Звуки музыки

Глава I НА «АМЕРИКАНСКОМ ФЕРМЕРЕ»

Был сентябрь 1938 года.

— Вот вам «Американский фермер», — сообщил водитель автобуса, доставивший нас к лондонским докам, указывая на небольшое белое судно.

— Сколько пассажиров будет на борту? — спросил Георг стюарда.

— Семнадцать, сэр. Прекрасное число. Я служил и на больших судах, но предпочитаю это. Здесь знаешь всех своих пассажиров. Это словно одна большая семья.

— Как долго плыть до Нью-Йорка?

— Одиннадцать дней, сэр. У нас маленький корабль, только семь тысяч тонн. Но вам понравится путешествие, я уверен.

И оно нам понравилось, очень понравилось. С первого же дня мы почувствовали дружескую атмосферу на борту. Пассажиры были в основном американцы, возвращавшиеся домой. Наши каюты размещались рядом друг с другом, а в столовой был отведен большой круглый стол.

— Дети, я не могу поверить в это, — сказал Георг, когда мы все встретились за ужином. Он сказал за всех. Мы все не могли поверить, что действительно теперь были на пути в Америку.

— У меня почти кружится голова, столько всего произошло за такой короткий срок, — сказала я. — Это как сон, только подумайте: шесть недель назад…

— Мы покинули дом…

— Чтобы подняться в горы в Южном Тироле, — сказал Вернер.

— Да, а чтобы не возбуждать ничьих подозрений, мы ушли из дома в наших обычных одеждах. И теперь, когда пассажиры здесь, на корабле, видят наши австрийские костюмы, они спрашивают, датчане мы или норвежцы, — засмеялась Гедвига.

— Потом наступили недели тревожного ожидания, — продолжил Руперт.

— Какого ожидания? — переспросила Лорли. Малышка слушала наш разговор, широко открыв глаза.

— Как же ты не помнишь, Лорли, — объяснила своей маленькой сестренке Агата, — когда мы были в горах в Сант-Георгене, как мы молились каждое утро: «Помоги нам, Господи, благополучно добраться до Америки». Понимаешь, такое путешествие очень дорогостоящее, а денег у нас не было. В Америке есть человек, который хочет, чтобы мы давали там концерты, и папа написал ему с просьбой ссудить нас деньгами на поездку и послать нам билеты на пароход. Вот чего мы ждали в Сант-Георгене.

— Прошла лишь неделя, как прибыли билеты, — отметил отец. — Мне кажется просто невероятным, что я получил разрешение отправиться в Италию. Помните, что мы чувствовали, когда прочитали в газете, что на следующий же день после нашего исчезновения граница была закрыта, и никто больше не смог покинуть страну?

— Да, — отозвался Руперт. — И как нам повезло, папа, что итальянское правительство не разрешило выплачивать твою пенсию офицера флота вне Италии. Таким образом, платежей набралось достаточно, чтобы оплатить наше пребывание в Сант-Георгене и билеты в Лондон.

— Не могу выразить, — добавила я, — как любезно было со стороны мистера Вагнера послать нам билеты.

Покинув побережье Англии, мы попали в бурную погоду. Число пассажиров в столовой резко поубавилось. Куда подевались все те веселые люди, оживленно болтающие на стольких разных языках, которые веселились здесь за ужином прошлым вечером? На следующее утро, во время завтрака, официанты с трудом выполняли свою работу. Мы с Георгом спустились вниз, но остальные места вокруг большого круглого стола, отведенного семье Трапп, остались пустыми. После завтрака я отправилась по каютам и обнаружила моих бедных детей во всех стадиях жажды смерти — вернейший признак морской болезни.

— Ты будешь следующей. Лучше тебе лечь, — сказал Георг и с тревогой посмотрел на меня. — Между прочим, как Барбара?

— О, вполне хорошо, — ответила я, покорно направляясь к своей каюте, которую делила с маленькими девочками. Отец пристроил их в шезлонг. Несмотря на все пророчества доктора, Барбара, казалось, не запомнила ни волнений последних месяцев, ни моей неспособности соблюдать диету и постельный режим. Она должна появиться на свет вскоре после Рождества и, похоже, решила придерживаться этого срока.

Вернувшись в каюту я, как мне и было сказано, легла в постель и стала ждать приступа морской болезни. Прошло много времени, однако ничего не случилось. Корабль швыряло как мячик. Он стонал и трещал, клонился из стороны в сторону, но мой желудок казался невозмутимым. Никто не шел, и скоро мне наскучило. И захотелось есть. Когда прозвучал гонг к ленчу, я вскочила и вскоре была за нашим большим столом в качестве единственного представителя семьи Трапп. Георг, другой уцелевший, ходил по каютам, где были дети.

Через три дня шторм утих, палуба наполнилась фигурами с зеленоватыми лицами и пустыми глазами, которые быстро приходили в себя под теплым солнышком. Море теперь было как зеркало.

Мне стало ясно, что нам нужно изучить английский, поскольку в Америке люди говорят на этом языке.

— Ну что ж. Если я должна выучить английский — вперед.

Когда муж заметил мое рвение, он сказал:

— Ты знаешь, как можешь выучить английский за двадцать четыре часа? Тебе придется каждый час выучивать одну двадцать четвертую.

Об этом я и думала, когда в первый ясный солнечный день вместе с остальными пассажирами вышла прогуляться по палубе, вооружившись карандашом и блокнотом и слегка прислушиваясь к разговорам вокруг. Обнаружив группу леди и джентльменов, говорящих по-английски, я приблизилась к ним и с самой вежливой интонацией голоса произнесла единственную фразу, которую знала:

— Please, vat is fat? [10] — указывая на свои часы.

— A watch [11], — ответил джентльмен, с любопытством глядя на меня.

— Е Votsch, — старательно записала я. — And fat? — указывая на свое кольцо.

— Ring, — ответил он, улыбаясь.

Это было начало моего необыкновенного курса английского. Пассажиры увидели мое страстное желание одолеть насколько возможно их язык за короткий срок. Они поняли также, что мне это необходимо, и оказались определенно незаменимыми для этой цели.

Милая мисс Пауэлл, английская актриса и очень приятная леди, занялась моим произношением.

— Вы не должны говорить «vat», дорогая, — сказала она мне. — Говорите «Ноо-wat», — и она достала маленькое зеркальце, — «Ноо-wen, hoo-were».

Чрезвычайно терпеливо я повторяла перед зеркалом «Ноо-wat», чувствуя себя чистокровной англичанкой.

Один из той группы, американский доктор, был шутником. Он тоже провел со мной несколько индивидуальных занятий и, без предупреждения, научил меня массе всевозможных вульгарных слов и выражений. С серьезным выражением лица я записывала: «Если какой-то человек очень возбужден, и вы хотите утихомирить его, только скажите… Если вы хотите, чтобы кто-то вышел из комнаты, только скажите…» Я была глубоко признательна доктору Джонсону, особенно несколькими неделями позднее, когда возникла ситуация, в которой его советы оказались как нельзя более кстати.

Процесс нашей американизации проходил успешно. Наши друзья угостили нас настоящими американскими напитками: имбирным лимонадом, кока-колой, бодрящим пивом. Лимонад был изумителен, а от пива и кока-колы я решительно отказалась, едва попробовав.

— Это слишком по-американски, — возразила я.

От доктора Джонсона мы узнали об американских деньгах: пенни, никкелях, даймах, квартах и баксах.

Мы услышали первые в нашей жизни американские песни: «Мой старый дом в Кентукки» и «Старый негр Джо» в новой обработке отца Вазнера, и они нам очень понравились. В последний вечер была большая вечеринка, и я уже могла понимать многое из того, что говорилось вокруг, спасибо нашим новым друзьям: Виктории Пауэлл, доктору Джонсону, Мэри Хьюго, учительнице из Даласа, и приятному американскому консулу, который возвращался домой в Цинциннати из южных морей. Они сказали, что первое впечатление о человеке — очень важно, и мы будем сталкиваться с этим снова и снова. Это была наша первая встреча с американцами, и они показались нам добрыми, великодушными, отзывчивыми людьми.

Когда мы проснулись последним утром, мы проходили Нэнтакет и скоро должны были быть в Нью-Йорке. Все стояли у бортов, и вскоре, словно мираж, из тумана возникли огромные небоскребы Манхеттена.

Это — была — Америка!

Глава II ПЕРВЫЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ — САМЫЕ ТРУДНЫЕ

Растерянные — совершенно растерянные — вот какими мы все были, когда три такси высадили нас на 7-й авеню, у 55-й улицы, перед отелем «Веллингтон» — нас и наши пятьдесят шесть мест багажа: все инструменты в футлярах, спинет, большой чемодан с концертными костюмами, наши личные вещи, причем одна из сумок была надписана «Барбара фон Трапп», в ней были маленькие вещи, которые носили наши малышки.

Стоя на тротуаре в ожидании пока выгрузят багаж, я медленно прочитала то, что гласили огромные светящиеся буквы: «А-П-Т-Е-К-А». Это был первый случай, когда я сама прочла слово. В Европе у нас не было аптек. Какое облегчение я почувствовала!

«Это хорошо, — думала я, — что я буду жить в отеле рядом с аптекой. Я никогда не потеряюсь в Нью-Йорке!»

Самые высокие здания в Вене насчитывают пять-шесть этажей. Когда лифт доставил нас на девятнадцатый этаж, мы просто не могли поверить в это, сразу бросились к окнам и с содроганием взглянули в глубокую пропасть, по дну которой медленно ползали маленькие машины и крошечные человечки. Это было первое, о чем мы написали домой: «И мы живем на девятнадцатом этаже!»

Любезный джентльмен из ведомства нашего концертного менеджера, который помог нам при прохождении службы иммиграции и устроил в отель, теперь откланялся с дружеским «увидимся завтра».

В последний раз мы ели на борту парохода. Это было около восьми часов, и теперь все мы были голодны. Но больше мы не были на корабле, где просто садились за большой стол в столовой три раза в день. Безжалостный вопрос, который неизбежно должен был возникнуть теперь: сколько у нас денег? После того, как карманы всех двенадцати из нас были вывернуты, деньги сложены вместе, набралась невероятная сумма в четыре доллара. Этого должно было хватить на ужин и завтрак, а на следующий день мы могли попросить у мистера Вагнера, нашего менеджера, немного денег взаймы. Мы отправили мальчиков с двумя долларами вниз купить хлеб, масла и фруктов. Свежие фрукты были редкостью на борту корабля, но на берегу осень — самое время для того, чтобы купить фрукты дешево, и поэтому мы вдоволь наелись яблок, слив, груш и винограда.

Поскольку мы уже изрядно устали, скоро все отправились в постель. Выставив свою обувь за двери наших комнат, как делали во всех европейских гостиницах, мы удалились только для того, чтобы один за другим, по очереди быть разбуженными ночным дежурным, который сообщил, что наши туфли, конечно, не будут вычищены следующим утром, что они больше не должны тут стоять, и лучше бы мы забрали их к себе. Прекрасно.

На следующее утро я хотела привести в порядок шляпу мужа, перед тем как он появится в ней в офисе нашего менеджера. К великому своему изумлению я узнала в вестибюле, что для этого должна идти к сапожнику.

Георг и мальчики принесли поразительные новости, что их ботинки были начищены в парикмахерской!

Что за странная страна!

Теперь я отправилась разыскивать сапожника, чтобы привести в порядок шляпу. Я обошла квартал, другой и третий, не обращая внимания на номера улиц. Это было ни к чему. Если бы я заблудилась, я знала откуда пришла. А запомнить название гостиницы мне не пришло в голову. После недолгих поисков я нашла своего сапожника. Шляпа была приведена в порядок, но я обнаружила, что окончательно заблудилась. Ничего не помню. Я подошла к ближайшему полицейскому и очень вежливо сказала:

— Уважаемый мистер полицейский, где находится отель с аптекой?

В этот день я испытала нежное чувство благодарности к тому высокому нью-йоркскому полицейскому, потому что он любезно доставил меня обратно к самому «Веллингтону».

Затем мы отправились повидать мистера Вагнера. Приятный джентльмен снова пришел, чтобы быть нашим проводником. Мы впервые дошли до 6-й авеню, над которой в то время были проложены пути надземки, которую мы видели также впервые в жизни. Я до смерти перепугалась и изо всех сил вцепилась в руку Георга, когда понадобилось пересечь улицу с грохочущими над головой поездами.

— Быстрее всего на метро, — наш любезный проводник нырнул вниз по лестнице, которая вела под улицу. Это действительно было ужасающе. Какой шум! С одной стороны платформы мимо грохотали экспрессы, в то время как с другой подходили и уходили местные поезда. Воздух непрестанно дрожал, и я просто приросла к земле, не решаясь сделать ни шагу ни в одну сторону. Я была уверена, что умру здесь. Ни я, ни Барбара не могли больше выносить этого ни секунды. Потом я оказалась внутри поезда, который выплюнул нас через несколько станций. Когда мы снова достигли дневного света, я едва сдерживала слезы.

— Георг, — попросила я, — обещай мне, что мы никогда больше не будем этого делать.

Однако, прежде чем он успел что-либо сказать, у нашего проводника появилась еще одна хорошая идея.

— Это универмаг Мэйси — один из наших крупнейших магазинов, — возвестил он, сияя. — На восьмом этаже у них есть прекрасный отдел игрушек. Давайте заглянем туда. Детям это понравится.

И мы были в универмаге, и я впервые в жизни оказалась перед лестницей, которая двигалась сама по себе. Сперва я уставилась на нее, думая, что эта штука для рекламы. Но когда я увидела, что люди становятся на нее и на моих глазах движутся вверх, я испытала неловкое чувство, что была свидетелем колдовства. Однако, когда меня пригласили сделать этот смертельный шаг, я решительно отказалась. Между тем, за нами собралось много людей. Мы явно загородили движение.

— Вперед, не пугайся, — ободряюще шепнул Георг.

С комком в горле я нерешительно поставила одну ногу, но лишь она коснулась этой движущейся вещи, я быстро отдернула ее обратно, словно меня ужалила змея. Добродушные, добросердечные американцы столпились вокруг меня, и посыпавшиеся со всех сторон советы привели меня в состояние еще большей растерянности и смущения.

Позади хихикали мои маленькие дочурки:

— Смотри, мама боится, — и мне захотелось никогда больше не ступать на этот континент.

— Закройте глаза, леди, и шагните.

Это был самый лучший совет. Я оказалась на лестнице. Как бы теперь с нее сойти? Это оказалось проще. Лестница сама выносит вас на пол, хотите вы того или нет. И это повторялось семь раз: «Закройте глаза и шагните». Семь раз? О, нет! С этого дня всегда, когда мне приходится пользоваться эскалатором, я закрываю глаза и делаю глубокий вдох.

Наконец мы покинули универмаг и расселись в офисе мистера Вагнера. Пожилой джентльмен с круглым, розовощеким, напоминающим яблоко лицом, выглядел словно симпатичный дедушка. Мы снова поблагодарили его за то, что он отправил нам билеты на «Американский фермер». Он охотно дал нам денег авансом. Концертное турне должно было начаться через неделю. Пока у него было восемнадцать дат из обещанных сорока. Его дикция была не такой ясной, как у Виктории Пауэлл, и я понимала его с трудом. Но все же поняла, когда он с улыбкой сказал на прощание успокаивающим тоном:

— Первые десять лет — самые трудные.

Моей главной заботой было: как держать втайне от всего мира присутствие Барбары. Дома у меня была Мими, швея из соседней деревни, маленькая ловкая женщина. Ей я доверила там свое тайное затруднение.

— О, это очень просто, мадам, — сразу сказала она. — Все, что вам нужно делать — следить за тем, чтобы сверху вы всегда были чуть-чуть полнее, чем снизу. Тогда вы просто будете казаться полной, вот и все.

— Но Мими, как же, в самом деле, я могу это сделать? — беспомощно спросила я.

— Позвольте мне это сделать для вас, — слегка загадочно ответила она и попросила меня прийти через неделю.

В назначенный день она подарила мне три размера дополнений к толщине верхней части моей фигуры. Номер три был просто огромен. Не в состоянии поверить, я переводила взгляд с этих вещей на столе на Мими, которая одобрительно кивала.

— Да, — сказала она. — Я имею в виду это. Вы будете надевать их в нужное время. Третий номер скроет даже двойню, и никто ничего не заподозрит.

Сейчас был сентябрь, и я носила второй номер. Со вздохом глубокого облегчения я увидела, что изобретение, похоже, действует. Мистер Вагнер не проявил ни малейших признаков изумления, обнаружив мою полноту.

Очень счастливые, с деньгами в карманах, мы распрощались. Нет, спасибо, проводник нам больше не нужен. Мы узнали, как просто ориентироваться в Нью-Йорке. За 5-й авеню следует 6-я и 7-я; и улицы не именуются по названиям цветов, птиц, деревьев или именам известных людей, как это делается в Европе, они просто нумеруются.

Мы уже отвыкли от действительно хорошего питания. Но на этот раз каждый смог заказать себе всего в достатке — кроме меня. Я всегда была голодна. Я изо всех сил старалась умерить свой аппетит, потому что взгляд в зеркало или витрину магазина показывал, что я понемногу прибавляю в размерах. Но в тот день я снова почувствовала зверский аппетит и пошла поискать какой-нибудь недорогой еды. В окне закусочной было написано: «Сэндвичи — пять центов». Размер сэндвича в Европе определяется степенью изящества. Желание более изящного сэндвича делает его меньше, чем достаточно. Помня об этом, я заказала десять штук. Мне пришлось подождать немного, потом любезная девушка пришла с огромным подносом, на котором было десять американских сэндвичей! К своему стыду должна сознаться, что съела только шесть.

На следующее утро мы долго не могли найти Розмари и Лорли. Их не было ни в одной из наших комнат, не было в коридоре — где же они могли быть? После получаса неистовых поисков, когда мы уже собирались звонить в полицию, к нам пришел один из посыльных и сообщил, что они катаются вверх-вниз на лифте.

— Да, мама, — глаза Лорли сверкали, — на двадцать седьмой этаж. Теперь я могу написать Сузи, что это в девять раз выше, чем живет она!

Никто из тех, кого мы встретили на корабле, не жил в Нью-Йорке. У нас не было ни знакомств, ни друзей, ни рекомендательных писем к кому-нибудь. Мы открывали Нью-Йорк сами. Мы узнали разницу между деловыми кварталами и жилой частью города. Мы обнаружили, что музеи и галереи можно посещать бесплатно. Мы открыли обширные возможности в аптеке, где по воскресеньям, когда все остальное закрыто, возможно купить все — от карандашей и канцелярских принадлежностей до грелок, будильников и ювелирных изделий всех видов и сортов. Мы научились сидеть за стойкой и заказывать себе с видом старожилов: «Виски со льдом», или «Два средне-подогретых».

Каждое утро мы проходили по 55-й улице на 5-ю авеню и дальше, к собору Святого Патрика. По размерам он — как один из крупнейших соборов Европы; но на углу 50-й улицы его заслоняли небоскребы. После мессы отца Вазнера мы возвращались обратно в отель.

Нам понадобилась прачечная. Как и все остальное, это был вопрос денег. Однажды утром мальчики, которые возвращались с мессы другой дорогой, с гордостью объявили нам, что нашли самую дешевую прачечную в городе, ее хозяин, китаец, берет всего шесть центов за фунт. Мы собрали все наше грязное белье для стирки. Пришел китаец, улыбался и кивал. Через два дня он пришел опять, и мы не могли поверить глазам. Должно быть, он кипятил все сразу в одном тазу, и поскольку один из наших голубых передников был покрыт непрочной краской, абсолютно все, каждая блузка, каждая белая рубашка, каждый носовой платок, стали такого же голубого цвета.

Мы не хотели брать маленьких девочек в концертное турне и присматривали недорогую школу-интернат. Мистер Вагнер помог нам. Мы нашли для них Академию урсулинок в Бронксе, всего за тридцать пять долларов в месяц за каждую. Когда мы оставили Розмари и Лорли в их новой школе, нам было их жалко. Они выросли в местности, покрытой деревьями и лугами, а здесь, в Бронксе, кругом был лишь асфальт, и не видно ни единой травинки. Однако, сестры были очень добрые и приятные, так что дети должны были выучить английский быстрее нас.

Нам действительно не потребовалось никакой организованной экскурсии по Нью-Йорку. Каждый наш выход из отеля сам собой превращался в осмотр достопримечательностей. К примеру, эти изумительные пожарные лестницы, обвивающие ступеньками дома снаружи. Трамваи и автобусы, совсем не такие, как у нас дома. Газетные киоски с ужасающе огромным количеством всевозможных газет и журналов. Как завороженные, глазели мы на людей, вскарабкивающихся на нечто, напоминающее трон, на симпатичных цветных мальчишек, с яростью натирающих их ботинки до тех пор, пока те не становились блестящими как зеркала — и все это прямо на улице! Почему остальные не останавливались, чтобы посмотреть на это? А что за люди вокруг! Здесь были негры, мужчины, женщины, дети. Ах, какие милые дети! Здесь китайцы — может быть, японцы, я не знаю. Большинство из них говорило по-английски, но мы слышали также итальянскую, немецкую, европейскую и греческую речь. И здесь был свой климат. Хотя стоял октябрь, было жарко и влажно, совсем не так как в Зальцбурге. И скорость. Это непередаваемое впечатление — в первый раз пройтись по Бродвею, когда движение в самом разгаре. Какой шум, какой свет, какая толчея! Или пересечь 5-ю авеню в районе полудня, или Уолл-стрит в пять часов. Все эти первые и ошеломляющие впечатления в Нью-Йорке многого стоят. Это было волнующе и захватывающе — это было удивительно и ужасающе — наши первые шаги на новом континенте: наше открытие Америки!

Пока остальные изучали город, обнаруживая такие места, как Публичная библиотека, Центральный парк, Радио-сити — Барбара и я предпочитали оставаться дома, в отеле. Мои мысли по-прежнему были сконцентрированы на изучении английского. Я читала все рекламные объявления в метро, на автобусах, на улицах, на эскалаторах. Я запоминала слово и с помощью маленького словарика начала читать экземпляр «Ридерз Дайджест». Я завидовала отцу Вазнеру, который уже читал без словаря. А успехи Руперта были просто возмутительны. Одна леди на корабле подарила ему толстую книжку, которая называлась «Унесенные ветром», и он уже прочел ее наполовину. Мне очень хотелось догнать их.

Глава III ОБОСНОВЫВАЕМСЯ

Настал день, когда напротив отеля «Веллингтон» трясся большой голубой автобус с надписями «Специальный» и «Хор семьи Трапп», проглатывая пятьдесят шесть мест багажа и десять членов хора. Так как в Америке у нас не было дома, пришлось взять весь свой багаж с собой. Приятный широкоплечий водитель приветствовал нас. Очень скоро он ухватился за идею, что на нем лежит благородная задача введения нас в курс американского образа мышления и бытия, поскольку мы были самыми зелеными из новичков, которых ему приходилось возить по американской земле.

Он выполнил настоящую работу. Время от времени он говорил:

— Позвольте кое-что вам объяснить!

Это было предупреждение, которое заставляло каждого, чем бы он ни был занят, — ел, спал, читал или просто глазел в окно, — отрываться от своего занятия и с восхищением прислушиваться к объяснению, как например:

— Это крупнейший авиационный завод в мире.

Или:

— Сейчас мы въезжаем в Кентукки — trifle and moonshine [12].

Замечания вроде этого для нас были немного таинственными. В своем маленьком словарике я не смогла найти ни «trifle», ни «moonshine», но так или иначе, это было впечатлением от штата Кентукки, которое сохранилось у меня на долгие годы.

Но все это пришло позже. Сначала голубой автобус отправился в Истон, штат Пенсильвания, вверх по крутой горе. В колледже Лафайета состоялся наш первый концерт. Пришли мистер Вагнер и весь персонал его офиса. Совершенно неожиданно мы осознали факт, что это была не просто другая страна — на этот раз мы пересекли океан. Теперь это был другой континент, и сегодня вечером был первый концерт. Будет это успех или провал? Эти мысли приводили нас в состояние все большей и большей торжественности, и когда наконец настал решающий момент, и нам нужно было выходить на сцену, мы снова чувствовали себя такими же жалкими и смущенными, какими были в Зальцбурге. Но здесь не было Лотты Лехманн, сидящей в первом ряду. Жиденькие аплодисменты приветствовали робких новоприбывших.

Аплодисменты! Об этом можно написать целую книгу. Простодушный читатель может думать, что аплодисменты — это просто аплодисменты. Как он неправ! Если бы он только знал, какое множество существует оттенков аплодисментов, и как нежно они ласкают ухо артиста. Существуют громоподобные аплодисменты более поздних лет, когда вы возвращаетесь в зал, набитый людьми, которые выглядят так, словно помогают вашему возвращению. Как они согревают сердце и воодушевляют! Есть вежливые, немногочисленные аплодисменты, продолжающиеся не слишком долго, достаточно для того, чтобы позволить вам дойти до середины сцены и поклониться — мягкие аплодисменты новичкам или начинающим. Бывают едва слышимые аплодисменты, производимые светскими дамами в перчатках на утренних мюзиклах и сопровождаемые вежливо прикрываемыми зевками. Вас они не слишком заботят, так как если вы уже дошли до утренних мюзиклов, вас больше ничего не беспокоит, Есть теплые, продолжительные, восторженные аплодисменты после хорошего концерта от искренней аудитории, вызывающей на «бис». Это заставляет вас забыть об усталости и превращает ваши выходы на «бис» в лучшие номера программы. Есть шаблонные аплодисменты образованных людей, концертной публики, чьи прародители всегда посещали концерты; кто, аплодируя мягко и спокойно, с поднятыми бровями вглядываются в программки, спрашивая:

— Кто был этот малый — Палестрина, или Виктория, или Томас Морли [13]? Мы никогда не слышали о нем раньше, но это было очень мило.

Эти — надежная опора музыкальной жизни, те, кто дает шанс новичкам.

Позднее вы учитесь воспринимать аплодисменты как вызов и проводить концерт от «негромкого» до «восторженного» отклика.

Но это позже, а тогда было наше первое выступление в Новом Свете. Просматривая теперь программу, мы знаем: во-первых, это было слишком длинно; во-вторых, слишком серьезно. Что помогло нам совершить чудо, заслужить в конце кое-какие действительно восторженные аплодисменты — это, должно быть, наша сердечная искренность. Люди в зрительном зале просто не могли не почувствовать, что все это было совершенно искренне. Это исходило от сердца, и именно поэтому они сердечно принимали это. После каждого номера, когда мы уходили за кулисы, лицо мистера Вагнера выглядело чуть менее мучительно, и в конце концов Георг даже прошептал:

— Он говорит, все идет прекрасно.

Но в конце этого вечера мы были совершенно измучены. После целой теперешней концертной поездки мы не были бы настолько «отключены», как были тогда в Истоне, штат Пенсильвания, в тот памятный октябрьский день.

Впрочем, такое волнение бывает лишь раз. Постепенно это становится привычным — кланяться и улыбаться, выходить на сцену и снова уходить. Очень скоро мы узнали, что концерты были не самой тяжелой частью вечеров. Гораздо утомительней прием посетителей. Мы выстраивались в ряд, люди начинали подходить, бормоча свои имена и утверждая, что чрезвычайно рады познакомиться с нами, или что они получили удовольствие от каждой минуты концерта. Мы изо всех сил старались с искренней улыбкой встретить каждое их слово и сказать в ответ что-нибудь вежливое. После определенного количества таких процедур мы окончательно исчерпали свой скудный словарный запас, и даже улыбка на нашем лице замерзала в постоянную дугу. Мы удивлялись тому, как много жителей в Роаноке, или Спрингфилде, или в Лексингтоне. Мы начали уже удивляться, действительно ли это все новые посетители, или первые снова встали в очередь и во второй раз пришли пожать нам руку.

Георг ненавидел этот вид пытки всем сердцем. Я едва решилась взглянуть на него, когда после концерта председательница Комитета Женщин радостно объявила:

— А сейчас — небольшой прием.

Кто, однако, мог бы описать мое изумление, когда в один из вечеров, когда мы, как обычно, были выстроены в ряд, я заметила озорные огоньки в глазах мужа после того, как мы приветствовали по крайней мере уже две сотни леди. Он просто светился и что-то говорил каждой. Мне захотелось понять это, и я стала продвигаться все ближе и ближе к нему, пока, совершенно неожиданно, мне не пришлось использовать носовой платок, чтобы скрыть сильный приступ кашля. Я услышала, как он говорил на нашем родном языке:

— 376, 377, 378…

И каждая леди, совершенно польщенная, отвечала:

— О, благодарю вас!

Он считал их! Когда наконец мы все собрались, держа в руках кофе, все, что он сказал, с блеском в глазах, было:

— 611!

Однажды мы давали концерт на Юге, в маленьком колледже, руководимом Сестрами. Это был их первый концерт, и Преподобная Мать, маленькая пожилая монахиня, волновалась. Она суетилась вокруг кулис с глазами, как у испуганной птицы. Мне было жаль ее и хотелось утешить. В мозгу у меня вспыхнуло: «Если кто-то очень нервничает, и вы хотите его успокоить, скажите только…» — и я сказала так по-дружески и убежденно, как только могла:

— О, Преподобная Мать, сохраняйте, пожалуйста, спокойствие.

Что она и сделала.

В другой раз — это было на Среднем Западе — нас пригласили в дом епископа. К этому времени мы уже знали, что епископы бывают разные. Одни непринужденны и добры по-отечески, так что можно почти забыть, кто они и с полным доверием говорить «отец». Другие, так сказать, никогда не расстаются со своим саном. Это епископы каждым дюймом своего тела. Тут вы сталкиваетесь со всем достоинством и авторитетом Церкви. Это очень захватывающе. Один из таких и пригласил нас к обеду, и, разумеется, это был официальный обед, с речами и тому подобным. Также были еще несколько других высоких сановников, и, сидя рядом с епископом, я расходовала свой лучший английский со скоростью мили в минуту. После того, как была прочитана послеобеденная молитва, по пути из трапезной в библиотеку епископ и я столкнулись в дверях. Он любезно предложил мне пройти первой, но, разумеется, я знала, что надо делать, и старалась всеми средствами пропустить Его Преосвященство вперед. Так, пропуская один другого, мы создали пробку. Тут мне на память опять пришло наставление доктора Джонсона. «Если вы хотите, чтобы кто-нибудь немедленно покинул комнату, только скажите…» Таким образом, глядя прямо в глаза епископу, я уверенно сказала с лучшим своим произношением:

— Пожалуйста, епископ, — проваливайте.

Шел декабрь и я носила номер Третий. Газеты отмечали «величавую» мать, «величественную» фигуру, но это было все. Я избегала смотреть в зеркала и заснеженные окна и удивлялась, не будет ли это, двойня, и не будет ли второй ребенок мальчиком. Однако мне не приходило в голову обратиться к врачу. В конце концов, я не была больна. По крайней мере серьезно, так как к раздувшимся ногам и боли в спине я научилась приспосабливаться.

Мы с Барбарой чувствовали их все сильнее с каждым днем этой поездки. Это вовсе не было забавой — часами тесниться в автобусе, по нескольку раз в день менять одежду — до, во время и после концертов — репетировать каждое утро и петь каждый вечер, подниматься в автобус и выходить из него, каждую ночь спать в другой постели, и есть эти странные, новые виды еды, такие как груша с майонезом (тьфу!), или консервированная ветчина с сахаром, или дыня с перцем и солью. С другой стороны, ни за какие деньги было совершенно невозможно достать хотя бы одно из тех блюд, по которым я тосковала всем своим существом. Это кажется глупо, но я часами могла мечтать о бутерброде с ветчиной или яблочном штруделе. Но у нас с Барбарой не было времени уделять слишком много внимания этим мелким неудобствам.

Все шло гладко до одного вечера, последнего перед тем, как мы достигли Нью-Йорка. Мы давали концерт в очень маленьком городке в штате Делавэр. Остановились в крошечной гостинице, в местечке, выстроенном вдоль железнодорожного полотна. Без всякого предчувствия того, что должно было случиться, я пожелала своей семье «спокойной ночи» и отправилась в свою комнату, которая была единственной на четвертом, последнем этаже.

Я крепко спала, когда мне приснилось, что я слышу рычание льва. Мне казалось, что я отчаянно пыталась убежать и не могла. В момент полного отчаяния я проснулась. Но что это? Окончательно проснувшись, я по-прежнему слышала льва, его рычание было все ближе и ближе. Я до смерти перепугалась. Теперь это что-то ужасное было прямо рядом с моей кроватью, рычащее и грохочущее. Весь дом дрожал. Дрожала моя кровать. Мы с Барбарой тоже дрожали. Потом шум стал утихать, и с громко стучащим сердцем я вслушивалась, пока все не стихло. Но лишь только я стала засыпать, как все началось снова, исходя теперь из противоположного направления. Теперь я по-настоящему сильно испугалась. Я хотела позвонить кому-нибудь, но ни в комнате, ни поблизости телефона не было, да к тому же, именно этой ночью я забыла спросить номера комнат других членов моей семьи.

Так и прошла ночь — то с нарастающим, то с убывающим львиным рычанием и со все больше и больше пугающимися мной и Барбарой. Около четырех часов утра я почувствовала необычную боль. Теперь я уже по-настоящему разволновалась. Что если сейчас, здесь, в этой маленькой одинокой гостиничной комнатке должно было что-то случиться?

В моменты наивысшей опасности становишься сверхчувствительным. Промелькнут картинки прошлого, возможно возвращающие вас в дни вашего детства, и вы уже в состоянии понимать голоса, которые в повседневной жизни вы не слышите, так как слишком заняты.

— Мария помогла — Мария всегда поможет.

Были ли вы когда-нибудь в одной из знаменитых церквей паломников в Австрии, Италии или Франции — в Лурде, например? Видели ли вы там сотни маленьких картинок, серебряных сердец, восковых рук и ног? Слова, повторяемые всеми вокруг, нацарапаны на стене, разукрашенные в старомодном стиле, расписанные просто или художественно: «Мария помогла — Мария всегда поможет». Такие места не вырастают быстро. Они — результат слез и молитв в течение столетий. Если вы преклоните колени в таком доме молитвы, если вы когда-нибудь возьмете туда свои тревоги и волнения — когда вы будете за тысячи миль оттуда, уже взрослым человеком, совершенно неожиданно образ всего этого возвратится к вам в момент разрывающего страха.

Я прямо села на кровати, сложила руки и сказала вслух:

— Пресвятая Мадонна, помоги мне. Пусть ничего не случится с этим ребенком. Обещаю своими собственными руками принести ее в капеллу Святого Георгия, а также большую свечку.

Как я хочу, чтобы никто не был слишком «взрослым» для того, чтобы понять, какое неописуемое спокойствие может поселиться во встревоженном сердце. Это спокойствие, обещанное тем, кто «стал словно маленький ребенок». Я откинулась назад и почти сразу заснула, долго и спокойно проспав до утра.

Когда я проснулась, вся моя семья собралась вокруг моей постели, выглядя утомленными после бессонной ночи и чрезвычайно удивленные, обнаружив меня мирно спящей. Им тоже помешало рычание льва, который, в результате расследования, оказался не более, чем поездами, сновавшими между Нью-Йорком и Вашингтоном.

Минуя, Нью-Йорк, мы захотели рассказать «дедушке Вагнеру», как прекрасно все идет с концертами. Это был восьмой месяц Барбары, и я была убеждена, что надо было быть слепым, глухим и немым, чтобы не заметить «это». Желая поговорить, я небрежно заметила:

— Конечно, я буду счастлива, когда ребенок наконец будет здесь.

Старый холостяк подскочил как ужаленный.

— Чей ребенок? — спросил он.

— Ну… мой, — невинно ответила я.

Эффект был трагическим. Он немедленно отменил все наши оставшиеся концерты, и наше турне тотчас пришло к своему неожиданному завершению. У него и в самом деле даже мысли не было — как это было плохо! Что за несчастье! Меньше концертов значило меньше денег, а нам необходим был каждый цент.

Что дальше?

Немного огорченные, мы отправились в отель «Веллингтон».

Там мы встретили миссис Пессл, мать Йеллы Пессл, клавесионистки и прежней знакомой из Вены. Она и профессор Александр Вандерер, первый гобоист венской филармонии, заметно поддерживали нас на первых этапах нашей музыкальной жизни там, в Австрии. Было приятно увидеть их снова.

— Так, ребята, — сказала миссис Пессл и попала прямо в точку, — есть лишь одна вещь, которую вы должны сделать, если хотите добиться успеха в Америке. Вам нужно дать концерт в Городском Зале. Это делает каждый артист, который хочет проложить себе дорогу. И для этого вам нужен агент по рекламе.

— Кто?

— Ну… разве у вас нет никого, кто создает рекламу для вас? — спросила она, крайне изумленная.

— Что создает для нас? — глупо спросили мы.

Это было слишком для добросердечной леди.

— Но дети, дети, это же ужасно! — она тотчас позвонила девушке, которая сделала всю рекламу для Йеллы и попросила ее приехать в «Веллингтон». Мы не должны терять ни дня, настаивала миссис Пессл.

Эдит Беренс приехала, и вместе с ней миссис Пессл объяснила нам значение и важность концерта в Городском Зале Нью-Йорка. Это должно было обойтись нам в 700 долларов, это заставило нас содрогнуться, но это могло дать миллионы, и эта мысль снова вселила в нас надежду. Это должно было быть скоро, так скоро, как только возможно, и глаза миссис Пессл блуждали по мне. Я видела, что никакой номер Третий не мог никого обмануть. Ближайший доступный в Городском Зале день был через две недели, Эдит узнала по телефону. Отец Вазнер очень искренне одобрил идею, и мы согласились.

— Это дает нам время для рекламы, — крайне удовлетворенно заявила миссис Пессл. И она начала. Нашим спокойствию и уединенности настал конец. Эдит преследовала нас с одним или несколькими фотографами, куда бы мы ни пошли, что бы мы ни делали, и в газетах стали появляться снимки: семья Трапп ест в китайском ресторане; семья Трапп осматривает городские достопримечательности; вытягивают шеи в Рокфеллеровском Центре; делают покупки на 5-й авеню; выглядывают из автобуса; садятся в трамвай; переходят улицу; спускаются по ступенькам. Мы привыкли замедлять шаги в магазинах, отелях, кинотеатрах — везде — чтобы нас успели сфотографировать. Отец Вазнер (о, как он ненавидел это!) указывает дорогу. Изучает счет. Ест английские оладьи (его любимое блюдо на завтрак). Чистит ботинки.

Потом пошли интервью «Тайм», «Таймс», «Лайф», «Геральд трибьюн», «Сан», «Дэйли-ньюс».

— Когда вы прибыли в эту страну?

— Как вам нравится Америка?

— Почему вы покинули Европу?

— Каковы отличия в пище?

— Почему вы носите эти смешные платья?

Мы безнадежно пытались рассказать о музыке — нашей программе, но Эдит уверила нас, что публику намного больше интересуют другие вопросы.

В этой ужасной затее с Городским Залом было одно единственное утешение: мы могли сделать свою собственную программу. И мы ее сделали. Для первой части мы выбрали три самых сложных мадригала, которые знали (в конце концов, мы хотели показать, что мы умели!), вторая часть была посвящена целому песнопению: «Jesu, Meine Freude» [14], все ее сорок пять минут.

