Аферистка

Глава 6

Он, конечно, не был Карузо. Он был худым и печальным, и голос его срывался, когда он пел о несчастной любви и потерпевших поражение революциях. Я сразу же влюбилась в Коэна. (Кто такой по сравнению с ним Геральд? Я вычеркнула бы его из своей памяти, если бы не проклятые три миллиона.) Пауль, журналист, пригласил меня на концерт. Мы сидели в середине третьего ряда. Все билеты были распроданы. Кто такой Пауль? Страстный любитель виски, музыкальный критик, мужчина, который получил в наследство рынок недвижимости и обычно плакал после оргазма.

Песни любви и ненависти… Леонард Коэн, тридцатичетырехлетний музыкант, одетый в легкое черное пальто, одиноко сидел на сцене. Он явно боялся публики. Вероятно, потому что не доверял своему голосу, который мог в любую минуту сорваться. От его пения мурашки бежали у меня по спине.

I have tried in my way to be free[1].

Коэн был поэтом, вынужденным зарабатывать себе на жизнь пением. Он пел для того, чтобы иметь тех женщин, которых он хотел иметь, и свободу, потому что она невозможна без денег.

I met a man who lost his mind in some lost place I had to find. «Follow те», the wise man said. But he walked behind[2].

— Зачем он занимается пением? Это не его призвание, — проворчал сидевший рядом со мной Пауль, и я ткнула его локтем в бок.

Он был самым немузыкальным музыкальным критиком на свете. И его плач тоже нельзя было назвать мелодичным. У Пауля имелись все причины плакать после полового акта, потому что в постели он не вызывал никаких чувств, кроме жалости. Он, словно испорченный мотор, глох сразу после того, как заводился. Половой акт длился несколько секунд. Психотерапевт объяснял это тем, что Пауль во время полового сношения думает о своей сестре, и эта кровосмесительная фантазия так сильно подавляет его, что сразу же происходит семяизвержение, и Пауль, зарывшись лицом в подушку, начинает плакать. Я ничего не имею против плачущих мужчин, меня порой даже восхищает их мужество, однако маленькая слабость Пауля утомляла меня, потому что этот трагикомический ритуал повторялся все снова и снова. Когда я спрашивала Пауля, не мог бы он думать во время полового акта о чем-нибудь другом, он тоже начинал плакать.

К песням Коэна Пауль остался совершенно равнодушным, а у меня по лицу бежали слезы. Казалось, Коэн угадал, о чем я мечтаю. Он пел для меня одной. Сидевшие в зале женщины были всего лишь декорацией. Он пел для меня одной, и я разделяла с ним его меланхолию и иронию. Я покорилась власти его слов, его голоса и его сценического образа.

Женщины любят героев и прекрасных грустных неудачников, потому что они романтичны и так мило стыдятся своих неудач. Истинные страсти, те, что гнездятся в голове, приводят к самым бурным оргазмам. Пауль внимательно наблюдал за мной. Его рынка недвижимости было недостаточно, чтобы удержать меня. And I am crazy for love, but I am not coming on[3]. Я поняла, что, когда Коэн любит женщину, он думает о солнце и луне. Что он совершенен во всех своих слабостях и недостатках и что я умру, если он закончит петь и уйдет со сцены.

Но Коэн не знал о моих чувствах. После песни «Пока, Марианна» раздались бурные аплодисменты, он поклонился — несколько стыдливо, но с торжествующей улыбкой на устах — и быстро ушел за кулисы. Я сидела тихо, не шевелясь, не аплодируя, и ждала, что у меня сейчас разобьется сердце.

— Все в порядке? — спросил Пауль, который не понимал, что я готова сейчас умереть.

Аплодисменты не стихали, однако певец не возвращался, чтобы спеть на бис. В моем представлении сердца были стеклянными, а не состояли из плоти и крови. Кровь вызывала у меня отвращение. Я не могла без внутренней дрожи смотреть даже на коктейль «Кровавая Мэри». Глубокая душевная боль, царапина на сердце приводили к обмороку. Мое стеклянное сердце не повиновалось моей воле. Пауль тронул меня за руку и сказал, что нам пора. Он принципиально никогда не аплодировал, так как являлся критиком. Кроме того, Пауль называл аплодисменты недостойной игрой, которую ведет публика с артистом.

Я не хотела возвращаться в мир Пауля и устремилась против движущегося к выходу потока зрителей к сцене. Здесь мне дорогу преградил распорядитель концерта, но я оттолкнула его и вбежала за кулисы в ярко освещенный коридор, где, к своему удивлению, увидела множество людей. Они изумленно смотрели на меня и шарахались в стороны. Я быстро шла по коридору, спрашивая себя, за какой дверью может находиться мой герой. В конце концов я стала заглядывать во все комнаты подряд. Увидев незнакомое лицо, я, не извинившись, тут же захлопывала дверь. Больше всего на свете я боялась пропустить нужную комнату. Я действовала как во сне. Мой стремительный сумасшедший бег закончился у туалета.

Точнее, у мужского туалета. Не успела я открыть эту дверь, как она сама распахнулась, и я увидела стоящего на пороге Леонарда Коэна. Он застегивал молнию на своих вельветовых брюках. Самые значительные моменты в жизни бывают порой лишены всякого величия. Я застыла на месте. Теперь я знала, почему он не спел на бис. Он сделал это вовсе не потому, что хотел побыстрее встретиться со мной в опустевшем зале.

Мы стояли лицом к лицу, нас разделяли каких-то два метра. Глаза Коэна скрывали темные очки. Мой макияж был размазан, я тяжело дышала. Мне показалось, что Коэн внимательно смотрит на меня. Эти секунды могли изменить всю мою жизнь. Он так прекрасен, а я выглядела как обычная поклонница. К тому же я не блондинка. В старых фильмах о любви, которые я всегда смотрела со слезами на глазах, одного магического слова, одного жеста было достаточно, чтобы вся история закончилась благополучно.

Please find me. I am almost thirty[4].

Однако на этот раз хеппи-энда не произошло. Возможно, потому, что я слишком тихо шептала. Или потому, что не была блондинкой. Дверь расположенного напротив помещения распахнулась, и из него вышла грузная женщина с желтыми волосами. Она позвала Коэна, и он, улыбнувшись мне, пошел за ней. Я стояла у мужского туалета и смотрела им вслед.

