Бандит Ноубл Солт

5

1 июля 1907 года

Бородатый незнакомец сразу заметил его мать. На ней было простое белое платье с коричневыми пуговицами и коричневая шелковая шляпа безо всяких украшений, такая огромная, что, не будь подобный размер нынче в моде, прохожие изумленно оборачивались бы вслед ее владелице. Но мода устанавливала законы, и шляпа у матери была не больше, чем у других дам на улицах Парижа. И все же мать отличалась от парижанок. Она была красива. Ни единого изъяна, недостатка, даже чуть заметного шрама, правильные черты лица, идеальная прическа. Вся она, от макушки до пальцев на ногах, была безупречна. Но она родила его. Это изумляло всех, кто был с ней знаком. Огастеса это тоже изумляло и втайне тревожило. Ему, страшилищу, было бы легче, если бы она не была так хороша. Он знал, что ее вины в этом нет, и все же немного винил ее. А еще знал, что и она себя тоже винила. Клеймо, стоявшее на нем, в свою очередь, клеймило ее.

Она заказывала ему капюшоны, в которых открытыми оставались только глаза, нос и рот, но ему в них было неудобно. Они привлекали еще больше внимания, чем его лицо, пугали и его самого, и всех вокруг: люди начинали гадать, что за болезнь скрывается под капюшоном. Уж лучше пусть видят, что это не зараза, но чистое невезение. Так говорила, выбирая для него гувернанток, их экономка мадам Блан: «Это не зараза, а простое невезение». Он радовался, что гувернанток у него больше не будет. Мать сказала, что сама займется его образованием. Конечно, у него были книги, но почти все их придется оставить здесь.

– В Америке тоже будут книги, Огастес. Мы купим тебе новые.

Он все-таки возьмет с собой свои любимые истории о ковбоях – книжечки в мягкой обложке, с листами из грубой бумаги. Если он едет на Запад, то должен знать о ковбоях и конокрадах, законниках и бандитах. Мама говорила, что их дни давно прошли. Что Дикий Запад теперь укрощен. Он надеялся, что это не так. Что он, быть может, отыщет себе местечко среди преступников и бандитов. Он отрастит себе бороду, как у этого незнакомца, и она закроет ему нижнюю часть лица и половину бордового родимого пятна, которое с годами становилось все темнее и плотнее.

Он почти не вспоминал о своем лице, пока не покидал квартиру на рю Ламартин. Но на улице на него глазели, и он сразу обо всем вспоминал. И все же скоро они отправятся в путь, навстречу приключениям, и ему больше не придется думать ни о своем уродстве, ни о квартире, ни о книгах, которые нельзя взять с собой. Он будет думать о будущем. И о свободе. Которая ждет и его самого, и его мать.

– У нас будет новая жизнь, Огастес, – обещала она. – В Америке так много разных людей, понимаешь? И так много разных мест. И мы все их увидим.

Но бородатый незнакомец глазел не на него. Он глазел на его мать, и это было ничуть не лучше. В его взгляде читалось восхищение, к которому примешивалось нечто неожиданное, узнавание, и от этого нервы у Огастеса натянулись до предела, а сердце быстро забилось. Да, люди часто глазели на них с матерью, но в приличном обществе считалось, что невежливо смотреть открыто, что лучше взглянуть исподтишка. Но незнакомец не скрывал своего интереса. Он был одет в превосходный угольно-серый костюм и черную шляпу, чуть темнее, чем его борода. Он смотрел прямо, не отводя голубых глаз, и его неподвижная фигура навела Огастеса на мысль об американских стрелках из его книжек. Ковбоев, которые здорово стреляли, в книжках называли именно так – стрелками.

Огастес попробовал представить себе бородатого незнакомца в ковбойской шляпе, с ружьем за поясом, в сапогах со шпорами, с блестящей золотой звездой на груди. Это оказалось легко – хотя костюм незнакомца мог посоревноваться в элегантности с костюмами богачей, для которых пела его мать. Правда, ни в фигуре, ни в чертах этого человека не было мягкости, обычно присущей богачам, и Огастесу от этого открытия стало чуть спокойнее. Мать всегда говорила, что он хорошо разбирается в людях.