Так как мы были совершенно неизвестны, миссис Пессл предложила, чтобы ее дочь, тогда уже достаточно хорошо известная клавесионистка, присоединилась бы к нашему сольному концерту, по очереди с нами появляясь с произведениями на клавесине.

Настал знаменательный день, а вместе с ним — наш великий шанс. Серьезно и торжественно стояли мы на сцене в Городском Зале. Ни грима, ни ненужных улыбок, все сосредоточено на исполнении великого песнопения Баха. Зал был заполнен на три четверти. Многие из них были «контрамарочниками», другие — любопытными менеджерами со всех мест, пришедшими послушать этот новый аттракцион — поющую семью. Насколько они хороши? Могли ли привлечь широкие слои публики со всей страны? Есть ли у них деньги? Многие из них ушли еще до того, как в воздухе торжественно прозвучал последний хорал: «Jesu — meine — Freude!»

Некоторые люди, однако, были серьезно взволнованы и даже пришли сказать нам об этом. Высокий, молодо выглядящий мужчина стремительно ворвался за кулисы и с влажными глазами, схватив мои руки обеими своими, сказал очень взволнованным голосом:

— Это, я уверен, именно то, чего хотел Иоганн Себастьян. Вы должны прийти и повидать меня в Публичной библиотеке. Я Карлтон Смит.

Теперь настала бессонная ночь ожидания утренних газет, которые должны были решить нашу судьбу в печати. Либо мы сделали себе имя, либо…

На следующее утро прибежали возбужденные Эдит, Йелла и миссис Пессл, каждая размахивая газетами и восклицая:

— Замечательно! Отлично! Грандиозно!

Они прочли нашим гудящим ушам, что мы были «как никакая другая ныне живущая семья»; что «когда восемь членов одной семьи играют и поют так, как это сделал в субботу ансамбль семьи Трапп, музыка кажется просто чудесной»; «как хор, Траппы оказались изумительны. Они совершенно очевидно обладают либо абсолютным слухом, либо совершенно необычной памятью на тональности. Эффекты, достигнутые в номерах Преториуса, Лехнера, Айзека, относились к тем, которыми обладают музыканты с отличительным стилем. Их работа в сложном песнопении Баха была точной и верной в передаче усилий композитора. Это было потрясающее музыкальное зрелище». Все это венчалось значительной ежедневной газетой, которая выделила две колонки и, среди прочего, писала: «Было что-то необычайно милое и привлекательное в скромных, серьезных певцах, когда они образовали тесный полукруг вокруг своего руководителя для первоначального предложения; красивая, осанистая (!) мадам фон Трапп в просто черном, остальные — в черно-белом. Было естественно ожидать от них работы повышенного изящества, и в этом они не разочаровали», — и так далее, длинная колонка. К этому времени большинство из нас скакали вокруг в радости и ликовали. Наконец кто-то стал интонировать «Nun Danket Alle Gott» — великий гимн благодарения Баха. Мы были ужасно счастливы, что «сделали себе имя», хотя еще не знали, что это означало.

В понедельник утром мы нанесли обещанный визит в Публичную библиотеку, чтобы повидать Карлтона Смита. Он разговаривал с джентльменом, которого представил как профессора Отто Альбрехта.

— Отто — любитель музыки, и я все рассказал ему о вас, — Карлтон сиял. — Между прочим, какие у вас планы?

— Мы сейчас подыскиваем место, где могли бы поселиться на следующие недели. Этот отель такой дорогой, — ответил Георг.

Лицо профессора Альбрехта зажглось.

— Я знаю меблированный дом, который сдается, недалеко от места, где я живу.

И в истинно американской манере он сделал пару телефонных звонков, и все было улажено. Плата была сто долларов в месяц, и мы могли переехать прямо сейчас.

Георг и старшие девочки отправились вперед, вместе с Отто Альбрехтом, чтобы приготовить дом. Очень скоро уже было Рождество, и нам с Барбарой очень нравилась идея спокойно устроиться где-нибудь, чтобы некоторое время под нами ничего не двигалось. Дом был в Джемэнтауне, Филадельфия. Когда мы вышли на Северном вокзале, там нас ждали Георг, Отто Альбрехт и несколько машин. По дороге от вокзала к Джемэнтауну Георг сказал:

— Это совершенно неописуемо. Абсолютно посторонние, друзья Отто Альбрехта, останавливают машины и заходят, чтобы узнать, чего у нас не хватает. Потом они возвращаются с ложками, вилками и ножами, стаканами, одеялами, один принес кровать, другой — кружки и кастрюли, а один даже пришел с коробкой пластинок. Сейчас у нас дома патефон. Теперь они приехали со своими машинами, чтобы помочь мне устроить семью. Это квакеры из Общества Друзей, как мы привыкли называть их в Европе.

Общество Друзей. Они не были мне в новинку.

После первой мировой войны, когда несчастья преследовали меня, студентку в Вене, голод стал столь ужасным, что было невозможно учиться или выполнять какую-то работу. За кусок еды каждый мог пожертвовать всем. В этот критический момент в Вену приехало Общество Друзей с едой, и каждый студент, и каждый школьник стал получать одну порцию горячей еды в день. Иначе меня могло бы и не быть сейчас. Такое никогда не забывается. И здесь они опять встретились на нашем пути — Друзья.

Когда мы вошли в нашу общую комнату, в камине горел огонь, и из патефона звучал великий «Хор Аллилуйя» из «Мессии».

Георг, заметив, как я была измучена, взял меня за руку и обнадеживающе сказал:

— И все это даровано тебе будет.

Да — друзья — один из редчайших даров в мире.

Глава IV БАРБАРА

На следующий день было воскресенье, и перед нашим домом остановились две машины. Из них вышли Отто Альбрехт и Рекс Крофорд, его друг.

— Мы хотим познакомить вас с Генри Дринкером, — сказал Отто и пригласил нас сесть в машину. — Он большой любитель музыки, и раз в месяц у него дома большая компания поет музыку a cappella, как раз, как вы делаете. Я уверен, вы понравитесь друг другу. — И мы вышли.

В очень большой комнате было порядка ста двадцати людей, собравшихся вокруг высокого, по-мальчишески выглядевшего человека. Мы были далеко за его спиной и не слышали, что он говорил, да в этом и не было необходимости. Он просто излучал энтузиазм. Потом он поднял руку — на зал пала тишина, и он принялся дирижировать своими гостями в «Реквиеме» Иоганнеса Брамса. Нам дали ноты, и мы запели вместе с ними. Мистер Дринкер не был ни великим дирижером, ни обладателем выдающегося голоса, но никогда не беспокоился об этом. Он был самым искренним почитателем музыки, какого мы когда-либо видели. Когда кончилось особенно красивое место, он прервал музыку, опустил руки и сказал с заразительным пылом: — Как изумительно! Как замечательно! Ах, давайте опять это повторим?

И мы повторили это вновь. После часа такого интенсивного музыцирования каждый казался созревшим для ужина. Во время перерыва нас представили мистеру и миссис Дринкер. Отто рассказал им о нас. В конце вечера, когда большинство людей уже разошлись по домам, Отто спросил, не можем ли мы спеть что-нибудь для нашего хозяина. Мы с радостью сделали это, выбрав наш любимый хорал Баха «Wie schon leuchtet der Morgenstern» [15]. С этим единственным номером, который мы спели, мы проложили дорожку прямо в сердца Дринкеров.

Рождество миновало тихо и мирно. Дороти и Рекс Крофорд, Мириам и Отто Альбрехт, наши соседи, миссис Хельбет, и некоторые из их друзей, включая Дринкеров, опустили перед нашей дверью корзины и пакеты, и бедные эмигранты из Австрии обнаружили себя перед шестью индейками и корзинами с тортами, фруктами и другой снедью, книжками и игрушками для маленьких детей, книгами и пластинками для взрослых. Когда Георг увидел мои слезы по поводу явной перспективы иметь электролампочки на елке, он обошел всю Филадельфию и в конце концов все-таки нашел настоящие свечи и подсвечники. Теперь последнее облачко исчезло, и это было самое замечательное Рождество, которое мы могли вспомнить. Вместе с Петером и Джоном мы должны были сказать нашим друзьям: у нас нет денег, но все, что у нас есть, мы отдаем вам, — это были наша музыка и наши молитвы. Мы пригласили их в Рождество на вечеринку помочь нам с многочисленными пирожными и тортами, и два с половиной часа пели для них — лучшее, что мы могли были дать.

На следующий день после Рождества я увидела, что пришло время нам с Барбарой подготовиться. Я попросила Руперта принести мне чемодан Барбары и высыпала его содержимое на свою широкую кровать — все драгоценные маленькие вещички: детские одежонки с крошечными складками, роскошно вышитые одеяла, изысканные маленькие шелковые платьица, разукрашенные парадные одеяния; каждая вещь — с крохотной вышитой монограммой и диадемой. Я как раз разложила их по всей комнате, когда появилась миссис Дринкер. Не без гордости я показала ей эти маленькие сокровища.

Ее глаза спокойно скользнули по моей выставке и, совершенно равнодушная, она сухо спросила:

— А кто собирается каждый день все это стирать и гладить?

Так далеко я еще не заглядывала. Когда миссис Дринкер обратила на это внимание, она немедленно приняла командование на себя. С глазами и мыслями генерала, она созерцала мое почти отчаянное положение: приближается битва, а боеприпасов, чтобы сражаться, нет.

— Уберите весь этот глупый хлам и пойдемте со мной. Мы отправимся купить кое-какие нужные вещи, — я усиленно пыталась проглотить свои обиженные чувства, пока она столь же усердно старалась втолковать мне суть дела. Пока мы ездили по Джемэнтауну, она говорила:

— Ребенку не нужно все это. Трех распашонок, пары дюжин пеленок и пары резиновых ползунков вполне достаточно. Вам теперь нужно стать практичной — практичной, как вы не понимаете? Вы бедны, не забывайте. — Слова звучали тяжело, но ее глаза указывали на доброе сердце. Как мне везло, что у меня был такой твердый друг, который мог представить мне все, как оно было в те сложные дни. Конечно, я ожидала, что мы направимся в детский магазин, как я сделала бы это в Европе. Однако, нет! Это был один из тех больших ведомственных универмагов, в которых я всегда чувствовала себя совершенно потерянной.

Миссис Дринкер направилась прямо к детскому прилавку. Там мы купили несколько умеренно выглядевших трикотажных вещей, в которых я сперва даже не смогла узнать распашонки. Миссис Дринкер не обращала внимания на мое сдержанное, почти враждебное молчание по отношению к американской детской одежде. Она сделала все необходимые покупки, и очень скоро мы уже снова сидели в машине и ехали домой. Она выглядела очень довольной. Шла «Белая неделя», и цены на все были снижены.

— Вы довольны? — спросила она. — На всем вы сэкономили больше трех долларов!

— Да, миссис Дринкер, — ответила я кротко, но неубедительно.

Времени было не так уж много, чтобы теперь терять его, и я отправилась найти ту, кто, как я узнала при помощи моего словарика, называлась «midwife» [16], наподобие необходимой фрау Вогл. Я узнала, что во всей округе можно было найти лишь трех «midwifes», все три негритянки. В то время я еще слегка побаивалась цветных людей, которых мы никогда не видели в нашей стране, и они все еще казались нам немного легендарными.

Снова и снова миссис Дринкер говорила мне, что нужно иметь доктора, и что, чтобы родить ребенка, нужно отправляться в больницу. В конце концов, я согласилась сделать одну уступку — доктор. Но ложиться в больницу — это было смешно. Почему? Для чего? Я не была больна. В Европе вы отправлялись в больницу, только если были опасно больны, и многие там умирали, но дети рождались дома. Могли ли они в больнице позволить моему мужу сидеть рядом со мной? Могла ли моя семья быть в соседней комнате, поя и молясь?

Я пыталась объяснить, что ребенок должен родиться дома, принятый любящими руками, а не в больнице, окруженный выглядящими как привидения докторами и медсестрами в масках, в атмосфере стерильности и антисептиков. Вот почему я могла попросить доктора прийти к нам домой.

Но сначала нужно было найти доктора. Я пыталась многократно, но всякий раз, когда я упоминала слова «дома», они не хотели связываться.

Когда я была очень измучена и обескуражена, я нашла врача в нашем районе, молодого и немного взволнованного всей этой идеей, но который сказал, что мог бы прийти.

Я успокоила его.

— Вы не беспокойтесь. В этом нет ничего дурного. Я все об этом знаю. Это самая естественная вещь в мире. Вы просто будете сидеть в соседней комнате, и я позову вас, когда вы понадобитесь.

Его глаза расширились, он открыл рот чтобы что-то сказать, но в полном изумлении закрыл его снова.

Вот как все случилось. Когда я поняла, что пришло время, был вечер. Все было по-старому. Семья собралась в общей комнате, вслух читая молитвы. Потом они пели гимны. Затем снова молились. Двери были открыты, мне было их слышно. Георг был рядом со мной, его добрые, крепкие руки изредка похлопывали меня, когда он повторял:

— Скоро она будет здесь, наша Барбара, — и тогда мы оба улыбались. Доктор еще не приехал.

Потом, когда это уже должно было случиться:

— Быстро позвоните ему и скажите, чтобы поторопился!

Когда он прибыл, он выглядел взволнованным. Вместе с ним была медсестра — приятная молодая девушка. Они мыли руки, когда, совершенно неожиданно, мне пришлось очень сильно сжать руки Георга и показалось, что время остановилось. Потом я услышала смешной слабый писк. Доктор обернулся ко мне и что-то сказал — я не смогла разобрать что — затем понес что-то в своей правой руке через комнату. Все закончилось. В этот момент весь хор внизу запел: «Благодарим тебя, Господь наш!»

Доктор, в центре комнаты, обернулся вокруг.

— Что это? — он разинул рот от удивления.

И я увидела, что он держал: мою дорогую крошку — вниз головой!

У меня почти остановилось сердце. Я была уверена, что он должен был уронить ее.

— Осторожно — не уроните ее! — воскликнула я.

— Ее? Но… это же мальчик! — укоризненно сказал он.

Что? Должно быть, я неправильно поняла. Георг склонился надо мной.

— Барбара — мальчик, — улыбнулся он.

Сердце мое запело: «Благодарим тебя, Господь наш!»

Глава V ЧТО ДАЛЬШЕ?

Новорожденный мальчуган при рождении весил десять фунтов две унции.

Когда ему было три дня отроду, мы снесли его в баптистскую церковь, где отец Вазнер в таинстве крещения принял его в христианскую паству. Ему дали имя Иоганнес-Георг. Это был первый большой праздник нашей семьи в Америке.

Начиная со своего десятого дня, он ужасно плакал, почти день и ночь, пока я в отчаянии не вызвала доктора. Он обнаружил, что с драгоценным малышом не было ничего плохого; просто он был голоден. Я чувствовала себя виноватой и пристыженной. Но как я ужаснулась, узнав, что должна давать ему апельсиновый сок — сырой апельсиновый сок и выжатые бананы — сырые бананы! С моим европейским воспитанием это означало почти смерть. Но Иоганнес был американским мальчиком и очень скоро расцвел на морковках, шпинате и соках, и больше плача не было слышно.

Следующие недели были замечательной переменой. Месяцами мы жили каждый день в новом отеле. Теперь мы вновь все были вместе. Младших девочек мы забрали из интерната в Нью-Йорке, и теперь все домашние были в сборе. Старшие девочки поочередно трудились на кухне и по дому, Мартина помогала мне с малышом. Симпатичная молодая медсестра Энни показала нам, как управляться с вещами в Америке. Например, пеленки. В Европе они квадратные. Вы складываете их треугольником и завязываете вокруг ребенка. В Америке пеленки продолговатые, и вы прикалываете их булавками. К этому и сырому апельсиновому соку я привыкала очень долго.

Почти каждый день мы были в чьей-то компании: Альбрехты, Крофорды, Дринкеры. Они брали нашу семью на концерты по пятницам: в институт Франклина, в музей Искусств, на прогулки через замечательный Фэйрмаунтский парк, на вечеринки в свой дом или дом друзей.

С помощью миссис Дринкер мы познакомились с Рэвенхиллской Академией, куда теперь ходили учиться младшие девочки. В отличие от школы в Бронксе, она находилась на самой окраине города, окруженная большими садами. Очень скоро Розмари и Лорли освоились и завели новых школьных подруг.

Теперь возникал вопрос: что делать дальше? Большая часть денег, которые мы заработали на концертах, ушла на оплату билетов на пароход, которые нам ссудил мистер Вагнер, на каждодневные расходы, на концерт в Городском Зале. Наш первый контракт был на сорок концертов, из которых мы дали лишь восемнадцать, но мистер Вагнер сказал, что мог легко заполнить остальные даты после Рождества, если они не будут отданы ребенку. С этим мы ничего не могли поделать. Так или иначе, контракт терял силу.

Мы прибыли в Америку по гостевой визе, которая истекала в марте. Друзья советовали нам обратиться за ее продлением, что мы и сделали после Рождества. Все уверяли нас, что такие продления были простой формальностью: они всегда разрешались. Но наша гостевая виза позволяла нам зарабатывать деньги, лишь давая концерты. Деньги, которые у нас оставались, могли поддерживать нас, если бы мы были очень экономны, возможно, до лета.

А что дальше?

Это было то, о чем в эти дни мы говорили — Георг, отец Вазнер и я, — но поскольку мы не могли найти никакого решения, единственное, что мы могли сделать — идти в наш край: обратиться в Божие царство.

Каждое утро мы отправлялись в приходскую церковь, где отец Вазнер служил Священную Мессу.

Погода между декабрем и мартом может быть неприветливой. Дом был мал для нашей большой семьи и очень бедно меблирован. Несмотря на помощь друзей, у нас ничего не было в достатке. Просто мы были слишком большой семьей. Самое главное, что нам никогда не хватало еды. А если вы голодны, вы легко раздражаетесь, особенно если ближайшее будущее выглядит неопределенно. Поэтому, в данный момент обращаться в Божье царство, означало для нас принимать все это с улыбкой и искренней благодарностью, поскольку разве не было здесь много других, еще более бедных, чем мы?

Однажды в феврале в наш дом неожиданно приехал мистер Вагнер. Он привез с собой договор, опять на сорок дат. С тех пор, как ребенок был здесь, никаких затруднений больше не должно было быть, обещал он, и, счастливые, мы подписали свой второй американский контракт. Тур должен был начаться в сентябре. Одна огромная тревога спала с наших плеч. Начиная с сентября, мы могли быть спокойны — а до того? Ах, уверяли нас друзья, можно давать небольшие концерты, то здесь, то там, и если это будет всего лишь месяц, мы должны были прожить его.

Потом, однажды утром пришло письмо, все губившее. Служба иммиграции Соединенных Штатов извещала нас, что наше обращение за продлением временного пребывания отклонено, и мы должны покинуть Соединенные Штаты не позднее 4-го марта. Это был жестокий удар. Мы сожгли все мосты за собой и никогда не посмели бы снова вернуться домой, а теперь Америка не хотела позволить нам остаться здесь.

Что теперь?

Это было такое потрясение, что какое-то время никто не мог ни говорить, ни думать ни о чем. Каждый внутренне переживал свои личные разочарование и страх.

Одно было определенно: мы должны уехать. Оставалось не так много времени, чтобы достать билеты на такое количество людей на один корабль. В газете мы увидели, что 4-го марта из Нью-Йорка отплывает «Нормандия». Георг отправился во Французскую Линию и сумел приобрести двенадцать билетов третьего класса до Саутгемптона. После того, как билеты были куплены, денег осталось немного, да и что нам было делать в Саутгемптоне?

Потом нас озарило: год назад у нас было предложение от датского импресарио на ознакомительный тур по Скандинавии. Два концерта в Копенгагене, два в Осло, два в Стокгольме.

— Давайте свяжемся с этим менеджером — посмотрим, не сможет ли он принять нас сейчас.

Это нужно было сделать телеграммой, хотя это тоже было дорого. Потом потянулись полные страха дни ожидания. Что, если он не примет нас?

Мы начали разбираться со своим домашним хозяйством, раздавая обратно взятые взаймы одеяла, кровати, ложки и вилки. Крофорды любезно предложили сложить у них на чердаке вещи, которые мы не хотим дважды тащить через океан. Так мы стали делить свое имущество на «забираемое» и «оставляемое», как сказала Гедвига. Но обычная жизнерадостность была утеряна. Каждый предпочитал приниматься за свои обязанности молча.

Около двух тысяч лет назад нечто похожее произошло с группой людей, которые покинули свои родные земли, просто следуя за идеей, указанной звездой: три волхва. Когда каждый из них известил своих людей о том, что намеревался отправиться в длительное путешествие чтобы отыскать где бы то ни было новорожденного царя, их друзья в неодобрении качали головами: «Надеюсь, ты не пожалеешь об этом». Потом месяцами и неделями шли они за звездой, которая привела их в иудейскую землю, в самую столицу, Иерусалим, и потом — растаяла. И когда они думали, что достигли цели, они оказались в полных потемках. Никто ничего не знал о новорожденном царе, и в их ушах звучали слова: «Надеюсь, ты не пожалеешь об этом».

Какое искушение — хотеть никогда не умирать. И после того, как Бог испытал их веру и терпение, он пришел к ним на помощь. Им была указана дорога, звезда вновь появилась. «И, завидя звезду, радовались они великой безмерной радостью».

Это была история, о которой мы говорили первого марта. До отъезда оставалось лишь три дня, а ответ из Европы так и не приходил. Это был момент потемок, звезды не было видно. Тогда мы выбрали трех волхвов в качестве наших особых Святых-покровителей. Мы обещали им следовать примеру их веры и терпения. Не могли ли они попросить Бога, чтобы звезда появилась вновь?

И это случилось. На следующее утро пришла телеграмма: «ВСЕ ГОТОВО ДЛЯ ПЕРВОГО КОНЦЕРТА ДВЕНАДЦАТОГО МАЯ КОПЕНГАГЕН».

Наши новые верные друзья помогли нам закрыть дом и сесть на прямой поезд до Нью-Йорка. Дринкеры прислали за Георгом, ребенком и мной свою машину вместе с шофером.

В Нью-Йорке мы все собрались в доме Карлтона Смита, и оттуда отправились на пароход. Прощальные поцелуи и пожелания, потом — крики и махание рукой, «Нормандия» вышла в открытое море. Скоро небоскребы растаяли в золотистой дымке, мы были на пути в Европу.

«Нормандия»! Какой превосходный корабль, и какой замечательный экипаж! Хотя мы были всего лишь пассажирами третьего класса, Французская Линия пошла на исключение, чтобы сделать наше пребывание здесь настолько приятным, насколько это было возможно. Мы получили билет, с которым могли гулять по кораблю в любое время. Мы были приглашены есть в туристский класс, а для репетиций нам была выделена специальная гостиная на палубе первого класса, примыкающая к изумительному зимнему саду. Каюты третьего класса были намного роскошнее, чем наши места на «Американском фермере». Но приятнее всего было поведение экипажа. Стюарды и стюардессы, официанты и служащие были так вежливы, что на четыре коротких дня мы почти забыли, что были бедными эмигрантами с весьма неопределенным будущим. На борту «Нормандии» с нами обходились как со знаменитыми артистами. Люди знали о нашем концерте в Городском Зале и просили в последний вечер дать гала-представление вместе с флейтистом Рене Ле Роем. Позже нас бесплатно снабжали шампанским. Корабль сам по себе был прекрасной мечтой, и таких размеров, что если я хотела вместе с Иоганнесом подняться из своей каюты на верхнюю палубу подышать свежим воздухом, это занимало восемь минут. Я чувствовала нечто вроде вопрошения: когда этот город прибудет в Европу? Едва мы наконец запомнили, какой дорогой можно попасть в молельню, кино, бассейн, наступила уже пора готовиться к прибытию в Саутгемптон. Но эти четыре дня были не настолько коротки, чтобы не успеть вызвать чувство любви к кораблю и его экипажу, и когда, годы спустя, мы узнали о страшном бедствии, постигшем «Нормандию» в Нью-Йорке, мы испытали такое чувство, будто что-то ужасное случилось со старым близким другом.

Глава VI ПОД ВЗГЛЯДОМ СТАТУИ СВОБОДЫ

С того мартовского дня, когда мы отплыли на «Нормандии», до дня в октябре, когда мы вновь ступили на американскую землю, мы усвоили один урок, самый важный из всех. В английской Библии это называется так: «Ве not solicitous», и в переводе на повседневный язык означает следующее: «Не беспокойся».

Мы отправились в путь с беспокойством.

«Что мы будем есть, что мы будем пить, что нам надеть?» — это те самые темы человеческих волнений, которые выбрал наш Господь, когда сказал: «Не заботьтесь ни о своей жизни, что вы будете есть, ни о своем теле, что вы будете надевать». Дальше он объяснил, как бесполезно, если мы будем беспокоиться об этом, как это приведет нас в никуда: «Может ли кто-нибудь из вас, как бы ни заботился об этом, добавить хотя бы дюйм к своему росту? И если вы бессильны сделать даже такую простую вещь, зачем вам заботиться о своих нуждах?» И, сказав нам, как бессмысленно заботиться об этом, Он сказал нам, что делать. Мы должны были смотреть на лилии, как они растут. Наш Небесный Отец хорошо знает, что нам нужно. Следовательно, лишь ищите Царство Божие, и все эти вещи будут вам дарованы.

И эти полгода были выделены для того, чтобы научить нас этому уроку, который мы никогда не должны забывать в будущем.

Мы были там, группа из двенадцати человек и грудной ребенок, которые на последующие семь месяцев не имели дома и, за исключением шести концертов, которые могли обеспечить нам трехнедельное существование, не знали ответа на вопрос: что мы будем есть, что мы будем пить? Политический горизонт был закрыт тучами; взрыв войны казался близким. В Европе царила атмосфера подозрения и недоверия. Нам были неизвестны ни дух скандинавских стран, ни какой-либо из языков. В каждой стране разрешение оставаться тщательно ограничивалось временем, необходимым лишь для того, чтобы дать концерты. Европа как раз проснулась для того, чтобы видеть в «туристах» «членов пятой колонны».

Конечно, Богу легко было бы показать нам, что и здесь будет достаточно концертов, достаточно денег, продлений нашего пребывания, полезных людей, щедрых приглашений, новых друзей и новой любви. Но чтобы мы могли лучше усвоить этот ценный урок, Он оставил нас на некоторое время в потемках.

Таким образом, в Дании, Швеции и Норвегии мы провели время до конца мая. Когда наше продленное пребывание там почти закончилось, приглашение из Голландии с разрешением остаться там на двадцать восемь дней в загородном доме друзей. В июле мы рискнули нанести короткий визит в Австрию. Никто из наших, однако, не появился. Оказавшись снова в нашем старом доме, мы с ужасом узнали, что может один короткий год сделать с людьми, на оккупированной земле, как он озлобил некоторых и изменил остальных, исказил их манеру думать и жить. Мы познали потрясающую истину о том, что «дом» вовсе не обязательно является самым надежным местом на Земле. Должно быть место, где ты можешь чувствовать себя как дома, что для нас означало «свободными». Скоро мы встретили своих знакомых в Сант-Георгине, на южной границе, где я исполнила свое обещание — понесла маленького Иоганнеса на гору и зажгла большую свечку в церкви Пресвятой Богородицы. На август и сентябрь у нас были приглашения в Швецию. Не все они оказались четко отнесены к разряду успешных. Но каждый концерт влек за собой следующий, когда какой-нибудь взволнованный зритель приглашал нас на представление в свой родной город. К этому времени мы уже значительно продвинулись в нашем курсе «не беспокоиться». Это и в самом деле была пустая трата времени. Нам очень сильно понадобилось все применение и повторение этого нового искусства, когда в сентябре 1939 года началась Вторая мировая война. Все границы были закрыты, иностранцам сказали уже уезжать, назначенные концерты были отменены. Но теперь мы уже познали, что Небесный Отец знает, что нам нужно. Больше, чем раньше мы старались сосредоточиться на словах «Следовательно, прежде всего ищи Царствие Божие» в выполнении своих повседневных обязанностей, репетировании программы для предстоявшей поездки в Америку, не пренебрегая ни одной из мелких случайных работ в повседневной жизни и исключительно добросовестно стараясь не беспокоиться. И в самый момент перед тем, как истекало наше последнее разрешение остаться в Швеции, мистер Вагнер опять одолжил нам деньги в счет будущих концертов и послал билеты на пароход «Бергенсфьорд».

Когда 7 октября 1939 года мы наконец пришвартовались в Бруклине, Гедвига сказала с разочарованием в голосе:

— Несмотря на войну, этот рейс был не опасным и ничуть не волнующим. Не случилось ничего необычного.

Фотографы и газетчики толпились на борту, выискивая сенсационные истории. Нас тоже сфотографировали: семья Трапп одна и семья Трапп с Кирстен Флегстэд, которая, так уж получилось, тоже была на борту. Потом мы увидели в толпе мистера Сноудена, нашего любезного прошлогоднего проводника. Он махал рукой и кричал:

— Добро пожаловать домой!

Потом настала наша очередь подойти к чиновнику Иммиграционной службы. На этот раз у Руперта была эмигрантская виза, тогда как у всех остальных только гостевые.

Я была так счастлива и благодарна после всех этих месяцев неопределенности снова найти себе пристанище, что когда подошел мой черед и чиновник Иммиграционной службы задал мне неизбежный вопрос: «Сколько времени вы намерены провести в Америке?» я не ответила так, как предполагала: «Шесть месяцев, сэр, как указано в моей визе», а просто выпалила:

— Ах, я так рада оказаться здесь — я хотела бы никогда больше не уезжать!

Все их отношение изменилось. Членов семьи Трапп оставили самыми последними и спрашивали, спрашивали и снова спрашивали. Но ничего из того, что мы говорили, не могло рассеять того опасного впечатления, которое произвела моя неблагоразумная вспышка: эти люди не хотели уезжать.

Все уже ушли. Мы остались единственными пассажирами на борту. Высокий полисмен прохаживался и смотрел за нами, и все, что мы могли делать в остаток дня — играть друг с другом в карты и любоваться замечательным Бруклином. Мы еще не поняли почему, но были лишены свободы действий, и Гедвига в конце концов получила необычное известие: завтра нас должны были забрать на Остров Слез.

Пришел большой катер, и наш полисмен забрал нас на остров с большим зданием тюрьмы, где тщательно исследовались сомнительные люди из зарубежных стран. Счастливчик Руперт отправился в отель «Веллингтон» и оттуда стал пытаться вызволить свою семью из тюремного заключения, потому что это было именно заключение. Когда огромная дверь закрылась за нами, — дверь, которая не имела ручки на внутренней стороне, — нас провели в зал, такой же большой, как главный зал ожидания на Центральном вокзале.

Был один из тех замечательных жарких октябрьских дней. Бабье лето. Но в традициях, бытовавших на Острове Слез, было то, что с 1 октября должно включаться центральное отопление. Окна, высоко расположенные и закрытые решетками, не открывались, и температура была около восьмидесяти градусов.

— Можно мне с малышами выйти на свежий воздух? — подошла я к надзирателю.

— Каждый день после обеда, на полчаса, — был ответ.

Мы все еще не понимали, почему оказались здесь. Несколько чиновников на корабле сказали нам, что наши бумаги не совсем в порядке, и лишь простая формальность, что нас забрали в это место. Мы не могли припомнить, чтобы делали что-то дурное. Это какое-то недоразумение, в полдень должен был прийти Руперт и забрать нас отсюда. Поэтому мы попытались расположиться на двух широких скамьях, повернутых друг к другу. При помощи чемоданов мы настлали пол в углу, и, поскольку делать больше было абсолютно нечего, стали петь. Репетиция никогда не помешает. Скоро люди собрались вокруг нас, и казалось, что их напряженные лица стали выглядеть менее обеспокоенно, после того как они в течение часа слушали нас. Потом мы разговорились. Здесь были испанцы, евреи, греки и большая группа китайцев. Мы узнали, что китайцы томились здесь уже восемь месяцев. Большинство людей находились здесь недели. Господи, — ведь наш первый концерт предполагался на пятнадцатое! Дама из Польши сказала:

— По крайней мере ни за что не надо платить. Все оплачивает государство. Если Америка не пускает вас на свою территорию, корабельная линия, по которой вы прибыли, обязана забрать вас обратно тем же классом, за свой собственный счет, в порт, откуда вы приплыли. Вам это не будет стоить ни цента.

Какое ужасное утешение! Это означало еще один рейс третьим классом на «Бергенсфьорд» до Осло!

— А если эта европейская страна откажется принять вас, что тогда? — спросил Вернер.

— Ну, — весело ответила дама, — тогда вы должны остаться на корабле. Одна итальянская семья в одиннадцатый раз путешествует через океан между Гавром и Нью-Йорком. И им это не стоит ни цента.

Ничего себе, перспектива!

Пришла надзирательница, тучная женщина с грязными волосами и суровым взглядом, и вручила каждому из нас по клочку бумаги, на котором по-немецки было написано:

«Информация: Вас попросили прибыть на Остров Слез в связи с некоторыми сомнениями, касающимися Вашего паспорта. Вы будете направлены на специальное слушание вашего дела, как только это будет возможно, и сможете защищать его. Если вы не говорите по-английски, Вам будет предоставлен переводчик. Нет причин волноваться. С вами будут обходиться очень вежливо». Далее прописными буквами было написано: «НЕ ГОВОРИТЕ О ВАШИХ ЗАНЯТИЯХ С ДРУГИМИ ЗАКЛЮЧЕННЫМИ». И в конце было добавлено: «Пожалуйста, будьте терпеливы. Мы не хотим держать вас ни мгновения дольше, чем безусловно должны».

Наступило время обеда. Нас построили по два и повели через дверь, которая открывалась снаружи специальным ключом. Когда мы проходили мимо, тучная женщина хлопала каждого из нас по плечу, считая. Георгу это особенно не понравилось.

На длинных столах еда была подана в оловянных тарелках, все в одной тарелке.

После обеда нас опять, по двое, повели во двор. Он был огорожен высокой проволочной оградой, и мы увидели, что сквозь решетки совсем близко нас приветствует Статуя Свободы! Полчаса были очень короткими. Просвистел свисток, и нам пришлось уйти обратно внутрь.

Наконец появился Руперт, он выглядел не слишком весело.

— Мама заявила, что хочет остаться в этой стране. Это поставило всех под подозрение, и власти не хотят пропускать вас. Вот что говорит мистер Вагнер.

Скоро Руперту пришлось уйти. Час посещений окончился. Мы попросили его позвонить разным друзьям, чтобы они помогли нам выбраться.

Иоганнес начал ходить, когда мы были одни на «Бергенсфьорде», в тот злополучный день. Теперь он практиковался в ходьбе дни напролет. Ему не исполнилось еще и восьми месяцев, но он был очень силен. Долгие часы проходили в пении и игре с Иоганнесом. На ужин нас снова ввели в дверь, а потом нам пришлось взять весь свой багаж и подняться по ступенькам в большую общую спальню. Окна были маленькими щелями в верхней части стены, на внутренней стороне двери и здесь отсутствовала ручка. На всю ночь были оставлены яркие огни, делавшие сон весьма проблематичным, дверь часто открывалась и появлялась надзирательница, пересчитывавшая нас. Каждый раз Иоганнес просыпался и горько плакал.

На следующее утро мы поднялись в шесть часов. Газеты прослышали о семье Трапп на Острове Слез и послали репортеров и фотографов. Время от времени входил полисмен и называл имя, имя счастливчика, который должен был идти на рассмотрение своего дела. К полудню Руперт сообщил, что звонил мистеру Дринкеру, который обещал сделать все, что в его силах. Как быстро здесь привыкаешь ко всему: ходить парами, есть из оловянных тарелок, быть пересчитанным бессчетное количество раз днем и ночью, к окнам под самым потолком и дверям без ручек. Отец Вазнер мог проводить мессу каждое утро, но посещать ее было разрешено лишь нам, и больше никому.

Мистер Кинг, босс Острова Слез, пришел нанести нам визит. Он был особенно любезен и сообщил, что даже Тосканини был здесь недолго, и много других известных артистов, и мы не должны беспокоиться. В полдень пришла Элизабет, жена Карлтона Смита, с большой корзиной свежих фруктов и газет с нашей фотографией: семья Трапп играет на рекордерах в тюрьме. Хорошенькая реклама! Элизабет уверила нас, что наши друзья настойчиво пытаются вызволить нас.

Теперь мы пели много, потому что люди были счастливы от этого. Это отвлекало их встревоженные мысли от их личных проблем. Мы становились весьма популярны на Острове Слез.

На четвертый день мы по-прежнему оставались там, с каждодневным распорядком во время дневных репетиций, упражнений на рекордере. Отец Вазнер работал над новой композицией. Мы писали письма в Швецию, письма благодарности. Мы спокойно ожидали слушания нашего дела. Нам со всех сторон говорили, что это была простая формальность, — нам просто нужно дождаться своей очереди. Предельно приятное письмо мистера Дринкера в значительной степени помогло нам ободриться. В полдень дверь снова распахнулась, и на этот раз были названы наши имена. Полисмен провел нас в зал суда. Там мы дали торжественную клятву говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и тогда начался длинный допрос. Нас (и особенно меня) допрашивали два с половиной часа. Зачем мы приехали? Чем мы намерены заниматься? Где собираемся жить? На каком корабле думаем отплыть обратно? Мы не знаем? Есть ли у нас обратные билеты? Намерены ли мы вообще уезжать? И так далее. И после того, как мы сказали правду, только правду, и ничего, кроме правды, судья заявил, что не верит нам, после чего нас отпустили.

«А „Бергенсфьорд“ отплывает завтра», — пронеслось у меня в мозгу.

Наши товарищи с нетерпением ожидали результата, и когда они услышали, что произошло, все выглядели очень мрачно. Каждый раз, когда заключенного освобождали, все собирались вокруг него и сердечно аплодировали, пока он выходил в дверь. То же самое они собирались проделать и с нами. Но мы снова тихо сели и… стали петь. Это было единственное, что мы могли сделать, если не хотели заплакать. В середине песни Георга вызвали. Скоро он вернулся обратно, и его сияющее лицо сообщило нам: мы были СВОБОДНЫ. Наши друзья обратились к своим сенаторам и конгрессменам, поручившись за нашу честность, из Вашингтона на Остров Слез пришло распоряжение, и недоразумение разъяснилось.

Это было трогательно — смотреть как наши друзья-заключенные самозабвенно разделили с нами нашу радость. Сначала были несмолкаемые аплодисменты, пока мы собирали наши чемоданы, потом песня, еще аплодисменты, еще песня… Снаружи ждал Руперт, и на катере мы миновали Статую Свободы, на этот раз с другой стороны ограды.

Глава VII ПОЗНАВАЯ ПУТИ ИНЫЕ

Теперь мы и в самом деле были в Америке, и хотя я не отважилась бы прошептать это даже на крыше Импайер Стэйт Билдинг [17] или посреди Центрального парка в полночь, из страха, что чиновник Иммиграционной службы может снова услышать это.

Трогательная встреча с отелем «Веллингтон»! Я впервые обратила внимание, что в вестибюле висят зеленые ковры, и что коридорные и мальчики у лифтов одеты в красивую фиолетовую униформу.