Пауль ждал меня у машины. У этого человека было множество мелких достоинств, и среди них — терпение и излишняя доверчивость. Для Пауля я была дочерью отца-тирана, статс-секретаря на пенсии. Согласно легенде, мы с отцом жили в Висбадене, и я изучала математику во Франкфуртском университете. Математика — та дисциплина, которая у большинства людей не вызывает никаких вопросов. Кроме того, почти все считают, что это необычная наука для женщины. Пауль искал женщину, которая была бы похожа на его мать и сестру. Мы нашли друг друга после того, как я прочитала его объявление в разделе знакомств во «Франкфуртер альгемайне».

Хотя Пауль писал для левых изданий, но, когда речь заходила об объявлениях о бракосочетании или извещениях о смерти, он признавал только одну газету. В важнейших вопросах человеческого существования он был консерватором, несмотря на то что делал пожертвования в фонд организации «Гринпис».

Он уже приготовил черновик собственного некролога, в котором была приведена цитата из Сенеки. Согласно его завещанию во время траурной церемонии должен был звучать «Реквием» Моцарта, гроб необходимо было изготовить из экологически чистых материалов, а в венки вплести белые лилии. После нашей первой ночи Пауль сделал меня главной наследницей. Так что к его похоронам было все готово, отсутствовал только труп.

По дороге домой я объяснила Паулю, что мне срочно понадобилось в туалет и что я с трудом нашла его. Мы долго спорили о концерте Коэна. В конце концов я назвала фашистскими все тексты вагнеровских опер. Пауль любил Вагнера, Моцарта и Элвиса Пресли, а о другой музыке и слышать не хотел. Он относился к ней с тем же отвращением, с каким вегетарианец смотрит на мясные блюда. Его критические статьи были написаны язвительным тоном, с использованием множества терминов и иностранных слов. На его гонорары, конечно, нельзя было купить «порше», но Пауль и без этого припеваючи жил на доходы от рынка недвижимости и нескольких домов, которые сдавал в аренду. Кроме того, он унаследовал одноэтажный особняк в пригороде Франкфурта. Семья Пауля — родители и сестра — погибла в авиакатастрофе.

Пауль жил прошлым и походил на путешественника, не желающего выпускать из рук тяжелый багаж. Сидя рядом с ним в машине, я думала о женщине с желтыми волосами. Если бы не она, у нас с Коэном, возможно, завязалась бы беседа. А потом мы поужинали бы вместе, переспали и поехали на уикэнд в Монреаль, Нью-Йорк или Лос-Анджелес. Более того, Фелиция Вондрашек и Леонард Коэн могли бы отправиться в монастырь дзен-буддистов, чтобы провести там время в молитвах и медитации. Насколько я знаю, в монастырях секты дзен разрешается курить. Я бы следовала за Коэном везде и повсюду. Но желтоволосая все испортила.

— Ты плачешь, — с упреком сказал Пауль.

Он считал, что быть несчастным — исключительно его прерогатива. Пауль любил меня, потому что я была его утешительницей и он мог, не стыдясь, плакать на моей груди. Я уверяла его, что мне, несмотря ни на что, хорошо с ним. Что я достигаю оргазма за несколько секунд. Да, я действительно была олицетворенным самоотрицанием, ласковой лицемеркой, жадным до денег чудовищем, всем тем, что Пауль заслуживал. Любовь — иллюзия, Пауль, и я довожу ее для тебя до совершенства.

— Он ударил меня, Пауль. Во время нашей последней встречи он дал мне пощечину. Я ненавижу отца.

Это чувство объединяло нас. Пауль тоже ненавидел своего отца, так как считал его виновным в семейной трагедии. Затянувшееся детство Пауля было шумным и громким, как опера Вагнера, и закончилось гибелью близких.

Паулю было двадцать шесть лет, и он учился в университете на деньги отца, когда его почтенный родитель открыл в себе страсть к самолетам и стал терроризировать всю семью. Уик-энды теперь проходили на аэродромах, глава семьи летал на спортивных самолетах, а вся семья следила за его полетами и махала ему с земли. Позже отец приобрел легкий самолет, который мог поднять всю семью в воздух. Мать, сестра и Пауль боялись летать, но вынуждены были садиться в самолет и аплодировать пилоту. Так продолжалось пять лет. И вот однажды, мглистым осенним днем, самолет отца задел столб линии электропередачи и рухнул на землю. Следствие считало, что пилот не справился с управлением, а Пауль называл все случившееся убийством. В то роковое воскресенье Пауль уговорил сестру полететь с родителями вместо него. Ему хотелось подольше поспать в выходной. Сестра обожала брата и готова была сделать для него что угодно. Воспоминания об этих событиях стали для Пауля неиссякаемым источником мучительного чувства вины, которое он, по мнению психотерапевта, подменял кровосмесительными фантазиями, поскольку не мог вынести острой душевной боли. Паулю трудно было смириться с тем, что его банальная лень стала причиной гибели сестры.

Ход мыслей Пауля был сложным и запутанным. Он считал, что если бы соблазнил сестру — о чем он не раз думал, — то тогда они нашли бы способ остаться дома наедине в то воскресенье, и в этом случае погибли бы только родители. Инцест спас бы жизнь его сестре. Другой вариант событий предусматривал смерть влюбленной пары в горящем самолете, последний поцелуй и вечные муки в аду за то, что они совершили инцест. Если бы погиб один Пауль, это, по его мнению, стало бы наказанием за противоестественные сексуальные фантазии. Жизнь сестры казалась ему дороже собственной. После длившегося несколько секунд полового акта и десятиминутных рыданий у меня на груди он начинал изливать свои чувства и высказывать предположения в сослагательном наклонении, постоянно возвращаясь к одним и тем же событиям.

Он хорошо понимал мою ненависть к отцу, от которого я находилась в материальной зависимости. В своих рассказах я превратила бедного Маркуса в коварного монстра, который ограничивал мою свободу. Я заявляла, например, что отец не разрешает мне проводить всю ночь в доме Пауля. Пауль объяснял подобную чрезмерную строгость тем, что отец тайно испытывает ко мне сексуальное влечение, и я не пыталась разубедить его в этом. Пауль должен был поверить в то, что я тоже жертва своего отца. Только тогда он мог полюбить меня. И Пауль в конце концов действительно полюбил меня, хотя никогда не заговаривал о браке. Он не желал встречаться с моим отцом, которого боялся и к которому испытывал отвращение, как к источнику силы и власти.

