Аферистка

Глава 4

Данное мне родителями имя предвещало счастье, однако я не считала это справедливым. Никто не вправе ожидать от меня, что я непременно стану счастливой. Но Генрих по-детски верил в чудо, в силу чувств, и некоторое время мы оба находились во власти иллюзии счастья. Это была почти безмолвная, нежная, бережная любовь. Мы прощали друг другу все недостатки и промахи.

Несмотря на замедленность своих реакций и медленный темп речи, Генрих вовсе не был идиотом, он никогда не старался сказать что-нибудь только для того, чтобы заполнить паузу или нарушить молчание. Он был боксером во всем, даже в том, что касалось словесного общения. Генрих выжидал, маневрировал, уклонялся и пользовался подходящим моментом, чтобы нанести точный удар. К словесным атакам он оставался совершенно равнодушным, они не трогали его. Казалось, между ним и миром висела боксерская груша, которая перехватывала слова и превращала их в молчание. Генрих сознавал свою недюжинную физическую силу и всегда применял ее с крайней осторожностью.

— Порой достаточно всего лишь взглянуть на соперников, дать им почувствовать, что ты не боишься вступить с ними в бой. Но если этим нельзя ограничиться, надо успеть нанести удар первым. Это очень важно, поскольку второго шанса у тебя не будет.

На день рождения он подарил мне боксерские перчатки, и мы стали тренироваться прямо в комнате. Те, кто ходил в боксерский клуб, раздражали Генриха. Ему необходим только один соперник — он сам. И еще тот, кого он любил. Я не расспрашивала его о женщинах, о его прошлом, и он тоже не интересовался, кто я и откуда. Главное для нас — настоящее: еда, питье, любовь, бокс. Мне нравилось наблюдать за ним во время тренировок. Генрих преображался, работая с боксерской грушей. Неуклюжесть и грубость манер спадали, словно ненужная, сковывающая движения одежда. Боксер должен уметь концентрироваться, обладать быстротой реакции и хорошо развитым интеллектом. Все эти качества в полной мере присущи Генриху. Работая швейцаром и вышибалой, Генрих вынужден терпеть свою кличку Кинг-Конг, нести многочасовые дежурства у дверей бара, применять время от времени физическую силу, чтобы утихомирить разбушевавшихся посетителей. Он должен был зарабатывать себе на жизнь. Но деньги не имели для него большого значения, они нужны были ему лишь для удовлетворения его скромных потребностей.

У Генриха не было ни машины, ни телевизора, ни стереоаппаратуры. У него в квартире стоял лишь старый радиоприемник. Мой приятель носил потертые вельветовые брюки, клетчатые рубашки и пуловер, а также спортивные ботинки, которые выбрасывал только тогда, когда у них отлетали подметки. Он неимущий чудак, то есть идиот в глазах окружающих. И они посмеивались над нами — над Кинг-Конгом и Джейн, красавицей и чудовищем. А Генрих не обращал на их шуточки никакого внимания. Его непробиваемое спокойствие раздражало меня так же сильно, как шарканье ногами и чавканье за столом. Правда, я уже немного привыкла к его манерам. Во всяком случае, меня больше не рвало, когда я наблюдала, как он ест.

Генрих обретал совершенство, лишь когда боксировал. И я часто думала, что, чтобы не пропасть в этой жизни, нужно концентрироваться на одном, самом ярком своем таланте. К сожалению, я не обладала выдающимися способностями. Я была всего лишь молоденькой, хорошо сложенной девушкой с серыми глазами, черными волосами и лицом, которое можно назвать миловидным. Генрих считал меня красавицей. Восхищаясь мной, он ставил меня на такой высокий пьедестал, что сам рядом с ним казался маленьким и лишенным всяких достоинств. Это, конечно, льстило моему самолюбию и укрепляло мою уверенность в себе. Однако для опытного боксера отсутствие тактики в любви было непростительным упущением. Он чрезмерно расточал свои чувства, поэтому следовало ожидать, что мой финальный удар будет эффективным и принесет ему полное поражение.

Теперь больше никто в «Ките» не осмеливался лапать меня, потому что Генрих на глазах у всех каждый вечер или утро заходил за мной в ресторан. Мои обидчики сообщили прибывшей на место происшествия полиции, что между ними возник небольшой спор и один из них пострадал в результате неосторожного обращения с ножом. Свидетели подтвердили версию. Напавшие на меня парни оказались не греками, а албанцами, известными в порту дельцами. Наткнувшийся на нож албанец быстро залечил колотую рану, о чем я искренне сожалела. До меня дошли слухи, что бандиты поклялись отомстить Кинг-Конгу и ждали только удобного случая, чтобы рассчитаться с ним. Однако в «Ките» я часто слышала подобные истории о клятвах мести и считала, что ими можно запугать только слишком робких и боязливых людей.

В порту нет секретов. Эльфи как-то рассказала мне, почему внезапно закончилась боксерская карьера Генриха. Оказывается, он отправил в нокаут одного из руководителей боксерского клуба, и тот потом основательно лечился в больнице.

— Кинг-Конг долго не понимал, в чем дело, — сказала Эльфи, покрутив указательным пальцем у виска. — Однако, как известно, чокнутые хороши в постели.

— Мы занимаемся любовью раз двенадцать в сутки, — заявила я, прочищая зубочисткой отверстия в солонке.

— Врешь.

— Нет. Он просто не может остановиться. И если Генрих при этом надевает презерватив, то он приобретает форму боксерской перчатки.

