Звуки музыки

Глава I ВРЕМЕННО ОТПУЩЕНА

Кто-то осторожно потряс меня за плечо. Оторвавшись от тетрадей своих учеников, которые проверяла, я подняла глаза на доброе, морщинистое лицо мирской сестры.

— Преподобная Мать-настоятельница ожидает вас у себя, — шепотом проговорила она.

Не успела я закрыть рот, который разинула от удивления, как дверь уже затворилась за ней. Мирским сестрам не разрешалось разговаривать с кандидатками в послушничество.

Я не могла поверить своим ушам. Мы, кандидатки, видели Преподобную Мать-настоятельницу лишь издали, со своего места в церковных хорах. Мы были низшими из низших, живя на самом краю монастыря, нося черные одежды, и с нетерпением ожидая своего принятия. Я только что закончила Государственные курсы совершенствования подготовки преподавателей в Вене и должна была получить диплом, прежде чем тяжелые двери монастырской ограды закроются за мной — навсегда.

Я никогда не слышала, чтобы Преподобная Мать-настоятельница вызывала к себе кандидаток в послушницы. Что бы это значило? Она жила далеко, на противоположном конце монастыря, и я отправилась туда самой окольной тропкой, чтобы успеть по дороге обдумать ситуацию.

Несомненно, я выглядела в монастыре белой вороной. В голове у меня никогда не было дурных мыслей, но воспитание было под стать скорее озорному мальчишке, нежели молодой леди. Снова и снова наша наставница бранила меня за то, что я не могла подняться по лестнице, не перепрыгивая через две-три ступеньки; за то, что я не могла спуститься вниз иначе, чем съезжая по перилам; за то, что я постоянно что-нибудь насвистывала в стенах, которые, по ее словам, никогда не слышали свиста; и за то, что я, словно мальчишка, скакала через трубу на крыше школьного крыла монастырской постройки, что, безусловно, не подобает делать тому, кто готовится принять послушничество в Священном Ордене Святого Бенедикта. Я всем сердцем соглашалась с ней, но, не в силах удержаться, каждый день продолжала совершать множество новых проступков.

«Вот, наверное, в чем дело», — думала я, медленно спускаясь по извилистой тропинке, протоптанной монахинями, к старому мощеному булыжником дворику, с одной из стен которого на проходивших взирало огромное распятие, а напротив, над святым источником возвышалась статуя Святой Гертруды, — основательницы нашего монастыря. Так же медленно я вошла под арку с другой стороны двора.

Несмотря на терзавшее меня беспокойство, я снова почувствовала сказочную прелесть этого прекрасного места. Тысячу двести лет насчитывал Ноннберг — первый монастырь бенедиктинок в Северных Альпах, место неземной красоты. Буквально против воли я задержалась на мгновение, чтобы бросить любопытный взгляд на серую монастырскую стену, построенную в восьмом столетии, а потом ступила на спиральную лестницу, которая вела в комнату Преподобной Матери-настоятельницы.

Поднявшись, я робко постучала в тяжелую дубовую дверь, настолько толстую, что едва расслышала прозвучавшее из-за нее «Ave», которым у бенедиктинок заменялось «войдите».

Я впервые была в этой части монастыря. Массивная дверь отворилась внутрь большой комнаты со сводчатым потолком, опиравшимся на простую, но изящную колонну. Такие потолки были почти во всех монастырских комнатах. В окна, везде, даже в школьном крыле, были вставлены цветные стекла. В этой комнате рядом с окном стоял большой письменный стол, из-за которого навстречу мне поднялась маленькая тонкая фигура, с золотым распятием на груди.

— Мария, дорогая, рада вас видеть!

«О, этот мягкий добрый голос!» — У меня упал камень с души. — Как могла я волноваться? Преподобная Мать-настоятельница совсем не была похожа на человека, способного поднимать шум из-за мелочей вроде моего свиста. В сердце у меня зародилась слабая надежда, что, возможно, она назовет мне точную дату приема.

— Садитесь, дитя мое. Нет, сюда, ближе ко мне.

После минутного молчания она взяла меня за руки и, внимательно посмотрев в глаза, спросила:

— Скажите, Мария, какой самый важный урок вы получили в нашем старом Ноннберге?

Без колебаний я ответила, глядя прямо в ее красивые темные глаза:

— В этом мире нам важно лишь одно — познать волю Господа и следовать ей всегда и во всем.

— Даже если это неприятно, трудно, порой очень трудно? — она сжала мои руки.

Я подумала, что она имеет в виду уйти из мира и отказаться от его благ.

— Да, Преподобная Мать, даже тогда и всем сердцем.

Отпустив мои руки, она откинулась в кресле.

— Так вот, Мария, Господь велит вам покинуть нас. Только на время, — поспешно добавила она, увидев немой ужас в моих глазах.

— П-п-покинуть Ноннберг? — я заикалась, из глаз полились слезы. Остановить их было выше моих сил. Преподобная Мать сидела рядом, обнимая меня за плечи, которые тряслись в такт всхлипываниям.

— Вы сами знаете, что ваши головные боли усиливаются с каждой неделей. Доктор считает, что вы поторопились сменить ваши альпинистские восхождения на уединение в монастырских стенах. Он советует не менее, чем на год отправить вас куда-нибудь, где вы сможете спокойно привыкнуть к такому образу жизни. Мы так и сделаем. На будущий год, в июне, вы вернетесь обратно. Чтобы больше не покидать нас.

«В июне! О, Господи — ведь был только октябрь!»

— Случайно сегодня нам позвонил некий барон фон Трапп, отставной капитан австрийского военно-морского флота. Ему нужна учительница для дочери. У девочки слабое здоровье. Сегодня после полудня вы отправитесь туда. А сейчас встаньте на колени: я дам вам свое благословение.

Я преклонила колени. Маленькая тонкая ручка сотворила крест над моим лбом. Я поцеловала кольцо на ее пальце и, хотя слезы слепили меня, в последний раз посмотрела в эти незабываемые глаза, казалось, таившие в себе следы как великих страданий, так и былого счастья. Я не могла произнести ни слова.

— Теперь идите и всем сердцем следуйте воле Господа.

Все кончилось.

Через несколько часов я уже сидела на зеленой скамейке под старыми каштанами в Зальцбурге, ожидая автобус, который должен был доставить меня в Айген. В одной руке я сжимала клочок бумаги, на котором было написано: «Капитан Георг фон Трапп, вилла Трапп, Айген, Зальцбург», в другой держала ручку стоявшей рядом старомодной кожаной сумки, в которой была моя мирская собственность, преимущественно книги. Под мышкой держала гитару. Я купила ее несколько лет назад на первые самостоятельно заработанные деньги и брала с собой во все путешествия и походы через Альпы, даже к подножию священного Ноннберга. Теперь она отправилась в изгнание вместе со мной.

Все произошло так быстро, что я еще не успела прийти в себя. Сидя на скамейке, я пыталась прокрутить в памяти события нескольких последних часов, промелькнувших как дурной сон. Когда я вернулась от Преподобной Матери-настоятельницы, наша наставница, фрау Рафаэла, уже ждала меня в комнате для будущих послушниц, держа в руках мою одежду. Год назад, при поступлении в монастырь, я сменила свой австрийский костюм на черное платье и черную мантию кандидатки. За этот год мои вещи отдали кому-то, у кого возникла необходимость в мирском платье, и я была допущена к принятию. Я заметила, что фрау Рафаэла выглядела слегка смущенной. Она растерянно смотрела на одежду в своих руках, принадлежавшую другой послушнице, явно ниже и полнее меня. Она выбирала ее сама. Я покорно приняла из ее рук старомодное голубое платье со смешными рукавами и воротником. Мне пришлось трижды надевать его, чтобы понять, где перед, а где спина. Последней я нахлобучила кожаную шляпку, — настоящий пожарный шлем. Она сразу съехала мне до самых бровей, и я была вынуждена сдвинуть ее вверх, чтобы взглянуть на фрау Рафаэлу, когда та сказала:

— Дай мне посмотреть на тебя.

Она отступила назад, ее глаза заскользили по шляпке, голубому платью, черным чулкам и тяжелым черным туфлям. Она одобрительно кивнула.

— Очень красиво, очень элегантно.

Фрау Рафаэла не первый год носила черные одежды монахини: она простилась с миром не менее тридцати лет назад. Я чувствовала, что должна напоминать ей леди времен ее молодости.

Затем последовали инструкции: я должна вернуться в монастырь сразу по окончании отпущенного времени; помня советы доктора, я не должна пренебрегать физическими упражнениями, но и не злоупотреблять ими; наконец, я должна всегда помнить, что мой дом — Ноннберг, и я только временно отпущена в мир.

Сердце мое пронзила боль, когда я прощалась с тремя другими кандидатками — своими соседками по большой светлой комнате с окнами, выходившими на зеленую долину реки Зальцах. Пока фрау Рафаэла писала на клочке бумаги адрес, по которому мне предстояло отправиться, я окинула прощальным взглядом наше просторное жилище с шестью окнами с белыми занавесками, большим столом посреди комнаты и огромной старомодной печкой, приносившей нам тепло и уют в суровые зальцбургские зимы. Как счастлива я была здесь! Сколько пройдет времени, прежде чем я снова вернусь сюда?! Но выведенная над дверью старинными буквами древняя полуистершаяся надпись «Да исполнится воля Твоя», напоминала мне о моем долге.

Слова прощанья, напутственное благословенье, пальцы в последний раз погрузились в оловянную кружку со святой водой. Потом я постояла на коленях на хоровой решетке, опустив глаза на главный алтарь, моля Господа послать мне силы. Старая дубовая дверь распахнулась с капризным скрипом, как будто не желая отпускать младшую дочь Ноннберга обратно в жестокий мир, от которого столько времени оберегала ее. Когда я ступила из мрачного прохода под аркой на землю прилегавшего к монастырю многовекового кладбища, взгляд моих глаз, полуослепших от слез и яркого дневного света, упал на старую истершуюся надпись на могильной плите: «Пути Господни неисповедимы».

Потом я оказалась на дороге, ведущей вниз с горы, где Святая Гертруда в восьмом веке основала храм Господен. Высеченный в скале, с огромными стенами в основании, девяти футов в толщину, это был настоящий замок. Там, где фундамент выдавался из горы, в камне была вырублена небольшая терраса. Здесь я ненадолго остановилась, с интересом глядя в глубокую пропасть, из которой почти на триста футов вверх круто поднималась огромная скала. У ее подножия, покрытого густым лесом, ютились маленькие домики Зальцбурга. Я была сейчас выше самых длинных церковных шпилей. Бросив взгляд, я проследила глазами серебряную ленту реки Зальцах. Где-то там, среди гор, откуда она несла свои воды, должен быть Айген — цель моего путешествия.

Нужно было успеть на автобус. Прыгая через две ступеньки, уже забыв недавние выговоры за это, я спустилась по длинной лестнице, насчитывавшей сто сорок четыре ступеньки, на площадь. Здесь узнала, что ближайший автобус будет ровно через полчаса, и в ожидании уселась на скамейку, переводя дух после бега.

Я чувствовала себя вырванным с корнем деревом, в голове царило опустошение. Что меня ждет? Опустив глаза на смятый клочок бумаги в руке, я снова прочла: «Капитан фон Трапп». Эти слова породили некое подобие любопытства. Я ни разу в жизни не была на море и никогда не встречала живого капитана. Все мои знания о них были почерпнуты из книг и фильмов, виденных в детстве.

«Наверное, это пожилой человек с суровым взглядом, седой бородой и красными щеками, который все время жует табак и часто сплевывает, — думала я. — Если это настоящий капитан, он конечно, много раз объездил весь свет, и стены его дома увешаны всевозможными трофеями, оружием, шкурами львов и тигров. Это должно быть ужасно интересно».

Я почувствовала, как в моем сердце возникает настоящий благоговейный страх, так как этот капитан, как я себе его представляла, без сомнения, должен быть очень грубым и постоянно кричать и ругаться. Мысль об этом и воскресила в моей памяти историю мятежа на Баунти — немую кинокартину, которую я видела незадолго до ухода в монастырь и которая потом часто снилась мне по ночам.

Мои невеселые размышления были прерваны ужасным шумом. Большой автобус, в облаке пыли прогромыхав через площадь, остановился передо мной. Из него вылез мужчина. Был ли это водитель, я не успела разглядеть, потому что мой кожаный шлем съехал на глаза, так что мне был виден только рот, с торчащей из него зубочисткой. Сдвинув шляпку назад, я увидела шоферскую фуражку.

— Это автобус на Айген? — спросила я.

Мужчина с зубочисткой кивнул.

— Когда вы отправляетесь?

— Прямо сейчас.

Он внимательно огляделся вокруг в поисках других пассажиров. Я вошла в автобус и села на переднее место, положив рядом свои драгоценные вещи. Моя сумка выглядела в точности как саквояж сельского доктора. Водитель вслед за мной поднялся в салон и, закрыв дверь, объявил: «Двадцать монет». Я снова сдвинула назад шляпку и, пока он отсчитывал сдачу, стала разглядывать его зубочистку. Он гонял ее вверх, вниз, перекладывал из одного угла рта в другой, даже когда говорил или сплевывал, но никогда не терял.

Потом он сел за руль, дернул рычаг, и, скрипя и охая, мы покатились вниз, в сторону реки Зальцах, закладывая такие крутые зигзаги, что меня дважды прижимало к стенке. Через несколько минут мы пересекли реку по мосту Каролины и почти сразу же оказались на огромной равнине, минуя частные владения с большими красивыми садами, широкими полями и лужайками. Несколько раз автобус резко останавливался, чтобы подобрать местных фермеров. Они, похоже, все знали друг друга, громко здоровались и так же громко отвечали, потому что в неимоверном грохоте, которым сопровождалось наше путешествие, приходилось сильно повышать голос. Господин Мюллер, как все называли водителя, отвечал на множество вопросов, что-то объяснял, смеялся и шутил. В перерывах между сигаретами он изящно сплевывал через маленькое окошечко в лобовом стекле, умудряясь не терять при этом зубочистку.

Минут через двадцать автобус неожиданно затормозил, и господин Мюллер сказал, указывая на меня зубочисткой:

— Айген.

Я вышла, и тут же была окутана облаком дыма. Когда автобус, громыхая, скрылся за поворотом, я сдвинула на затылок шляпку и огляделась. Передо мной был всего один дом, на котором висела вывеска: «Гостиница».

— Вы знаете виллу Трапп? — обратилась я к мужчине, который, стоя в дверях, дымил трубкой.

Вместо ответа он неторопливо вышел на пыльную дорогу и, указав мундштуком через луг на группу видневшихся вдали высоких деревьев, изрек:

— Там.

Справа от железнодорожных путей, в указанном направлении, вдоль дороги тянулась высокая железная ограда, по-видимому, огораживавшая частный парк. С другой стороны огромные луга простирались у подножия высокой красивой горы Гэйнберг. Узкая дорога, казалось, вела прямо к ее подножию. Впрочем, поворот все же был, но так далеко, что добравшись до него, я успела несколько раз переложить вещи из одной руки в другую. Я пыталась заглянуть в парк, но кусты и деревья у ограды образовали непроницаемую зеленую стену. Возможно, это были те самые деревья, которые я видела с автобусной остановки. Тогда здесь должен быть дом. Скоро он показался. Железная решетка неожиданно оборвалась, открыв широкую подъездную аллею, и сквозь желтую листву высоких старых каштанов, за большой зеленой лужайкой я увидела краешек дома. Я остановилась и, нетерпеливо сдвинув назад надоедливую шляпку, огляделась вокруг. Так вот это где! Меня раздирали противоречивые чувства: еще не прошедшая грусть от неожиданной разлуки с возлюбленным святилищем и сильное любопытство, возбуждаемое экзотическим домом и настоящим капитаном, смешанное с легким страхом перед ним.

«Но ты же не можешь стоять здесь вечно», — сказала я себе.

Выйдя из-за деревьев на покрытую гравием подъездную аллею, я увидела большой серый особняк с маленькой башенкой в правом углу. С этой стороны его стены были покрыты густыми зарослями плюща. Мое внимание привлекли исключительно высокие окна первого этажа. Через них внутри виднелось какое-то бело-красное полотнище, свешивающееся со стены. Две ступеньки вели к массивной, двустворчатой дубовой двери. Когда я позвонила, она с легким скрипом распахнулась.

— Это вилла Трапп? — обратилась я к красивому мужчине, одетому в серый костюм с серебряными пуговицами.

— Да, мадам.

— Я новая учительница. Это вы капитан?

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Нет, мадам. Я Ганс, дворецкий.

— Добрый день, Ганс, — протянула я руку.

Он пожал ее, как мне показалось, немного поспешно. Потом, взяв сумку, провел меня в огромный холл с высоким потолком, предложил сесть и, прежде чем я успела вымолвить хоть слово, бесследно исчез. Я даже немного обиделась. В небольшой горной деревушке под Тиролем, откуда я была родом, мы ничего не делали в такой спешке. Мне хотелось поговорить с дворецким, о многом расспросить его, прежде чем я впервые в жизни встречусь с настоящим капитаном. Хотя, возможно, именно так должны вести себя дворецкие. Мне никогда не доводилось с ними встречаться. Ни у нас в горах, ни на учебе в Вене, ни в Ноннберге дворецких не было. Как и о капитанах, я знала о них только по книгам и фильмам.

Сидя в резном кресле темного цвета, чем-то напоминавшем наши монастырские, я с любопытством оглянулась вокруг в поисках экзотического оружия, шкур львов и тигров. Однако за исключением кое-какой старинной мебели, да двух висевших на стене картин, написанных маслом, ничего интересного в зале не было. Через огромные окна, которыми я любовалась снаружи, яркий солнечный свет падал на изящную винтовую лестницу, элегантной змейкой поднимавшуюся вверх. То красно-белое полотнище на стене, которое я видела через окно, оказалось огромным флагом, самым большим, какой я когда-либо видела. Он был, самое меньшее, тридцати футов в длину, красный-белый-красный, с огромным гребнем в центре.

Вдруг я услышала быстрые шаги за спиной, и звучный, немного резкий голос произнес:

— Вижу, вас заинтересовал мой флаг.

Это был он — капитан!

Высокий, красиво одетый джентльмен, стоявший передо мной, до обидного мало напоминал морского волка, которого рисовало мое воображение. Его самоуверенный, немного высокомерный вид, вероятно, испугал бы меня, если бы не теплое, сердечное рукопожатие.

— Очень рад, что вы приехали, фрейлейн…

— Мария, — подсказала я.

Он окинул меня быстрым взглядом. Я вдруг ясно осознала, как должно быть нелепо выглядит мое платье, а предательская шляпка, разумеется, опять съехала на нос. Впрочем, его глаза почему-то остановились на моих туфлях.

Мы по-прежнему стояли в холле. Закончив осмотр, капитан сказал:

— Прежде всего я хотел бы познакомить вас с детьми.

Он достал из кармана странной формы, с орнаментом, латунный свисток и, сунув его в рот, издал несколько замысловатых резких трелей.

Должно быть, я выглядела удивленной, так как он пояснил, как бы извиняясь:

— Слишком долго звать всех детей по именам, и я придумал каждому отдельный сигнал.

Я, конечно, ожидала услышать громкое хлопание дверей, гомон веселых голосов, торопливые шаги детей, перепрыгивающих через ступеньки и съезжающих по перилам. Вместо этого на лестнице показалась торжественная процессия, возглавляемая девочкой лет шестнадцати с серьезным выражением лица, — четыре девочки и два мальчика, одетые в матросские костюмы. В полном молчании они спускались вниз, чеканя шаг. Мгновение мы изумленно таращились друг на друга. Я никогда не видела таких безупречных маленьких леди и джентльменов, они никогда не видели такой шляпки.

— Это наша новая учительница, фрейлейн Мария, — представил меня капитан.

— Здравствуйте, фрейлейн Мария, — эхом откликнулся хор из шести голосов и последовали шесть безупречных поклонов.

Это было нереально. Это не могло быть правдой. Я опять сдвинула на затылок нелепую шляпку. Видимо, этого оказалось достаточно. На блестящий паркетный пол упала отвратительная коричневая вещь и, прокатившись, остановилась у крошечной ножки прелестной пухленькой девочки лет пяти. Ехидное хихиканье нарушило тишину. Лед был растоплен, и мы все засмеялись.

— Это Иоганна, — представил отец хихикавшую девочку. — А это наша малышка, Мартина.

«Что за чудный ребенок», — подумала я. Она осторожно спрятала руки за спину и вызывающе посмотрела на меня.

— Гедвига уже ходит в школу, — указал отец на ее сестру.

Все три девочки носили длинные челки, тогда как у четвертой, которую капитан представил как «моя старшая дочь Агата», были длинные вьющиеся волосы, охваченные широкой белой лентой. Я сразу почувствовала симпатию к этому юному ребенку с необычно серьезным выражением лица и легкой застенчивой улыбкой. Всем сердцем я желала стать добрым другом детям.

Однако пытаться подружиться сейчас не было времени, так как их отец продолжал:

— Это наши мальчики. Руперт — старший, и Вернер.

Руперту, казалось, была присуща отцовская, немного суховатая манера держаться. Вернер был пареньком с темными бархатными глазами, которого мне сразу захотелось обнять.

— Кто же из них моя ученица? — спросила я капитана.

Легкая тень набежала на его улыбающиеся глаза, когда он отвечал:

— Ее здесь нет. Я отведу вас к ней.

Легким кивком он отпустил детей.

Пока мы поднимались по лестнице, он объяснял:

— Мы уже несколько лет мучаемся с ней из-за слабого здоровья. С тех пор, как она переболела скарлатиной, сердце у нее испортилось. Сейчас у нее грипп, и не похоже, что он скоро пройдет. Бедная малышка!

На втором этаже капитан открыл дверь, и мы опять поднялись по ступенькам узкой винтовой лестницы на третий этаж, в большую солнечную комнату с балконом. Опершись спиной о гору подушек, на старинной деревянной кровати сидела маленькая девочка.

— Это Мария, — сказал капитан, обращаясь к крохотному личику, отдававшему желтизной, с темными кругами под большими черными глазами, и мягко продолжил:

— Уверен, вдвоем вам будет хорошо. У вас даже имена одинаковые.

Слабая улыбка осветила маленькое личико, и тихий голос ответил:

— Да, отец, я очень рада познакомиться с фрейлейн Мария.

— Сейчас фрейлейн должна идти к себе, — объяснил капитан. — Но скоро она придет к тебе опять.

Когда мы спускались по лестнице, он неожиданно повернулся ко мне и спросил:

— Вам понравились дети?

Вопрос застал меня врасплох.

— У них самые прекрасные глаза, которые я видела, — ответила я запинаясь, — но все они выглядят такими бледными и серьезными.

Я ненавидела себя за эти слова, которые их отец вполне мог истолковать как слишком поспешный, а потому, — необоснованно критический вывод, и поспешила добавить:

— Но они очень хорошо себя ведут.

— Не всегда, — с легкой усмешкой возразил капитан.

И неожиданно серьезно — в моих словах он явно услышал больше, чем я намеревалась сказать — добавил, понизив голос, пока нас никто не слышал:

— Видите ли, вы — двадцать шестая в длинной цепочке нянек, гувернанток и учителей, которых мы приглашали к ним с тех пор, как их бедная мать умерла четыре года назад. Это многое вам объяснит. Последняя учительница продержалась здесь всего два месяца, но у меня есть предчувствие, что на этот раз все будет иначе.

— Да, — улыбнулась я, — девять месяцев.

Он открыл высокую белую дверь в мои апартаменты и со словами «скоро позвонят к обеду» и легким поклоном удалился.

Это была просторная светлая комната с большим окном. Почти весь пол занимал широкий восточный ковер. Массивная антикварная мебель и дорогие обои придавали ей роскошный вид. Белая кровать в специальной нише была убрана шелковым покрывалом бледно-голубого цвета; стол в центре комнаты, прямо под граненой люстрой, покрывала толстая парчовая скатерть. В Ноннберге у нас не было ни ковров, ни шелка, ни парчи, зато на стенах висели старинные иконы с изображениями Господа, Мадонны и всех святых. У каждой двери стояла оловянная, серебряная или глиняная кружка со святой водой. В этой комнате я не нашла ничего подобного. Возле кровати стоял простенький табурет, на котором лежали моя потертая сумочка и горемычная шляпка; гитара стояла рядом и чувствовали они себя здесь такими же чужими, как и я. Присев на табурет, я положила их на колени и так сидела, чувствуя себя абсолютно несчастной, всеми покинутой, пока необычный сильный звук не поднял меня на ноги: звонили к обеду.

Чуть позже мы все опять встретились в столовой. Во главе стола восседал капитан. Дети сидели по обеим сторонам от него, а место напротив занимала женщина средних лет. Я села слева от нее, справа — крошка Мартина. Как я узнала, это была баронесса Матильда — домоправительница, руководившая домашним хозяйством. К ней обращались тепло и приветливо, как к хорошему другу. Ее манера держаться дышала изяществом и чем-то напомнила мне цветок лаванды.

Час, проведенный с семьей в столовой, породил во мне массу вопросов, добавившихся к тем, что уже переполняли меня. Зачем такое количество серебряной и хрустальной посуды? Почему дворецкий носит дома перчатки? Почему он все время держит левую руку за спиной? (Может быть, в перчатке дырка?) Зачем баронесса звонит в звонок всякий раз, когда ей нужен Ганс? Почему она просто не позовет его, раз он все равно ждет за дверью? И много, много подобного.

После обеда мне объявили, что вечером я свободна и могу заняться распаковкой вещей и обустройством.

Распаковка заняла не более пяти минут. Зубная щетка, кое-что из нижнего белья, коричневое вельветовое платье, своим видом больше напоминавшее мешок, и дюжина книг были быстро разложены по своим местам. Сумочку и шляпку я поместила в самый темный угол огромного гардероба. Новый Завет и Устав Ордена Святого Бенедикта вместе с маленьким крестиком положила на ночной столик.

Закончив все, я подошла к окну. В багровом свете заходящего солнца предо мной раскинулся огромный парк с газонами, лужайками, рощами деревьев. А чуть дальше, на бледном фоне вечернего неба, отчетливо вырисовывался профиль моей любимой горы Унтерсберг, круто вздымавшейся вверх. Именно такой мы каждый день видели ее из Ноннберга.

Ее вид придал мне уверенность. Если ты — дитя гор, ты принадлежишь им. Они нужны тебе. Горы становятся твоими верными хранителями. Если у тебя нет возможности всегда жить на их величественных вершинах, если ты попал в беду, — ты хочешь хотя бы смотреть на них. Человек, три тысячи лет назад написавший: «Подниму глаза на горы, и они помогут мне», безусловно, знал это. Даже когда Господь наш, уставший и изнуренный, хотел побеседовать наедине со своим Отцом, он взошел на гору.

Словно маленькая школьница, я сделала календарик, на котором были отмечены двести пятьдесят дней, которые мне предстояло провести в этом доме. Один был уже вычеркнут. Последнее, о чем теперь подумалось: когда будет зачеркнуто все, — я не останусь здесь. Я только временно отпущена.

Глава II БЫЛОЕ ВЕЛИКОЛЕПИЕ

Несколько дней я провела, стараясь приспособиться к новым условиям. Все — абсолютно все — в этом доме было для меня непривычно. Здесь приходилось общаться со многими, совершенно не похожими друг на друга людьми: барон и его дети, баронесса Матильда и целый штат слуг, возглавляемый дворецким Гансом. На кухне царствовала Рези — полная добродушная главная кухарка. В молодости она работала на английском пароходе, успела побывать в Австралии и Индии и иногда по вечерам рассказывала маленькой посудомойке Мэриндл страшные истории о пиратах и людоедах, послушать которые на кухню обычно приходили садовник Пепи и горничные — Польди и Лизи. Даже Ганс предпочитал чистить серебро на кухне потому что «там было как-то светлее». В общем, истории Рези пользовались известной популярностью среди слуг, и их старались не пропустить.