Он ударил тебя, потому что он хочет тебя, Фея, и из-за этого испытывает к тебе ненависть. Его сводит с ума мысль о том, что ты спишь с другими мужчинами. Ты должна уехать от него. Немедленно. Иначе может случиться беда. Я не могу, Пауль. У меня за душой ни гроша. Неужели я должна бросить учебу в университете и пойти в таксисты? Как ты это себе представляешь? А что, если ты переедешь ко мне и я буду содержать тебя? Он убьет меня за это, Пауль, или тебя. Да, он убьет нас обоих. У меня есть только один выход: уехать подальше отсюда, куда-нибудь, где он меня не найдет. Я могла бы учиться в другом городе. А ты приезжал бы ко мне. О, как это было бы здорово! Но для этого мне нужны деньги, Пауль.

Он говорил, что деньги для него ничего не значат. Мы лежали на его японской кровати в спальне, где была установлена мощная стереоаппаратура. Здесь Пауль слушал Вагнера, Моцарта или Пресли, в зависимости от настроения, и каждый раз убеждался в том, что на свете не существует другой достойной его внимания музыки, кроме этой. Пауль был страстным поклонником Вагнера, несмотря на то что «Лоэнгрина» он называл торжественной опереттой, а сюжет «Летучего голландца» пересказывал следующим образом: одна истерическая корова влюбилась в заколдованного мужика, и оба в конце концов (спев множество арий) нашли свою смерть. Пауль сравнивал Рихарда Вагнера со свиньей, обнюхавшей все закоулки в мире сказаний и украсившей его нотами.

Тем не менее он любил Вагнера, потому что высокопарная музыка этого композитора отвечала душевному состоянию Пауля, понесшего тяжелую утрату. Из всей его обширной коллекции музыкальных записей больше всего мне нравился диск с ариями в исполнении Анны Рассел, потому что, на мой взгляд, она очень изобретательно потешалась над Вагнером.

Пауль установил личный рекорд по продолжительности прослушивания музыкальных записей — он составлял двадцать часов. Именно столько времени занимает прослушивание «Кольца Нибелунгов». Подобный мазохизм ощущался и в обстановке дома. На нее отложили свой отпечаток неподражаемый пафос текстов Вагнера и безвкусица постановок «Тангейзера». Пауль передвигался по дому точно гость, охваченный глубоким чувством почтения. Кроме кухни и ванной комнаты, он почти не пользовался другими помещениями. Его дом был своего рода семейным храмом, уставленным бесчисленным количеством фотографий и предметов, напоминавших о живших здесь людях. Модели самолетов, фарфоровые кошки и спортивные тренажеры. В подвальных помещениях находились сауна, бар и кегельбан. Письменный стол Пауля стоял в его спальне. Он жил в доме с десятью комнатами, будто квартирант. Или, скорее, пленник, мучимый воспоминаниями.

Будучи поклонником организации «Гринпис», Пауль страдал от того, что на постройку дома пошло большое количество древесины. Ему казалось недопустимым то, что стены обшиты деревянными панелями. Пауль жил среди поваленного леса, в котором время от времени слышался крик металлической кукушки, выпрыгивавшей из корпуса настенных часов.

Он выбрал мое письмо из тридцати шести пришедших на его объявление в газете писем, потому что я приложила к нему самую удачную свою фотографию. Пауль искал умную женщину, которая понимала бы его, спокойно относилась бы к его любимой музыке и вела бы с ним бесконечные разговоры о его семейной трагедии. После первой же нашей встречи он написал тридцать пять ответов с отказом встретиться. Тем не менее Пауль аккуратно подшил все полученные письма в специальную папку, которую хранил в спальне. Он решил на всякий случай сформировать свой собственный фонд потенциальных подруг, хотя уже нашел меня, свою утешительницу.

Я никогда не говорила ему, какие страдания испытываю, слушая музыку Вагнера, наблюдая, как он ест в постели жареные колбаски, или терпя то, что он называл любовной прелюдией — жалкие неумелые прикосновения к моим половым органам, сопровождаемые вопросом о том, возбуждает ли это меня. Да, Пауль, да, сделай так еще раз, о, как чудесно… Остановись, пожалуйста, дай мне подумать о Коэне. Я закрываю глаза и вижу его перед собой.

You call it love, I call it room-service[5].

Оргазм рождается в голове, однако ты никогда не поймешь этого, потому что слишком много болтаешь. Давай быстрее, Пауль, всунь свой член и подумай о сестре, а потом скатись с меня, ты слишком тяжелый, и у тебя дряблая от загара кожа. А моя кожа бледная, она белая и холодная, как снег, и гладкая, как мое стеклянное сердце.

О, мне так жаль, Фея. Ничего, дорогой, все в порядке. В этот раз я почти не думал о Короле, ты заметила? Да, конечно, ты был… активнее, жестче, Пауль. Мой психотерапевт считает, что я должен разговаривать с тобой во время занятий сексом, это поможет мне отвлечься от мыслей о сестре. Тебе было приятно? Я сумел возбудить тебя? Это было невероятно, Пауль, разве ты не чувствуешь, как я теку?

Если бы энергия той лжи, которую произносят женщины во время половых сношений, соединилась во Вселенной, произошел бы мощнейший взрыв. Земля содрогнулась бы, и на небе появилась бы огненная надпись: «Оральная стимуляция полового члена — не удовольствие, а рвотное средство». Чтобы заставить Пауля прекратить плакать и перевести разговор на тему о деньгах, я сказала ему, что беременна. Он действительно сразу же перестал всхлипывать и взглянул на меня своими карими, как у испуганной лани, глазами, которые всегда были слегка влажными.

— О Боже! — промолвил он.

Пауль часто поминал Бога. Он воспитывался в католической вере, и ему было свойственно обостренное чувство вины. Пауль не мог отделаться от него, даже став в зрелом возрасте атеистом. Без этого чувства он был бы заурядным сиротой, посредственным музыкальным критиком, мужчиной со скудной растительностью на теле и заискивающим собачьим взглядом, неинтересным чудаком и любовником, от которого хочется бежать на край света. Психотерапевт наверняка не сказал ему, что в его ненависти к властному, склонному к тирании отцу и в подростковом половом влечении к красивой сестре нет ничего особенного.

Пауль упивался своим чувством вины, ощущая себя трагическим героем одной из опер Вагнера. Его жизненной программой не предусматривались беременные женщины, поэтому он сразу занервничал и схватил бутылку виски. Он пил ирландское виски, не разбавляя его водой и не добавляя льда. Алкоголь оказывал на Пауля поэтапное воздействие, на последнем этапе он впадал в меланхолию, после чего крепко засыпал и храпел во сне.