Был один из тех дней, когда мне ужасно не хотелось вставать. И все же я встала с постели, правда, уже после полудня, после очередного полового акта, во время которого Генрих не пользовался презервативом. Завтрак, как всегда, он подал мне в постель. Я не испытывала никакого страха перед Кинг-Конгом. Его забота казалась мне назойливой, а молчание угнетало, как немой упрек. Постепенно я осознала ту власть, которую имела над ним. Я могла безнаказанно унижать его словами и отказами. Я не злая по натуре, но порой на меня что-то находит. Кроме того, меня раздражал бесконечный, непрекращающийся гамбургский дождь. Провожая меня на работу, Генрих заботливо держал над моей головой зонтик, словно щит. Неужели он считает, что дождевая капля может убить меня? Его чрезмерная опека действовала мне на нервы.

В «Ките» царило нездоровое возбуждение. Посетители спорили и ругались друг с другом, заявляли свои претензии официанткам и возмущались поданными блюдами. Когда один из них подставил мне подножку и я, неся уставленный тарелками поднос, споткнулась и растянулась на полу, моему терпению наступил предел. Было нестерпимо обидно, что присутствующие громко смеялись надо мной, а вышедший в зал шеф во всем случившемся обвинил меня. Что оставалось делать?

— Я немедленно ухожу из этого вонючего ресторана! — заявила я в сердцах и тут же выполнила свою угрозу, несмотря на уговоры шефа остаться.

Я отправилась на квартиру к Генриху. В это время он был на работе в баре, где женщины потворствовали эротическим фантазиям мужчин, за что мужчины платили немалые денежки в кассу заведения. Боксер неохотно брал меня с собой на работу. А мне нравилось бывать в стриптиз-баре. Я с любопытством наблюдала за его посетителями. Это можно делать незаметно, так как в зале царит полумрак, а я садилась у прожектора, освещавшего сцену. На лицах мужчин были написаны все их чувства. Это тоже своего рода стриптиз — откровенный выплеск тщательно скрываемых в жизни эмоций.

Наблюдая за происходящим в стриптиз-баре, я думала о силе женской власти над инстинктами и похотливыми желаниями мужчин. В конце концов я пришла к выводу, что выступающие в стриптизе женщины не могут воспользоваться плодами своей победы над мужчинами, потому что лишены права распоряжаться собственным капиталом. Пока игра идет не по их правилам, пока львиная доля доходов достается владельцам баров и сутенерам, сексуальное превосходство женщин ничего не стоит. Постарев и подурнев, они переходили на работу в садомазохистские клубы, где, надев неудобные кожаные костюмы, хлестали плетками жалобно повизгивающих извращенцев. Причем делали это с тем же скучающим или отсутствующим выражением лица, с каким выступали на сцене стриптиз-бара.

Когда дела идут все хуже и хуже, человек начинает беззастенчиво обманывать самого себя и окружающих. Нет, мне не нравилась подобная карьера. Мне вообще не хотелось работать в сфере услуг, поскольку это сковывало свободу действий, мешало самоопределению человека. Я не хотела бы стать такой, как Клара или отец, я не желала быть одной из официанток в «Ките», стриптизершей или проституткой в порту. Меня не прельщала участь боксера, наивного, покорного и сильного, изолировавшего себя от мира. Я не обладала свойственной Генриху силой, он научил меня только точно бить в цель, ловко уходить от ударов и смиряться с тем, чего нельзя избежать.

Собрав свои вещи, я ударила по боксерской груше, чувствуя, что меня душит ярость. Слезы выступили у меня на глазах. Я не хотела причинять боль Генриху и тем не менее наносила ему страшный удар. Я положила на стол боксерские перчатки. Мысль о том, что в носках Генрих прячет несколько тысяч марок, была для меня сильным искушением, но я отогнала ее. Взяв листок бумаги, я написала ему, что он должен положить свои деньги в банк и что я одержала над ним верх в нечестной борьбе, о чем очень сожалею, но ничего не могу изменить. Я выводила печатные буквы, потому что Генрих читал с большим трудом.

Взяв такси, я поехала на виллу. Дверь мне открыла Клара, и по ее бодрому настроению я поняла, что начался очередной финансовый кризис.

— Отец заперся в кабинете, не беспокой его, пожалуйста, — прошептала Клара.

Подхватив мой чемодан, она двинулась в мансарду, и я последовала за ней. В моей комнате ничего не изменилось. Я знала, что Клара не станет расспрашивать меня о том, где я пропадала четыре месяца.

— Как идут дела? — спросила я, когда она наконец поставила мой чемодан на пол.

— Не самым лучшим образом. — Клара улыбнулась. — Новых клиентов нет, а старые не хотят ждать.

Я легла на кровать. Наконец-то можно спать в постели одной. Я ничего не имела против секса, но монотонность половой жизни начала мне надоедать. Когда мужчина наваливается на тебя всем своим телом, возникают не слишком приятные ощущения. С Генрихом вообще было трудно во всех отношениях. Но особенно меня беспокоило то, что я не испытываю к нему никаких серьезных чувств. Я с большой охотой поговорила бы с Кларой о боксере, но ее больше интересовал отец.

— Надеюсь, он уже поссорился с Беатой? Наверное, она захотела, чтобы он женился на ней.

— Эта история давно уже в прошлом. Беата оказалась на редкость легкомысленной девицей. Сейчас у нас возникли серьезные трудности. Одна дама из Мюнхена, инвестировавшая деньги в проект, оказывает на нас сильное давление. Речь идет о трехстах тысячах марок! Ее бывший муж занимается строительными подрядами. Недавно он побывал в Кении и сегодня позвонил мне. Он угрожает обратиться в полицию. Это очень серьезно!

— Ты хочешь сказать, что он посетил несуществующий пансионат на кенийском побережье?