Мужчина глядел на его мать так, словно уже когда-то встречался с ней. Словно был с ней знаком. Да и в его облике было что-то знакомое, едва ли не… родное.

– Мама, мы знаем этого человека? – спросил Огастес.

Мать замерла, он почувствовал, как сжалась ее ладонь вокруг его пальцев. Мама слишком многое скрывает, даже от него.

– Какого?

– Вон того. Он был в клинике. Мадам Моро его ругала. Он на тебя смотрит.

Мама вдруг вздрогнула, а потом взглянула на него и улыбнулась. Мама улыбалась ему одному. Всем остальным в лучшем случае доставался ледяной, ничего не выражающий взгляд. Мадам Блан говорила, что его мать высокомерна. Неприступна.

Незнакомец стоял у дверей клиники. Жена доктора продолжала его бранить, но он уже шагнул вперед и снял шляпу – мужчины часто поступали так, обращаясь к его матери. Жена доктора пришла от этого в еще большую ярость, принялась извиняться перед мамой, а потом вновь напустилась на мужчину, хотя тот, казалось, не понимал ни единого слова.

– Месье Сантьяго, ррради вашей безопасности и безопасности всех, кто посещает нашу клинику, вам следует входить черррез боковую дверь и ждать, пока я вас пррроведу внутрррь. Запомните, нельзя входить и выходить черррез одну и ту же дверррь. Извините, мадам, это просто глупый амеррриканец.

– Все в порядке, мадам Моро, – ответила мама. – Мы… старые друзья.

У мамы друзей вообще не было, и Огастес ошеломленно уставился на нее. Мадам Моро в последний раз фыркнула на незнакомца и удалилась.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила мама.

– Джейн Туссейнт, – проговорил американец, и в следующий же миг Огастес тоже его узнал.

– Вы Ноубл Солт. Мама, это Ноубл Солт! – закричал Огастес.

– Да, – прошептала его мать. – Это он.

Незнакомец протянул Огастесу руку, скользнул взглядом по его щеке, как делали все, но тут же тепло взглянул ему прямо в глаза:

– Огастес Максимилиан Туссейнт, ты вырос в ладного юношу.

– Так вы нас помните! – ликующе выкрикнул Огастес и схватил его за руку. Ладонь у незнакомца была широкая, шершавая, как язык у кошки, и его ладошка утонула в ней целиком.

– Помню. Ты больше не шепелявишь.

Огастес наморщил нос, не зная, что значит это английское слово. Мама быстро пояснила ему на французском.

– Да! Я больше не шепелявлю! – И мальчик рассмеялся. – Но ваши часы я сохранил. – Огастес вытащил из жилетного кармана часы, отцепил от пуговицы цепочку. – Вот, видите?

Он не выпускал часов из рук даже во сне – сжимал их в ладонях и слушал тиканье, пока засыпал.

– Вы произвели на Огастеса сильное впечатление, мистер Солт, – произнесла мама. Она говорила мягко, чуть дрожащим голосом, столь не похожим на обычный ее тон. – Он быстро выздоровел, болезнь отступила почти сразу, но вы оказались правы. У него действительно была дифтерия.

Огастес никогда прежде не видел, чтобы его мать была добра к мужчине. Она не была добра к Оливеру. И к мужчинам, которые платили за то, чтобы она для них пела. И к тем, кто ухаживал за их домом и экипажем, продавал газеты, мел улицы. Она не бывала добра ни с банкиром, ни с мясником, ни даже с Георгом, хотя тот пек чудесные пирожные. Она не была к ним жестока или несправедлива. Она была холодна. Не улыбалась им, не поддерживала разговор. Не отвечала на их вопросы, если те не касались непосредственно дела. Никакой болтовни, всякий раз подытоживала их экономка. Только дела.