И великое множество других вещей я, казалось, открывала заново, и много раз моя семья восклицала:

— Но, мама, разве ты не помнишь этого с прошлого года?

Нет, я искренне не помнила. Оказалось, что женщина, которая готовится стать матерью, больше занята собой, замечая во внешнем мире лишь самое важное.

Первый концерт назначили в Нью-Йоркском Городском Зале в субботу. Был конец недели, один из тех приятных осенних дней, когда в сельской местности листва пестрит богатством красок, и люди просто не чувствую себя так, чтобы остаться в городе и слушать Палестрину. Результат: мало публики. Дальнейший результат: разочарованный менеджер, который думал, что мы были лучшим «гвоздем программы», чем это показано в программах театральной кассы.

В конце недели, на которой был наш концерт в Городском Зале, в Нью-Йорк приехали наши филадельфийские друзья. Как замечательно снова их увидеть! Крофорды чрезвычайно доброжелательно предложили забрать к себе домой наших малышек. Розмари и Лорли снова могли ходить в свою старую Академию, которая была не слишком далеко от дома Крофордов. Расставание всегда было горьким моментом для всех нас. Но в то время я еще думала, что дети должны ходить в школу, и все остальное должно приноситься в жертву этому факту. Позже я стала думать иначе.

Это был год Всемирной ярмарки, и мы провели несколько волнующих дней в краях, которые казались книгой сказок.

Что означало выражение «гвоздь программы», мы тягостным способом познали на следующих неделях.

За короткое время мы познакомились с некоторыми крупнейшими зрительными залами в этой стране, вмещавшими от двух с половиной до четырех тысяч человек, и у нас всегда было достаточно возможности поразмыслить о цвете обивочного материала: в одном месте — серебряно-серый, в другом — темно-красный, или желто-золотой. Это происходило потому, что он не был закрыт человеческими фермами — огромные залы оказались практически пустыми.

Восемь-девять сотен человек почти терялись в этом обширном пространстве. В чем дело? Дедушка Вагнер «вложил кое-какие деньги в хор семьи Трапп», и теперь хотел получить их обратно. Вот почему они пели в больших залах. Но он забыл рассказать людям об этом. Во время нашей короткой встречи со зрителями, мы услышали предложения вроде того: «Вы не можете говорить людям слишком часто. Вам следует лишь убедить их, иначе они забудут». Для людей в Хартфорде, штат Коннектикут, в Хэррисбурге, штат Пенсильвания, в Ралее, штат Северная Каролина, или в Вашингтоне вопрос касался не забывания, а ознакомления с фактом, что их просили присутствовать на первом концерте хора семьи Трапп в их городе. Мы тихо приезжали и тихо уезжали, и мистер Вагнер возмущался все больше и больше. В то время он пользовался канцелярскими принадлежностями розового цвета. И в каждом отеле, в каждом концертном зале нас ждали эти розовые конверты, полные мягких упреков относительно того, как плохо мы все делаем последнее время. Подобные послания совсем не укрепляют перед концертом.

Мы становились все более нервными и обескураженными. Мы знали, что репетировали очень добросовестно. «Missa Brevis» Палестрины была шедевром, и мы пели ее хорошо. Такое просто чувствуешь. Также мы знали, что люди, приходившие на наши концерты, уходили глубоко взволнованными, и слова их оценки были искренними. Казалось, что-то не то было в нас самих — что же? Мы старались изо всех сил, даже если уставали, быть приятными и веселыми при приеме гостей — понравиться каждому. Но розовые конверты все продолжали приходить в больших количествах.

Во время нашего первого визита в его офис, мистер Вагнер встретил нас новостью, что в сложившейся ситуации он в состоянии подготовить лишь двадцать четыре концерта из сорока. На этот раз это было вызвано войной. Но в проведении оставшихся не должно было возникнуть никаких трудностей, едва лишь мы начнем петь. Теперь розовые конверты грозили не устанавливать больше дат, если залы будут продолжать оставаться пустыми. Это приводило в сильное уныние.

С другой стороны, мы замечательно проводили время. У нас опять был большой голубой автобус, снова с тем же водителем, который продолжал в своей дружеской манере:

— Позвольте мне объяснить вам кое-что.

Но на этот раз, с нашим продвинувшимся английским, мы понимали уже значительно больше из его слов.

Он с удовлетворением отметил, что мы продвинулись и еще кое в чем: это был наш багаж. Он тщетно пытался объяснить нам, что когда возил от побережья к побережью Дона Коссака, у каждого из взрослых людей был лишь небольшой кэйс.

— А эти дети, кажется, не появляются без трех чемоданов каждую ночь, — вздыхал он.

Я не спорила с ним на эту тему по той простой причине, что не знала достаточно английских слов, чтобы спорить. С другой стороны, я могла попытаться заставить его понять, что мне нужно каждую ночь распаковывать три моих чемодана, аккуратно складывать маленькие стопки ночных рубашек, блуз, панталон и так далее в ящики стола; мои по-разному обрамленные фотографии, будильник, Новый Завет, Требник, Молитвенник, подсвечник и маленькую вазу с цветами — ставить на ночной столик; вешать в шкаф платья. Это было все равно, как если бы я и не пыталась. Уверена, он никогда не сумел бы понять этого. Но теперь, при помощи чердака Крофордов, множество вещей остались позади, и каждый из нас входил и выходил в каждодневный отель только с одним большим и одним маленьким чемоданом.

На этот раз у меня не сработал фотоаппарат, причем как всегда, по правую руку от меня.

— Пожалуйста — остановитесь! — я была готова заплакать в самый неподходящий момент, когда водитель как раз догонял большой грузовик на оживленном шоссе. Потом, когда мы наконец остановились, я побежала назад и сфотографировала такой волнующий предмет, как придорожный рекламный щит, вещающий миру, что вы не можете жить без «форда».

Или же я снимала американское кладбище у обочины — просто воткнутые в траву камни — ни покрытых цветами маленьких холмиков, ни плит, ни железных или резных деревянных крестов. Эти кладбища совсем не выглядели так, будто их часто посещают и заботятся о них. Рядом с могилами не было ни стульев, ни скамеек. Вокруг кладбища не было ограды, и вообще не чувствовалось нежной любви, и это заставило Мартину воскликнуть:

— Не хотела бы я быть похороненной в Америке.

В Геттисберге мы засняли поле битвы, монументы и пушку. В Европе в каждом древнем городе есть памятник вроде этого, но в Америке этот — единственный, который мы помним.

На юге мы были очарованы испанским мхом и кипарисовыми деревьями, растущими прямо из воды. И неграми. Сначала робко, позже — все больше и больше ободренная сердечным и теплым приемом, спрашивала я, можно ли сфотографировать эту старую бабушку, покачивающуюся на террасе с премилым маленьким негритенком на коленях, или эту компанию крепких цветных ребят, собирающих хлопок или убирающих арахис.

Какой совсем другой тип достопримечательностей! На этот раз это были не соборы, галереи или музеи. Это зрелище было создано прямо рукой Бога: эти огромные дубы, эти кипарисовые рощи, эти бескрайние леса на горах Голубого хребта. Они не были творениями рук человека — ни Природный мост, ни пещеры в Вирджинии; ни Ниагарские водопады.

— Как это получается, — задумчиво размышляла однажды Агата, когда мы проезжали через бесконечные сосновые леса в Северной Каролине, удивляясь ярко красной почве, — что здесь, в Америке, я чувствую себя спокойно и совсем как дома, пока я на природе. Однако появляются хотя бы незначительные следы цивилизации — эти придорожные рекламные щиты, например, или эти противные деревянные дома — ах, это делает меня такой несчастной! Это портит местность, и тогда Америка мне не нравится.

Смешно — я чувствовала то же самое, и мы обнаружили, что и остальные тоже. Была некая дисгармония, которую привнес человек в восхитительную красоту этой страны.

— Если я думаю о деревнях в Европе, — сказал Руперт, — в Альпах, во Франции, в Англии, или в Скандинавии, там дома соответствуют пейзажу, и люди тоже. Они кажутся частью его.

— Да, — отозвался Вернер, — это правда. И те старые фермы, дома выглядят такими симпатичными и хорошо содержащимися, с цветами вокруг. Смотрите! — он указал в окно. Мы как раз проезжали ферму с хилыми сарайчиками. — Почему эти люди не позаботятся лучше о своих домах для своих детей и внуков?

— Ах, — вставил наш водитель, который прислушивался к нашей оживленной беседе, — вот где вы ошибаетесь. Кто хочет жить в сельской местности с детьми и внуками? Они просто хотят сделать себе кое-какие деньжата — например, нарубить немного леса или получить несколько хороших урожаев, а потом поехать в город и легко там продать их.

— Вы имеете в виду, — Гедвига разинула рот от изумления, — что на этих фермах люди не хотят жить всегда?

— Конечно, нет, — засмеялся он, и его явная интонация голоса говорила: «Вы сумасшедшие, европейцы».

— Кто же хочет гнуть спину от восхода до заката, если можно заработать намного больше денег и намного проще на заводе в ближайшем городе?

Да, разумеется, это объясняло загадку, почему так много домов не были покрашены.

Но, как бы то ни было, эта сторона Америки была для нас очень странной. Нам пришлось узнать об этой стране очень много, прежде чем мы смогли сложить воедино множество мелких кусочков.

Нашей следующей остановкой был Хартсвилл, штат Северная Каролина. Там мы сумели узнать чуть больше. В этом месте не было католической церкви, но в воскресенье утром на своей машине приехал священник из соседнего прихода и прочел мессу в частном доме, а мы ассистировали ему. Потом мы вместе позавтракали, и отец Пликунас, дружелюбный священник литовского происхождения, захотел показать нам свою церковь.

— Пойдемте, посмотрим. Это прямо за углом, — настаивал он и набил свою машину Траппами, как только было возможно. Мы помчались с ужасной скоростью сорок пять миль в час.

— Но вы сказали, это было…

— Да, как раз за углом. Это же совсем рядом. Моя церковь… — и он назвал неправдоподобное количество миль, размер как минимум трех епархий в Европе.

По мере того, как мы ехали дальше, на нас все большее и большее впечатление производила главная особенность Америки: ее ужасающие размеры.

Однажды в декабре, когда мы проезжали через чудные зимние леса и восхищались все увеличивающейся красотой ландшафта, когда мы ехали все дальше на север, опять прозвучало:

— Позвольте мне объяснить вам кое-что. Сейчас мы въезжаем в штат Вермонт. Постарайтесь не выглядывать из окон. Это не прогрессивный штат. Они выращивают лишь могильные камни.

Последний из наших двадцати четырех концертов состоялся в Филадельфии, в Музыкальной академии. Это было за два дня до Рождества. Потом мы были приглашены на обед к Дринкерам. Гарри Дринкер тепло принял нас.

— У меня есть дом для вас, как раз через улицу.

После ужина мы все отправились взглянуть на дом. Он был меблирован, и мы могли въехать в него немедленно.

— Вместо денег платите мне музыкой. — Так это и получилось: самый идеальный обмен товарами. Каждый давал то, что у него было. Мы пели с ним и для него произведения композиторов XVI и XVII веков, которые он еще не открыл для себя, и обе стороны были искренне счастливы.

Глава VIII ЧУДО

Произошло неизбежное. После Рождества пришло еще одно розовое письмо, содержащее чек на остаток причитавшихся нам денег и уведомление о том, что мистер Вагнер уважает нас, как артистов, но не думает, что мы созданы для американской публики, и не видит возможности возобновления контракта. Он желает нам самых лучших небесных благословений для процветающего будущего.

Это было смертельным ударом.

Мы с Георгом отправились в Нью-Йорк поговорить с мистером Вагнером, но он лишь с грустью процитировал пятизначное число — деньги, которые он потерял на нас.

— Вы никогда не будете хитом в Америке. Уезжайте обратно в Европу. Там у вас будет большой успех.

Обратно в Европу, где свастика протягивает свои черные паучьи ноги по всей карте.

Крайне подавленные, мы отправились в «Веллингтон» после небольшого ужина в китайском кафе. В вестибюле мы встретили мужа одной знакомой артистки. Некоторое время назад, они тоже приехали из Австрии. Возможно, им был известен секрет привлечения американской публики, и мы доверили ему свои тревоги. В его глазах засветилось что-то такое, что сейчас, годы спустя, я могла бы охарактеризовать как настоящую радость освобождения от конкурента. Он сказал очень серьезно и убедительно:

— Мистер Вагнер определенно прав. Вы должны уехать обратно в Европу. Позвольте вам посоветовать: уезжайте прямо сейчас, до того как истратите последний доллар. Ваше искусство слишком утонченное. Здесь люди никогда не поймут вас. Здесь нет места для вас. Уезжайте обратно, туда, откуда вы родом, и будьте счастливы. Через три дня «Нормандия» опять отплывает. Позвольте мне помочь вам с билетами. Я позвоню и сделаю предварительный заказ?

Возможно, это был самый темный момент для нас. Звезда исчезала совсем. И я была очень благодарна, когда Георг сказал:

— Нет, благодарю вас, я могу сделать это сам, — и мы расстались немного холодно.

Потом мы сидели в своей комнате и смотрели друг на друга. Что теперь?

— Наш епископ сказал нам, что это была воля Господа — что мы поехали в Америку. С тех пор столько людей говорили нам, что наша музыка — это большее, чем просто заработок на жизнь. Мы должны продолжать петь. Давай поищем другого менеджера.

Во время нашего первого концерта в Городском Зале мы познакомились с несколькими менеджерами. Одного из них я все еще помнила очень четко — мистер Ф. К. Шенг из «Коламбия Консертс Инкорпорэйшн». Когда мы встречались с ним, он говорил об английских певцах, чьим менеджером был. На меня произвела впечатление сама манера, в которой он говорил о них. Она была не прохладной и деловой, а теплой, почтительной, затрагивающей саму личность артиста.

«Должно быть, очень приятно работать с менеджером, который так чувствует своих артистов», — подумала я тогда. Теперь это пришло мне на память.

На следующее утро мы позвонили миссис Пессл, чтобы узнать, как сделать предложение менеджеру. До сих пор менеджеры делали предложения нам, и мы ничего не знали об обратном.

— Ну, это очень просто, — ответила она. — Все, что вам следует сделать — попросить о прослушивании, — и она объяснила нам, что это значило.

Трясущимися руками я набрала номер и попросила мистера Шенга.

— Это мать из хора семьи Трапп, — сообщила я ему своим хромающим английским. — Хотела бы попросить о прослушивании. Это возможно? Когда?..

— Георг, он кажется очень милым, — говорила радостно я потом мужу. — Сразу сказал — через неделю.

Совершенно успокоенные, мы отправились обратно. Нас ожидали встревоженные лица, и великая радость началась, когда мы сказали им: «Через неделю».

Мы репетировали, как никогда раньше. Три часа утром, три днем и час после ужина. Мы выбрали самые трудные, сложные фрагменты и в добросовестной работе совершенствовали свое исполнение.

Настал великий день, мы стояли на сцене Стейнвенского Зала. Наша аудитория состояла из мистера Шенга, мистера Коппикаса и двух менеджеров из «Столичного Музыкального Бюро» — отделения «Коламбия Консертс Инкорпорэйшн». Мистер Коппикас уже слышал нас раньше, в Вене.

Мы пели прекрасную музыку так хорошо, как только могли, так торжественно, как это надлежало у Баха и Палестрины. Мы пели полчаса. Затем джентльмены поднялись и вышли. Они бросили назад, что им действительно очень жаль, но они не думают, что сумеют руководить хором семьи Трапп.

Молчание.

В поезде, по дороге домой, мы обсуждали, что могло заставить отвергнуть нас.

— Может быть, нам нужно было петь Моралеса вместо Палестрины. Это даже еще сложнее, и должно было лучше показать, на что мы способны.

— Или нам нужно было больше играть на рекордерах. Мистеру Шенгу, кажется, они понравились.

— В следующий раз давайте попробуем, — сказала я.

— Что значит «в следующий раз»?

В усталых глазах Георга появилась слабая надежда.

— Конечно, ты не хочешь махнуть рукой на все, — воинственно сказала я. — Что тут еще делать? Чуть подучимся, попросим их о другом прослушивании, и в следующий раз они нас возьмут!

Мне даже не пришло в голову, что нам следует обратиться за прослушиванием к другим менеджерам Нью-Йорка. Миновали две недели, пока мы репетировали «Аве Мария» Моралеса, один фрагмент из Дафея и трудную сонату Телемана для альта, тенор-рекордеров и спинета. Когда мы были готовы, мы написали мистеру Шенгу с просьбой о другом прослушивании. Затаив дыхание, мы ждали ответа, который пришел с ответной почтой: на конверте веские слова «Коламбия Консертс Инк.» Ответ был очень теплый: «Приезжайте в любое время. Дайте нам знать за двадцать четыре часа».

Мы назначили дату. В последний вечер перед ней мы не могли спать, так волновались. Завтра должна была решиться наша судьба. Если они откажут нам снова придется обратиться на биржу труда за разрешением зарабатывать себе на жизнь в качестве горничных и кухарок.

Снова мы стояли на маленькой сцене Стейнвенского Зала. На этот раз присутствовало больше людей: девушки из офиса и другие. Если первое время между номерами и вкрадывалась робкая улыбка, она определенно сдерживалась в этих обстоятельствах. Причудливые аккорды XVI века не допускали такой мирской мимики.

Я стала падать духом, когда девушки одна за другой стали покидать зал. Джентльмены тоже ушли. Мы ждали. Потом меня отозвала секретарша мистера Коппикаса и сообщила — определенно «нет».

Я просто не могла поверить в это и не могла заставить себя выплеснуть эти жестокие новости своей семье.

— Подождите меня в «Веллингтоне», — таинственно сказала я им и исчезла. Это был мой самый последний шанс. По крайней мере, я должна была узнать, что у нас не так. Я отправилась искать приятную молодую леди, которая только что говорила со мной.

Когда я ее нашла, я спросила:

— Почему мистер Коппикас не берет нас?

Она казалась такой доброй и симпатичной. Она отвела меня к окну и негромким голосом объяснила:

— Мистер Коппикас говорит, что у баронессы абсолютно нет сексуальной привлекательности. Она никогда не станет настоящей приманкой для зрителей.

— Ах, — сказала я, приняв смущенный, а потом полный надежд вид, — большое вам спасибо.

«Сексуальная привлекательность», — запомнила я слова. Ради Бога, я не должна была забыть эту драгоценную фразу, пока не узнаю, что это такое. Я была слишком горда, чтобы признаться перед той девочкой, что даже не знаю, что это такое, чего мне так сильно не хватало, но я могла узнать это.

Но как? Ну конечно, в книжном магазине. Незадолго до Рождества я была в одном из них на 5-й авеню и заметила там обширный музыкальный отдел. Ведь это, конечно, должно быть связано с музыкой. «Сексуальная привлекательность», — время от времени бормотала я, минуя кварталы в сторону магазина. Теперь, после Рождества, он был совершенно пуст, и приятный молодой человек тотчас пожелал узнать, что мог бы сделать для меня.

— Музыка, — сказала я, и он провел меня к большой нише, которая с трех сторон протянулась от пола до потолка, уставленная книгами о музыке. После короткого исследования я обнаружила, что они были расставлены в алфавитном порядке. Я быстро добралась до «S»: «Шостакович, Сибелиус, Штраус Иоганн, Штраус Йозеф, Штраус Рихард, Струнный квартет, Симфония». Я вслух читала себе все заголовки, но «этого» здесь не было.

Подошел молодой человек.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Да, — ответила я чуть высокомерно. — Книгу о сексуальной привлекательности, пожалуйста. Мне нужно для концертов.

Почему он так быстро исчез и больше не подходил?

Магазин разочаровал меня. Я и в самом деле думала, что у них есть книги обо всем. Все, что мне теперь оставалось — отправиться в логово льва и узнать все прямо там. Поэтому я пошла обратно в Стейнвенский Зал. По дороге я размышляла, не была ли «сексуальная привлекательность» чем-то, что одевают на голову или частью внешнего вида, покупают ли ее в унциях или в дюймах. Скоро я оказалась на пятнадцатом этаже дома 113 по 57-ой стрит Запада, лицом к лицу с мистером Шенгом.

Предложив мне сесть, он откинулся в своем вращающемся кресле и при помощи большой сигары создал между нами дымовой экран. Какой момент! Совершенно неожиданно, я осознала, что это был мой последний, самый последний шанс — мой плохой английский.

— Почему вы нас не взяли? — начала я.

Он ответил не сразу. Неожиданно выпрямился и, вынув изо рта сигару, принялся объяснять.

— Я хочу, чтоб вы поняли — ничего не сделать с вашим репертуаром. Еще во время вашего концерта в Городском Зале я узнал вас как прекрасных артистов. Но тем не менее, это худшая программа, которую я когда-либо слышал. Эта программа. Эта программа. Этот кусок из Баха продолжался сорок пять минут! Все это — для немногих энтузиастов музыки, но вы думаете, обычные люди хотят часами слушать оригинальные мелодии древности? И эти рекордеры! Но самое главное — ваш внешний вид. Торжественный и убийственно серьезный, вы входите и уходите словно похоронная процессия. Ни обаятельной улыбки, ни веселых взглядов, — он продолжал с настоящим возмущением: — Эти длинные юбки, высокие воротники, проборы посередине, косы на спине, туфли как у мальчиков, шерстяные чулки! Разве вы не можете купить хорошие готовые платья, так чтобы каждый мог видеть ваши ноги в нейлоновых чулках, надеть симпатичные туфли на каблуках и наложить немного цвета на лицо и губы?

— Нет, — серьезно сказала я, — не можем. — Я была переполнена объяснений, почему мы не могли этого сделать, но знала, что могла безнадежно запутаться в длинных английских предложениях.

Молчание.

— Это — последнее слово? — наконец решилась спросить я.

— Да.

Битва была проиграна. Неожиданно я почувствовала себя измученной. Напряжение было огромным. Репетиции последней недели, утреннее волнение, неловкость последних минут. И это была Америка, о которой все твердили нам: здесь ты можешь говорить то, что хочешь, делать то, что хочешь, носить то, что хочешь. Меня охватило настойчивое желание дать узнать этому человеку передо мной, что я чувствовала. Все было потеряно. Хуже уже не могло быть. Если я не могла передать это словами, я должна была сделать это как-то иначе.

Я взяла лежавшую у него на столе толстую книгу, хлопнула ею по столу и, посмотрев на него так сердито, как только могла, сказала:

— Я думала, Америка свободная страна. Нет!

После этой уничтожающей речи я повернулась и вышла. Не надо было, чтобы он видел мои слезы.

Когда я ждала лифт, меня похлопала по плечу приятная молодая секретарша и попросила вернуться обратно в кабинет мистера Шенга.

— В конце концов, может быть, вы и сумеете, — сказал совершенно изменившийся мистер Шенг. — Я имею в виду, взять верх над широкими слоями американской публики. Я хотел бы попробовать на год, — он казался действительно заинтересованным. — Но потребуется большое количество рекламы, а это очень дорого стоит. Можете вы заплатить — скажем — пять тысяч долларов на рекламу?

— Попытаемся, — сказала я, и мы пожали друг другу руки.

Все, что я позволила выжать из меня в отеле «Веллингтон», было:

— Мистер Шенг почти уверен, что возьмет нас. Не совсем, но почти. — Потом я впала в молчание и стала молиться о деньгах. В банке у нас было ровно 250 долларов.

Этим же вечером мы отправились к Дринкерам и пели с ними два часа. Потом я рассказала свою историю.

— Если мы сумеем заплатить авансом пять тысяч долларов, он нас возьмет, — закончила я, избегая смотреть на свою семью, но умоляюще глядя на мистера Дринкера. Не мог ли он подать идею?

Тогда, пока Софи все еще смеялась до слез по поводу моего посещения книжного магазина, раздался голос Гарри Дринкера:

— Я одолжу вам половину этих денег, если вы найдете кого-нибудь для другой половины.

Я закрыла глаза от волнения, а также чтобы крепко подумать.

Когда я открыла их снова, я сказала:

— Миссис П.

Это была богатая леди, с которой мы познакомились на концерте в клубе космополитов в Нью-Йорке, и она сказала тогда с искренней сердечностью:

— Если вам когда-нибудь понадобится помощь, дайте мне знать.

Мистер Дринкер подошел к телефону и позвонил миссис П. Она сказала «да». Чудо свершилось. Уже на следующее утро — он сказал, что нельзя терять времени, сезон был в разгаре — я стояла в офисе мистера Шенга и протягивала ему два чека, по 2500 долларов каждый, и просто говорила:

— Пожалуйста, взаймы на год.

В комнате стояла полная тишина, пока из-за густых голубых облаков не раздался теплый, искренне-звучащий голос:

— Поздравляю вас!

Мне снова также сильно захотелось «что-нибудь сказать». Я сжала его руку, и он должен был увидеть в моих глазах, что было у мена на сердце, когда я сказала:

— Вы не пожалеете — никогда — я действительно имею это в виду!

Когда он шел со мной к лифту, он сказал:

— Я верю в вас, как музыкантов, но теперь нам надо попытаться превратить золотой запас вашей артистичности в реальные денежные знаки, так чтобы каждый мог унести что-нибудь домой с ваших концертов.

— А для этого мы начнем с того, что изменим ваше имя. «Хор семьи Трапп» слишком елейно звучит. Я менеджер «Певцов семьи Трапп».

Глава IX МЕРИОН

Когда я рассталась с мистером Шенгом, то не пошла прямо домой, а остановилась сначала у дома Дринкеров. Последние двадцать четыре часа я жила как будто в розовом тумане. Все было слишком хорошо, чтобы быть правдой. По мере того, как все это постепенно оседало во мне, мной овладевала не только глубокая благодарность, но и новое чувство ответственности. Эти люди — миссис П., мистер Дринкер, мистер Шенг — рисковали чем-то, поверив нам. Они не только не должны были разочароваться, но однажды должны были обрести серьезную причину гордиться нами. Теперь мы были просто обязаны стать лучшими артистами в своей области, ради этих людей, поверивших в нас.

И все это я должна была сказать Дринкерам, перед тем как идти домой.

Мы уже испытывали в своей жизни, как на тебя влияет доверие других людей. Это высвобождает новые источники энергии, новые глубины твоей души, до настоящего времени тебе неизвестные. Это обостряет твою волю и укрепляет ее в поставленной цели — это помогает тебе свершить невозможное. Это путь, которым вел нас Бог. Он всегда дает нам новый шанс. Почему люди так мало используют эту волшебную палочку? Это могло бы превратить этот мир в рай.

Новая жизнь началась для нас, как только мы въехали в «дом через улицу». Наше обращение за продлением временного пребывания на этот раз было удовлетворено в связи с военной ситуацией в Европе. Его нужно было продлевать каждые шесть месяцев, но никто не мог быть насильно выдворен из Соединенных Штатов во время войны. И у нас был новый менеджер, в руках которого мы чувствовали себя уверенно. Эти тревоги последнего года больше не заволакивали тучами наше небо. С новой силой и энергией мы перестроили спою жизнь. Иоганна занималась кухней. Гедвига заботилась о стирке. Агата начала шить. Мария взялась чинить и штопать. Мартина ведала уборкой дома. Мальчики чистили обувь всей семье и помогали с посудой. Георг ходил по магазинам. Я приняла на себя заботу о корреспонденции. Отец Вазнер — о содержании книг. С того дня, когда мы покинули Австрию, Георг попросил отца Вазнера принять на себя управление деньгами. Во время всех тех тяжелых лет, когда мы были в долгу, мы чувствовали себя не в праве лично владеть чем-то, пока не отдадим обратно последний цент, который были должны. Следовательно, все заработанные деньги и приобретенные счета поступали к отцу Вазнеру, и каждый, включая Георга и меня, кому требовались деньги, шел к нему.

К этому времени маленькие девочки захотели начать учиться играть на инструментах, которые казались неподходящими для их обучения в школе. Именно в этот момент мне посчастливилось встретиться со своей бывшей учительницей из Вены. Она была здесь, тоже эмигрантка. Это было почти неописуемо, какую удачу мы с ней обе почувствовали. Она подыскивала себе дом, я — учителя. Поэтому она приехала и осталась с нами, став одним из членов семьи, Танте Лене. Очень скоро мы с изумлением заметили, как много времени наши малышки практиковались в игре на фортепиано, скрипке, рекордере и еще каждый день проводили несколько часов на улице.

Мистер Шенг предложил, чтобы мы дали два рождественских концерта в Городском Зале. Требовалась совершенно новая программа, и мы принялись за работу над ней. Отец Вазнер отправился в крупные библиотеки в поисках рождественских песнопений. Когда он принес их домой, различные части пришлось переписать, прежде чем мы смогли начать работать. Потом нам пришлось познакомиться с английскими и американскими рождественскими песнями, для многих из которых отец Вазнер написал новую музыку.

За день до Рождества мы въехали в наш новый дом — маленький дом с голубыми ставнями. К нам заглянула соседка, чтобы узнать, не могла ли она чем-нибудь помочь.

— Да, — ответила я, — не могли бы вы сказать мне, где я могу достать гуся? Видите ли, в Рождество каждый должен съесть гуся, если может себе позволить это.

Добродушная дружелюбная леди, которую звали Бетти, сама отвезла меня на филадельфийский рынок за этим необходимым австрийским гусем. Она явно не хотела портить мне Рождество. Но это был последний день моего отпуска.

Сразу после Рождества началась учеба. Это была уже не начальная школа с водителем автобуса в качестве учителя. Это была высшая школа, с такими предметами: прошлое Америки, настоящее Америки, американский образ жизни, американский образ мышления. И учительницей была Бетти. Скоро мы стали хорошими подругами. Основываясь на том, что я говорила ей своим хромающим английским, она сделала наблюдение, от которого волосы дыбом вставали, что я пребывала в мире, в котором деньгам и всему, что за этим стояло, не было места. Своим острым американским глазом Бетти подметила, что мы были свежевылупившимися цыплятами, причем яичные скорлупки еще оставались на нас: скорлупки европейского мышления и верования. Так как пользы от них не было, она решила, что с этим надо что-то делать. Прежде всего она принялась за мой английский, в котором еще чувствовались сильные следы моих первых двух учителей: доктора Джонсона и водителя.

— Бетти, кто эти два чучела вон там? — спросила я самым первым утром, указывая на двух величавых джентльменов.

— Но… Мария! Ты не должна говорить так. Это очень скверный английский.

Ах, мне было жаль, но я точно помнила, что доктор Джонсон говорил мне, что «чучело» — синоним слова «джентльмен».

— И никогда не говори «О'кей». Это вульгарно.

— О'кей, Бетти, — сказала я.

— Но, Мария — это очень вульгарно.

Как часто ей было нужно повторять это?

Но это была лишь часть моего образования, второстепенная часть. Чтобы в конечном счете превратить меня в достойную горожанку, ей пришлось сделать из меня человека, «осознающего деньги».

Она отчаянно пыталась объяснить мне:

— Вы больше не богаты, Мария. Вы бедны теперь, как ты не видишь, — бедны.

Какая грустная правда, и как жестоко заявлять об этом так громко! И, еще раз процитировав доктора Джонсона — «если я никогда тебя не увижу, это очень скоро», — я убежала в свою комнату и заплакала над своей судьбой настоящими слезами — эти американцы были такими безчувственными и бессердечными, не понимали нас и никогда не смогут понять, как это ужасно! Бетти с ее простым, крепким складом ума никогда не смогла бы даже подумать о том, как каждый раз сжималось мое сердце при слове «бедные».

Еще одну вещь мы должны были усвоить с самого начала: что никакая работа, пока она прилична, не может никого опозорить. Мы все еще были по-европейски предубеждены, что не хотим, чтобы нас застали за физическим трудом. Если приходили гости, а мы были заняты на кухне, в кладовке или в подвале, мы выходили через заднюю дверь и возвращались парадным входом, чтобы не выдать секрет, что мы работали. Какое счастье, однако, что у нас совсем не было денег, и мы должны были просто плыть по течению. Я помню ужасное количество бедняг-эмигрантов, которых мы случайно встречали в Нью-Йорке. Какой-нибудь такой эмигрант в Европе был директором, или инспектором, или профессором и теперь, конечно, ожидал «руководящего положения» для себя. Он привез с собой немного денег, слишком много, чтобы умереть с ними, но слишком мало, чтобы прожить на них. Но, к несчастью, это удерживало его от того, чтобы начать все снова, с самого начала. Так они и жили — съежившись в жалких квартирках, голодные и холодные, но все еще нося старые меховые пальто и кожаные перчатки и теряя драгоценное время, ожидая этого «руководящего положения», которое могло никогда к ним не прийти. Эта беда миновала нас. Нам пришлось познать трудный путь, и это одно из того, за что мы сейчас больше всего благодарны. Сейчас, когда мы катим на разбрасывающей навоз машине по нашей ферме и видим подъезжающий с какой-то нежданной компанией щегольский кадиллак, мы лишь машем им и кричим:

— Сейчас мы будем с вами! — без малейшей тени смущения.

Но в то утро в Мерион было не так. За день до этого мы были приглашены на обед в дом друзей, и мой сосед слева был крайне симпатичным молодым человеком в вечерних одеяниях. На следующее утро приехал нагруженный грузовик с углем, и кто может описать мой ужас, когда мой элегантный молодой человек, весь черный, начал сгребать уголь в подвал. Я была смущена и благоразумно смотрела в сторону, чтобы не смущать его.

— Доброе утро, баронесса. Вы меня не помните? — кричал он сквозь громыхание угля. Да, он хотел заняться угольным бизнесом и начал с самых низов. Какой совершенно иной мир, но какой здравый!

Бетти обрадовалась, когда я однажды бодро заявила, что предпочла бы прогуляться в город (десять миль!), чтобы сэкономить деньги за проезд, и почти нежно стала предостерегать меня от излишней экономии, но была жестоко разочарована окончанием моего предложения: потому что я хотела купить цветную пленку.

— Но тебе это не по карману, Мария. Не забывай — вы бедны.

И тогда произошло нечто смешное. Ничуть не обиженная, я торжествующе посмотрела на нее и ласково сказала:

— Нет, мы не бедны. У нас просто нет денег.

Иоганнес со своими светлыми локонами был теперь очень сообразительным, он расхаживал вокруг вразвалку, как пингвин. Если я хотела сделать его цветные снимки в этом возрасте, нужно было делать это сейчас, не дожидаясь дня, когда у нас в банке могли появиться настоящие деньги. К этому времени Иоганнес мог уже быть в колледже. Я попыталась объяснить это Бетти, но безуспешно. Я думала, что если покажу ей свои цветные слайды, это может сделать мою позицию понятной, но…

— Мария, у тебя есть проектор и экран?

— Экран был, Бетти, а вот проектор, — и я загорелась желанием продемонстрировать то, что узнала совсем недавно, — проектор мы приобрели, и швейную машинку, и граммофон, и стиральную машину — без денег. Американский план покупать в рассрочку — это замечательно. Всего лишь пять долларов в месяц — только представь себе! Через три года они и в самом деле станут нашими.

Бетти разрывалась между чувством гордости за свою подающую надежды ученицу и досадой относительно проектора. Против швейной и стиральной машин она не возражала. Граммофон мне пришлось объяснить как совершенно необходимую вещь при нашем занятии. Мы были обязаны слушать другие хоры. Все так. Но проектор оставался больным местом.

Наша жизнь не позволяла много общаться с другими, но был узкий круг людей, с которыми мы любили проводить воскресенья и свободные вечера. И были Дринкеры через улицу. Ничто не могло доставить нам большего удовольствия, чем найти таких искренних любителей музыки. Восторженные слова Гарри: «Давайте сделаем это опять!» все еще звучали в наших ушах, и его светящаяся улыбка, когда бы мы ни исполняли для него какое-нибудь из своих новейших песнопений, заключала в себе одобрение.

Ничто не иллюстрирует лучше его неподдельную любовь к музыке, чем тот факт, что он выполнил, помимо других переводов, новые английские переводы полных вокальных циклов Иоганна Себастьяна Баха. Эти переводы являются более точным толкованием немецких оригиналов, особенно взятых из Священного Писания, и лучше поющимися.

Другим дорогим другом, с которым мы познакомились в те дни, была мадам Марион Фрешл, известная учительница вокала с прекрасным пониманием проблем голоса. В те критические моменты, которые бывают в жизни любого певца, она всегда со знанием дела приходила к нам на помощь.

И опять в это время удача сопутствовала нам — мы начали в содружестве с мисс Уликс Уильямсон, которая с этих пор умело держала в руках нашу рекламу.

Однажды утром, в начале мая, отец Вазнер заметил за завтраком:

— У нас нет в банке даже пятидесяти долларов.

До ближайшего концертного тура было еще четыре месяца, и одно было ясно: на пятьдесят долларов мы не сумеем протянуть до сентября. Состоялся семейный совет. Недавно мы видели на выставке в Пенсильвании голландские изделия ручной работы, довольно интересные, и обратили внимание, что они быстро продаются. Поскольку петь в этот момент было нечего и не для кого, единственным предложением, над которым мы могли поразмыслить, было: «Давайте тоже выставлять ручные работы».

Времена разных именин и дней рождений показали, что в нашей семье, кажется, был талант для выделки изделий ручной работы. Надо было узнать это. Следующие две недели мы посвятили очень сосредоточенной работе с кожей, глиной, деревом, линолеумом, краской и серебром. На одной из музыкальных вечеринок у Дринкеров мы познакомились с сестрами Смит, одна из которых была скульптором. Теперь Элеонора и Мэй стали очень преданными и увлеченными помощницами. Где достать материалы; где обжечь глину; как найти место для выставки; как ее разрекламировать — они помогали нам во всех этих чрезвычайно практических вопросах. Выставка оказалась такой успешной, с таким большим количеством приглашений приехать, что нам серьезно посоветовали повторить ее в Нью-Йорке.

Преподобная Мать из Равенхилла одолжила нам железнодорожный вагон, в котором вся «Выставка ручных работ семьи Трапп» приехала в Нью-Йорк. С детской мебелью, сделанной Георгом и очень удачно расписанной Мартиной, проявившей большое мастерство в крестьянском искусстве (она также была автором прелестных подносов, деревянных кубков и шкатулок), действительно художественной работы из глины Иоганны, очень оригинального ювелирного изделия Вернера, работы из кожи всех сортов, выполненной Гедвигой, резьбы по дереву Марии, покроев из линолеума Агаты, мы чувствовали себя обладателями необычной коллекции предметов для продажи. Руперт и я оказались неквалифицированными личностями. Мы организовали выставку.

Скоро приглашений у нас было больше, чем времени, чтобы исполнить их, и к сентябрю мы пришли уже без необходимости залезать в новые долги.

Теперь мы встали на верный путь. Мы узнали, что труд — каким бы он ни был — всегда уважаем и делает тебя свободным. Мы поняли, что до тех пор, пока ты проявляешь волю к работе, Америка — страна неограниченных возможностей. И лишь от тебя зависит, как ты их используешь. Мы узнали также, что единственный путь, чтобы стать американцем, частицей этой нации пионеров, — быть пионером самому.

Глава X МУХА

Настал сентябрь, и однажды напротив дома на Мерион Роуд остановился большой автобус. На этот раз он был красный — новейший тип, с мотором сзади. Все тот же водитель опять был здесь, наш старый знакомый, и мы стали садиться. К его великой радости, мы решили взять Иоганнеса с собой. Он нежно любил детей и даже приспособил автобус для него.