Только Франц никогда не показывался на кухне. Дикие рассказы Рези не доставляли ему удовольствия. Он был ординарцем капитана, когда тот служил на флоте, и мог бы сам рассказать массу историй о подводных лодках и торпедах, но никогда не делал этого, так как считал, что они слишком хороши для неискушенного кухонного персонала.

Франц тоже жил на вилле вместе с семьей. А так как капитану больше не требовался ординарец, ему нашлась работа по хозяйству. Похоже, он приспособился к этой перемене лучше, чем его бывший командир. Но то и дело можно было видеть как вечером, закончив дела, капитан вместе с его бывшим ординарцем раскуривают трубки, предаваясь воспоминаниям о былых днях службы в военно-морском флоте.

Семьи и слуги, вместе насчитывающие около двадцати человек, жили в большом старом доме со множеством комнат, прихожих, коридоров, окон, балконов. А в комнатах — масса странных и непонятных вещей, которые я никогда раньше не видела.

На третий день после моего приезда барон уехал на охоту в Венгрию. В этот же вечер баронесса Матильда сказала мне за ужином:

— Когда дети будут в постелях, не зайдете ли вы в мою комнату?

Я согласилась и сразу же стала припоминать все, чем могла поинтересоваться: о детях, доме, возможно, о капитане.

— Входите и чувствуйте себя как дома, — услышала я высокий, мягкий голос баронессы, спустя некоторое время, постучав в ее дверь.

Я вошла, но что-то мешало почувствовать себя в домашней обстановке — что-то, наполнявшее комнату. Что это было? Мгновением позже я поняла — кружева. Кружевные занавески широкими складками ниспадали на окна. Кровать была накрыта широким белым покрывалом с кружевами. Белая кружевная скатерть покрывала туалетный столик с большим зеркалом в серебряной оправе и множеством мелких бутылочек и флакончиков. Даже красивая мягкая подушка, на которой отдыхала баронесса, была украшена желтыми кружевами, образовывавшими своеобразный ореол вокруг ее головы. Мое огрубевшее сердце альпинистки сжалось при виде такой женственности. Я невольно остановилась в дверях.

— Не присядете ли, моя дорогая? — мягко произнесла баронесса. Вокруг ее шеи была повязана широкая черная вельветовая лента. Рядом с шезлонгом, на небольшом столике из черного дерева лежал серебряный поднос. Баронесса сняла с него хрустальный графин, вытащила серебряную затычку и наполнила золотистым вином два красивых бокала. Потом положила мне на колени чудной формы тарелку с разными сладостями и сказала:

— Берите, не стесняйтесь.

И, подняв бокал, тепло продолжила:

— Добро пожаловать, и пусть у вас никогда не будет преемника.

Я сразу поняла смысл этих слов: она желала мне остаться на этом месте до тех пор, пока дети не подрастут так, что учительница им не понадобится. Это было очень приятно, и я оживилась, почувствовав расположение к баронессе.

Никогда в жизни я не была избалована конфетами и пирожными. Вид этих сладостей развязал мне язык, и вопросы полились, как из ведра. Улыбаясь, баронесса с удивительным терпением давала ответы на бесконечные зачем и почему, пока я, наконец, не спросила:

— Вот чего я не могу понять. Почему капитан с его замечательными детьми, прекрасным домом и кучей денег, на которые все можно купить, вовсе не производит впечатление счастливого человека?

Улыбка растаяла на лице моей собеседницы, она грустно повторила:

— Куча денег, на которые все можно купить — как этого мало! О, этот человек потерял несравненно больше!

Баронесса в отчаяньи обратила глаза на золотое сияние лампы. Я почувствовала себя неловко: наверное, не нужно было спрашивать об этом. Теперь, вероятно, оставалось пожелать спокойной ночи и отправляться спать. Я беспокойно заерзала в кресле. Баронесса, казалось, очнулась от глубокой задумчивости. Она снова повернулась ко мне и мягко сказала:

— Нет, не уходите, мое дорогое дитя. Я, пожалуй, расскажу вам эту историю. Капитана не всегда легко понять и, может быть, это окажется для вас ключом к пониманию многих событий в будущем.

И я услышала очень необычную историю. Капитан фон Трапп родился и вырос на море, так как его отец тоже был офицером военно-морского флота. Свою первую боевую награду он получил в восемнадцать лет за участие в подавлении восстания Боксеров в Китае. Капитан был одним из первых, кто понял огромную важность подводной лодки в современной войне. Он подал рапорт с просьбой о переводе в Фиуме, где в это время для всей Европы производились торпеды, тогда лишь недавно изобретенные. Этот перевод решил всю его жизнь. Он был назначен командиром одной из первых подводных лодок, поступивших на вооружение австрийского военно-морского флота.

Молодая леди, крестившая субмарину, была внучкой Роберта Уайтхеда, изобретателя торпеды и владельца завода по их производству. Когда подлодку окрестили, сердце ее командира было покорено. Эта девушка обладала сказочным сочетанием удивительной красоты, обаятельного характера и огромного приданого. Скоро они поженились. В Поле молодые супруги поставили роскошную виллу с окнами на голубое море и были очень счастливы.

Начало первой мировой войны положило конец этому счастью. Мирное население было эвакуировано из Полы. Капитан отправил молодую жену с двумя маленькими детьми в имение ее матери в австрийских Альпах и вернулся к подводной лодке, неожиданно из увлечения превратившейся для него в предмет жестокой профессии.

Он скоро понял, что первые субмарины — не более, чем просто опытные экземпляры. Выхлопные газы в них подавались прямо во внутренние отсеки, отравляя экипаж. Перископ не опускался и не поднимался, лодке приходилось все время нести его на себе. Но и на такой посудине капитан фон Трапп творил чудеса. Он патрулировал прибрежные районы Адриатического моря, нападал на конвои судов противника и скоро очистил родные воды от вражеских кораблей. Грудь его покрылась орденами во главе с высшей наградой Австрии — крестом императрицы Марии-Терезии. Я узнала, что этот крест — самая высокая награда, которую может получить австрийский офицер во время войны — была учреждена императрицей за действия исключительной личной храбрости и мужества, предпринятые на свой страх и риск. Иногда даже вопреки приказам. Это означало, что в случае, если эти действия оказывались успешными, человек, совершивший их, одновременно получал крест Марии-Терезии и автоматически дворянский титул. Если же нет — его предавали военному суду.

Георг фон Трапп стал легендарной личностью даже среди бывалых фронтовиков, прошедших войну и успевших не раз понюхать порох. К этому времени у него уже было пятеро детей. Друзья говорили, что к концу войны он непременно должен стать адмиралом. Его не только уважали, но и любили… Но неожиданно все обернулось совсем по-другому. Австрия потерпела поражение в войне и полностью лишилась выходов к морю. Гордого Императорского Военно-Морского флота больше не существовало. В расцвете лет, в зените славы, барон был словно отметен в сторону дьявольским ураганом. Он стал капитаном без корабля, что для него было равнозначно телу без сердца.

Только жена, преданный друг и королева его сердца, поддерживала в нем интерес к жизни. Потом эпидемия скарлатины унесла ее. Одна половина его жизни умерла вместе с флотом. Вторую он похоронил с женой.

— Национальный австрийский герой, которого боготворила молодежь, превратился в молчаливого замкнутого человека с пустым взглядом, — рассказывала баронесса. — Он купил эту виллу, где ничто не напоминало о прошлом, и из имения, которое раньше было привычным местом его счастья, перевез детей сюда. Стал нервным и беспокойным. Он пытался снова вернуться в море. Основал Компанию морских перевозок. Потом занялся коммерцией лесоматериалов, которую вскоре оставил, чтобы попытаться организовать какое-то дело с судами на Дунае. Путешествует, часто уезжает в длительные поездки на охоту. Он постоянно пробует себя то в одном, то в другом деле, но ни одно из них не приходится ему по сердцу.

— А как же дети? — спросила я.

— О, это самая грустная часть истории, — тяжело вздохнула баронесса. — Детей он любит больше всего на свете. Он обеспечил их всем, что можно купить. Набрал целый штат слуг, пригласил одну гувернантку для старшей дочери, другую — для младших девочек, няню для крошки Мартины и персональную учительницу для Марии. Все это было до вас. Какая была жалость! Учительницы не ладили друг с другом и часто сменялись. Все они приходили только чтобы получить место. А он понемногу отдалялся от детей. По-видимому, они слишком напоминали ему их мать. Он никогда долго не остается дома. Неожиданно появляется, засыпает детей подарками, но вскоре вновь теряет покой и опять куда-то уезжает. Родственники уговаривают его подумать о новой женитьбе — о новой матери для детей.

С этими словами баронесса поднялась.

— Мы надеемся, что в скором времени будет объявлено о его помолвке с княгиней Ивонной…

От всего сердца, переполненного жалостью и состраданием, я закончила вечернюю молитву словами:

— Прошу тебя, Господи, пошли ему хорошую жену, которая будет достойной матерью его детям, и пусть он всегда будет счастлив.

Глава III БАРОНУ ЭТО НЕ НРАВИТСЯ…

По мере того как неделя шла за неделей, я все более привыкала к своей работе. Здесь был определенный распорядок, которому следовали каждый день. Баронесса имела склонность отдыхать по утрам. Дети были на моем попечении, я должна была их разбудить, позаботиться о завтраке, присмотреть чтобы старшие отправились в школу. Дел было предостаточно, поскольку надо было подумать о многом. Дети должны были носить кожаные шапочки, чулки и кожаные перчатки. В дождливые дни надевали галоши и брали зонтики. Я ухитрилась в невероятно короткий срок запутаться в этих вещах.

Отчаявшись, я обратилась за помощью.

— Не можем ли мы получить обычные крепкие ботинки? — спросила я у баронессы Матильды, вконец измученная поисками перчаток, галош и чулок.

— Мы потеряли две левые перчатки, — должна была признать я в другой раз. — Но неужели шерстяные рукавицы не подойдут детям больше? Это и дешевле и удобнее. И знаете, баронесса, Wetterfieck был бы для каждого из них в самый раз.

— Что?

— Но, баронесса, сейчас все носят Wetterfieck, — я улыбнулась ее бессмысленному взгляду. — Вы знаете, это шерстяные накидки с капюшоном. Тогда мы могли бы избавиться от этих противных зонтов.

— Мне всегда казалось, что зонтик создает определенные неудобства, — сказала она наконец. — Хотя, может быть, детям действительно так удобнее… Но имейте в виду, — она вздохнула с видом человека, не желающего брать на себя ответственность, — вряд ли капитану это понравится.

Отправив старших детей в школу, я занималась с Марией и Иоганной. Последняя уже начинала вместе с другими каждый день храбро ходить за две мили в школу. В Австрии не было школьных автобусов. Маленькая Иоганна была совершенно измучена своими каждодневными дальними прогулками, поэтому было решено, что весь первый класс учить ее буду я. Это было одно удовольствие — учить вместе таких разных детей. Мария была очень робка и стеснялась. Как обычно и бывает с детьми со слабым сердцем, она всегда держалась очень тихо. Естественно, она никогда не бегала, не лазала по деревьям, не играла ни в какие сумасшедшие игры.

Как трудно для ребенка постоянно быть в стороне, когда другие дети играют и резвятся! Но Мария оказалась исключением. Она никогда ничем не проявляла неудовольствия и всегда держалась со мной очень дружески. Лишь однажды я заметила на ее лице выражение страстной, почти предельной зависти, когда она наблюдала за своими братьями и сестрами, занятыми шумной игрой. Впервые увидев это выражение в ее глазах, я решила, что сделаю все, что в моей власти, чтобы хоть как-то компенсировать ей те жертвы, которые она вынуждена приносить, хотя и не по своей воле.

Перво-наперво, я постаралась, чем только было возможно, сделать наши занятия как можно интереснее для нее. Она была умной девочкой и схватывала все буквально на лету. Мы изучали двенадцать основных предметов: религия, грамматика, сочинение, литература, история, география, физика, ботаника, французский, геометрия, алгебра и латынь. Кроме того, у нас были декоративное вышивание и музыкальная теория. Мария была особенно сильна в математике, естественных науках и музыкальной теории, хотя и остальные предметы ей давались без особых усилий. За шесть недель мы кончили курс первого класса школы. Я была поражена таким энтузиазмом и трудолюбием. Я была просто вынуждена заходить в ее комнату и отрывать ее от занятий, говоря:

— На сегодня довольно, Мария. Давай поиграем в трик-трак.

Она обычно поднимала свое маленькое возбужденное личико с горящими глазами и, указывая на какую-нибудь алгебраическую задачку или замысловатый геометрический рисунок, отвечала:

— О, это так интересно, фрейлейн Мария!

И все время, пока она была счастлива, я думала, что просто не делаю ничего, что могло добавить новые «нельзя» ее изболевшемуся сердцу.

Мария определенно была необыкновенным ребенком. Она держала обычно свои желания при себе, но однажды все же призналась:

— Я не очень сильно огорчена тем, что не могу бегать вместе с остальными, но что меня действительно огорчает, так это то, что я вынуждена отказаться от уроков игры на фортепиано.

Я вспомнила, что недавно обнаружила в музыкальной комнате два коричнево-красных скрипичных футляра.

— Ах, какая прелесть! Кто же здесь играет на скрипке? — воскликнула я, обращаясь к баронессе.

— Сейчас никто.

Теперь, помня о словах Марии, я пошла к баронессе и спросила:

— Можно, я отнесу одну скрипку к Марии? Пусть она лежит у нее, а девочка каждый день понемножку упражнялась бы в игре на ней.

Баронесса не отказала. Мне даже было разрешено подыскать учителя, который приходил бы дважды в неделю и учил бы Марию игре на скрипке. Девочка сияла от счастья, а ее маленькие хрупкие пальчики оказались очень ловкими в игре.

Иоганна была непохожа на свою сестру. Мне никогда не приходилось отрывать ее от занятий. Нет, совсем наоборот! Маленькая леди обладала неплохими способностями для учебы, но слишком любила всяческие удобства. Отсидев за партой первые полчаса, она обычно пыталась вскарабкаться мне на колени, «потому что так лучше слышно». Вообще, она отличалась невероятной выдумкой, когда речь шла о том, чтобы как-то отвлечься от занятий, а заодно отвлечь и меня.

Эта пухленькая малышка с бледным лицом, розовыми щеками и черными как смоль волосами была настолько миловидна, что прохожие на улицах оборачивались и смотрели ей вслед. У нее были большие выразительные темные глаза, а когда она улыбалась, на ее щеках появлялись ямочки. А улыбалась она всегда.

Крошка Мартина, однако, разительно отличалась от обеих моих учениц. У нее, казалось, не было никаких определенных привязанностей. Она не хотела, чтобы ее целовали или обнимали. Когда я пыталась посадить ее к себе на колени, она упрямилась. Она редко улыбалась. Я удивлялась этой сердитой маленькой девочке с мальчишечьим характером. Хотя, учиться ей очень нравилось. Она могла часами стоять рядом с Иоганной, спрятав руки за спину и внимательно наблюдая своими большими темными глазами за всем, что я говорила или делала. Однако, если я оборачивалась к ней и пыталась задать вопрос, она сразу ныряла под стол и тихо, как мышка, сидела там до конца урока. В то же время она совсем не была такой робкой и застенчивой, какой казалась сначала. Если ей чего-то хотелось, она всегда об этом говорила. Она казалась мне невозмутимым и прозаичным, лишенным фантазии человечком, пока я не увидела, как она нежно и заботливо обнимает плюшевого медвежонка Тодди, с которым была неразлучна. Я достаточно ясно знала, что детское доверие подобно укрепленному замку, к которому нужно найти верный ключ. Бесполезно пытаться взломать двери и ворваться внутрь силой. И если я еще не получила права на то, чтобы войти внутрь, я должна терпеливо ждать снаружи.

Школа в городе начинала работать в восемь часов и заканчивала в двенадцать. Разумеется, кафетериев там не было, и обедать дети ходили домой. Четыре раза в неделю их ждали домой часам к двум, потому что по этим дням было больше уроков — четыре или пять. В среду и субботу после полудня они были свободны.

Наша вилла была окружена огромным, очень красиво спланированным садом. Вплотную к дому подходили ряды георгинов, хризантем, астр и многих других цветов и кустарников, которых я никогда раньше не видела. Посыпанные гравием дорожки, разделявшие отменно содержавшиеся газоны, вели к обширным лугам, на которых росли маленькие группы исключительно красивых больших деревьев — вязов, кленов и сосен. Эти обширные владения с одной стороны были окружены лесным массивом. На другой, спрятавшись за широкой завесой arbor vitae, были гараж, коровник и теплица, где выращивались овощи, от которых дорожка, окруженная зарослями смородины и крыжовника, вела в большой фруктовый сад.

Баронесса Матильда и все дети показали мне эти прекрасные владения в первый же день, когда вернулись из школы после полудня. Когда мы проходили мимо большой клумбы высоких желтых цветов, Руперт с гордостью сказал:

— Это настоящая американская Золотая рута. Папа говорит, они очень дорогие, поэтому мы не рвем их. Пепи, наш садовник, очень заботится о них. Он придумал для них специальную смесь удобрений.

Я искренне залюбовалась этими прекрасными американскими гостями, чьи золотые лепестки привлекали внимание пчел всей округи.

Когда мы вернулись домой с нашей экскурсии, Вернер подошел ко мне и, взяв за руку, сказал:

— Теперь я покажу вам своих любимцев.

Мы перешли к северной стороне дома. Здесь росло несколько вечнозеленых деревьев. Иглы у них были более мягкими и гладкими, чем у елей, сосен или пихт. Их ветви грациозно качались на ветру.

— Папа говорит, что они тоже из-за границы. Это канадская тсуга, — гордо объявил мальчик. — Они очень редки, но я хочу, чтобы и у вас был маленький кусочек. — И он подарил мне крохотную веточку с дюйм длиной.

Я была настолько ошеломлена всем увиденным, что смогла только воскликнуть:

— О, какой это рай для детей!

Агата, шедшая впереди меня, обернулась и удивленно спросила:

— Почему?

— Да только подумай, — ответила я, — сколько изумительных вещей можно делать в этом саду, в какие игры здесь можно играть, и…

— О, это вы так думаете, — перебила Агата, и ее молодой голос зазвучал очень осведомленно. — Но понимаете, если, к примеру, вы хотите поиграть в мяч, он обязательно укатится с дороги на газон. А когда вы попытаетесь достать его с влажной травы, то обязательно промочите ноги и простудитесь. А если вы попытаетесь поиграть среди деревьев — здесь много подроста. Волосы будут цепляться за него, одежда изорвется, и вас будут ругать. Так что играть в саду просто невозможно. Мы обычно просто гуляем.

Изумленная, я остановилась перед домом, собираясь сказать, что придерживаюсь другого мнения на этот счет, но баронесса Матильда торопливо вмешалась:

— Агата совершенно права.

И мягко подтолкнула меня к двери.

К сожалению, в последующие несколько недель я узнала, что это правда. Действительно, нельзя было играть в этом замечательном саду, если заботиться о своих каждодневных матросских костюмах и прелестной обуви, и выходных шелковых платьях, и белых гольфах. Ведь нельзя же ожидать от белой матросской куртки, что она сохранит свой внешний вид неизменным, если вы будете лазать в ней по деревьям. Но почему нужно носить белую матросскую куртку, если собираешься лазать по деревьям, подумала я. Теперь я знала что делать!

В крайнем возбуждении я ворвалась в комнату баронессы, даже не дождавшись ответа на стук в дверь, чтобы выплеснуть на нее свою новейшую идею.

— Простите, баронесса, не можем ли мы купить простую одежду для игры и сандалии всем девочкам? Тогда им не придется с такой тщательностью следить за состоянием своих платьев, и они смогут вволю играть. А перед ужином они снова наденут матросские костюмы. И нельзя ли также нам иметь волейбольный мяч и сетку для девочек, и все для игры в лапту для мальчиков? — Я уже оглядела весь дом в поисках всех этих предметов, о которых помнила со времен своей учебы в школе, но все напрасно.

Впрочем, баронесса Матильда, вероятно, посещала другую школу, поскольку ее лицо не выразило восторга от моих слов.

— Все это действительно интересно, фрейлейн Мария. Но, видите ли, я не могу осмелиться заказать эти вещи — «одежда для игры», вы сказали? — не поговорив предварительно с отцом детей. Вы знаете, барон хочет всегда видеть детей одетыми чисто и опрятно. А эти игры, о которых вы говорите, — я никогда не слышала таких названий. Когда я была маленькой девочкой, мы забавлялись игрой в крокет. В эту игру дети могут играть на большой лужайке в сухую погоду. А если не хотят — можно гулять в саду. Такие прогулки очень полезны для здоровья.

Уложив детей спать и пожелав им спокойной ночи, я отправилась в свою комнату. Там я долго сидела на кровати, не зажигая свет, и размышляла о капитане. Что за странный человек! У него есть огромный благоустроенный дом, прекрасный сад, много денег. Неужели он не может найти способ позволить своим детям, которых он так любит, пользоваться всем этим, вместо того, чтобы держать их в тисках этих глупых одежд, которые лишают их всех удовольствий!

Сильное сострадание, которое я испытывала к капитану после того как узнала о его жизни, отчасти поблекло, и я даже изменила окончание своей вечерней молитвы:

— …и пусть дети будут счастливы!

Был ноябрь, с деревьев облетели последние золотые листья. Погода портилась. Наступил период долгих дождей, положивших конец нашим прогулкам.

Был пасмурный субботний полдень. Все уже закончили свои домашние дела. Старшие дети пришли к нам в большую детскую, по которой мы теперь бесцельно слонялись, размышляя, чем бы заняться. Взгляд Вернера упал на гитару, висевшую на стене над моей кроватью.

— Вы умеете на ней играть, фрейлейн? — спросил он.

— Да, — подошла я к инструменту. — Давайте споем что-нибудь.

После нескольких аккордов, я запела известную народную песню. Дети слушали очень внимательно, но молчали. Я остановилась.

— Почему вы не подпеваете?

— Мы не знаем эту песню.

— Тогда споем другую.

Но они не знали ни другую, ни третью, ни четвертую.

— Так какие же песни вы знаете? — спросила я тогда.

— «Тихая ночь» [1], — заявила маленькая Иоганна.

Остальные захихикали, но я уже начала: «Тихая ночь, священная ночь». Немного застенчиво и немного слабовато, мы вместе пропели первый куплет.

— Давайте начнем сначала, — сказала я. Вы будете петь первым голосом, а я — вторым.

Так мы и сделали.

— А теперь, кто отважится петь вторым голосом, если я буду петь третьим?

Мария и Вернер захотели попробовать. Я была просто изумлена тем, как у них здорово получилось. Никто больше не стеснялся. В полный голос мы пропели все три куплета «Тихой ночи», и это звучало просто изумительно.

Тогда я отложила в сторону гитару и сказала:

— А теперь подумайте хорошенько, какие еще песни вы знаете.

Через некоторое время мы составили список: несколько военно-морских песен, часть из них на итальянском, которые они слышали от отца, одна охотничья песня, две веселых песенки на нашем местном диалекте, два или три церковных гимна, первые куплеты «Липового дерева», «Дикой розочки», «Лорелеи», две рождественские песенки и государственный гимн. Это действительно была скудная коллекция. Они не знали ни одной из наших замечательных старинных народных песен.

Я спросила:

— А это вы знаете? — и запела одну старинную балладу.

Они закричали:

— Нет, но, пожалуйста, спойте ее до конца!

Я принялась, одну за другой, петь все свои любимые песни. Дети устроились вокруг меня. Старшие даже уселись на пол, чтобы посмотреть, как я играю на гитаре. Вдруг дверь неожиданно распахнулась.

— Вы не слышали звонка к обеду? О, дети, какой ужас — сидеть на полу! Что скажет ваш отец?

На следующий день, в воскресенье, опять шел дождь. У нас с баронессой была договоренность, что по воскресеньям мы с ней отсутствуем по очереди. В это воскресенье была моя очередь оставаться. Баронесса поехала навестить своих друзей. Дети с увлечением разучивали новые песни. Они оказались очень музыкальными. Мне не составило труда разучить с ними несколько моих старых песен. После ужина мальчики попросили:

— Давайте разожжем огонь в камине в библиотеке. Это так уютно.

Это опять было что-то новое для меня. С интересом наблюдала я, как мальчики зажигают дрова, принесенные Гансом. Скоро мы все сидели на толстом мягком ковре и глядели на пламя. Я с гитарой обосновалась в центре, и мы вместе пропели весь наш репертуар — восемь старых песен и шесть новых.

— Девочки, девочки! Леди так не ведут себя. Вряд ли вашему отцу понравится, что вы сидите на полу. Возьмите скамейки, — это вернулась баронесса. И опять это было: сдерживающая рука отца.

Бац! Лопнула струна «ми».

— На сегодня все, — сказала я. — Струна лопнула.

Глава IV АВСТРИЙСКОЕ РОЖДЕСТВО

Приближалось Рождество. Мы провели длительное совещание за большим столом в детской, обсуждая, какие подарки мы должны приготовить отцу, баронессе Матильде и бабушке, которая жила недалеко от Вены. Я даже предложила, чтобы каждый ребенок приготовил бы подарки всем своим братьям и сестрам. Это привело нас в состояние бурной деятельности. Большой круглый стол покрылся листами бумаги, красками, шерстью для вязания, нитками и иголками. Комната мальчиков скорее напоминала мастерскую, в которой запах клея вытеснил запах белой мышки Вернера.

Хотя мы теперь активно работали, музыкальные занятия не были забыты. Мы разучивали рождественские гимны, каждый вечер новый, из тех, что я узнала, когда вместе с ребятами из Австрийского Молодежного Католического движения путешествовала по Альпам. Тогда мы останавливались в спрятанных среди гор долинах или на уединенных горных фермах и по вечерам, у костров, слушали песни, многие из которых пели еще наши деды и прадеды. Среди них были прекрасные рождественские песни. Я знала их достаточно много.

Однажды вечером баронессы не было дома. Она оставалось у своей сестры, которой нездоровилось. Мы решили провести генеральную репетицию наших новых песен. Мария, которая уже исполняла на своей скрипке простые мелодии, могла попытаться подыграть нам.

Мы спустились вниз и расположились на большом диване, который стоял напротив камина, и на нескольких удобных креслах. Правда, оказалось, что так мы находились слишком далеко друг от друга и не могли хорошо слышать себя. В общем, так или иначе, скоро мы снова все вместе сидели на толстом ковре. Гитара была у Агаты. Я успела показать ей несколько самых простых песен. Краснея от волнения, Мария подыгрывала нам, пока мы вместе пели три куплета. Вдруг кто-то распахнул дверь.

— Папа, папа! — закричали дети и устремились к высокой фигуре, стоявшей в дверях. Ну надо же! А мы сидели на полу! Я медленно поднялась, подобрала с пола гитару и положила ее на диван. Между тем барон перецеловал всех детей и, держа Мартину на руках, подошел ко мне.

— Мне очень жаль, капитан, — сказала я.

— Что жаль? — не понял он. Потом продолжил заговорщическим голосом, — а, понимаю, это должно было быть сюрпризом к Рождеству. Но не беспокойтесь — вам это удалось. Это действительно сюрприз! Дети, я не могу поверить в то, что слышал. Это звучало просто изумительно! Давайте продолжим! Нет, не зажигайте свет. Давайте прямо здесь. Идите сюда.

И он удобно устроился на полу, опершись спинкой о кресло и усадив маленьких девочек себе на колени.

