Бандит Ноубл Солт

4

Однажды зимой все младшие братья и сестры Бутча – тогда их было всего шестеро – заболели крупом, причем так сильно, что жизнь в доме Паркеров на много дней замерла. Бутч, мать и отец круглосуточно измеряли температуру и давали сироп, вызывавший у детей рвоту: то был единственный способ удалить у них из глоток густую слизь. Когда врач наконец добрался до фермы Паркеров, то сказал, что они хорошо справились, сам он не сделал бы лучше, дал Бутчу послушать младших стетоскопом и присвоил ему звание почетного доктора. После этого Бутч какое-то время думал, что работа врачом заполнит у него внутри дыру, которую, казалось, ничто не способно было закрыть. Но ему было тринадцать, он целыми днями работал на молочной ферме у Мортена, и мысли о врачебной карьере быстро превратились в несбыточную мечту.

Бутч подхватил Огастеса Туссейнта на руки и понес в гостиницу, что стояла всего метрах в тридцати от мюзик-холла, где пела его мать, теперь спешившая за ними.

– Вы взяли сумку, сэр? – спросила она.

Он в недоумении поглядел на нее.

– Докторскую сумку?

– Нет, мэм, – отвечал он. – Но мы отправим посыльного за сиропом ипекакуаны. Средство не из приятных, но, чтобы ему было легче дышать, нельзя позволять мокроте накапливаться.

– Не-е-ет, – простонал мальчик. – Не хочу лекарство.

– У меня есть сироп, – сказала Джейн. – Но он уже три дня почти ничего не ел. Я боюсь давать ему сироп. Он и так уже слишком слаб, он с трудом глотает.

– Мне хочется пить, – снова простонал мальчик.

Он хорошо говорил на английском, но слова у него звучали на французский манер. Бутчу был знаком французский акцент. На Западе акцентов было полно. За последние полвека туда съехались люди со всех концов света, мечтавшие отыскать золото или застолбить за собой кусок земель, казавшихся бескрайними. Речь его родителей тоже не утратила еще британского привкуса.

Гостиница оказалась чистой, с просторными комнатами, и все же его удивило, что она остановилась именно здесь. Он думал, что она звезда, сливки общества, певица высочайшей пробы, а гостиница напоминала скорее пансион, чем роскошный отель.

– Уложите Огастеса здесь, – велела она, откидывая с постели одеяла. В комнате было довольно тепло, но мальчик дрожал, и она поскорее укутала его щуплое тельце.

– Что у него с лицом? – спросил Бутч, глядя сверху вниз на ребенка. Щека у мальчика была алой, но не от болезни и жара. Казалось, что это след от ужасного ожога, опалившего ему всю правую сторону лица, от подбородка до самых волос. И лоб, и кожа вокруг губ были очень бледными, и от этого пятно горело еще ярче.

Джейн удивленно вскинула на него глаза, а потом оглядела спящего сына, словно впервые его увидела. Мальчик повернулся на правый бок, и пятна больше не было заметно. Джейн приложила ладонь к нетронутой левой щеке ребенка, словно защищая его.

– С его лицом все в порядке. – В ее голосе и позе сквозило напряжение. Она не сводила глаз с сына.

– С ним что-то случилось? – Бутч сам не знал, почему его это волнует. Его это никак не касалось. Но он всегда был любопытен и попросту хотел знать.

– Он таким родился. Ничего не случилось, – повторила она. – Это пятно у него с рождения. Врачи называют это сосудистой мальформацией. Вы такого прежде не видели? – с вызовом спросила она.

Бутч кивнул, решив больше не задавать вопросов. Одна из его сестер родилась с родимым пятном на лбу, по виду напоминавшим ягоду клубники. К тому времени, как ей исполнилось года два-три, пятно исчезло.

Он вышел из номера и отправился на поиски коридорного, чтобы попросить ведро и дрова. Он сделает то же, что всегда делали и его мать, и старая подруга Маргарет Симпсон, когда кто-то болел.