Танте Лене и Марта должны были остаться с маленькими девочками. Марта была школьной подругой пашей Марии из Зальцбурга. Она была с нами в Швеции в качестве сиделки, чтобы позаботиться о маленьком Иоганнесе во время наших длительных репетиций. Когда началась война, она не могла вернуться домой и вместе с нами поехала в Америку.

К этому времени мы узнали, что о школе можно позаботиться и дома, но мы все еще думали, что обязательно должен быть именно дом. Позже мы разобрались, что это прекрасно можно сделать и на колесах.

Другу нашей семьи было предложено отправиться с нами и помочь нам позаботиться об Иоганнесе, пока мы репетируем и во время концертов.

Как разительно отличалось это прощание от прощаний других лет! В первый раз нам пришлось тащить с собой все наше имущество и отдать детей в чужую школу-интернат. На второй год мы смогли оставить их в доме друзей, и в углу их чердака сложить часть наших вещей. На этот раз, однако, мы оставляли их в своем собственном доме, окруженными друзьями, которые должны были присмотреть за ними и за вещами. Медленно, постепенно дерево с десятью ветвями, которое вырвали с корнем и перевезли через океан в новую почву, начинало опять пускать корни. Это всегда эксперимент — пересаживать взрослое дерево. Никто не знает, приживутся ли корни в чужой почве. Но какое облегчение, когда они демонстрируют, что прижились!

После слезного прощания мы сначала отправились в Нью-Йорк — конечно же, отель «Веллингтон!» В этом году ковры были красные, а униформа — яркого лягушачье-зеленого цвета. На следующий день мы давали концерт в Нью-Йоркском колледже, на котором должен был присутствовать мистер Шенг. Это был первый концерт под его руководством и первый в поездке, включавшей шестьдесят пять концертов, которая должна была помотать нас от побережья к побережью. Какой важный и волнующий момент!

Ф. К. Шенг больше не был чужим для нас. Мы несколько раз приходили к нему в офис, и он также приезжал навестить нас в Мерион. Из своего богатого опыта концертного бизнеса он дал нам весьма ценный совет по поводу новой программы. Она должна была включать в себя что-то, понятное каждому — домохозяйке из Мичигана, фермеру из Канзаса, хозяину ранчо с Запада — также хорошо, как и знатоку музыки. В прошлом наши программы были в основном на латинском и на немецком. Теперь мы добавили английские номера. И среди старинных американских народных песен мы обнаружили скрытые сокровища. Наша программа состояла теперь из пяти частей: первая — церковная музыка, выбранная у композиторов XVI и XVII веков; вторая — музыка, исполняемая на старинных инструментах: рекордерах, виоле да гамба, спинете; третья — мадригалы и баллады; четвертая — австрийские народные пески и горные зовы; пятая — английские и американские народные песни.

Я много раз восхищалась уникальной способностью мистера Шенга быть хозяином любой ситуации. Это просто не поддавалось описанию — как он всегда умел сказать единственную вещь, которую было нужно в данный момент. Теперь мы были в колледже, где за концерт отвечала сестра Мэри-Роуз, безгрешная монахиня. Я чувствовала поднимавшееся во мне настоящее любопытство: что должен был сделать мистер Шенг, чтобы осчастливить сестру Мэри-Роуз? Он не мог поцеловать ей руку, не мог сказать, как ему нравится ее мантия — что же он собирался сказать? Ведь это должна была быть его первая встреча с монахиней.

Вот он появился.

— Сестра Мэри-Роуз, можно мне представить мистера Шенга — нашего менеджера?

Она произнесла несколько любезных слов.

Голосом, дрожащим от искреннего восхищения, мистер Шенг произнес веские слова:

— Сестра Мэри-Роуз, за всю свою жизнь я никогда не слышал такой… совершенной дикции!

Мы получили избранную дату.

Этот концерт был новым опытом. Мы изо всех сил старались воплотить в практику очень хорошие указания нашего менеджера, которые он дал нам перед концертом:

— Не будьте такими официальными. Улыбайтесь, расслабьтесь, забудьте о публике. Пойте просто для собственного удовольствия. Будьте свободней. Не смотрите так страдальчески. Расслабьтесь и не волнуйтесь.

Нас несколько нервировало то, что он был среди публики. Он, единственный человек среди всех людей США, которому мы больше всего хотели понравиться и доставить удовлетворение. Но тем не менее, концерт оказался очень успешным. Мистер Шенг все время улыбался и то и дело поздравлял нас с нашим сильно изменившимся появлением на сцене.

Но на следующий день, когда он зашел в «Веллингтон» попрощаться, так как автобус уже ждал нас на улице, чтобы забрать на западное побережье, он добавил:

— Все же кое-чего вам недостает, и я не могу указать вам, чего именно. Это нечто между вами и публикой. Но я знаю, что если вы очень постараетесь, вы поймете, что это.

Мы не могли отделаться от этого слова — «недостает». С этого момента мы следили за всем, что нам приходилось делать. Очень критически. После каждого концерта мы садились вместе и обсуждали. Было ли это появление или уход со сцены, наша манера стоять на ней, улыбаться и кланяться? Георг, наш самый верный помощник и компаньон в концертном бизнесе, каждый вечер сидел в первом ряду и потому добавлял свои наблюдения. Но время шло, а мы знали, что все еще не нашли этого. Концерты были успешны, очень успешны. Людям они нравились, и они говорили об этом, но…

Мы направлялись к Лос-Анджелесу и ехали по 66-му шоссе. Самым большим событием в этой поездке для нас была наша первая встреча с индейцами, настоящими индейцами, о которых мы столько читали в Европе. Мы все были воспитаны на Карле Мае — немце, написавшем множество книг об этих знаменитых героях Дикого Запада. Его книги с жадностью пожирал любой мальчишка и многие девочки, и каждый из нас когда-то плакал по Виннету, великому вождю апачей. И теперь мы должны были встретить его кровных братьев. Наши сердца долго бились сильнее, перед тем как мы приехали в Нью-Мексико. Но наконец карта сообщила: «Пуэбло Лагуна», и я изготовилась с аппаратами для кино и фотоснимков.

Наконец я спросила водителя:

— Когда же появится Пуэбло Лагуна?

Он небрежно ответил:

— О, мы проехали ее добрых десять минуть назад. А что?

— Проехали? Индейцев? Наших первых индейцев? Просто проехали, и все?

Я была так разочарована, что чуть не заплакала. Я ушла назад, в самый конец автобуса, чтобы скрыть свои чувства. Но над водительским местом было зеркало, и глаза шофера спокойно могли видеть, что происходило во мне. Ему было искренне жаль. Никогда в жизни он не думал, что кто-то может хотеть сфотографировать индейцев — что-то такое непрогрессивное. Впрочем, она ведь фотографировала и негров, разве не так? Он развернул автобус, мы поехали обратно, в Пуэбло Лагуна и там встретились с нашими первыми индейцами — приятными дружелюбными людьми, смотревшими на нас с таким же любопытством, как и мы на них. Они тоже никогда не видели австрийцев в их национальных костюмах. Мы восхищались их замечательной церковью, купили кое-какие из их причудливых гончарных изделий, и спели для них несколько австрийских народных песен, а мне разрешили фотографировать дрожащими от волнения руками. Я сделала фотографию маленького Иоганнеса с его светлыми локонами, обнявшегося с маленьким мальчиком-индейцем такого же возраста, с прямыми, иссиня-черными волосами. Было что-то такое в индейцах, что глубоко тронуло нас в этот первый раз, и потом всегда, когда мы встречали их, мы чувствовали в них что-то величественное и грустное. Между нами пролегло странное чувство симпатии и понимания.

Во время этой поездки мы видели некоторые из поражающих своим великолепием явлений природы: Раскрашенную Пустыню, Окаменевший Лес, Великий Каньон, песчаную пустыню Калифорнии. В каждом из этих мест мы проводили мало времени, но с каждым днем росло наше восхищение этой страной чудес.

Потом мы приехали в Лос-Анджелес, «пригород Голливуда», и были разочарованы. Почему-то на всей территории вокруг Голливуда развился мир фильмов, и атмосфера была искусственная и ненатуральная.

Затем мы увидели Тихий океан, впервые на своем пути достигнув побережья, направляясь к Сиэтлу. В Санта-Барбаре мы провели замечательный день с Лоттой Лехман. Индейские миссии, красные деревья, Йоземайтская долина, Секвойский национальный парк, Мост Золотых Ворот, еще красные деревья, и, наконец, лагуны Орегона, пики заснеженных гор и прекрасный залив Сиэтла — все это было как сон: безбрежность страны и ее богатств, ее первозданная красота и гордый дух.

Мы давали множество концертов, и все еще искали потерянное звено.

Затем мы направили свой путь обратно и наконец приехали в Денвер, штат Колорадо. Нас заранее предупредили, что общество, организовавшее наш концерт, обладало исключительно утонченным музыкальным вкусом и ожидало очень классической программы. Вот что они должны были получить. Мы исключили баллады и народные песни и составили программу из лучших наших номеров музыки классического типа. В конце исполнения я почувствовала неожиданную симпатию к тем немногим среди слушателей, кто мог не обладать таким утонченным музыкальным вкусом, как остальные.

Вместо того, чтобы поклониться, я прошептала отцу Вазнеру:

— Я хотела бы сейчас спеть «Jodler» [18].

Так как этого не было в программе, нужно было объявить. Все объявления требовали дополнительных усилий, каждый раз сопровождаемые краской смущения.

Я выступила вперед и сказала:

— Сейчас мы споем на «бис» один из горных зовов, звучащих в австрийских Альпах, известный как «Jodler», — и мы запели.

Нужно было глубоко вздохнуть и затем какое-то время протягивать длинные фразы. Мы были как раз в середине, когда — о ужас! — вокруг моего лица начала кружиться муха. Я смотрела на нее, скосив глаза, и начинала паниковать. Я знала, что очень скоро буду должна сделать глубокий вдох, и что если… Я могла бы отогнать ее простым движением руки, но вот в чем дело. Чтобы неторопливо поднять на сцене руку, когда бы и где бы вы ни захотели, необходимо не быть застенчивым и потеющим от страха перед публикой. Мы сделали глубокий вдох, и это случилось. Муха, конечно, влетела в мое горло, где и осталась. Я почувствовала себя так, словно подавилась. И снова хорошее откашливание должно было помочь. Но должным образом откашливаться на сцене — намного, намного сложнее, чем правильно петь. Я преодолела себя, заставив не кашлять, но ничего не могла сделать с тем, что становилась пунцовой. Так получилось, что я должна была петь в этом «Jodler» солирующую партию. Однако, этот горный зов пришлось заканчивать без меня, так как я боролась между жизнью и смертью. Мои прекрасные дети старались не обращать внимания на свою задыхающуюся мать, и когда они закончили, я кончила тоже — вместе с мухой. Я чувствовала себя ужасно виноватой перед всеми, но особенно перед публикой, которая была обманута с номером на «бис». Я забыла, что была на сцене, где стеснялась стоять к людям лицом. Я чувствовала лишь, что должна извиниться и как-то исправиться.

Поэтому я выступила вперед и совершенно естественно сказала:

— Случилось то, чего никогда не бывало раньше: я проглотила муху.

Я была изумлена успехом такого простого заявления. Люди смеялись, смеялись и смеялись. Когда они пришли в себя, я сообщила им, что мы хотели спеть другой номер на «бис», чтобы возместить испорченный. На этот раз это была австрийская народная песня, и я объяснила:

— В ней описывается, как молодой охотник часами пробирается в скалах, ища и в конце концов найдя и застрелив… — я хотела сказать «Gemse»[19], единственным известным мне синонимом которого была «chamois»[20]. Но каким-то образом я запуталась и сказала «chemise»[21].

Я была просто ошеломлена. Это была такая шутка в Америке? Я не видела ничего смешного и вопросительно посмотрела на своих детей, которые — можете в это поверить? — тоже дрожали от смеха. Когда, наконец, худшее миновало, я запела. Из всей линии я была она. Остальные вступали позже. И когда я пела в полных громких тонах, Руперт, вредный тип, прошептал мне, что я сказала. После этого остаться серьезной и продолжать петь было едва ли не труднее, чем не закашляться с мухой. Я была готова содрать с Руперта кожу перед всей публикой.

Но — случилось удивительное. Нашлось потерянное звено. Несколько драгоценных минут мы были одним целым со зрителями. Чары спали. Очень скоро мы уже могли сказать своим зрителям:

— Мы не считаем это концертом. Мы чувствуем себя так, будто убрали стену у себя дома из общей комнаты, и вы все — наши гости на музыкальной вечеринке.

Очень непринужденно мы объясняли интересные подробности номеров, которые должны были исполнить, и впоследствии люди уверяли нас, что совершенно забыли, что находятся в концертном зале.

— Вы заставили нас почувствовать себя как дома.

Да здравствует муха!

Глава XI СТОУ В ШТАТЕ ВЕРМОНТ

Мы должны были вовремя вернуться на восток для рождественских концертов. И когда мистер Шенг снова услышал нас в Городском Зале, у него был довольный вид.

— Теперь вы добились этого — вы добились этого! Я всегда знал, что вы сможете, — восклицал он. — Это звучит как совершенно другое шоу, и также смотрится, — многозначительно добавил он. Он окончательно убедил нас в том, что искусственный, ослепительный свет на сцене, — просто для того, чтобы сделать вид артиста естественным, а не как у робкого гостя.

— Некоторые из ваших девочек выглядят зелеными, как шпинат. Вы же не хотите, чтобы зрители беспокоились о том, хорошо ли они себя чувствуют, не так ли?

Нет, мы не хотели, и некоторые из нас, с наименее румяным цветом лица подчинились наложению грима, чтобы выглядеть естественней. Эти рождественские концерты обернулись настоящим успехом. Все были удовлетворены, и когда наш первый сезон под руководством «Коламбия Консертс» завершился, мы достигли своей цели. Они не были разочарованы тем, что включили нас в свой список артистов. Мы не вызвали ничьего неудовольствия. Заявок на концерты приходило все больше и больше, и уже планировался второй тур на девяносто шесть и третий — на сто концертов.

«…И все это даровано тебе будет».

Теперь мы познали плоды этого обещания. Нам были дарованы друзья, умение и возможность работать. Мы были в состоянии оплатить свои долги в назначенные сроки.

С сентября по апрель мы непрерывно путешествовали с единственной короткой остановкой во время Рождества.

В год первого концертного тура, из-за недостатка необходимых денег нам приходилось останавливаться в самых дешевых отелях, какие мы только могли найти. Простая обстановка в таких местах угнетала. Всегда чувствуешь себя как будто крадущимся туда и оттуда. На второй год мы могли выбирать себе места для остановки ненамного лучше. У нас еще не было достаточно денег, но мы узнали о существовании коттеджей и домов для туристов. Естественно, эти места никогда не были достаточно вместительны для такой большой компании, и поэтому каждую ночь нам приходилось разделяться, что усложняло задачу автобуса — развезти, а потом снова собрать нас. Иногда поблизости не оказывалось мест, где можно было поесть — это было несколько осложненно, но все же более удовлетворительно, чем отели низкого уровня. Этой манере путешествовать положил конец Шенг.

Он настаивал:

— Вы должны хорошо есть и жить хорошо, если хотите делать на сцене хорошую работу, — и он был прав. Эти легкие закуски за тридцать пять центов и обеды на обочине дороги наполняли наши желудки лишь на один момент и совсем не придавали энергии. Вот почему мы были совершенно измучены после первой поездки в восемнадцать концертов. Намного больше, чем после тура в сто концертов.

Все было прекрасно, за исключением одного грустного факта — большую часть года мы были отделены от наших маленьких девочек. Между тем, они достигли большого прогресса на своих инструментах, и однажды возник вопрос: должны ли они теперь быть в программе? Прекрасно, замечательно. Но как же школа? Не могли ли мы попытаться взять учителя с собой и устроить школу и в отелях? Тут даже и пытаться было не надо. У Танте Лене была молодая подруга Бетси, которая изъявила желание попробовать, и в следующую поездку от побережья к побережью отправилась с нами, вместе с Розмари и Лорли, а Танте Лене согласилась на место учительницы в Равенхилле, оставив в доме с Иоганнесом одну Марту.

Теперь вся семья, кроме только крошки Иоганнеса, снова была вместе — на колесах — и когда мы вернулись из пятого американского концертного тура, мы отпраздновали дома большой праздник: выплатили последний цент наших долгов, и у нас еще были кое-какие деньги в банке, после пяти коротких лет.

Это означало, что этим летом мы вовсе не обязательно должны были оставаться в Мерион. Когда это сообщение было громко провозглашено за обедом, вся семья разразилась радостными возгласами.

Прошедшие летние месяцы в Филадельфии были настоящим наказанием нас, северян. Сочетание жары и сырости — это что-то неизвестное жителям Альп. А сырость была такая, что отходили обои и туфли под кроватью за ночь покрывались росой. Наши плотные шерстяные костюмы, наши тяжелые туфли и чулки не были предназначены для такого климата, но это было все, что у нас имелось подходящего к нашим платьям. Впрочем, это никогда не было для нас проблемой, с тех пор как на передний план выдвинулся вопрос денег. Все мы еще продолжали носить то, что привезли из Европы, по вещи уже начинали изнашиваться. Поэтому однажды мы отправились за покупками в Филадельфию и в магазине оптовой торговли обнаружили материал и выкройки почти в точности такие же, как у нас дома, но из хлопка. Агата, наша швея, открыла мастерскую, все помогали, и всего примерно за двадцать долларов каждый получил по два легких хлопчатобумажных костюма. Все пришлось шить дома. Платья, блузы, передники и даже мужские носки были связаны дома. Фасон наших красных чулок пригодился. Совершенно неожиданно последним повальным увлечением всех девочек, ходивших в колледж, оказалось носить красные или зеленые чулки в точности такого покроя, к которому мы привыкли. Когда туфли на низких каблуках тоже пришли в моду, мы оказались на высоте. Было сложно пошить туфли дома, хотя Гедвига уже стала пытаться это сделать.

Обычно, примерно в мае, наши друзья начинали поговаривать о своих планах на лето, поехать ли на берег моря, или в горы, и к середине июня все они уже говорили нам «до свидания». Для нас, жителей сельской местности становилось все труднее и труднее жить в пригороде, даже в таком славном, как Мерион. Мы пытались выходить на шоссе чтобы путешествовать пешком. Но обладая добросердечностью американцев, каждая вторая машина останавливалась, и нас спрашивали, не хотим ли мы, чтобы нас подбросили. А когда мы сворачивали с шоссе на боковую дорогу и присаживались где-нибудь для пикника, знак на дереве неизменно сообщал: «Частные владения — Не заходить — Не нарушать право владения». После нескольких попыток мы отказались от путешествий пешком.

Но теперь произошло знаменательное событие. Мистер Шенг с самого начала сказал нам:

— Вы не думаете, что могли бы сэкономить деньги, путешествуя на своих собственных автомобилях?

На усваивание этого предложения у нас ушло два года, но теперь, совершенно неожиданно два больших автомобиля сами преподнесли себя за весьма приемлемую цену: семиместный «линкольн-континенталь» 1935 года за четыреста долларов и большой «Кадиллак» за пятьсот. Для двенадцати человек со всеми концертами и личным багажом нам были нужны вместительные машины. Такими они и были, и мы их взяли. Если бы мы знали о разнице в цене за ремонт между «фордом» и «кадиллаком»! Нам предстояло узнать об этом в ближайшем будущем. Поначалу мы были так опьянены чувством того, что достигли таких успехов, что даже стали владельцами автомобиля. Георг и мальчики получили водительские права, и со следующей поездкой уже должно было быть проще.

Дринкеры приглашали нас и раньше воспользоваться их коттеджем в Нью-Джерси, в лесах на реке Ранкокас. Мы как-то были там — это было очаровательное место, просторное бунгало на берегу широкой реки с сильным течением и мелкими заливами с росшими по берегам темными кедрами. Но там всегда была проблема с транспортом. Теперь, однако, с машинами весь мир был открыт для нас, и мы с большой благодарностью приняли повторное приглашение и на пару недель устроились на Ранкокасе. Там мы нашли все возможности для физических тренировок: прогулки пешком, купание, плавание на байдарках, рубка дров.

Когда мы вернулись обратно в Мерион, возник вопрос: где мы хотим провести лето? Где-то, где было прохладно, это было понятно — но где? На стене в общей комнате висела карта Соединенных Штатов, с маленькими точками по всей поверхности, указывавшими, где мы давали концерты. Сейчас она была в центре нашего внимания, у каждого были свои идеи, каждый хотел вернуться к той точке, которую на деле он или она предпочли остальным во всех наших поездках. Никто не был изумлен тем, что Георг хотел отправиться на берег моря, к соленой воде. Для меня особой привлекательностью обладал Нью-Мексико. Отец Вазнер предпочитал свою любовь с первого взгляда — Кентукки. Мальчиков влекло восхождение на Скалистые горы — у каждого были свои собственные идеи, каждый их отстаивал.

Однажды пришло письмо от Мистера Р. из Стоу в штате Вермонт, в котором говорилось, что он прослышал, будто мы подыскиваем себе место, где могли бы провести лето. У него был дом для туристов, вмещавший двадцать человек, и он уверен, что нам должно там понравиться. Плата была умеренная, как раз такая, какую мы могли себе позволить, и планы с берегом моря, Кентукки и Нью-Мексико были отложены на другой год.

Наши две большие машины были заполнены вещами, дом закрыт на лето без всякого сожаления, и мы отправились на север, в штат, который был представлен нам нашим водителем как не стоящим того, чтобы выглядывать из окна, так как «они выращивают лишь могильные камни».

Чем дальше на север мы ехали, тем больше сельская местность вокруг напоминала нам Австрию. Наконец, мы приехали в Стоу, миновав деревню с симпатичной белой церковью и замечательной остроконечной колокольней, в сторону горы Мэнсфилд, так как дом для туристов, называвшийся «За Стоу», находился в этом направлении. Все, казалось, уже ждало нас: два десятка приятных, солнечных комнат, лужайка вокруг дома, небольшой салон в задней части дома и вид — вид! Несколько лет мы глядели на пригородную дорогу со снующими мимо машинами. И теперь это было как у нас дома — горы, безбрежность, небо, луга, поля и деревья.

Через дорогу бежал широкий ручей, в котором можно было купаться, а вокруг — со всех сторон леса и пастбища, идеальнейшая местность для прогулок. Теперь мы снова могли гулять. Когда нам что-нибудь было нужно, мы ходили в деревню, за три мили; мы много раз поднимались на гору Мэнсфилд, ходили через перевал Сагглера, спускались к Бингхэмским водопадам, поднимались к Мосгленским водопадам, ходили вокруг Круглого пика и во впадину Стоу.

Это было удивительное лето.

Чем дольше мы здесь были, тем больше нам нравилось, и тем труднее было думать о том, что в один прекрасный день нам придется снова упаковать все свое имущество в машины и вернуться обратно к городской жизни.

Однажды один наш друг заехал навестить нас по пути из Канады, где он был с лекциями, обратно в Штаты. Он тоже был эмигрантом, но жил в стране дольше чем мы и знал ее лучше. Мы рассказали ему, каким кошмаром казалось нам возвращение обратно в город.

— Но почему же вы не купите что-нибудь и не останетесь в Вермонте? — спросил он.

— Только потому, что у нас нет денег, — отвечали мы.

— Но вам вовсе не нужны деньги, чтобы купить ферму. — Он казался рассмешенным такой наивностью. — Все, что вам нужно сделать — это заплатить первый взнос, а потом расплачиваться понемногу.

С этого момента наша жизнь изменилась.

У нас опять было короткое совещание, последнее на эту тему. Должны ли мы купить одежду в магазине или ферму?

— Но зачем нам сейчас покупать одежду? — несколько нетерпеливо спрашивал каждый. — Люди привыкли к нам таким, какие мы есть — кажется, никто ничего не имеет против этого — Америка свободная страна — да и сколько может это стоить, в любом случае?

Когда мы подсчитали, что туфли для прогулок, туфли для улицы, вечерние туфли, нейлоновые чулки, нижнее белье, шесть летних платьев, четыре зимних, вечерний халат, мужской костюм, шляпки им под пару, сумочка и зонтик обойдутся по пятьсот долларов на каждого, что означало четыре тысячи долларов нам всем — это решило вопрос. В любом случае, таких денег у нас не было, да и было бы стыдно тратить их на одежду.

Поэтому мы решили купить ферму в Вермонте.

Я читала когда-то, что пчелы в состоянии учуять цветущие цветы даже через горы и долины, а бабочка-самец узнает самку своей разновидности за шестьдесят — семьдесят миль. Ситуация с людьми, обладающими недвижимым имуществом, в чем-то схожа с этим. Мы не говорили ни единой живой душе вне нашей семьи, однако стали приходить каталоги, а перед домом начали останавливаться машины с агентами, прослышавшими о том, что мы хотим купить ферму в Вермонте. Мирные дни, когда мы играли в крикет на лужайке и лениво лежали в тени деревьев, потягивая кофе, ушли окончательно. Семью охватила лихорадка, и наше уединенное временное проживание превратилось в осмотр собственности других людей, которые по той или иной причине хотели избавиться от нее.

До сих пор мы изучали английский и американский языки, которые, как я поняла, определенно были разными языками. Но теперь мы обнаружили, что существовал диалект, используемый владельцами недвижимости. «Хорошо — очень хорошо — отлично» означает одно для вас и совершенно другое для агента по недвижимости. После посещения двенадцатой фермы мы убедились в этом на своем собственном опыте. Если постройки в этом месте называют «в отличном состоянии», то они стоят того, чтобы взглянуть на них. Если они «в очень хорошем состоянии», вы не очень рискуете, проходя через дом. Но если они просто «хорошие», вам лучше остаться дома. Хозяева могли не быть там со времени последнего урагана. Потом там всегда есть неизменный «стремительный ручей с форелью». Если вам повезет, вы найдете тоненькую струйку между камнями. Но скорее всего, даже на это удачи вам не хватит. Вы просто смотрите на камни, а они сухие.

Мы изъездили штат Вермонт вдоль и поперек. Мы видели «вашу собственную долину», настоятельно рекомендованную нам одним из агентов. Однако, зимой мы попали бы в положение индейцев или эскимосов, так как вся долина была покрыта густым лесом и не имела даже дичи. Потом нам показали «замок мечты» — старое каменное сооружение, рядом с которым был маленький домик фермы. Но поскольку там было слишком много «мечты» и слишком мало «замка», мы отказались от него. Нам предложили «просторный бревенчатый коттедж, укрывавшийся в лесном царстве». На деле это оказалась старая лачуга, минимум в миле от ближайшей дороги. Мы видели «очаровательную ферму на вершине холма» с «широким горным видом». Она выглядела привлекательной, пока мы случайно не обнаружили, что три месяца в каждом году запасы воды здесь совершенно истощались, и ее приходилось носить вручную от ближайшей водокачки, находившейся на расстоянии в полмили.

Мы почти купили кое-что рядом с Брэттлборо — ужасное количество акров [25] — 2800 — лесистой местности, дорога, проходящая через похожую на ущелье долину с несколькими домами и ясная погода, стоящая, самое вероятное, между 10 и 30 июня. Мы зашли так далеко, что даже скрепили сделку сотней долларов. Никогда еще мы не тратили сто долларов лучшим образом, чем когда расторгли сделку. Несмотря на тридцатиакровое озеро в этом хозяйстве, Георг содрогался, когда узнал об этом мрачном, унылом месте.

— Мне хочется солнечного света, и как можно больше, — вздыхал он.

Это все и решило.

В конце концов, когда мы посмотрели на большинство предлагаемых «сделок» и не нашли того, чего хотели, мы начали ненавидеть это простое слово «недвижимость». Фермы с хорошим расположением и хорошенькими домами были слишком дорогими, а те, которые мы могли позволить себе купить, были в разных вариантах плохого состояния. Мы махнули рукой.

В один августовский день возле «За Стоу» остановилась машина и вошел джентльмен. Он снял соломенную шляпу и представился как мистер Берт. Семьи моей не было, беседу пришлось вести мне одной.

— Славный денек, — начал мистер Берт.

— Очень славный, — согласилась я. — Прекрасная погода для сенокоса. Как проходит сенокос?

— Все в порядке, я полагаю.

Молчание.

— Много ли туристов в Стоу? — меня не слишком это интересовало, но надо же было что сказать.

— Не очень много.

Молчание.

— Должно быть, здесь прекрасно зимой.

— Да, — согласился мистер Берт, — в самом деле.

Он до сих пор держал руки на коленях и вертел в них свою шляпу. Мы оба с очарованием смотрели на нее. Теперь он изменил управление шляпой, повернув ее другим манером и спросил:

— Вы сейчас много поете?

— Нет, — ответила я, — понемногу. Это наш первый отпуск в Америке.

— А…

Молчание.

Что мне было дальше говорить?

И тут меня осенило.

— Где вы хотите, чтобы мы выступили, мистер Берт?

Шляпа перестала крутиться.

— Да, — сказал он, — вы угадали. — Он говорил с искренним облегчением. — Действительно, я приехал за этим. Видите ли, на прошлой неделе армия расположилась в бывшем К.К.К. лагере за пределами Стоу, и ребята спрашивают нас о каких-нибудь развлечениях. Поэтому мы вспомнили о вас и решили поинтересоваться, не смогли бы вы дать им какое-нибудь представление.

— Ну конечно, с удовольствием. Когда?

Дата была назначена на воскресенье, за нами должны были приехать на армейских джипах.

В следующее воскресенье перед домом остановились два армейских джипа, и капитан Хант вместе с другим офицером отвезли нас по Дороге холмов, через очаровательную маленькую долину. Какое прекрасное место для лагеря! Бараки стояли вместе на плоской части холма, это было что-то, выглядевшее почти как амфитеатр, с чуть большим количеством бараков внизу. Кругом солдаты. Мы пели с самого дна амфитеатра, которое было бывшим золотоносным карьером, поросшим растительностью, а солдаты сидели на всех склонах. На небе зажглись звезды, и музыка звучала лучше, чем в концертном зале.

После концерта нас спросили, не смогли бы мы спеть для солдат мессу. Следующее воскресенье было последним для нас в Вермонте. Мы с готовностью согласились приехать. Чтобы забрать нас, снова приехали джипы и провезли через долину. На этот раз это было утром, даже еще более прекрасным. Это был один из замечательных, теплых осенних дней с неописуемо голубым небом. На обратном пути Георг попросил водителя на минутку остановиться.

Он указал на последний залитый солнечным светом склон и выразительно сказал:

— Место, вроде этого — вот, где я мог бы быть счастлив.

И пять дней спустя, этот солнечный склон, принадлежавший большой ферме, стал нашим.

Уже на следующее утро в нашу дверь постучался мужчина.

— Слышал, вы хотите купить ферму, — сказал он. — Я хочу продать свою. Почему бы вам не взглянуть?

Хотя мы отказались от этой идеи, не могло быть никакого вреда в том, чтобы посмотреть еще одно место, и в полдень мы поехали позади фермера, показывавшего дорогу. Мы ехали до маленького белого здания школы, где был указатель: «Льюс-Хилл». Там мы свернули в сторону. Дорога шла все вверх и вверх, и чем выше мы поднимались, тем прекраснее становился вид вокруг. Потом мы оказались на вершине возвышенности. И когда вышли из машин, уже знали: это именно то место. Какая панорама! Перед нами лежали три долины, и целых девять горных линий протянулись в голубую даль. Мы были во всех сорока восьми штатах. Мы стояли на многих вершинах Зеленых, Белых, Голубых, Дымчатых и Скалистых гор. В Вермонте мы вдоль и поперек изъездили весь штат и видели много возвышенностей и долин, но никогда не встречали что-нибудь подобное.

Некоторое время мы стояли в немом восхищении, пока Георг не прошептал мне на ухо:

— Ради Бога, посмотри на постройки!

Быстрый взгляд сообщил мне, что они были «в посредственном состоянии», что ни в малейшей степени меня не смутило.

— Ах, Георг, — воскликнула я, и мои руки обвились вокруг его шеи, не обращая внимание на фермера и его многочисленную семью. — Мы можем построить и дом, и сараи, но никогда не сумеем создать такой вид, как этот!

— Мы дадим вам знать через три дня, — сказал Георг владельцу фермы, и мы уехали обратно в «За Стоу».

Для всех нас это была любовь с первого взгляда, а замечание Георга относительно построек я не рассматривала слишком серьезно. В конце концов, разве не ему первому понравилось это место? Ведь это был его «солнечный склон». Однако, я определенно понимала, что он чувствовал, как серьезен был этот шаг. Это место должно было стать нашим домом, и мы никогда не должны были пожалеть о своей подписи.

Единственное, что оставалось делать — молиться. Только так мы могли узнать волю Господа. Мы превратили в молельню пустую комнату. Повесили на стену распятие, зажгли две свечи, и один из членов семьи проводил там час времени. В течение трех дней и трех ночей мы все по очереди сменяли друг друга. Потом мы все собрались вместе — вся семья и отец Вазнер, и в полном мире и согласии все мы сказали одно и то же: не мы нашли это место, но место нашло нас.

В четверг мы встретились в городской конторе и торжественно получили документ, все вместе, на совместное владение. Потом отправились на наш холм. Руперт с Вернером срубили два дерева из наших лесов и сделали из них крест двенадцати футов в высоту. Потом они отнесли его на самую высокую точку холма, позади дома, а мы все шли за ними, поя и молясь. На верхушке крест был установлен, пока мы пели гимн благодарения. Мы узнали в Калифорнии, что испанские миссионеры таким образом вступали во владение каждым новым местом на побережье.

Нужно самому потерять дом, чтобы по достоинству оценить слова: «дом, милый дом».

Глава XII НОВАЯ ГЛАВА

Мы опять отправились в концертный тур на западное побережье. Но на этот раз все было уже по-другому. Мы владели фермой. Теперь у нас было место, которому мы принадлежали. У нас также были фотографии, которые мы повсюду возили с собой. Мы показывали их всем с радостью в сердце. Эти фотографии хранятся у нас до сих пор, и, когда я сейчас гляжу на них, отчетливо понимаю, почему наши действительно хорошие друзья на Среднем Западе, после тщательного их изучения, медленно и осторожно говорили:

— Надеюсь, вам нравится это место.

Тот вид, который мы в действительности купили, проявляется на этих фото не слишком хорошо, а что хорошо смотрится — то не слишком прельщает. Но они были всегда с нами, как карточка новорожденного малыша у его родителей. С гордостью и торжеством они показывают ее всем вокруг: «Разве это не прелестно?» Нет, совсем нет. Этот маленький краснолицый карлик вовсе не прелестен, но никому из их друзей не хватит духу сказать это вслух. То же самое было и с нашими друзьями, которые не были на Льюс-Хилл в тот чудесный сентябрьский день и видели лишь фотографии убогого домишки и кривых сараев. Но все они хотели разделить наш энтузиазм и смело разражались теми восклицаниями, которые мы хотели услышать.

Одна из самых главных особенностей человеческой жизни — способность строить планы. Даже если они никогда не обращаются в реальность — вам принадлежит радость ожидания.

Пока наш путь лежал на запад, это было великолепным занятием для нас. Так как соседняя ферма оказалась ужасной сделкой, когда была предложена нам на продажу, мы «купили» и ее тоже, и теперь владели почти семьюстами акрами земли. И что же мы собирались с ними делать?

Вермонт — молочная страна. Самой очевидной вещью для нас было — удариться в молочный бизнес и построить — со временем — большой коровник на сто пятьдесят коров, которых, как люди уверили нас, наша местность вполне могла прокормить. Первым, что нам предстояло решить — какая порода коров.

— У нашего соседа у подножия холма — джерсейская порода, — сказала Гедвига. — Они очень мило выглядят, прямо как олени. И на некоторых лучших фермах вокруг Стоу тоже джерсейская. Они говорят, выглядят почти как апельсиновый сок — желтое, с масляным жиром.

— Да, но я слышала, что джерсейская порода страдает массой болезней. Айрширская порода считается намного более выносливой, особенно для фермы на возвышенности, — отозвалась Агата.

— А почему не голштинская? — спросила Мартина. — Коровы голштинской породы вдвое больше, чем твои милые джерсейские. Мистер X. сказал мне, что его коровы дают в среднем пятьдесят — шестьдесят фунтов молока в день, что составляет примерно триста долларов в день, девять тысяч в месяц, сто восемь тысяч в год!

— И сколько же едят эти слоны? — спросила Мария. — Я как раз прочитала здесь, — она указала на один из документов по сельскому хозяйству правительства Соединенных Штатов, — что «коричневый швейцарец» — сравнительно новая порода в Америке, но они практически не болеют, не едят столько, как голштинская порода, а молока дают столько же, очень выносливы…

— Но они вдвое дороже, — сказал отец.

— В прошлом году ты посылал нам открытки с Запада — огромные стада коров с такими смешными мордами — белая полоска на носу. Почему не те? — поинтересовалась Лорли.

Разговор продолжался в «кадиллаке». В «линкольне» выяснили, что пятьдесят лет назад Вермонт был пшеничной житницей Востока и, вдобавок, страной овец. Правительственные вердикты ходили по рукам, дискуссия сосредоточилась вокруг разных пород овец.

Когда бы ни встречались обитатели наших двух автомобилей — за едой, например, или после концертов, всегда возникал оживленный обмен идеями по одной и главной теме: ферма.

— Сколько человек нам понадобится для работы?

Этот важный вопрос был поднят в один из дней. Отец Вазнер родился и вырос на ферме и знал о земледелии больше любого из нас.

— Наша ферма была хороших размеров, — сказал он, — около ста двадцати акров. У нас было семь человек и три повозки весь год, не считая моего отца и брата. Во время сенокоса и уборочной — пятнадцать.

— Тогда, — задумалась я, — мы сможем сделать то же самое с двадцатью пятью-тридцатью руками и пятью повозками на всю ферму.

— Нет, не думаю, что в Америке они делают все в том же духе, — сказал Георг, который прочел больше нас. — Взгляните на это.

У него тоже были кое-какие материалы министерства сельского хозяйства — по фермерской технике. Теперь наш словарный запас пополнился такими словами, как «сенопогрузчик», «сеялка», «зерносажалка», «вентилятор», «разбрасыватель навоза» и «трактор».

— С такой техникой нам, возможно, хватит трех человек и одной повозки.

Эти слова просто «увеличили мощь нашей речи». В то время они еще ничего не означали для нас, так как в наши дни всех этих вещей не было в Австрии. Однако, в самом деле, очень немногие обладали семьюстами акрами земли. Во всей округе была одна единственная силосная башня, превратившаяся в местную достопримечательность. Трактора были большой редкостью, и о них много говорили.