— Вы разучили новую песню. Откуда она? Спойте ее снова.

— Новую песню? — как эхо отозвались дети. — Только одну?

— Что значит «только одну»? — не понял отец. Потом, словно спохватившись, он удивленно посмотрел на меня. — Вы чего-нибудь ждете, фрейлейн?

Я все еще стояла, не в силах поверить своим глазам.

— Н-нет, — промямлила я и опустилась на диван.

— О, нет, идите сюда к нам, прямо на ковер. Вы не считаете, что так гораздо уютнее?

Я никогда не сомневалась в этом. Я присоединилась к остальным, и мы снова запели. Это получился чудесный вечер. Снова и снова капитан прерывал нас возгласами:

— О, дети, дети, разве это не прекрасно?

Его восторг был совершенно искренним и очень заразительным. Он похвалил Марию и Агату за их игру, и, неожиданно для всех, взяв скрипку, стал мягко наигрывать мелодию одной из наших старых баллад. Тогда мы запели эту балладу и пропели все ее двадцать две строфы. Когда мы замолчали, гитара еще некоторое время продолжала играть, а скрипка мягко вторила ей. Никто не двигался. Неожиданно капитан остановился, будто очнувшись.

— Никогда не думал, что когда-нибудь снова смогу играть, — сказал он, глубоко вздохнув. Потом, подбросив дров в огонь, который уже начинал затухать, спросил:

— А теперь, дети, расскажите, что у вас нового? Как школа? Как ты, малышка? — он нежно положил голову Марии себе на плечо.

Сразу началась шумная болтовня. Когда дети рассказали все о себе, они, конечно, захотели узнать об охотничьей поездке отца. Девочки обнаружили, что карманы отца набиты кроличьими хвостами, которых так не хватало для мехового пальто медвежонку Тедди! Ах, как плохо, что уже было восемь часов, и уже пора ложиться спать!

На следующий день за обедом я спросила Марию:

— Где вы обычно вывешиваете рождественскую гирлянду?

— Что вывешиваем?

Я была ошеломлена.

— Разве вы не вывешиваете каждый год рождественскую гирлянду?

— Нет, никогда. А что это такое?

— Это большой венок, сплетенный из еловых веток, с четырьмя свечами, по числу воскресений в последнем предрождественском месяце. Обычно ее вывешивают в общей комнате. Она напоминает людям о приходе Рождества. Они зажигают свечи и поют рождественские песни.

— Ах, как замечательно! Может, и мы так сделаем в этом году? Папа, пожалуйста, купи нам большую рождественскую гирлянду.

— Нет, нет, не надо покупать. Мы сами можем легко ее сделать, — перебила я и пояснила капитану, что нам понадобятся две корзины еловых веток и, возможно, одно из колес от старого кабриолета, который я видела в гараже.

— Что еще?

— Катушка ниток, четыре восковых свечи и восемь ярдов шелковой ленты.

Капитан предложил съездить за этим в город. Все были озабочены тем, чтобы вовремя сделать рождественскую гирлянду. Садовника отправили за еловыми ветками, а мальчики побежали, чтобы помыть и принести в детскую колесо от кабриолета.

Потом мы принялись за работу. Дети брали ветки из корзины и подавали их мне, а я завивала их вокруг колеса, привязывая нитками. Возились мы долго, так как делали большую гирлянду. На одинаковом расстоянии друг от друга закрепили на колесе четыре шипа, чтобы прикрепить к ним свечи. Когда мы кончили и стали прибираться в детской, выметая мусор и приводя все в порядок, вернулся из города капитан. Свечи сразу были посажены на шипы, лента разрезана на четыре одинаковые части, которые мы привязали к гирлянде так, чтобы потом с их помощью подвесить гирлянду к потолку. Наша первая рождественская гирлянда была готова.

— Чем я могу помочь? — спросил капитан. Я замялась.

— Это надо бы подвесить к потолку в центре общей комнаты. Но поскольку общей комнаты в доме нет, то, может быть, мы повесим это в детской, прямо над этим столом?

Взяв молоток и гвозди, капитан взобрался на стол. Мы все вместе держали гирлянду, пока он прикреплял ее к потолку. Неожиданно он остановился, не донеся молоток до гвоздя и, посмотрев на меня, нахмурился.

— Что значит, в доме нет общей комнаты? Что вы имеете в виду?

— Но ее действительно нет, — ответила я.

— А большая гостиная, малая гостиная, библиотека, музыкальная комната?

— Нет, — настаивала я, — это не одно и тоже. Общая комната — это та, в которой живет вся семья. Отец, мать и все дети вместе работают, играют, читают и пишут в ней. Тогда это действительно общая комната.

Капитан закончил и слез со стола. Отступив на шаг, мы залюбовались замечательной большой гирляндой с четырьмя свечами. Она не только придавала комнате праздничный вид, но и принесла с собой приятный запах рождественской елки.

— Что же мы будем делать с ней дальше? — спросила Агата.

— Очень просто. В первое воскресенье предрождественского месяца вся семья соберется ночью под гирляндой, и ваш отец будет читать Евангелие. Потом он зажжет одну свечу, а мы все вместе будем петь рождественские песни. На следующей неделе мы зажжем две свечи, затем — три, а потом все четыре.

— Откуда вы все это знаете?

— О, этот очень древний обычай — лишь один из многих.

— Один из многих? У вас в запасе есть для нас еще?

— Может, кое-что и есть, — засмеялась я.

— Ну что ж, — сказал капитан, собирая остатки гвоздей и беря молоток. — После ужина давайте встретим ночь под рождественской гирляндой в нашей новой общей комнате.

Последние слова явно относились ко мне. Было ли это только попытка подразнить меня, или же он решил подвергнуть критике мое замечание относительно общей комнаты, я не поняла. Этот вопрос мучил меня все время, что я была здесь: семья собирается только во время принятия пищи. Дети и не предполагали, что можно собираться вместе по другим поводам. Мальчики почти все время были в своей комнате, старшие девочки — в своих, и баронесса Матильда снова и снова повторяла им, что им нечего делать в детской вместе со своими младшими сестрами. Когда, последнее время, старшие дети стали приходить к нам, вежливо стучась в дверь детской и вежливо спрашивая: «Можно нам войти?», мне хотелось ответить им: «Прекратите эти церемонии. Разве вы не одна семья?»

Однако, все это было не мое дело. Это был лишь один из множества неписанных законов, действовавших здесь. Я просто не могла понять, что может быть хорошего в этом, если держать детей, принадлежащих одной семье, разделенными на три группы, которые, разумеется, противостоят друг другу. Я пыталась выяснить это у баронессы Матильды. Она не смогла объяснить. Единственное, что я узнала из разговора с ней, что таков обычай большинства аристократических домов — приглашать воспитательницу для старших детей, няню — для младших, и, возможно, наставника для мальчиков.

Что до меня, меня не касалось общее положение дел в доме. Предмет моих забот, было сказано — детская, и мне совершенно нечего делать с Рупертом, Вернером, Агатой и Марией, за исключением школьных занятий с последней. И я буду поступать верно, если буду отсылать от себя старших детей, вместо того, чтобы учить их петь всех вместе. Зачем тут общая комната? Я чувствовала себя довольно неловко, когда думала о баронессе Матильде. Ни за что на свете не согласилась бы я обидеть ее, но иногда она меня просто раздражала. Разве, рассуждая таким образом, могла она додуматься до идеи о новой общей комнате, о том, чтобы дети были вместе? Но я утешала себя: ведь она всегда во всем спрашивала разрешения у капитана, говоря, что нужно делать только то, что ему было по нраву. Но детскую объявил нашей новой общей комнатой он, а не я.

После ужина все мы и баронесса Матильда, которая успела уже вернуться от своей сестры, собрались вместе в новой общей комнате. Капитан прочитал Евангелие. Мы все вместе сидели вокруг стола, На котором горела большая, толстая, красная свеча. Это был мой сюрприз детям. Я привезла ее с собой из Ноннберга.

— Это рождественская свеча, — объяснила я. — Это символ Христа, к которому мы обращаем наши взгляды. Ее нужно зажигать каждый вечер до самого Рождества — это старинный обычай, — сказала я, глядя на капитана.

Когда я услышала, что даже мягкий голос баронессы Матильды присоединился к нашему маленькому хору, все внутреннее напряжение покинуло меня, и я с наслаждением заслушалась прекрасным созвучием чистых детских голосов и скрипки, на которой играл капитан.

Санта Клаус не приходит к австрийским детям. Никто не спускается по трубе камина, чтобы наполнить подарками ваши чулки. В Австрии все проще. В первое воскресенье предрождественского месяца большие и маленькие дети пишут письмо Божественному Ребенку. Считается, что он спускается с Небес. В сочельник он сам, сопровождаемый ангелами, приносит с собой рождественскую елку и подарки под ней. Это письмо очень важно, потому что в нем вы выражаете свои самые сокровенные желания, которые в конце концов обязательно должны исполниться. Перед тем, как отправиться спать, вы кладете его на подоконник. А утром, едва проснувшись, бросаете туда свой первый взгляд, чтобы узнать, забрал ли адресат письмо. У хороших, послушных детей письма всегда исчезают в первую же ночь. Другим приходится ждать два-три дня и, если это случится с вами, вам надо хорошенько подумать. Во всяком случае, вы обязательно научитесь аккуратно вешать свою одежду на кресло на ночь.

После последней песни мы, все еще сидя за столом, начали писать наши рождественские письма. После недолгого раздумья, я написала:

Возбуждению первого воскресенья предрождественского месяца трудно было утихнуть по мере того как приближалось шестое декабря — один из самых важных дней для всех домов, где живут дети. В этот день Святой Николай спускается на землю, чтобы прийти в гости ко всем малышам.

Святой Николай был безгрешным епископом, жившим в четвертом столетии. Он был всегда настолько добр и благожелателен ко всем детям и молодым людям, что Бог разрешил ему каждый год, в день, когда отмечался его праздник, спускаться на землю к детям. Он приходит, облаченный в свои епископские одежды, с митрой на голове и епископским жезлом в руке. Правда, его сопровождает Крампус, уродливый маленький черный дьявол с длинным красным языком, рогами и длинным хвостом. Когда Святой Николай входит в дом, он находит всю семью в сборе, ожидающую его. Родители искренне приветствуют его. Тогда он задает детям вопросы из катехизиса, просит их повторить молитву или спеть песню. Он кажется всеведущим и знает о всех событиях прошедшего года в жизни детей, как видно из его слов. Послушным детям он дарит мешок, наполненный яблоками, орехами, сливами, инжиром и самыми вкусными конфетами. Плохие дети должны искренне обещать исправиться, иначе Крампус, который уже торжествующе мычит как корова и гремит своей тяжелой цепью, заберет их с собой. Но Святой Николай никогда не позволяет ему прикоснуться к детям. Он верит обещаниям детей и полным слез глазам; однако может случиться так, что вместо мешка со сладостями, вы получите прут. Его положат на самое видное место, откуда он должен будет наблюдать за поведением ребенка.

Наше волнение было сильно уже пятого декабря. Вскоре после наступления темноты мы собрались в холле, глядя через большое окно на подъездную аллею. Я крепко держала Мартину за руку, ее маленькая фигурка наполовину пряталась за подол моего платья. В тишине было слышно как бьется сердце Иоганны, а внешнее бесстрашие Гедвиги выглядело очень неубедительно.

Вдруг все увидели мерцающий свет свечи среди голых кустов. На подъездной аллее появилась высокая фигура с фонарем в одной руке и длинным жезлом в другой, сопровождаемая на некотором расстоянии маленьким черным человечком. Массивные двери широко распахнулись, и в них вошел Святой Николай, почтительно приветствуемый взрослыми и детьми. Длинная белая борода, спускавшаяся до низу, указывала на почтительный возраст. Никто не видел, как полчаса назад ее приклеивали к лицу терпеливого Ганса с помощью белка сырого яйца. Он сел и, дав подержать свой фонарь капитану, достал из-под своего широкого белого плаща сверток с большим золотым крестом на нем. Через белую оберточную бумагу можно было разобрать слово: «Энциклопедия». В этой волшебной книге были записаны все проступки, большие и малые, которые совершили дети этого дома. Казалось совершенно невероятным, что Святой Николай был прекрасно информирован о том, что: Вернер трижды прогулял уроки греческого языка; Гедвига ущипнула Мартину; Руперт тайно курил; Мария играла на скрипке намного больше, чем позволял доктор; Рези, повариха, сожгла однажды воскресный торт и выбросила его в помойку, никому ничего не сказав; садовник Пепи слишком любил поспать по утрам. Святой Николай хмурил брови и грозил пальцем грешникам, вызывая их одного за другим. Чувствуя себя неловко, они с жаром обещали исправиться. Святой Николай поднялся и взмахнул рукой в сторону дверей. Они распахнулись, и все увидели огромный мешок. Он был набит фруктами и конфетами для всех, кроме Рези, которая получила от Святого Николая большой прут. Она даже поцеловала при этом его руку. С последним предостережением и прощальным благословением святой покинул дом.

— Сколько еще дней до Рождества? — раздавался взволнованный вопрос каждым утром. Однажды, когда в ответ на него прозвучало «только семь», мы, как обычно, спустились по лестнице вниз и увидели, что дверь, ведущая в большую гостиную, обычно распахнутая настежь, закрыта. Новое волнение: это означало, что Священный Ребенок и его помощники-ангелы готовят комнату для встречи Рождества. С этого момента дети ходили мимо этой двери только на цыпочках и говорили почтительным шепотом.

Шепот в доме продолжался до глубокой ночи, когда все дети уже давно спали, а капитан, баронесса Матильда и я возились за заветной дверью, неслышно устанавливая рождественскую елку, открывая свертки с подарками, надписывая рождественские открытки, вставляя маленькие восковые свечи в подсвечники, которые надо было потом укрепить на зеленых еловых ветках. Постепенно комната принимала вид отдела игрушек большого магазина. Из свертков и пакетов самых разнообразных форм были извлечены все чудеса нашей современной игрушечкой промышленности: кукольный домик и кукольная кухня, маленькая детская коляска с прелестной крошкой в ней, всевозможные полотенца, салфетки, детские рожки, ванночки и так далее. Разные игры, книжки с картинками, электрическая железная дорога, духовое ружье, патефон с пластинками, еще книги, еще игры, новая гитара, коньки, лыжи — я никогда в жизни не видела такого количества замечательных вещей в одном месте. Я с трудом заставляла себя спокойно распаковывать и раскладывать игрушки, потому что мне очень хотелось попробовать поиграть в новые игры и заглянуть во многие книжки.

Было уже двадцать третье число, и все дети целый день распевали старинную рождественскую песню. Они вели себя необычайно послушно, не шумели, старались помогать взрослым, так как не сомневались, что дом и, особенно, детская, находится под неусыпным наблюдением ангелов, спустившихся с Небес и поселившихся в рождественской комнате. Только Руперт и Агата, казалось, знали чуть больше. Все остальные твердо верили, что за заветной дверью происходят священные события.

Последний вечер мы посвятили украшению елки. Она была не менее пятнадцати футов в высоту. Капитан, стоя на лестнице, наряжал верхушку, пока мы с баронессой Матильдой занимались ветвями пониже. Там были пирожные, печенье, пряники. Большие конфеты и шоколадки, разные фигурки и значки, сделанные из марципана, золоченые орехи, маленькие яблочки и мандарины — все это мы развесили на красных нитках по всей елке. Потом наступил черед ста двадцати восковых свечей и покрытых блестками мишурных нитей, сверкающие цепочки которых, свисая с ветвей, скоро обвились вокруг дерева. Напоследок капитан водрузил на самую верхушку большую сверкающую серебряную звезду. Потом, отступив назад, мы залюбовались самой прекрасной рождественской елкой, которую я видела в своей жизни. Расставленные возле Стен по периметру комнаты столы были уставлены подарками, накрытыми белыми покрывалами.

Наступил день зимнего солнцестояния, с самой длинной ночью в году. Всю ночь шел снег. Утром вместе со старшими детьми мы отправились в церковь. Она была полна людей, как в воскресенье. Все шли исповедоваться, поэтому чтобы попасть внутрь, пришлось подождать. Было еще очень рано и совершенно темно. В церкви не было электрического света, и, естественно, не топили. Люди поставили перед собой на церковные скамьи принесенные свечи и, держа над самым огнем руками в варежках книги с церковными гимнами и рождественскими песнями, с трудом читали слова старинной рождественской песни «Tauet Himmel den Gerechten» [2]. Их пению мягко подыгрывал орган. В мерцающем свете свечей были ясно видны маленькие облачка теплого дыхания перед каждым ртом. Под церковными хорами, где находилась исповедальня, раздавалось шарканье многочисленных ног, похлопывание рук — слабые попытки согреться, когда на улице было холодно, и с крыши церкви свисали большие сосульки. Впрочем, рождественский мороз — дело обычное, так же как жара в пору сенокоса. Это вполне естественно, и никто об этом не задумывается.

Когда месса закончилась, мы подошли к алтарю. В небольшом еловом лесочке перед нашими глазами раскинулся весь город Вифлеем. Пастухи уже пасли на поле свое стадо. Мария и Иосиф были в своей пещере. Они стояли на коленях возле колыбели, которая еще была пуста. Вол, осел и овца были на пастбище, ангелы на небесах, казалось, затаили дыхание в священном ожидании появления Младенца. Человечество тысячи лет терпеливо ждало этого момента. Но оно не может ждать больше. Это самое главное чувство, которое вы приносите зимой из церкви после взгляда на все еще пустую колыбель: вы чувствуете, что не можете ждать больше.

Как все в жизни неизбежно приходит к своему концу, так неумолимо проходят длинные часы до полудня перед Рождеством. Дети провели все утро, приводя в идеальный порядок свои комнаты, шкафы и ящики столов. К полудню, надев все самое лучшее, что у нас было, мы в последний раз собрались под рождественской гирляндой, на которой были зажжены все четыре свечи. Мы позвали всех слуг и снова все вместе спели старинный рождественский гимн. Когда мы закончили последний, третий куплет, все услышали серебристый звук маленького звонка. Это был он! Священный Ребенок пришел к нам в дом. Предводительствуемые главой семейства, за руки которого держались две самые маленькие девочки, мы спустились по винтовой лестнице вниз. Перешагнув через порог широко открытой двери, мы остановились полукругом, в немом изумлении взирая на рождественскую елку, чье торжественное великолепие доминировало над всем остальным в комнате. Капитан запел «Тихую ночь». После того, как мы пропели все три куплета, наступила полная тишина. В воздухе висел приятный запах еловых веток, воска и пряников. Комната была наполнена мягким золотым светом, какой бывает только от дрожащего пламени восковых свечей.

Капитан обошел всех, каждому желая «счастливого Рождества». Молчание было нарушено. Капитан отвел каждого на его место. Какое-то время были слышны лишь шуршание оберточной бумаги и удивленно-радостные вскрики и восклицания. Я возилась с Мартиной, когда капитан подошел ко мне, чтобы указать мне мое место. Там оказались несколько свертков, завернутых в тонкую белую бумагу и большая коробка, на которой было написано: «Фрейлейн Марии». Окруженная детьми, я распаковала ее и увидела восемь нар шерстяных рукавиц, восемь прекрасных легких плащей, и восемь пар добротных ботинок. Это было неожиданно и очень приятно. Я едва осмелилась бросить виноватый взгляд на баронессу Матильду. Но ведь сегодня было Рождество, и она только засмеялась, погрозив мне пальцем. Но на этом сюрпризы для меня не кончились. Когда я распаковала все остальные пакеты, на стол легли два замечательных новых платья и прелестная шляпка. Какой благодарный вздох за такое внимание вырвался у меня!

После обеда, который прошел очень рано, капитан попросил меня спеть что-нибудь рождественское. Я ждала этой просьбы. Мой подарок семье лежал под елкой. Я достала большую красную свечу, и мы все расположились на полу вокруг нее. После того, как мы спели наши новые песни, я взяла у Агаты ее новую гитару и впервые запела свою любимую рождественскую песню «Колыбельная Девы Марии».

Через несколько часов я уже преклонила колени на своем месте в древней церкви Ноннберга: я пришла на ночную мессу. Но теперь все было не так, как тогда, когда я приходила сюда, в свой дом. Мысли разбегались, и я никак не могла собрать их вместе. Огромная рождественская елка и счастливые лица детей продолжали занимать мое воображение. И было еще одно воспоминание, которое я не могла отогнать от себя, как ни старалась.

Когда я уже собиралась на ночную мессу, капитан вышел из своей комнаты и, взяв меня за руку, сказал:

— Я всегда страшился Рождества больше, чем любого другого дня. Но в этом году вы сделали этот день прекрасным для нас. Спасибо вам. — В его красивых глазах, впервые за то время, когда я узнала его, не было боли и тревоги. Напротив, они смотрели на меня тепло и доброжелательно. Это очень обрадовало меня, но воспоминание об этом теперь преследовало меня, отвлекая от молитвы.

Я страстно прошептала:

— Благодарю Тебя за то, что Ты послал меня туда. Прошу, помоги мне сделать их ближе к тебе.

В этот момент все поднялись, и молодой священник перед алтарем торжественным голосом произнес слова, которыми уже много лет сопровождается приход Рождества:

— Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis [3].

Глава V «ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ»

Последующие недели были очень счастливыми. Наступила настоящая зима, и мы каждый день надевали новые ботинки, рукавицы и лыжные брюки. Было просто непонятно, как бы мы смогли обходиться без всего этого.

К великой радости детей, их отец, отказавшись от нескольких приглашений, остался дома вместе с ними, катаясь на лыжах, что явно доставляло ему удовольствие.

В один замечательный мартовский день капитан объявил за ленчем, взглянув на поданое ему письмо:

— Дети, приезжает тетя Ивонна.

За столом воцарилась мертвая тишина. Потом Мария спросила:

— Папа, разве она еще так необходима нам?

Совершенно ошеломленный, капитан посмотрел на дочь:

— Что ты, собственно, хочешь сказать?

— Ты говорил, что хочешь жениться на ней, потому что некому о нас заботиться. Но ведь теперь все изменилось, разве не так?

И после короткого взгляда в мою сторону, который сопровождался теплой улыбкой, девочка выразительно посмотрела на отца. В этот момент баронесса Матильда, которую по-видимому, обеспокоило направление, принявшее разговор, рискнула спросить:

— Когда мы должны ожидать княгиню?

— Завтра, дневным поездом. Ее нужно разместить в большой комнате с балконом.

Княгиня Ивонна — как захватывающе! Я должна теперь увидеть будущую мать моих дорогих детей. Воображение рисовало мне образ феи из сказок братьев Гримм: молодая, стройная девушка с голубыми глазами и прекрасными светлыми волосами. Я пыталась представить себе, как она легкими, воздушными шагами вплывает в комнату, почти не касаясь пола, с задумчивым взглядом своих огромных, как озера, голубых глаз, излучающих любовь к бедным, лишенным матери маленьким крошкам и их несчастному одинокому отцу. Да, конечно, именно такова должна быть княгиня Ивонна. Ее простое и чистое имя привело меня в праздничное настроение, и в сердце я уже любила и почитала ее.

Как медленно тянулось время урока на следующее утро! Когда, наконец, прозвенел звонок к обеду, я в нетерпении поспешила в большую гостиную, где должна была находиться гостья. О, Боже! Может быть, она опоздала на поезд? Не могла же леди, которая вошла вместе с капитаном из библиотеки, быть… Но, девочки приседали и говорили:

— Как поживаете, тетя Ивонна?

Потом я услышала голос капитана:

— Ивонна, позвольте вам представить… — я посмотрела в холодные, но не враждебные глаза.

— Да, да, — та удивительная девушка, о которой я столько слышала, — и мы пожали друг другу руки.

За обедом дети наперебой рассказывали о событиях последних недель. В конце Гедвига сказала:

— И вы знаете, тетя, что мне больше всего понравилось из рождественских подарков, так это мои лыжные брюки. Теперь я могу делать на улице все то же, что и мальчики, — и ее маленькое личико засияло от восторга.

Подняв брови, княгиня ответила, искренне удивленная:

— Но, дорогая моя, порядочные молодые леди не носят брюки.

Семь маленьких голов повернулись ко мне, ожидая поддержки. Но когда я подумала, что то, что я собиралась сказать, могло не подойти к портрету порядочной молодой леди, я покраснела и уткнулась в тарелку.

После обеда уроков не было, так как все собрались вокруг нашей гостьи. Сидя на парте, я пыталась сосредоточить мысли на завтрашних занятиях, снова и снова повторяя про себя: «Это тебя не касается, это совсем не твое дело», как вдруг кто-то постучал в дверь. Это оказалась княгиня! Слегка смущенная, я попросила ее войти и предложила присесть. Мгновение она глядела на меня, как мне показалось, не слишком приветливо.

— Мое дорогое дитя, мне нужно поговорить с вами.

Выжидательно помолчав, она вдруг обрушила на меня:

— Вы понимаете, что капитан влюблен в вас?

Я подскочила, как будто меня ужалила гремучая змея.

— Но, княгиня…

Спокойно, без малейших эмоций, она возразила:

— Но он сам сказал мне об этом.

У меня подогнулись колени, и я рухнула в кресло. В меня никогда никто не влюблялся, так же как и я никогда не была влюблена. С этим прекрасным чувством я встречалась лишь на страницах книг Гете, Шиллера и Шекспира, где любовь обычно заканчивалась драматическим кровавым убийством. И теперь это случилось со мной и… и… Но если он сам ей это сказал — спорить не о чем.

Я попыталась взять себя в руки и ответила, придав голосу холодное выражение.

— В таком случае, я сегодня же уезжаю обратно в монастырь. Не будете ли вы добры подыскать Марии другую учительницу?

Теперь пришел ее черед казаться испуганной.

— Но почему, скажите ради бога? Для этого нет никаких причин. Я вам все объясню. Конечно, он не по-настоящему любит вас, то есть, не настолько сильно, я хотела сказать. Вы нравитесь ему, потому что так добры к детям… Ну, может быть, немножко больше. Главное, не волнуйтесь — я легко все устрою.

Ее слова поразили меня. Я была до смерти перепугана.

— Как же теперь все будет? — захотелось узнать мне.

— Так же, как и раньше. Через несколько недель мы с капитаном обручимся, а вы останетесь с детьми, пока мы не поженимся. На нашей свадьбе вы составите им прелестную маленькую компанию.

— Они хотят присутствовать на свадьбе?

— О, конечно, нет, — беспечно рассмеялась она. — Подумайте только, какое это будет потрясение для них! — Похоже, ее это забавляло. Покачав головой, она продолжила. — Свадьба будет летом. Когда мы вернемся после медового месяца, детям будет пора в школу. Я заметила, что, хотя дети развились физически, их манеры оставляют желать лучшего. Барон согласен со мной, что лучшим местом для девочек будет монастырская школа, а для мальчиков — иезуитский колледж в Кальксбурге. Там они будут среди молодежи своего круга и скоро перестанут быть маленькими деревенщинами.

— Но тогда зачем вы выходите замуж за капитана, если все равно отсылаете детей из дома? — спросила я в полном ужасе.

Ее брови взметнулись вверх.

— Моя дорогая, неужели вы думаете, что я выхожу замуж за него из-за детей? Какая же вы странная!

Эти слова укрепили меня в моем решении. Я чувствовала, что не могу остаться, что во мне здесь больше не нуждаются. Поэтому я непреклонно повторила:

— Я уже решила. Я немедленно собираюсь и уезжаю.

Княгиня была серьезно обеспокоена. Она предприняла еще одну попытку заставить меня изменить решение, но опять потерпев неудачу, поспешно оставила меня. Трясущимися пальцами я начала выкладывать свои вещи из ящиков стола.