– Из всех мест в мире, из всех парижских врачей… вы выбрали доктора Моро? Вы ведь к нему пришли? Вы больны? – спросила мама у Ноубла Солта.

Огастес глядел на нее, раскрыв рот. В ее тоне слышались искренний интерес и беспокойство.

– Я не болен. Нет. Доктор Моро… мой коллега, – отвечал Ноубл. – Но, как вы слышали, они больше не хотят меня видеть. Я зашел через неверную дверь. Но благодаря этому встретил вас с Огастесом.

– Доктор Моро делает людям новые лица. Но мне он не сделает новое лицо, – объяснил Огастес.

Его мать вздрогнула, а Ноубл Солт промолчал. Он сдвинул шляпу на затылок, и Огастес вдруг испугался, что он просто уйдет и они больше никогда его не увидят.

– Мы… некоторое время… к-консультировались с ним, – сбивчиво пробормотала мама. – Он пробовал лед, разные мази и даже пересадку кожи. От этого лечения мои сбережения сильно уменьшились, а Огастесу стало хуже, и физически, и эмоционально. Я обратилась к доктору Моро, потому что его считают… новатором и… неординарным специалистом. Но мы к нему не вернемся.

– Мы поедем в Америку! – не сдержавшись, прошептал Огастес. Конечно, Ноублу Солту можно об этом сказать, а Люк, их шофер, ни слова не понимает по-английски.

Мать не стала его упрекать, но он почувствовал, как она сильнее сжала его руку. Люк по-прежнему ждал их у дверцы автомобиля и с большим интересом наблюдал за беседой.

Мать обернулась к Люку и на французском велела вернуться за ней через час. Она сказала, что проконсультируется еще с одним врачом, коллегой доктора Моро, и ей понадобится чуть больше времени.

Люк нахмурился, но потом пожал плечами. Он привык к посещениям врачей и не счел это подозрительным. Он сразу уселся в автомобиль, и тот, фырча и покачиваясь, отъехал от тротуара и покатил по улице.

– Здесь за углом чудесный парк, мистер Солт, а рядом со входом кондитерская, где продают восхитительные пирожные. Вы позволите нам ненадолго вас задержать? Я так и не сумела вас отблагодарить, но мне кажется, что сегодняшнюю нашу встречу подстроило Провидение.

– Мама, неужели он пойдет с нами? – Огастес не мог поверить своим ушам.

Ноубл Солт помедлил. Он проводил взглядом отъехавший от тротуара автомобиль, сидевшего за рулем Люка.

– Месье Солт? Прошу, идемте с нами! – взмолился Огастес.

– Хорошо, – кивнул тот. – Тогда веди нас.

Огастес попробовал было идти спокойным шагом, но оказалось, что рядом с Ноублом Солтом он может лишь весело скакать.

– Где вы остановились, мистер Солт?

Вопрос матери прозвучал поспешно, высокопарно, и Ноубл Солт помедлил. Огастес делал точно так же, когда не хотел отвечать.

– У вас до сих пор пистолет в ботинке? – выпалил Огастес, вновь не сумев сдержаться.

– Да, – с облегчением в голосе признался тот.

Ноубл Солт был рад, что ему не пришлось отвечать на вопрос Джейн. Его искренность рассмешила Огастеса.

– Можно мне посмотреть? – спросил мальчик.

– Нет.

– Огастес, – вмешалась мама, – будь вежлив.

– Зачем вам пистолет, месье? – спросил Огастес, изо всех сил стараясь, чтобы его вопрос прозвучал менее настойчиво и более вежливо. – Вы врач. Вы не можете стрелять в людей.

– Я не врач.

– Ну конечно, вы врач. И очень хороший. Но еще вы ковбой, правда? – Он так и не смог стереть из памяти фотографию из дома мистера Гарримана.

– Огастес, – вновь оборвала его мать.

Они вошли в кондитерскую, и Огастес мгновенно забыл о пистолете, отвлекшись на ряды восхитительных сладостей.