С совсем новым интересом смотрели мы на местность вокруг, проезжая по Среднему Западу. И чем дольше мы смотрели, тем меньше она нам нравилась. Мили и мили полей кукурузы и пшеницы — всегда одна и та же культура. Позже мы приехали в страну ранчо — там были тысячи акров пастбищ. Потом мы приехали в Калифорнию и миновали фруктовые сады с тысячами яблонь или вишен, или апельсиновых деревьев. Но всегда было «или». Никогда «и». Дома, в Австрии, ферма была самоподдерживающимся, независимым целым. Вы стараетесь вырастить всего понемногу: для людей и для животных, и еще чуть-чуть на продажу, чтобы купить немного того, чего не можете вырастить сами, например, кофе, табак или хлопковый материал. Шерсть ваших собственных овец остается дома — из нее ткут и вяжут. Свиньи на целый год обеспечивают вас копченым мясом и, кроме того, свиным салом. Для сладкого у вас есть свой мед. Лен с ваших полей обеспечивает вас парусиной. Наконец, вы режете несколько туш крупного скота или овец, или несколько гусей, уток, или цыплят, чтобы добиться разнообразия в своем меню. Во фруктовом саду за домом у вас есть вишни, яблони и груши, а в отгороженном углу — даже несколько персиковых деревьев и виноградников. В огороде есть уголок для клубники, малины, черной смородины, крыжовника. Из своей собственной ржи вы печете этот восхитительный черный хлеб и всегда оставляете достаточно зерна для посева на будущий год. Таким образом, каждый фермер на своих землях был маленьким независимым королем в своем собственном королевстве. И после того как мы взвесили производство молока на молочной ферме против выращивания пшеницы, или разведения овец, или выращивания фруктов, мы все с удовлетворением остановились на том, чтобы не делать никаких «или». Мы хотели всего понемногу, как было дома. Каждый из нас сразу выбрал занятие для себя: Мартина — свиней, Иоганна — овец, Гедвига — коров, Мария — сад, Агата — пчел, Георг — машины, отец Вазнер — фруктовый сад, я — лошадей.

Этот выбор мы сделали на краю пустыни в Долине Смерти, открывающей вход в Калифорнию. Мы обедали в симпатичной гостинице, оформленной в стиле вестерна, настроение было приподнятое. Неожиданно я остановилась и посмотрела на мальчиков.

— А вы? — воскликнула я. — Что вы выбираете?

Мгновение они колебались, затем Руперт сказал:

— Мама, нам нужно сказать тебе: сегодня мы с Вернером получили письмо из военного ведомства. Мы должны быть готовы к тому, что нас призовут.

После этих слов воцарилось глубокое молчание. То, чего втайне побаивался каждый из нас, теперь случилось. Я смотрела на Георга. Он изучал узор на скатерти.

На солнце нашего счастья набежало облако. На короткий миг мы забыли, что бушевала самая жестокая в истории война. В душе мы уже стали фермерами, а работа фермера — выращивать и производить. Не разрушать и уничтожать. Теперь мы были жестоко отброшены назад, в нынешний день.

В Лос-Анджелесе мы должны были пройти регистрацию как иностранцы из враждебной страны и оставить отпечатки пальцев. Эта процедура до сих пор существовала в нашей памяти лишь в связи с детективными историями, и мы чувствовали себя наполовину преступниками.

По пути назад, когда мы остановились в Великом Каньоне, я услышала, как кто-то прошептал у нас за спиной:

— Это немцы из Ост-Индии [26].

— Георг, — попросила я, — пожалуйста, загляни в газеты. Ост-Индия должна быть оккупирована. — Так оно и было.

Этот инцидент напомнил нам то время в войне, когда Гитлеру сопутствовал быстрый успех: немцы занимали одну страну за другой. В своих причудливых костюмах мы притягивали внимание, где бы ни находились. Услышав, что мы — эмигранты, люди немедленно связывали нас с недавним вторжением. Нас поочередно принимали за датчан, норвежцев, поляков, хорватов или французов.

Однажды, уже опять в Нью-Йорке, получилось так, что я не могла найти себе места в переполненном кафетерии. Я попыталась удержать в равновесии поднос и есть стоя. Неожиданно, одна леди поднялась со своего места, молча взяла поднос у меня из рук, указала мне на свое свободное место, отрезала мне кусок мяса и жестом показала, все так же молча, чтобы я ела. Сильно смущенная, я попыталась проглотить еду со сверхскоростью. С еще набитым ртом я торопливо поднялась и сказала:

— Большое вам спасибо.

— Ах, не за что, — сияя, ответила моя благодетельница. — Просто я очень рада сделать что-нибудь для бедных финнов.

Еще до того, как мы достигли Межконтинентального водораздела, началось нормирование в распределении бензина. Мы были с теми же нашими прелестными машинами, делавшими десять миль на каждом галлоне. Нашей нормой было минимальное количество, которое выделялось всем личным автомобилям. Оно не могло позволить нам даже выбраться из Колорадо. С этого момента нам приходилось посещать местный отдел по нормированию бензина в каждом городе, объяснять им нашу ситуацию и просить помочь добраться до дома.

Мы достигли Чикаго, когда местный Отдел вербовки призвал Руперта и Вернера.

Мальчики, которые не хотели покидать семью в такой критический момент, все же были смелыми ребятами.

— Мама, вспомни старое изречение: «Если Бог закрывает дверь, он открывает окно». Вот увидишь, все будет хорошо. Наверно, это воля Господа, что мы уходим.

«Пути Господни неисповедимы», — пронеслось у меня в голове.

Мы снова были на Востоке, концертный тур завершился. Георг, я, две девочки и оба мальчика отправились в Стоу, чтобы приготовить все для переезда семьи. Мальчики сразу начали рубить дрова, прежде чем должны были явиться на сбор. Было начало марта и очень холодно. В глубоком снегу еще ничего нельзя было делать.

Девятого марта мы с Георгом отвезли мальчиков в Гайд-Парк — место в нашей округе, где собирались новобранцы. За эту поездку немного было сказано. Каждое сердце до краев было наполнено одним желанием: благослови тебя Господь!

Какими сухими могут быть глаза, когда им не позволено плакать! В молчаливой группе почтенных родителей, невест и детей смотрели мы на маленький местный поезд, исчезавший за поворотом, крича «Бог в помощь» и стараясь не беспокоиться за будущее.

На нашем небосклоне не было ни облачка, и вдруг дождь хлынул как из ведра! Фредди Шенг несколько месяцев пытался уйти в армию. Когда я с тяжелым сердцем пришла в его офис обсудить, что делать теперь, после отъезда мальчиков, он, сияя, встретил меня в форме капитана. Это был его последний рабочий день. У меня подогнулись колени. В этот крайне сложный момент нашей карьеры как певцов, мы должны были остаться без поддержки человека, который верил в нас и помогал созданию нашей всенародной репутации. Я сходила в цветочный магазин и вернулась обратно с двенадцатью красными розами.

— Это от каждого из нас, Фредди, — сказала я. Сейчас я обращалась не только к знаменитому менеджеру, перед которым я трепетала когда-то, — я обращалась к человеку с горячим сердцем, непреодолимым смехом, исключительной находчивостью и блестящим умом, которого вы гордитесь назвать своим другом.

Мы все еще были истинными европейцами; у нас было много знакомых от побережья до побережья, но лишь очень немногих мы называли друзьями. Фредди Шенг был одним из них.

Когда он увидел, как тяжело все это для нас было, он стал серьезным и вышел из-за своего стола.

— Спасибо, Мария, — он держал меня за руку. — Я уверен, что певцы семьи Трапп, которые вынесли уже много штормов, сумеют перенести и этот.

В офисе была заявка на один-единственный запоздалый концерт в Бетлехеме, штат Пенсильвания, через десять дней. Наше внимание обратили на то, что это был шанс узнать, сумеем ли мы петь без мальчиков.

Конечно, нам нужно было попробовать. Это казалось непреодолимым препятствием: во-первых, найти настоящую музыку, написанную для женского хора, во-вторых, выучить ее наизусть, когда времени практически не было. Отец Вазнер совершил невозможное. Из одного похода по музыкальным библиотекам он пришел домой с песнопениями Виктории и Палестрины для идентичных голосов, а также с драгоценными циклами Моцарта, Гайдна, Бетховена, Шуберта и Брамса для женских голосов. Кроме этого, он переделал несколько наших старых номеров для нового исполнения. С этого момента мы с трудом находили время поесть и помыть тарелки. В очередной раз дом на Мерион Роуд огласился звуками музыки. Чем ближе подходил день концерта, тем больше мы отчаивались. Нам очень не хватало наших мальчиков, не только в пении, но и во всем, по всему дому. В репетициях уже не было того радостного духа. Все стали подавленными, серьезными, исполненными сознанием долга. Когда настал день, мы отправились в Бетлехем, сознавая, что если этот концерт не будет успешным, наше пение на этом закончится. «Коламбия Консертс» не сможет больше использовать нас. На наше место была закладная на двенадцать тысяч долларов, кроме того нужно было отстраивать истощенную ферму, что должно было потребовать куда больше денег.

К этому времени мы знали наизусть больше двухсот фрагментов, но каждый был для смешанных голосов, — которые мы теперь держали не слишком хорошо. Это прибавилось к нашему волнению и неловкости, появившимися, когда мы увидели среди публики несколько хорошо знакомых лиц из Нью-Йоркского офиса. Они также знали важность этого представления. И все это происходило не в каком-то уголке Соединенных Штатов, где раньше не было достаточного количества концертов и поэтому людям, вероятнее всего, должно было понравиться все, что бы мы ни исполнили, нет, это происходило в Бетлехеме, где мы пели год назад, и где аудитория состояла из певцов и любителей музыки. Всемирно известные фестивали Баха выработали у этих людей тонкий музыкальный вкус. Если мы хотели им понравиться, нам нужно было очень постараться.

С Божьей помощью мы прошли через это с развевающимися знаменами. Мы говорили, что это был не рядовой, хороший концерт, это был один из тех выдающихся, изумительных концертов, которые запоминаются на годы. Когда мы пели «Настал день, когда нам с тобой, мой милый, нужно сказать „прощай“» Брамса, публика сидела в слезах. А когда мы под конец исполнили «Оркестровую песню», люди вскочили на ноги и хлопали, хлопали, хлопали. Это и предопределило успех концерта: держать публику между смехом и слезами. Искусство вашей музыки должно быть столь убедительно и сильно, чтобы заставляло людей забыть себя. Оно должно уводить их из обыденного состояния. Они должны плакать, они должны смеяться, они должны хотеть больше выходов на «бис», чем вы приготовили. Представление имело огромный успех, «Коламбия Консертс» была удовлетворена. Полумертвые, но счастливые, этой же ночью мы уехали обратно в Мерион, предварительно отправив мальчикам телеграмму, гласившую: «БИТВА В БЕТЛЕХЕМЕ ВЫИГРАНА!» После этого военная цензура потребовала узнать, не было ли это кодом.

Нет, это была правда. Она отмечала начало новой главы. Бог, который закрыл дверь, открыл окно.

Глава XIII КОНЕЦ БЕЗУПРЕЧНОЙ ЖИЗНИ

Последующие дни были полны суеты и беспокойства: упаковка и переезд из Мерион. Три счастливых года прожили мы под кровом этого дома, который внутри казался намного больше, чем снаружи. Трудные времена сменили легкие, и каждый из нас оставил множество воспоминаний в его стенах. Это не были обычные три года. В нас произошли важные изменения. Они превратили нас из европейцев в еще не американцев — это вопрос роста и развития, которые вершит время, — но в людей, которые хотят стать частью этой нации. Мы никогда не могли понять тех эмигрантов, которые на вид испытывают волшебное превращение на борту корабля, на который они ступили европейцами, а покидают готовыми американцами, находя порочным все, что оставили позади, и все «шикарным» и «о'кей» в Штатах. С нами происходил медленный и болезненный процесс. Нельзя любить то, чего не знаешь. Чем больше мы узнавали об Америке — стране и ее людях — тем сильнее чувствовали, как сильная, теплая любовь росла в наших сердцах. Для примера: шла война, и мы были зарегистрированы как иностранцы из враждебной страны; но нас не только не заключили в лагерь, мы могли беспрепятственно ходить по своим делам, носить наши иностранные костюмы и говорить на своем родном языке на улице, в поездах и на эскалаторах. В наших программах всегда оставалось несколько немецких номеров, и публика никогда не имела ничего против этого. Такое отношение было совершенно неевропейским, этот недостаток предубеждения был порожден добротой сердец. Американцы, кажется, никогда не спрашивают: «Кто ты?» Они говорят «Каков ты? Давай посмотрим». Они дают тебе честный шанс продемонстрировать все самое лучшее в тебе и признают тебя за это, приехал ли ты из Польши, России, Англии или Австрии. И в тот день, когда уезжали наши мальчики, мы почувствовали, что хотим, чтобы страна, за которую они должны были сражаться и, возможно, умереть, была нашей страной. Мы заявили о своем намерении стать гражданами. Нам предоставили возможность отправиться в Канаду, в Торонто, и въехать в Соединенные Штаты на этот раз не как гости, а как эмигранты. Теперь мы должны были ждать пять лет, чтобы стать гражданами.

Маленький дом был битком набит мебелью, принадлежавшей нам — семье, прибывшей сюда с несколькими чемоданами и четырьмя долларами в кармане.

Вот как это получилось. Однажды мы встретили издателей — мистера и миссис Фрэнк Шид из Англии, которые также проводили военные годы неподалеку от Филадельфии. Мы обнаружили, что у нас много общего и с этого момента много восхитительных часов проводили вместе.

Во время первого визита в их дом я воскликнула:

— Ах, какие замечательные ковры!

Этот предмет обстановки отсутствовал в маленьком доме на Мерион Роуд.

— Ах, — сказала Мэйзи Шид, — это с аукциона. Этот стоил восемь долларов, этот — пять, а этот, вот здесь — самый дорогой — двенадцать. Это были прекрасные старые восточные ковры, один даже бухарский, и Мэйзи Шид сказала мне, что было одно места в Филадельфии, магазин Самуэля Т. Фримэна, где каждую среду проводились аукционы. Там можно было по весьма умеренным ценам приобрести хорошие вещи.

— Я всегда во вторник хожу сначала взглянуть на то, что у них есть. Потом записываю номера, которые меня заинтересовали, и беру с собой ровно столько денег, сколько хочу потратить. Если нужно платить наличными, таким образом не поддаешься искушению.

Я с трудом дождалась следующего вторника. Потом начала наводить справки и обнаружила, что стояло за именем Фримэна. Там было три отдельных мира: цокольный этаж, первый этаж, второй этаж. Цокольный этаж содержал кучу ненужного хлама. Это выглядело как хранилище содержимого чердаков других людей. Много тазов и кувшинов, подушек и пружинных матрацев, дюжины и дюжины картин большого размера в старомодных рамах. Второй этаж — какая разница! Очень дорогая мебель, иллюстрированные каталоги, демонстрировавшие ее заграничное происхождение. Веджвудовский фарфор, хрустальные бокалы, акры дорогих ковров. И был первый этаж — что-то среднее между двумя другими. Большинство выставленных на продажу предметов выглядело весьма заурядно, но были один-два первоклассных, нераспознанных толпами. Я оглядела всю огромную комнату.

На следующий день я вернулась на аукцион с пятью долларами в кармане. Очень скоро я была охвачена лихорадкой, которая появляется, когда смотришь торги. Аукционистом был высокий молодой мужчина по имени Билл. Его звучный голос очаровывал публику. Этот голос имел множество оттенков. Он мог звучать сухо, сочувственно, мог обращаться с просьбой, мог быть оскорбленным: «Как, только четыре доллара за это мягкое кресло? Это же стыд!» И будьте уверены, он доводил кого-нибудь таким образом до 4,5 долларов. Он мог звучать укоризненно, а потом опускаться до шепота, как было сейчас: «Этот буфет, настоящее грушевое дерево, четыре доллара. Никто не даст больше? Никто не даст больше четырех долларов за это замечательное произведение великого мастерства? Леди и джентльмены, если вы пойдете на склад лесоматериалов, одни доски обойдутся вам в три раза дороже! Кто даст больше?» «Я», — излишне громко сказала я, и когда все обернулись ко мне, захотела оказаться внутри этого буфета.

Доброжелательный взгляд Билла впился в меня и возглас «Пять долларов, продано!» сделал меня обладательницей буфета из настоящего грушевого дерева.

Это была первая из многих последовавших потом сред. Билл, понявший по моему имени, что я была эмигранткой, у которой не было ни стола, ни кресла, помогал мне всеми регистрами своего органоподобного голоса. По-видимому, я была единственным эмигрантом. Моими конкурентами на торгах преимущественно были торговцы подержанными вещами, и каким-то образом я добилась преимущества над профессионалами. Когда я, очень робко вначале, показывала, поднимая руку, что мне пришлась по сердцу какая-то кровать, софа, кресло, стол, ковер и так далее, голос Билла медленно опускался до презрительной интонации: «А это, леди и джентльмены, один из тех предметов…»

«Один из тех предметов», казалось, означало: «тот, кто заберет домой этот утиль, — законченный дурак», и никто не хотел проявлять такой недостаток проницательности. Почти неизменно я получала предмет моих желаний за весьма умеренную цену, всегда ниже десяти долларов. Другие люди ходили на скачки, на футбол, или на симфонические концерты по пятницам. Я же отправлялась в магазин Фримэна, первый этаж которого был небом дешевых сделок. Скоро наш дом на Мерион Роуд был набит так, что, не мог вмещать ничего больше. Это было еще до того, как мы купили ферму, и муж стал беспокоиться.

Когда вздохи семьи участились и стали громче, я решила приобрести сообщника, и после того, как однажды мне удалось заманить в магазин Фримэна отца Вазнера, тот немедленно покорился играм этого места. В тот раз мы приобрели, практически за бесценок, шесть старинных, вырезанных из дерева статуй Апостолов, пару больших хрустальных ваз и набор серебряных вилок.

Когда мы купили ферму, ситуация осложнилась, так как дом там был лишь вполовину дома в Мерион, и как нам было разместить там все эти вещи?

На ферме был большой коровник, и там мы собирались сделать временный склад мебели. Теперь мы упаковывали ее в большой фургон, предназначенный для Стоу. В эти дни мы упаковывали все с утра до ночи, прерываясь лишь на скоротечный обед. Готовить ужин нам никогда не приходилось, так как каждым вечером были прощальные вечеринки: в доме Смитов, Крофордов, в домах многих других друзей.

И, наконец, в доме Дринкеров. Вновь мы сидели вокруг большого стола в столовой. Гарри был на одном конце, Софи — на другом, я сидела рядом с ним, Георг и отец Вазнер — рядом с ней, вся семья расположилась между нами. А на столе стояла одна из тех огромных индеек, которую Гарри разрезал с такой изящностью, что наблюдать за ним было по крайней мере так же приятно, как и есть индейку. Вновь мы сидели вокруг камина в большой музыкальной комнате и пели. На этот раз не было никаких «давайте еще раз это сделаем». Мы хотели спеть по одному разу каждое произведение, которое когда-либо пели вместе, а это был длинный список. Опять вошла Эмили с элем, пивом и бисквитами на подносе. Сложилась неловкая ситуация, которая неизменно возникает, когда ваши сердца переполнены чувствами, которые нельзя выразить словами. Мы были очень благодарны Дринкерам за их доверие, за все их усилия. И Дринкеры, чувствовали мы, радовались, что мы теперь встали на ноги, и мы знали, что им не хотелось терять нас — своих соседей через улицу. Была ранняя весна в Пенсильвании, кругом цвели цветы, на деревьях распускались почки, и малиновки, толстые как утки, возились со своими гнездами.

— Весна — такое хорошее время, чтобы начинать что-то новое, — сказала Софи.

Потом мы еще раз собрались вокруг отца Вазнера и спели хорал «Благодарения» Баха. Его мы пели без Дринкеров, мы пели для них.

Когда я переходила улицу, глядя на луну, ярко светившую в безоблачном небе, не могла удержаться, чтобы не подумать:

«Даже если бы Гарри и Софи не верили бы так буквально, как мы, как порадовались бы они однажды, когда Господь сказал бы им: „Я был чужим, и вы приняли Меня в себя. До тех пор, пока вы будете делать это для одного из этих Моих меньших братьев, вы будете делать это для Меня. Пойдемте, войдем в царство вечной радости!“»

Глава XIV НОВЫЙ ДОМ

На следующий день рано утром мы уехали в Вермонт — домой. К северу от Ратленда пошел снег. Когда мы миновали Берлингтон и поднялись в горы, его стало намного больше. Достигнув Стоу, мы попали в настоящую снежную бурю.

Темный пол в общей комнате нашего дома был частично покрыт тонким слоем снега («как сахар на пирожном», — отметил Иоганнес), так как окна и двери не закрывались плотно.

— Это очень хорошо для уборки, — воскликнула Гедвига, беря метлу и демонстрируя, как удобно подметать пыль таким способом.

Мужчина, вместе со своей семьей живший на нижней ферме, которую мы тоже купили, остался там и теперь был нашим арендатором. Он помогал грузчикам, когда они появились с мебелью. Все, что нам нужно было сделать — поставить достаточное количество кроватей на первую ночь. Пока Георг спустился в маленький подвал, чтобы разжечь огонь в одноканальной воздушной печи, мы сновали в сарай и из него с частями кроватей, матрацами и подушками. Кровати были достаточно большими, дом — довольно маленьким. Иоганнес обнаружил заслонку в полу общей комнаты. Собрав все свое мужество, он дернул за цепь, которая открыла печь, и он уставился прямо в огонь. Когда он отпустил цепь, она громко звякнула. Какая очаровательная система отопления! Совсем не такая глупая и невидимая, как в городском доме. Вошла Мартина с зажженной керосиновой лампой. Мои восторженные восклицания о том, как уютно это было, словно в прежние дни, не могли разрушить каменного молчания мужа. Бедный Георг! Он не видел во всем этом ничего романтичного. Я знала, что он искренне беспокоился об этом запущенном домике, который и в самом деле не мог подойти нам иначе, как на уик-энд, «уик-энд летом, с пикниками на открытом воздухе, я имею в виду», — говорил он. Сараи покоробились, мальчиков нет, и денег не слишком много, а до того, как мы сумеем что-либо построить, пройдет не менее полугода, где и сколько концертов мы сумеем дать без мальчиков — никто не знал. Этим первым вечером у нас был легкий ужин, с бумажными чашками и тарелками, которые мы потом сожгли в печи, пока Иоганнес тянул за цепь. После ужина раздался стук в дверь, и вошел наш арендатор.

— Живица приближается, — сказал Теофил, мы начали делать надрезы.

Мы посмотрели друг на друга, и наконец Георг спросил:

— Что приближается?

Теофилу пришлось объяснять новичкам все о кленовом сиропе и о том, как он делается. В Европе мы никогда не слышали об этом.

На следующее утро началось самое прекрасное время, которое мы провели в Америке, включая недели в «За Стоу»: наш первый сахарный сезон. Теофил и его старшие сыновья ездили на упряжке с баком для собирания живицы. Наши девочки помогали собирать ее, а Георгу Теофил показал слегка замысловатый процесс варения. Мы с Георгом были в сахарном доме, и нам это нравилось.

Стояло начало весны в Вермонте, вокруг еще лежало много снега, и лошадям приходилось пробивать себе путь по грудь в снегу, когда они выходили на сахарную дорогу. Но к полудню солнце становилось теплее. Оно растапливало крышу сахарного завода, и маленькие ручейки бежали повсюду вокруг сахарных кустов. Некоторые открытые места склонов уже совсем освободились от снега, и ранние весенние цветы уже поднимали свои изящные головки. В лесах были слышны первые птицы. Весна витала в воздухе и наполняла его новой энергией и радостным ожиданием. Поддерживание огня этими большими, тяжелыми дровами и возня с бидонами, заполненными кленовым сиропом, к вечеру наполняла болью наши спины, когда мы брели домой, жутко усталые, но удовлетворенные. Кленовый сироп был денежным урожаем. Это были первые деньги, которые мы заработали на ферме. Потом Георг считал галлоны [27] в бидонах, по мере того, как их количество в подвале росло. Их было уже больше ста, и каждый должен был принести 3,6 доллара. Я была очень счастлива, потому что занятие в гуще сахара держало его вне дома, вид которого являлся для него источником постоянного раздражения, а работа приводила его во все лучшее и лучшее расположение духа.

Снова настала холодная погода, первый период тепла закончился. Ужасная пурга постоянно держала нас дома. Теофил сказал нам, что сахарных дел не будет несколько дней. Когда мы все вместе одновременно находились дома, не нужно было обладать большой наблюдательностью, чтобы увидеть главное: он слишком мал для нас. В Стоу жил один архитектор, Альфред, с которым мы советовались о состоянии построек перед тем, как купить ферму. Он уверил нас, что они были в достаточно хорошем состоянии, чтобы удовлетворить наши личные нужды. Этот архитектор был для нас находкой, так как более половины своей жизни прожил в Европе, главным образом в наших австрийских Альпах, свободно говорил на немецком языке, и очень хорошо знал ту часть страны, откуда мы были родом. Очень скоро наши семьи стали в самых дружеских отношениях.

В тот день, когда на улице особенно сильно бушевала пурга, мы позвонили Альфреду по телефону. Хотя электрического света у нас не было, телефон, которым мы так давно не пользовались, имелся. Это был привинченный к стенке аппарат. Чтобы говорить в микрофон, нужно было встать на цыпочки, но все же это был телефон. Я подняла трубку, и каково же было мое удивление, когда чей-то голос произнес:

— И как, подошли дедушке новые зубы?

У меня не было раньше никакого представления об общей телефонной линии, я не знала, что происходило, и с испугом выслушала грустную историю о том, что новые зубы совсем не годились, и дедушка терял их все время. Наконец, я соединилась с Альфредом и сообщила ему, что наш дом немного маловат, и не мог ли он что-нибудь сделать для нас?

— О, это можно легко переделать, — услышала я его бодрый, успокаивающий голос. — Просто поднимите крышу и сделайте еще один этаж. У вас будет достаточно комнат.

Далее, он посоветовал нам повидать мистера Сирза — лучшего плотника в деревне. Мы позвонили мистеру Сирзу, который обещал прийти к нам, как только кончится пурга. Это случилось на следующий день. Мы объяснили мистеру Сирзу свою потребность, рассказали о совете Альфреда и спросили, не можем ли мы начать прямо сейчас. Он выглядел несколько неуверенно, так как погода все еще была очень холодной, но, увидев наши молящие глаза, сдался, и в полдень этого дня мы уже начали вскрывать крышу.

Георг, Мария и Гедвига с головой погрузились в плотницкую работу, и скоро большая часть крыши была удалена, и вырисовались слабые контуры новой конструкции. На четвертый день опять разразилась снежная буря, заставившая мистера Сирза остаться дома. В полдень мы все сидели на кухне, расположенной в пристройке, и обедали, когда вдруг услышали ужасающий грохот. Мы вскочили и, открыв дверь в общую комнату, ступили в открытое пространство. Большая часть дома рухнула. Все обвалилось — вплоть до трубы камина — прямо на подвал. Несколько полуобвалившихся стен еще стояли, но крыша полностью рухнула. И словно это была именно та цель, которую пурга стремилась достигнуть, она почти стихла, покрыв предварительно все развалины тонким слоем нового снега. В этот момент зазвонил телефон. Я вышла под открытое небо. Телефон все еще висел на оставшейся части стены. Бодрый голос Альфреда интересовался, как обстояли дела.

— Я хотел сказать, не открывайте сразу слишком большой участок крыши, — предупредил он. — В ненастный день это может оказаться не слишком хорошо.

— Это больше не будет нас беспокоить, Альфред, — сказала я.

— Ах, — казалось, он заулыбался, — поздравляю! Вы уже так далеко продвинулись? Это очень быстро.

— Почему бы тебе самому не приехать и не посмотреть, — сказала я и повесила трубку. Потом я позвонила мистеру Сирзу.

— Мистер Сирз, не можете ли вы сказать мне, что делают с рухнувшим домом?

— Я сейчас приеду, — быстро ответил его голос.

Час спустя архитектор с плотником стояли у могилы своих планов и пытались свалить все друг на друга. Что же теперь будет? Мой несчастный муж выглядел разбитым.

— Знаешь, Георг, — сказала я, — я даже рада этому. Тебе так не нравилась идея ставить новую заплату на старую тельняшку, как ты это называл. Тебе не нравилась основа, не нравилась вся идея в целом. Теперь мы построим новый дом и сделаем его точно таким, каким хотим.

— Построим новый дом — можно спросить, на какие деньги?

— Ха — деньги! Разве не сказал однажды кто-то, что нация стоит ровно столько, сколько проявляет воли к труду! Что хорошо для нации, то хорошо для семьи, и, если мерить таким критерием, мы стоим миллионы.

Архитектор и плотник согласились на том, что следующее, что теперь нужно было делать — снести то немногое, что еще оставалось от дома.

— А теперь, Альфред, сделай нам, пожалуйста, проект дома для австрийской фермы, и если мы будем работать все вместе, очень скоро у нас будет прекрасный дом.

Я изумилась, что всегда весело, бодро звучащий голос на этот раз произнес лишь «хорошо», которое прозвучало скорее как «х-о-р-о-ш-о», и затем:

— Сейчас идет война, и Министерство военной промышленности запретило строить новые здания. Нам нужно разузнать об обязательных постановлениях.

Пока продолжались сахарные работы, часть семьи работала с сахаром, в то время, как остальные учились работать ломами, добивая стены, отрывая доски. Под слоями обоев мы обнаружили газету 1832 года. Гвозди были самодельными, доски очень широкими, брусы срублены вручную. Мы старались сохранить столько еще хорошего старого материала, сколько было возможно, чтобы использовать его при строительстве нового дома. Альфред разузнал, что постановления, касавшиеся строительства во время войны, разрешали делать пристройки к уже имевшемуся дому, и это вполне подходило к нашему случаю, если бы кто-нибудь решился назвать оставшуюся пристройку домом. В ней была кухня с сараем для дров, расположенным позади, вниз по ступенькам, и две комнаты наверху. Одну из них занимал отец Вазнер, другую — мы с Георгом и Иоганнесом. Эти комнаты не отапливались. Когда снаружи бушевали снежные бури, на полу образовывались изящные маленькие пирамидки, так как крыша текла. Позже, когда погода стала теплее и начали моросить дожди, в каждой комнате нам понадобились зонтик и несколько ведер. Впрочем, это было после сахарного сезона, и ведер в нашем распоряжении оказалось предостаточно.

Нам пришлось сделать заявление, и Министерство военной промышленности отправило комиссию, чтобы исследовать необходимость проектируемой конструкции. Все, что нам нужно было сделать, — это все им показать. Во-первых, маленькую кухню, служившую также столовой и общей комнатой для двенадцати человек. Затем две оставшиеся спальни. Потом общая спальня для всех девочек, которая располагалась над конюшней, на сеновале. И наконец, приспособление под конюшней, которое служило единственной заменой ванны на милю вокруг, которая вместе с оставшейся частью дома рухнула в подвал. Джентльмены всем сердцем согласились с тем, что необходимость нового здания была настоятельной, и наше прошение было удовлетворено.

Когда сахарный сезон закончился, мы с гордостью насчитали 363 галлона. Так как развалины уже убрали, было необходимо перенести их в коровник. Агата сумела найти время в домашней работе, чтобы сделать прелестную гравюру на дереве для этикетки, гласившей: «Чистейший вермонтский кленовый сироп с фермы семьи Трапп». На нас произвело глубокое впечатление, когда мы читали это в первый раз.

Теперь ведра уже можно было вытереть и сложить до следующего года. Испаритель перевернули вверх дном, дымовую трубу внутри дома расконсервировали, сахарный завод закрыли после последней «вечеринки закрытия сахарного сезона» вместе с Теофилом и его семьей. В полдень этого же дня Теофил принес нам грустные новости, что он купил свою собственную ферму и собирался оставить нас, но рекомендовал передать место его брату. Мы были рады, что Теофил нашел место, которое ему нравилось, но было грустно расставаться с ним. Спустя несколько дней появился Овила с семьей из семерых детей, старшему из которых было одиннадцать.

Это произошло в воскресенье, в полдень, и вся семья отправилась вниз, на нижнюю ферму, помочь въехать новоприбывшим. Я сидела на воздухе, наслаждаясь солнцем. Я намеревалась пойти вниз чуть позже. Почувствовав прохладу, я поднялась по ступенькам, чтобы накинуть жакет. Проходя через кухню, я услышала шаги на лестнице. Я точно знала, что все наши ушли. Кто бы это мог быть? Он поднялся по ступенькам, и я не поверила глазам, когда вперевалку вошел ужасный большой скунс. Я достаточно слышала о скунсах, и это заставило меня осторожно отступить. Он медленно прошелся по кухне, но — о, ужас! — не вышел в широко открытую дверь, а обосновался под холодильником. Я побежала на ферму рассказать все остальным, и когда позже мы все вернулись домой, из-под холодильника торчал черно-белый хвост. Мы все ходили на цыпочках и говорили шепотом, чтобы не испугать опасного гостя.

Ему явно понравилось там, и несколько дней он появлялся и вновь уходил, так что в конце концов стал таким ручным, что пил из кружки молоко и искал еду в нашем ведре с кухонными отбросами. Однажды он вернулся вместе со своей семьей. Так как холодильник был недостаточно большим, они обосновались под домом. Но мы не могли вечно ходить на цыпочках и говорить шепотом, и однажды что-то упало на пол, который был крышей семьи скунсов. Тогда скунс-мать подала сигнал к обороне: «Огонь!», и мы единодушно ругали того, кто уронил эту вилку, или что там это было.

В Вермонт пришла настоящая весна. Растаял последний снег, и после нескольких дней теплого дождя и еще нескольких с жарким солнцем все вокруг изменилось в течение одной недели. Новый зеленый ковер укрыл все, зеленый всех оттенков — от нежного зеленовато-желтого цвета молодой листвы до более сильного зеленого цвета травы на склонах и темных пятен сосен и елей. Воздух был полон новых мелодий, которых мы никогда не слышали раньше. Каждый день приносил волнующие открытия. Все было новым для нас, новым и волнующим.

В пригороде весна приручена и хорошо ухожена, как и все в хорошо содержащемся пригороде. Но весна в сельской местности в ее первозданной красоте — это что-то захватывающее! Какое богатство, какая щедрость природы! Сколько всего: цветов, бутонов на деревьях, воды, неисчислимыми струйками стекающей с холмов и образующей ручейки, с веселым журчанием бегущие по долинам, солнечного света, падающего в печальные, темные ущелья с безоблачного неба. Вы чувствуете что-то от этого первоначального возбуждения и в себе самом. Ваша грудь вздымается, и сердце тоже. Вы полны новых планов, новой жизни, сердце хочет любить всех и вся с новым рвением. Наши жилища предоставляли нам массу возможностей жизни на открытом воздухе, и поэтому мы очень радовались первой весне на нашем холме. Каждое утро, когда мы видели солнце, поднимающимся над горой Элмор, заливающее наш холм ярким светом, в то время как нижние долины еще были покрыты плотным белым туманом, и каждым вечером, когда оно садилось за перевалом Небраска, наши сердца наполнялись ликованием и благодарностью, что мы купили это место, этот холм, этот вид.

Все, что нам не хватало для полного счастья, — подходящего места для богослужения. Церкви не упоминались среди необходимых зданий, поэтому мы не могли и думать о том, чтобы построить ее сейчас. Но рядом со старой конюшней была самая новая из всех наших построек — курятник, незаселенный. После многочисленных оттираний и отмываний он выглядел довольно чисто, а стены мы покрыли широкими занавесками. Георг сделал алтарь, Мария — молельню. Вдоль стен мы поставили две скамейки, на пол постелили ковры, а потом обратились к нашему епископу за разрешением сохранить за собой Благословенную Евхаристию. Разрешение было дано, и с радостью и триумфом на нашем холме был отпразднован праздник тела Христова. Епископ любезно предоставил ризы и дароносицу для этого нашего начинания. Из Вашингтона приехали два наших друга-священника, чтобы помочь нам отпраздновать это великое событие. Впервые с момента сотворения мира Благословенный Символ был вознесен на этот холм. Когда отец Вазнер поднял дароносицу для Благословения, он показал Господу этот уголок Вермонта, и как в самые первые дни создания мира: «И увидел Бог, что это хорошо».

С этого момента дни стали проходить со Священной Мессой по утрам и Благословением по вечерам, и какие стоящие это были дни!

Когда растаял снег, мы первым делом начали расчищать все вокруг дома. Двадцать четыре большие катушки со старой, ржавой проволокой, детали от машин, бутылки из-под пива и виски, три сломанных тележки и оловянные банки были отправлены на городскую свалку. После того, как мы убрали множество столбов и проволоки старой ограды вокруг дома, он стал смотреться намного лучше, особенно когда распускались старые яблони. Только пристройка все еще выглядела как сломанный зуб. Из остатков старого дома мистер Сирз построил прелестный вместительный коттедж на краю лужайки, которая на протяжении всего лета очень хорошо служила и столовой и общей комнатой.

Уже давно мистер Сирз превратился из простого плотника в нашего всестороннего доверенного. Он знал абсолютно все — начиная с того, где купить то или это, и заканчивая тем, как сделать вино из ягод бузины или как собрать и высушить свежий папоротник, чтобы набить им подушку от ревматизма.

Во время нашего последнего года в Мерион, когда нам требовалось больше времени для репетиций, мы подыскивали работника на неполный рабочий день, который помогал бы нам на кухне, и нашли цветную служанку. Ее звали тетя Биа, и был у нее такой ласковый характер, что все мы очень ее полюбили. Когда мы уезжали из Мерион, тетя Биа плакала и говорила:

— Когда бы я вам ни понадобилась, только сообщите мне. Я приеду первым поездом.

Что касалось помощи, то нам и в самом деле была нужна тетя Биа. Она могла бы освободить от работы по дому целого человека. Но где ее поселить? Мистер Сирз, как всегда, дал ответ. Он переделал дровяной сарай позади кухни в три маленькие симпатичные комнатки. Нам была нужна еще одна вещь: кровать, и не такая широкая, как те, что мы уже купили.

— Почему бы вам не сходить на аукцион? — спрашивал мистер Сирз. Простое слово «аукцион» было сладким звуком для моих ушей, я выбрала ближайший и отправилась покупать кровать. У Георга была такая врожденная антипатия к покупке подержанных вещей, что он не захотел поехать со мной. Я легко сумела найти нужное место по большому количеству машин, рядами выстроившихся на дороге, — это было место, где были выставлены все машины для фермы, а аукционист стоял на разбрасывателе навоза и указывал указкой на разные вещи. Они как раз закончили с крупным рогатым скотом, когда я подъехала. Я с трудом сумела найти место с краю, когда аукционист заметил меня и сладко обратился ко мне через головы остальных.

— А вы, леди, что вы хотите? Я уверен, что у нас это есть.

Я смутилась, оказавшись в центре внимания.

— Кровать, — ответила я и покраснела.

Все его лицо было одним сплошным выражением сочувствия.

— Ах, кроватей у нас нет. Но у меня есть кое-что для вас леди — я предложу вам лошадь.

— Но мне не нужна лошадь, — в ужасе ответила я. — Мне нужна кровать!

— Леди, — его голос стал строгим, — я уже говорил вам, что кровати у нас нет. Но взгляните на эту лошадь, — он спустился со своего трона, ведя ко мне коричневую лошадь. Она была пугливой, костлявой и очень большой. — Это лошадь для вас, леди, — этот тон не терпел возражений. — Топси двенадцать лет, это именно то, что вам нужно. За всю жизнь вы не сделаете более выгодной покупки, — и он прошептал мне на ухо: — Вы можете купить ее всего за сорок долларов.