Спустя некоторое время, меня позвали в библиотеку. По дороге туда я услышала доносившийся из сада счастливый смех детей и их отца. Он больно резанул меня по сердцу и, совершенно беспомощно, я подумала про себя: «Я не могу попрощаться ни с кем из них. Я просто уеду».

Я открыла дверь в библиотеку. Там оказались княгиня и какой-то странный священник в коричневой одежде, с длинной седой бородой.

— Это отец Григорий, — сказала княгиня. — Мой духовник. Я попросила его помочь нам в нашем затруднении. Он скажет вам, что, по его мнению, вам надлежит делать.

Подойдя ко мне, почтенный старец взял меня за руку и, подведя к столу, мягким голосом принялся объяснять:

— Вы должны понять, мое дорогое дитя, что нет ничего предосудительного в той любви, которую капитан питает к вам, потому что вы очень добры к его детям. Но вы должны также понять, что его чувство может перерасти в нечто большее, чем простая отеческая любовь, если вы сейчас внезапно уедете. Поэтому я советую вам поступить так, как говорит княгиня, и…

— Я не могу этого сделать, отец мой, — перебила я и умоляюще посмотрела на него.

— Но такова воля Господа, мое дорогое дитя, — возвестил мягкий старческий голос.

Я оказалась в тупике. Весь смысл жизни, к которой я привыкла в монастыре, заключался в том, чтобы по мере сил познавать и выполнять волю Господа. Я молчала.

К счастью, княгиня сказала:

— Вот видите, отец мой, я же говорила вам, что она благоразумная девушка.

— Обещайте мне, что останетесь здесь до тех пор, пока барон и княгиня не обвенчаются.

Я равнодушно повторила:

— Обещаю, что останусь, но только до тридцатого июня, когда я должна буду вернуться в свой монастырь — Ноннберг.

Со словами: «Хорошо, дитя мое, идите в мир», я была отпущена.

Мои руки еще тряслись, когда я раскладывала вещи обратно в ящики стола. Я была совершенно сбита с толку. Не напоминало ли это уже Шиллера и Шекспира? Но, боже мой, как же теперь все может продолжаться? Что будет дальше?

Княгиня уехала, и мы вернулись к заведенному распорядку. Но теперь жизнь была другой, потому что я стала чувствовать себя неловко и все время стеснялась. Каждый день меня преследовала тяжелая ноша моих новых знаний. Я старалась избегать капитана, и когда он хотел присоединиться к нашим играм и вечерним песнопениям в детской, я чувствовала, что как будто деревенею и при первой же возможности распускала детей, что бы мы в этот момент ни делали. Я не собиралась ничего рассказывать ему о том, что произошло между мной и княгиней, поэтому он совершенно не мог понять, почему я так неожиданно изменилась. Он простодушно винил в моем дурном настроении наступившую весну, однако, спустя некоторое время, я стала замечать, что он выглядит расстроенным, когда я вежливо отклоняла его просьбы сопровождать нас на прогулке или присоединиться к нашим играм. Если, однако, он пытался шутливо настаивать на своем участии, это продолжалось недолго, и я, извинившись, уходила. Однажды мы случайно столкнулись в дверях. Когда он протянул руку чтобы открыть мне дверь, я вежливо остановила его:

— Благодарю вас, я вполне могу открыть ее сама.

Это было слишком. Резко повернувшись, он ушел, оставив меня разбитой и несчастной. Я ненавидела себя за то, что так поступила с ним, но ничего не могла поделать.

В одно прекрасное майское утро, когда баронесса Матильда уехала на свадьбу к своему брату, мне сказали, что капитан просит меня спуститься к нему в библиотеку.

— Вы только подумайте, — сказал он, поздоровавшись. — Баронесса Матильда сломала ногу, причем так неудачно, что до конца года ее не будет с нами. Что будем делать? Не могли бы вы взять на себя домашние заботы, пока я не найду ей замену?

Я попыталась отделаться язвительной остротой:

— Но, капитан, я ничего не понимаю в ведении домашнего хозяйства. В пансионе и в монастыре я изучала много всякого, но только не это.

— А не могли бы вы изучить его по книге? — спросил он после небольшого раздумья. — Я как-то видел в окне книжного магазина книгу по домоводству.

В глубине души я сильно сомневалась в том, что эту науку можно освоить при помощи книги. Но он смотрел на меня с такой надеждой, что я сказала:

— Ну хорошо, это, наверное, не так сложно, — заслужив тем самым вздох облегчения и благодарный взгляд его красивых глаз. На мгновение все стало как прежде. Между нами опять установилась атмосфера доверия, и я решилась сказать:

— Капитан, я пошла вам навстречу. Могу я попросить вас об ответном одолжении?

— Разумеется. Пожалуйста, продолжайте.

— Не будете ли вы добры обручиться с княгиней немедленно?

Он резко обернулся и, глядя мне в глаза, медленно спросил:

— Я сделаю этим одолжение для вас?

Я уже шла к двери, бормоча что-то о приближающемся конце учебного года, лишенных матери детях и предстоящем приеме в монастырь…

Этим же вечером капитан собрал в библиотеке слуг и представил меня как временную домоправительницу, чьи распоряжения они должны пока выполнять.

На следующий день он уехал.

Зайдя попрощаться, он попросил:

— Не будет ли для вас слишком трудно каждый день писать мне о том, как идут дела?

С этими словами он вручил мне книгу. Взглянув на название, я прочла: «Золотая книга для домашних хозяек: руководство по ведению хозяйства на год, пятьсот кулинарных рецептов и тысяча хозяйственных советов».

Мне никогда в жизни не приходила в голову мысль о том, как организуется процесс ведения домашнего хозяйства. В пансионе, где я провела большую часть моих молодых лет, еда всегда стояла на столе в нужный час, комнаты всегда были чистыми и опрятными, окна вымыты, белье выстирано. Но все это делалось как-то незаметно и без шума. Мы никогда не видели тех, кто все это делал. Мы видели только результат и воспринимали его как нечто само собой разумеющееся. В монастыре были милые, скромные, тихие мирские сестры в белых мантиях. Они готовили, стирали, убирали. Но нам, будущим послушницам, не разрешалось разговаривать с ними, поэтому подробности того, как все это делается, мне так и остались неизвестны.

Когда капитан представил меня как временную домоправительницу, я заметила, как кухарка с садовником и обе горничные обменялись взглядами, хитрыми и смешливыми. Эта добродушная усмешка сквозила и в каком-то особо покорном выражении лица, с которым массивная донна Рези спросила меня в первый вечер моего пребывания у власти:

— Не спустится ли фрейлейн Мария после ужина вниз, чтобы дать распоряжения на завтра?

— Какие распоряжения? — спросила я и сразу прикусила язык. О, каким я была дилетантом! Но кухарка, если даже и поняла это, то не подала виду, и продолжала почтительно:

— Что мы должны завтра делать: я, две посудомойки, две горничные, садовник, шофер.

Я чуть не сказала: «Пожалуйста, делайте все что хотите», но, к счастью, вовремя вспомнила, что баронесса Матильда каждый вечер проводила много времени со слугами.

— Да, я приду, — с этими словами я поднялась к себе и взялась за книгу.

Но нигде на восьмистах ее страницах я не смогла найти никаких указаний относительно того, какие дать слугам распоряжения на завтра.

Оказавшись позже один на один с восемью лицами, внимательно обращенными в мою сторону, я попробовала решить проблему дипломатически и спросила:

— Что вы намерены делать завтра?

Это сработало замечательно, и я выразила себе одобрение за хорошую идею. В течение нескольких дней я могла никого не спрашивать о том, что он собирается делать завтра, и это дало мне время заняться книгой.

Начав с первой страницы, я каждый день проводила над ней много времени, всерьез изучая, как стать хорошей домохозяйкой.

Каждый вечер я отправляла коротенькую записку, в которой говорилось: «Дорогой капитан! У нас все в порядке. В доме, в саду и на ферме дела идут нормально. Искренне ваши».

Через три недели пришли известия от капитана. Мы с детьми получили открытки с приветствиями. И все. Времени оставалось мало. Чуть больше месяца оставалось до моего возвращения в монастырь. Поэтому я осмелилась однажды добавить в записке: «Когда же вы обручитесь?»

Ответной почтой пришло письмо, в котором говорилось: «…хотелось бы мне увидеть ваши глаза, когда вы прочитаете сообщение о моем обручении».

Когда я это прочитала, у меня внутри как будто что-то вспыхнуло. Я тут же села и, даже без обычного приветствия, изложила на бумаге обуревавшие меня чувства: «Ваши дела меня совершенно не интересуют. Я думала, вы мужчина, который держит свое слово. Простите меня. Я ошибалась».

В сердцах я выбежала на улицу и послала это письмо заказным.

Однажды, замечательным майским утром, капитан и княгиня присели на старую каменную скамейку в густом лесу, который вел к знаменитому старинному парку дворца Г. Много раз в длительных беседах капитан пытался убедить княгиню, что пришло время забыть все препятствия к обручению. На этот раз он твердо решил не возвращаться с прогулки, не получив ее согласия.

— Ивонна… — начал он. В этот момент послышались шаги. Чарльз, старый дворецкий, который честно служил уже трем поколениям своих хозяев, торопливо спускался по лестнице. На серебряном подносе он нес письмо.

Он сказал извиняющимся тоном:

— Простите, барон, я подумал, что это может быть важно. Это заказное письмо.

Взглянув на конверт, капитан сказал:

— Простите, Ивонна, это из дома. Надеюсь, никто из детей не заболел, — он разорвал конверт.

Он пробежал глазами три строчки без обращения и без приветствия и после короткого молчания сунул его в карман жилета. С взволнованным видом он поднялся со скамейки.

— Что случилось? — спросила княгиня. — Кто-нибудь заболел?

— Нет, никто не заболел, — медленно ответил капитан. Взяв ее за руки, он добавил: — Теперь я знаю, что не могу жениться на вас. Я люблю другую. Простите, но вы заставили меня ждать слишком долго. Нам надо было пожениться три года назад, когда я впервые сделал вам предложение.

В полной тишине они отправились обратно ко дворцу, и капитан сразу уехал домой.

В тот же вечер телеграфные провода унесли из дворца сообщение о том, что Мария, молодая учительница детей фон Трапп, ожидает ребенка, и барон, с его честным, рыцарским характером решил жениться на ней. Именно поэтому он отказался от обручения с княгиней Ивонной. Ведь только это могло быть в письме, которое заставило барона изменить намерение, не так ли?

Кто придумал эту историю? У нее нет автора. То есть, никто специально ее не придумывал. Она родилась в результате разницы интонаций, когда на вопрос, заданный уверенным тоном, не следует такое же уверенное «нет»; вместо этого продолжительное молчание, моргание глаз и неуверенное: «…я не знаю». Это корни дерева, на ветвях которого как ядовитые плоды расцветают сплетни, клевета и злословие.

Вернувшись домой, капитан сразу заперся в своих апартаментах. Мы почти не видели его. Он теперь даже ел в своем кабинете. Впрочем, мы знали, что он пишет свои мемуары и не любит, когда его беспокоят. Остыв после этой проклятой записки, я испытывала постоянный ужас. Что еще хуже, я не могла понять, что случилось. Он совсем не выглядел обрученным, по крайней мере, в моем представлении о том, как должен выглядеть счастливый человек, обручившийся со своей возлюбленной. Но было в нем что-то необычное в те редкие моменты, когда мы его видели, и я не отваживалась задавать ему вопросы.

Однажды вечером я с беспокойством взяла свой календарь и обнаружила, что от моей ссылки осталось всего тринадцать дней. На следующее утро я объявила генеральную уборку. Под моим руководством горничные сняли с окон занавески и принялись мыть стены, когда я увидела троих самых младших детей, которые стучались в дверь кабинета капитана. Пробыв там совсем немного, они скоро вышли.

Увидев меня — я стояла на складной лестнице и протирала хрустальную люстру, — они побежали ко мне, крича издали:

— Папа говорит, что совсем не знает, нравится ли он вам!

— Конечно нравится, — рассеянно ответила я, потому что никогда раньше не протирала хрустальных люстр. Я смутно отметила, что дети опять скрылись за дверью капитана.

Вечером я приводила в порядок цветы в несколько больших восточных вазах. Это был последний штрих, на этом уборка завершалась, и прошла она очень хорошо. Когда я подошла к последней вазе, вошел капитан. Подойдя ко мне, он остановился, молча глядя, как я вожусь с пионами. Неожиданно он сказал:

— Было очень приятно услышать это от вас.

Совершенно новая интонация его голоса, подобная глубокому, зычному звуку небольшого колокола, заставила меня поднять на него взгляд, и я увидела его глаза, смотревшие на меня с такой теплотой, что я, смешавшись, сразу опустила свои. Автоматически я спросила, что именно было приятно ему услышать, так как помнила только то ужасное письмо.

— Как? — удивился он, — разве вы не передавали мне через детей, что принимаете мое предложение? Я имею в виду, что вы согласны выйти за меня замуж.

Пионы вместе с ножницами упали на пол.

— Замуж? За вас?

— Ну да. Сегодня утром дети пришли ко мне и сказали, что они посовещались между собой и решили, что единственный способ удержать вас здесь состоит в том, чтобы я женился на вас. Я ответил, что вы действительно очень симпатичны мне, но не знаю, нравлюсь ли я вам. Тогда они побежали к вам и тут же вернулись, крича, что вы сказали «да». Разве мы теперь не помолвлены?

Я совершенно растерялась. Я не знала, что сказать или сделать. Ожидающее молчание затянулось. Я думала о том, что через несколько дней должна вернуться в монастырь, и вот передо мной стоит реальный, живой мужчина, который хочет взять меня замуж.

— Но, капитан, — сказала я наконец, — вы же знаете, что очень скоро я должна вернуться в монастырь. Я не могу принять послушничество и выйти замуж одновременно.

Его красивые глаза наполнились грустью.

— Это ваше последнее слово? Нет никакой надежды?

У меня вдруг появилась идея.

— Знаете что, — горячо сказала я, — в монастыре у меня есть наставница. Все ее слова я должна рассматривать, как идущие от Бога. Это воля Господа. Позвольте мне спросить у нее.

Мое нетерпение было настолько велико, что, я не задерживаясь, сразу отправилась в Ноннберг. Это была преждевременная поездка, и я радовалась, что нашла причину, извиняющую мое появление в возлюбленных монастырских стенах в середине недели.

«Теперь я знаю, что он не обручен, — размышляла я, быстрым шагом идя берегом реки Зальцах. — Что могло случиться?» Я испытывала жалость к этому несчастному человеку, но еще больше мне было жалко его детей. Всякий раз, когда я думала о них, лишенных материнской ласки, сердце мое пронзала боль. Но все, что я могла сделать для них, — это молить Господа о том, чтобы он послал им достойную новую мать.

Со вздохом облегчения я рухнула в старинное дубовое кресло в общей комнате для будущих послушниц.

— О, как хорошо дома! — испустила я вздох и глубоко вдохнула этот несравненный запах лекарственных трав, фимиама и глубокой древности.

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошла фрау Рафаэла, моя наставница.

— Мария, что вы здесь делаете в середине недели?

Это заставило меня вспомнить о цели моего преждевременного появления, и я все ей рассказала.

— Если вы скажете, что я не могу выйти за него замуж, потому что должна вернуться в монастырь, воля Господа будет ясна мне, и ему это тоже должно помочь.

Фрау Рафаэла молча взирала на меня полным материнской любви взглядом. Неожиданно она поднялась и вышла из комнаты. Вернувшись через час, она сообщила, что меня ожидает Преподобная Мать.

Я прошла через открытые галереи, под крытыми аркадами, и поднялась по ступенькам каменной лестницы. Та же старая дубовая дверь, тот же скрип, когда она открывалась, — о, здесь я была окружена старыми добрыми друзьями, к которым скоро должна была вернуться навсегда. С этими мыслями я уже стояла на коленях перед Преподобной Матерью и целовала кольцо на ее пальце. Она взяла меня за руки и долго с нежностью смотрела на меня, не произнося ни слова, до тех пор, пока я не почувствовала себя неуютно. Наконец она заговорила.

— Фрау Рафаэла рассказала мне вашу историю. Когда вы пришли сюда, в свой дом, чтобы узнать волю Господа в этот важный момент своей жизни, я собрала сестер в трапезной. Мы помолились за вас Святому Духу, посовещались, и тогда стало ясно, — она стиснула мои руки, — что Господь велит вам выйти замуж за капитана и стать хорошей матерью его детям.

Минута шла за минутой, и я все стояла на коленях, силясь осознать услышанное. Я знала, что это решение окончательное, спорить невозможно. Да, я хотела услышать волю Господа, но теперь, узнав ее, мой разум отказывался принять ее. Мое счастье разбилось вдребезги, сердце, столь страстно желавшее всецело посвятить себя Богу, как будто остановилось. Я молча смотрела на кольцо на руке настоятельницы и механически повторяла про себя слова, выгравированные на нем вокруг большого аметиста: «Пути Господни неисповедимы». Я чистосердечно спросила:

— Что теперь велит мне делать Господь, Преподобная Мать?

— Он велит вам служить ему там, где вы ему нужны, служить не унывая и всем сердцем.

Медленно я брела домой. Дети должны уже спать, думала я открывая массивную дверь так тихо, как только было возможно, в надежде незаметно проскользнуть к себе. Но там стоял капитан.

— Ну, и… — было все, что он сказал.

Я робко переступила через порог. И вдруг из глаз брызнули слезы, которых не было раньше.

— Он-ни с-с-сказали, что я должна в-в-выйти за-а-а-муж за ва-а-ас!

Не произнеся ни слова, он широко раскрыл объятия. И — что еще я могла сделать? — с рыданием я спрятала лицо у него на груди…

На следующий день, после завтрака, капитан сказал детям, что они были правы: я смогу остаться с ними навсегда, только если он женится на мне. И поэтому он собирается так и сделать. Было очень трогательно и приятно почувствовать за последовавшими поцелуями и объятиями искреннюю радость вздохнувших с облегчением детей — моих детей.

Скоро капитан отбыл в длительное путешествие, в котором должен был пробыть до осени. Он объяснил мне, что обязан это сделать, иначе могут начаться всякие разговоры.

— Разговоры? О чем? — не поняла я.

— О нас.

— Но почему их нет сейчас? — захотелось мне знать.

Однако, капитан не хотел объяснять и настаивал, что так будет лучше. Если бы мы только знали, как ужасно много длинных языков было уже в эти дни!

— Я вернусь за две недели до свадьбы. Ты отправишься в Ноннберг, и там мы встретимся в день нашего венчания. Тогда я уже больше не покину тебя.

И он был прав. Летом мы с детьми становились ближе друг к другу с каждым днем. А их отец все более отчетливо входил в мою жизнь с каждым письмом, которое я от него получала. Это было счастливое, спокойное время.

Постепенно листья на деревьях окрасились в красные и желтые цвета, первые осенние ураганы срывали их с ветвей. Капитан вернулся, и я научилась называть его «Георг». Я в последний раз отправилась в любимый монастырь для десятидневного уединения, чтобы подготовиться к великому таинству бракосочетания.

Была суббота, двадцать шестое ноября тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Когда первые солнечные лучи возвестили о приходе этого великого дня, я встретила его с переполненным счастьем сердцем и готовностью служить Господу там, где я нужна ему, служить не унывая и всем сердцем. Я надевала подвенечное платье в той самой сводчатой комнате, где провела пока еще лучшие годы моей жизни. Мои три прежние соседки по комнате, теперь уже в белых одеждах послушниц, помогали мне. Фрау Рафаэла надела венок из эдельвейсов поверх белой вуали, и в этот момент зазвонили прекрасные колокола Ноннберга. Была пора идти в церковь. В сопровождении своих помощниц, я в последний раз спустилась по древним ступеням, прошла через мощеный камнем двор, миновала старинные статуи и арки, под которыми в линию выстроились все сестры, чтобы в последний раз проститься со мной. Опираясь на руку Преподобной Матери, я приблизилась к массивным воротам церкви. Когда они отворились, на пороге я в последний раз опустилась на колени для прощального благословения. Снаружи образовалась целая процессия. Сквозь слезы, застилавшие глаза, я увидела заполненную церковь. И здесь были дети. Две старшие девочки стояли впереди их отца, одетого в военно-морскую форму. Два мальчика ждали меня, а три младшие девочки подхватили мою длинную фату, чтобы нести ее за мной. В этот момент величественно зазвучал большой орган. Медленно и торжественно процессия двинулась в проходе между заполненными рядами, потом по ступенькам, ведущим в святилище, где нас ждал отец-аббат в золотых одеждах. Потом орган смолк, и в полной тишине, воцарившейся в церкви, окруженные детьми, громко и торжественно мы обещали друг другу быть всегда вместе, чтобы не случилось… до самой смерти.

Глава VI СЕМЕЙНЫЕ ПРАЗДНЕСТВА

После рождественских каникул жизнь вернулась в свое обычное русло.

Для детей. Но для меня теперь все было в новинку. Было странно — тот же дом и те же люди и при этом все другое. Теперь это были мои дети, а я — их мать. В этом была разница. Мы любили друг друга по-новому, и это было замечательно. Если бы мне пришлось сейчас предпринять такой шаг — уверена, я бы не решилась. Ведь тогда я должна была бы видеть все трудности и опасности с точки зрения жены и матери. И неизвестно, привыкли бы дети ко мне в этом качестве. Я не смогла бы почувствовать, что готова принять на себя такую ответственность — просто не решилась бы. Но в двадцать лет мы просто не осознаем всех возможных трудностей.

Все дети пошли в школу, даже Мария, которая опять почувствовала себя хорошо. Лишь маленькая Мартина, которая еще не доросла до школьного возраста, оставалась дома. Она молча ходила за мной, пока я не устраивалась где-нибудь, чтобы написать письмо, заштопать дырку или повышивать. Тогда она с удовлетворенным видом удобно устраивалась, прижавшись к моим ногам.

Все старались закончить свои дела дома до ужина, потому что после него наступало самое замечательное время — вечер, который мы всегда проводили вместе. В камине зажигался огонь. Старшие девочки приносили вязание, младшие — своих кукол. Мальчики вместе с отцом что-нибудь строгали или вырезали из дерева. А я, сидя в самом удобном кресле, начинала громко читать. Просто удивительно, сколько литературы можно охватить во время длинных зимних вечеров. Мы читали сказки, легенды, исторические романы и биографии, произведения известных мастеров прозы и поэзии.

Почитав часа два, я говорила:

— На сегодня хватит. Давайте теперь споем. Хорошо?

Все оставляли свои занятия. Мы садились ближе друг к другу и начинали. Сначала мы пели нотный ряд. Это можно делать беспрерывно часами, это полезно для слуха. От этого легко переходить к многозвуковой музыке. Нотные ряды учат обращать внимание только на то, что отведено тебе, петь только свою партию, не прислушиваясь к тому, что поет рядом сосед.

После первой мировой войны молодежное католическое движение охватило Австрию и Германию, возродив интерес к музыке. Эти молодые люди желали настоящей музыки. Они путешествовали по сельской местности, собирая истинно народные песни и мелодии, копались в архивах и библиотеках, разыскивали неизвестную музыку старинных авторов. В переписанных от руки листках бумаги эта музыка шествовала от города к городу, буквально за несколько лет почти коренным образом изменив всю нашу музыкальную жизнь.

В студенческие годы мне посчастливилось принадлежать к одной из таких молодежных групп. Нас было человек тридцать-сорок юношей и девушек, объединившихся в одну большую компанию и прекрасно чувствовавших себя вместе. Значительную часть свободного времени мы посвящали музыке. Кроме восторга этих часов, наполненных прекрасными музыкальными мелодиями, мы привезли домой из наших путешествий среди гор замечательные мотивы в два, три, четыре, и пять голосов, a cappella [4] и в сопровождении музыкальных инструментов, причем самых разнообразных. Это и скрипка, и виолончель, французские рожки, кларнет и новейший и, одновременно, самый древний из них всех — вновь возрожденная старинная флейта. Мы сидели все вместе часами, играя и распевая эту музыку, бесконечно счастливые.

Как теперь я была благодарна за этот жизненный опыт! Каждый вечер, сидя вокруг стола, мы пели, по крайней мере, одну новую песню из моих запасов. Если там было более трех голосов, мне приходилось петь тенором, муж брал на себя партию баса. Как мне хотелось в глубине души, чтобы у кого-нибудь из мальчиков проявился в будущем тенор! И, о чудо — это случилось!

Наступило время, когда мы уже едва ли могли читать и петь вместе по вечерам, потому что все были очень заняты, и, кроме того, настал период дней рожденья. В крупном хозяйстве есть праздники, отмечаемые каждый год: день рожденья и именины. В нашей специфической семье были два четко очерченных периода: с конца января до начала мая и с конца сентября до первых чисел ноября. У меня на родине мы праздновали лишь дни рождения, тогда как в Ноннберге отмечали лишь именины. Они отмечаются в день того святого, в чью честь вас назвали. Теперь мы соединили оба этих обычая вместе и, поскольку в семье нас было девять человек, ежегодно отмечали восемнадцать праздников. Счастливчик, чья торжественная дата приближалась, мог ожидать подарка от любого человека в доме. Разумеется, никто, у кого есть такая многочисленная родня, столько братьев и сестер, не ходит в магазин, чтобы купить там себе подарок на холодные, равнодушные деньги. Действительно, как можно за деньги приобрести именно такое специальное жилище для гномиков Мартины — что-то среднее между норкой и маленькой пещерой, оплетенное корнями, покрытое мхом, с мебелью из еловых веток!

Любящее сердце и умелые руки могут творить множество маленьких чудес, особенно после того, как соседняя с библиотекой комната была переделана в мастерскую с рабочими верстаками, продольной пилой, токарным станком.

У всех больших праздников обязательно есть свой канун. Он начинается, так сказать, вечером предыдущего дня. Мы обязательно его праздновали тоже. Праздничный торт со свечами водружался в центр стола, на котором также стояли разные подарки. Пока я собиралась сходить за героем дня, все остальные выстраивались полукругом, держа в руках по цветку. Когда мы входили в комнату, они начинали петь «Hoch soll er leben!» — австрийский эквивалент «С днем рождения!»

Именинник обходил полукруг, и все его целовали, желали счастливого дня рождения и дарили цветы. Может быть, об этом напоминало мерцание свечей, отражавшихся в глазах счастливого ребенка, — но в таком праздновании именин всегда было что-то, отдаленно напоминающее Рождество. По старинному поверью, если задумать желание, а потом на одном выдохе задуть все свечи на праздничном торте — оно обязательно исполнится. Потом все вручали подарки, и каждый даривший опять обнимал и целовал именинника. Затем именинник или именинница объявлялся главой всех мероприятий на следующие двадцать четыре часа. Это означало право выбора меню на завтрак, обед и ужин и единоличное принятие решения о том, «что делать завтра после школы».

Дни рождения были менее пышным торжеством. Здесь не было торта со свечами, подарки расставляли прямо во время обеда. Но поцелуи, объятия и всеобщее веселье были такими же, потому что корни и источники общего счастья — теплая любовь — были те же.

Недели шли и складывались в месяцы. Неделя перед Великим постом отмечается в Австрии, как и во всех католических странах, как карнавал.

Накануне начала Великого поста у нас также была вечеринка. За ленчем было решено устроить маскарад в большой гостиной, который начнется в шесть часов. Праздничный обед должен был быть в половине восьмого. После полудня по всему дому можно было услышать суетливые шаги, стук дверей и, по мере того, как шло время, взрывы смеха.