– Что вы будете, мистер Солт? – спросил Огастес, надеясь, что мать позволит ему попробовать все, что они закажут. Он редко пробовал новое, боясь, что новое лакомство не понравится ему так же сильно, как те, в которых он был уверен. От пирожных жизнь становилась лучше и приятнее.

– Выбери за меня, Гас, – попросил мистер Солт.

– Так меня только вы называли! – воскликнул мальчик.

Ему не было дела до глазевших на него посетителей кондитерской. Владелец был знаком с Огастесом и его матерью и привык к его лицу, но в зале всегда оказывались покупатели, которые, завидев его, морщились или даже уходили, ничего не купив.

Когда-то они с мамой пришли поужинать в один из лучших ресторанов Парижа, и их попросили уйти. Кому-то в обеденном зале не понравилось его лицо. Мама попросила сказать ей, кто именно недоволен, но официант не стал выдавать придирчивого гостя. Тогда она встала и с очаровательной улыбкой, играя ямочками на щеках, спела для всех в ресторане арию, а когда допела и послышались бурные аплодисменты, объявила, что ее зовут Джейн Туссейнт, что она будет целый месяц выступать в Версале, но, к несчастью, больше не посетит этот ресторан, потому что кому-то из гостей не понравилось родимое пятно на лице ее сына. Все в зале смущенно уставились в тарелки, а официант, краснея от стыда, принялся отзывать свою прежнюю просьбу. Джейн просто доела ужин, велела Огастесу очистить тарелку и, взяв его за руку, вышла из ресторана.

Мама всегда была такой, всегда защищала его, даже когда ему не хотелось, чтобы она это делала.

– Нам нельзя прятаться, Огастес, нельзя совать голову под крыло лишь потому, что кто-то считает себя лучше нас. Я пою, чтобы все знали, что лучше меня никого нет, а значит, нет никого лучше тебя. Я бросила в их жалкие лица тот факт, что они оскорбили лучшее сопрано Парижа. И я этого не забуду и не прощу.

Когда Огастес прижался носом к стеклянной витрине кондитерской, в зале показалась дочь владельца, ровесница Огастеса. Она махнула ему рукой:

– Привет, Огастес.

– Привет, Моник.

Она всегда была к нему добра. Поначалу она задавала вопросы насчет его лица, но на них всегда легко было ответить. Получив ответы, она больше не возвращалась к этой теме.

– Пойдем, я покажу тебе котенка. У него очаровательное черное пятнышко на правой щеке, прямо как у тебя, поэтому я назвала его в твою честь. Я так и думала, что ты сегодня зайдешь, ведь ты по понедельникам бываешь у доктора Моро.

– Моник, отведи Огастеса за прилавок и ни в коем случае не пускай котенка в кухню.

Огастес сразу последовал за Моник – мама всегда позволяла ему с ней поиграть. Напоследок он обернулся и, надеясь, что мама расщедрится, прибавил ко всему, что уже успел заказать, кусочек лимонного пирога. Мама и мистер Солт по-прежнему изучали ряды эклеров, пирожных и тортов, но мама что-то увлеченно говорила, стоя гораздо ближе, чем считалось приличным, а мистер Солт так же увлеченно слушал, сцепив за спиной руки, чуть ли не касаясь ее склоненной головы своей головой. Мама любила сладости почти так же, как Огастес, но ему показалось, что сейчас взрослые говорили вовсе не о том, что будут заказывать.

– Огастес, идем, – нетерпеливо окликнула Моник, и он кинулся следом за ней за прилавок, не желая расстраивать подругу даже из-за столь нежданного гостя, каким был Ноубл Солт.

Бутча обругали, потому что он вошел через парадную дверь. Но даже если его и предупреждали, что входить нужно с какой-то другой стороны, он этого не понял. Доктор гордился своим английским, но французский акцент у него был такой густой, что Бутчу приходилось вслушиваться в каждое слово, расшифровывать каждый слог. Испанский, который он подучил в Боливии, во Франции оказался бесполезен. Правда, теперь Бутч куда быстрее переходил на язык тела и жестов. К несчастью, язык оружия понимал каждый, так что ему пару раз приходилось прибегать и к нему: он мог при случае припугнуть пистолетом, но только чтобы поскорее донести до собеседника свою мысль.