Я совершенно не разбиралась в лошадиных ценах, но сорок долларов даже для меня прозвучало как очень мало. Приняв мое колебание — я отчаянно думала о том, как ему объяснить, не задевая его чувств, что мне совершенно не нужна лошадь, — за согласие, его торжествующий голос зазвенел в воздухе:

— Одна коричневая лошадь продана — сорок долларов!

Просто чтобы прийти в себя, я купила несколько других вещей: несколько цепочек за двадцать пять центов, мешок соли за десять, мотки веревки за пять и два лома еще за десять центов. Медленно я подъехала к дому. Семья сидела за ужином.

— Ты купила кровать? — спросил меня Георг.

— Н-нет.

— Ты купила что-то другое — антикварную мебель?

— Да… то есть нет, — и слишком торопливо и многословно для данного случая я рассказала о купленных веревке, цепочках и соли.

У Георга это возбудило подозрения. Он отложил ложку и вилку, посмотрел прямо на меня и спросил:

— А что еще ты купила?

— Лошадь.

— Что?

— Лошадь, Топси. Лучшая лошадь на рынке, всего за сорок долларов. Двенадцати лет.

— А как же тетя Биа? Ты собираешься посадить ее на Топси, или как ее там зовут?

Все засмеялись, и я почувствовала себя лучше.

— Тетя Биа может спать на моей кровати, — пришла мне на помощь Мартина. — А я буду спать на раскладушке.

Через несколько дней мы встретили тетю Биа на станции в Ватербери.

Мы также оставили Топси и поставили ее в стойло рядом с Принцем и Леди. Я приняла на себя ответственность за конюшню и теперь с радостью заботилась о «своей» лошадке, давая ей двойную порцию овса, чистя ее каждое утро и каждый вечер чуть больше, чем Принца и Леди, нашу упряжку, и очень скоро Топси стала жирной, круглой и сильной.

В одно яркое летнее утро мы приступили к строительству нового дома. Альфред сделал замечательный проект швейцарского шале.

Прежде всего, нужно было вырыть подвал. Старый был слишком мал. И опять мистер Сирз посоветовал что делать. Нам нужен был скрепер и человек, который мог бы управлять им. Скрепер мы нашли на соседней ферме за десять долларов, человека тоже нашли: Клифф. Он помогал своему старому отцу на ферме, но свободное время у него было, и Клифф все знал о лошадях. Когда он увидел мой интерес, то показал, как их запрягать, объяснив назначение различных частей упряжи и поводьев. Через несколько дней он уже подстрекал меня раздобыть упряжь для Топси и второй скрепер. С этого момента Клифф работал со своей упряжкой, а я с Топси, которая оказалась веселой и жаждущей работы, стремилась работать одна за целую упряжку. Сначала все шло прекрасно. Скреперы входили в землю как в масло и склон перед домом быстро исчезал, пока не был скопан пахотный слой почвы. Потом пошел твердый подпочвенный пласт, и это был сложный слой. Скреперы лишь царапали его. Мистер Сирз глубоко вздохнул два-три раза, вытаскивая на следующий день кирки, и теперь нам всем пришлось работать кирками, пока не был счищен разрыхленный грунт. Это был медленный и изнурительный процесс. Летние деньки становились все жарче, нас часто прерывали сильные грозы. Бульдозеров нигде поблизости не было, и в течение восьми горячих недель Георг, отец Вазнер, девочки, мистер Сирз, Клифф и я углублялись все больше и больше, пока яма для подвала не была закончена.

С другого аукциона мы привезли домой трех прелестных маленьких поросят, так как тетя Биа объявила во всеуслышанье, как много хороших кухонных отбросов пропадает. Эти свинки быстро превратились во всеобщих любимиц. Их назвали Петуния, Виолетта и Сузи. Тетя Биа и Мартина в них души не чаяли, а те росли просто на глазах. Семья скунсов ушла, когда вокруг дома поднялась суета, но теперь у нас уже были две кошки, собака, а на нижней ферме — пятьдесят две головы крупного рогатого скота.

Сенокос был в полном разгаре, когда копание завершилось, и Овил был очень доволен, получив еще лошадей в помощь. Теперь Топси с большим понятием трудилась на широком лугу позади конюшни. Она медленно проходила длинное пространство до противоположной стороны, но в тот самый момент, когда мы поворачивали, она почти галопом неслась обратно, к конюшне, только для того, чтобы ее развернули вокруг и печально направили в другом направлении. Ах, что это за чувство — на граблях, окруженная изумительно пахнущим сеном, рядом с лоснящимся крупом «моей» лошади, держа в руках поводья, я была счастлива, как королева.

Между тем, семья Трапп совершенно пропала со страниц газет и журналов, и они начали удивляться, почему. В один замечательный летний день на Льюс Хилл поднялись два репортера — леди и джентльмен. Она писала статьи, он был репортером. Им был нужен рассказ о том, чем сейчас занята семья Трапп.

— Посмотрите сами, — сказала я. — У нас нет времени позировать, но вы можете снимать все, что увидите.

Поэтому они сфотографировали наше строительство, Мартину с поросятами, Агату с ее ульями, Марию в новом огороде, Гедвигу в ее прачечной на открытом воздухе, под яблонями, Иоганну на тракторе и меня с лошадьми. После того, как мы провели жаркий денек на сенокосе, а они терпеливо преследовали нас кругом и здесь, и там на покатом лугу, мы наконец все вместе отдохнули в тени и попили сидра.

Мистер Сирз взял еще двух помощников, кроме Георга, Марии и Гедвиги, и они работали над тем, что сами называли «формами». Для меня они выглядели как огромные деревянные стены. Затем эти формы опустили в яму под подвал и придавили.

Однажды мистер Сирз не пришел. Плохо себя чувствовал. Больше он уже никогда не вернулся. Из своей постели он еще давал нам советы, что делать дальше. Когда он умер, мы остановили всю работу. Мы оплакивали нашего первого и лучшего друга в Стоу, человека, который руководил всеми нашими начинаниями в сельской местности почти с отеческой любовью. Мы провожали его в последний путь в наших лучших костюмах и еще раз пели его любимую песню: «Колыбельную» Брамса.

Теперь продолжать стало трудно. Нам не хватало мистера Сирза во всем. Чтобы как-то возместить отсутствие мистера Сирза, Альфред приезжал теперь намного чаще, и однажды формы наконец были готовы.

Был сделан подъездной путь, и Альфред сказал:

— Теперь нам нужна цементная мешалка.

Мы взяли ее в аренду у одного человека в Ватербеи. Потом нам понадобились тачки. Заняли несколько штук в городе. Потом мы звонили насчет песка, гравия и цемента. Мы обнаружили, что нам нужен другой плотник, который знал бы в точности, что, когда и сколько нужно смешивать. Последнее было труднее всего, но в конце концов мы уговорили мистера Р. Сначала он приходил по вечерам, пока не закончил другую работу. Потом появлялся несколько раз в неделю, и, в конце концов, принял командование на себя. Пришли грузовики с гравием и песком, сто мешков с цементом были сложены в конюшне. Посреди всего этого стояла цементомешалка. В одно яркое солнечное августовское утро Клифф завел мотор, и мешалка начала вертеться. Мистер Р. дал нам рецепт: одна лопата цемента, две лопаты гравия, три песка и достаточно воды — он показал сколько это, достаточно. Потом крутите колесо, выливаете смесь в тачку и все начинается сначала. Одна цемента, две гравия, три песка. Я возилась с мешалкой, и почему-то во мне укрепилась мысль, что если положить больше цемента, стены подвала будут прочнее и лучше. Поэтому я потихоньку положила больше цемента. Когда бы теперь я ни посмотрела на трещины в стене подвала, я знаю, кто ответственен за них. Каждый приходивший был в рабочей одежде, с перепачканной лопатой, и говорил «две гравия, три песка», пока я заботилась о цементе.

Все, кто прибегал за цементом, были замечательными помощниками. Все могло быть прекрасно, если бы не цементомешалка. Когда все выстроились в ряд: три тачки и трое мужчин с лопатами, неожиданно из мотора послышался заикающий шум, потом наступила тишина. Кто-то крикнул «Клифф!» Клифф пришел и попытался убедить эту темпераментную мешалку крутиться. Он разобрал ее, собрал снова, в конце концов в сердцах пнул каблуком и, совершенно неожиданно, без всякой видимой причины, она снова заработала. Так однажды отец Вазнер торжественно возложил в стену угловой камень вместе с латинской надписью на пергаменте и бутылкой святой воды.

Тем временем мы обменялись с мальчиками множеством писем, и великой была наша радость, когда они приехали домой в свой первый отпуск — два рядовых, очень красивые в своей форме. Они приехали как раз в то время, когда цемент уже поусох достаточно для того, чтобы формы можно было убрать, разобрать и снова использовать для чернового пола. С этим полом возилась вся семья, и наконец, он был завершен. На этом полу нового дома состоялась большая вечеринка с пением и народными танцами. Мы снова пели на четыре голоса. С этого времени мы поражались американской скорости строительства домов. Мгновенно поднялись стойки, был положен черновой пол второго этажа, и стойки поднялись на третий. Каркас крыши появился еще до того, как мальчикам пришлось снова уехать в свой лагерь Колорадо — они были зачислены в горные войска — поэтому они подали идею, как в конечном счете должен выглядеть дом. Было очень тяжело снова видеть, как они уезжают.

Нас охватила настоящая рабочая лихорадка. Мы либо стучали молотками, либо делали стены, либо настилали пол, либо возились с сеном, либо собирали ягоды с другой стороны холма, благо этим летом ягоды были в изобилии. Мы нашли старую кастрюлю из-под сахара, которую поставили под старыми яблонями рядом с домом и использовали для консервирования. Гости могли теперь выбирать: хотели ли они помочь нам со строительством, или с сеном, или с собиранием ягод, или с консервированием. Кроме того, в большом огороде нужно было собирать горох, бобы и первые яблоки — эти восхитительные, уже созревавшие «герцогини».

Совершенно неожиданно, казалось, пролетело время. По мере того, как приближался сентябрь, дни становились все короче. Нам приходилось опять выделять несколько часов в день для репетиций. Через несколько недель должны были начаться концерты, а крыша все еще не была покрыта досками, не говоря уже о кровельной дранке.

Однажды утром мистер Р. упомянул мельком, что люди в Стоу в тревоге. В школе текла крыша, и починить ее не было средств.

— Вы думаете, наш концерт мог бы принести достаточно?

Его лицо засияло.

— Полагаю, мог бы.

К этому времени мы уже знали, что настоящий вермонтец никогда не скажет просто «да» или «нет». Он скажет «почему бы нет?» или «мне так кажется», или «я полагаю, мог бы». Это нужно было делать быстро, так как крышу требовалось залатать до того, как школа начнет работать. Спустя несколько дней мы уже стояли на сцене и пели нашу новую программу — программу без мальчиков. Билеты на концерт были распроданы в первый же вечер поле того, как о нем было объявлено. Туристский сезон уже закончился, и были лишь горожане, да фермеры из округи. И тут произошло то, что навсегда осталось незабываемым для нас. После последнего аккорда один из зрителей, сидевших в первом ряду, вскочил и стал подниматься по ступенькам на сцену, а все остальные последовали за ним. Весь зал. Они подходили, искренне и чистосердечно пожимали нам руки, как будто говоря: «Теперь вы одни из нас. Добро пожаловать домой!»

Это было в среду. А в следующую субботу к нам подъехали два грузовика-пикапа, наполненные молодыми мальчиками, с молотком у каждого, возглавляемые мистером Пэйджем — преподавателем плотницкого ремесла и ручной работы.

— Мы приехали помочь вам, — сказал мистер Пэйдж, и это было единственное объяснение, которое он дал.

В следующее мгновение он и все его ребята уже сидели верхом на крыше, и на протяжении нескольких часов раздавался неистовый стук молотков. В воскресенье они приехали опять, а вместе с ними — еще несколько машин с горожанами, тоже с молотками в руках, и в следующие субботу и воскресенье — снова. В конце каждого визита мы собирали кофе, какао и пирожки и уже начинали верить в старинную сказку, которая рассказывала о маленьких гномиках, которые тайно за одну ночь закончили работу, до этого выполненную лишь наполовину. За три дня до того, как нам нужно было отбывать в наш тур, крыша была покрыта дранкой, окна и двери установлены на свои места, снаружи дом был просмолен, мы были готовы к зиме.

В то время, как самая жестокая из всех войн наносила человечеству все более глубокие раны, маленькая группка людей в заброшенном горном уголке открыла для себя, как создавать Добрую Волю, которой обещан Мир на Земле.

Глава XV КОНЦЕРТЫ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

За несколько дней до того, как нам нужно было уезжать в концертную поездку, я отправилась в Стоу, в универмаг. Случайно открыла последний выпуск журнала «Лайф» и — уставилась сама на себя. Здесь была я с Принцем и Леди, здесь был Георг, здесь была Мартина, украшающая цветами гробницу Пресвятой Богородицы. Здесь были фотографии сенокоса, и я вспомнила жаркий летний день и парочку из Нью-Йорка, разгоряченную и измученную, преследующую нас повсюду. Мы даже представить себе не могли, что это было для журнала «Лайф».

Когда мы прибыли в Нью-Йорк, на Пенсильванский вокзал, подбежал носильщик и спросил:

— Как Иоганнес? Я видел его фото в «Лайф».

И так продолжалось всю поездку. Однажды в Огайо мы как-то ухитрились потерять железнодорожные билеты, но экземпляр «Лайф», который был у нас с собой, послужил идентификатором.

В Нью-Йорке мы получили в офисе толстый конверт с длинными полосками зеленых и красных железнодорожных билетов и маршрутный лист размером с маленький буклет, в котором было написано:

Отбыли из Нью-Йорка, Пенсильванский вокзал.

Прибыли в Хаверфорд……………..

Отбыли из Хаверфорда……………..

Прибыли в Питтсбург………………

Отбыли из Питтсбурга на автобусе……….

Прибыли в Дейтон………..

И так далее. Между «прибыли» и «отбыли» было всего несколько часов. Иногда они заполнялись концертом, иногда нам лишь приходилось ждать на конечной станции автобуса или на железнодорожном вокзале. Все это было в новинку нам, так как мы знали американские железные дороги лишь из Филадельфии в Нью-Йорк. Шел 1943 год, наш шестой американский концертный тур, и война была в разгаре. Вся нация, казалось, встала под ружье. На улицах, в столовых, отелях, на железных дорогах можно было видеть лишь людей в форме и очень мало гражданских.

Спустя несколько недель, мы почувствовали себя — в форме или без — членами фронтовой семьи. Давать концерты было частью программы поддержания морального духа, и ввиду характера нашей музыки — успокаивающей, утешающей, вызывающей душевный подъем — она превратилась в довольно важную часть, как уверяли нас многочисленные письма из армии и военно-морского флота, а также все типы публики.

Розмари и Лорли теперь занимали видное место в инструментальной части, обе очень хорошо играли на рекордере. И маленький Иоганнес тоже. Он только начал учиться играть на рекордере, и это важное музыкальное образование не могло прерываться в течение шести месяцев каждый год. Он каждый день занимался с Марией. Ему исполнилось теперь уже четыре с половиной года.

Путешествие по железной дороге оказалось крайне изнурительным, особенно с юными детьми. Если, например, после концерта нам нужно было сесть на поезд, чтобы вовремя попасть в другой город для следующего выступления, это значило, что приходилось стоять на холодной, продуваемой ветром платформе в ожидании поезда, который к тому же опаздывал, иногда далеко за полночь. Так однажды получилось в Иллинойсе, и когда поезд наконец пришел, пробило уже час ночи. У каждого из нас был билет на заранее заказанное место в пульмановском спальном вагоне, и мы пожелали друг другу спокойной ночи перед тем, как каждый занял свое спальное место и устроился на нем, чтобы поспать столько, сколько было возможно. Мое место было 8-ое нижнее. Я отдернула занавеску, взяла свой тяжелый чемодан, качнула его раз туда-сюда, прицелилась и запустила на кровать. В тот же миг я услышала тяжелый стон, и оттуда высунулась голова мужчины с глазами навыкате. У него тоже было «8-е нижнее». На это место было продано два билета.

После концерта в Оклахоме за кулисы пришел один полковник и поздравил нас с представлением. Родившийся в Венгрии, он чувствовал себя нашим близким соотечественником. Он взял всех нас с собой, и мы вместе провели приятный вечер. Они с Георгом обнаружили общих друзей и знакомых, и когда, наконец, мы пожелали ему на прощание спокойной ночи, он стал уже для нас просто «дядей Фердинандом». На следующий день он пришел к поезду, и как раз перед последним «прощай» снял со своего мундира одного из орлов и приколол его на солдатскую фуражку маленького Иоганнеса — подарок брата Руперта. Полчаса спустя, возвращаясь из вагона-ресторана, через наш вагон проходили несколько солдат. Шедший первым, желая доставить удовольствие маленькому мальчику, остановился перед Иоганнесом, отдал ему честь и сказал:

— Полковник, можно мне попросить об отпуске?

Иоганнес остановил на солдате взгляд своих больших голубых глаз и ответил:

— Да, тридцать дней.

Удачливый солдат полез в карман и отсчитал доброму маленькому полковнику тридцать центов. Я читала книгу. Вдруг я обнаружила, что Иоганнеса не было рядом со мной. Встревоженная, я поднялась и оглядела весь вагон, мужской и женский туалеты, следующий вагон, и наконец обнаружила его в третьем вагоне, деловито раздающим вокруг отпуска компании чрезвычайно веселившихся рядовых, его маленькие карманы были полны центов.

Концерты в самом деле были очень успешны. Не то, чтобы мы не чувствовали отсутствия мальчиков, или публика не чувствовала, что их нет. Но ведь нам приходилось работать без бензина, без шин, без сахара — поэтому приходилось работать и без мальчиков. Пожалуй, могло бы быть почти неловко, будь они с нами. Мы должны были бы чувствовать себя словно оправдывающимися или извиняющимися перед другими матерями. В письмах, которые уходили к нашим солдатам в их лагеря, мы были даже рады, что нас тоже коснулись некоторые трудности. Мы просто не могли желать роскошно проводить время, без трудностей и лишений, в то время, как мальчики были на маневрах, спали под открытым небом при минус тридцати и тосковали по нам также, как мы тосковали по ним.

Глава XVI МУЗЫКАЛЬНЫЙ ЛАГЕРЬ СЕМЬИ ТРАПП

Во время этого первого концертного тура по железной дороге мы выделили несколько недель на Рождество для совершенно необходимого перерыва, так как после этого мы должны были ехать на западное побережье и обратно вернулись бы не раньше мая.

Каким оказалось это возвращение домой! Когда мы вышли из поезда в Ватербери, было минус тридцать шесть, а на следующее утро температура упала до минус сорока пяти градусов. Снег скрипел под нашими ногами, когда мы вышли из такси, которые привезли нас на наш холм. Вместо ступенек, ведших теперь к двери, была обледенелая лестница. А вместо самой двери — толстый ковер. Так как внутри стен еще не было, пригодились наши занавески. Альфред повесил их вокруг большой общей комнаты. В камине горел яркий огонь. На черновом полу, покрытом фримэновскими коврами, стояли две софы с подушками из лебяжьего пуха, по тридцать пять долларов каждая. На каминной полке выстроились статуи Апостолов — о, как замечательно все это было! Все казалось определенно подходящим в новом доме. По лестнице мы поднялись на второй этаж, который был спальным, — одна большая общая спальня, с углом, отгороженным под временную церковь на эту зиму. Мы очень счастливо отпраздновали Рождество в нашем новом доме. Оно было омрачено лишь сильной тоской по мальчикам. Это было первое Рождество, которое семья не встречала вместе.

Вскоре после этого мы снова вооружились молотками и гвоздями, помогая установить перегородки, обшить досками стены, настлать полы. В хорошую погоду другие могли отправиться кататься на лыжах. Поскольку спина беспокоила меня чуть больше по мере того, как шли годы, я окончательно отказалась от лыж.

Однажды утром мистер Р. принес новости из деревни.

— Они собираются снести лагерь.

Это был тот самый лагерь, в котором мы пели для солдат в то первое лето в Стоу. Когда я услышала, что лагерь, который так отличался от всех остальных армейских лагерей, в которых мы побывали с тех пор, должны были снести, сердце мое пронзила боль. Весь день меня беспокоила простая мысль, и перед тем, как мистер Р. ушел домой, я сказала ему:

— Разве это не жалость — что сносят лагерь? Что нужно сделать, чтобы сохранить его?

— О, это место никто не использует. Если оно вам нужно, — он усмехнулся, — напишите заявление в штат.

Когда остальные вернулись с лыжной прогулки, они привели с собой гостя: мистера Берта из Стоу, того человека в соломенной шляпе. Они встретили его утром, и он был с ними весь день, показывая следы. Наконец, за чашкой чая, Мартина сказала ему:

— Мистер Берт, вы были для нас просто как дядя, — что доставило ему такое удовольствие, что он спросил, не может ли сохранить за собой этот титул. Так что с этого момента он был «дядя Грэйг». Я попросила его остаться на ужин и распространила его положение «дяди» и на себя тоже, так как у меня появилась счастливая мысль. За ужином я объяснила ему, каким это было преступлением по моему понятию — сносить хороший лагерь, который, безусловно, еще можно было использовать.

Дядя Грэйг уткнулся в свою тарелку и, казалось, думал. Потом он поднял глаза и спокойно сказал:

— Завтра в Стоу приезжает Главный лесничий штата. Лагерем распоряжается он один. Я привезу его, и можете сказать это все ему.

На следующий день дядя Грэйг пришел опять и привел мистера Перри Меррилла, Главного лесничего.

Сначала мы говорили о зиме, лыжных прогулках и новом доме. Когда же мы дошли до десерта, дядя Грэйг сказал:

— Мистер Меррилл, баронесса хотела бы поговорить с вами насчет лагеря. У нее есть кое-какие идеи.

В столовой воцарилась глубокая тишина. Мистер Меррилл издал какие-то подбадривающие звуки и уставился на меня. И не только он, но и вся моя семья смотрела на меня с чрезвычайным интересом и любопытством. Наверное, если бы я сама могла посмотреть на себя, я сделала бы то же самое.

До сих пор я испытывала просто сильную жалость и симпатию по отношению к маленькому симпатичному лагерю, который должны были снести. Но я не предполагала высказывать какие-то конкретные идеи. Что ж, поглядим.

— Видите ли, мистер Меррилл… я хотела сказать… мне хотелось бы объяснить вам…

Пока я запиналась, в голове у меня бешено вертелся один вопрос: что, что, что можно сделать с лагерем? И вот ответ: песенные недели. Я выложила свое объяснение мистеру Мерриллу.

— Когда я была маленькой девочкой, я несколько раз посещала так называемые «песенные недели». Мы собирались где-нибудь за городом группами по пятьдесят — сто человек и проводили восемь-десять дней, посвященных музыке и народным танцам. Я еще не видела такого в Америке. Не могли бы мы начать это в том лагере?

Вконец измученная, я положила вилку и вытерла лицо. Мистеру Мерриллу идея понравилась сразу.

— Это звучит как весьма полезное развлечение, и это именно то, чему мы хотели бы способствовать в нашем штате. Мы хотели бы привлечь в Вермонт именно тот тип людей, которые могли бы прийти на такие недели.

Теперь уже я внимательно изучала свою тарелку, пряча глаза от семьи. Я положила начало чему-то? Да.

— Поскольку других лиц, заинтересованных в сохранении лагеря, нет, — продолжал мистер Меррилл, — могу заверить вас, что вам будет разрешено арендовать его у штата Вермонт. Вам нужно будет написать заявление, и вы получите договор об аренде, который будет подписан мной и утвержден губернатором и другими официальными лицами. Вы можете начать работать над осуществлением ваших планов прямо сейчас. А как насчет того, чтобы после обеда спуститься вниз и взглянуть на лагерь?

Мы спустились с холма. Георг, отец Вазнер и я с мистером Мерриллом — на машине дяди Грэйга, остальные — на лыжах. Мы встретились в лагере. Он восхитительно выглядел посреди зимнего пейзажа. Восемь бараков были на вершине холма, один на склоне, и еще два — у подножия. Хотя они были совершенно пусты и абсолютно одинаковы, мистер Меррилл открывал нам каждый из них. Они были просторные, яркие и грациозные.

— Они, кажется, в хорошем состоянии, — сказал наконец Георг.

С большим удовольствием я отметила удовлетворенный тон его голоса.

— Это была кухня и столовая, а это здание напротив остальных служило залом отдыха. Все остальные использовались как казармы, кроме маленького здания вон там, которое было лазаретом и сверхдлинного на склоне, которое было гауптвахтой.

— Из бывшей гауптвахты могла бы получиться прекрасная церковь, — заметил отец Вазнер.

— Мы раздобудем вам маленькую колокольню с колоколом, — пообещала практичная Гедвига.

— Не вижу, почему бы нам не оставить все, как было, с общежитиями, залом отдыха, кухней и столовой, — сказала я.

Остальные ходили на лыжах вокруг строений. Теперь они вернулись.

— Мистер Меррилл, — спросила Илли, — я не видела во всем лагере ни единого умывальника. Где же солдаты умывались?

— Может быть, в ручье, как бойскауты, — ответил Иоганнес.

— Да, но… — продолжала Илли.

— О, я это нашла, — бессовестно сказала юная Лорли. — Это за бараками, и там целых семнадцать мест!

Мистер Меррилл и дядя Грэйг подавили улыбку и мистер Меррилл сказал:

— Конечно, вам будет нужно что-то переделать для вашей цели. Но я уверен, мы сумеем найти где-нибудь в штате водопроводные системы для вас. Вообще, если мы можем что-либо для вас сделать — будем рады помочь.

Увидев волнение семьи, он улыбнулся и сказал:

— Теперь я жду от вас заявления, и в том, что касается меня, можете не сомневаться.

— Тогда лагерь ваш, — прошептал дядя Грэйг.

— Смотрите, смотрите! — воскликнул маленький Иоганнес.

Какое зрелище! От верхушки холма через лагерь протянулась прекрасная полная радуга. Забавно — весь этот день не было ни дождя, ни снега. Мы стояли и смотрели: покрытые снегом деревья искрились на солнце, лагерь между холмами, выглядевший так уютно и мирно, а над всем этим радуга — древний символ мира. Я взяла Георга за руку и сжала ее.

— Давай считать радугу добрым предзнаменованием.

Скоро мы уже опять были в дороге, по пути на запад. В Нью-Йорке мы в общих выражениях объяснили менеджеру по рекламе, что могли бы организовать предстоящим летом музыкальный лагерь и попросили объявить об этом. Вскоре после этого во все стороны разошлись сто тысяч зеленых листков, гласивших: «Вы приглашаетесь на веселье музыкального праздника с певцами семьи Трапп во время предстоящего лета в Музыкальном лагере семьи Трапп в Стоу, штат Вермонт». Всегда есть какое-то очарование в напечатанном приглашении.

Во время длинных часов, проведенных в поездах и автобусах, у меня было достаточно времени поразмыслить над тем, что же я сделала, и то, что я говорила себе об этом, не всегда ласкало слух. Ведь наш дом на холме был закончен лишь на треть. Нужно было советоваться с Министерством военной промышленности по поводу каждой дверной ручки и каждого дюйма печной трубы. Был ли новый проект необходим? Нужно ли было создавать дополнительные хлопоты? Дополнительную головную боль всем вокруг? Когда я глядела на мужа, меня охватывало раскаяние. Я не слышала от него ни одного слова в упрек, но когда он думал, что на него не смотрят, он выглядел усталым и обескураженным. Мальчиков отправили за границу. Эта тревога тоже ослабляла его. Мы снова были в большом долгу, а он, как я помнила, ненавидел долги. А сейчас я взвалила на его плечи дополнительную ношу. Теперь у нас должно было быть больше неуверенности, волнений, нужно было занимать еще денег. Все это тяжело давило на него.

Но листки были уже разосланы, а в типографии печатались проспекты, дававшие описание «типичного дня в Музыкальном лагере семьи Трапп», как мы его планировали. Теперь нам нужно было продолжать начатое.

В поезде из Феникса в Лос-Анджелес были только пульмановские спальные вагоны, и полтора дня мы веселились, будучи вместе, в одном купе. С бумагой и карандашом в руках мы начали: что нам нужно для лагеря? Самое главное: подача холодной и горячей воды в бараки для умывален. Это означало множество футов труб — или, лучше сказать, миль, так как воду нужно было вести с вершины ближайшей горы. Мы насчитали восемь общежитий с тремя душевыми, четырьмя рукомойниками и четырьмя туалетами для каждого. Сто двадцать человек, следовательно, каждому были нужны кровать, матрац, подушка и два одеяла. Одно только снабжение постелями должно было вылиться в кругленькую сумму. А сколько тарелок, чашек, стаканов, вилок, ножей? Нужно было делать перегородки — как насчет стройматериалов? Металлы любого типа были самыми редкими из всех. А трубы и арматура? Бараки нужно было покрасить внутри и снаружи, и…

Я была рада, что мы прибыли в Лос-Анджелес, и пришло время выходить. Как бы то ни было, а сделать мы могли не слишком много, если не считать того, чтобы написать другое заявление в министерство военного производства.

Это был необыкновенно длинный тур. Все меньше и меньше времени оставалось до того, как люди должны были приехать, чтобы провести свои отпуска в Музыкальном лагере семьи Трапп. Мы уже получили сто четыре предварительных заказа от тех, кто действительно хотел приехать этим летом и оплатил депозит, по десять долларов каждый.

Наконец, мы вернулись на восток. Мы кинулись домой и в Монтпилиер, и мистер Меррилл вручил нам договор об аренде и пожелал удачи. Это было 24 мая. Поскольку первые приглашенные должны были приехать 10 июля, у нас почти не оставалось времени, чтобы превратить заброшенный лагерь в комфортабельное место для музыки.

Мистер Меррилл сообщил нам хорошие новости: ему удалось найти некоторое количество умывальников, туалетов и пару вагонов лесоматериалов. Остальное, мы были уверены, что сумеем найти. Остальное?..

Нельзя было терять время. К нашему великому разочарованию, Министерство военного производства поставило нас в известность, что нам не разрешено было использовать ничего нового. Даже стройматериалы мы должны были использовать уже старые. Это был удар. Мы дали объявление в газету и не пропускали ни одного аукциона, энергично таща домой все то немногое, что могли найти на чьем-то чердаке. Кроме того, кто-нибудь из нас постоянно бродил по всем комиссионным магазинам Бостона и Нью-Йорка в поисках умывальников, туалетов, резервуаров для горячей воды и электрической арматуры, но мы не могли использовать подержанные трубы. Еще одно обращение было также отклонено. Драгоценное время уходило. Приехала комиссия и исследовала это место с точки зрения необходимости для военных усилий. Мы пытались объяснить, что оно было необходимо для хороших концертов и всего, что могло бы поднять моральный дух. Заявление на трубы было удовлетворено.

Каждый день телефон был занят.

— Дядя Грэйг, где я могу достать?.. — и с каждым разом молчание на другом конце провода становилось все длиннее и длиннее. В конце концов мы нашли необходимых людей. Но художники не могли начать, пока не кончили плотники, плотники не могли закончить, пока еще работали водопроводчики, а водопроводчики не могли прямо сейчас доделать свою конструкцию, пока не прибудут трубы из Бостона или Нью-Йорка.

Но о скольком еще нам приходилось думать! Наш проспект обещал будущим жителям лагеря, что мы будем петь с ними на открытом воздухе, у ручья, под спокойными тенистыми деревьями в роще, где всегда было прохладно, даже в июле и августе. Это требовало скамеек.

— Дядя Грэйг, не можете ли вы представить, где мы могли бы раздобыть скамьи, для — ну скажем, — для большого количества людей?

Верный дядя Грэйг мог представить. Это было на аукционе у Мосгленских водопадов, где скамейки фигурировали в списке. Мы получили их.

По мере того, как я говорила в целом о лагерях с разными людьми, я все более и более убеждалась в том, что такие возрожденные места вовсе не были необычными для Соединенных Штатов. Но мне сказали, что два человека были необходимы для лагеря: управляющий и повар. Никто из нас никогда не был в американском лагере, никогда не видел его изнутри, поэтому я просто посчитала само собой разумеющимся все, что слышала, и отправилась в очередную поездку в Бостон. На этот раз для того, чтобы посетить не ремонтные компании, а агентства по найму. Через три дня мне сказали, что я могу считать себя на редкость везучей, так как уже найден управляющий лагеря, о котором говорили, что он чрезвычайно квалифицированный и опытный. Перед тем, как он примет должность, однако, он хотел бы увидеть место. Он должен был приехать в течение нескольких дней.

Они также нашли мне повариху, которую полагали идеальной на кухнях Австрии, Франции, Америки и Китая. Она спрашивала сто долларов в неделю и хотела привезти с собой мужа.

Поскольку я уже все равно была в Бостоне, я продолжила охотиться за кружками и кастрюлями, креслами и одеялами. Мне приходилось ходить из одного магазина в другой, ухватывать здесь дюжину одеял, там — шесть подушек, а в третьем месте — пачку ложек, надеясь найти где-нибудь подходящие под пару ножи и вилки.

Потом пришел день, который я никогда не забуду. Уже вернувшись из Бостона, я как-то стояла в одном из бараков, беседуя с мистером Стилом, нашим плотником. Вошла Мартина с двумя посетителями.

— Эти джентльмены — из Министерства военной промышленности, — объявила она.

Скоро я обнаружила, что эти джентльмены сами были Министерством военной промышленности, и мы им совсем не нравились — все, что было связано с именем Траппов, — была ли это ферма семьи Трапп или Музыкальный лагерь семьи Трапп — слишком много заявлений.

Они неумолимо оглядывались вокруг, указывая на новейшие части, и говорили:

— Это новый материал.

Это было и так и не так. Мы пытались объяснить им, что купили его полгода назад для фермы, а теперь выкупили поддержанным с фермы для лагеря. Но это не делало ситуацию лучше. Один из джентльменов помахал перед моими глазами маленькой книжечкой в шесть страниц с очень мелким шрифтом и сказал:

— Вы не читали это? Разве вы не знаете, что нарушили закон?

Я видела эту брошюрку раньше, но она была на таком средневековом английском, со всякими «прежде» и «необходимые средства», со ссылками на перечни и положения, которые были «изменены на…» и «непрерывно совершенствовались», что я так и не смогла разобрать, о чем это все было.

Оба джентльмена были неумолимы, один из них решительно сказал:

— Вы должны остановить всю деятельность здесь и на ферме. Вы вызываетесь во вторник в главный офис на Монтпилиер для слушания вашего дела.

С долгим, полным сочувствия взглядом, мистер Стил, плотник, выскользнул. Была суббота, и до вторника оставалось еще много времени. Много времени, чтобы думать и жалеть.

В главном офисе в Монтпилиере мне сообщили, что в связи с тем, что я преднамеренно нарушила закон, параграф такой-то и такой-то, я приговариваюсь к штрафу в десять тысяч долларов наличными и тюремному заключению сроком на один год. Что я могу сказать в свою защиту?

Несмотря на то, что мой английский, в соответствии с моей собственной оценкой, был вполне подходящим для большинства случаев, он, к сожалению, становился все хуже и хуже, когда я волновалась, а именно так сейчас и было. Кто мог одолжить мне десять тысяч долларов для уплаты штрафа? Возьмет ли когда-нибудь нас обратно «Коламбия Консертс» после года тюрьмы? И что скажет моя семья, Фредди Шенг, Дринкеры, и все остальные наши друзья? У меня разгулялось воображение. Чем больше я старалась говорить спокойно и сдержанно, тем больше запиналась и заикалась. Я попыталась объяснить, что непреднамеренно нарушила закон.

— И, джентльмены, — сказала я, — я не могу отбыть весь свой срок сразу. Не разрешите ли вы мне сделать это по частям? Полгода я буду должна зарабатывать деньги для выплаты штрафа. А другие полгода я могу провести в тюрьме. Думаю, я могла бы сделать это за два года.

После этой героической речи я была измучена. Одна-единственная слеза выкатилась из моего правого глаза и медленно скатилась мне на нос, и я ничего не могла с этим поделать.

Неизвестно, что повлияло на джентльменов: эта слеза или выражение моего лица. Они удалились на мгновение, и когда снова вошли в комнату, то были совершенно другими. Я могла расслабиться и не волноваться, и все должно было уладиться. Они увидели, что я не хочу обмануть правительство, и поэтому сегодня после полудня они могли бы подняться на Льюс-Хилл для повторного исследования. Я могла отправиться вперед.

Они приехали и были очень человечны. Мы показали им все, и дом и лагерь, и объяснили назначение каждой постройки. Было время ужина, и мы попросили их остаться на австрийскую еду — гуляш с пивом и яблочный пирог. Когда они убедились, что здесь действительно не было ничего нечестного запутанного, они перестали быть ужасно официальными и стали очень дружелюбными. На следующее утро мы могли продолжать свою работу, и мне не нужно было ни отправляться в тюрьму, ни платить штраф. Но джентльмены вместе с нами прочли ту брошюру Министерства военной промышленности, чтобы избежать дальнейших недоразумений.

Наши мальчики благополучно прибыли в Европу. Между тем настал замечательный семейный праздник: первое причастие Иоганнеса. Ему было только пять, но еще с младенческих дней он вместе с нами присутствовал на Священной Мессе по утрам, и со дня на день должен был настать грустный момент, когда Иоганнес должен был остаться единственным кто не получил Благословенного Хлеба. Он начал просить об этом с трех лет. Когда ему сказали, что он должен подождать до тех пор, пока не будет в состоянии совершить настоящую жертву, чтобы продемонстрировать свою искреннюю любовь, он пожелал узнать, что такое жертва.

— Сделай что-нибудь, что тебе не хочется делать, например, съешь без криков свой шпинат, — охотно объяснила ему Лорли. — Или не делай чего-то, что тебе хочется сделать, например, оставь мне те конфеты.

И маленький мальчишка пошел по пути совершенствования, пытаясь обуздать свои симпатии и антипатии. Когда на ферме была устроена маленькая церковь, добавилось новое испытание. Каждую субботу, вечером, вся семья сидела снаружи на скамейке, пока один за другим все входили внутрь, на исповедь, а Иоганнесу всегда говорили, чтобы он сидел спокойно и молчал, так как он еще маленький. Но теперь настал великий день. Он знал все, что ему полагалось знать, и проявил добрую волю в течение длительного периода времени, и епископ дал разрешение на его первое Священное причастие в день праздника тела Христова. Предыдущим вечером Иоганнес в первый раз отправился в церковь на исповедь. От этого он не мог удержаться.

— Сейчас моя очередь, — и при слове «моя» от стукнул себя в маленькую грудь. — Сейчас моя очередь. Теперь я иду! — он кричал на весь дом.

На следующее утро он стоял на коленях в красной сутане для мальчиков и стихаре у ступенек алтаря, держа в руках зажженую свечу, чтобы впустить в свое юное сердце своего Господина и Учителя. Позже, за завтраком, сияющий, счастливый мальчик сидел на почетном месте, а его тарелка была украшена цветами и усыпана маленькими подарками.