Когда, в семь часов, я спустилась вниз, пытаясь выглядеть настоящей китаянкой, насколько это было возможно в замечательном костюме с туфлями и украшениями для волос, которые мой муж несколько лет назад привез из Гонконга, меня едва не сбил с ног какой-то грубый моряк. Я с раздражением попыталась сообразить, откуда он взялся, ведь его никто сюда не приглашал. Его руки, плечи, шею и грудь покрывала татуировка, которая была видна даже сквозь тельняшку, матросская шапочка была лихо заломлена на ухо. Несмотря на то, что от него сильно несло табаком, он пытался шептать мне на ухо нежные слова, чем привел меня в раздражение. Георг не должен был приглашать посторонних на нашу семейную вечеринку. И лишь спустя некоторое время я узнала в этом противном моряке своего дорогого, горячо любимого мужа.

Вечеринка имела огромный успех. Здесь были три маленьких медвежонка с лапами, мордами и всем остальным, неправдоподобно похоже воспроизведенным при помощи одеял из верблюжьей шерсти и ловко пристроенного папье-маше. Они могли есть из рук, могли танцевать, были очень умными и начинали недовольно рычать, если вы отказывались дать им пенс каждый раз, когда они вставали на задние лапы.

Мы танцевали вальс, польку, кекуок и другие народные танцы.

Когда часы пробили полночь, мы остановили граммофон на середине вальса. Потом громко хором произнесли «Отче наш» и пожелали друг другу счастливого периода Великого поста.

Великий пост — шестинедельный период, предшествующий Пасхе, — очень строго соблюдается жителями провинций во всех католических странах. Я не говорю просто «в католических странах», потому что в больших городах все эти обычаи давно утеряны. Национальные костюмы там сменились уличной одеждой, которую носят одинаковой в Париже, Лондоне, Нью-Йорке и Шанхае; народные танцы уступили место обычным танцам для залов, одинаковым в любой стране, а вместо народных обычаев — многовекового голоса твоего народа, вещающего о том, что делали твои предки в эти времена и чему ты теперь должен подражать — существуют книги, дающие подробные инструкции о том, что нужно носить, если ты хочешь, чтобы тебя называли «изящно одетым» и как вести себя, если ты хочешь быть «допущенным в свет».

Люди, живущие в провинциях, все еще придерживаются Великого поста так же, как это делали многие поколения с момента появления христианства: добровольным отказом от многих земных благ и смирением нужно участвовать в страданиях Христа, чтобы потом быть готовым вместе с ним праздновать день его воскрешения. Мы должны умереть в нашей старой греховной плоти и возродиться как совсем другие люди. Поститься с этой целью — один из самых древних обычаев. В Польше, Италии, некоторых долинах Австрии и особенно в балканских странах пост соблюдается особенно добросовестно. Едят только один раз в день, и никакой животной пищи: ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни масла, ни сыра, ни молока.

Конечно, когда наконец приходит Пасха, и все эти вещи возвращаются на стол, желудок наслаждается и празднует вместе с душой; иногда так активно, что приходится обращаться к доктору. Деньги, сэкономленные на еде во время поста, отдают бедным, а время принятия пищи посвящают молитве. Древние религиозные обряды очень полезны и широко распространены. Душа человека, очищенная от всего дурного телесными страданиями, становится доступнее для всего прекрасного. Незадолго до Великого поста мы с мужем обсуждали, что нам с детьми делать в это время.

— Знаешь, что я действительно упустил? — сказал он мне. — Католики не так часто берут в руки Библию, как протестанты. Я хочу, чтобы мои дети основательно изучили Священное Писание. (Мой муж стал верующим лишь за год до моего появления в семье). Давай дадим им Новый завет, и пусть они вместе читают его каждый вечер до самой Пасхи. А я, пожалуй, брошу курить, — продолжил он, и за этим важным заявлением последовал тяжелый вздох, который показался мне исходящим из самых глубин земли, потому что муж был заядлым курильщиком.

Такое самопожертвование не могло оставить меня равнодушной.

— Тогда я не буду даже смотреть на конфеты и пирожные, — мой вздох почти не отличался от его, потому что я невероятная сластена.

— А от чего откажутся дети — пусть выбирают сами, — предложил Георг. Действительно, было интересно посмотреть, что они решат. Характерные черты каждого проявились в зависимости от того, как он прореагировал на это предложение.

Первой была малышка с практичным складом ума:

— Я не буду щипать Иоганну и плеваться в Вернера — до Пасхи, — ее было очень трудно убедить, что это совсем не было высшей добродетелью.

Одна из ее старших сестер, энергичная девочка с добрым сердцем, решила так:

— Я буду помогать младшим сестрам носить портфели в школу, я совсем не буду есть сладкого, я трижды в день буду читать молитву, и… — было нелегко убедить ее, что все эти решения — самое меньшее из того, что она должна соблюдать всегда.

Период Великого поста обернулся для нас прекрасными шестью неделями. Чтение Евангелия вместе было просто замечательным. Это действительно оказалась Книга Книг — единственная в мире, которую даже четырехлетняя девочка могла слушать с восторженным интересом, тогда как все философы в мире оказались неспособными оценить ее божественную мудрость.

Вербное воскресенье возвестило о приходе Страстной Недели. Мы совершили небольшую прогулку в лес и вернулись домой с охапками покрытых сережками веток вербы. Вместе с маленькими веточками самшита и еловыми ветками, мы сложили их в большие красивые букеты и привязали к пруту длинной фута в три. В мастерской мы взяли кусочки витой деревянной стружки, и, покрасив их в голубой, красный и желтый цвета, прикрепили над букетами. Они выглядели мило и весело, и церковь в Вербное воскресенье являла собой изумительное зрелище. Сотни ребятишек, каждый со своим букетом, ревностно соперничающих в красоте со своими соседями. Священник особенно торжественно благословлял их в память о пальмовых веточках, отмечавших триумфальный въезд Христа в Иерусалим.

В полдень Вербного воскресенья всех повели на природу. Каждая лужайка, поле или чащоба получили свое. На каждом букете была прикреплена маленькая бутылочка со святой водой, и все общество разбрелось, окропляя все вокруг и хором читая молитву. Так благословение церкви получили луга, где нужно было пасти скот, поля, где должно было созревать зерно, леса, где росли брус для дома, доски для столов и кроватей, — чтобы оградить их от «дьявольских козней»: наводнений, града и огня.

Большинство этих церемоний и обычаев стары так же, как и само христианство, но и были в новинку Георгу и, разумеется, детям. Как прекрасно было совершить с ними путешествие в эту удивительную страну! Когда еще Церковь демонстрирует весь блеск своей службы, кроме как в Пасху, и кто может оценить это пышное зрелище лучше ребенка?

Каждое утро мы приходили в кафедральный собор немного раньше начала службы, чтобы занять места в передних рядах.

Настал Страстной четверг. Как счастливо он начался! Большой орган, хор и музыканты вознесли хвалу и благодарение Богу за учреждение благословенной евхаристии, потому что была ее годовщина. Но неожиданно тень пала на это великолепное торжество: церковь вспомнила, что именно в этот день начались жестокие Крестные Муки Господа. Он был предан одним из своих учеников, покинут остальными, и когда он покрылся кровавым потом в Гефсимане, не нашлось никого, кто обтер бы ему лицо, потому что три его лучших друга в это время заснули. В память об этом церковь погружается в печаль. Умолкают орган и музыканты, хор продолжает петь один, горестно скорбя об уделе Господа. В конце священной мессы торжественная процессия с Благословенным Символом в руках направляется к боковому алтарю. Здесь его запирают, как некогда Иисус был заперт в темную, грязную темницу до конца той ужасной ночи. Но теперь люди хотят избавить его от ужаса и страданий в одиночестве. Алтарь наполняется светом свечей и покрывается цветами, люди день и ночь приходят сюда, чтобы их любовь и сострадание всегда были с их Господом.

Проповедь, прочитанная в Страстной четверг, после церемонии с Благословенным символом, касалась случая, когда Иисус омывал ноги своих учеников, и завершалась словами:

— Если я, ваш господин и учитель, мою вам ноги, то и вам следовало бы омыть ноги друг другу.

Поэтому почтенный архиепископ, действующий как представитель Христа, снял свои золоченые одеяния, и, одетый только в стихарь, смиренно преклонил колени перед двенадцатью убогими старцами, омыл их ноги, втирая благовония и осеняя их поцелуями.

— Я показал вам пример. Сделайте так же.

Конечно, в школе в это время занятий не бывает. Неделя пасхальных каникул начинается в среду, и во всех домах поднимается лихорадочная деятельность: весенняя уборка. Лишь в одном углу семейный мастер своего дела не терпит никаких метел и тряпок: он делает пасхальные яйца. Сначала их варят в воде, подкрашенной разными красителями: красным, голубым, желтым, зеленым и фиолетовым. После того, как они высохнут, с ними происходят удивительные вещи. Вы можете стереть краску со скорлупы лишь определенной кислотой. При помощи масляной краски их можно расписать цветами, птицами, словами и даже чуть-чуть ночами. Причем при помощи слов можно даже указать кому это яйцо предназначается. Вы можете привязать маленькие цветочки, листики или растения к яйцу перед тем, как положить его в горячую сушильную камеру. Когда же вы его оттуда извлечете, цветок или растение будут иметь идеально четко очерченную форму. Мастер этого искусства — важная фигура в доме в эти дни.

Вечерний прием пищи — торжественная церемония. Перед главой семейства стоят наполненные бокалы и тарелка со сдобными булочками. Он надламывает булочку, осеняет ее знаком креста и вместе с бокалом вина по очереди протягивает каждому, кто сидит за столом. Они, стоя, едят и пьют в память Господа, пока отец читает молитву сегодняшнего дня. Потом вся семья садится и ест жаркое из молодого барашка. Все это происходит торжественно и немного грустно, в той же праздничной атмосфере, что была утром в церкви.

Когда вы приходите в церковь в Великую Страстную пятницу, кажется, что вы попали в дом, где царит траур. Лик и голос вашего пастыря рассказывают в получасовой проповеди о трагических событиях первой Страстной пятницы: как люди убили своего великого друга и благодетеля — своего Господа. И почему? Одни из ревности и подозрительности. Другие — из ненависти, зависти, боязни потерять свое дело и даже из простого невежества и неосведомленности.

Ты склоняешь голову и внимательно вглядываешься в самые затаенные уголки своей души, чувствуя себя виновным и глубоко сожалея о случившемся. Когда священная служба Страстной пятницы заканчивается, церковь желает снаружи показать, что Христос умер и зарыт в могилу. Так, полотна с алтарей сняты, подсвечники опрокинуты, двери пустой молельни широко распахнуты, предпраздничный свет погашен. Ни цветов, ни свечей, ни единого звука, только большое распятие лежит на ступенях алтаря. Люди входят, в молчаливом поклонении становятся на колени и склоняются, чтобы поцеловать раны Господа.

В Австрии и некоторых других католических странах каждая церковь все еще имеет пристроенную к ней часовню. Это Священная Могила. Более или менее сложной конструкции, она находится с восточной стороны церкви и выполнена в соответствии с фантазией местного мастера. Там можно увидеть фигуру почившего вечным сном Христа. Стремление всего прихода — сделать эту могилу прекрасным местом. Люди приносят сюда сотни растений, свечей, голубые и красные лампочки, символизирующие их любовь и верность. Здесь всегда стоит почетная стража: два солдата на карауле с каждой стороны, два пожарника в парадной форме с блестящими шлемами и с суровым взглядом, два маленьких мальчика, две девочки, двое мужчин и две женщины. Они символизируют гражданскую и военную части общества, оказывают двойное внимание, не сводя глаз с могилы своего самого любимого друга, сказавшего: «Я буду с вами до самого конца». А высоко над могилой на небольшом троне стоит в дароносице Благословенный Символ, накрытый прозрачным белым покрывалом.

Потом приходит черед Страстной Субботы. Едва лишь подойдя к церкви, вы сразу чувствуете изменившуюся атмосферу. Перед ней сложена куча дров, а вокруг стоят люди с фонарями в руках. Это те же самые крестьяне, которые часами стоят в промерзшей маленькой церквушке во время предрождественской недели. Двери церкви открываются, и из них появляется священник с двумя служками и ризничем. Под пристальным взглядом безмолвных зрителей ризничий после долгих попыток в конце концов высекает искру из камня и зажигает дрова. Этим утром должен появиться Божественный огонь, который священник собирается благословить, но отнюдь не искусственный, который пленен людьми в виде спичек.

От благословленного им Священного пламени — Пасхального огня — священник зажигает вставленные в подсвечник три свечи — символ святой Троицы — и несет их в церковь, торжествующе распевая: «Lumen Christic»[5], тогда как все остальные отзываются: «Deo Gratias!»[6].

Теперь церковь уже не погружена во тьму. Она возвратила свой Божественный свет, дарованный ей Христом. В этот день кажется, что церковь пытается сдержать переполняющее ее счастье и веселье, помня о том, что сегодня еще только суббота. Хор начинает петь a capella, в минорных тонах, но в конце концов предчувствие великого пасхального триумфа становится непреодолимым, и церковь взрывается торжествующими криками радости, прошедшими через тысячелетия: «Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя!»

Маленькие дети, которые еще верят в пасхальных кроликов и таинства рождественской елки, сошедшие к ним с небес, говорят, что в Страстной Четверг все колокола улетают в Рим, где папа благословляет их, а в Страстную Субботу возвращаются обратно, на свои места, недавно благословенные.

Как может сердце не чувствовать счастья этой победы света над тьмою — жизни над смертью? Какие бы тревоги и волнения не омрачали ваш путь, они все блекнут сегодня — вы становитесь свидетелем окончательной победы: Христос воскрес — и в вашей жизни тоже. «Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя!» Торжественная процессия выносит Благословенный Символ из Священной Могилы и приносит его от церкви по улицам и примыкающим долинам.

В наши дни христианство подобно большому домашнему хозяйству, где множество родственников живут под одной крышей. Они все принадлежат к одному роду, но время от времени у них появляются очень сильно отличающиеся друг от друга идеи о том, как нужно вести семейные дела.

Например, некоторые из них не признают никаких крайних обрядов. Бог — это духовное начало человека, говорят они, и он хочет чтобы его почитали в душе. Поэтому, они обходятся вообще без церковной службы. Они не хотят никаких отвлекающих церемоний, ни кадил, ни риз, ни музыки, ни икон и образов, ни даже причастий — только служение духовному началу.

Однако, трудность состоит в том, что в течение всего нашего пребывания здесь, на Земле, мы не являемся в чистом виде одной только душой. У нас также есть тело, а в нем — очень человеческое сердце. Оно требует определенных внешних проявлений своих внутренних привязанностей или антипатий. Сердце нельзя обмануть; оно всегда знает чего хочет, и как этого достичь. Следовательно, мы видим, как наряду с церковной литургией развивается литургия другая, состоящая из тех же элементов. Одеяния переселились из церкви в представления Праздничного Клуба с их вельветовыми мантиями с широкими рукавами и странно выглядящими головными уборами; церковные процессии превратились в пышные роскошные карнавальные шествия; даже церемониям епископальной верховной мессы нашлась замена. На троне теперь восседает не епископ, а прелестная девушка — майская королева, или королева пшеницы, или королева картофеля, которую коронуют и почитают как настоящую королеву.

Времена меняются как только можно себе вообразить. Но человеческое сердце и сама природа человека всегда остаются неизменными. Великая мудрость кроется в том, чтобы всегда помнить, что мы состоим из плоти и крови и знать точно, когда тела должны поститься, а сердца — праздновать. Пасха — именно это время!

Когда наступает воскресенье — самое великое из всех воскресных дней в году — сердца и дома уже готовы к великому пасхальному торжеству. Те и другие внутри и снаружи тщательно очищены от пыли и грязи весенней уборкой. Длинные очереди людей тянутся к исповедальне в церкви, и кающиеся сердца ищут прощения своих грехов. Даже те, кто чрезвычайно занят весь год, чтобы прийти на исповедь или те, кто не знает за собой грехов, в которых надо покаяться, даже они подчиняются древнему призыву церкви: «Все верующие должны исповедоваться в грехах своих по меньшей мере раз в году, с благословением принимая в Пасху таинство Святого причастия».

Мы тоже стояли в длинной веренице людей напротив исповедальни, терпеливо ожидая своей очереди. Много раз в году в этой темноте под церковными хорами мы стоим, ожидая услышать утешительные слова: «Твои грехи прощаются тебе». Но на этот раз здесь все выглядело по другому. Стоя в потемках, мы увидели, что любящие руки превращали дом Господа в цветущий сад с кустарником, молодыми деревьями и цветами, цветами, цветами, где он мог достойно праздновать годовщину воскрешения наступающим утром. Это наполняет наши сердца радостным ожиданием великого пасхального сообщения: «Да пребудет мир с вами!»

Этим утром, когда все семьи направляются в церковь, мы замечаем, что они несут с собой узелки, большие и маленькие. В это воскресенье даже пища, которая будет на столе во время обильного пасхального завтрака, благословляется. Отец несет большой окорок, мать — красиво испеченный пасхальный хлеб с изюмом, а детям вверяют полную корзину пасхальных яиц и маленькие мисочки с солью. Перед началом торжественной службы великого пасхального воскресенья священник совершает специальное благословление еды. Так семья возвращается с великой торжественной мессы с благословениями для души и тела. Взрослые, строго соблюдавшие пост, полны ожидания хорошего праздничного завтрака, малышей интересует, когда же появится пасхальный кролик.

— В полдень, — отвечает мать и улыбается. И без сомнения, когда в полдень они с отцом с маленькими корзинами проходят через сад, за гумном, под деревьями, скрытые кустами, появляются прекрасные, украшенные пасхальные яйца — раскрашенные, шоколадные, некоторые из сахара и теста. Все должны идти на поиски пасхальных яиц. Матери, которая своими нетерпеливыми маленькими руками ищет здесь и там, нужно удивляться и, наконец, помогать собирать яйца в свой большой фартук, когда корзины уже полны. Отец неторопливо прогуливается позади всех в своем белом жилете и наброшенном на плечи выходном пиджаке, прислушиваясь к взрывам восторга своих детей.

Его острый глаз замечает маленькое красноватое пятнышко вон там, на опушке леса. Ну да, это благословленная веточка вербы, которую он сам посадил здесь неделю назад. Медленным взглядом он обводит все свое королевство: лес, луга, пастбища, поля, гумна, а также дом, жену и детей, благословляя все, на чем останавливаются его глаза. И хотя он не мог, подобно жителям города, выразить это словами, где-то в глубине души он чувствовал, что «все это от Бога», человеческое общество не может этого дать.

Глава VII ЛЕТО ФЕСТИВАЛЕЙ И РЕБЕНОК

Приближалось лето, и мы стали поговаривать о том, чем заняться и куда отправиться.

— Я бы хотела сводить старших детей на какой-нибудь из этих прелестных концертов и опер, — предложила я. — В конце концов, сейчас весь мир собрался здесь в Зальцбурге на музыкальные фестивали. Почему бы нам тоже не воспользоваться этим?

Георг сомневался, что от этого можно получить какое-либо удовольствие, но, увидев, что я действительно расположена посещать фестивали, как-то загадочно улыбнулся, будто говоря: «Тебе виднее…»

В то время Зальцбург был городом с населением около тридцати пяти тысяч человек, построенным вдоль реки, окруженным горами со всех сторон. История этой местности уходит во времена древнего Рима. Христианство пришло сюда уже в пятом веке. Здесь были римские катакомбы и свои святые мученицы. Позднее Святой Руперт построил здесь бенедиктинский монастырь Святого Петра и велел монахам сделать ту же полезную работу, которую они выполнили по всей Франции и кое-где в Германии — очистить землю от леса и превратить ее в пашни, а также очистить сердца людей, превратив их в плодородную почву для семян учения Христа. Потом он призвал свою племянницу — бенедиктинку Святую Гертруду, и построил для нее монастырь на горе выше Святого Петра — Ноннберг. Вокруг этих двух древних мест начал расти Зальцбург. Старая часть города не очень сильно изменилась по мере того, как столетие за столетием проходили над ней. И по сей день здесь можно увидеть старинные церкви в романском и готическом стилях, дворцы эпохи Возрождения и часовенки в стиле барокко, стоящие бок о бок и прекрасно гармонирующие друг с другом. Большую часть года это довольно тихий город, но летом он вдруг неожиданно превращается в бурлящий центр музыкальной жизни. Элегантные автомобили с номерами буквально всех частей света неторопливо катятся по узким улочкам, и, пересекая мост через Зальцах, английскую речь можно слышать так же часто, как и зальцбургский диалект. Здесь собираются все великие музыкальные деятели мира: Тосканини и Рихард Штраус, Лотта Лейхман и Бруно Вальтер. Все вокруг исполнено кипучей деятельности. Если вы не заказали себе место за несколько месяцев вперед, то снять потом комнату уже невозможно. Город преображается, принимая свой самый прекрасный вид: флаги развеваются на всех официальных учреждениях, знамена тянутся вдоль мостов и вокруг фестивального зала.

Однажды утром муж сказал мне за завтраком, просматривая только что полученное письмо:

— Мой дальний кузен спрашивает, не согласимся ли мы принять его с семьей на время фестивалей. Мы с ним давно не виделись, и он пишет, что хочет возобновить старые взаимоотношения. Я и не знал, что он был так привязан ко мне. Вот как легко недооценить человека, — добавил он печально.

На следующий день, опять за завтраком, он даже присвистнул.

— Еще письмо! Ты не поверишь, но это пишет сын старшей сестры моего приятеля по колледжу, о котором я даже никогда не слышал. Вот умора! Он тоже хотел бы приехать на фестивали. Что ж, думаю комната у нас найдется.

Когда, спустя пару дней, нам телеграфировал дядюшка Георга, что он тоже хотел бы присутствовать на зальцбургских фестивалях, а неделей позже двоюродный брат из Германии с женой и семью детьми пожелал узнать, не согласимся ли мы… муж спросил меня:

— Знаешь, что я хочу сейчас сказать?

Они все собрались — дяди и тети, кузены и друзья, которые так давно не видели своего дорогого Георга, которого они всегда так горячо и нежно любили… и которые были счастливы познакомиться с его очаровательной женой, и, ах, как же выросли дети!.. Наш большой дом сразу стал маленьким, так он оказался набит всевозможными родственниками.

Кузен Герман изъявил желание осмотреть город.

— Руперт, не сходишь ли ты вместе с ним и не покажешь ли?..

— Я знаю, — отозвался Руперт, — крепость, дом, где родился Моцарт, дом Волшебной Флейты, собор, францисканская церковь, Святой Петр, Ноннберг и фестивальный зал.

Кузина Эльвира, совершившая экскурсию по городу вчера под умелым руководством Руперта, была поручена Агате, которая намеревалась показать свой любимый замок Хелльбрун и водопроводную станцию. Дядя Эдмунд, которого, по его словам, не интересовали древние каменья и железо, собирался под руководством Вернера посетить некоторые из знаменитых садов в окрестностях Зальцбурга. Мария возглавила поход детей во всемирно известный кукольный театр, пока Георг возил своих новых друзей по военно-морскому флоту, по прекрасной горной дороге на вершину Гэйсберга.

Так прошел месяц. По вечерам, утомившись от осмотра достопримечательностей, мы ходили на одну из прекрасных опер или незабываемых концертов. Но удовольствия, которое они нам доставляли, никогда не было полным, потому что не успевали мы сесть в машину, чтобы отправиться в оперу, как очередная телеграмма извещала нас о новом госте, «который так давно не видел дорогого Георга… который хотел бы знать не согласимся ли мы…» И пока Лепорелло превосходил сам себя на сцене, я пересчитывала в уме кровати в доме и жестоко ругала себя за то, что еще никого из них не убила. Со временем я начала стараться не смотреть мужу в глаза. Они начали как-то мигать, в них появился какой-то блеск, что меня раздражало.

В конце концов все это завершилось. Проводив последнего гостя и помахав ему на прощание, мы еще раз уселись вокруг обеденного стола. Было тихо. Руперт что-то бормотал про себя, Мария была глубоко погружена в себя, что-то подсчитывая на пальцах.

Наконец прорвало:

— Я был у дома, где родился Моцарт девятнадцать раз!..

— Я ходила к крепости двадцать один раз, к церквям — пятнадцать раз, Хельбрун и водопроводную станцию мы смотрели восемнадцать раз, и…

Георг положил нож и вилку. Он выглядел так, словно совсем запарился со всеобщим весельем. Но прежде чем он успел открыть рот, я положила свою руку на его и сказала, делая ударение на каждом слове:

— Да, я знаю, что ты хочешь сказать. Если мы хотим, чтобы музыка доставила нам радость, мы посетим фестиваль где-нибудь в другом месте. Но проводить лето в Зальцбурге мы больше не будем.

Однажды, когда гости уже уехали, и дети играли на лугу, Гедвига возмущенно сказала:

— Мама, ты уже в третий раз не играешь с нами в волейбол. Это нехорошо. Иди сюда: вот мяч.

Я собрала их вместе и, сидя перед стоявшим в парке бревенчатым домиком, сказала, что вскоре после Рождества Бог пошлет им маленького братика или сестричку.

— Ах, мама, пусть это будет мальчик, — вздохнул Вернер. — Ведь у нас уже пять девочек.

А Мартина сказала:

— Если это будет только после Рождества, откуда ты сейчас об этом знаешь?

И я им все рассказала.

Это был один из тех редких часов, когда кажется, что Небеса соприкасаются с землей, и крепкая нить взаимопонимания пролегает между сердцами.

Снова наступил предрождественский месяц, самый прекрасный из всех: теперь наша жизнь была наполнена ожиданием. Когда наступили длинные вечера, и мы все опять стали собираться вокруг камина, это была та же самая обстановка, которую можно охарактеризовать этим непереводимым словом gemütlich [9]. Впрочем, было теперь и что-то новое, что можно было почувствовать, но выразить словами — вряд ли. Это настроение радостного ожидания охватило всю семью. Спицы в молодых энергичных руках вязали теперь не длинные мужские носки, а симпатичные свитерочки и чепцы, костюмчики и штанишки, разумеется, голубого цвета, потому что «у нас уже было пять девочек». Георг и мальчики шумно работали над прекрасной маленькой колыбелькой. Когда я читала вслух место из сказки, где говорилось: «Через год молодая королева родила маленького сына, и с тех пор жили они счастливо», Мартина смотрела на своих игрушечных карликов и серьезно кивала головой.

Рождественская история о Пресвятой Мадонне и ее Божественном Дитя расцветает заново в твоем сердце, когда ты проходишь через великое таинство становления матерью, носительницей жизни.

После Рождества я позвонила фрау Вогл, чтобы вместе с ней сделать кое-какие приготовления. Это была моложавая вдова врача, и ее рекомендовали мне как лучшую акушерку в городе. Мы вместе с ней сделали кое-какие подсчеты и решили, что ребенка надо ждать к середине февраля.

— У вас все приготовлено для ребенка? — спросила меня фрау Вогл.

— Не знаю, — ответила я несколько обеспокоенная. — Я скажу вам что у меня есть: десять дюжин пеленок, три дюжины распашонок первого размера, три дюжины второго, шесть дюжин ползунков, шестнадцать курточек, колыбелька, кроватка, корзинка и коляска.

— Ради Бога, остановитесь! — воскликнула фрау Вогл. — Разве вы ожидаете тройню?

Очень немногие из этих вещей мы приобрели заново. Большая часть осталась от старших детей. Я только достала их с чердака, выстирала, погладила и сложила вместе.

В середине февраля фрау Вогл переехала к нам, а еще через пару дней стало ясно: началось.

Как никому не пришло в голову держать в курсе моих дел врача эти девять месяцев, так никто даже и не подумал, что я должна принять хотя бы аспирин. Присутствие фрау Вогл внушало уверенность в счастливом исходе. Все было прекрасно, а боли при родах — дело обычное. Так было предопределено всемогущим Богом, когда Ева съела яблоко.