Я сказала Паулю, что не желаю даже думать об аборте. То, что я сделала в Мюнхене, осталось далеко в прошлом. Я не жалела о своем поступке. Это было лучше, чем родить ребенка от мошенника Геральда. С тех пор я принимала меры предосторожности, чтобы не повторять ошибок и не испытывать больше душевной и физической боли. Однако Пауль ничего об этом не знал. Презервативы и спирали не вписывались в круг его эротических фантазий.

— Мы должны пожениться.

— Нет, — сказала я и, взяв его лысую, вспотевшую от страха голову с заплаканным лицом в свои руки, стала гипнотизировать его. — Ты еще не готов к такому шагу, Пауль, это наверняка подтвердит и твой психотерапевт. Мы найдем другое решение.

— Твой отец убьет нас.

Мой отец был при смерти. И Клара уже устала смотреть на то, как он медленно умирает. Любовь тоже может умереть, правда, чаще всего она совершает самоубийство, однако в данном случае любовь постепенно чахла, и Клара страдала от этого и пыталась вернуть ее к жизни, потому что по своей натуре была борцом.

— Мне нужно переехать в другой город, Пауль, где я и наш ребенок могли бы спокойно жить, ничего не опасаясь.

Такому, как Пауль, до смешного просто внушить чувство вины. Я почти испытывала стыд оттого, что он верил каждому моему слову. С другой стороны, импровизация о беременности казалась мне гениальной. Ко всем многочисленным страхам Пауля добавились еще страх перед гневом моего мнимого отца и ужас перед женщиной с большим животом и орущим ребенком, которого нельзя будет выключить, как стереосистему. Даже то, что Пауль завел пять контейнеров для разных видов мусора, который можно быстро утилизировать, не причинив вреда экологии, и среди которого нашлось бы место и для использованных памперсов, не было аргументом в пользу ребенка.

— Я должен был предохраняться, — сказал Пауль.

— К чему такие жертвы, дорогой? Немного денег — это все, что от тебя требуется.

Пауль относится к той категории мужчин, которые никогда не поймут истинных мотивов поведения женщины. Он героизировал женщин, жаждал близости с ними и страшно боялся их. Образом идеальной женщины для Пауля навсегда стали тихая добрая мать и девственница-сестра. Он всегда жил сытой жизнью, не испытывая нужды в деньгах. Женщины стали для Пауля святыми соблазнительницами, и ему было бы мучительно больно разочароваться в них. Он уютно устроился в своем маленьком безобидном аду, но тут явилась я и развела в нем слишком большой обжигающий огонь.

— О, как я хочу есть! — простонал Пауль и, встав с постели, отправился на кухню, чтобы поджарить себе колбасок.

А я в это время решила принять ванну и поразмыслить о финансовой стороне вопроса. Ванная комната была выложена зеленой плиткой и оборудована стереосистемой. Здесь стояла пальма, которую я, если бы дом принадлежал мне, непременно убрала бы. Но в общем и целом ванная очень нравилась мне. Она была просторной, и унитаз не размещался здесь впритык к раковине, в зеркалах можно было видеть свое отражение в полный рост, а пушистые полотенца подогревались. Ванная комната Пауля была оснащена джакузи и застекленной душевой кабиной с массажным душем. Отец Пауля оборудовал свой дом по последнему слову техники, прежде чем подняться в воздух и погибнуть в небесах. Но Пауль испытывал отвращение как к полетам, так и к бытовым техническим приспособлениям и установкам. Он не пренебрегал только приготовлением пищи. Однако я отказывалась есть приготовленные им жирные блюда и довольствовалась только выпивкой.

Я любила ванную комнату Пауля. Она совсем не походила на тот сырой чулан, в котором я обычно принимала душ. В этом чулане висела голубая пластиковая занавеска, которая имела обыкновение прилипать к влажному телу, безобразные обои впитывали влагу и покрывались плесенью, а с унитаза облезла эмаль. Если бы средства производства распределялись поровну, такие сырые чуланы, как моя ванная комната, давно бы уже были стерты с лица земли. Каждый имеет право на частицу роскоши. Клара всегда говорила, что у мыслителей, являвшихся предшественниками Маркса, были сердца капиталистов. Интересно, какую сумму готов заплатить за свою трусость мужчина, не пожалевший четверть миллиона на стереосистему?

— Я люблю тебя, Пауль.

Слова походили на мыльную пену. Я лежала в ванне, а Пауль сидел под пальмой с тарелкой, полной жареных колбасок, на коленях и с аппетитом ел. Он беспрерывно жевал, так как после секса или того, что он называл сексом, ему всегда ужасно хотелось есть. То, как едят мужчины, обычно вызывает у меня отвращение. Маркус, у которого была вставная челюсть, дробил пищу на мелкие кусочки, а затем насаживал их на вилку по три-четыре одновременно. После этого долго и внимательно смотрел на эту пирамидку и только потом не спеша отправлял ее в рот и тщательно пережевывал. Еда у Маркуса всегда остывала, прежде чем он успевал ее съесть. Однако он никогда ничего не оставлял на тарелке. Привычка старого человека, пережившего в детстве голодные послевоенные годы. Он всегда упрекал меня за то, что я не доедала свою порцию.

Зубной врач Луц ел очень быстро и всегда после еды проводил языком по зубам, как будто чистил их. Геральд жадно поглощал пищу или, наоборот, со скучающим видом ковырял вилкой в тарелке в зависимости от того, какое впечатление хотел произвести на окружающих. Пауль резал картофель ножом.

— Я не знаю, смогу ли я вынести ребенка, Фея. Я еще не готов к этому.

Мне стало жаль воображаемого ребенка в моей утробе. Какой никчемный отец достался ему, он не способен выносить ничего, кроме музыки Вагнера.

— Я хорошо понимаю тебя, Пауль. Ты — человек искусства, у тебя слишком обостренные чувства, ты не создан для супружеской жизни. Но я должна думать о ребенке, понимаешь? Ему нужны моя защита и забота.

Странно, но я каждый раз так вживаюсь в свою роль, что почти верю в то, что говорю. Придумывая новую ситуацию, я изменяю действительность в соответствии со своими правилами. Паулю оставалось только одно — внимать мне и так или иначе реагировать на мои действия и требования.

— Если бы мой отец был благоразумным человеком, я ни о чем не просила бы тебя. Но у меня за душой ни гроша, Пауль. Ты должен мне помочь.