Когда он вернулся в сопровождении заспанного коридорного, принесшего все необходимое, Джейн Туссейнт уже успела переодеться в блекло-голубое хлопчатобумажное платье, никак не оттенявшее ни ее черных волос, ни фарфоровой кожи. И все же он по-прежнему не мог на нее не смотреть. Ее красота не нуждалась ни в самоцветах, ни в перьях, ни в ярких красках. Эта молодая женщина, эта стоявшая перед ним измученная мать волновала его, лишала дара речи, заставляла в очередной раз вспомнить, что он вечно попадает в самые немыслимые истории.

Ты никогда ничему не научишься, Роберт Лерой. Ты так умен – и никогда ни о чем не думаешь.

В голове у него всегда звучал голос отца.

Коридорный развел огонь, бормоча, что в комнате и без того слишком тепло, но приободрился, когда Бутч премировал его улыбкой и золотой монетой.

– Принесите нам ужин – мальчику лучше всего поесть супу, – и я о вас не забуду, – пообещал Бутч.

– Хорошо, сэр, то есть доктор. У нас от ужина остались и суп, и хлеб. Еще сыр и пирог. Я принесу еды на всех.

– Откуда вы, доктор Солт? – спросила Джейн, едва коридорный скрылся за дверью.

Она смотрела на Огастеса. После порции сиропа ипекакуаны и последовавшего за этим неприятного очищения желудка мальчика сморил беспокойный сон. Мать умыла его и постаралась устроить поудобнее.

Бутч вздохнул. Ему хотелось ее поправить. Правда хотелось. Ему не нравилось, что она даже имени его не знает, пусть это и не имело значения. Он уже лет десять не пользовался своим настоящим именем.

– Вы точно не здешний, – сказала она.

– Почему вы так решили?

– Вы говорите как настоящий американец.

– Насколько я помню, мы сейчас в самой настоящей Америке. – Он улыбнулся, чтобы слова прозвучали не слишком грубо, но она не улыбнулась в ответ; она покачивалась от усталости.

– Вам тоже следует отдохнуть.

Она резко села на край кровати, будто иначе упала бы на пол:

– Огастес уже много дней болен, а у меня каждый вечер выступления. Ему становится только хуже.

Во рту у мальчика виднелся серовато-белый налет, как плесень на сыре. Бутч вдруг подумал, что у Огастеса может быть не просто круп. В тюрьме он видел, как один заключенный от этого умер. Эту болезнь называли дифтерией, или душегубкой. Насколько он помнил, тюремный врач не использовал для ее лечения сироп ипекакуаны – а вот Маргарет Симпсон использовала. Она лечила всех в долине Уинд-Ривер и говорила, что сироп помогает избавиться от слизи, которая медленно душит больного.

– Поспите. Я пригляжу за ним. Если ему будет тяжело дышать, я усажу его и дам еще порцию сиропа. Я не позволю, чтобы с ним что-то случилось. Или с вами. Обещаю.

Она хмуро взглянула на него, а потом закрыла глаза, словно молилась или собиралась с силами. Ресницы темными веерами легли на бледные щеки.

– Красть у меня нечего. Оливер – мой муж – держит при себе все деньги и оплачивает счета. У меня есть лишь платья, – вам они вряд ли подойдут, – и мой сын. Если вы хотели нам навредить, то наверняка уже нашли бы для этого подходящую возможность.

Он рассмеялся ее вымученному остроумию, не понимая, что заставило ее стать столь подозрительной.

– Я не краду детей и платья, – произнес он.

Она улеглась в постель рядом с мальчиком и закрыла глаза. И мгновенно уснула. Она была так измучена и так хороша, что его переполнило сострадание. При встрече за сценой он решил, что лысый мужчина – ее импресарио. Весть о том, что это муж, его удивила. Ему показалось, что Джейн неоткуда ждать помощи, да и в комнате не чувствовалось мужского присутствия, а в узкой постели, где мать и сын, судя по всему, спали вместе, не было места для мужчины.

Бутч придвинул к кровати кресло и сел, решив сделать все, что пообещал, хотя и сам не знал почему. Он вытащил из кармана свои новые часы размером с двойного орла[11], которые купил у Тиффани сразу после приезда в Нью-Йорк, и вгляделся в циферблат, определяя, сколько у него осталось времени, сколько часов он мог еще посвятить певчей птичке и ее сыну. Корабль отчаливал в пять, вещи он уже собрал. Он мог провести с Джейн Туссейнт хоть всю ночь.