Клара распаковывала мой чемодан и вешала одежду в шкаф. Покрывавший мебель тонкий слой пыли являлся еще одним подтверждением того, что дела шли неважно.

— Ну да, — ответила она. — Я попыталась объяснить ему, что мы ждем разрешения властей начать строительство. Когда речь идет о таком масштабном проекте, можно столкнуться с разными проблемами, в том числе и с перенесением сроков начала строительства. Это необходимо принимать во внимание.

— Но он не поверил тебе, верно?

Клара поджала губы. Она не чувствовала иронии в моих словах.

— Доктор Фрайзер прибывает в Гамбург, чтобы получить вложенную его бывшей женой сумму наличными плюс дивиденды. Он оказался настоящей акулой капитализма. Черствой и холодной.

Это забавно, но Клара не обладала чувством юмора и не видела ничего смешного в сложившейся ситуации.

— Отец еще поторгуется с ним, — успокоила я ее. — Подобные ситуации возникали уже не раз. Среди инвесторов всегда попадались неуступчивые люди.

Клара улыбнулась:

— Однако на сей раз все обстоит иначе. Твой отец играл на бирже. Он хотел провернуть выгодное дельце и получить большую прибыль. Знаешь, он собирался купить мне маленький театр…

Я, конечно, не поверила в то, что отец намеревался сделать Кларе такой подарок. Впрочем, это теперь не важно. Главное, что отец, по словам Клары, понес огромные убытки. На его банковских счетах осталось всего лишь двести пятьдесят тысяч марок. Человек, считавший себя Господом Богом, обанкротился. Он, конечно, не нищий, подобно обитателям порта. Но если он не достанет денег, чтобы вести переговоры с инвесторами, если ему не удастся заключить с ними полюбовные соглашения, то он может попасть в очень неприятную ситуацию.

«Он стареет, — подумала я, — должно быть, отец хотел провернуть выгодное дело, получить большой куш и удалиться на покой. Но оказалось, что Вондрашек не годится для крупных дел».

Теперь Кларе не на что надеяться, она не получит долгожданный театр. Быть может, отец действительно хотел сделать широкий жест и навсегда расстаться с ней. Теперь он не сможет поселиться в тихом райском уголке и жить без забот. Никаких престижных клубов, никакой охоты, никаких молоденьких женщин, обожающих щедрость и великодушие пожилых мужчин. Клара, по-видимому, недооценивала серьезность положения. Она с невозмутимым видом курила одну из своих плохо пахнущих сигарет без фильтра.

— И что вы собираетесь делать?

— Твой отец заперся в кабинете и пьет коньяк. Надеюсь, он придумает, как выйти из создавшегося положения.

— Бедность карается смертью, Клара, — напомнила я ей слова одного из персонажей ее любимого Брехта.

В ответ на это замечание Клара назвала меня бессердечной.

— Лучше быть бессердечной, чем иметь такое сердце, как у тебя, Клер. Ты стремишься к несбыточным целям. Пролетариат никогда не одержит победу, ты никогда не будешь актрисой, и отец никогда не женится на тебе.

Однако мое последнее утверждение было ошибочным. Отец вступил в брак с Кларой, когда сел в тюрьму. Его осудили на шесть с половиной лет за обман инвесторов. Хотя он прекрасно держался на суде и его речь произвела более сильное впечатление, чем речь адвоката, судья все же вынес довольно строгий приговор. Юстиция не знает снисхождения, когда речь идет о больших деньгах. В обосновании приговора говорилось, что обвиняемый — закоренелый мошенник, не склонный к раскаянию. Эти слова довольно точно характеризовали моего отца, однако судья упустил главное: Вондрашек считал себя Господом Богом и потому полагал, что обладает полной свободой действий.

Во время судебного разбирательства я воспользовалась своим правом отказаться от дачи свидетельских показаний. Но Клара решила выступить в суде как свидетель защиты, и это явилось настоящей катастрофой. Марксистская диалектика не могла опровергнуть выдвинутого против отца обвинения. Клара очень увлеченно играла роль ярой защитницы угнетенных и не заметила, как прокурор своими вопросами направил ее речь в нужное ему русло. Не в пользу обвиняемого было и то, что он время от времени весело улыбался, как будто находил все происходящее забавным.

Одетый в темно-синий костюм, отец выглядел на скамье подсудимых очень элегантно. «Он прекрасно справляется со своей ролью», — думала я, подбадривая его улыбкой. Вондрашек сохранял достоинство, несмотря на то что его действия и мотивы во всеуслышание порицались и осуждались. Однако во время судебных слушаний не было сказано о главном: о безграничной вере отца, что может случиться чудо и деньги волшебным образом действительно приумножатся. В тот момент, когда он стоял перед судом, я испытывала к нему искреннюю любовь. И мне кажется, отец впервые в жизни оценил нашу с Кларой преданность ему. Когда после вынесения приговора его под конвоем выводили из зала суда, он успел обнять меня и шепнуть на ухо:

— Что бы ты ни сделала, Фелиция, никогда не попадайся.

Клара Вондрашек нашла себе место кассирши в театре. Раз в неделю она посещала отца в тюрьме, приносила ему сигары и хорошие продукты из дорогого магазина. Она рассказывала мне по телефону, что Вондрашек организовал в тюрьме тотализатор и что дела у него идут хорошо, потому что он умеет приспосабливаться к обстоятельствам. Однако мне ситуация не казалась столь оптимистичной. Я тоже ходила к отцу на свидания, правда, нерегулярно. И я видела, что он стареет на глазах и как будто становится ниже ростом. Мы никогда не говорили с ним о смерти, тщательно выбирая темы для бесед. Я была рада, что он женился на Кларе, а он не возражал против моего переезда в Мюнхен, на виллу доктора Геральда Фрайзера.