Я встала в ванне, и он подал мне полотенце, оно было желтовато-зеленым, в тон кафельной плитке. Пауль всегда заботился о цветовой гармонии. В его взгляде я заметила выражение легкой брезгливости. Некоторые мужчины испытывают физическое отвращение к беременным женщинам. Среди моих так называемых подруг в Мюнхене ни одна, пожалуй, не рискнула бы испортить фигуру и забеременеть, не вступив предварительно в брак. Когда это случилось со мной, Геральд в течение дня договорился с одной из частных лондонских клиник, купил мне билет на самолет и забронировал номер в гостинице. В организационных вопросах он всегда был на высоте.

— По тебе не скажешь, что ты беременна, — заметил Пауль.

Я присела перед ним на корточки и положила голову ему на колени. Героини Вагнера не беременели, а его собственный жизненный опыт был слишком скуден, поэтому он не знал, как себя вести.

— Нашей бедной крошке всего лишь шесть недель, но скоро мои груди начнут набухать, а живот расти. Знаешь, это настоящее чудо…

Паулю нравилась моя грудь, но он считал, что она и так достаточно большая. Его сестра была более нежной и хрупкой, хотя на первый взгляд она чем-то походила на меня. Валькирии казались ему настоящими чудищами. В опере Пауль слушал пение с закрытыми глазами, потому что внешний вид грузных певиц портил все впечатление от музыки.

Слушая мои рассуждения о ребенке, Пауль осушил полбутылки виски.

— Сколько денег тебе нужно? — наконец спросил он, у него уже слегка заплетался язык.

— Ты хотел сказать: нам нужно? Думаю, тысяч сто, — отвертела я, уткнувшись лицом в его плодовитые чресла. Он некоторое время молчал, и я взглянула на него снизу вверх. Его глаза увлажнились от выпитого виски и жалости к себе. — О, Пауль, мне очень неприятно говорить о деньгах. Это так банально по сравнению с тем, что между нами было.

Пауль встал, ему явно не хотелось, чтобы я прикасалась к нему.

— Кругленькая сумма, — промолвил он.

И это говорит тот, для кого, по его собственным словам, деньги ничего не значат! Пауль налил себе еще виски. В ванной комнате стоял запах алкоголя и пряностей, которыми были приправлены жареные колбаски.

Пока Пауль, держась за пальму, потягивал виски, я объясняла ему, сколько стоит квартира, мебель, кроватка для младенца и детская коляска. При этом я обмолвилась о стоимости стереосистемы. На это Пауль заявил мне, что нельзя сравнивать искусство и детей. В его фигуре не было ничего героического, купальный халат топорщил набитый колбасками живот, отражавшийся в зеркалах ванной комнаты. Плечи Пауля были слишком узкими и покатыми для того груза вины, который он взвалил на себя.

— Мне это все страшно надоело, — сказал Пауль, и я стала утешать его.

Наконец он принес чековую книжку, выписал на мое имя чек на сумму, которую я назвала, и поставил размашистую подпись. У меня по телу побежали мурашки от только что принятой горячей ванны и чувства торжества. Я одержала маленькую победу над капиталом. Пауль сказал, что сам может купить все необходимое для младенца, но я, поблагодарив его, отказалась. У меня были совсем другие планы. Я была уверена, что смогу обменять полученный чек на ласковые слова и прикосновения Коэна. Искренняя любовь представлялась мне утопией, и я не верила в нее. Я считала, что щедро отблагодарила Пауля за его деньги, ведь я сумела внушить ему мысль о том, что он желанный, достойный любви мужчина. У него был выбор: он мог не выписывать чек и остаться со мной. У меня в свое время тоже был выбор: я могла не подписывать документы, которые мне подсунул Геральд. Человек не сразу понимает, по какой дороге ему следует идти, и блуждает по запутанным тропкам до тех пор, пока окончательно не заблудится и не остановится в полной растерянности.

— До свидания, Пауль, — сказала я, направляясь к такси, которое он для меня вызвал.

Человек, который любит Вагнера, не спрашивает о тестах на беременность и не требует медицинскую справку. Пауль с трагическим видом поцеловал меня на прощание. Лежавший в кармане моей кожаной куртки чек согревал меня в ту холодную ночь. Таксист по дороге рассказывал мне о своей супруге, страдавшей от невыносимых болей и превратившей его жизнь в ад. Судя по всему, она просто терроризировала его, пользуясь своим слабым здоровьем или его легковерием, а он не понимал этого. Таксист искал у меня сочувствия, и я сказала ему несколько ободряющих слов.

Маркус сегодня был в клубе, где собирались пожилые мужчины, для того чтобы важничать друг перед другом и делать вид, что они до сих пор имеют какое-то влияние в обществе. Зубной врач Луц спал сейчас в одной постели со своей женой. В конце недели он всегда исполнял свой супружеский долг, хотя, вероятно, думал при этом обо мне. Он обожал молодость и красоту и испытывал отвращение к отвислой груди супруги. Правда, она родила ему двоих детей, и за это он был благодарен ей, однако уважение и страсть — два разных чувства. Мужчины — неверные, безмозглые, ненадежные существа, которые никогда полностью не принадлежат нам и которых мы никогда до конца не поймем.

Но Коэн представлялся мне исключением из правил, потому что я любила его. Любовь все видит по-своему. Она — самый совершенный и самый недолговечный самообман из всех возможных. Когда мы проезжали мимо Эшенхаймской башни, таксист сказал мне, что порой, щадя здоровье жены, пользуется услугами проституток. Это звучало очень мило, но в сущности было гадко. Ложь помогает людям завуалировать несовершенство отношений.

Я вышла в западной части города у дома, где снимала комнату. Водитель не взял с меня денег за поездку как с коллеги по профессии, и я дала ему десять марок чаевых. Было еще довольно рано, и мне не хотелось подниматься в свое убогое жилище, бедность которого вызывала у меня отвращение.

Когда я вошла в пивную под названием «Последняя инстанция», у меня возникло чувство, будто я проникла в закрытое тайное общество. Когда попадаешь с улицы в прокуренное, пропахшее пивом помещение, всегда ощущаешь себя незваным гостем, на которого с любопытством смотрят все присутствующие. На мгновение смолкает многоголосый шум, чтобы потом возобновиться с новой силой. Посетители постепенно отворачиваются от тебя и снова возвращаются к прерванному разговору. А когда ты наконец подходишь к стойке и садишься на табурет, то окончательно сливаешься с целым, становишься его частью и в то же время сохраняешь одиночество. Мне нравится входить в незнакомые пивные и встречать в них враждебный прием. Искать общества и в то же время избегать его — в этом таится притягательное противоречие.

— Маленькую кружку светлого, пожалуйста.