Это случилось всего за две недели до того, как нужно было открывать лагерь. Ни один дом еще не был закончен. Вся семья лихорадочно работала. Кровати были обещаны одним магазином в Бостоне, оборудование для кухни — магазином в Нью-Йорке, но ничего еще не пришло. Мы снова жили надеждой.

Дождливым утром мы собрались на лагерной кухне на семейный совет по поводу проржавевших армейских печек и жирного и грязного цементного пола, потрескавшегося во многих местах. Кухня была больным местом лагеря. Краска шелушилась на унылых, оловянного цвета стенах. Она была совершенно пуста, если не считать этих огромных печей и нескольких скамеек, на которые мы уселись. Мы не смотрели с особой надеждой на это утро. Мы все занимались покраской, и можно было легко сказать, кто красил красный пол в церкви, или белые подоконники в некоторых залах, или зеленые коробки под цветы. Со своих мест мы возмущенно оглядывали кухню, когда дверь отворилась, и один из рабочих сказал:

— Тут кто-то хочет повидать вас.

Хорошо одетый красивый человек средних лет приподнял шляпу и после бодрого «доброе утро всем», сказал:

— Не могли бы вы сообщить обо мне баронессе?

Боже — управляющий лагеря! Это лагерная кухня была последним местом в мире, где я хотела бы встретить его, но вот был он, а вот я, и в таком наряде. Слишком поздно. Драгоценный джентльмен, от которого, как мне сказали, должен был зависеть полный успех нашего предприятия, уже был здесь. Оставалось только надеяться на лучшее, на его воображение, на его чувство юмора — в конце концов, идет война, а лагерь нужно закончить в течение десяти дней, потому что это необходимо.

Я отважно выступила вперед чтобы приветствовать и представить его. Он чрезвычайно любезно воспринял мои извиняющиеся замечания и сказал:

— Ничего, не беспокойтесь. Не будете ли вы добры показать мне сейчас лагерь?

— Но это и есть лагерь! — хором откликнулись девочки.

— А это лагерная кухня! — пронзительно воскликнул пятилетний Иоганнес. — Она еще не совсем закончена, — добавил он.

— Не… совсем… закончена!.. Вы же… не… хотите сказать!..

Я ясно увидела, что нужно сменить обстановку и предложила:

— Давайте пойдем в зал отдыха.

Гедвига остановила меня.

— Нет, мама, извини, но я сейчас крашу там.

Куда еще нам было идти? Об общежитиях не могло быть и речи, будущая церковь выглядела будто вывернутая наизнанку собачья конура, а что касается многих прекрасных мест под деревьями и у ручья — дождь лил, как из ведра. Такси почему-то еще не уехало. Скоро я узнала, почему. Шофер хотел узнать, что делать с двумя элегантными кейзами из свиной кожи, теннисной ракеткой и набором клюшек для гольфа.

Я предложила, чтобы он заехал к нам на ферму на чашечку чая. Там я быстро переоделась в свое лучшее платье и, стараясь быть обаятельной как никогда раньше, нарисовала ему яркую картину будущего лагеря.

Он вежливо слушал, а потом неожиданно вдруг вспомнил, что по одной важной причине — как глупо, что он не подумал об этом раньше — он должен был вернуться в Бостон следующим поездом!

— Но вы приедете за несколько дней до того, как лагерь откроется, ведь так? — я повторяла этот вопрос, по крайней мере, в пятый раз.

— Если я и в самом Деле сумею управлять им — да, конечно. Я напишу вам первым делом, как приеду в Бостон.

Два дня спустя, я уже держала в руках его письмо. Среди прочего, он писал — у меня все еще сохранилось его письмо:

«У меня и мысли не было, что вы не готовы к работе. Когда я думаю о приобретении, перевозке, установке и испытании оборудования только для вашей кухни к 10 июля — это совершенно невозможно. Я настоятельно рекомендую вам вернуть депозиты и подождать следующего сезона чтобы начать все как положено. Чтобы остаться до конца искренним, мадам, скажу, что сомневаюсь, что это ваше дело — управлять лагерем…»

Вернуть депозиты? Невозможно, сэр! Каждый цент уже был потрачен.

Какой удар! Но мне нельзя было впадать в отчаяние из-за недостатка времени: в Ватербери прибывала повариха! На этот раз стоял замечательный, солнечный день. Леди-повар оказалась гораздо более понимающей и с большим воображением, чем красиво одетый управляющий. Кухню недавно покрасили, печи были вычищены керосином. После того, как я показала ей все вокруг, постоянно объясняя, как то или иное место должно выглядеть через восемь дней, мы закончили наш деловой разговор на новых скамейках под деревьями у ручья. Добрая леди дала согласие приехать на семьдесят пять долларов в неделю при следующих условиях: чтобы ей и ее мужу была предоставлена трехкомнатная квартира рядом с кухней, чтобы у нее была большая электрическая тестомешалка, электрическая мясорубка, спиртовой кофейник из нержавеющей стали, раковина из нержавейки, газовая печь, а также много алюминиевых кастрюль и котелков.

Я была так рада, что она согласилась приехать, что, не глядя на список, обещала, что все будет готово. Я сразу же отправилась в Нью-Йорк и провела целый день, покупая оборудование для кухни. Цены я больше не спрашивала. Было сделано главное — я достала все это. Усталая, со стертыми ногами, этим же вечером я опустилась на свое место в поезде, идущем обратно в Вермонт, чувствуя себя так, словно заслужила медаль Конгресса.

Каждый день я все больше гордилась своей семьей. Девочки вставали, чтобы красить и стучать молотками, в пять часов утра и работали весь день и вечер до десяти часов или еще позднее. Если я не была в Нью-Йорке, Бостоне или Монтпилиере в одном из офисов или поезде, я с волнением оглядывала лагерь и подсчитывала вещи, которые еще не прибыли. Оставалось всего пять дней. Подушки и одеяла уже поступили, но еще не было кроватей, на которые их нужно было положить. Фарфор лежал вокруг, так как еще не были готовы буфеты для кухни.

Георг был занят на ферме. Сенокос в разгаре, в доме работали плотники и электрики. Он не мог сейчас помочь мне, во всяком случае он так думал. Но крепкое пожатие его руки, да изредка успокаивающий огонек в его глазах были величайшей помощью в этот момент.

Отец Вазнер был занят, оформляя церковь и ризницу, записывая и переписывая музыку, которой было уже сто папок, делая программы музыкальных занятий для каждого дня и пытаясь достать рекордеры.

Разные дома лагеря нужно было как-то назвать. Девочки предложили имена композиторов, великих мастеров, и Иоганна, у которой хорошо получались надписи, написала вывески белой краской на зеленых досках: «Моцарт-холл», «Палестрина», «Шуберт», «Бетховен», «Стофен Фостер», «Гайдн», и «Брамс-холл». Потом мы подошли к наименованию столовой. Отец Вазнер категорически воспротивился нашему намерению назвать ее «Иоганн Себастьян Бах-холл». В его глазах это было позором. Но как-то назвать ее было нужно. После того, как дневная работа была выполнена, девочки забрались в музыкальную энциклопедию, и с триумфальными возгласами обнаружили, что Россини, композитор «Севильского цирюльника», был и пекарем и поваром. Даже отец Вазнер не сумел найти возражений против того, чтобы назвать столовую «Россини-холл».

За два дня до открытия лагеря лишь половина кроватей была на месте. Приехали два ранних гостя. Мы в спешке разместили их на ферме.

10 июля. Мы ждали гостей вечерним поездом. На официальное открытие лагеря в семь часов вечера были приглашены губернатор Вермонта, местные уважаемые люди из Стоу, наш друг — Главный лесничий штата, и все желающие из деревни. А половины кроватей все еще не было. Это уже было не смешно. Уже этой ночью здесь должны были спать, как ожидалось, восемьдесят четыре человека, а мне не хватало стольких кроватей.

Среди гостей, которые разными автобусами уже прибыли пораньше, днем, был джентльмен, который обратил внимание на то, что я была чем-то встревожена. Когда я пробегала мимо, он остановил меня, положил руку мне на плечо и тепло сказал:

— Все, что сейчас имеет значение — это то, чтобы ваши и наши ребята благополучно приехали домой. Разве не так?

Это спасло мне день. И не только этот, но и потом, очень часто, когда я была в тревоге, я повторяла эти слова, и это всегда помогало.

Водопроводчики уехали, плотники уехали, электрики и маляры тоже. Общежития и личные комнаты выглядели приятно, сверкая чистотой. Церковь была завершена. У нее была даже маленькая колоколенка. В зале отдыха был устроен небольшой лагерный магазин, в котором продавались зубные щетки, карандаши, марки и почтовые открытки. И наконец, кухня из безобразного головастика превратилась в прекрасную бабочку. В блестящем кухонном полу отражались множество нержавеющих котелков, кастрюль и черпаков. Были кофейник, печь, большая тестомешалка, электрическая мясорубка, новенький кухонный стол, семь на семь футов, новенькое помещение кухни. Большой холодильник был забит окороками, утками, цыплятами и телятиной, а кладовая выглядела как средних размеров склад сельскохозяйственной продукции. А посреди кухни находился наиболее внушительный из всех объектов — леди-повар, с высоким, снежно-белым колпаком и видом вдовствующей императрицы. Ее муж распаковывал их багаж в заново отстроенной трехкомнатной квартире, в соответствие с их желанием обставленной мебелью из клена. Четыре девочки ждали «Императрицу».

Если бы только успела прибыть вторая партия кроватей! Даже позвонить было нельзя, так как они были погружены на платформу, и платформа была «в пути». Бога ради! Во время официальной церемонии открытия, когда мы будем петь Национальный Гимн, Георг предложил поднимать флаг помедленней — мы забыли купить флаг! Было пять часов, слишком поздно для магазинов. Георг помчался в Стоу и притащил флаг с одной из школ на эту ночь.

Мой секретарь был занят надписыванием имен на маленьких белых карточках, которые нужно было прикрепить на дверях комнат и над кроватями в общих спальнях. Экспресс-офис вызвал нас чтобы сообщить, что нас ожидают несколько огромных тюков. Так, как раз вовремя поступили три дюжины белых передников для молоденьких официанток, которые уже начали накрывать столы для первого приема пищи.

Около шести часов прибыл губернатор Уилз. Как мне хотелось постоять с ним, глядя весело и расслабленно. Но какая-то леди разыскивала свой багаж, который она послала неделю назад, а на кухне обнаружили, что я забыла купить консервный нож — как теперь быть с томатным соком??

Неожиданно маленький Иоганнес, сидевший на дереве и глядевший на шоссе внизу, закричал:

— Автобусы едут!

Наши гости прибыли. Муж, девочки и я встретили их. Затем губернатор Уилз торжественно и официально открыл Музыкальный лагерь семьи Трапп. Голоса всех слились в исполнении «Звездного знамени», флаг впервые медленно поднялся на флагштоке. Губернатор обратился к гостям и приветствовал их от имени штата Вермонт. Местные самые уважаемые люди последовали его примеру и приветствовали их от имени города Стоу, а мой муж приветствовал от имени своей семьи.

После церемонии открытия мы провели гостей в столовую.

— Господи, — горячо молилась я, — они останутся там, пока Ты не пошлешь оставшиеся кровати. — И я сказала официанткам работать очень, очень медленно.

И снова случилось неописуемое. Еще до того, как гости успели поднять стаканы со столов, прибыла платформа, и все помогали разгружать кровати. И когда гости покинули Россини-холл, подкрепившиеся и оживившиеся, все было готово. Гости лагеря и горожане собрались на углу, вокруг флагштока, и мы дали им маленький приветственный концерт под звездами. Мы не могли не вспомнить то первое представление при свете звезд, на этом же самом месте два года назад, и глядя в небо, мы видели вспышки зеленых и золотых огней, устремлявшихся вверх, — северных огней. Это напомнило нам тот хрустящий зимний день, когда все это началось, и мы чувствовали себя так, словно все еще стояли под радугой.

Когда я пришла на следующее утро, мой секретарь уже ждала с обеспокоенным выражением лица.

— Мне так жаль, что приходится беспокоить вас, — но в лагере нет воды. Источник пересох. Запасов воды недостаточно для всех людей.

Гости уже собирались в столовую. У меня было лишь две минуты времени, потом мне нужно было «сказать что-нибудь». Я постучала ножом о стакан и бодро объявила:

— Леди и джентльмены, будьте добры приготовить ваши ноты и полотенца. Мы хотим дать вам почувствовать этим угрем ощущение исполнителя на природе. Автобусы уже в пути. У нас будет пикник на Бингхемских водопадах.

Так мы и сделали. Пока весь лагерь наслаждался жарким летним днем в прохладных водопадах, возмещая недостаток утренних ванн, мистер Стил, наш всегдашний помощник, принес электронасос, сделал временный трубопровод из ручья в дома, и наполнил ванные ключевой водой, оставив воду из источника для тазов и кухни.

Далее все шло гладко.

Каждое утро и каждый полдень вместе с нашими гостями мы пели внизу, в рощице у ручья. Мы пели бессмертную музыку композиторов прошлого. Мы пели народные песни многих народов. Мы пели произведения для хора мастеров классики, и это было истинным удовольствием — наблюдать, как те, кто никогда не пел раньше, в какой бы то ни было степени, могли получить такое глубокое удовлетворение от познания этих изумительных произведений. Каждую ночь мы танцевали на лугу народные танцы. Однажды мы повели гостей на высочайшую гору штата Вермонт — Мэнсфилд. В другой день, захватив с собой еду и музыку, мы показали им одно из прекраснейших озер в округе. Каждая экскурсия имела успех. Каждым вечером, после благословения в церкви, мы пели несколько песнопений и гимнов, чтобы дать этим сердцам чуть больше шансов проникнуться духом молитвы. Было так много того, о чем можно было молиться.

Глава XVII ЗАРИСОВКИ ИЗ ЖИЗНИ МУЗЫКАЛЬНОГО ЛАГЕРЯ

Закончилось первое лето в лагере. Все делалось сейчас в первый раз, и мы чувствовали, как закладывалась традиция. Прибытие гостей на каждую Песенную неделю, пикники, заведенный порядок в лагере и последние вечера должны были повторяться из года в год, пока однажды кто-нибудь не скажет: «Мы всегда так делаем».

Закрытие лагеря проходило очень трогательно. Во время последнего ужина были всякие смешные сюрпризы. Маленькие компании разыгрывали коротенькие сценки из жизни в лагере. После этого класс рекордеров под руководством Марии дал маленький концерт, продемонстрировав, чего можно достичь всего за девять дней обучения. Мы все смеялись до слез, когда эти начинающие, дрожа на сцене от страха, издавали смешные тоненькие блеяния, играя «Был у Мэри маленький ягненок».

Это снова продемонстрировало, что рекордер — идеальный инструмент для любого взрослого человека, чье музыкальное образование в детстве было запущено. Если кто-то в свой пятнадцатый день рождения обнаруживает, что должен брать в школе уроки игры на фортепиано или скрипке, вряд ли он захочет браться за них из опасения, что продвинется не слишком далеко. Но он никогда не упустит этого — возможности самому «делать музыку». И вот тут появляется рекордер. После шести недель усердных тренировок даже самый взрослый из учеников сумеет довольно неплохо играть народные мелодии. Сочетание сопрано-, альт-, тенор- и бас-рекордеров дает приятный, сочный звук. Произведениям, которые можно исполнять, нет предела — начиная с простой музыки на четыре голоса и кончая обширной сферой мадригалов и песнопений. Некоторые становятся более честолюбивыми и узнают о прекрасных произведениях, написанных для рекордеров: сонатах Телемнна, ариях Баха — произведениях для настоящих виртуозов, тоже. Существуют непередаваемые глубины для этого маленького инструмента, который можно купить менее, чем за двадцать долларов.

И это на самом деле случилось. Люди, которые тем первым летом в лагере начали с песенки «Был у Мэри маленький ягненок», и которые вернулись обратно год спустя, сейчас сами играют Баха и Телемана, к радости и гордости Марии. Они сами распространяют свой энтузиазм среди друзей, и забытый рекордер радуется своему возрождению повсюду в Штатах.

После концерта класса рекордеров под руководством Марии, мы все отправились в церковь. Еще раз мы вместе молились и потом при свечах пели для наших гостей их любимые песни: «Детское благословение», «Господь — мой пастух», «Колыбельная Девы Марии».

Затем мы отправились в маленькую лощину, где давали тот исторический концерт для солдат, и разожгли большой костер.

На следующее утро приехали три больших автобуса, чтобы забрать наших гостей на поезд. Когда они были заполнены, то выстроились в ряд перед нами и в последний раз местность вокруг огласилась криками: «Viva, Viva la Musical!» [28] звучавшими из каждого автобуса. Много слез было пролито. Всем было жаль, что Песенная неделя кончилась.

Музыкальный лагерь семьи Трапп обернулся ответом на вопрос, который множество раз задавали за кулисами, на вечеринках и в письмах:

— Как у вас получается то, что вы делаете: петь всей семьей?

В том направлении действий, которое мы избрали, мы старались познакомить людей с таким количеством музыкальной литературы, какое только было возможно — от простых начал до сложнейших кантат и фуг. Отговорка «мы не можем петь — у нас нет фортепиано», была отброшена, поскольку обычно мы пели внизу, у ручья, или под старыми ореховыми деревьями, за пределами зала для отдыха. Помимо пения мы также пытались возродить замечательные народные танцы всех народов, и старались продемонстрировать нашим друзьям в лагере, что лучший отдых — когда делаешь что-то один, и остальные присоединяются к тебе, вне зависимости от того, будет ли это пение, танцы, игры, рассказывание историй или чтение вслух, следуя этим замечательным народным обычаям, устанавливающим принцип: «семья, которая вместе поет, вместе играет, вместе молится, обычно остается вместе».

Какая это была великая радость, когда гостей лагеря охватил такой энтузиазм, что они не захотели ждать целый год, пока сумеют встретиться вновь. Они основали, «Певцы Стоу», группу, которая должна была собираться раз в месяц, чтобы вместе петь и играть на рекордерах.

В лагере был ящик для вопросов. Ближе к концу один из вечеров мы посвятили ответам и обсуждению вопросов.

«Что вы думаете о популярной музыке?» — был один из наиболее частых вопросов.

Отец Вазнер взял на себя вопросы, касавшиеся музыки. С выразительностью он объяснял:

— Слово «популярная» означает «принадлежащая людям», однако мелодии, к которым относится это название, как правило, не производят впечатления на людей. Они искусственно создаются некоторыми индивидуальностями, выносятся на рынок с целью широкой рекламы, и через пару лет уже совершенно забываются, что лишь указывает на то, как мало они популярны. Ни слова, ни музыка не выражают искренних человеческих чувств. Вот почему у них нет силы, чтобы выжить.

А затем он всегда заявлял:

— Но в этой стране существует такая искренняя народная музыка, изумительные народные песни повсюду, в горах и долинах Новой Англии и цепи Аппалачских гор, ковбойские песни Запада, негритянские религиозные гимны Юга. Они заслуживают слова «популярный», так как исходят от людей и будут жить веками.

Другим, часто звучавшим вопросом было: «Почему семья Трапп не носит американскую одежду?»

Мы объяснили, что после первой мировой войны люди в Австрии вернулись к ношению национального костюма по экономическим причинам. Это намного дешевле. У вас есть два-три шерстяных платья для зимы и три-четыре хлопковых для лета, и этого хватает на долгие годы. Вы меняете белые блузы и цветные передники в соответствии с днями недели или праздниками. В семье с семью дочерьми это создает большое разнообразие. Мы любили наши платья еще и по другой причине, не только из-за денег — нам не нужно было беспокоиться о моде нынешнего дня; был ли последней страстью лягушачье-зеленый или ярко-красный цвет. Для нас такое положение стало приемлемым со всех сторон и весьма практичным, экономящим деньги, время и спокойствие духа.

«Как вы собираетесь поступить с замужеством ваших девушек? Встречаются ли они с молодыми людьми?» — было третьим из наиболее популярных вопросов.

Поженившись, мы с мужем начали в Европе каждый день вместе молиться за каждого из наших детей, чтобы они сумели встретить верного спутника жизни. Что до встреч — кто же встречается с людьми больше нас, со всеми этими вечеринками, концертами, приглашениями, а сейчас — лагерем? Но здесь все совершенно не так, как в Европе. Мне всегда было жаль девочек, потому что они не испытали того замечательного переживания, которое познала я, участвуя в Молодежном Католическом Движении. Те большие компании молодых юношей и девушек собирались вместе для пения, народных танцев, длительных прогулок и бесед — какое искреннее веселье, какая замечательная вещь. Таких компаний здесь, похоже, не было.

Однажды в лагерь пришли семь молодых людей, представившихся как студенты из Монреальского университета. Они слышали там нас на концерте и хотели встретиться с нами снова. Увидев их, я подумала, что было бы совсем неплохо, если мои девочки подружатся с ними. Так вышло, что они появились в сложное время, когда нам очень не хватало помощи по всему лагерю. Могли ли они остаться и помочь нам? Спустя четыре недели, когда им, наконец, нужно было уезжать домой, после длительного пребывания у нас, я осознала, как правдиво Царство Господа нашего: «Что ни попросите вы у Отца через Меня, то сделаю Я.». «Что ни попросите», сказал Он, и именно это он имел в виду. Мать попросила хорошую компанию для своих детей, и она состоялась. Песни, танцы, прогулки, обсуждения и молитвы вместе заполнили все свободное время последних недель. Молодые люди еще неоднократно снова приезжали. Они привезли своих друзей. Мы познакомились с их семьями, и некоторые из них остались с нами на нашем холме и стали членами нашей пополнившейся семьи.

Во время второго лета в лагере, в 1945 году, в один из августовских дней нам сообщили по телефону, что война окончилась. Кто-то бросился вниз и стал звонить в церковный колокол, и когда все собрались вокруг, на лугу, мы сообщили им эту новость. Я никогда не забуду, какое на меня произвело впечатление, что не было ни громких криков, ни восторженного веселья, а один за другим все заполнили церковь, чтобы вознести благодарение.

Потом пришла телеграмма, что наши мальчики возвращаются домой из Италии. Не только вся семья, но и весь лагерь участвовал в приготовлении их встречи. Эти ребята стали символом всех тех, кого теперь, раньше и позднее, ждали домой. Они стали «нашими ребятами». Большая повозка из-под сена была украшена венками и цветами. Георг управлял упряжкой. Маленький Иоганнес ехал верхом на своем пони, Попкорне, а девочки и я, в наших лучших воскресных нарядах — на повозке. Ребята пересели из машины в повозку и ехали с триумфом в сопровождении ста двадцати гостей лагеря. Что за день! Только теперь я увидела, как много испытал Георг без единого звука за все эти тревожные годы неопределенности, теперь, когда тяжесть свалилась с его плеч.

Когда улеглась первая радость от сознания того, что мы снова были вместе, мальчики начали строить планы. Руперт на многие годы отложил свои личные планы, пожертвовав медицинской карьерой ради необходимости поддержания семьи в ее концертной деятельности. И мы высоко оценили это. Война показала, что больше он не был нам так необходим. Теперь он мог подумать о получении американской степени доктора медицины. Он поступил в Вермонтский университет, и снова отправился учиться.

Вернер, в котором фермер боролся с музыкантом, решил остаться на концертной работе, временами работая и на ферме.

Однажды у нас в лагере появились три девушки. Они приехали из семьи с десятью детьми. Они так подружились с нашими девочками, что этим же летом вернулись назад вместе с отцом, матерью и другими членами своей семьи. Это были замечательные люди, и у нас было так много общего. Как-то позднее, во время концертного тура, я получила письмо от Руперта, в котором он жаловался на то, как был одинок, и спрашивал, не знала ли я кого-нибудь, кого бы он мог навестить.

«Да, — ответила я, — я знаю кое-кого. Почему бы тебе не съездить в Фолл-Ривер повидать Лэджоев?»

А дальше последовало сияюще-счастливое объявление о его обручении с Генриеттой Лэджо, которое мы получили, находясь во время тура в Сиэтле. Да здравствует лагерь!

Глава XVIII TRAPP FAMILY AUSTRIAN RELIEF, INC

Когда Иосиф, молодой сын Иакова, попал в Египет, это было против его воли. Начало его жизни там было очень трудным. Но после множества тревог он снискал доверие людей и их правителя, и его изгнание обернулось триумфом. Он много раз удивлялся тому, зачем ему были даны новое имя и новая слава, пока однажды не узнал от путешественников, что на родине у него свирепствовал голод и люди умирали от голода. Тогда он понял, и с помощью своих новых соотечественников сумел использовать свою новую власть, чтобы помочь людям у себя на родине.

Нечто похожее произошло и с нами. Начало нашей жизни в нашем Египте было тяжелым. Мы тоже снискали доверие людей в новой стране. И когда мы создали себе новое имя и новую славу, наша ссылка тоже обернулась триумфом. Мы тоже удивлялись временами, что все это могло значить, пока тоже однажды не узнали, что на нашей прежней родине свирепствовал голод и люди умирали. Это было ответом, и было бы очень хорошо, сумей мы сейчас обратиться к нашему старому дому и, с помощью наших новых соотечественников, помочь старым.

Вот как произошло.

В январе 1947 года, за несколько дней до того, как нам было нужно снова уезжать на западное побережье, пришло письмо, адресованное певцам семьи Трапп. Оно было от главнокомандующего американской оккупационной армии в Австрии и лаконично описывало, как тяжело жилось людям в послевоенной Австрии. В письме содержалась просьба: не могли бы певцы семьи Трапп сделать что-нибудь для Австрии во время своих концертных туров?

Это был призыв, вызов. Письмо было вслух зачитано всей семье, после чего мы держали совет. Для этого нам нужно было зарегистрироваться. На следующий день мы отправились в нашу столицу, Монтпилиер, и основали «Trapp Family Austrian Relief, Inc.». Документ с печатью штата Вермонт свидетельствовал, что эта корпорация основана с целью «всеобщей помощи и поддержки бедным, перемещенным и несчастным лицам всех национальностей и верований в Соединенных Штатах и в любом другом месте» и что она была «организована не с целью получения прибыли, а исключительно в благотворительных целях». Первое собрание ассоциации прошло в офисе нашего мистера Уильяма Н. Териолта. На этом собрании были обсуждены и единодушно приняты уставные нормы корпорации и должным образом, единогласным голосованием, избран совет попечителей: президент Георг фон Трапп, вице-президент Мария фон Трапп, казначей преподобный Франц Вазнер, плюс два дополнительных служащих: секретарь Иоганна фон Трапп, клерк Вернер фон Трапп. Также было проголосовано, чтобы корпорация добыла зарегистрированную печать и резиновый штамп.

Теперь нам было разрешено собирать еду, одежду и деньги от побережья до побережья, причем пожертвования должны были быть удержаны из подоходного налога жертвователей. Это поразило нас. Нам говорили, что крупные фирмы, заводы, а также частные лица одно время именно по этой причине делали ужасно большие вклады в благотворительные дела. Мы видели, что денежные сборы приближаются к миллиону. Мы также напечатали листовки, которые намеревались распределять среди публики во время концертов. В них мы говорили, что наша родная страна, Австрия, которую знали и любили так много американцев, была в серьезнейшей опасности.

«Страна, которая дала миру Гайдна, Моцарта, Шуберта, Иоганна Штрауса, может погибнуть, если мы все вместе не поможем ей и не сделаем этого сейчас»; «все знают об условиях в крупных европейских странах, но вряд ли кто-нибудь знает о том, что происходит в Австрии, где люди почти лишились мужества и надежды». Мы говорили им, что «по всей Австрии население страдает от нехватки практически всего, а в Вене условия достигли пика страданий». Потом мы говорили: «Пусть социальная служащая сама расскажет о ее ежедневных попытках сотворить невозможное, — и цитировали подлинные письма, которые получали: „наши железнодорожные станции разрушены бомбами. Среди руин живут тысячи перемещенных людей, ожидая поездов, которые должны их забрать неизвестно куда, и каждый день прибывают сотни новых. Умершие и умирающие, тяжело больные лихорадкой и маленькие дети ютятся вместе среди разрушенных стен. У нас нет убежища для этих беднейших из бедных. Когда прибывают новые транспорты, мы обычно находим маленьких детей с пеленками, примерзшими к их истощенным телам, детей, одетых в газеты или старые тряпки, связанных вместе веревкой и кусками отломанной проволоки, и взрослых на всех стадиях голодания и истощения. Обычно эти люди находятся в товарном вагоне две недели или больше без всякой поддержки. Это абсолютно невозможно — описать состояние, в котором они прибывают. Нам нужна еда, одежда и материалы первой помощи для тысяч, но того, что у нас есть, едва ли достаточно для нескольких сотен“.

„Мы не можем получить игл. Приходится брать иглу напрокат за шиллинг в день, и горе, если сломаешь ее“.

Профессор Венского университета писал в письме к нам:

„Лично меня голод волнует не так сильно, но весьма затруднительно, что я не могу достать шнурков для ботинок, и приходится ходить без них“».

Дальше в листовке следовало: «Настоятельная необходимость помощи чувствуется и подчеркивается также командованием оккупационной американской армии. Совместно с местными австрийскими агентствами они недавно прислали нам более 5000 адресов наиболее нуждающихся людей».

Потом мы говорили, что основали нашу корпорацию и назвали ее «Trapp Family Austrian Relief, Inc.», чтобы наше имя могло стать гарантом того, что каждый цент, каждая вещь, достигнут места своего назначения: нуждающегося человека в Австрии. «У нас нет никаких накладных расходов. Мы делаем все своей семьей».

Затем мы предлагали пути помощи Австрии:

«1. Присылайте нам любую одежду или нескоропортящиеся продукты питания, без которых вы можете обойтись. Мы можем использовать все: шнурки, карандаши, иглы и нитки, шерстяные одеяла…

2. Помогайте пожертвованиями в адрес „Trapp Family Austrian Relief, Inc.“, Стоу, штат Вермонт. Ваше пожертвование, как вклад в благотворительность, не удерживается из подоходного налога.

3. Пишите нам и спрашивайте адреса нуждающихся семей и отдельных лиц, если вы предпочитаете заботиться о ком-то самостоятельно».

Листовка заканчивалась так:

«На днях мы прочитали слова Святого Амбросия, одного из величайших людей четвертого столетия, который сказал во время голода: „Если ты знаешь, что кто-то голоден или болен, и у тебя есть средство помочь ему, но ты не помогаешь, ты будешь нести ответственность за каждого умершего, и за каждого маленького ребенка, который будет покалечен или изуродован на всю жизнь“. Нам нужно также помнить и другие слова: „Пока вы будете делать это для Моих меньших братьев, вы будете делать это для Меня“».

Так, взяв с собой почтовую бумагу, сто тысяч листовок, резиновый штамп и лучшее из доброй воли, мы отбыли на западное побережье.

Мы никогда не делали ничего подобного раньше, но разве не было также в свое время с нашим музыкальным лагерем, выставкой ручных работ, концертами, или строительством нового дома? Эти огромные задачи свалились на нас, даже не предоставив достаточно времени, чтобы купить справочник и посмотреть «как».

Мы брались за все, что только приходило в голову. По прибытии в город, одни из нас отправлялись в местную газету, чтобы дать интервью о голодающей Австрии, пока остальные проделывали то же самое с местной радиостанцией. Обычно, с обеих сторон мы получали всеобъемлющее понимание и поддержку. Во время концертов раздавались листовки, а в антрактах я обращалась к публике. Я привыкла говорить:

— Если вы не хотите делать посылку, наш большой голубой автобус завтра утром будет перед отелем, — и почти всегда называла не тот отель, обычно тот, где мы были днем раньше, — но люди всегда находили место.

На следующее утро вместе с двумя девочками я стояла у автобуса, и — какое трогательное зрелище — люди стекались к нам со всех сторон, неся в руках свертки или груды одежды. В небольших сельских городках наш автобус потом догоняли пикапы и вываливали свое содержимое на наши сиденья.

В марте, когда мы были где-то на юго-западе, после концерта у автобуса остановилась одна леди, сняла с себя зимнее пальто и сказала:

— Оно у меня только одно, но в этом году уже мне не понадобится. Не будете ли вы добры послать его туда, учительнице? Я сама учительница.

В другом месте в отель пришла повидать меня одна мать с заплаканным лицом, ее руки мяли носовой платок. Несколько дней назад в результате случайности она потеряла единственную дочь. Услышав обращение на последнем вечернем концерте, она работала полночи, собирая вещи девочки. Она принесла их в пяти больших коробках вместе с фотографией.

— Посмотрите на нее, — сказала она, — и выберите мне в Австрии девочку ее возраста, которая будет писать мне.

Когда мы прибыли на границу Калифорнии, наш автобус был забит до краев. На границе нас остановили и попросили показать багаж. Подняв глаза к небу, мы молча указали на автобус: «Посмотрите на багаж!» Но закон есть закон, и чиновнику управления здравоохранения штата, или что там это было, пришлось потребовать, чтобы мы распотрошили свой склад. Ряды коробок. Через два часа сорок шесть больших коробок были снова упакованы, к восхищению персонала управления здравоохранения.

Это было в Калифорнии, в Вентуре. Наш призыв помочь Австрии был воспринят как никогда раньше. Весь город отозвался. Нас попросили вернуться через неделю. Различные организации устроили компании по сбору одежды, и когда мы вернулись, чтобы собрать пожертвования, наш автобус оказался мал. Мы забили все, вплоть до последнего сидения, до самой крыши, а самим пришлось стоять в проходе вплоть до Санта-Барбары. Очень добрый настоятель отцов-францисканцев помог нам всем, чем мог. В землях Старой Миссии вещи были упакованы в многочисленные деревянные ящики и отправлены кораблем.

Мы были просто потрясены той общей реакцией американцев на наш призыв. И это после многих лет постоянных кампаний по оказанию помощи. Начиная с поддержки финнов и греков, шла непрерывная цепочка призывов и кампаний, и на вершине всего этого — появились мы с нашей непрофессиональной благотворительной организацией, состоявшей из резинового штампа, листовки, печатного бланка и одной семьи, горевшей желанием помочь. И после каждого концерта повторялось чудо. После того, как мы говорили, что нам нужны пища и одежда для голодающей Австрии, что нам нужны деньги, чтобы послать их ее жителям, — люди бежали домой и приносили еду, одежду и даже деньги, и большой голубой автобус никогда не уезжал пустым.

Это получился самый длинный концертный тур, какой у нас когда-либо был. Мы покрыли почти тридцать тысяч миль и дали сто семь представлений. На западном побережье мы последовательно дали семнадцать концертов без перерыва. Каждый день мы покрывали большие расстояния. В течение часа каждое утро наш автобус заполнялся дарами для Австрии, которые несли горожане, бывшие на последнем вечернем концерте. Когда приходило время уезжать, Руди, нашему водителю в этом году, между прочим, самому австрийского происхождения, приходилось яростно гудеть сиреной.

— Сто пятнадцать миль сегодня! — кричал он.

После искреннего «спасибо» великодушным дарителям мы отъезжали и сразу погружались в ежедневный заведенный порядок. В бакалейно-гастрономических магазинах мы спрашивали пустые коробки. В зернохранилищах — пустые мешки. Мартина, Гедвига, Розмари и Лорли методично упаковывали в них вещи. Когда коробки и мешки были заполнены, их отдавали мужчинам. Георг и Вернер завязывали их двойной веревкой. Агата надписывала ярлыки. Иоганна и Мария печатали списки содержимого и письма, извещающие о посылках. Они обнаружили, что если зажать пишущую машинку между коленями под определенным углом, можно достаточно хорошо печатать в движущемся автобусе. Я тем временем читала. Письма сначала приходили дюжинами, но скоро стали сотнями. Когда готовых посылок накапливалось достаточно, так что Руди оказывался отгорожен ими, как стеной, и движение из конца в конец автобуса делалось невозможным, Руди уже привык останавливаться у ближайшей почты в маленьком сельском городишке, и в жизни почтмейстера наступал праздничный день: большой голубой автобус со словом «Заказной» спереди и «Певцы семьи Трапп» по бокам, останавливался, почти въехав ему в окно, из него выходили девушки в причудливых платьях, и посылки, коробки, мешки, сваливались в кучу у его стойки — это же прямо как Рождество! Девочки помогали взвешивать груз, а в конце просили тысячу трехцентовых марок и снова уходили. Последующие полчаса проходили в полной тишине, все облизывали марки, наклеивая их на конверты, — листовка посылалась по длинным спискам адресов. Затем пакование возобновлялось, и через два часа у другой почты сбрасывалась еще куча из двадцати-тридцати мешков. И так далее.

Чтение сотен писем было трудной задачей. Были письма от людей, которые видели лучшие времена и никогда в жизни не думали, что однажды им придется нищенствовать. Такие письма обычно бывали очень длинными и многословными. Поговорив обо всем под солнцем, в самом конце появлялось заключительное замечание, вроде этого:

«Моя старая жена и я сидим на полу нашей абсолютно пустой комнаты. Даже двери с дверными рамами и окна с окопными рамами у нас украли. Нам нечего есть, нечем обогреться, нечего носить. Искренне ваш».

Приходили исключительно трогательные письма с благодарностями, как, например, такое:

«Но самым драгоценным подарком был фунт кофе, который вы мне прислали. С его помощью я расплатился со своими долгами сапожнику, бакалейщику и в молочном магазине. Я заплатил за нашу комнату за полгода вперед. Я сумел выменять на него муки, варенья и немного масла. И еще чуть-чуть кофе я храню на случай, если кто-нибудь из нас заболеет. Как мне вас благодарить?»

Два католических армейских капеллана — в Вене и Зальцбурге — с самого начала великодушно предложили свою помощь. Нам было дано разрешение отправлять все прямо им. Они вручали посылки небольшому персоналу добровольцев, которые проверяли конкретные случаи и раздавали вещи. Таким образом было возможно избежать попадания вещей на черный рынок или в нежелательные руки.

По мере того, как наш тур продолжался, мы уставали все больше и больше, но мы узнали, что можно быть усталыми, но счастливыми, причем элемент счастья может перевесить усталость. Когда, по пути назад, мы остановились в Санта-Пауле местная семинария собрала в гимнастическом зале сотни пар обуви, груды сутан, костюмов, и так далее. Сверх всего этого, семинаристы помогли упаковать подарки и отправить их в семинарию в Зальцбурге. А в конце они устроили денежный сбор и даже оплатили почтовые расходы.

Коробки и мешки с едой и одеждой продолжали приходить в Стоу еще долго после того, как мы вернулись из концертной поездки. Их было больше, чем мы могли управиться каждый день, поэтому мы начали складывать их в одну из построек в лагере. Когда лагерь открылся этим летом, этот длинный барак был до потолка забит одеждой. Что нам было нужно, так это руки, добровольцы в помощь. И тогда из Рочестера, штат Нью-Йорк, однажды приехала одна леди и просто взяла все это на себя. Она набрала утром добровольцев, и доукомплектовала штат после обеда. Под умелым руководством миссис Харпер огромная работа по упаковыванию тридцати тысяч фунтов вещей была проделана за несколько недель.

Все это лишь основные факты. Можно продолжать и продолжать перечислять названия городов и имена людей, откликнувшихся на призыв: «Пожалуйста, помогите!» Полгода спустя большой барак в лагере снова был полон. Но мы оказались абсолютно без средств, а послать все эти запасы вещей за границу стоит денег. Что было делать?