Отец полагал, что строительные подряды являются доходным делом. Я рассказала ему о том, что хожу на курсы английского и французского языков, интересуюсь искусством и антиквариатом и что живется мне весело и беззаботно.

— Потребление лишает человека души, — заметил отец, и мы оба рассмеялись.

Геральд Фрайзер был тем человеком, в которого я, как и в Генриха, влюбилась из благодарности. Однако эта, вторая в моей жизни, влюбленность была страстнее и безрассуднее первой. Я познакомилась с Геральдом еще до ареста отца. Я впустила его в свое сердце сразу же, как только увидела. Это случилось в тот день, когда Клара ушла на почту, а отец снова заперся в своем кабинете. В дверь дома настойчиво позвонили, и я вынуждена была открыть ее. На пороге стоял Геральд Фрайзер. Что очаровало меня в нем? Улыбка или блестевшие в лучах солнца рыжие волосы? Или, может быть, веснушки на красивом, правильной формы, носу?

Любовь вспыхивает беспричинно. Невозможно найти объяснение этому возвышенному идиотизму. Я знала, кто стоит на пороге нашего дома. Клара предупредила меня, что должен приехать наш враг — Геральд Фрайзер. Он явился, чтобы взыскать с отца деньги, принадлежащие его бывшей жене, которая, должно быть, все еще что-то значила для него.

— Отца нет дома.

Он понял, что я лгу, и прошел за мной в вестибюль.

— Ничего, я подожду, — сказал он.

Геральд был крупным мужчиной с ярко-рыжей шевелюрой. Сияющая улыбка не сходила с его лица. Клара назвала его акулой капитализма, она вообще постоянно ошибалась в своих суждениях о людях. Я искренне надеялась, что она задержится на почте. Настенные часы слишком громко тикали. Ковер под нашими ногами был пыльным, и я стыдилась этого.

— Прекрасный дом, — произнес Геральд Фрайзер. — Он вам очень подходит.

Что бы он ни сказал, я все равно пригласила бы его на террасу, предложила бы ему что-нибудь выпить и заставила бы его переночевать у нас. Стоял один из тех солнечных дней, когда Гамбург превращается в настоящую Венецию. Геральд сидел в кресле отца, пил джин-тоник и смотрел на Меня. Любовь требует от человека откровенности.

— Думаю, вы вряд ли получите назад свои триста тысяч марок, — промолвила я. — Мы сейчас находимся в стесненных обстоятельствах.

— Я это понимаю.

— Правда?

— Да. Кроме того, моя бывшая жена — настоящая гиена, у нее слишком много денег и слишком мало ума.

Его слова обрадовали меня.

— Клара говорит, что вы хотите подать в суд на отца.

— Нет. Я не собираюсь заявлять на него. Если он банкрот, от этого будет мало толку. Клара — это та женщина, с которой я разговаривал по телефону?

— Да. Она служит у отца секретарем. Впрочем, не только. Собственно говоря, она выполняет всю работу по дому. Клара очень старательна.

— Мне тоже так показалось. Но почему она все время упоминает Маркса? Какое отношение он имеет к нашему делу?

Мы рассмеялись. Наш дуэт звучал очень слаженно. Это была симфония счастья, истерический хохот двух сумасшедших. А потом я рассказала ему о Кларе. И о себе. Конечно, я рассказывала только то, что обычно говорят, стараясь любой ценой понравиться собеседнику. При этом мне пришлось немного приврать. Об отце я тогда не обмолвилась ни словом. Эту тему мы обсудили позже, когда поехали на побережье. Там мы пили коктейли в уютных кафе, прогуливались по взморью, танцевали в ресторане «Пони». Снова пили. И наслаждались жизнью, понимая, что нам никогда не будет так хорошо, как сейчас. Ожидание никогда не будет столь напряженным, любопытство — столь безмерным, а страсть — более захватывающей.

Геральд Фрайзер, тридцатишестилетний разведенный мужчина, любил Фелицию Вондрашек. Так, во всяком случае, он говорил, и я верила ему, а он — мне. Два дня мы провели на Зюльте, куда отправились на его машине прямо из нашего дома еще до возвращения Клары с почты. Уходя, я оставила ей записку, в которой сообщила, что дело доктора Фрайзера улажено и она может больше не беспокоиться по этому поводу. Геральд смеялся, читая, что я накарябала. Тем не менее я сочла нужным сообщить ему, что он — первый кредитор отца, с которым я вступила в непосредственное общение. Я сказала, что никогда не вмешиваюсь в дела отца, что вообще редко бываю в его доме.

Слушая собственный жалкий лепет, я надеялась только на чудо, на милость судьбы. Позже Геральд признавался, что не поверил мне, но он любил рисковать, даже когда дело касалось отношений с женщинами.

Я обошлась ему в триста тысяч марок, которые, правда, принадлежали его бывшей жене. Геральд сказал, что она как-нибудь переживет потерю этих денег. На Зюльте я честно призналась ему, что пирамида отца рухнула, что я — дочь мошенника, который к тому же недавно обанкротился. Конечно, подобное признание — плохая основа для счастья, на которое я надеялась, но Геральд протянул мне руку помощи. Он спросил, не хочу ли я переехать к нему в Мюнхен? Кроме того, Геральд предложил помочь моему отцу получить кредит.

Я промолчала о том, что аппарат искусственного дыхания может только на время облегчить состояние больного, но не исцелить от недуга. Впрочем, Геральд все и сам отлично понимал. Однако действия моего любовника пробудили в отце надежды на новое чудо. Он стал разрабатывать новый проект. Ветряные мельницы в Сахаре. Нефтяные скважины в Сибири. Сеть предприятий быстрого питания в Венгрии. Отец снова взялся за старое, и Клара рассказывала кредиторам сказки по телефону, пытаясь сдержать их натиск.