Стоявший у крана хозяин бросил на меня подозрительный взгляд. Его не радовало появление в пивной незнакомки. Во всяком случае, он не счел это достаточным поводом, чтобы улыбнуться или убрать полную окурков пепельницу. Лежавшие под стеклянным колпаком рубленые котлеты выглядели неаппетитно. Мне хотелось есть и пить. Хозяин пивной положил передо мной подставку под кружку, сделал на ней пометку и поставил на нее пиво. Я ловила на себе косые взгляды соседей, до моего слуха доносились обрывки разговоров и заказы. На витрине за стойкой стояли бутылки с крепкими алкогольными напитками. Марки виски, которое предпочитал Пауль, среди них не было. На двери, ведущей в кухню, висели вымпелы футбольных клубов и веселые изречения, свидетельствовавшие о присущем хозяину пивной чувстве юмора и здравомыслии. Здесь осушали кружки и изливали душу. Все как обычно. Разговоры велись о деньгах, женщинах, мужчинах, детях, работе, футболе, проклятой политике. О том, что Германия стала чемпионом мира по футболу. О Никсоне, ушедшем в отставку из-за Уотергейта. О бомбе в Бейруте, о том, что во Франкфурте все же можно жить. Еще пива, Ханнес!

Диалект не украшал речь посетителей пивной. Я почувствовала, как чье-то бедро прижалось к моему. Оторвав взгляд от кружки с пивом, я увидела рядом женщину, которая пила водку из высокого стакана для воды. Одинокие пьяницы, просиживающие в пивных, не любят, когда на них смотрят в упор. Слишком пристальное внимание к своей личности они расценивают как агрессию или как сексуальное домогательство, что, по сути, одно и то же.

Другие просто опрокидывают стаканчик и находят в этом удовольствие. Когда же пью я, то весь мир, ухмыляясь, исчезает на глазах. Он гибнет. А я живу еще целую минуту. В этом я вижу цель жизни.

Я вспомнила Генриха, боксера, который любил подобные пивные, потому что в них человек чувствует себя более значительным на фоне уродливой обстановки и не таким одиноким в своем одиночестве. Генрих знал Брехта, потому что Брехт восхищался боксерами и описывал их в своих произведениях. Он следил за чемпионатами мира по боксу начиная с 1891 года, когда боксерские поединки длились пятьдесят и даже семьдесят раундов и заканчивались нокаутом. Он знал всех двенадцать чемпионов мира от Боба Фицсимонса до Микки Уокера. Да, Брехт любил бокс, а меня любил боксер. Однако наш поединок был остановлен в первом же раунде. Если бы я встречалась со своими соперниками на ринге, Геральд непременно победил бы меня, Пауля я отправила бы в нокаут, а Луц и Маркус продолжали бы биться, не подозревая, что у них нет никаких шансов победить.

Генрих пытался научить меня мыслить так, как мыслит боксер: вкладывать всю себя в каждый поединок, в каждую секунду боя. Архаичный образ действий, отлитый в жесткие правила. Они требуют от человека, чтобы он с наслаждением наносил удары и игнорировал собственную боль, чтобы соединил в одно целое тактику и интуицию, чтобы, теряя чувство собственного достоинства, с триумфом побеждал.

Еще одно пиво. Еще одна минута жизни, прежде чем мир погибнет. Победу над Паулем надо хорошенько отпраздновать. Я не хотела возвращаться в свою комнатку с сырым чуланом, потому что боялась звонка Клары и известия о том, что отец умер. То, что мы с Кларой вот уже несколько месяцев ждали этого события, не делало его менее ужасным. Мне было стыдно перед Кларой за то, что я редко посещала отца, Но он уже перестал меня узнавать, отец уже, по существу, умер, и ему было все равно.

Сидевший слева от меня парень заказал два шнапса. Я старалась не смотреть в его сторону, однако знала, что один шнапс предназначен мне. Выпей со мной, а потом я сделаю тебе неприличное предложение. Я осторожно отодвинула стакан в сторону и, поблагодарив парня, сказала, что терпеть не могу шнапс. Тот проворчал, что я, наверное, привыкла к более изысканным напиткам. Он говорил на гессенском диалекте с турецким акцентом. Женщина, пившая водку справа от меня, вмешалась в разговор.

— Оставьте девушку в покое! — потребовала она, и они начали спорить.

Я молча сидела между ними. Они спорили о шнапсе и высокомерии. И я слышала, как парень сказал, что такие, как я, ненавидят иностранцев. Я могла бы ответить ему, что моя алчность не признает культурных и расовых барьеров, но предпочла промолчать. Защищавшая меня алкоголичка улыбнулась мне.

По-видимому, она когда-то была красавицей. Эта женщина чем-то напоминала мою мать, которую я знала только по фотографиям. В правой руке она сжимала стакан, в левой держала сигарету. Голос звучал фальшиво, когда она пыталась успокоить разбушевавшегося парня. Вероятно, ей было глубоко безразлично его поведение, просто хотелось с кем-нибудь поговорить. Парень был небольшого роста, коренастый, с хорошо развитой мускулатурой. Должно быть, работал упаковщиком мебели. Его волосы были перекрашены в белый цвет. Он говорил короткими, рублеными фразами, агрессивным тоном, стараясь оскорбить и унизить в лице алкоголички всех немецких женщин, которые отвергали его. Он был честнее, чем они, и потому не стеснялся в выражениях. Его упреки были направлены в мой адрес, но женщина воспринимала их на свой счет. Сидевшие у стойки посетители внимательно слушали спор, они готовы были ринуться в бой, хотя не понимали, о чем идет речь. Будь сейчас рядом со мной Пауль, он наверняка попытался бы бежать из пивной. Луц испугался бы за свои зубы, которые могли пострадать в драке. Маркус вообще никогда не зашел бы в подобную пивную. А Коэн? Я привыкла не доверять красивым словам и звучным фразам.

Когда я заплатила за свое пиво, алкоголичка угостила меня еще кружкой светлого. К тому времени турок уже вступил в спор с двумя мужчинами за стойкой.

— Какие мерзавцы, — сказала незнакомка, чокаясь со мной.