Жена французского доктора говорила на английском лучше, чем ее муж, но теперь напустилась на него, словно на глупых цыплят, которых он частенько гонял в детстве.

Ее требование показалось ему разумным, но было уже поздно. Она попыталась выгнать его обратно, туда, откуда он заявился:

– Выходите отсюда. Я впущу вас в заднюю дверррь.

Из кабинета врача, где сам он неделю назад получил приведшую его в смятение консультацию, вышла женщина. За руку она держала мальчика лет девяти-десяти. Правая сторона лица у мальчика была темно-бордовой, почти черной, и от этого казалось, что его голова разделена на две части: половина лба, носа и губ оставалась нетронутой, другая, отечная, выглядела так, словно ее по ошибке покрасили не той краской.

На мгновение Бутч замер, уставившись на ребенка, как делает всякий, столкнувшись с чем-то странным. Мальчик отвернулся, и Бутч теперь видел лишь левую, нетронутую половину его лица. Он ощутил прилив сочувствия, а потом вдруг застыл, не веря своим глазам.

– Убирайтесь отсюда! – прикрикнула жена доктора.

Бутч, не обращая на нее никакого внимания, стащил с головы шляпу. Доктор вышел из кабинета вслед за дамой и мальчиком: он что-то говорил на ходу, и было ясно, что он извиняется.

Дама величаво кивнула, не останавливаясь, и крепче сжала руку ребенка:

– Идем, Огастес. – К мальчику она обращалась на английском, но врача поблагодарила на французском. После этого она наконец смерила его взглядом.

Он мечтал о ней – он всегда был и оставался романтичным дурнем, – но, когда ее взгляд скользнул по нему, в ее глазах и лице ровным счетом ничего не изменилось. Она не замедлила шаг, даже не задержалась, чтобы получше его разглядеть. Она спешила уйти.

– Отойдите в сторону, сэр, – потребовала жена доктора. – Вы нарушили наши правила. Больше не приходите сюда. Мы не станем вас обслуживать.

Он пожал плечами и вслед за дамой с ребенком вышел из клиники, радуясь, что ему в конце концов не придется ничего решать. Ему не слишком понравился план доктора Моро, включавший сломанную челюсть, разбитый нос и измененную форму скул. Врач обещал ему новое лицо и новую жизнь, но он решил, что наверняка найдет кого-нибудь, кто сломает ему нос за бесплатно. А если сменить прическу и не сбривать бороду, никто никогда не узнает старого доброго Бутча Кэссиди.

Борода у него росла густо и прекрасно скрывала его столь приметный квадратный подбородок. В молодости он никогда не носил бороды – не мог вытерпеть, что кожа под ней чешется, а сама она колется, что во время еды в ней застревают крошки, а по ночам в нее набиваются ползучие гады. Волосы у него тоже отросли, но он гладко зачесывал их назад с широкого лба, а на висках и затылке стриг совсем коротко. Они стали еще темнее, хотя и не такими темными, как борода, но он подумывал перекрасить и их, и бороду в черный цвет, чтобы стать еще менее узнаваемым.

Дама смотрела на сверкающий новый автомобиль, что приближался к ним, огибая экипажи и пешеходов, а мальчик смотрел назад, на него. Конечно, Огастес его не узнал. Ему тогда было года четыре, – пусть даже он и казался не по годам развитым, – и встретились они в другом городе, на другом конце света.

Родимое пятно на лице мальчика стало плотнее, толще, и от этого его правая щека и правое веко чуть обвисли. Улыбка тоже казалась кривоватой, но он все равно улыбался. Одет он был с иголочки – короткие штаны, курточка, жилет, шляпа, сдвинутая на правый бок, словно чтобы чуть прикрыть помеченную пятном сторону лица.

