Анн Предай

8

Анн лежала между сбившихся в груду подушек. Она только что проснулась, будто от толчка. Вот уже две недели подряд каждую ночь, в одно и тоже время, ее вырывало из сна одно и то же не проходящее видение. Она в сотый раз делала в руку Мили тот укол. Игла под кожей – и нескончаемое испражнение жидкости шприцем.

Любить кого-то – значит быть готовым на все, даже на невозможное, только бы избавить его от страданий. Даже если при этом придется взять на себя ужасающую ответственность. Страдания Мили закончились, но теперь начались ее собственные. Не физические, моральные. И нет такого наркотика, которым можно было бы их заглушить.

Будь Анн набожна, возможно она, и не совершила бы этого поступка. Осторожная трусость верующих всегда находит опору в правилах, позволяющих избежать принятия решения и следующей за тем пытки угрызениями совести. Где теперь красивая, властная, очаровательная Эмильен? В могиле, под свежим земляным холмиком? Или там, в загадочном ангельском краю, под сияющими лучами некого Бога, которого она ни о чем не просила? Или здесь, где она жила в сердцах тех, кто ее любил?

Да, да. Ее присутствие в доме было неоспоримо. В нем тонким слоем она покрывала все предметы, ею был подогрет воздух. Здесь она, подобно легкому хмелю розового вина, продолжала дурманить их разум.

Приготовления, отпевание и погребение обернулись жуткой комедией и не смогли убить ее. Просто за черной драпировкой с серебряной каймой она оказалась наедине с собой, в прежней своей жизни. Чего и не смог понять отец, подумала Анн. Для него с последним вздохом жены закончилось все.

Отчаяние его подле усопшей было столь чрезмерным и театральным, что его даже пришлось одернуть. Он кричал и падал на Эмильен, целовал ее холодные губы, дрожащими пальцами пробовал приподнять ей веки. Позже, расталкивая служащих похоронного бюро, мешал закрывать крышку гроба. В церкви при отпевании чуть было не упал в обморок, опустившись на скамью с потухшими глазами и отвисшим подбородком. А на кладбище? Беспрерывное блуждание на подкашивающихся ногах, или тот рывок к краю могилы: «Оставьте меня… Я хочу уйти вместе с ней!»

Анн до сих пор не могла забыть, как ее обожгло стыдом. Когда они вернулись домой, отец заперся в ванной, захватив с собой из домашней аптечки все медикаменты.

Встревоженная Луиза, вытаращив глаза, с трясущимися губами просила Анн вмешаться – и как можно быстрее:

– Мсье в таком состоянии, что способен на большую глупость! Умоляю вас, мадемуазель, сделайте что-нибудь!

В какой-то момент Анн и сама испугалась, как бы чего не случилось, но потом рассудила, что непереносимые, скрытые от чужих глаз страдания напоказ не выносят. И действительно, минут через двадцать Пьер вышел из ванной успокоенным, с вымытым лицом и расчесанными волосами и лишь молча плакал. Ей было жаль его – правда, с некой долей брезгливости. В последующие дни он впадал в оцепенение, часами просиживая в кресле с застывшим взглядом, скрестив руки на коленях. Он едва притрагивался к пище, не допускал никаких разговоров, не помышлял о газетах или книгах.

Подобное отупление для Анн неожиданным не было, и все же она за него волновалась. Что делать, если отец поддастся этой развивающейся, напоминающей болезнь прострации? Хорошо ей было его критиковать. Как-никак у нее есть интересное дело. Уже через два дня после похорон она заглушала свою тоску, крутясь в издательстве вдвое больше обычного. А он? Быть может, ему было бы проще перебороть свое смятение, уцепись он за какое-нибудь дело? Чтобы спокойно бездельничать с утра до вечера, нужно быть молодым. Например, как Лоран…

Через хитроумные выверты ее мысли снова вернулись к юноше. Она улыбнулась той непринужденности, с которой он, при малейшей возможности, напоминал о себе. Он явился на похороны. Затем исчез, совсем. Что это было? Деликатность? Бесцеремонность? Или ему надоели ее семейные проблемы?

Ей хотелось, чтобы все оставалось именно так, их связь была сегодня неуместна и опасна. Анн смогла бы прогнать его из своей комнаты. Потому что все меньше и меньше нуждалась в нем. Горе убило в ней всякую фантазию и всякое желание. Даже мысль об удовольствии, недавно познанном в красноватых отсветах, казалась ей ужасной. Внезапно и как-то сразу Анн постарела и вместо своих тридцати лет обрела возраст Мили с его отрешенностью, благоразумием и холодностью.