Смелое, пусть и не оригинальное, замечание, поскольку в зале «мерзавцы» находились в большинстве. Должно быть, моя соседка тоже была боксером, правда, потрепанным жизнью и потерпевшим не одно поражение. Женщине уже не всплыть на поверхность, если ей за сорок и она топит тоску по несбывшемуся в алкоголе. Несмотря на то что незнакомка у меня на глазах уже выпила четыре или пять порций водки, она все еще казалась трезвой. Женщина обращалась ко мне на ты. Она сказала, что ее зовут Беатой, и улыбнулась, когда я назвала свое имя. Нет, она не была моей матерью, хотя имела с ней несомненное сходство. Я давно уже не вспоминала о ней. По словам Клары, моя мать живет сейчас в Ирландии. Впрочем, к черту все это. Она не стоит того, чтобы думать о ней. Вондрашек по крайней мере был не самым плохим отцом. Он никогда не бил меня, не обращался со мной жестоко и не докучал излишней любовью.

Соседка по стойке поведала мне историю своей жизни. Ее судьба, несмотря на уникальность любой человеческой жизни, была типичной. Во всяком случае, я не сомневалась, что две-три женщины в этой пивной могли бы рассказать о себе примерно то же самое. Несмотря на различие в макияже, Беата, мы все удивительно похожи друг на друга. И меня отличает от других лишь то, что в кармане моей куртки лежит чек на сто тысяч марок, которые я заработала нечестным путем. Чтобы избавиться от чувства бессилия, необходимо совершать наряду с незначительными прегрешениями серьезные грехи. Или чтобы иметь выбор и напиваться «Абсолютом», а не дешевой водкой. Возможно, и то и другое приводит к одному и тому же чувству опьянения, но зато предполагает разное качество жизни. Твое здоровье, Беата. Мне никогда не пришло бы в голову делиться с кем-нибудь своими взглядами на жизнь, они мелочны и аморальны. В том хаосе, который губит мир каждого из нас, мне хотелось бы насладиться теми минутами, которые у меня еще остались, и не жалеть о тех, которые уже прошли.

Беата, мать двоих уже взрослых детей, была разведена. Она в свое время не убежала от семьи, все преодолев и выдержав. Но теперь ей было жаль двадцати потерянных лет, как она выражалась. Беата говорила, что за это время могла бы многое пережить и испытать. Могла бы получить второе образование, заниматься аэробикой, гончарным ремеслом, эзотерикой, научиться играть на барабане, посвятить себя буддизму. Но вместо этого закончила свой путь здесь, в пивной, у стакана водки.

— Только водка не напрягает меня, — закончила она свой рассказ и спросила, кто я и как живу.

Мне не хотелось лгать. Тем более что алкоголичка не представляла для меня никакой опасности. Всего лишь слабая женщина, выбросившая на ринг полотенце в знак капитуляции.

— Я настоящий паразит, живущий за счет других, — призналась я, умолчав о том, что работаю водителем такси. Мне казалось, что об этом не стоит говорить.

— Но почему?

Взрослые люди редко задают подобный вопрос. Он свидетельствует о том, что человек чего-то не знает. А чем старше мы становимся, тем неохотнее признаем свое невежество. Почему я не пошла домой? Обстановка в пивной накалялась. Турок ругался с двумя сидевшими за стойкой парнями, не стесняясь в выборе выражений. Близился час закрытия заведения. По своему опыту работы в «Ките» я знала, что это самое опасное время. Хозяин пивной слишком устал, его внимание притупилось, и он не замечал агрессивного настроения посетителей.

— Почему? Так вышло. И это меня не напрягает.

Мы рассмеялись, и я угостила Беату стаканчиком водки.

— Ты очень красивая, — заметила она, — однако через двадцать лет от этой красоты не останется и следа.

Вероятно, нам не следовало смеяться, наши громкие голоса могли спровоцировать кого-нибудь из возбужденных посетителей. Турок прекрасно говорил по-немецки, но большое количество выпитого спиртного помешало ему правильно сориентироваться в ситуации, и он решил, что мы смеемся над ним. Повернувшись к нам, он тут же обозвал нас лесбийскими шлюхами. Словосочетание показалось мне нелепым. Я заметила, как один из посетителей надвигается на турка, и инстинктивно попятилась, освобождая место для драки, которая, как подсказывала мне интуиция, сейчас должна была начаться.

Один из споривших с турком парней нанес ему удар в лицо, нос турка хрустнул, и из него потекла кровь. Однако противнику этого показалось мало. Раздувая ноздри, словно разъяренный бык, он пошел на турка. Но тот уже успел прийти в себя и встретил агрессора ударом в солнечное сплетение. Парень растянулся на полу. Зрители застыли от ужаса, а затем послышался вздох восхищения.

Хозяин оцепенел, держа кружку под струей Пива, и оно хлынуло на пол через край. Беата, прагматичная алкоголичка, быстро осушила свой стакан и направилась к выходу. Я, словно рефери, начала обратный отсчет. Это показалось турку забавным, и он ухмыльнулся. По-видимому, он тоже был боксером. Лежавший на полу парень застонал, и его приятель попытался помочь ему.

— Мне здесь не нужны скандалы, — сердито заявил хозяин, обращаясь ко мне. По-видимому, он во всем винил меня.

— Это была самооборона, — сказал турок.

Он был прав, но его слова привели в бешенство собутыльников стонущего парня, которого уже подняли с пола и поставили на ноги, прислонив к стойке бара.

— Мы сейчас прикончим эту свинью! — закричал кто-то, и я поняла, что пора смываться.

Хозяин стал звонить в полицию, а я потихоньку пробралась к выходу. Когда я закрывала за собой дверь, до моего слуха донеслись возбужденные крики. Потасовка переросла в настоящую драку.

Было холодно, хотелось есть. Огни многих заведений, работавших до поздней ночи, уже начали гаснуть. На улицах было безлюдно, лишь на крыльце офисных зданий сидели нищие и бомжи. От пивной «Последняя инстанция» до дома, в котором я снимала комнату, было метров сто. Я не завидовала оставшемуся в пивной турку. Из всех мужчин, которых я знала, только Генрих мог бы прийти ему на помощь. Я труслива и считаю это своим положительным качеством. Клара, пожалуй, вступилась бы за турка, но она не посчитала нужным воспитать меня в том же духе. Она внушала мне идеи Маркса и декламировала отрывки из произведений Брехта, но все это оказало на меня обратное воздействие.

Меня тянет к роскоши, к тем людям, которые обласканы судьбой. В их мире теплее. И я разучилась пить пиво в пивных, хотя оно до сих пор кажется мне намного вкуснее, чем шампанское. Все дело в уровне жизни. Тот, кто пьет вино, а не пиво, чувствует себя лучше в обществе. И потом, я не могла позволить себе ввязаться в драку в пивной. У меня не было страховок — ни медицинской, ни пенсионной, ни социальной. С бюрократической точки зрения я не существовала. Из всех необходимых полноправному члену общества документов у меня имелись лишь свидетельство о рождении и паспорт, срок действия которого скоро истекал. В семье Вондрашека и Клары мог вырасти только анархист. Я испытывала страх перед зеленой формой и без всякого почтения относилась к полицейским.