Мюнхенский банк почти уже выдал отцу кредит в несколько миллионов марок, но тут в дом на берегу Эльбы нагрянула полиция с обыском. Полицейские вели себя очень вежливо, однако забрали с собой все документы, а также жесткий диск компьютера. Клара обозвала их «нацистскими свиньями», но отец тут же приказал ей замолчать и извинился перед «господами, которые исполняют свой долг». Он понимал, что погиб.

На следующий день гамбургские газеты опубликовали сообщения о «мошеннике, занимающемся махинациями с инвестициями». Позже статьи об отце появились в крупных изданиях. Оказывается, один из клиентов, вложивший в дело полмиллиона марок, неправильно понял Клару во время телефонного разговора и подумал, что отец намеревается переселиться в Кению. Он сразу же пошел в полицию и заявил на отца. Это заявление вызвало лавину, которую уже невозможно было остановить.

После ареста отца мы с Кларой заперлись в доме и старались никуда не выходить. Геральд был единственным человеком, которому мы открывали дверь. Если мы подходили к телефону, то слышали грязную ругань в свой адрес. Это был грустный период в моей жизни, и лишь визиты Геральда скрашивали его. Он настаивал на том, чтобы я переселилась к нему в Мюнхен, и через год, когда отец был осужден, я дала согласие.

Возможно, любовь — не что иное, как любопытство, когда хочется познать и понять другого человека. Когда предпринимаешь отчаянную попытку слиться душой и телом с любимым, раствориться в нем, овладеть им. Эта обреченная на неудачу попытка заканчивается дружбой или враждой, привычкой или порабощением, эротической нетребовательностью или сексуальной привязанностью. Когда любопытство удовлетворено, наступает время критической переоценки, эмоционального отдаления, взвешивания сил.

«Любовь влюбленным кажется опорой», — писал Бертольд Брехт в одном из своих лучших стихотворений. Во всем, что касается любви, он реалистический поэт.

В мюнхенских кругах, в которых вращался Геральд, Брехт не был популярной фигурой. В этом городе жили деловые люди, не любившие делить шкуру неубитого медведя. Они делали деньги, заводили полезные связи и знакомства, заключали сделки. Кулинарные и культурные мероприятия служили святой цели — приумножению капитала. Вокруг королей с туго набитым кошельком толпились придворные, клоуны и шуты, а также фаворитки и сплетники, распространявшие новости.

Геральд Фрайзер, строительный подрядчик, был крупным специалистом в своей отрасли, он владел несколькими обществами с ограниченной ответственностью, а также земельным участком в Богенхаузене. Я любила этого человека. Он был добр ко мне. Он разрешал мне ходить с ним на деловые встречи и культурные мероприятия, тратить его деньги, массировать ему спину, спать с ним в одной постели, устраивать вечеринки, заказывать столики в «Жуке». Его друзья — а их у Геральда оказалось много — называли меня «прекрасной Феей». Моя жизнь была легка и приятна. Я жила для него, а он для меня. Сидя между ногами Геральда, я натирала его спину ароматическими маслами. Я улыбалась ему, когда его партийный босс жадно заглядывал в глубокий вырез моего платья. Я носила шубу, драгоценности и кружевное нижнее белье, купленные Геральдом. Когда я хотела есть, он вел меня в ресторан. Он любил меня даже тогда, когда напивался или проигрывал крупную сумму в казино.

Жизнь была для нас сплошным удовольствием, пока банки давали кредиты и строительство домов приносило прибыль. Один строительный объект финансировал следующий, таковы были правила игры. Главным в жизни считались деньги и секс. Мир представлялся магазином самообслуживания, и кто не получал в него доступ, сам был виноват. Журналисты многое знали, но не обо всем писали. Нужно еще доказать, что так, как поступает большинство, делать нельзя. Я забыла Брехта. Тогда мне было легче что-то забыть, чем помнить. Легче плыть по течению, чем сопротивляться ему. Легче ничего не делать — ни дурного, ни хорошего.

— Продажное болото, — говорил Геральд о своем любимом Мюнхене.

То, что он — часть этого мира, ничуть не облегчало моего положения, я не могла не чувствовать себя дочерью сидящего в тюрьме мошенника. Геральд никогда не упрекал меня, однако между нами существовала какая-то недосказанность. Если кто-нибудь спрашивал о моих родителях — что, впрочем, случалось нечасто, — Геральд сначала бросал на меня многозначительный взгляд, а затем отвечал, что я дочь крупного кенийского землевладельца. Я чувствовала в его словах не только иронию, но и жестокость. Он любил смеяться над другими людьми. Я знала за ним такую слабость. Его придворные шуты — артисты, повара, помощники, сплетники — должны были излучать веселье и поддерживать хорошее настроение. Быть сдержанным и не смеяться приравнивалось к смертному греху.

Многие мои новые знакомые нюхали кокаин, чтобы постоянно находиться в приподнятом настроении. Геральд не прибегал к наркотикам, опасаясь привыкнуть. Он боялся незаметно для себя перейти ту невидимую грань, которая отделяет победителя жизни от проигравшего, аутсайдера. Я тоже иногда нюхала кокаин, чтобы стать еще беззаботнее в этой лишенной всяких забот жизни. Однако я отдавала предпочтение алкоголю — прекрасному способу легального бегства от трезвых мыслей.

Иногда я скучала по гамбургскому порту, по боксерской груше и перчаткам, которые мне подарил Генрих. По встречам, которые начинались не с поцелуев в обе щеки, по людям, которые слушали меня, а не высматривали кого-то за моей спиной. А порой я скучала по тишине и молчанию.