Она уснула, как только удалось опорожнить свой мозг. Ее голова покоилась на подушках, тело утопало в кипе простыней, а ласковый и медленный поток уносил ее к морю.

Проснулась она позже обычного. Было воскресенье. На что истратить этот длинный день? В комнату пробивался нежный и кроткий свет. Пьер еще спал. Одевшись, Анн ощутила на собственных плечах тяжесть застывшего времени. Ей вдруг показалось, что если она не заставит крутиться в доме все колесики, они поломаются – все разом и навсегда. Каждое воскресенье, поднявшись раньше остальных, Мили убегала в булочную за горячими круассанами. Когда Анн и Пьер, еще в пижамах, приходили в гостиную, на столике для бриджа уже был накрыт завтрак, а на тарелке холмиком красовались шесть маленьких белых хлебцев из слоеного теста. Пьер неизменно восклицал: «О, круассаны!», а Мили так же неизменно отвечала: «Ну так воскресенье же!» С наступлением погожих дней она нередко вытаскивала мужа и дочь в «Де Маго», чтобы позавтракать на свежем воздухе, на террасе. Сидя на солнышке, напротив колокольни Сен-Жермен-де-Пре, она запрокидывала голову и, полуприкрыв веки, впитывала его в себя каждой клеточкой.

Анн вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Рю де ля Сен, столь оживленная в будние дни, была совершенно пуста. Открылись только несколько продуктовых магазинчиков. Анн пересекала этот воскресный мирок с ощущением, что ее движения принадлежат вовсе не ей. Будто все, чего бы ей ни захотелось и чего бы она ни решила сделать, на самом деле пожелал и решил кто-то другой, до нее. Впрочем, это не угнетало, а скорее напоминало взаимное проникновение друг в друга с кем-то, любящим тебя.

Она зашла в булочную и купила четыре круассана. Горячие и мягкие, они через тонкую обертку обжигали руки. Дома она поспешила накрыть завтрак, в гостиной.

Пьер в это время занимался утренним туалетом. Тщательно ухоженный, он появился в тот момент, когда Анн вносила кофе.

– Что это? – спросил он, отшатнувшись.

– Круассаны.

Его лицо исказила болезненная гримаса.

– Я их не хочу.

Она рассердилась, но даже не попыталась его в чем-нибудь уличать. Просто смотрела, как он пил кофе с молоком. Делал он это с героическим и одновременно смущенным видом, словно присутствовал на похоронах. На стоявшем чуть поодаль канапе, превращенном в постель, валялись мятые простыни и продавленная посредине подушка.

– Знаешь, папа, вернулся бы ты в свою комнату, – сказала она.

– Почему?

– Что значит «почему»? Хватит превращать гостиную в бивуак. Здесь тебе неуютно и потом – это глупо!

– Мне здесь хорошо!

– Там тебе будет еще лучше.

– Нет!

Пьер упрямился, и ужас его был хорошо заметен. Спать в гостиной – это что же, его новая привычка? Или он просто боялся залезть в постель, где умерла его жена?

– Если ты не можешь жить в своей комнате, я поселюсь в ней сама, – слукавила Анн.

– О нет! – вскрикнул он. – Я туда вернусь! Я хочу, я очень этого хочу…

Анн убрала со стола и принялась за хозяйство. Перво-наперво канапе требуется вернуть изначальный вид. Она сняла покрывало и простыни, прихватила подушку, подобрала с пола разбросанные книги и отнесла все это в комнату. Отец лишь ходил за ней по пятам. Вскоре кровать Эмильен вновь обрела подобающий вид. Отныне она не парадный одр усопшей, а место отдохновения для живой души. На тумбочках по обе стороны кровати, как и прежде – книги, газеты, лупа, коробочка с лакрицей. Комната приобретала мужской характер. Анн по ней немного походила и осталась довольной. Она убрала и телевизор, оказавшийся в итоге в гостиной на своем привычном месте, открыла все окна. Прохладный воздух и шум улицы разбудили воспоминания. Пьер насупился, задетый за живое той легкостью, с которой все переставлялось и передвигалось. Он осуждал дочь за некоторую резкость, а ее переполняла нежность к нему. К ужину Анн приготовила румяные телячьи отбивные с жареной картошкой. Вечером они съедят их, не разогревая.