В нашей домашней библиотеке у нас хранилась книга об Обществе Леопольдины в Австрии. Оно было основано в 1829 году и при его посредничестве австрийское духовенство и простые люди пожертвовали почти миллион долларов католическим миссионерским организациям в Америке. Это была идея. Мы написали короткое письмо, объясняя нашу отчаянную ситуацию: что у нас есть много тысяч фунтов вещей, а мы не можем отправить их из-за недостатка денег, и послали такое письмо каждому священнику в Америке. Вся семья непрерывно работала в течение двух недель, переписывая 40.500 экземпляров таких писем, заклеивая их в конверты и раскладывая по штатам. И снова свершилось чудо. Деньги потекли рекой, преимущественно в одно- и пятидолларовых чеках, и набралась ровно такая сумма, которая была нам необходима.

Однажды пришел большой конверт. Благотворительные общественные учреждения Австрии обратились к нам с пятью тысячами адресов наиболее лишенных и нуждающихся семей и спрашивали, не могли ли мы найти американские семьи, которые взяли бы по одному из таких адресов и время от времени посылали еду и пищу?

На нашем маленьком мимеографе мы изготовили маленькие формы. На первой странице был адрес нуждающейся семьи и, В трех предложениях, самая необходимая информация. На второй странице — предложения для четырех разных посылок: /1/ «Чтобы они остались живы»; /2/ «Чтобы они были чистыми и опрятными»; /3/ «Чтобы они были согреты»; /4/ «Чтобы они были счастливы». На третьей странице говорилось: «Оторвите эту страницу и пришлите в наш офис со своей подписью».

Таким образом мы могли проследить, было ли предложение «ах, дайте мне десять имен, я легко могу позаботиться о них» просто результатом душевного подъема после концерта, или человек действительно хотел принять на себя заботу о своем «приемном» брате. Тем временем, в старой стране положение стало чуть лучше. Витрины магазинов больше не пустовали. Но вот вопрос — что тяжелее: быть не в состоянии ничего купить потому, что магазины пусты, или быть не в состоянии ничего купить потому, что цены намного выше вашего бюджета? Вы можете лишь смотреть на то, чего не в состоянии приобрести, — это делает людей неспокойными, это всегда опасно. Сравнивая с тем, что было два года назад, условия в Австрии стали намного лучше. Но в сравнении с тем, что было до войны, — ситуация в Австрии была невыносимо тяжелой. Следовательно, наша маленькая ассоциация по оказанию помощи, которая Божьей милостью чуть больше, чем за два года послала уже около трехсот тысяч фунтов разной помощи, будет продолжать работать до тех пор, пока останется кто-нибудь, кому нужна поддержка и пока поношенная одежда, старые игрушки, консервы будут приходить к нам. Все, что теперь посылалось, служило двойной цели! Во-первых, это облегчало крайнюю материальную нужду; а во-вторых, это помогало поддержать надежду, без которой просто нельзя жить.

«Есть много таких, кто потерял веру в Бога, потому что раньше лишился веры в человека: И есть много таких, кто вновь обрел веру в Бога, потому что встретил хорошего человека, который извлек горечь из его сердца», — говорит кардинал Фолхабер.

Глава XIX ПИСЬМО

Летом 1947 года всем нашим друзьям в Америке и Европе ушло следующее письмо:

Дорогие друзья,

В многочисленных письмах, ежедневно прибывающих, отовсюду, за которые мы благодарим вас от всего сердца, повторяется один и тот же тревожный вопрос: «Как могло оказаться возможным — даже будь он болен — то, что произошло?» И потому мы хотим рассказать вам, как это случилось.

Наш последний концертный тур оказался очень длинным и напряженным. Георг, как обычно, сопровождал нас. Когда мы были на западном побережье, переезжая из Лос-Анджелеса в Сиэтл, я обратила внимание на то, каким бледным он выглядит, но он утверждал, что чувствует себя совершенно нормально, за исключением накапливающейся усталости.

— Но мы все устали, ты также, как и я, — сказал он.

В Сиэтле он начал кашлять. Я умоляла его лететь в Нью-Йорк, который уже удивительно помог ему однажды с бронхитом.

— Я не болен. Я хочу остаться с вами, — просил он.

Но кашель становился все хуже, и в Денвере, штат Колорадо, мы посадили его на самолет.

Не получая от него никаких известий в течение пяти дней, я забеспокоилась. К несчастью, именно в это время по всем Соединенным Штатам проходила забастовка телефонистов. Я не могла дозвониться до него. Поэтому я телеграфировала доктору и получила ответ: «Капитан фон Трапп быстро поправляется после пневмонии».

Когда я наконец дозвонилась до Георга, он сказал:

— Мне намного лучше, но здесь, в больнице, просто ужасно. Приезжай, и поедем домой. Я хочу домой.

Но у нас еще были концерты, и прошла еще неделя. Я получила два письма и сообщение доктора, все это звучало успокаивающе. Но беспокойство все еще не покидало меня, и в конце концов я пролетела последние полторы тысячи миль до Нью-Йорка.

Когда я вошла в больничную палату, Георг сел на кровати, широко раскрыл объятия и сказал только:

— Иди сюда!

Я долго обнимала его, прижав к себе, выигрывая время, чтобы взять себя в руки. Мое сердце почти остановилось от испуга из-за той потрясающей перемены, которая произошла с ним за две короткие недели. Впалые щеки, глубоко ввалившиеся глаза с тенями вокруг, посиневшие губы — его дорогое лицо было почти неузнаваемым, а сам он стал худой, как скелет. В голове у меня возникла ужасная мысль: может быть, не все было так просто, как казалось из писем.

Но Георг теперь был совершенно счастлив.

— Слава Богу, ты здесь! Теперь видишь, что должна как можно скорее забрать меня отсюда. Давай поедем прямо домой.

Идя навстречу его желанию, я взяла телефон на его ночном столике, позвонила лечащему врачу, и спросила, когда мне можно забрать Георга домой.

К моему изумлению, ответ был таким: «В любое время, завтра или послезавтра». Он попросил меня зайти этим вечером к нему в кабинет. Он хотел поговорить со мной.

Это снова успокоило меня. Конечно, не может быть так все плохо, если он разрешил такую длинную поездку, триста тридцать миль. Как только мы будем дома, на нашем холме, чистый воздух и весеннее солнце вместе с его любимыми блюдами и всей любовью и заботой, которые можно себе представить, должны будут скоро снова вернуть ему здоровый вид.

Мы провели счастливый день. Мне нужно было рассказать ему все подробности двух последних недель. Потом мы составили планы.

— Знаешь, у меня ничего не болит, со мной теперь все в порядке, просто я ужасно устал и ослабел.

Это были последние беззаботные часы жизни вместе. Но мы этого не знали. Или, может быть, все-таки как-то подозревали? Каждый раз, когда я стояла в дверях с последним веселым «до свидания», кому-нибудь из нас приходило в голову что-нибудь важное: «Мне как раз нужно тебе сказать». Георг был веселым и счастливым, и в самом деле не выглядел так ужасно плохо, лишь чуть-чуть нездорово, думала я, садясь в такси по пути к доктору, который, конечно, должен был дать мне рецепты для диеты, лекарств и так далее.

— Слава Богу, пневмония прошла, — сказала я доктору, усевшись напротив него в его консультационной. Он ответил как-то нерешительно.

— Да, но рентгеновский снимок показывает обширную затемненную область в легком, что указывает на наличие опухоли.

— Значит, тогда мы должны вылечить опухоль, — сказала я, уверенно и обнадеживающе глядя на доктора.

— Но это не доброкачественная опухоль, — ответил он глухим голосом, не поднимая глаз. Я не поняла его и только изумилась. И вдруг, словно озарение, в голове у меня сверкнула ужасная мысль.

— Ради Бога, доктор, ведь это не рак?

Он молча опустил голову над сложенными руками, и в комнате повисла гнетущая тишина…

Нью-Йорк — очень большой город, в этом городе живет больше людей, чем во всей Австрии. Но мне этой зловещей ночью в нем было хуже, чем в пустыне. В пустыне, по крайней мере, мне было бы видно звездное небо, а в Нью-Йорке тот маленький кусочек неба, который еще можно разглядеть между небоскребами, задернут дымом. Охваченная отчаянием, я даже не подумала сесть в автобус или такси. Я просто механически два с половиной часа брела в сторону отеля. И не миновала по дороге ни одной церкви. Совершенно автоматически я сунула руку в карман и стала читать молитву по четкам. Опять эту древнюю молитву, которая родилась, чтобы обратить к небу великое множество человеческих страданий и душевных болей, которая была верным, хорошим другом в беде.

В своей комнате я буквально повисла на телефоне. Большинство друзей, на чью помощь я рассчитывала, уехали. Как я хотела дозвониться до детей или отца Вазнера! Но они были на пути домой, и у меня не было ни малейшей идеи на тот счет, в каком городе они остановились на эту ночь. Тем временем, было уже за полночь, но о сне не могло быть и речи.

Наконец, ночь прошла. В пять часов утра я нашла открытую церковь. В семь часов я взяла такси, чтобы еще раз съездить к доктору и узнать, что мы могли сделать. Я помнила слышанное, что недавно семидесятидвухлетний Томас Манн успешно перенес операцию, связанную с раком легкого.

— Как раз об этом мы и думали, — сказал доктор. — Здесь есть специалист в этой исключительно редкой и чрезвычайно сложной операции. Но опухоль находится в таком месте, где ее нельзя удалить.

— Да, но что же тогда мы можем сделать? — я задыхалась от слез.

— К сожалению, ничего.

— Но я не могу просто дать ему умереть, ничего не говоря!

Молчание.

И теперь мне было нужно идти в больницу забирать абсолютно ничего не подозревающего Георга, и не подавать вида, что доктор оставил ему жить всего около трех месяцев.

Он был так рад оказаться за стенами больницы, что не обратил внимания на мое лицо.

На следующий день мы поехали домой. Георг много говорил. Прерываемый сильным кашлем, снова и снова хотел он поговорить со мной о прежних временах. Потом вдруг замолчал и долго и пристально стал смотреть вдаль.

Неожиданно он сказал:

— Время от времени у меня в мозгу возникает такая картина. Я вижу вас всех на ферме, работающих и измученных работой, и когда пытаюсь найти себя, то вижу, что меня там нет.

Было ли это предчувствие?

Мы приехали в Ватербери, штат Вермонт, ближайшую железнодорожную станцию к Стоу. Когда поезд медленно подходил к платформе, я увидела смеющееся лицо Руперта, приветствующее нас через окно. Он был дома в коротком отпуске перед началом работы в больнице. Бедный мальчик еще ничего не знал. Но когда он помог Георгу спуститься с поезда по ступенькам, его радость уступила место настоящей тревоге.

Очутившись в своей спальне, Георг сел со вздохом глубокого удовлетворения:

— У нас самый лучший дом, который я могу себе представить. Здесь лучше всего.

Теперь он уже не мог делать достаточно, чтобы уверить меня, как хорошо он себя чувствует.

Пока он отдыхал после поездки, я все рассказала Руперту. В этот же день мы попросили приехать нашего хорошего друга, известного доктора из университета Берлингтона. Шокированный, доктор Р. выслушал диагноз нью-йоркских врачей. Потом он приехал повидать Георга.

Бежали долгие, тревожные минуты. Когда же, наконец, доктор Р. вышел из комнаты, я не поверила глазам, так как… он выглядел почти радостным.

— Вы слишком быстро отчаялись, — сказал он мне. — Я никак не могу разделить мнение моих нью-йоркских коллег. Я не верю, что это рак. Пневмония сильно измотала его, и теперь ему нужны покой и отдых.

Я едва не расплакалась от радости. Я бросилась в церковь, чтобы вознести пылкую молитву благодарения, а потом — к Георгу!

Итак — покой и отдых. Если бы только не было этого мучающего кашля, который снова и снова мешал ему спать.

Последнее время я не в состоянии была спать от горя и несчастья, теперь счастье заставляло меня бодрствовать. Этой ночью я думала о многих монастырях, в церквях и капеллах которых мы пели для уединенных монахинь и монахов во славу Господа. Они были самыми благодарными слушателями. И они не забывали нас. На Рождество, Пасху и праздничные дни приходили поздравительные открытки с уверениями о молитвах. Эти друзья были нужны нам сейчас! В коротком письме я рассказала им о «болезни капитана» и попросила о молитвах за него.

Прошло несколько дней. Георг был измучен и счастлив. Он не хотел много говорить. Больше всего ему нравилось, когда я садилась у его постели, брала его за руку и читала ему вслух. Иногда он засыпал во время таких чтений. Тогда при помощи левой руки я сотворяла молитву по четкам. Это было странно: Георг, который всегда так беспокоился о других и никогда не требовал заботы о себе, теперь ни на минуту не хотел позволить мне пропасть из поля его зрения. Даже ночью. Он боялся ночи. Когда судорожный кашель снова сотрясал его так, что он просыпался, он часто говорил: «Прочти вслух какую-нибудь молитву!» И я читала древнюю молитву, которую помнила еще из Ноннберга:

Снова и снова встревоженное сердце взывало к Пресвятой Мадонне: «Мария, целительница больных, утешительница страдающих, помолись за нас». Легкое пожатие руки указывало мне: достаточно, теперь снова недолгий сон.

По совету врача, в полдень Георг ненадолго садился в удобное кресло. Он очень хотел, чтобы скорей вернулись дети. Когда мы вновь вызвали доктора Р., он был очень удовлетворен. Поскольку ему нужно было на десять дней отлучиться в Чикаго, он дал нам номер телефона доктора В., на всякий случай, и когда приехал доктор В., он тоже весьма обнадеживающе отозвался о состоянии Георга.

Несмотря на уверенность обоих докторов, я не могла избавиться от тайного страха. Чтобы подготовить меня к тому, что должно было произойти, доктор в Нью-Йорке обратил мое внимание на то, что Георг должен был слабеть на глазах, под конец у него должна была появиться серьезная нехватка воздуха, и если сердце не откажет сразу, он будет медленно задыхаться. Эти слова все еще звучали в моих ушах, как мой собственный смертельный приговор.

Потом доктор В. сам неожиданно заболел и рекомендовал нас чрезвычайно одаренному терапевту из клиники Берлингтона, доктору Ф.

Снаружи завывал ветер и мокрый снег колотил в окно. Георг все чаще и чаще спрашивал о детях, которые еще были в концертном туре. Большой дом был так тих и одинок. Наконец, на холм вполз голубой автобус. Бедные дети, они считали, что папе было намного лучше. Счастливые, они ввалились все вместе в комнату больного и как же они были ошарашены! Ужас, появившийся в их глазах, заставил меня еще раз осознать произошедшую перемену. Мне захотелось спросить их: «Ну как, ведь папа уже выглядит намного лучше?», но вопрос остался непроизнесенным. Я молча выскользнула из комнаты.

Возвращение детей подействовало как лекарство. Георг хотел, чтобы они все время были рядом с ним. Он хотел услышать о последних концертах, об успехах в сборах для Австрии. Ему хотелось видеть нынешнюю почту, самому читать письма из Австрии, поговорить о прежних временах.

Тем временем, со всей страны и из Европы приходили ответы на мою просьбу о молитве. Целая армия наших друзей штурмовала небеса.

Потом последовал визит австрийского отца-иезуита. Так как я не могла не прочесть глубокие чувства на лице отца Вейсера, я сказала Георгу:

— Посмотри, в Новом Завете ясно сказано: «Среди вас есть больной? Приведите к нему священников из церкви, и пусть они молятся над ним, смазывая его маслом с именем Господа». Давай попросим отца Вейсера о последних причастиях. Это определенно поможет тебе.

Георг сразу согласился.

— Хорошо, завтра утром.

Мы все собрались в молельне. Пока отец Вейсер выслушивал исповедь Георга, мы читали молитву по четкам. Затем отец Вейсер приступил к священному причастию. С зажженными свечами, под звуки пения, вслед за нашим Избавителем, мы вошли в комнату больного. Это было торжественное и праздничное событие. Георг был очень счастлив и спокоен. Громко и ясно вместе с нами он отвечал священнику, который все молитвы читал по-латыни и по-немецки. Какой силой и уверенностью повеяло от этих молитв! Что-то из радости и спокойствия Георга коснулось наших сердец. Когда все было закончено, дети поцеловали своего отца и тихо вышли.

Я осталась наедине с Георгом.

— Я чувствую себя намного лучше, — мягко сказал он, беря меня за руку, и погрузился в сон.

Он спокойно спал несколько часов. Даже жестокий кашель стих. Это было в среду перед Троицей.

Это было затишье перед бурей. В субботу ему стало не хватать воздуха. Он мучительно выдавливал слова:

— Что это, теперь я умру? — и с мольбой и тревогой смотрел на меня.

Мы сразу же позвонили доктору Ф. Он нас успокоил. Это был всего лишь приступ астмы. У Георга по всей вероятности, была аллергия к пыльце тех многочисленных цветов, которые привезли с собой дети. Он дал ему лекарство от астмы, а мы вынесли из комнаты все герани и петунии.

Увидев нашу ужасную тревогу, доктор до полудня оставался в комнате больного, наблюдая пациента. Перед тем, как уехать, он оставил Руперту разные лекарства, и снова и снова заверил нас, что никто еще не умирал от астмы, и скоро Георгу должно стать лучше. Его общее состояние здоровья было вполне удовлетворительным.

На следующий день было воскресенье, Троица. С сердцами, полными тревоги, мы молились Святому Духу, которого также называют «Утешитель».

Это было начало муки. Георг сидел, тяжело задыхаясь и сражаясь за дыхание. Лекарства от астмы не принесли облегчения, и приходилось все больше и больше увеличивать дозу морфия, чтобы дать ему небольшой отдых ночью.

Когда он начал задыхаться, в субботу перед Троицей, семья участила молитвы. Церковный колокол звал нас каждый час. Днем и ночью мы по очереди сменяли друг друга перед Благословенным Символом.

Настал четверг после Троицы. После полудня доктор Ф. опять провел несколько часов с пациентом. Нехватка воздуха озадачивала его.

— Если бы не дыхание, — сказал он, — капитан мог бы сидеть в кресле где-нибудь в доме, и раз в неделю на балконе.

Он сказал, что его общее состояние, сердце, легкие, и так далее, в значительной степени лучше, чем неделю назад. Он не думал, что это рак, а что до нехватки воздуха, это можно было бы отнести к нервному состоянию. Он уехал более уверенным, чем когда-либо.

Потом все было также, как в последние дни: ужин, вечерняя молитва. В одиннадцать часов я обратила внимание на изменение в дыхании Георга. Неожиданно, я с абсолютной определенностью поняла, что это был конец. Я позвонила Руперту и разбудила всех детей, кроме маленького Иоганнеса. Отец Вазнер также пришел. После одного взгляда на больного он вышел, сразу вернувшись с епитрахилем и книгой молитв за умирающих.

Чтобы помочь Руперту, мы позвонили ближайшему доктору в Стоу, старой, седой женщине. Она приехала, провела короткий осмотр, сказала только «сердце», и сделала ему пару инъекций. Потом она села у дальней стены комнаты. Мы все встали на колени вокруг кровати. В комнате медленно и торжественно зазвучали слова молитвы за умирающих. Мы вместе читали молитву по четкам. Нет, много молитв, не знаем сколько. После каждых десяти мы медленно и громко издавали несколько восклицаний. Он был в полном сознании и во время отчаянной борьбы время от времени повторял:

— Мой Иисус… Благодарю!

Было далеко за полночь, когда доктор снова выслушала его сердце.

Она сказала вполголоса:

— Боюсь, что это конец.

Я знала, что мне делать. Много лет назад мы обещали друг другу, что один должен будет сказать другому, когда конец будет близок. До этого момента я ждала чуда и цеплялась за уверенность докторов. Но теперь слова врача разрушили мою самую последнюю надежду. Это должно было произойти сейчас.

Я поднялась с колен и сказала ему на самое ухо:

— Георг, подходит конец.

Ужасный взрыв кашля сотряс сражающуюся за воздух грудь, с последним усилием он обнял меня за шею правой рукой, рукой, ищущей мой лоб. Прощальное благословение. Но это было еще не все.

— Георг, милый мой Георг, ты добровольно принимаешь смерть от руки Господа, ведь так?

Это был важный, все решающий вопрос, который мы обещали задать друг другу. В отчаянных судорогах его последней борьбы за жизнь он ответил, задыхаясь.

— Да.

Это было его последнее слово…

Святой сказал однажды:

— Самое замечательное слово, которое можно сказать своему Господу, — это короткое слово «да».

Отец Вазнер еще раз принес Священное причастие. В полном сознании Георг встретил своего Господина и Избавителя.

Теперь это было действительно все, конец. Это была трудная, жестокая битва.

Как ужасно тихо стало в комнате, когда стих последний предсмертный хрип. Несчастная грудь теперь обрела свой покой, храброе сердце остановилось. И в этой священной тишине Георг неожиданно открыл глаза. Измученные черты лица стали спокойными, и с выражением бесконечного удивления Георг всматривался в мир иной. Что он увидел там? Это должно было быть что-то неописуемо прекрасное. Примерно через две минуты он слегка кивнул головой, и дорогие глаза навсегда закрылись.

Мы снова прочли молитву у смертного одра, потом пошли в церковь для первой заупокойной мессы.

После мессы мы какое-то мгновение стояли вместе в зале напротив молельни, утомленные ночным зрелищем, убитые горем и одинокие. Грустный голос спросил:

— Что же нам теперь делать?

Тогда мне на память неожиданно пришла одна сцена, и я сказала им:

— Когда полтора года назад мы были на острове Ванкувер, гид рассказывал нам об обычаях ванкуверских индейцев хоронить своих умерших. Помните его описание того, как они кладут их в деревянный ящик и помещают его на раздвоенную ветвь высокого дерева? Папа тогда повернулся ко мне и сказал: «Я не хочу, чтобы меня так хоронили! Дайте мне день-другой полежать среди вас в общей комнате, чтобы вы сидели вокруг меня, поя и молясь. И я хочу цветов, чтобы вся комната была полна цветами, но они не должны быть куплены. Они все должны быть выращены в нашем саду. Я уже присмотрел себе местечко, не очень далеко от дома, так что вы сможете часто приходить и навещать меня. Как ты думаешь, у меня достаточно друзей чтобы нести мой гроб?»

Теперь мы должны были исполнить его последние желания.

Сначала мы обратились за разрешением нашего епископа. Очень охотно и доброжелательно он наделил отца Вазнера полномочиями освящать кладбище на наших собственных землях. Однако, до того как он мог сделать это, нужно было оградить площадь. Все дети немедленно отправились строить замечательную деревянную ограду. Грозы и дожди закончились. Над миром раскинулось сверкающее голубое весеннее небо. Мы подумали о цветах. Посреди лесов, там где некогда стояла маленькая ферма, мы знали несколько диких яблонь. Мальчики привезли целую повозку веток, и общая комната превратилась в цветущий сад. Напротив камина мы повесили красную парчовую занавеску. Потом перенесли отца вниз, одели его в серый австрийский шерстяной костюм. Из всех его наград взяли лишь крест Марии-Терезии. Мы повесили его ему на грудь. На коленях у него мы развернули старый флаг с его подводной лодки. Над ним, на каминной полке, как обычно, стояли старые деревянные фигуры нашего Господа и Апостолов, с улыбкой глядящие вниз, на молчаливого усопшего, окруженного свечами и цветами. Его лицо выражало такие достоинства и красоту, что это напомнило нам слова Апостола Павла: «И время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды…»

Тем временем во все концы света ушли телеграммы нашим родственникам и друзьям. Приходили ответные телеграммы. Две из них, особенно трогательные, говорили об «отважном рыцаре Ордена Терезии, бароне фон Траппе». Одна была подписана «Зита», другая «Отто» — императрица Австрии Зита и ее старший сын Отто. Я положила послания рядом с его крестом Марии-Терезии.

Весь день по крайней мере двое из нас были рядом с ним. В семь часов вечера вся семья собралась вокруг своего отца. Друзья прилетели самолетом. «Молитесь и пойте», — хотел он. С семи часов до полуночи мы молились по четкам и после каждых десяти молитв пели одну из его любимых песен. В полночь мы поднялись с колен, отец Вазнер торжественно произнес: «Те Deum», а мы спели «Великий Боже, славим мы имя Твое». В соответствие с обещанием Пресвятой Мадонны, она должна была забрать его в его Вечный дом, и с этим начался его день рождения на Небесах. Мы были полны глубокой, торжественной радостью.

Наконец, настал день, который должен был навсегда забрать его от нас: день похорон. Я проснулась задолго до рассвета. Вдруг я услышала шлепание маленьких ножек; Иоганнес забрался на мою кровать.

Полный радостного волнения, он сказал:

— Мама, мне приснился такой замечательный сон, что я должен рассказать его тебе. Мне приснилось, что похороны уже закончились, но только мы хоронили пустой гроб, а наш папа сам нес крест во главе процессии. Он был высокий и сияющий, очень красивый. Мама, разве это не прекрасно?

И малыш доверчиво прижался ко мне. Иоганнес — ребенок, не склонный к фантазии, он никогда не придумывал историй, и я ни на мгновение не усомнилась, что детский сон был больше, чем простым сном.

Оказалось, у него было более, чем достаточно друзей, чтобы нести гроб на своих плечах мимо цветущих яблонь к маленькому кладбищу на холме. Мы шли позади и пели прекрасные старинные песни. Должно быть, наши ангелы-хранители помогали нам делать это.

У свежевырытой могилы отец Вазнер рассказал о героической жизни и благочестивой смерти Георга. Он объяснил трогательную церемонию христианских похорон, и в заключение сказал, что как последний дар, мы даем нашему покойному другу горсть благословенной земли и несколько капель святой воды.

Дорогие друзья, вы можете удивляться, что мы рассказываем вам все в таких мелких подробностях, но мы убеждены, что он хотел бы этого. Он был человеком, чей ум основывался на существенных и важных вещах. А что может быть важнее, чем хорошо умереть? В этом он подал нам пример того, что не нужно хранить себя в этой жизни. Он хотел радушно принять всех нас, его семью, и вас, его дорогие друзья, там, куда он ушел раньше.

Глава XX ПАМЯТНЫЙ САД

«Траппы — кажется, все, за что бы они не брались, оборачивается успехом. И как дружно они живут вместе, родители со своими десятью детьми. Какая необычная семья! Большинству семей в то или иное время приходится иметь дело с болезнью и смертью, с семейными ссорами и конфликтами, со сплетнями соседей. Они должны быть исключительной семьей!»

Сколько раз о нас так говорили и писали в газетах и журналах, и как отчаянно мы пытались исправить это впечатление, пытались доказать, что мы не были исключительной семьей, что это были наши времена. Что лишь одно поколение назад у людей было в привычке жить единым дружным целым, работая, играя, и молясь вместе. Что наша история не была одним сплошным успехом, но у нас тоже были свои тревоги и испытания.

Но почему-то это звучало неубедительно. Ведь вот были мы: процветающие — здоровые — везучие — единые. Вплоть до того года, который останется незабываемым для нас.

Это началось в мае, со свежей могилы на нашем холме.

В начале июня, когда я была по делам в Бостоне, меня нашло сообщение: «Немедленно приезжай домой. Розмари исчезла». Ноша стала слишком тяжелой для чувствительной молодой души: крайне напряженный концертный тур, в сочетании со сосредоточенной подготовительной работой к окончанию высшей школы, волнение во время болезни любимого отца и, наконец, его смерть. Три дня и три ночи мы обыскивали все вокруг — реки, водоемы, леса. Люди из Стоу предлагали свои машины, свое время, свое сочувствие. Через три дня пришлось передать сообщение на радио и в газеты. С нашим именем это означало общенациональную огласку, репортеров, томящихся на крыльце, упорные поиски какой-нибудь любовной истории, единственного объяснения исчезновения. Потом ее нашли в лесу. Должны были пройти месяцы невысказанной тревоги и молитвы, прежде чем Бог послал помощника — священника, который был также и доктором-психиатром, и помог молодой душе вернуться на свой путь к Богу и обществу.

Однажды утром, в июне, маленький Иоганнес проснулся в пять часов.

— Мама, мне так жарко, и у меня болят шея, руки и ноги.

У него была температура — около сорока градусов.

Газеты упоминали несколько случаев детского паралича. Когда, наконец, приехал доктор и установил, что это была «всего лишь» ревматическая лихорадка — какое облегчение! Семь долгих недель маленькому бойкому мальчику пришлось спокойно лежать на спине.

Это случилось в начале лета.

Потом у Гедвиги усилились разрывающие боли в спине, и доктор забрал ее в больницу для обследования. После еще одной недели кошмарной тревоги это оказалась не та страшная болезнь, которой доктор боялся сперва.

Затем открылся летний лагерь. Люди приезжали, мы показывали им их жилища. Программа проходила, как обычно. Ты изо всех сил стараешься — но все время чувствуешь себя словно машиной, которую нужно завести. Все что ты сделал, было сделано автоматически. Иногда, даже твоя молитва. Конечно, в целом ты обращен к Богу. Ты подчиняешься, ты не хочешь спорить. Ты повторяешь снова и снова: «Да исполнится воля Твоя». Но чувствуешь при этом ужасающую пустоту. Солнце закатилось в твоей жизни; становится холодно.

Однажды, этим же августом я стояла в лагере возле кухни и бесцельно смотрела, как грузовик и легковой автомобиль пятились задом друг к другу. В тот момент подбежала Лорли, чтобы что-то взять с грузовика. Я закричала так громко, как только могла. Было уже поздно, водители не видели ее. Какими везучими мы были — только пара сломанных ребер.

Когда в сентябре родился и сразу умер еще один ребенок, не в состоянии жить из-за моих плохих почек, казалось, я не сумею оправиться. Когда вся семья уехала в Фолл-Ривер, штат Массачусетс, на свадьбу Руперта, я была в постели, слишком больная, чтобы хотя бы грустить, сожалеть или беспокоиться. Единственное, что меня успокаивало: теперь я не сумею испортить своими слезами его великий день. Когда я в какой-то мере пришла в себя, я захотела принять участие в концертном туре, и вместе с остальными в ноябре уехала. Через несколько недель у меня начались длительные обмороки, сопровождаемые судорогами и высоким кровяным давлением. Меня положили в больницу на Среднем Западе. Я была серьезно больна. После того, как лучшие доктора перепробовали все, что было можно, мне сказали, что единственное, что мне осталось — молиться. В сочельник я получила последние причастия. В январе мне немного стало лучше, и меня отпустили домой. Поскольку медицина не могла ничего со мной поделать, оставалось только ждать.

После «семи плодородных лет» на семью Трапп свалились «семь неурожайных лет», спрессовавшись все в десять месяцев. Теперь им пришлось познать болезни, упадок сил, смерть. Временами все это выглядело безнадежно запутанным.

Не должно ли было нам в этой ситуации смотреть на Иова, человека из земли Уц, который потерял все свое имущество, своих детей, свое здоровье и доверие друзей? И что же сделал Иов? После того, как он сказал: «Господь дал, Господь и взял… да будет имя Господа благословенн!», он молился за своих друзей, которые обратились против него.

И как обычно Священное Писание заканчивает историю, которая написана как пример для нас? «Иди и поступай по примеру сему».

Глава XXI COR UNUM

Есть в Евангелии замечательная история: жил некогда один человек, который был парализован; это все, что мы о нем знаем. Нам неизвестно, хотел ли он быть исцеленным, просил ли он когда-нибудь об этом. Мы не знаем, о чем были его мысли. Но у этого человека были друзья, и они решили вылечить его. Они положили его на носилки и принесли в дом, где в этот день проповедовал знаменитый пророк, Иисус из Назарета. Вокруг дома стояла такая толпа, что они не смогли попасть внутрь. Но они были столь непреклонны, что ничто не могло изменить их решения. Вместе со своим больным другом они взобрались на плоскую крышу и через отверстие опустили носилки прямо к ногам нашего Господа. Далее Евангелие говорит очень красиво. «И когда Иисус увидел их веру, Он сказал больному: „Встань, возьми постель твою, и иди“.»

Это одна из наиболее утешительных историй, так как она показывает, что мы можем сделать для наших друзей, и что друзья наши могут сделать для нас. Когда стали известны вести о моей серьезной болезни, со всей Австрии и Америки стали в больших количествах приходить письма и телеграммы, заверяющие нас, что множество людей обращаются к Небесам. И опять случилось так: когда Он увидел их веру, он сказал больному: «Встань и иди». Против всех ожиданий, я полностью поправилась. По словам доктора, это нельзя было приписать медицине. О чем бы ни думал парализованный человек до своего исцеления — когда он взял свою постель и отправился домой, он знал, что вылечен благодаря вере своих друзей. Как должен был он любить их после этого!

Потом в мае настал великий день, когда нас вызвали в здание суда в Монтпилиере — пять лет ожидания закончились. Так получилось, что это было в день праздника тела Христова, и с раннего утра мы пребывали в праздничном настроении. Какая это была пестрая компания, ожидавшая в суде: итальянцы, хорваты, сирийцы, англичане, ирландцы, поляки и мы, австрийцы. Клерк перечислил список. Затем в комнату вошел судья. Мы все поднялись с наших мест. Нас попросили поднять правую руку и повторить торжественную клятву верности Конституции Соединенных Штатов Америки. После того, как мы закончили: «Помоги мне, Господь», судья попросил нас сесть, посмотрел на нас и сказал: «Сограждане». Он имел в виду нас — теперь мы были американцы.

После Дня окончания войны, когда мальчики еще были в Европе, они ненадолго заглянули в Зальцбург и обнаружили, что наш старый дом был конфискован Генрихом Гиммлером; что в последний период этой жестокой войны это была его штаб-квартира; что церковь была превращена в пивной зал; что то, что прежде было комнатой отца Вазнера, стало квартирой Гитлера, когда он приезжал туда. Они слышали ужасные истории, вроде этой:

Однажды, когда там был Гитлер, шоферы и ординарцы ждали вызова снаружи. Один из этих солдат мурлыкал себе под нос мелодию русской народной песни. Гитлер услышал это, подскочил к окну и закричал:

— Это ниже достоинства германского солдата — даже под нос себе напевать русскую песню, — и застрелил их всех на месте, даже не дав себе труда узнать, кто именно пел.

Этот дом преследовал всех нас. Как могли мы снова счастливо жить на этой запятнанной кровью земле? Когда он был возвращен нам после войны, мы молились за то, чтобы суметь продать его. Наша молитва была услышана. Мы продали дом одному религиозному ордену в Америке, который хотел основать духовную семинарию в Европе. Сейчас это место называется семинария Святого Иосифа. И там снова есть церковь.

Полученными деньгами мы оплатили наши долги, закладные и все остальное. Какое облегчение это было! На оставшиеся деньги мы хотели пристроить к дому два дополнительных крыла, одно — с большой церковью, другое — с достаточной комнатой для гостей, так чтобы со временем мы могли бы проводить наши Песенные недели дома, зимой и летом.

Познав трудный путь того, как не надо строить дом, мы на этот раз наняли подрядчика. Все, что нам нужно было теперь делать — сидеть и смотреть, как эти мощные бульдозеры прокладывают себе путь в глубокий подвал, такой же обширный, как и тот, который когда-то, дюйм за дюймом, рыли мы, но лишь за одну десятую того времени, которое потребовалось нам. Когда новое крыло было в первом приближении закончено, семья и люди, работавшие в доме, отметили это праздничным обедом. Потом нам пришлось на время остановить строительство, так как деньги были уже израсходованы. Но еще будет однажды другой обед, когда новое крыло будет окончательно закончено.

У Мартины была закадычная подруга, Эрика, с которой она была неразлучна в школьные годы. Еще с тех пор, как мы уехали в Америку, было попятно, что однажды Эрика приедет навестить ее. Этот план, прерванный войной, был возобновлен позже, но прошли годы, прежде чем наконец Мартина промчалась по дому, размахивая телеграммой и крича:

— Завтра Эрика прилетает самолетом в Бостон!

Спустя две недели, в мою комнату вошла счастливая молодая пара — это были Вернер и Эрика, которые хотели идти по жизни вместе. Был замечательный праздник обручения. Один газетчик, узнав в интервью, что отец Вазнер в своей речи сравнил Эрику с Ребеккой, которая тоже оставила свой дом и свою семью, чтобы последовать за любимым мужем в чужую страну, сказал задумчиво:

— Ребекка, о да, я видел этот фильм, — после чего мы поторопились объяснить ему, что это была Ребекка из Ветхого Завета, которая вышла замуж за Исаака.

Вскоре после Рождества мы отпраздновали свадьбу в новой церкви. Когда невеста бросила через плечо свой букет, Мартина оказалась счастливицей, которая поймала его, и был там один канадский парень, который весьма искренне согласился, что поэтому Мартина должна быть следующей невестой.

В один из дней минувшего года мы очень сильно почувствовали, что нашему дому нужно дать имя. Мы сели все вместе и попытались сразу что-нибудь придумать. Поначалу, казалось, что получился один из тех вечеров, когда смеешься и не можешь остановиться. Предложения все время становились все смешнее и глупее.

Наконец, отец Вазнер, который присоединился к нам, сказал:

— Новое имя должно иметь значение. Это должно быть название того, чем мы хотим, чтобы стало это место.

Его слова сделали нас серьезными и заставили задуматься: чем мы хотим, чтобы стало это место? Отец Вазнер открыл Новый Завет, его глаза остановились на словах Законов Апостолов, которые описывают жизнь первых христиан в Иерусалиме: «Были они единым сердцем и единой душой» — «Cor unum et anima una». Отец Вазнер вслух прочитал это нам, и наступила тишина. Это был ответ на то, что мы искали: наше новое имя и наш новый девиз.

Мы все чувствовали величие этого часа и добровольно приняли новый вызов. Тогда Вернер, который обычно чаще слушал, чем говорил, заговорил и выразил мысли всех нас.

— Давайте возьмем себя в качестве примера это первое христианское сообщество. Пусть у нас не будет никакого личного имущества, а все будем делить вместе. И пусть мы будем чувствовать себя обязанными, каждый из нас, уделять спокойные полчаса, во время которых мы будем каждый день размышлять о жизни Христа, о том что мы можем подражать ей лучше и лучше.

Это было начало «Cor Unum» и конец «семьи Трапп». Это был великий и незабываемый момент, в который мы осознали, что к этому времени певцы семьи Трапп превратились в общество, не зависящее больше от отдельных членов семьи. Это было нашей миссией — представлять лучшую музыку массам, близко и далеко. Все чаще и чаще случалось так, что люди, старые и молодые, которым нравилась наша музыка, хотели быть «принятыми» в нашу семью. Семейные узы оказались гибкими, потому наша семья выросла и еще продолжает расти.

Наш холм стал для нас священным холмом, с тех пор как на нем появилось освященное место с одинокой могилкой, покрытой цветами, окруженной горами, увенчанной деревянным крестом. Оттуда глава семьи безмолвно взирает на свои владения.

Здесь мы вместе прошли через годы, отмечая праздники и посты, как мы привыкли в нашем старом доме. Много древних народных обычаев было перенесено в новый мир, к большой радости друзей Cor Unum.

И по мере того, как шли недели, месяцы и годы, мы все больше и больше убеждались, что лишь одно необходимо для того, чтобы стать счастливым самому и сделать счастливыми других, и это одно, это не деньги, не связи, не здоровье — это Любовь.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.