Тем не менее я была счастлива. Геральд любил меня. И к тому же он был щедрым, богатым человеком. По натуре он собственник и постоянно ревновал меня. Он хотел знать, где и с кем я была и что делала. Я полностью принадлежала ему. Он разрешал мне ходить на курсы, пока сам занимался делами. Я делала покупки, пользуясь его пластиковой карточкой, посещала фитнес-клуб, чтобы держать себя в форме, и брала уроки игры в гольф. Но Геральд не одобрял мои визиты в Гамбург. Он не желал посещать моего отца в тюрьме.

— Не сердись, дорогая, но я страшно боюсь тюрем, — говорил он.

И я не сердилась на него, однако невольно сравнивала Геральда с отцом и находила между ними большое сходство.

В конце второго года нашей совместной жизни началась фаза критической переоценки ценностей. Вероятно, Геральд испытывал похожие чувства. Но мы говорили о чем угодно, только не об этом.

Я люблю тебя. Сделай мне, пожалуйста, коктейль. Куда мы пойдем обедать? Ты прекрасно выглядишь. Я люблю тебя. Какая скучная вечеринка. Ина лучше выглядела до лифтинга. Может быть, купим дом в Тоскане? За твое здоровье, любовь моя. Я люблю тебя. Как идут дела? Все в порядке, любимый. Съезди отдохнуть на побережье. Я люблю тебя. Я тебя тоже. Значит, все в порядке. Конечно, все в порядке. Ты можешь помассировать мне затылок, Фея? У меня был трудный день.

Среди строительных подрядчиков, агентов по продаже недвижимости и спекулянтов земельными участками ходили слухи о строительстве нового аэропорта. Повезло тем, у кого имелись свои источники информации в административных кругах, высокопоставленные сплетники, преследовавшие собственные интересы. Информаторы работали не бескорыстно и получали неплохие деньги. Информация ценилась на вес золота. У Геральда тоже были свои люди в министерствах и ведомствах. Используя полученные сведения, он брал кредиты в банках и скупал земельные участки.

То, что я являлась владелицей одного из его обществ с ограниченной ответственностью, было чистой формальностью. Геральд дал мне подписать какие-то бумаги, которые я не удосужилась прочесть, и мы часто шутили, что он теперь получает мои деньги. В день рождения — мне исполнился двадцать один год — он подарил мне кольцо с большим бриллиантом. Мои знакомые, которых я называла подругами, восхищенно охали и ахали, рассматривая подарок.

Вечером того же дня Геральд изменил мне с Моной, темнокожей красоткой, подружкой одного музыканта, безудержно увлекающегося кокаином. Они совокуплялись прямо в нашей гардеробной комнате. Прижатая к шкафу, в котором хранилось мое белье, Мона стонала и вскрикивала. Но лицо ее выражало не страсть, а триумф. Она не закрывала глаза во время соития и внимательно рассматривала мою одежду, висевшую в гардеробной на обтянутых шелком плечиках. Геральд во время занятий любовью никогда не выключал свет, однако незадолго до оргазма он закрывал глаза, чтобы лучше сконцентрироваться. Он не видел меня, но Мона заметила, что я наблюдаю за ней, и улыбнулась. То была улыбка удовлетворения, и вместе с тем Мона как будто говорила мне, что не стоит воспринимать все это всерьез, что все мужчины — идиоты и надо пользоваться их деньгами, властью или любовью.

Мы, словно две сообщницы-аферистки, улыбались друг другу, хотя в этот момент я ненавидела Мону. Геральд был пьян, однако это служило всего лишь объяснением его поведения, но никак не оправданием. В последнее время он много пил, стал нервным и раздражительным. Свое дурное настроение он объяснял стрессом. У него возникли какие-то проблемы со строительством офисных зданий в центре города. Геральд не хотел посвящать меня в подробности возникших затруднений. Тем временем темп движений Моны увеличился, а ее крики стали громче. Я тихо вышла из спальни и спустилась по лестнице к гостям. Вслед мне неслись стоны и крики оргазма. Вероятно, в кульминационный момент Геральд укусил Мону в грудь, как всегда это делал, когда хотел приправить акт соития каплей боли.

Внизу вечеринка в честь моего дня рождения была в самом разгаре. Гости веселились, смеялись, шутили. Молодые красавицы выставляли свои тела напоказ, танцуя в вестибюле дома перед восхищенными зрителями — немолодыми мужчинами, потягивающими спиртные напитки. Они говорили о деньгах, а думали о сексе. Говорили о политике, а думали о власти. Налив себе виски, я заговорила с сыном одного баварского магната. С виду он походил на свинью. Сынок стал расхваливать мое серебристое платье и деловые качества моего супруга. На это я сказала, что мы с Геральдом не женаты и живем в грехе. Тогда он заявил, что хоть сейчас готов жениться на мне. Предложение пришлось мне по вкусу, так как я знала, что у его отца большое состояние.

— Назовите мне место и время бракосочетания, и я приду.

Мои слова испугали его, я видела это по выражению его лица. Мужчины не любят, когда их треп воспринимают всерьез. Любое проявление искренности или правдивости вызывает у них панику. Мой собеседник стал растерянно озираться, как будто взывал о помощи. Заметив знакомого режиссера, он бросился к нему с такой радостью, словно давно уже искал встречи с ним. Стараясь подавить в себе закипавшую ярость, я двинулась дальше, приветливо улыбаясь гостям, ведь я была хозяйкой праздника. Меня возмущало, что Геральд и Мона не спускаются вниз. Неужели они после полового акта разговорились и не спешат к гостям? Это уже слишком.