Георг ухаживал за мной, и это было необходимо. У него было гораздо больше опыта в этой области, чем у меня: он проходил через это уже семь раз. Он заверил меня, что я вовсе не умираю, что чем меньше я буду стонать сейчас, тем больше сил у меня останется потом, и что все это — только начало. Он сказал это так небрежно, что моя тревога прошла. Родовые схватки были для меня совершенно новым ощущением, даже отдаленно не напоминавшим мучение с больным зубом. Иногда казалось, что боли пронзают всю мою плоть, вплоть до костей. Они появлялись через равные промежутки времени, словно морские волны, набегающие на песчаный берег. Когда они утихали, я чувствовала себя совершенно нормально, прямо танцевать была готова, но моментально забывала об этом, когда все начиналось вновь.

— Это будет продолжаться дольше получаса? — прошептала я фрау Вогл, которая, кажется, не поняла или не расслышала моего вопроса, потому что ответила только:

— Дышите глубже.

Это было в полдень. Когда фрау Вогл пришла после завтрака, равнодушное выражение ее лица вдруг изменилось. Она вся как-то сосредоточилась.

Через открытую дверь мне были слышны голоса детей. Они читали молитву по четкам. После каждой декады они тихо пели, причем только на два голоса, так как тенора и баса у них не было. Мне это казалось пением ангелов. В самом деле, как прекрасна эта молитва! Восемьсот лет она проносит тревоги и волнения, радость и счастье через руки Небесной Богоматери к трону Бога. Когда мы снова и снова повторяем: «Пресвятая Мария, Матерь божья, прошу тебя…», это подобно мольбам ребенка, страстно желающего чего-то всем сердцем: «Пожалуйста, мам, пожалуйста! О, мама, прошу тебя!»

Всем сердцем я молчаливо присоединилась к хору. Георг не покидал комнату в течение всех этих, казавшихся бесконечными, часов. Его сильная рука была подобна якорю, удерживавшему меня, когда приступы боли сотрясали маленькую шлюпку хрупкого человеческого тела.

В первое время моей беременности мы много говорили о ребенке, пытаясь представить, каким он будет. Это, конечно, должен быть мальчик — светловолосый, голубоглазый, высокий и стройный. Георг хотел, чтобы он походил на мать, тогда как мне хотелось, чтобы у него была внешность мужа. Однако, чем меньше оставалось времени до родов, тем меньше мы переживали на этот счет. Пусть только у него будут прямые руки и ноги, а цвет глаз и волос не так уж важен. Нам даже было все равно, будет ли это мальчик или девочка. Все, чего мы желали, сосредоточилось теперь лишь в одном, самом необходимом:

— Помоги, Господи, помоги, чтобы дитя твое родилось здоровым душой и телом.

Когда тишину нарушил пронзительный детский крик, я услышала как дети вскочили со своих мест и с ликованием разразились благодарственным гимном старины Баха: «Мы благодарим Бога», пока Георг, склонившись надо мной, покрывал поцелуями мой лоб. Потом он подошел к фрау Вогл и взглянул на свою шестую дочь.

— Выглядит как любой новорожденный, — сказал он тоном человека, прекрасно знающего, что говорит, — как маленькая обезьянка.

Все закончилось. Несмотря на мой слабый протест Георг вышел из комнаты, чтобы обрадовать детей. Заметил ли он слезы, заливавшие глаза молодой матери? Скоро он вернулся и серьезно прошептал:

— Маленькая обезьянка — прелестное, милое создание, и я совсем не хочу, чтобы она была похожа на кого-то еще!

Что я могла сделать, кроме того, чтобы засмеяться сквозь слезы? Потом Георг оставил меня в опытных руках фрау Вогл. Позже, после того, как дети пришли на цыпочках, чтобы полюбоваться на маленькую крошку и поцеловать меня на ночь, я вдруг почувствовала себя ужасно утомленной. Едва произнеся первые слова вечерней молитвы: «Благодарю тебя, Господи, за милость твою, за дары твои», я заснула. Последней моей мыслью было:

— Это было замечательно!

Это было зимой 1929 года, такой холодной, какую не могли помнить даже самые старые из стариков. Температура колебалась между сорока пятью и пятидесятые градусами ниже нуля. А так как наши церкви не отапливались, мы попросили моего хорошего друга по Ноннбергу прийти к нам и окрестить ребенка здесь. Руперт и Агата были крестным отцом и крестной матерью, как они сами страстно того пожелали, и девочке дали имя Розмари.

Глава VIII ДЯДЯ ПЕТЕР И ЕГО СПРАВОЧНИК

Дальний родственник моего мужа, Петер, тоже приезжал в Зальцбург на фестивали прошедшим летом. Вместе с женой и шестью детьми он останавливался в маленькой симпатичной гостинице на полпути к Гэйсбергу, и было это в самом конце сезона, когда мы с ним познакомились. Обе семьи оказались очень похожи друг на друга. Их дети в том же возрасте, что и наши, да и у нас оказалось много общих интересов в музыке и искусстве.

Петер был майором германской имперской армии. Он был приятным человеком с таким же большим сердцем, как и он сам, поэтому с ним было очень легко. Впрочем, когда речь заходила о долге, это был человек из стали и железа, а так как все в его жизни делилось на долг перед Богом, долг перед беднягой человеком и долг перед самим собой, то долгов вокруг у него было достаточно.

Петер любил справочники. Когда он повторно женился, и они ожидали своего первого ребенка, он незамедлительно приобрел справочник, который мог благополучно провести его через все последующие девять месяцев. На седьмом месяце справочник гласил: «Все ковры и занавески должны быть удалены из спальни, а стены и пол должны быть вымыты дезинфицирующим средством». Петер, у которого, как у майора, были под командой два ординарца, с книгой в руке встал посреди спальни, руководя этой акцией. В это время Лаура, его жена, поскользнулась на полу в кухне и, почувствовав странную боль, стала подниматься по лестнице, которая вела в спальню, зовя мужа:

— Пожалуйста, дорогой, позвони немедленно миссис X. (ее фрау Вогл).

Петер изумленно уставился на нее. Глядя на жену поверх очков, он беспомощно произнес:

— Лаура, это невозможно! Я только на седьмом месяце!

Дабы избежать следующего лета фестивалей, вместе с Петером и его семьей мы решили в июле-августе отправиться на юг и пожить на острове в Адриатическом море.

Мы не допускали никаких других мыслей на этот счет, как вдруг в конце февраля Георг получил от Петера письмо, в котором говорилось:

Георг ответил:

Это действительно было замечательное время. В конце концов многочисленные сомнения изгладились в неспокойной совести Петера, и в начале июля они приехали к нам. С удовлетворением глядя на свои восемнадцать мест багажа, Петер уверил нас, что пошлет его в Полу отдельно, поездом. Пола, находящаяся на самой южной точке полуострова Истрия, была бывшей австрийской военно-морской базой, ныне принадлежавшей Италии, а остров был в нескольких милях от берега.

Главной особенностью предыдущего Рождества было то, что все получили в подарок по велосипеду, за исключением маленькой Мартины, которой подарили самокат. Когда старшие дети Петера привезли с собой свои велосипеды, появился такой план: они берут с собой наших старших и меня и отправляются на велосипедах в поездку к Альпам. Через несколько дней следом за нами на машине отправляются Георг и Лаура. Что касается Петера, он намеревался проделать этот путь на поезде, чтобы приглядеть за багажом. В эту пору на больших дорогах было немного автомобилей, а местность, через которую мы проезжали, была сказочно прекрасна — мы замечательно, бесподобно провели время. Через пять дней мы были в Поле, где встретились с остальными членами наших семей, и, поглощая восхитительную жаренную рыбу, запивая темным вином местного производства, засиделись глубоко за полночь, рассказывая друг другу о дорожных приключениях.

Дети были возбуждены и, перебивая друг друга, торопились рассказать о своих впечатлениях, возглавляемые Гедвигой, которая давясь от непрерывного хихиканья, рассказывала:

— Знаешь, папа, что случилось? Каждый день, когда мы в полдень останавливались на большой привал, Руперт куда-то исчезал. На четвертый день мы потихоньку пошли за ним, чтобы узнать, что он делает. И знаешь, где мы его нашли? Он сидел посреди поляны в лесу, держал на коленях зеркало и бри-и-и-и-лся!

Бедный Руперт! Он покраснел до корней волос, и было легко заметить, что ему очень хочется задушить свою дорогую маленькую сестричку.

Однако, уже было пора отправляться спать. На следующий день мы наняли большую лодку, чтобы переправиться на Веруду — цель нашего путешествия. Когда мы пришли на пристань, несколько мужчин уже грузили огромные коробки.

— Силы Небесные! Вот это багаж! — вырвалось у меня.

Дело было вот в чем. Петер, в полном осуществлении своего долга перед семьей и самим собой, последовал советам «Справочника по кемпингам», слово в слово, в котором говорится, что минимум, что требуется для каждого: а) из восьми человек, б) на шесть недель, в) в солнечную погоду, г) в дождь, и так далее. Всем этим и были набиты коробки. Мы с Георгом переглянулись. Мы знали, что прекрасно проведем время.

На острове не было пристани. К берегу нужно было идти вброд по отмели. Наш багаж состоял из шести палаток, а также гамака, спального мешка, двух одеял и рюкзака на каждого. Мы уже бывали в таких походах раньше.

Утром было очень, очень жарко, а теперь в небе собрались темные тучи. Критически посмотрев в небо, Георг бросил нам:

— Ставим лагерь — быстро!

В мгновение ока шесть палаток были поставлены в круг, а оставшийся багаж размещен в большой палатке, которая вполне могла служить столовой и гостиной в дождливые дни. Мы работали молча, каждый знал что ему делать дальше. Только теперь я вдруг вспомнила про Петера. Куда он делся?

— Петер, Петер! — позвала я, и сразу же последовал поспешный приглушенный ответ:

— Я здесь!

За густой сосной я обнаружила его, с головой забравшегося в глубокую коробку. Как раз в этот момент он вынырнул оттуда с багровым лицом и ликующим взглядом.

— Есть! — победно воскликнул он.

И что же это было? «Справочник по кемпингам», который по ошибке оказался упрятанным на самое дно здоровенной коробки. Петер нервно поискал свои очки, которые никогда не мог найти сразу, потому что они обычно были сдвинуты у него на лоб. Потом, открыв книгу на первой странице, он сказал:

— А теперь, родственница, начнем. — И стал читать прямо в мои отказывавшиеся верить уши:

«Первое, что надлежит сделать на месте будущего расположения туристического лагеря — определить какое это место: а) песчаное, б) каменистое, в) болотистое, г) холмистое, д) равнинное».

Очки вновь поднялись на лоб, и с видом Юлия Цезаря, Петер закричал:

— Дети, смирно! Определяем характер местности.

Подошедший Георг, который не был свидетелем этой сцены, прервал этот стратегический маневр предложением:

— Петер, я думаю, будет лучше убрать твои коробки в одну из палаток. Через пять минут они будут полны водой.

Мне стало жалко этого «Цезаря», и я сказала:

— Место равнинное и песчаное, пошли! — начали падать первые капли, большие как вишни.

Когда гроза кончилась, главной задачей было распаковать коробки. Еще раз взглянув на их содержимое, я смогла сравнить их только с туристским отделом крупного магазина. Новенькие палатки с резиновым дном, прикрепленным к ним, ацетиленовые светильники для каждой палатки, две сборные лодки с тремя парусами каждая, замысловатые спальные мешки и пушистые пижамы, блестящее кухонное оборудование, граммофон с пластинками, одна коробка, полная книг, другая — бутылками вина, и еще одна наполнена лиловыми одеялами в зеленый горошек с шелковой каймой по краям и изящными подушками, еще одна коробка набита консервами отборных деликатесов. А посреди всей этой кучи, широко раскрыв объятия, стоял сияющий Петер и твердил:

— Берите, берите, не стесняйтесь! У нас здесь гораздо больше, чем нам нужно!

Веруда — один из многочисленных островов у побережья Истрии и Далмации. С одной стороны он полого возникает из моря, постепенно поднимаясь примерно на двести футов, и неожиданно обрывается с другой стороны крутой скалой. Его можно обойти вокруг всего за час. Море глубоко вдалось в его береговую линию, образовав множество мелких бухточек, величиной с большую комнату. Часть острова, около пятидесяти акров, была покрыта густым сосновым лесом. Остальную территорию занимали поля и пастбища. Когда-то этот прекрасный уголок принадлежал францисканцам. На самой высокой точке острова все еще виднелись развалины церкви и монастыря. Монахи посадили здесь сад с целебными травами. Много времени спустя после того, как францисканцев прогнал отсюда Наполеон, травы разрослись по всему острову и во время жарких летних дней и ночей источают изумительный аромат, который чувствуется за мили и мили в море — тимьян и лаванда, укроп и полынь, мята и душистая пеларгония, розмарин и множество других, которые мы не можем даже назвать. Древние стены поросли жимолостью, дикими розами, алеандром и лавром. Прогулка через этот маленький рай в лунную ночь была восхитительна.

Георг знал Веруду с мальчишеских дней. Он родился в Заре, на полпути к Даматскому побережью, в семье офицера австрийского военно-морского флота. Некоторое время они жили в Триесте, потом, до 1918 года, — в Поле. Он также знал синьора Паулетто, который до войны владел большим магазином железоскобяных изделий в Поле, а позже купил Веруду и уединился там. У него были две комнаты в бывшем монастыре, и он жил просто как жилец своего острова, довольствуясь рыбой, которую ловил, а также теми овощами и фруктами, которые выращивал, не нуждаясь для этого в деньгах. Очень редко он отправлялся «в город», то есть в Полу. Он давно приглашал нас на Веруду, и теперь — мы были здесь.

В настоящий момент наш хозяин спускался со своего уединенного каменного жилища, чтобы приветствовать гостей. Его глаза становились все больше и больше по мере того, как он видел эту необыкновенную демонстрацию того, что, в соответствии с книгой, требуется современным людям, которые решили «вернуться к природе» и вести «бесхитростную жизнь» на острове. Синьор Паулетто, все имущество которого составляли пара котелков и кастрюль, выходной костюм и рыболовные принадлежности, был глубоко потрясен.

— Varra, varra! — все время повторял он, прищелкивая языком. (Это означает: «Да что вы об этом знаете!»)

Наш небольшой палаточный городок был сооружен в восточной оконечности острова, где он полого спускался к воде, но каждый день, направляясь к морю или понаблюдать за рыбалкой синьора Паулетто, мы поднимались на скалу, чтобы полюбоваться морским прибоем или посмотреть на большие корабли далеко в море. Мы спали под соснами в морских гамаках, и после пары первых неспокойных ночей, во время которых по нескольку раз приходилось подниматься из-под гамака, это стал самый спокойный способ спать. Сильный запах сосны, тихий шорох волн, свет луны, проникающий сквозь ветви, и мерное покачивание гамаков — о, это было Божественно!

Сначала все были счастливы. Георг, который был верховным главнокомандующим, определял всем их обязанности: приготовить еду, принести свежей воды, присмотреть за детьми, помыть тарелки. Все это семьи делали поочередно, сменяясь два раза в неделю. Каждое утро первым делом мы бежали купаться. Потом были утренняя молитва и завтрак. После этого все делились на маленькие группы, которые шли ловить рыбу, купаться, плавать на лодках под парусами или на веслах, либо просто бродить вокруг. Через несколько дней мы заметили, что наши дети рассыпаются по всему острову, прекрасно проводят время, катаясь на лодках, в то время как дети Петера в основном гуляют на берегу. Проведя расследование, я узнала, что справочник рекомендует не покидать земли, если: а) ветер дует с берега, б) на горизонте собираются тучи, в) за последние три дня была гроза, г) верные признаки указывают на то, что в течение двадцати четырех часов будет буря, д) температура выше восьмидесяти градусов, е) вы чувствуете хотя бы малейшее расстройство желудка, ж) или головную боль, з) или общее переутомление. Таким образом, кузен Петер каждое утро после завтрака, в соответствии с книгой, облизав указательный палец, поднимал его верх, с грустью обнаруживая, что ветер дует с берега, что повторялось каждой утро, поскольку, в независимости от книги, на этом побережье в течение всего лета ветер начинал дуть с моря только к ночи. В ответ на страстные мольбы своих детей Петер лишь с грустью качал головой.

Георг и я провели военный совет. В конце концов было решено, что каждым утром после завтрака я позабочусь о Петере, пока Георг не уведет с собой всех детей. А когда последний из них покинет остров, я буду предупреждена об этом сигналом его боцманского свистка.

На следующее утро я наблюдала за Петером, пытаясь понять, что он собирается делать после завтрака, и вскоре обнаружила, что он решил побриться в тишине и покое. Прихватив два внушительных размеров кожаных футляра, несколько полотенец и маленьких коробочек, он спустился в одну из маленьких бухточек, которых поблизости было восемь-десять, одна рядом с другой. Я быстро надела купальный костюм и устроилась в соседней, наблюдая за ним из-за валуна. Конечно, это было ужасно, но что мне было делать? Я была должна помешать Петеру облизать палец до того, как раздастся свисток. Я даже еще не знала сама, как смогу это сделать. Пока я была поглощена тем, что видела: Петер нежно расстилал полотенца на плоских камнях. Потом он расстегнул первый кожаный футляр и извлек оттуда щетку, кусок мыла, несколько маленьких флакончиков, ремень для правки бритвы и множество других предметов. Затем он открыл второй футляр, который, очевидно, содержал принадлежности для умывания и купания. Все это было расставлено линиями под прямым углом друг к другу, словно солдаты на плацу. После этого Петер отступил назад, и, после одобрительного взгляда на свое хозяйство, кивнул. Это было хорошо. Но дальше стало еще более захватывающе. Присев на невысокий камень, Петер взял кожаный ремешок и бритву и, вставил большой палец ноги в среднее отверстие ремня. Держа другой конец левой рукой, он натачивал бритву, считая вслух: «…двенадцать, тринадцать, четырнадцать…» Послушав, я поняла, что, по крайней мере в среду, справочник рекомендует двадцать таких движений. Я была так увлечена, что почти забыла о своих обязанностях. Но когда он начал взбивать пену в нежно-розовой чашке, я опомнилась.

Бога ради, я не должна была позволить ему бриться.

— Петер! — завопила я, выскакивая из-за камня, — Петер! — даже не зная еще что сказать.

Он обернулся.

— Что случилось, кузина Мария?

— Знаешь, мне не нравится моя бухта. Ты бы не согласился поменяться со мной?

И, к своему стыду, я уселась на камень, наблюдая, как он в течение десяти минут полностью упаковывался, а потом снова распаковывался, спокойно еще раз проходя через эту процедуру, и бессердечно думая о том, что мне придется прогнать его и из этой бухты, если я не услышу… Но вот он — сигнал «все в порядке», и Петер сумел побриться без прерываний, а я — превосходно выкупаться.

Все это пришлось повторять еще несколько дней подряд, пока Петер не убедился, что в прогулках кузена Георга с его детьми не было ничего опасного.

Это было прекрасное лето, полное приключений и чрезвычайно полезной для здоровья жизни на природе. Обе семьи крепко соединились друг с другом, а между детьми возникла настоящая дружба, сохранившаяся до конца жизни.

Наступил последний вечер. Мы продлевали отпуск как могли, но сейчас было самое время отправляться домой, если дети хотели вовремя попасть в школу. Это был точно последний вечер. С чувством легкой грусти, которая всегда приходит перед расставанием, мы уселись вокруг лагерного костра. Уменьшающаяся луна излучала зеленоватый свет, усиливавший атмосферу всеобщей печали. Вечером дети просили меня рассказать истории про привидение — «самые правдивые». Я придумала «правдивые привиденческие истории» о монахах, которые бродят по острову в поисках успокоения для своих душ… О глухом голосе, который можно услышать лишь в лунную ночь, стонущий и рыдающий, который принадлежит императору Наполеону, который преследовал здешний монастырь и был обречен на то, чтобы стонать по ночам до тех пор, пока кто-нибудь не восстановит его и не вернет францисканцам… О… и вскоре мне пришлось провожать моих юных слушателей каждого к своему гамаку. Вокруг костра остались только взрослые.

После того, как мы поговорили о великолепии этих летних месяцев, Петер, в очередной раз наполнивший бокалы из последней бутылки, неожиданно заявил:

— Знаете, мне только сейчас пришло в голову, что последние несколько дней я даже не открывал книгу. Кстати, Лаура, ты нигде не видела мой справочник? Я потерял его.

Возможно, это была самая крупная дань, которую когда-то платили Веруде, этой скромной жемчужине моря.

Глава IX ОПЕРАЦИЯ, ЧЕРЕПАХА И МЕЖДУГОРОДНИЙ ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

Был прекрасный майский день, Розмари исполнилось уже два года. Шел праздник Вознесения, и вся семья пребывала в церкви. Розмари вместе со мной осталась дома, и я дала знать фрау Вогл, что настало время ей опять посетить нас, возможно, в течение нескольких следующих дней. И это случилось, случилось так скоро, что я едва успела сообщить фрау Вогл, что ей нужно поторопиться. Пока звонили колокола, маленькая Элеонора торопилась в этот мир.

Вечером, во время крещения, — ее назвали в честь ее крестной, тети Лорлейн — Георг сказал мне задумчиво:

— Не знаю, должен ли я был делать это с нашими уже родившимися девочками, но еще когда мы ждали первого ребенка, я хотел назвать дочку Барбара. Знаешь, почему-то Святая Варвара считается покровительницей военно-морского флота. Однако, первым родился мальчик, Руперт. Следующего ребенка, девочку, назвали в честь матери, ее сестру — в честь крестной и так далее. Кажется, Святая Варвара посылает мне девочку за девочкой, пока я не сдержу своего обещания.

— Почему же ты сразу не сказал мне об этом? — спросила я укоризненно.

Когда Элеоноре было чуть больше года, мы снова стали строить планы на лето, и опять отправились на Веруду. Эта веселая жизнь в купальных костюмах на этот раз завершилась для меня неожиданно.

Во время какой-то из наших прогулок, когда я лишь недавно вышла замуж, мы остановились переночевать у одного фермера, чьи дети оказались больны скарлатиной. К сожалению, он сказал нам об этом только на следующее утро, когда было уже слишком поздно. Конечно, спустя несколько недель Мартина и Иоганна проснулись однажды утром с сильным жаром и воспаленным горлом. Вместе с малышками я перебралась в гостевое крыло, где мы жили в полной изоляции. Когда они были уже вне опасности и впервые поднялись с постели, болезнь добралась до меня. Это не был тяжелый случай, но и спустя недели после того, как я вернулась в человеческое общество, я никак не могла отделаться от досадной боли в пояснице. Я обращалась к доктору, и он установил, что скарлатина поразила мои почки.

— Но не беспокойтесь, — сказал он, — только придерживайтесь строгой диеты: ни мяса, ни соли, ни яиц, ни молока, ни сала.

Я не знала, что это была моя программа на последующие двадцать лет. Временами я пыталась не беспокоиться, придерживаться строгой диеты и так далее, но в конце концов диета обычно отступает, и ты с нечистой совестью ешь то, что хочешь.

Во время отдыха на Веруде, я чувствовала очень неприятную боль при наших прогулках на лодках, особенно при неспокойной воде, когда мы промокали насквозь. Поэтому, я однажды отправилась к доктору. Он стал очень озабоченным и сообщил, что у меня камни в почках и необходима операция. При возвращении домой я отправилась в Вену.

Мария поехала вместе со мной. С тех давних пор, когда я была ее учительницей во время болезни, мы с ней особенно полюбили друг друга.

Первую неделю мы провели в Вене очень весело. Днем я была в частной клинике, где со мной проводились необходимые исследования, а вечером мы шли в оперу или театр. Мы веселились вволю, и я почти забыла для чего приехала, когда доктор сообщил мне, что исследования показали наличие камней в почках, и операция стала неизбежной. Это положило конец нашим беспутным походам в Государственную Оперу и Бургтеатр. Мария послала телеграмму своему отцу, и он прилетел в день операции. Она оказалась стоящей затраченного времени: было удалено девятнадцать крупных камней и такое же количество средних и мелких, так что шов пришлось держать открытым для дренажной трубки в течение нескольких недель.

Что я никогда не умела делать, так это долго хранить молчание и болеть, и уже после первых скучных дней поняла как невероятно трудно все время лежать без движения.

— Ты не мог бы подумать о каком-нибудь животном, которое я могла бы держать с собой в постели? — попросила я Георга.

Он сразу умчался и вскоре вернулся с тремя крошечными цыплятами. Я была взволнована и назвала их Каспар, Мельхиор и Балтазар, и во время долгих часов, когда посетители не допускались, у меня была очень приятная компания. Они удовлетворительно устроились у меня в тумбочке и были совершенно ручными. К несчастью, они не остались такими же пушистыми желтыми шариками, а выросли, и через неделю положение моих цыплят здесь стало весьма затруднительным. Я видела это по выражению лица сестры Агрозии, моей няни. Сестра Агрозия была святой монахиней с одним лишь недостатком: с детской наивностью она верила любому сказанному мной слову, как бы ни глупы были мои истории. Она побуждала меня каждый день делать свои рассказы все глупее, и все равно я еще не достигла предела ее легковерия.

Когда стало очевидно, что Каспара, Мельхиора и Балтазара придется убрать, Георг отправился в магазин ручных животных и вернулся оттуда сияющий.

— Посмотри что я тебе принес! — и он положил на мою кровать маленькую черепашку. В этот момент в комнату вошла сестра Агрозия.

— Ах! — воскликнула она, — что это такое? — она с любопытством уставилась на то, что, по всей видимости, никогда раньше не видела.

Я честно ответила:

— Это черепаха, сестра.

— Черепаха, что такое черепаха? — заинтересовалась она.

Это было плохо. Пытаясь придумать что-нибудь, я пустила в ход всю свою фантазию.

— Черепаха — это животное, которое питается пальчиками на ногах новорожденных малышей, — сказала я, глядя ей прямо в глаза.

«Этому она не может поверить», — подумала я про себя. Но я ошибалась.

— Ах, ах! — воскликнула сестра и с ужасом посмотрела на маленькое коричневое существо на моем одеяле. — Нам надо быть очень внимательными и все время держать дверь закрытой.

Мне выделили единственную свободную комнату во всем доме, которая оказалась по соседству с палатой для матерей.

Я с сожалением должна признать, что в этот момент не почувствовала и малой доли того стыда, который испытала на следующее утро, когда услышала от очевидцев, что они видели сестру Агрозию сидящей в кресле за моей дверью с палкой в руках, в то время как черепаха мирно спала в моей тумбочке.

На Пятидесятницу я еще была в постели.

— Сестра, я хотела бы завтра исповедаться, — сказала я.

Добрая Агрозия отправилась за священником в ближайшую приходскую церковь. Вскоре она вернулась, возбужденная и торжествующая.

— У них новый священник в приходе, и пастор обещал прислать его. Я с ним не говорила, но знаю, что он понравится вам. О, он просто замечателен! У него лицо как у ангела!

Должна признать, что на следующее утро мои мысли делились между исповедью и любопытством посмотреть на «отца с лицом ангела».

В семь часов дверь отворилась, и с первого же взгляда я увидела, что сестра была права. Новый священник выглядел словно ожившая статуя Святого Алоизиуса. Впрочем, мне надо было сосредоточиться на моих грехах. Святой отец взял кресло и присел возле моей постели. После этого он произнес на латыни благословение, а я исповедалась в своих грехах, включая шалость с бедной сестрой Агрозией. Когда я закончила, он поднял глаза и произнес лишь два слова:

— Nem ertem, — что означает «не понимаю».