– Как ваф фовут? – спросил тихий голосок.

Мальчик смотрел на него без всякого страха.

К черту все. Не станет он врать маленькому ребенку. Он и не стал.

– У меня много имен.

– Правда?

– Да.

– У меня тофе много имен. – Он так трогательно выговаривал некоторые особо сложные звуки.

– Неужели? Назови мне все свои имена.

– Огафтеф Макфимилиан Туффейнт.

– Максимилианом зовут моего отца, – удивленно заметил Бутч. Он никогда не мог взять в толк, отчего его тоже не назвали Максимилианом. Может, окажись он не Робертом Лероем, а Максимилианом, жизнь его сложилась бы совсем иначе.

– Огастес Максимилиан Туссейнт – огромное имя. Можно мне звать тебя Гасом?

Мальчик начал было отвечать, но вместо «да» издал хрип, и Бутч посадил его в кровати.

Бедняжка Джейн тоже села, держа руку на спине сына, но с благодарностью позволила Бутчу взять на себя заботу о ребенке.

– Мне придется дать тебе еще сиропа, Гас. Знаю, тебе этого не хочется. Знаю, это неприятно. Но нам не нужно, чтобы горло у тебя забилось мокротой.

У мальчика дрогнула нижняя губа, и Бутч отдал ему свои часы:

– Умеешь определять время?

Огастес мотнул головой:

– Нет.

– А считать умеешь?

Мальчик кивнул.

– Если будешь крепко-крепко держать часы, то почувствуешь, как идет время, – пообещал Бутч.

Огастес сжал часы в ладонях.

– Чувствуешь?

Мальчик кивнул, и Бутч продолжил:

– Считай, сколько раз они тикнут. Все закончится прежде, чем ты досчитаешь до десяти.

– Ладно, – храбро отвечал мальчонка, а потом раскрыл рот и без слез и возражений принял ложку сиропа. Он тут же закашлялся, задрожал и выплеснул все, что накопилось у него внутри, в ведерко, которое ему подставила Джейн.

– Вот и все. Прости, малыш. Прости, – проговорил Бутч.

Третья порция сиропа и рвоты возымела нужное действие, и спустя час и пару десятков вопросов – маленький Огастес Туссейнт любил поболтать – мальчик смог выпить стакан воды и проглотить два кусочка хлеба, которые Джейн обмакнула в суп. А потом он уснул, прижав к своей бордовой щеке часы. Мать свернулась рядом с ним на постели. Их так никто и не проведал.

Много позже, когда уже давно рассвело, Джейн резко, с криком, вскочила, и Бутч, задремавший в кресле, с записной книжечкой на колене, мгновенно очнулся.

– Огастес? – простонала она, приподнялась на локте, отвела от лица сына пряди волос, чтобы получше разглядеть.

– Тсс, – успокоил ее Бутч, растирая уставшие глаза. – Он в порядке. В полном порядке. Теперь он крепко спит.

Она опустилась на постель, прижимая руки к груди, дыша резко и отрывисто:

– Простите меня. Я долго спала?

Он потянулся было за часами и понял, что мальчик по-прежнему сжимает их в кулачке. Ну и ладно. Бутч мог купить себе другие. Он убрал книжечку в карман пиджака и потянулся. У него болела спина. Оказалось, что сидеть в кресле много часов подряд куда неудобнее, чем в седле.

– Не слишком долго, – соврал он. – Наверное, я тоже уснул. А где мистер Туссейнт?

Она пожала плечами и мотнула головой:

– У него отдельная комната. Оливеру нужно свое пространство. Уверена, он спит.

– Он не станет тревожиться за сына?

– Огастес не его сын.

Он изумленно взглянул на нее, и она поморщилась, но ничего не прибавила, не стала объяснять.

– И за вас он тоже не станет тревожиться? – не сдавался он.

Вместо ответа она проговорила:

– Оставьте свою карточку и скажите, сколько вы берете за лечение. Я прослежу, чтобы он вам заплатил.