За столом они обменялись двумя-тремя словами, не больше. Позавтракав, Пьер ретировался в гостиную и устроился в кресле. Анн осталась мыть посуду, и когда вошла к нему, он уже спал. Он лукаво наслаждался, разыгрывая из себя старика, спешно обретя в свои шестьдесят лет привычки восьмидесятилетнего деда. И она, в общем-то, не была уверена, спал ли он по-настоящему или, быть может, только притворялся, демонстрируя тем самым, до какой степени ему все безразлично. Он знал, что Анн волновали и его усталость, и его безразличие, и это его понимание всего только усугубляло ее беспокойство. Она преднамеренно задела стул. От поднятого шума он открыл глаза и вздохнул, будто неожиданно оказался в мире, где для него больше не было места.

– Ты пойдешь со мной, папа? – спросила Анн. – Сегодня очень хорошая погода.

Судя по голосу, настроена она была весьма решительно. Отец хоть и скривился, однако отправился искать пальто.

Небо, серое утром, теперь стало голубым и чистым. Прозрачный воздух был весь исчеркан литографическими каракулями голых веток. Сад Тюильри кишел розовощекими детьми и их продрогшими родителями. Анн без труда приспособилась к походке отца. Они направились к Лувру и остановились возле одной из статуй Майоля.

– Эти статуи, – едва слышно произнес он, – твоя мать… твоей матери очень нравились…

Голос его хрипел и дрожал. Анн замечала уже не раз, что он больше не говорит «Эмильен» или «Мили», но единственно – «твоя мать»…

– В последний раз мы с ней приходили сюда, – продолжал он, – через несколько месяцев после операции.

Боже мой, это было так давно! Как ей здесь нравилось… Кто мог тогда предположить, что все так быстро…

Он не закончил фразу, с носа у него свисала слеза. На голову статуи уселся воробей. Пьер шумно высморкался.

– Не сходить ли нам на кладбище? – вдруг спросил он.

– Для чего? Тебе не кажется, что здесь, куда ты так часто с нею приходил, Мили гораздо больше, чем там, где вы никогда не бывали вместе?

– Анн, но именно там она теперь!

– Нет, папа.

Он склонил голову:

– Когда я думаю, что ты даже не надеваешь черного…

– Мили не выносила этот цвет!

– После похорон ты ни разу не была на ее могиле.

– Ну и что? Не испытываю в том надобности. Более того, я уверена, что, бегая на кладбище каждые два-три дня, как ты, я за месяц растратила бы все настоящие воспоминания о Мили. Думая о ней среди всех этих выстроившихся в стройные ряды крестов, я и ее бы стала представлять одним из них, с именем и двумя датами на нем. Ты это мне советуешь? Я туда пойду, будь спокоен, но позже. Намного позже. Может, в следующем году, на День всех святых. Отнесу охапку хризантем, и буду, как все…

Продолжая говорить, Анн свернула в аллею. Ей было совестно, что пришлось грубо с ним обойтись. Но она не сомневалась, что сделала это для его же блага. Отец отмалчивался, словно набрав в рот воды. Анн смягчилась и спросила, не устал ли он. Пьер заверил ее, что нет. Чтобы как-то растормошить его, она затеяла разговор о старом Париже. Выбор был точен. Он рассказал – хотя Анн слышала об этом в детстве сотни раз, – что во времена Людовика XV посередине квадратной дворцовой площади Лувра возвышалось с дюжину бедных хижин, сараев и пристроек. И потребовалась энергия брата мадам Помпадур, главного интенданта двора Его величества, чтобы снести эти лачуги, а их обитателей вышвырнуть за ограду. После чего отец погрузился в безмолвие. Было заметно, что он пожалел, поддавшись ее нехитрой выдумке.

Солнце зашло, и тут же резко похолодало. Они вернулись домой. Прямо на кухне Анн выпила стаканчик белого вина. Пьер демонстративно отказался. Прихватив тарелку, она устроилась ужинать в гостиной, где на зеленом сукне карточного столика отец раскладывал пасьянс. Ужин в итоге получился натянутым. Старые сожители, да и только, им больше нечего сказать друг другу. Чем ближе время отходить ко сну, тем озабоченнее становилось лицо Пьера. Было заметно, что он страшится возвращения в супружеские покои. На пожелание Анн спокойной ночи он ответил с нескрываемой растерянностью. Словно в последний раз умолял избавить его от этого испытания. Она проводила его до самого порога и закрыла за ним дверь.

На следующее утро Анн обнаружила отца в гостиной. Он спал на канапе и позой своей очень напоминал охотничьего пса. На ногах покрывало, невесть что под головой. Он мирно посапывал. Впрочем, он уже проснулся и повернул в ее сторону виноватое лицо:

– Прости меня, – услышала она. – Это очень трудно. Я не мог… Но у меня получится…