Музыкант, друг Моны, сидел на ступеньках лестницы и явно скучал. Его можно было бы назвать привлекательным, если бы не недовольное выражение лица. Жизнь вызывала у него отвращение, общество тоже казалось ему омерзительным. Он пришел сюда только потому, что надеялся найти две вещи, которые еще интересовали его в этой жизни, — женщин и кокаин.

— Какая ужасная музыка, — промолвил он, когда я присела рядом с ним.

— Но она считается популярной. А под твою музыку невозможно танцевать. Кстати, Мона и Геральд трахаются сейчас наверху, в гардеробной.

Я хотела посмотреть, как музыкант отреагирует на эти слова. Но он и бровью не повел. Должно быть, от недостатка кокаина он страдал больше, чем от недостатка верности. Впрочем, само слово «верность» звучало довольно странно в нашей среде, где главной целью считалось удовольствие. Серьезные отношения здесь не приветствовались.

— Ты их видела? У Моны замечательное тело, но у нее не хватает мозгов. Мона знает это и страдает от комплекса неполноценности. И чтобы компенсировать свой недостаток, она постоянно увеличивает число партнеров по сексу, считая это своим завоеванием. Не надо относиться к подобным вещам слишком серьезно и драматизировать ситуацию. Кстати, у тебя в доме есть кокаин?

Я тряхнула головой и предложила ему выпить мое виски. Музыкант с видимым отвращением осушил мой стакан.

— Какая дрянная вечеринка, — промолвил он, и на этот раз я была с ним полностью согласна.

Мне исполнился двадцать один год, но всем — даже Геральду — глубоко безразлично, что это мой праздник, мой день рождения. Никому нет никакого дела до причудливых мертвых омаров, до двухсот перепелов, которых, чертыхаясь, целый день фаршировали повара, до взмокших от усталости официантов и, наконец, до того, что на вечеринке отсутствует хозяин дома. Жизнь представлялась моим гостям бесконечным праздником. Мне стало зябко, и я поняла, что чувство холода будет еще долго преследовать меня.

Мона наконец спустилась к нам в вестибюль.

— У тебя шикарные тряпки, — заметила она, не обращая внимания на друга-музыканта, который все свои гонорары тратил на кокаин и не покупал ей роскошных нарядов.

Я пошла к бару, чтобы налить себе еще виски. Алкоголь оглушал и усыплял чувства, он стал верным спутником моей жизни. Он согревал меня и смягчал выражение лиц окружающих. Я пошла танцевать с толстым, откормленным, похожим на свинью сыном магната. Его руки шарили по моей обнаженной спине, и я позволяла ему это, потому что мне было очень холодно и я хотела согреться. Мона завладела всеобщим вниманием. Танцуя, она кривлялась и извивалась в животной страсти. Вообще-то она мало напоминала боксерскую грушу. Но если закрыть глаза…

Я сжала кулаки. Однако мой партнер по-своему истолковал мое настроение. Он решил, что меня охватило сексуальное возбуждение, и просунул свое жирное колено между моих ног. Все мы были отвратительны и мерзки.

Мне казалось, что все мы испытываем страх. Мы боимся опасных мыслей, боимся одиночества, которое начнется за порогом ярко освещенного помещения. Боимся снять маску удачливых беззаботных людей. Я вспомнила Вондрашека, который сидел в тюрьме, и Клару, продававшую театральные билеты и жившую в меблированной комнате. Она безболезненно простилась с Клер и своей мечтой стать актрисой. Я довольно чувствительна к боли, и мне надо учиться быть выносливой и сдержанной. Вскоре у стойки бара появился Геральд. Я выпила с ним, пытаясь вспомнить того мужчину, которого любила.

Ты находишь это безвкусным, потому что это произошло во время празднования твоего дня рождения или потому, что это само по себе омерзительно? И то и другое. Это для меня так унизительно. Ты совсем еще ребенок, Фея. Думаешь, мне было не скучно спать три года с одной женщиной? Ты больше не любишь меня! Почему ты не хочешь сказать об этом прямо? Я терпеть не могу сцен, Фея, и неприятных разговоров, таких как этот, например. Ты терпеть не можешь все, что не приносит деньги или наслаждение. Ну и что? Ведь при этом тебе вовсе не плохо живется со мной. Мне очень одиноко в твоем мире, Геральд. О Боже, как я устала! Когда-то тебе было хорошо со мной, ты забавляла меня. Так, как Мона? Мона ко всему относится легкомысленно. Она рассматривала мою одежду, когда ты совокуплялся с ней, как безмозглый бык. Правда? Все равно она очень сексуальна. В таком случае возьми ее к себе в дом, бессердечный негодяй. Я ухожу от тебя. Ну что ж, уходи. Возвращайся к своему боксеру или поезжай к Кларе. Но верни мне кольцо с бриллиантом. Это была инвестиция, а не подарок. Забирай свое дурацкое кольцо, шубу и побрякушки. Если хочешь, я могу оставить всю свою одежду, чтобы Моне было на что пялить глаза во время секса с тобой. Хорошо, договорились, а теперь ты дашь мне поспать? Я смертельно устал. Лучше бы ты действительно умер. Пистолет лежит в шкафчике, Фея. Если ты меня убьешь, тебя, возможно, посадят в ту же тюрьму, в которой сидит твой отец, мошенник. В соседнюю камеру. Мерзавец! Я могу себе позволить так обращаться с тобой, Фея. Такие, как ты, должны вести себя любезно и покорно. Я не кукла, с которой ты можешь играть, как тебе заблагорассудится. Ошибаешься, моя радость, ты — кукла. И если ты этого не понимаешь, тебе надо сменить профессию. Спокойной ночи, Фелиция.