Карточки у него не было, и на оплату он не рассчитывал, так что просто кивнул, соглашаясь на то, чего делать не собирался. Она была так молода – лет на десять младше него, – но ее голос и карие глаза, казалось, знали мир с самого начала времен.

– Вы говорите не как француженка, – мягко заметил Бутч.

– Если я захочу, то могу говорить как француженка, – возразила Джейн с таким сочным, мелодичным акцентом, что он тут же почувствовал себя в парижском кафе перед тарелочкой с круассанами.

– Вы это взаправду? – спросил он. Ему хотелось знать о ней все, но он знал слишком мало.

– Все не взаправду, – тихо ответила она.

Он склонил голову к плечу:

– Нет, я так не думаю.

– Вы и сам не взаправдашний, – парировала она, и он застыл, решив, что она его раскусила, но она лишь устало продолжала: – Мужчин вроде вас на самом деле не существует.

– Как вы это поняли?

– Вы пробыли здесь всю ночь и ничего не попросили взамен. – Она ни слова не сказала о его выдуманном докторстве, и он тоже об этом не вспомнил, хотя мог. Должен был. В одном она была права: он ничего не просил взамен.

Мальчик вдруг вздохнул, но не проснулся, не захрипел. Хорошо. Это хорошо. Худшее позади.

– Спасибо вам за помощь. Теперь я сама справлюсь. – Она уговаривала сама себя, хотя по-прежнему казалась такой измученной, что Бутч решил, она вот-вот снова заснет. Но Джейн аккуратно отодвинулась от сына, стараясь его не потревожить, слезла с кровати и налила себе стакан воды.

– Поспите еще, Джейн.

Ему не следовало называть ее по имени. Она не позволяла ему этой вольности, но ему было все равно. Она была права, в этой маленькой комнатке все казалось невзаправдашним, и он тоже не был собой. Он безо всякого смущения смотрел, как она поправляла платье и волосы.

– Я не могу спать. Я боюсь, что могу понадобиться Огастесу. Но я так устала, что не доверяю себе. Боюсь, когда вы уйдете, я его не услышу. Я проспала много часов и не слышала его. Какая я после этого мать?

Он не был глупцом. Он все понял. Она хотела, чтобы он ушел. Он встал, взял пальто и шляпу:

– Усталая. Вы ничего не слышали, потому что нечего было слышать. Он спокойно дышит, и жар у него спал.

Она улыбнулась ему так, словно он сказал, что ей в наследство достался алмазный рудник, но потом наморщила брови, крепко сцепила пальцы, кашлянула:

– Как… как мне вас отблагодарить?

– Я три вечера подряд слушал, как вы поете, и по-прежнему слышу ваш голос, стоит мне закрыть глаза. Вы заплатили мне с лихвой, – успокоил ее Бутч.

– Вы очень добры, – сказала она.

Казалось, эта доброта ее ошеломила. В ее словах слышалось подозрение, но он кивнул. Трудностей по части доброты у него никогда не возникало, вот только добрые поступки не всегда оказывались правильными. Он поправил галстук, надел пальто – от него пахло сиропом ипекакуаны, – надвинул шляпу на лоб.

– Мы вас еще увидим? – спросила она.

Сердце скакнуло у него в груди. Но он тут же сообразил, что врач обычно возвращается проведать, как себя чувствует пациент. Пора ей все разъяснить.

– Нет. Думаю, что нет. Я сегодня уезжаю.

– Вы не из Нью-Йорка, – проговорила она, подтверждая собственную догадку.

– Нет.

Она поднялась и подошла к нему. Ее карие глаза казались усталыми, но на лице читалась решимость. Она была невысокой, особенно теперь, без туфель, в одних чулках, но голос ее звучал, словно голос крепкой, сильной птицы с широкой, богато оперенной грудкой.

Он не отличался ни чересчур высоким, ни чересчур низким ростом. Лицо у него было слишком квадратным, а шея – слишком крепкой, и потому выглядел он как самый обычный человек. Он был совершенно обычным во всем, за исключением, пожалуй, цвета глаз. Яркие, глубокие, голубые, они не раз выдавали его с головой. Но она ничего не знала про Бутча Кэссиди. Она думала, что он врач, представитель благородной профессии.