Святой отец был венгром. Несколько секунд мы в отчаянии смотрели друг на друга, потом едва не расхохотались. Он стал задавать мне вопросы по-латыни: «Вы сделали то-то?» или «Вы поступили так-то?», на что я, желая ответить «да» или «нет», говорила «Habeo-Non Habeo», что, конечно, не совсем верно по-латыни, но допускаются в разговоре с представителем Бога.

Вскоре после этого муж забрал меня из этой дорогой частной клиники. Летние месяцы мы опять провели на Веруде, и в сентябре вернулись в Зальцбург, радуясь снова оказаться дома.

Мы едва успели войти в дом, как мужа позвали к телефону, междугородний звонок из Зелла. Расстояние было всего около шестидесяти миль, но это все равно был «междугородний», а мы были в Австрии, где междугородние телефонные звонки или телеграммы используются лишь в случае крайней необходимости.

Вот и теперь голос на том конце провода сообщил:

— Банк Ламмер и компания объявили себя неплатежеспособными.

Это был наш банк.

Глава X КАКИЕ МЫ ВЕЗУЧИЕ

Сколько раз уже случалось, что состоятельные люди в один прекрасный день лишаются своего богатства. Когда читаешь о таких случаях в романах или смотришь на сцене, они всегда кажутся драматическими. Весьма интересно испытать это на себе. Этот голос, возвестивший о банкротстве нашего банка, положил конец определенному периоду спокойной и счастливой главы нашей жизни: главы «Богатые».

Банк, в который были вложены наши деньги, принадлежал миссис Ламмер. Как раз примерно в это время Гитлер с нацистами по ту сторону границы начал создавать трудности для маленькой Австрии. Чтобы поставить ее на колени, всякая торговля с Австрией была запрещена, оборвав таким образом жизненно необходимый источник австрийских доходов. Это вызвало серьезный резонанс в финансовом мире, и миссис Лам-мер была не единственным банкиром, оказавшимся в затруднении. Муж знал и уважал ее как смелую и умную женщину. Когда он узнал о том, что ее банк испытывает серьезные трудности, он взял весь свой капитал, который был безопасно вложен в крупный английский банк, и пришел ей на помощь.

Теперь он осыпал себя упреками.

— Я не должен был никогда забирать деньги из Англии, — стонал он. — Никогда! О, бедные, бедные дети!

— Послушай, — сказала я наконец, — ведь ты сделал это не для себя. Ты хотел помочь тому, кто оказался в тяжелом положении. Что мы читаем в Евангелии? Неужели ты не помнишь, что за все, что мы сделаем из любви Господа нашего к ближнему, Бог наградит нас во сто крат в этой жизни и в придачу дарует нам вечную жизнь?

В конце концов, мы не были окончательно разорены. Но нужно было смотреть в лицо действительности. Большая часть денег была потеряна, но оставалось еще достаточно для того, чтобы оплачивать самые необходимые счета, если жить достаточно скромно. Кроме того, оставалось еще много всякой недвижимости, имеющей хорошую стоимость. Впрочем, ее нельзя было трогать; это было оставлено, чтобы обеспечить будущее детей. Нам пришлось ограничить свои потребности, отказаться от машины, уволить шесть из восьми слуг, оставив лишь дворецкого и кухарку, закрыть все большие комнаты на первом и втором этажах и уютно жить всем вместе на третьем этаже, где было легко обходиться без горничных. Мой бедный муж чувствовал себя нищим. Он был очень подавлен, и мне было его ужасно жалко, когда я видела, как он часами расхаживает из угла в угол комнаты, покусывая кончики усов и выглядя безнадежно грустным.

Когда его беспокойство достигало своего пика, я раздражала его. Так или иначе, я не могла разделить его крайнего отчаяния. С момента, когда мы узнали о потере денег, я находилась в состоянии странного ожидания. Я даже чувствовала какой-то подъем, пытаясь по возможности не смотреть на жизнь мрачно. Возможно, я слабо чувствовала — очень отдаленно, — что мы находились на пороге великого крещендо песни нашей жизни.

«Вознаграждение во сто крат» пришло почти незамедлительно в виде реакции детей: в их совершенном безразличии к тому, есть у нас машина или нет, готовности принять на себя новые обязанности и ответственность и не со страданием и покорностью, но с засученными рукавами.

Руперт, старший из них, был единственным, кого в это время не было дома. Он был в Инсбруке, в медицинской школе, и я отправилась навестить его и дополнить поток дурных новостей сообщением о том, что он не только лишается карманных денег, но и что теперь он сам должен будет прокладывать себе дорогу в университет. Домой я вернулась, полная энтузиазма.

— Как нам повезло, Георг, что мы лишились денег! Как бы мы могли иначе узнать, что у нас такие замечательные дети?

И я рассказала ему, что Руперт с улыбкой воспринял мое сообщение. Эта веселая мальчишеская улыбка получила продолжение — она озарила встревоженное лицо его отца. Когда я увидела реакцию Георга после стольких беспокойных дней и ночей, моя радость была полной. Но слишком большая радость не должна касаться лишь одного: это обижает другого. Поэтому я обнимала и сжимала в объятиях своего бедного мужа, пока он не вырвался, смеясь и задыхаясь.

— Что с тобой случилось? Ты ведешь себя так, словно получила миллион долларов.

— Намного больше, — ответила я. — Я всего лишь поняла, что мы вовсе не были богатыми на самом деле, нам всего лишь случилось обладать достаточным количеством денег. Вот почему мы никогда не станем бедными. Я счастлива, потому что знаю, что мы не принадлежим к тем, кому будет трудно попасть в царствие Божие.

Однако, несмотря на весь мой энтузиазм, надо было что-то делать. Нам надо было зарабатывать на жизнь. Но как?

В те дни мы пожинали первые плоды нашей давней привычки читать Евангелие вместе с детьми. На любом перепутье, из любой беды то или иное его слово, казалось, могло подсказать выход. «Что бы ни попросил ты, — сказал наш Господь, — ты получишь это».

«Что бы ни попросил». Мы стали вдвоем просить наставить нас на верный путь, ответ ждал нас совсем рядом — в Ноннберге. Я отправилась туда, чтобы попросить помочь нам в нашей молитве в этой трудной ситуации.

— Почему бы вам не испросить разрешения у архиепископа на то, чтобы иметь собственную церковь, как делают во многих имениях? — спросила фрау Рафаэла. — Уверена, он отправил бы к вам священника, и вы могли бы сдавать комнаты в доме студентам Католического университета.

Как просто! Добрый старый архиепископ Игнатиус охотно дал разрешение. Одна из больших комнат на нижнем этаже, казалось, была специально сделана под домашнюю церковь, с глубоким оконным выступом в углу, как раз для алтаря. К тому же, скамейки там были расставлены также как в причудливой старинной монастырской церкви. Пастырь приходской церкви очень любезно помог нам с наиболее необходимыми церковными облачениями и другими принадлежностями. Мы присмотрели одного из профессоров богословского факультета для этого тихого места, где он вполне мог писать ученую книгу, над которой работал. Он стал нашим первым жильцом, по утрам проводил мессу и давал благословение по вечерам. Когда бы муж ни встречал меня на протяжении этих дней, он всегда торопливо говорил:

— Да, нам повезло, и я не желаю другого пути.

В самом деле — разве это не удача? Никогда прежде в семье мы не были так близки друг к другу, как теперь, никогда раньше с такой благодарностью Богу не замечали некоторых черт в характерах детей — ни ропота, ни упреков. И никогда прежде у нас в доме не было ни священника, ни церкви, ни святого причастия. Это была не просто удача, это было блаженство!

Не знаю, каким словом назвать это сейчас: было это забавно, смешно или трогательно — наблюдать реакцию наших богатых соседей? Одна из самых наихудших вещей, которая может случиться с состоятельным человеком, — подозрения, что ты можешь занять у него какую-то сумму. Предчувствуя эту серьезную опасность, он пытается предотвратить ее всеми средствами. Поэтому, когда муж встречал наших старых друзей, они начинали говорить о трудных временах и о том, что они не знают как свести концы с концами. Однажды Георг вернулся домой очень рассерженный.

— Знаешь, что случилось?

«Мы погибли!» — подумала я, глядя, как он расхаживает большими шагами взад и вперед, нервно покусывая кончики усов.

— Сначала я встретил Макса (один из самых богатых людей в округе). Совершенно неожиданно он стал объяснять мне, что даже если бы его родной брат попросил бы у него взаймы, он был бы вынужден отказать ему. «В такие времена, ты сам знаешь», — передразнил он мрачный голос Макса. — Спустя несколько минут, — продолжал Георг, — я повстречал баронессу К., и она сказала мне почти разочарованно: «На днях я встречала ваших детей и была удивлена тем, как весело и жизнерадостно они смотрят и как еще изящно одеты». «Еще» — мне это нравится! Скажи, — он резко остановился передо мной, — эти люди сошли с ума? И не говори больше, что я везучий!

— Скажу, — и я поцеловала его в самую середину сердитых губ. — Потому что тебе действительно очень повезло. Ни за какие деньги на свете ты не мог бы узнать, кто твои настоящие друзья, а теперь знаешь.

Он был вынужден засмеяться в ответ, а раз засмеявшись, ты уже не можешь больше сердиться.

Через год наш дом был полон людей, молодых преподавателей и студентов богословского факультета. Никогда раньше у нас не было так весело и так интересно по вечерам.

Раньше здесь редко было столько смеха, оживленных дискуссий и интересных людей. Профессор Д., наш первый жилец, быстро стал нашим дорогим, добрым другом. Когда его книга была почти завершена, к нам пришел его издатель и потом остался на чашечку чая в библиотеке, где в камине горел огонь. Заканчивался мрачный, холодный ноябрьский день. И это был лишь первый визит из многих, многих, последовавших потом. Отто Мюллер, молодой издатель, считался в числе наших ближайших друзей, и вскоре все писатели, ученые и профессора, приходившие навестить его, поселились у нас. Какое богатство это внесло в нашу жизнь, особенно для подраставших детей! В такие вечера я не могла удержаться от пристального взгляда на мужа, который, боясь услышать страшное слово «везучий», успокаивающе клал мне руку на плечо и говорил:

— Я знаю, что ты хочешь сказать.

Все это время мы не переставали вместе петь и даже писать музыку, в основном для удовольствия гостей. Наша новая церковь стала мощным стимулом того, чтобы заниматься этим много серьезнее, чем когда-либо ранее.

В 1935 году, на Пасху, профессор Д. уехал в путешествие и попросил своего друга-священника провести мессу вместо него. После завтрака молодой священник, которого звали отец Вазнер, сказал:

— Вы очень хорошо пели сегодня утром, но… — и он в нескольких словах объяснил нам несколько важных вещей и тотчас, прямо за столом, заставил нас повторить песнопение, дирижируя со своего места. Никто из нас тогда не знал, какими везучими мы были.

Это было рождение

ПЕВЦОВ СЕМЬИ ТРАПП.

Глава XI «БОЛЬШЕ НИКОГДА»

Будет интересно однажды проследить рисунок нашей жизни, когда она, подобно ковру, расстелется перед нами. На протяжении всей жизни мы видим лишь обратную сторону узора, и очень часто весь рисунок с причудливо переплетающимися нитями кажется не имеющим никакого смысла. Но однажды, мы все же поймем его.

Оглядываясь сквозь годы назад, мы вдруг замечаем, как красная нить проходит через весь причудливый рисунок нашей жизни: воля Божья.

После первого великого поста, когда мы всей семьей начали читать Евангелие и продолжали до тех пор, пока это не стало привычкой, с каждым днем становилось яснее, что это было послание Христа, спустившегося на землю, чтобы многому научить нас. Это сердце нашей религии — всех религий — следовать воле Господа.

И здесь мы нашли свою путеводную звезду, которая должна была провести нас через все бури к последнему пристанищу.

Когда отец Вазнер обнаружил, что наши домашние песнопения представляют серьезный интерес, он стал приходить все чаще и чаще, чтобы присоединиться к нам. Он оказался великолепным музыкантом. Виртуоз-органист, он также прекрасно играл и на рояле. Но особым очарованием обладала его способность делать музыку простой и доступной. Каким наслаждением было слушать его мягкий голос, когда он пел песни Шуберта, Брамса и Хуго Дольфа! По сей день мы не перестаем удивляться его обширным знаниям в области музыкальной теории и истории музыки. Он никогда не вел себя как великая личность, живущая в высоком, недоступном мире избранных. Он был просто полон музыки, и это проявилось при любом общении с ним.

Какое это было прекрасное лето! Отец Вазнер приходил каждый день, и наши вокальные занятия становились все серьезнее. Мы с энтузиазмом погрузились в прекрасный мир музыки. Песнопения и мессы Палестрины, Лассо, Виктории для церкви, за которые мы сами никогда бы не взялись, теперь разучивались под руководством опытного музыканта. Как оживала эта старинная музыка, как мы наслаждались древними мелодиями!

Эти месяцы все еще принадлежат к нашим самым драгоценным воспоминаниям. Это было время первой любви. Музыка била ключом из наших сердец просто для чистой, непорочной любви к ней. В это время мы пели просто потому, что были должны, и никто и ничто было не в состоянии остановить нас. Нам не нужна была аудитория. Мы даже не хотели этого. Это могло бы только мешать. Утром, во время службы, мы пели лишь для Бога, в его честь и славу. Вечером мы работали над мадригалами, балладами и прекрасными старинными народными песнями и пели их в свое удовольствие в нашем парке или на каком-нибудь из горных лугов, возвышающихся над долиной. Шесть часов пролетали совершенно незаметно. Мы были опьянены музыкой, опьянены этим удивительным чудом — песней.

В памятный день августа 1936 года мы в очередной раз все вместе сидели за завесой из сосен в нашем парке. Это было в субботу, далеко за полдень. Никто не работал, все одели выходную одежду. Вместе мы прочли молитву — ритуал, которым у нас начинался выходной день. В течении недели мы работали над хоралом Баха «Иисус — моя радость». Теперь мы пели те его части, которые успели запомнить, пробовали различные варианты исполнения хором. Потом снова и снова пели нашу последнюю любимицу, которой мы особенно гордились, потому что она была на английском: «Серебряный лебедь» Орландо Гиббонса.

Совершенно неожиданно нас прервали чьи-то аплодисменты. Немного смущенные, мы вышли из-за деревьев и столкнулись — как выразить наше изумление? — с личностью, которой мы уже давно восхищались издалека как Маршаллин в «Кавалере роз», или как Фиделио — никем иным, как самой великой Лоттой Лехман.

Она слышала, что мы сдавали наш дом предыдущим летом, и хотела договориться о его аренде. Совершенно случайно она услышала как мы поем, спрятавшись за соснами. Она сразу же доказала насколько действительно великой она была, ибо только великий человек способен по достоинству оценить достижения других. С восторгом, которым горели ее прекрасные глаза, она говорила о нашем искусстве, заставив нас покрыться краской смущения и вызвав желание поцеловать ее.

— О, дети, дети, — снова и снова восклицала она. — Вы не должны держать в себе свой драгоценный дар. Вы должны давать концерты. Вы должны поделиться этим с людьми. Вы должны выйти в мир, должны отправиться в Америку!

Ее неподдельный восторг просто ошеломил нас. Не то, чтобы мы поверили всему этому. Даже бедняк из сказки с трудом верит, когда ему говорят, что он принц.

— Никогда не забывайте, — продолжала наша знаменитая гостья, — ваши голоса — ваше богатство!

Но одна лишь мысль о том, чтобы оказаться на сцене, настолько испугала нас, что это богатство так или иначе спрятавшееся в наших голосах вовсе не показалось нам соблазнительным.

— Завтра будет фестиваль хорового пения. Вы должны принять участие в этом конкурсе. Вы просто обязаны! — горячо убеждала она.

Бледные от страха перед сценой, мы стояли на своем:

— Н-е-е-ет… н-н-н-никогда!

Муж был ошеломлен. Конечно, он любил нашу музыку, обожал наше пение; но увидеть свою семью на сцене — это было выше понимания офицера австрийского Императорского Военно-морского флота и барона.

— Мадам, об этом не может быть и речи, — решительно сказал он.

— Отнюдь, — возразила она с огоньками в глазах. В конце концов, хотите верьте, хотите нет, она нас убедила. Она сама позвонила в этот поздний час и включила нас в конкурс.

Когда Лотта Лехманн отбыла, с непрекращающимися изъявлениями восторга и пожеланиями удачи на завтрашний день, мы опомнились. Что мы натворили?!

Когда в полдень следующего дня были названы наши имена, мы спотыкались на сцене, цепляясь за свои и чужие ноги, попеременно краснея и бледнея, с комком в горле и диким страхом в сердцах. Зачем мы сказали «да»? Удивляясь, мы исполнили три наших номера, причем никто из нас теперь уже не может вспомнить, какие именно. Джентльмен, сидевший в зрительном зале, с трудом старался выглядеть слегка заинтересованным, но совершенно беспристрастным. Бедный Георг! Нашим единственным желанием, когда мы спустились со сцены, было немедленно исчезнуть, но мы были вынуждены не поддаваться ему, поскольку нужно было еще дождаться объявления призов. Словно в тумане видели мы, как жюри возвратилось после совещания. Тишина нависла над огромной толпой, и откуда-то издалека мы услышали:

— Первая премия присуждается семье Трапп из Зальцбурга.

Помню, я не сразу поняла значения этих слов, потому что бурно зааплодировала вместе с другими людьми. Потом нам пришлось еще раз подняться на сцену, чтобы получить приз и диплом, подписанный бургомистром Зальцбурга. Аплодисменты, пожатия рук, улыбки кругом, — но когда я поискала глазами мужа, его место было пусто. В отчаяньи он уехал. Успех или нет — все равно для него это был кошмар. Вид его семьи на сцене причинял ему боль, и лишь торжественное семейное решение никогда, никогда больше этого не делать, успокоило его растревоженную душу.

Глава XII ОТ ХОББИ К ПРОФЕССИИ

Лето со всеми его волнениями миновало, и семья вновь вернулась к привычной жизни.

Это был великий день, когда я поднялась на гору к Ноннбергу, держа за руку свою маленькую дочь Розмари, чтобы доверить обучение ребенка этим священным стенам. Годы назад я оторвала себя от этого возлюбленного места, но, в известном смысле, я никогда не покидала его совсем. Следуя учению о воле Всевышнего, я, а вместе со мной и моя семья, живя в мире, никогда не принадлежали ему всецело.

И теперь я вернулась сюда с моей ненаглядной маленькой крошкой.

Было смешно и грустно, что я стояла теперь в приемной, держа за руку малышку и намереваясь препоручить ее заботам фрау Гертруды, которая когда-то делила со мной время ожидания принятия в послушницы.

Несколько дней спустя у нас раздался телефонный звонок с зальцбургской радиостанции. Это было подобно камню, брошенному в спокойное озеро. Менеджер слышал нас на фестивале и с тех пор был обуян идеей пустить нас в эфир.

— Пожалуйста, в следующую субботу, в четыре часа, поднимитесь на Менсхсберг. Благодарю вас, — и он повесил трубку. Ему, вероятно, даже не пришло в голову, что кто-то мог отклонить подобное предложение. Разумеется, мы не могли туда отправиться. Мы решили, что никогда больше не должны петь на публике. Во время ленча я небрежно упомянула за столом о звонке.

— Ты, конечно, сказала нет, не так ли? — несколько обеспокоенно спросил Георг.

— Он не дал мне времени. Только сказал и сразу повесил трубку. Но я позвоню после ленча.

— Но, мама, может быть, это воля Господа, чтобы нам петь на радио, — сказала Гедвига. Она явно хотела поддразнить отца. Но вдруг это шутка? Откуда нам знать? То, что мы глубоко обижены, что мы не хотим появляться в обществе, что мы любим свое уединение — означает ли все это, что мы можем поступать соответственно. Мы должны были признать, что не было абсолютно ничего дурного в том, чтобы петь на радио. Нам предоставилась счастливая возможность. Наша музыка могла доставлять удовольствие многим людям по всей Австрии, — а что можно было сказать против этого? Нам просто не хотелось. Это не казалось серьезной причиной для отказа, даже Георг признал это с тяжелым вздохом. Поэтому, к своему удивлению, в субботу, в четыре часа, мы были в студии на Менхсберге.

Курт фон Шушниг, канцлер Австрийской Республики, был очень занятой человек. Он редко находил время, чтобы послушать радио. Однажды он включил его ненадолго. На этот раз, как мне рассказали, он слушал его, зачарованный: пел маленький хор из Зальцбурга. Раньше он никогда ничего не слышал в его исполнении, но, страстный любитель музыки, он пришел в восторг от этого замечательного пения. В голове у него промелькнула мысль. Канцлер собирался устроить большой прием для своих и иностранных официальных лиц, дипломатического корпуса и военных властей — это должно было стать его первым публичным появлением после недавней смерти жены. На прием он пригласил оркестр венской филармонии и подыскивал других артистов, выделяющихся среди остальных. Это было как раз то, что нужно, канцлер нажал кнопку и пожелал узнать, где живет эта поющая группа, чьи голоса еще доходили до него через эфир в «Гимне благодарения» Баха. И под влиянием восторга от музыки, он сел и написал этой семье Трапп из Зальцбурга.

Не каждый день приходят письма от канцлера. После того, как Георг вслух прочитал его, за столом воцарилась глубокая тишина. На лице мужа было страдание.

— Это ведь не значит, что мы должны согласиться, правда? — умоляюще посмотрел он на меня.

«Конечно, нет», — хотела ответить я, но вслух сказала:

— Я не знаю.

И снова мы прошли через такую же мучительную процедуру определения воли Господа в ситуации, когда наши желания и симпатии полностью совпадают, указывая в одном направлении. Что мы могли возразить против? В этом не было ничего дурного, даже ничего недостойного. Мы могли бы составить прекрасную компанию с оркестром венской филармонии. Приглашение канцлера нужно было рассматривать как честь, заменившую собой источники нашего беспокойства. И опять лишь одно было против — наше нежелание. Это все и определило. В назначенный день мы стояли перед высокопоставленной аудиторией, представленные самим канцлером, и пели. Были очень теплые аплодисменты.

— Это что-то очень необычное, — слышали мы весь вечер.

Я обратила внимание на джентльмена, который восторженно беседовал с мужем и отцом Вазнером, держа в руке бокал шампанского. Действительно ли это было шампанское, я уже никогда не узнаю, но зато я узнала, что мы собирались два месяца спустя дать публичный концерт в Малом Музыкальном Зале.

Теперь наши вечера дома превратились в репетиции, хобби стало профессией.

В назначенный день мы прибыли в старинное здание, в котором были большой, средний и малый залы. В стороне стояли многочисленные ряды автомобилей, — не могли же все эти люди приехать из-за нас! Это действительно оказалось не так. Там было сенсационное зрелище — гость из далекой Америки, всемирно известное негритянское контральто, Мариан Андерсон, дававшая концерт в Большом зале. Там было полно прессы, и во время антракта, раз уж они все равно были там, корреспонденты иногда заглядывали в Малый зал, чтобы узнать, что там будет. На следующее утро мы прочитали в газетах, что они были чрезвычайно обрадованы известием о первом концерте, который дает семья Трапп. А также и все любители музыки. Немного изумленные, слегка смущенные, чуть-чуть стесняясь и уже отчасти гордые, мы принимали после концерта поздравления за кулисами. Постепенно Георг терял чувство, что он сидит в зубоврачебном кресле, когда слушал свою семью со сцены. И когда кто-то сказал: «Вы должны петь на Зальцбургских фестивалях», он даже улыбнулся.

Это было мечтой каждого артиста в мире — быть допущенным дать концерт во время Зальцбургских фестивалей. Однако в мире такое количество сопрано, басов, теноров, скрипачей и пианистов, что они были вынуждены терпеливо дожидаться своей очереди. Поющая семья была единственной и, кроме того, это был не концерт; это был фестиваль. В первом ряду сидела Лотта Лехман со своим мужем! В антракте люди рвались за кулисы, а в конце концерта пришли менеджеры почти из всех европейских стран с контрактами и приглашениями. Лотта Лехманн целовала нас и гордилась нами, мы были по-настоящему счастливы. Мы купили альбом и наклеили в него газетные вырезки с отзывами критиков Вены и Зальцбурга и фотографию Лотты Лехман вместе с нами. Мы думали, что пришел конец нашей концертной деятельности.

Мы и не догадывались, что это было лишь начало.

Эти леди и джентльмены из Франции, Голландии, Бельгии, Англии, Италии, Дании, Швеции и Норвегии не шутили. В начале сентября мы услышали от них, что их страны с нетерпением ожидают нас.

Теперь стало ясно, что то, что началось как шутка, превратилось в серьезную деятельность. Похоже, за всем этим стоял определенный план, ведущий нас к некой далекой цели, постичь которую мы пока были не в силах.

Турне с концертами по Европе давало возможность показать детям все великолепие Божьего мира и многих интересных людей: соборы и дворцы, галереи искусств и музеи — это было волнующе и захватывающе. Сначала все это казалось невозможным, потому что дети ходили в школу, а отец Вазнер преподавал в семинарии и был редактором газеты. В таких случаях есть очень утешительная мысль: лишь одно всегда может быть волей Господа. Если он хочет, чтобы мы действовали в определенном направлении, он должен помочь нам со всеми препятствиями.

И он всегда это делает.

Наши трудности растаяли подобно снегу под апрельским солнцем. Руперт, который учился в медицинском училище в Инсбруке, и Вернер, проходивший сельскохозяйственную практику, смогли договориться об отлучке на несколько недель; отец Вазнер с разрешения, любезно данного ему архиепископом, нашел себе заместителя во всех делах; наши друзья, муж с женой, могли позаботиться о доме, младших детях и жильцах. Даже последовательность наших приглашений была разработана идеально, за исключением скандинавских стран. Их пришлось отложить на следующий год.

Готовя программы для этого первого концертного турне, отец Вазнер отправился в архивы и библиотеки, чтобы раздобыть неопубликованные музыкальные произведения. Тут он обнаружил, что композиторы прошлого писали великую музыку для инструментов своего времени — рекордера, виолы да гамба, спинета, для струнного квартета и фортепиано. Мастера музыкальных инструментов из Мюнхена и Касселя сделали для нас набор альтов разных размеров, спинет, а также набор рекордеров: сопрано, альт, тенор и бас. Началась очень серьезная подготовка.

В декабре мы отправились. Мы пели в Париже, Лондоне, Брюсселе и Гааге. Повсюду публика с восторгом встречала нас. Газеты сообщали о музыкальном чуде поющей семьи. Люди удивлялись, как непохожи были друг на друга разные концерты, менеджеры обсуждали полученную прибыль. Мы повидали соборы и дворцы, галереи и музеи, прекрасную местность Франции, Англии и Бельгии. Вторая часть поездки увлекла нас в Италию. Мы пели в Милане и Турине, Ассизи и Риме. Если местные достопримечательности раньше были интересными, теперь они стали действительно захватывающими. Кроме уникальных сокровищ искусства, хранившихся в церквях, дворцах и галереях Италии, здесь можно было увидеть множество священных мест. Это получилось сочетание концертного турне, туристской поездки и паломничества.

Мы пели для королей и королев; мы встречались с Великим Святым Отцом, Папой Пием XI и пели для него «Ave Verum» Моцарта; мы провели десять счастливых дней в Ассизи, пройдя по стопам Святого Франциска. Мы прошли по Виа Аппиа, по камням которой ступали ноги Апостолов, в Рим и преклонили колени в Колизее и Римских Катакомбах. Эти недели были наполнены до краев счастьем, священным волнением и успехом — повсеместным успехом. Мы были «восходящей звездой на музыкальном горизонте».