Из Мюнхена не было никаких известий. Геральд, по-видимому, оставил после себя такой хаос в делах, что в нем было трудно разобраться. Между тем доктора Фрайзера объявили в международный розыск, однако, казалось, он бесследно исчез. Я старалась представить себе, как ему ужасающе скучно прятаться в африканском буше, как он страдает от укусов москитов, ведь Геральда раздражали даже обычные мухи. Он привык жить в каменных джунглях и не выносил ничего летающего, живого, выходящего из-под его контроля.

Мимо меня проехала патрульная машина с синей мигалкой, она направлялась к пивной «Последняя инстанция». Я открыла дверь дома, в котором снимала комнату, и невольно содрогнулась. Здание находилось в аварийном состоянии и в любой момент могло обрушиться. Здесь жили студенты, безработные художники и Фелиция Вондрашек, аферистка, которая пока еще не успела развернуть свою деятельность. Хотя сто тысяч марок — неплохое начало, а если сложить чаевые, которые мне давал Маркус, то, пожалуй, получится неплохая общая сумма. Тем не менее надо отметить, что бизнесом я занималась бессистемно, расходуя слишком много сил и времени и постоянно рискуя столкнуться с непредвиденными обстоятельствами. Я боксировала в любительском классе. Моя комната была убогим третьесортным жилищем. Старый холодильник пустовал.

Во всем был виноват Коэн. От волнения перед концертом у меня пропал аппетит. У Пауля в доме можно было найти только жирные колбаски и жирное мясо. Может, поехать к Маркусу? У него в холодильнике всегда лежали дорогие сорта колбас и сыров, английская горчица и кисло-сладкие маринованные огурчики. У меня был ключ от его дома. Однако мне очень не хотелось будить Маркуса. У него чуткий сон, как у большинства стариков. За долгую жизнь у Маркуса сформировались разные привычки — и вредные, и хорошие. Выйдя на пенсию, он стал каждое утро ходить в кондитерскую за свежими булочками. Если по каким-то причинам не успевал пообедать в ресторане, то вечером спускался в свой винный погреб за бутылочкой вина. Дома Маркус ел только холодные закуски, так как считал, что стоять у плиты — не мужское дело, а повара он заводить не хотел из скупости. Маркус был уверен, что розы должны быть красными, а салфетки белыми. Бокалы стояли в его доме на специальных подносах, сыр он резал ножом для сыра. Если по телевидению выступали молодые политики, Маркус выключал звук. «Франкфуртер альгемайне» он читал во время завтрака. Сначала Маркус знакомился с передовой статьей, затем переходил к политическим комментариям; фельетоны и статьи по экономике он читал за послеобеденным кофе. Маркус выкуривал ровно две пачки сигарет в день, ни больше ни меньше.

Его жизнь состояла из ритуалов и точно размеренных действий. Он неумеренно предавался лишь одному пороку — курению. Кроме этой слабости, у него, пожалуй, была лишь еще одна — я. Иногда он так смотрел на меня, словно хотел наброситься. Я была уверена, что мысленно он уже сто раз изнасиловал или совратил меня. Однако Маркус не переходил к решительным действиям, потому что боялся утратить свое главенствующее положение. Маркус проявлял ко мне дружеские, отцовские чувства, и эта роль друга и покровителя давала ему превосходство, которого он мог лишиться. К тому же Маркус был благочестивым ханжой, по воскресеньям он ходил в церковь и дважды в неделю посещал могилу жены, где мысленно беседовал с ней. Интересно, рассказывал ли он своей почившей супруге обо мне? Если да, то, наверное, выдавал себя за бескорыстного альтруиста. Во всяком случае, своим детям и внукам он ничего не говорил обо мне.

Я сидела на кровати и страдала от голода. Коэн не удосужился пригласить меня на ужин. Я вспоминала холодильник Маркуса и наши с Луцем визиты в рестораны. Во Франкфурте и его окрестностях не осталось ни одного приличного заведения, которое мы с ним не посетили бы. Зубной врач считал себя гурманом, он был тщеславен и следил за своей фигурой, которая выдержала испытание сытой, благополучной жизнью. Луцу было пятьдесят. Многие мужчины стареют с большим изяществом, чем женщины. Во всяком случае, внешне. Они стремятся купить себе молодых женщин, оформляя эту покупку различными способами. С помощью свидетельств о браке, подарков, поездок, покровительства, передачи жизненного и духовного опыта. Луц оплачивал мое время ужинами, которые я не могла себе позволить.

Для Луца я была безработной актрисой, Фелицией фон Изенбург. Я сказала ему, что происхожу из обедневшего дворянского рода. Зубной врач обожал аристократические титулы, в этом отношении он был снобом. Луц испытывал непреодолимое влечение к молодым женщинам, всегда флиртовал с ними и заводил романы. Его излюбленными темами разговора были гигиена зубов и гольф. Он мастерски играл в эту игру, а когда ему не везло, обвинял в проигрыше всех и вся: листья, солнечный луч, который слепил глаза, пролетевшую птицу, залаявшую вдруг собаку. Странно, но рассказы о гольфе и своей профессии приводили его в крайнее волнение. И в то же время сообщения в газетах о войнах, убийствах и пытках оставляли Луца совершенно равнодушным.

Он не отваживался брать меня в свой гольф-клуб, членом которого была и его жена, женщина с отвислой грудью. Мне было жаль ее. В молодости, когда у нее была красивая, упругая грудь, она встретилась с Луцем, милым юношей и известным бабником, за обаятельной мягкой внешностью которого скрывалось стальное сердце. Мое стеклянное сердце было прозрачным, и я порой использовала его как зеркало. Луц, Пауль и Маркус легко могли бы разглядеть мою ложь, но им мешала слепота. Я всегда стремилась быть честной по отношению к себе. И это уравновешивало мою ложь. Я не скрывала от себя, что хочу, не работая, заполучить три миллиона. Кроме того, мне нужно было есть. Голод — слишком неприятное, гнетущее чувство.

Уложив чемодан, я вызвала такси, чтобы отправиться на вокзал. Спускаясь по лестнице, услышала, как в моей комнате зазвонил телефон. На секунду я остановилась, затем решительно двинулась дальше. Я совершила ошибку. Однако, как обычно, поняла это слишком поздно.