Огастес потянул мать за рукав, но та и без того уже обернулась.

Бутч подметил миг, когда она узнала его, и его сердце, все его внутренности пустились в пляс. Ему нужно было развернуться, поскорее уйти, но вместо этого он стоял и ждал, как она поступит. Ему следовало огорчиться из-за того, что и женщина, и мальчонка его узнали, несмотря на весь маскарад. Но он не огорчился. Какая-то часть его этому обрадовалась.

Позже он все спишет на свое одиночество – ему было до ужаса одиноко. Он станет во всем винить длинный путь, который к тому времени одолел, и страдания, которые повидал, а повидал он их очень много. Он станет винить даже мадам Моро за то, что устроила скандал. Она шипела, грозилась и выталкивала его из клиники, а потом повернулась к Джейн Туссейнт и принялась извиняться. Она обозвала его глупым американцем. Это он вполне понял.

Он и был глупым. Он не смог заставить себя уйти.

Он не понял, что именно Джейн сказала мадам Моро, но та в конце концов успокоилась, ушла в клинику, закрыла за собой дверь и перевернула висевшую за стеклом табличку.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила Джейн.

С тех пор как он покинул Штаты, прошло шесть долгих лет, а Ноублом Солтом он пробыл всего лишь день, и все же он шагнул к ней, сжимая в руке свою шляпу, мгновенно входя в роль.

Они пришли к доктору Моро с той же целью, что и он сам. Ради нового лица. Но гений доктора Моро ограничивался носами и подбородками, и Огастеса с его бордовой, распухшей щекой ждала неудача.

Бутч не стал говорить, что сочувствует мальчику. Лицо у Огастеса было милое. Но спокойной, неприметной жизни ему с таким лицом не видать.

Они предложили их проводить, зайти вместе в кондитерскую, прогуляться по парку, и он покорно пошел, переставляя одеревеневшие ноги, едва дыша, лишь бы не очнуться от этого чудесного сна. Он был так одинок.

А потом Огастес ненадолго улизнул, и Джейн зашептала, быстро, настойчиво. В ее английском теперь слышался явный французский акцент, не то что при их первой встрече. Впрочем, возможно, она просто отвыкла на нем говорить. Ощущение нереальности никуда не делось, и он с трудом мог сосредоточиться на ее словах, потому что не успел еще привыкнуть к тому, что их произносила она. Джейн Туссейнт стояла с ним рядом, а колокольчик над входом в кондитерскую все тренькал, пытаясь его разбудить.

– Я хочу нанять вас, сэр.

– Для чего?

– Для защиты.

Он ошеломленно уставился на нее.

– Я отправляюсь на очередные гастроли по Америке… Как в тот раз, когда мы с вами встретились.

– Я не вернусь в Америку, – сказал он, и от этих слов, произнесенных вслух, пусть даже лишь шепотом, чуть не расплакался. Он соскучился по дому. Он был страшно одинок. И ему так сильно хотелось домой.

– Вы хороший человек, мистер Солт? Благородный, как и ваше имя? – не сдавалась она, не глядя на выставленные в витринах пирожные.

Она раскраснелась, глаза у нее блестели, и он испугался даже, не больна ли она.

– Нет, мэм.

Ее брови взлетели вверх, за ними последовали уголки губ, – он сумел ее удивить, – а на правой щеке показалась ямочка. Он ошеломленно глядел на эту ямочку, не в силах отвести глаз.

– Значит, вы не хороший человек? – переспросила она, хотя он знал, что она и в первый раз услышала его ответ.

– Нет, не хороший.

– Но… я могу кое-что вам доверить?

– Что именно, мэм?

– Своего сына и… себя.

– Я не имею привычки обижать женщин и детей, если вы об этом.

– Вы не имеете такой привычки?

– Я в жизни не обижал детей и женщин.

– А что насчет других мужчин? Имеете ли вы привычку обижать мужчин? Вы опасны?