– Вы очень добры, – снова сказала Джейн.

По ее лицу разлилась неуверенность, она прикусила губу. А потом поднялась на цыпочки и поцеловала его.

Даже если бы она хлестнула его ремнем по лицу, он вряд ли удивился бы больше. И все же реагировал он быстро и потому обхватил ладонями ее лицо и превратил краткое касание в нечто куда более существенное. Ему не было дела до того, что у нее есть муж. К тридцати четырем годам у него за плечами оставались одни сожаления, и этот поцелуй вполне стоил того, чтобы пополнить их длинную череду. Она не дала ему пощечину, не оттолкнула, как следовало бы поступить истинной леди, к тому же замужней, но он осудил ее за это ничуть не больше, чем себя самого.

Позже он вспоминал нежность ее лица, лежавшего у него в ладонях, ее запах, ее красоту. Он сочинил с десяток стихов, пытаясь описать этот миг, но в то мгновение мог думать лишь о ее губах. Все девушки, которых он целовал прежде, были куда опытнее, чем он. Все они – да и он тоже – отлично знали, что сколько стоит и что нужно успеть за оплаченные двадцать минут. Он был знаком даже с дамами, которые принимали мужчин каждые десять минут ради того, чтобы увеличить прибыль. Их поцелуи не были томными, долгими, и порой в них явственно чувствовался вкус мужчины, что приходил до него. Но с Джейн все было иначе.

Она покорно стояла перед ним, но не отвечала на его пылкость, и он вдруг – чересчур поздно – осознал, что она задерживает дыхание, сжимает кулаки, словно готовится к битве. Он вдруг понял. Она терпела, считая, что должна ему отплатить, и зная, что именно этого хотят все мужчины.

Она не ошиблась. Он и правда хотел этого, но не станет это брать. Он этого вовсе не ожидал. Сам не зная почему, он догадался, что другие поступали именно так, и тут же опустил руки, подавляя поднимавшееся внутри желание. Он пошел к двери, напоследок еще раз попросив ее поспать.

– Вы правда уходите? – спросила она неуверенно. С надеждой.

– Вы хотите, чтобы я остался?

Она помедлила, и он подметил, что сочувствует ее нерешительности. В том, что он немного в нее влюбился, ее вины нет. Он влюбился охотно, легко, не заручившись ни ее одобрением, ни согласием, потому что собирался навсегда уехать, а еще потому, что, как она сказала ему, все это было не взаправду.

На его месте должен был быть ее муж. Но его здесь не было. Но это не его, Бутча, дело. И все же ему пора. Если он прямо сейчас не уйдет, то вряд ли успеет на корабль.

– Прощайте, Святая Джейн, – сказал он, гордясь, что не вкладывал в эти слова никакого второго смысла.

Она наморщила лоб, услышав это прозвище:

– Прощайте… доктор Солт.

Она сказала это с облегчением, и он вздохнул, жалея, что все закончилось. Он был дурной человек, подонок, но он дал ей то лучшее, что только мог. Пусть этого было немного, ему не хотелось, чтобы все случившееся оказалось ложью.

Взявшись за ручку двери, он признался:

– Я не врач, Джейн.

– Что?

– Я не врач. Я не говорил, что я доктор, – пояснил он, встретившись взглядом с ее темными, широко распахнутыми глазами. – Так решил мистер Туссейнт. Я просто немного знаю про круп, ипекакуану и дифтерию. Да, боюсь, у бедняжки Гаса дифтерия. Но он выкарабкается. Я видел людей в куда более тяжелом состоянии. Так что, когда мистер Туссейнт решит вас проведать, попросите его пригласить настоящего врача. Скажите, что у Гаса дифтерия, и не двигайтесь с места, пока он не выздоровеет.

Он вышел из комнаты и, не оглядываясь, закрыл за собой дверь. Коснулся пальцами губ и попытался не представлять себе, что она теперь о нем думает. Он привык к тому, что люди его боялись, разочаровывались в нем, но сегодня, выходя из гостиницы, он и правда чувствовал себя чуточку благородным. Быть может, впервые в жизни. И это чувство ему понравилось.