На следующий день я действительно сменила профессию. Когда Геральд был в офисе, я собрала чемоданы, захватив с собой все, что он когда-либо мне дарил, в том числе и кольцо с бриллиантом. Я оставила только кредитную карточку, поскольку Геральд все равно мог заблокировать ее. У меня было несколько сот марок и банковский счет, на котором лежали сбережения, сделанные мной еще в Гамбурге. Приехав на вокзал, я некоторое время в нерешительности стояла перед расписанием движения поездов. В конце концов я купила билет во Франкфурт, поскольку именно туда шел ближайший поезд.

Швейцар гостиницы «Франкфуртер хоф» был со мной очень любезен. Мои огромные чемоданы едва уместились в номере. Я позвонила Кларе и узнала от нее, что отец лежит в тюремной больнице с воспалением легких. В голосе Клары звучало беспокойство. Дав портье сто марок, я уговорила его присматривать за моими чемоданами, а сама на следующий день отправилась в Гамбург.

Клара встретила меня на вокзале, и, взяв такси, мы поехали в больницу. Я слишком привыкла к комфорту, и Клара упрекнула меня за то, что я бросаю деньги на ветер. По дороге она спросила о Геральде, и я вкратце рассказала ей историю своей любви, закончившейся полным разочарованием. Клара сказала, что Геральд звонил ей и требовал вернуть кольцо.

— Он был в ярости, Фея. Отдай ему бриллиант, и он оставит тебе другие драгоценности. Он заявил, что ты обокрала его.

— В сейфе не было денег. Я взяла только его подарки. Он настоящая свинья, Клара. С каких это пор ты боишься подобных людей?

— Я научилась плавать на спине. Когда смотришь снизу вверх, все кажется большим и опасным.

Клара заметно постарела. Она как будто решила больше не притворяться и теперь небрежно одевалась и почти не пользовалась косметикой. Ей больше не нужно было ни перед кем играть. С мужем она виделась раз в неделю, и это свидание длилось один час. Нынешняя Клара совсем не походила на прежнюю Клер, несгибаемую женщину. Ее жизнь вместе с жизнью Вондрашека шла под уклон, и все революции отошли в дальние дали.

Отец с трудом узнал нас. Мы сидели у его больничной койки в палате с серыми стенами и молчали. Он показался мне крохотным, съежившимся под серым одеялом. Его улыбка превратилась в гримасу. Я чувствовала запах смерти, и мне было страшно холодно, несмотря на стоявшую в больнице духоту. Отец взял мою руку в свои ладони. Он как будто хотел сказать мне то, что не успел за эти годы, но упущенных возможностей не вернешь, и он промолчал. Отец был слишком слаб. Я тоже хранила молчание, а Клара без умолку говорила, используя для выражения своей любви и заботы, как всегда, самые неподходящие слова.

Врач сказал нам, что пациент сдался и нет никакой надежды на выздоровление. Красивое оправдание собственной профессиональной беспомощности. Клара тяжелее восприняла эту весть, чем я. Все дело, как мы обе знали, в моей бессердечности, о которой она, правда, не обмолвилась ни словом. По-видимому, ее вера в свою непогрешимость и бессмертие была слишком велика. А моя — слишком мала.

Когда отец заснул, Клара положила сигару на его ночной столик, хотя она ему была больше не нужна. А потом мы ушли.

Некоторое время жизнь еще теплилась в отце, и это позволило мне вернуться во Франкфурт, чтобы подыскать квартиру и работу. Я сняла маленькую убогую комнатку в доме, расположенном на красивой улице в западной части города, а потом сдала экзамен на знание топографии Франкфурта и стала водителем такси. Я работала по ночам, потому что в это время суток можно больше заработать. Кроме того, город нравился мне больше в неоновом свете огней, чем при беспощадном свете дня. Утром, вернувшись с работы, прежде чем лечь спать, я тренировалась с боксерской грушей. Во второй половине дня я занималась бегом трусцой. Мне требовалось постоянно находиться в движении, хотя оно не имело никакой цели.

Бегая по улицам города, я не обращала внимания на прохожих, а с пассажирами такси никогда не разговаривала на посторонние темы. Я не хотела сближаться с миром. Адвокат Геральда посылал мне на адрес Клары юридически грамотно сформулированные угрозы и требования вернуть бриллиант. Я игнорировала его письма до тех пор, пока однажды не пришло послание, заставившее меня серьезно задуматься.

Я почти забыла о тех бумагах, которые Геральд однажды подсунул мне на подпись. Я не придала тогда никакого значения тому, что согласно им становлюсь владелицей одного из его обществ с ограниченной ответственностью. Геральд говорил, что это чистая формальность, которая обеспечит ему налоговые льготы. И я, как покорная овца, пошла под нож. Я подписала бумаги, даже не ознакомившись с ними! Мы доверяем тем, кого любим. До тех пор, пока любим.

В своем письме адвокат сообщал, что у Геральда возникли финансовые затруднения и сейчас он находится за границей. Из-за нарушения условий договора моей (!) строительной фирме грозит судебное разбирательство. Я должна вернуть в банк три миллиона марок. Адвокат спрашивал, когда я рассчитываю погасить этот долг? К своему письму он приложил подписанное мной кредитное соглашение. Я внимательно прочитала его, сидя в такси и ожидая клиентов. Кто-то постучал в окно моей машины, и я крикнула, чтобы он убирался к черту.

Этот человек ни в чем не виноват. Он стоял на холоде и чертыхался. Мне стало жаль его. Я открыла дверцу и сказала, что, пожалуй, подвезу его за три миллиона марок.