В ее голосе так явно звучала надежда, что он чуть расслабил застывшую от напряжения спину, улыбнулся ей уголком рта:

– Я не люблю обижать других людей. Но мне доводилось их обижать. И я смогу снова… обидеть кого-то, если в том будет нужда.

– Вы умеете стрелять?

– Вы просите меня кого-то убить, мисс Туссейнт?

– Нет! Mon dieu[12], конечно, нет. Мне нужна охрана. Личный охранник. А вы к тому же американец. Мне нужен американец.

Он не мог вернуться назад. Он отчаянно хотел вернуться назад. Он замотал головой, но ее шепот сменился нескончаемым потоком слов:

– Все уже устроено. Но мне необходима охрана. – Она никак не могла подобрать верное слово.

– Телохранитель?

– Да… телохранитель.

– И вы хотите нанять меня? – Его охватило нестерпимое желание расхохотаться. В последнее время он так мало смеялся. В последние годы в его жизни было так мало приятного.

– Вы только что сказали, что носите в ботинке пистолет. Если я правильно помню, у него большая деревянная рукоятка. Кажется, это кольт сорок пятого калибра.

При этих словах смех, что бурлил у него внутри, рассеялся.

– Да будь я проклят.

– Вы когда-нибудь убивали?

Он ошарашенно глядел на нее сверху вниз.

На щеках у Джейн Туссейнт алели пятна румянца, вся она буквально дрожала от тревоги.

– Сегодня вечером, в семь, я пою в Опера Гарнье. Это опера. «Богема». Для вас будет оставлено место… в первом ряду. Вы придете?

Голова у него кружилась, но все же он осознал, что есть вопрос, на который ему необходимо сейчас же получить ответ.

– Где ваш муж?

– У меня нет мужа.

Он нахмурился. Эту деталь он запомнил очень четко. У Джейн Туссейнт был муж.

– Насколько я помню, его звали Оливером. Он был так стар, что годился вам в дедушки. А еще он отправил вас прочь с первым встречным и не удосужился даже узнать, пережил ли ваш мальчик ту ночь.

– Он думал, что вы доктор. Вы и сами тогда этого не отрицали, и, судя по всему, он не зря вам доверился, хотя я так и не сумела себе объяснить, ради чего вы пошли на такое.

Он тоже не мог себе этого объяснить и потому даже не пытался. За свою жизнь он совершил тысячи импульсивных, нелепых поступков и ни один из них не мог толком объяснить. В голове у него прозвучали строки, и он постарался их запомнить, чтобы позже записать в свою книжечку.

– Оливер мертв, – сказала она, очертя голову бросаясь к цели. Она и сама чем-то напоминала перекати-поле. – Гастроли спланированы. Билеты на пароход куплены. Даты назначены. Мне нужен сопровождающий. Нам. Мне и Огастесу.

Она кашлянула, прочищая горло, и распрямилась, встретилась с ним глазами, придала лицу безмятежное выражение.

– Я вам хорошо заплачу, – прибавила она.

– Эти гастроли устроили вы сами, – проговорил он. – Нет никакого начальника, который будет дышать мне в затылок и говорить, что делать?

– У меня есть импресарио, в каждом городе нанят оркестр с дирижером, но начальника нет… И мужа тоже. Я сама все устроила, так что дышать вам в затылок и говорить, что делать, тоже буду я. Вам нужно будет делать все, о чем я вас попрошу.

Отчего-то мысль об этом его совершенно не огорчала. А еще он понимал, что она и представить себе не может, как двусмысленно звучит ее предложение.

Она боялась, что он откажется. Он видел этот страх в каждом ее движении, в том, как она едва осмеливалась дышать. Джейн Туссейнт была в отчаянии.

– Мне бы не хотелось обсуждать это в присутствии сына. Вы придете сегодня вечером? – с мольбой в голосе спросила она.

Он зачарованно кивнул, и уже в следующий миг рядом с ними появился Огастес. Он подоспел как раз вовремя, спас Бутча от Джейн – а может, наоборот, Джейн от Бутча, – и охотно выбрал им всем пирожные.