Во время поездки мы поняли очень важную вещь: музыка — это международный язык, посредством которого сердца напрямую говорят друг с другом, не нуждаясь в языке человеческом. Где бы мы ни были — во Франции, Англии, Германии или Италии — везде в своей музыке мы могли говорить с нашими слушателями, преодолевая языковый барьер. Мы пели им о том, чем полны были наши сердца: «Бог — это так прекрасно! Он несет счастье нам всем! Давайте забудем все раздоры на Земле и будем счастливы все вместе! Давайте любить друг друга — как он любит нас!»

Музыка — какое это сильное средство, какое могучее оружие!

Глава XIII И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ АВРАМУ…

Было 11 марта 1938 года. После ужина мы отправились в библиотеку праздновать день рождения Агаты. Кто-то включил радио, и мы услышали голос канцлера Шушнига:

— Я уступаю силе. Моя Австрия — благослови тебя Господь!

Мы ничего не понимали и беспомощно смотрели друг на друга.

Дверь отворилась, и вошел Ганс, наш дворецкий. Он направился прямо к мужу и, неестественно бледный, произнес:

— Герр капитан! Австрия оккупирована Германским Рейхом, и я хочу поставить вас в известность, что я член партии. Я являюсь национал-социалистом уже не первый день.

Австрия оккупирована! Но это было невозможно. Шушниг сказал, что этого не должно случиться. Он публично объявил, что Гитлер обещал не трогать Австрию. Должно быть, это какая-то ошибка, недоразумение. Но голос этого же канцлера только что объявил: «Я уступаю силе».

В этот момент тишина по радио была нарушена резким голосом с прусским акцентом, который произнес:

— Австрия умерла. Да здравствует Третий Рейх! — И он объявил прусский военный марш.

В молчании мы отправились в церковь. Там в темноте были слышны лишь всхлипывания да тяжелые вздохи. Это было так, словно мы внезапно узнали о смерти дорогого, горячо любимого человека.

Все еще ошеломленные, мы собрались вместе, забыв про день рождения. Мы смотрели на Георга. Взгляд его глаз был обращен на флаг с его подводной лодки, висевший над каминной полкой и окруженный фотографиями и наградами прежней Австрии.

— Австрия, — сказал он, и слезы душили его голос, — ты не умерла. Ты будешь жить в наших сердцах.

Мы все рыдали. Маленькие девочки, которых я держала на руках, плакали горько и громко. Они не понимали, что происходит, но их юные сердца почувствовали скорбь этого часа.

— Я хочу послать телеграмму. «Вена, Бундесканцелярия, доктору Курту Шушнигу. Да благословит и хранит вас всегда Господь».

Я очень сомневалась, что сейчас какая-то телеграмма могла дойти до канцлера, но радовалась и гордилась Георгом.

— Слушайте, — сказал Вернер, открывая окно, и в комнату тяжелыми глубокими волнами ворвался звон многочисленных колоколов. Мы различили Собор, Ноннберг, монастырь Святого Петра, францисканцев, но их должно было быть много больше. Отец Вазнер позвонил своему приятелю-священнику узнать насчет этого. Нацисты входили в Зальцбург. В каждой церкви за колокольным звоном наблюдал вооруженный гестаповец.

— Закрой окно, холодно, — сказал Георг. Я знала, что это не из-за холода; он не хотел слышать колокола. Но что это? Окно закрыто, а колокола, казалось, звучали громче — в самом деле — теперь их звон доносился по радио, и не успели мы перевести дыхание, как резкий голос возвестил:

— Мы хотим, чтобы весь мир слышал, как народ Австрии приветствует своих освободителей. Они стремительно бросились во все колокольни, и теперь все колокола Зальцбурга выражают своим звоном их великую благодарность.

Какая низкая ложь! Вернер даже подпрыгнул, глаза его сверкнули, кулаки сжались. Но что он мог сделать? Ничего.

Это была только первая ложь в бесконечной цепочке. Теперь мы вели двойную жизнь. Что бы ни происходило в течение дня, вечером мы слышали в эфире совершенно иное описание событий — хотелось взять топор и вдребезги разбить радио.

— Будь добра, сделай мне одолжение и обещай одну вещь, — попросил Георг на следующее утро. — Пожалуйста, не езди пока в город.

— Хорошо, — ответила я.

Конечно он беспокоился о том, как там дела, и я не хотела усиливать его тревогу.

Прямо на следующее утро вернувшиеся из школы дети рассказали мне, что весь Зальцбург подобен озеру огромных красных флагов со свастикой, практически повсюду покрывающих фасады зданий. Вслед за тем мы узнали от своих друзей, что владельцам всех домов сообщено, сколько вывешивать флагов, где и какого размера. По радио весь мир был оповещен о том, что Зальцбург не выглядел так даже во время фестивалей. «Счастье его жителей безгранично».

Ленч. Ужин. С виду ничего не изменилось. Каждый сидел на своем обычном месте. Ганс сновал с тарелками и подносами, бесшумно подавая еду. Ганс был много больше, чем простой дворецкий. После того, как мы лишились наших денег, он остался за гораздо меньшее жалование.

Похоже, он был также искренне привязан к нам, как и мы к нему. Дети очень любили его. Он был их доверенным лицом. Он всегда казался в состоянии решить их проблемы. Сейчас, когда он ходил вокруг стола, на его лице было странное выражение.

Он знал, почему Георг так многозначительно сказал в начале ужина:

— Думаю, в этом году будет поздняя весна. Вы видели распустившиеся цветы в саду? — И он продолжал говорить о цветах и погоде. Ганс знал, что мы больше не доверяем ему и побаиваемся его.

Он больше не принадлежал нам. Он принадлежал партии нацистов.

И это было лишь начало. Скоро уже стало неизвестно, кому вообще можно доверять. Можно было, повидав друга, начистоту выложить ему свое негодование, и по его поднявшимся бровям и странном молчании понять, что он отнюдь не разделяет твоего мнения. Это было особенно плохо, потому что в то же время он мог считать своим долгом проинформировать власти о вашем «недопонимании».

Город выглядел как военный лагерь. Немецкие солдаты были на каждой улице, а радио сообщало, что германская армия продвигается к Вене, радостно приветствуемая жителями всех деревень и городов, через которые она проходила. А Австрия находилась в экстазе ликования.

Мы не уделяли большого внимания этим разговорам — знали как это делается. Вот только тяжело было думать, что эти передачи слушает весь мир, и люди в других странах еще не знают…

Шли недели, и это было подобно тому, что ты стоишь перед открытой могилой, в которой хоронят все самое дорогое для тебя. Мы и не предполагали раньше, насколько может быть сильна любовь к родине. Когда мы узнавали о том, что под страхом смерти запрещается петь австрийский государственный гимн, который надлежало заменить нацистскими песнями; что «обязательным» стало в качестве приветствия использовать лишь «Хайль Гитлер» и больше ничего; что Австрия была стерта с карты, включенная в состав Третьего Рейха, ее название исчезло даже в составных словах, куда оно входило, и было заменено на «Восточную область», «Нижний Дунай», «Верхний Дунай» — каждый раз казалось, что в наши сердца вонзался кинжал.

Мы узнали, что любовь к родине возникает в сердце даже раньше, чем любовь к семье. Теперь дни шли для нас чисто автоматически. Мы не беспокоились друг о друге, но были глубоко обеспокоены Австрией, ее судьбой. Наш веселый дом песни превратился в дом траура.

В течение нескольких дней в воздухе витала сильная тревога: будет ли война? Последней просьбой канцлера было: не стрелять.

В конце концов, когда старший брат, с населением в восемь миллионов, нападает на младшего, с шестью миллионами, какой толк стрелять из нескольких орудий?

Миновала Пасха, однако в этом году «Аллилуйя» не звучало в наших сердцах.

Настал май. Запрещение для меня окончилось. Я могла отправиться в город. Однако, первой попытки мне оказалось достаточно. Я решила отправиться за покупками на велосипеде. По дороге меня останавливали, самое меньшее, пять раз. Новое правительство превратило каждую вторую дорогу в улицу с односторонним движением, так что теперь не разрешалось свободно двигаться в том или ином направлении. Улицы и площади имели теперь другие названия, и все это в сочетании со сверхизобилием красной материи, свешивавшейся с домов, привело к тому, что наш родной город просто невозможно было узнать.

В один из майских дней у нас появился высокий человек в гестаповской форме и сообщил, что Зальцбург должен посетить фюрер, и поэтому на каждом отдельном доме или жилище должны быть вывешены флаги.

— Говорю вам это потому, что у вас нет даже своего флага со свастикой. Это правда?

— Правда, — ответил Георг.

— Можно спросить, почему?

С недобрым огоньком в глазах Георг объяснил:

— Потому что это слишком дорого. Мне не по карману.

Вскоре гестаповец вернулся с большим свертком, в котором оказался новенький огромный красный флаг с черным пауком посередине.

— О, благодарю вас, — сказал Георг.

— Не повесите ли вы его прямо сейчас? — осведомился усердный служака.

— Не думаю.

— Но почему?

— Видите ли, мне не нравится этот цвет. Это слишком громко. Но если вы хотите, чтобы я украсил дом, у меня есть прекрасные восточные ковры. Я могу вывесить их в каждом окне.

После этой комедии в течение нескольких дней я не провела ни минуты спокойно, дрожа в ожидании телефонного звонка или звонка в дверь. Но, к моему удивлению, ничего не случилось.

Как долго это могло продолжаться? Дети приходили домой из школы, говоря, что того или иного из прежних учителей больше там не было, их места занимали новые учителя и даже новый директор.

— Сегодня утром нам сказали, что наши родители — приятные старомодные люди, которые не понимают новую партию. Мы должны покинуть их без сожаления. Мы — надежда нации, надежда всего мира. Но мы никогда не должны рассказывать дома о том, что узнаем в школе сейчас.

— Мама, послушай, что я узнала в школе сегодня, — маленькие глазки Розмари глядели испуганно. — Учитель сказал, что Иисус был непослушным еврейским мальчиком, который убежал от родителей. И все. Ведь это неправда, да, мама?

— Мама, учительница вызывает тебя в школу, — объявила Лорли, наша гордая первоклассница.

Я отправилась на следующий день. Учительница, незнакомая леди, выглядела весьма сочувственно.

— Вам нужно что-то сделать со своим ребенком, иначе скоро у вас будут серьезные неприятности, — предупредила она меня. — Когда мы вчера разучивали наш новый гимн (трудно было не вздрогнуть при слове «наш»), она даже рта не раскрыла. А когда я спросила ее, почему она не поет вместе со всеми, она заявила перед классом, что ее отец сказал, что застрелится, если ему когда-либо придется петь эту песню. В следующий раз буду вынуждена сообщить об этом, — ее глаза, совершенно неожиданно, уже не глядели на меня с сочувствием. Я поблагодарила ее и с тяжелым сердцем отправилась домой.

Этим же вечером я посадила Лорли к себе на колени и попыталась объяснить:

— Слушай, Лорли. Ты должна никогда, никогда, понимаешь, никогда не рассказывать в школе, что ты слышишь дома. Если расскажешь, папу отправят в концентрационный лагерь, и маму отправят в концентрационный лагерь, и Руперта, и Агату, и всех твоих братиков и сестричек. Нас всех отправят в концентрационный лагерь, если ты не будешь хранить молчание. Ты поняла?

Она слушала, широко раскрыв глаза, и кивала.

Через несколько дней все повторилось опять:

— Мама, учительница снова хочет поговорить с тобой.

«Что на этот раз?» — думала я, отправляясь с нехорошим предчувствием.

— Мадам, это последнее предупреждение. Когда мы разучивали наше новое приветствие «Хайль Гитлер», ваша девочка не захотела поднимать руку и сжала губы. Я вынуждена была несколько раз спросить ее, что это значит, и тогда она лишь сказала: «Мама говорит, что если я расскажу в школе о том, что происходит дома, папу отправят в концентрационный лагерь и маму, и всех моих братиков и сестричек!» Мадам, вы должны понять, что это заходит слишком далеко!

Да, я это понимала. Я отправилась домой и все рассказала Георгу.

— Ничего, — сказал он, — до конца школьного года осталось лишь несколько недель. Не забывай, мы фактически находимся в центре переворота. Что-нибудь подобное должно было случиться. Со временем они успокоятся. Следующей осенью все может выглядеть по-другому.

Так он сказал, однако глаза говорили о другом.

Мы отправились навестить некоторых своих друзей. В гостях мы, родители, собрались вместе и шепотом продолжали нашу беседу, изливая наши переполненные сердца. Совершенно неожиданно наш хозяин просиял и, как мне показалось, несколько неестественно воскликнул:

— Какое прекрасное представление было прошлым вечером. Я никогда не слышал такого чудесного исполнения «Фиделио».

Не зная что и думать, я стояла слегка ошеломленная, как вдруг услышала молодой голос у себя за спиной:

— Да, папа, я тоже так думаю.

Ах, я не заметила, как мальчики вошли в комнату. С этого момента темой обсуждения был «Фиделио», но даже и это скоро стало в тягость.

— Бруно Вальтеру никогда снова не разрешат дирижировать арийской музыкой, потому что он еврей.

Как странно было, что эти слова произнесли губы одиннадцатилетнего мальчугана!

— Лучше сидеть дома, — сказал Георг этим вечером, и я впервые заметила, что он выглядит старым и изнуренным.

Школьные занятия окончились, и домой из училища вернулся Руперт. То, что он рассказал, нас тоже не обрадовало.

Конечно, с вторжением был воздвигнут «тысячемарочный барьер».

С тех пор, как о своем скором появлении возвестила маленькая Барбара, я чувствовала себя не слишком хорошо. Прежняя боль вспыхнула сильнее, чем раньше. В Мюнхене был хороший специалист, и Георг хотел, чтобы я показалась ему. Поэтому мы однажды отправились туда. Если бы я знала, что скажет доктор, — ни за что бы не поехала.

— Ваша жена не может иметь ребенка, — сообщил он мужу, — по крайней мере до тех пор, пока не придут в порядок почки. Они тяжело поражены.

— Что же нам теперь делать? — Георг рухнул в кресло, как будто у него подогнулись колени. Он выглядел испуганным, и я рассердилась на доктора. Я попыталась сделать ему знак за спиной Георга.

Но он даже не взглянул на меня и просто сказал тоном, не терпящим возражений:

— Без сомнения, от ребенка надо немедленно избавиться.

Меня это привело в негодование.

— Что значит «без сомнения?» Это вовсе не «без сомнения». Напротив, об этом не может быть и речи — мы католики, да будет вам известно!

Теперь уже доктор казался серьезно обеспокоенным.

— Ребенок не родится живым. Надеюсь, это худшее из того, что я могу вам обещать, — он повернулся к Георгу, — я буду готов спасти жизнь матери. Она должна отправиться в постель, оставаться там и соблюдать очень строгую диету, — он начал быстро писать перечень продуктов. — Абсолютный покой, никаких волнений — кровяное давление очень высоко.

На улице я сказала Георгу:

— Я не верю ни одному его слову. Но если тебе так будет спокойней, я буду придерживаться диеты, пока Барбара не родится.

— Но вспомни, это было уже дважды, — Георг выглядел очень обеспокоенным. Увы, это была правда. С тех пор, как в 1931 году родилась Лорли, я лишилась уже двух детей по той же причине — больные почки.

— Хорошо. Я буду делать все так, как сказал доктор: соблюдать покой, придерживаться диеты и так далее. Это все, что мы можем сейчас сделать — кроме молитвы. Ах, Георг, давай особенно сильно просить Бога, чтобы он позволил нам иметь эту малютку — нашу Барбару.

Несмотря на все свои волнения, Георг вынужден был улыбнуться, когда услышал, с какой уверенностью я говорю «Барбара». С того момента, как мы впервые узнали об этом, мы решили, что этот ребенок не должен иметь пяти-шести многочисленных имен, как остальные, а лишь одно единственное: Барбара. Святая Варвара на небесах должна была признать, что Георг выполнил свое старое обещание, и теперь могла посылать в его семью мальчиков.

— А теперь я хотела бы кое-что сделать, — сказала я. — Давай пойдем посмотрим «Дом германского искусства».

Это была новая картинная галерея, лишь недавно открытая в Мюнхене на краю Английского сада, о которой было много разговоров.

Фюрер, так часто удивлявший людей своими новыми талантами, лично принимал участие в выборе картин для выставки. Он также выбирал цвет гераней вокруг здания и произнес речь при открытии галереи, которую, разумеется, передали по радио, и где он утверждал, что в прошлом немцы не делали произведений искусства — пока он не вдохновил их на это. Но теперь они скоро должны стать примером для всех наций.

И мы отправились посмотреть для себя. Эта выставка могла доказать все что угодно, только не то, на что указывал Фюрер. Среди всех этих произведений не было ни одного подлинного выдающегося произведения искусства, но было много картин такой грубой реальности, что сердце мое пронзила боль, когда я увидела один школьный класс за другим, мальчиков и девочек, расхаживающих среди них. (Мы узнали, что посещение этой выставки было обязательным для всех школ). Затем мы отправились к самой знаменитой картине, под которую была отведена целая стена: Фюрер в средневековых доспехах верхом на лошади, с мячом в руке. Проходя мимо этой картины, каждый должен был отдать салют поднятой рукой и восторженно воскликнуть: «Хайль Гитлер!». Георг не захотел проходить мимо; у него больше не было желания смотреть эти шедевры. С него было достаточно. Оглянувшись на меня, — я замешкалась у него за спиной — он сказал нетерпеливо и опасно громко:

— Что ты тут околачиваешься, — пойдем.

Конечно, я вовсе не околачивалась среди картин, но все же кое-что обнаружила.

— Георг, — сказала я, — здесь кое-чем пахнет: сосиски и пиво, — и я вдохнула, тщательно оглядываясь вокруг.

Потом мы увидели указатель «Ресторан». Никогда раньше, ни в одной из знаменитых галерей в Вене, Париже, Лондоне или Риме, мы не сталкивались с такой комбинацией. Впрочем, чуть подумав, можно было понять в чем дело. Ни в Лувре, ни в Музее искусств в Вене, ни в Палаццо Питти во Флоренции, ресторан просто не смог бы зарабатывать деньги, так как произведения Рафаэля, Рембранта, Микеланджело заставляли забыть о голоде и жажде. В «Доме германского искусства» все было иначе.

Сосиски и пиво или чашечка кофе с пирожным были необходимым противоядием к тому, через что вы только что прошли. Мы с благодарностью последовали за запахом и вскоре оказались в очень элегантном, чуть переполненном ресторане. Нас подвели к столику, и очень скоро мы заметили две вещи. Хотя большая комната была полна людей, были слышны лишь приглушенные голоса, все говорили тихо, и никто не курил.

Когда официант подошел к нам за заказом, он прошептал:

— Вы его видели?

— Нет, — ответила я, — кого?

— Посмотрите же! Фюрер! За следующим столом!

В самом деле. За соседним столиком, в окружении шести эсэсовцев, сидел фюрер германского народа. Эсэсовцы пили пиво, Гитлер — малиновый сок, потому что одной из его бесчисленных добродетелей было то, что он не притрагивался к алкоголю и никогда не ел мяса. В течение последующих сорока пяти минут у нас была первоклассная возможность наблюдать за Мессией Третьего Рейха. Среди его телохранителей должен был быть остроумный шутник, потому что каждые несколько минут они разражались таким смехом, который не считается хорошей манерой среди воспитанных людей. Самым веселым из них был «он». Он хлопал себя по бедру и хохотал так усердно, что дважды давился от кашля. Он приподнимался в кресле и снова падал в него в безудержном веселье. Его редкие волосы в беспорядке спадали на лоб, он размахивал руками, его всемирно известные усики тряслись — его было трудно рассмотреть. Если бы не было известно, что этот человек держит в руках судьбы миллионов, на нем никто не смог бы задержать взгляд дважды…

Снова вне себя, мы отправились в Английский сад, очень большой и красивый парк. После длительного молчания Георг, вспомнив, что у него в кармане лежат несколько писем, стал их распечатывать. Неожиданно он остановился и, крайне возбужденный, протянул мне письмо.

— Прочти это!

В исключительно любезных выражениях Военно-морской департамент осведомлялся, не проявит ли капитан фон Трапп интерес к тому, чтобы принять командование новейшей подводной лодкой и создать «со временем» базу подводных лодок в Адриатическом море, а позже — в Средиземном море. Георг лишился дара речи. Его прежняя подводная лодка была лишь сорока футов в длину, постоянно давала течь и вмещала в себя лишь пять человек. А эти новые лодки были все равно что Ноев Ковчег. Он ускорил шаг. Я с трудом поспевала за ним. Мы были на главной аллее парка, вдоль которой тянулись ярко цветущие каштаны.

На полной скорости Георг сказал:

— Слушай. Это действительно шанс всей жизни. Только подумай, что можно сделать с такой подводной лодкой. Это просто потрясающе. Уверен, можно даже пересечь всю Атлантику без дозаправки! — Покусывая кончики усов, он достиг противоположного конца парка, твердо убежденный. — Безусловно, надо принять такое изумительное предложение.

Мы повернули обратно, и неожиданно он промолвил:

— Но что значит «со временем в Адриатическом море, а позже — в Средиземном»? Они должны быть достаточно уверены, что скоро отправятся туда. Это означает войну. Я не могу командовать подводной лодкой для нацистов, ведь так? Разумеется, нет. Об этом не может быть и речи.

Мы были на другом конце и опять повернули назад.

— Но, может быть, и не делать этого тоже неверно. В конце концов, они стоят сейчас во главе государства. Я военный моряк. Это единственное, что я знаю и что умею хорошо делать. Наверное, именно в этом воля Господа! — и он взмахнул письмом. — Все советуют мне подумать о будущем детей, которое подвергается серьезной опасности при нашем нынешнем образе жизни…

Мы опять повернули назад. Я знала, что ничего не должна была говорить. Это был один из тех случаев, когда человек остается наедине с собой — только он и Бог. Это один из тех решающих моментов, когда он должен сказать «да» или «нет», и лишь он один может принять решение. Про себя я молилась безмолвно и пылко: «Да свершится воля Твоя».

Наша скорость резко снизилась. Мы направлялись к выходу. Георг очнулся от глубокой задумчивости и сказал чуточку скорбно:

— Нет, я не могу этого сделать. Когда я присягал на нашем гордом старом флаге, я поклялся: «С императором за Бога и свою страну». Это было бы против Бога и против моей страны. — С этим решением мы отправились на станцию и домой.

Руперт встретил нас с поезда. Наш новоиспеченный доктор — за два дня до оккупации Руперт окончил медицинское училище.

— Посмотрите, что я здесь получил! — сказал он и протянул своему отцу письмо.

«Еще письмо!» — подумала я и закрыла глаза. Мне вспомнились слова доктора: «Абсолютно никаких волнений». Барбара выбрала неподходящий момент, в этом я была уверена. Это письмо тоже было запросом. Не согласится ли Руперт приехать в Вену и получить ответственную должность в одном из крупных госпиталей? Им были нужны врачи.

Разумеется, им были нужны врачи. За несколько последних месяцев они самым позорным образом подвергли гонениям, убили и пересажали по тюрьмам тысячи евреев, и теперь им не хватало докторов, юристов, дантистов. Никто не удивлялся, что теперь на их места приглашали молодых неопытных специалистов.

— Разумеется, я не могу согласиться, — сказал Руперт. — Вопрос только в том, как это выразить в достаточно вежливых выражениях. Они воспримут это как оскорбление. Мне пришлось бы одобрять все их махинации и темные делишки, которые я просто не могу принять как католик — и как человек. Я даже ни разу не использовал гитлеровского приветствия и хотел бы быть вне всего этого.

— Как же ты собираешься зарабатывать на жизнь? — строго, но в то же время гордо спросил его отец.

Молодое лицо приняло упрямое выражение.

— Как-нибудь. Стоит попытаться.

На том и порешили.

Неделя еще не кончилась, когда междугородний телефонный звонок из Мюнхена окончательно лишил нас покоя. Семья Трапп была выбрана в качестве представителей Восточной области (бывшая Австрия), чтобы петь на дне рождения Адольфа Гитлера («нашего любимого Фюрера»).

Значит, про нас вспомнили. Теперь мы должны были петь утром, днем и вечером и зарабатывать себе состояние.

Рабочий день Ганса окончился. Когда Розмари и Лорли уложили в постель, Георг собрал семью вместе. Он рассказал о предложениях, которые получили он и Руперт, о сильном искушении обоих и о блестящих возможностях, раскрывавшихся благодаря этому лестному приглашению нам как певцам: что семья думает обо всем этом?

После первых минут ошеломленной тишины зашумели голоса.

— Нам придется тогда говорить «Хайль Гитлер»?

— Мы должны будем петь со сцены новый гимн?

— А как же отец Вазнер? Ведь нацисты не любят священников?

— В школе нам не разрешали петь религиозные песни, где упоминалось имя Христа или Рождество. Поэтому вряд ли мы сможем исполнять что-либо из Баха.

— Уверен, у нас будет огромный успех в Германии с нашей программой, но сумеем ли мы сохранить верность нашим идеям и остаться антифашистами, если будем брать их деньги и принимать их похвалы?

Тишина.

— Мы не можем сделать этого.

— Это будет третий раз, когда мы скажем «нет» приглашению нацистов. Дети, — голос их отца звучал совсем не таким, каким его привыкли слышать каждый день, — дети, у нас есть выбор: хотим ли мы сохранить материальное благополучие, которое у нас пока есть: этот наш дом со старинной мебелью, наших друзей и все, что мы любим? — Тогда нам придется лишиться благополучия духовного: нашей веры и нашей чести. Мы не можем сохранить и то, и другое. Мы можем сделать достаточно денег, но я сильно сомневаюсь, что это сделает нас счастливыми. Я предпочел бы видеть вас бедными, но честными. Если мы выбираем это, мы должны уехать. Вы согласны?

Все ответили в один голос:

— Да, отец.

— Тогда, давайте быстро выбираться отсюда. Мы не можем сказать Гитлеру «нет» три раза — это слишком опасно.

На следующее утро мы с мужем были в архиепископском дворце.

— Ваше Преосвященство, — сказал Георг, — это тайна, и я прошу вас отнестись к ней соответствующим образом. Моя семья и я решили очень скоро втайне покинуть страну. Отец Вазнер стал словно один из нас. Он находится в таком же опасном положении, что и мы, с момента, как мы отклонили предложение петь для Гитлера, и он наш руководитель. Более того, как руководитель, он рискует больше. Разумней ему было бы тоже уехать. Нам нечего предложить ему. Ему придется разделить с нами нашу участь, какой бы она ни была. Мы едем — что бы ни случилось — но хотим просить вас отправить отца Вазнера вместе с нами, если вы сочтете это возможным, поскольку мы спрашивали его, и он согласился.

Архиеписком стал очень, очень серьезным. После длительной паузы он поднялся и произнес:

— Не будете ли вы любезны прийти завтра снова за ответом?

На следующее утро, когда нас провели в просторный аудиенц-зал архиепископского дворца, дверь отворилась и вошел Его Преосвященство в красной сутане.

— Ни с кем не говорил, и ни у кого не просил совета. Я лишь молился до рассвета. Говорю вам как ваш духовный отец: это воля Господа — то, что вы уезжаете и берете отца Вазнера с собой. — Он поднял глаза, взглянул через окно на купол собора и медленно добавил: — Может быть, однажды это будет высоко оценено в этой епархии.

Он дал нам свое благословение и удалился.

Георг опять собрал всю семью, малышек и всех, включая отца Вазнера, и сообщил, что сказал архиепископ «как наш духовный отец». Мы все чувствовали, что начинали новый период нашей жизни, контуры которого, казалось, набросал глава семьи, когда сказал:

— У нас есть сейчас драгоценная возможность на себе узнать, можно ли понимать буквально слова, которые мы слышали и читали так часто: «Ищи лучше царствие Божие и справедливости его: и все это даровано тебе будет».