Бандит Ноубл Солт

6

Через месяц после встречи с врачом, который не был врачом, Джейн Туссейнт увидела полицейский циркуляр, в котором сообщалось, что власти разыскивают некоего Бутча Кэссиди. С листка объявления на нее смотрел Ноубл Солт, глаза его были серьезны, губы трогала чуть заметная улыбка. На снимке в листовке он был без усов и от этого выглядел моложе. И все же она сразу узнала его и, остановившись, уставилась на фотографию, быстро, не веря тому, что видит, прочла подпись. А потом сорвала циркуляр со стены пассажирского вагона.

– Что ты делаешь? – спросил Оливер, жестом подзывая носильщика к груде их багажа.

– Это доктор Солт, – ответила она, не отрываясь от глубоко посаженных глаз на фото.

Снимок был черно-белым, но она знала, что в жизни эти глаза сияют яркой, искренней голубизной.

– Кто?

– Врач, который вылечил Огастеса… Это он.

– Что за глупости, – буркнул в ответ Оливер.

Когда Огастес заболел, он действительно посылал за врачом. За кузеном жены Эдварда Гарримана, мужчиной с землистым лицом и запавшими глазами по имени Вирджил Солт. Доктор Вирджил Солт явился в гостиницу вскоре после того, как оттуда ушел первый доктор Солт, устало извинился, что не пришел накануне, и в свое оправдание сослался на вспышку дифтерии в городе. Еще он подтвердил, что никогда не слыхал про Ноубла Солта.

– Моего брата зовут Джаспером, сына – Алонсо, отца – Тедди, а сам я Вирджил. У нас есть еще кузен, Норман. Все мы врачи, но Ноублов среди нас нет. – Он устало усмехнулся, мельком заглянул Огастесу в горло, скользнул рукой по его прохладному лбу и объявил, что худшее позади. Уходя, он оставил растерянной Джейн крупный счет и «целебную мазь для лица мальчика», оказавшуюся такой же бесполезной, как все ее расспросы.

Оливер передал мистеру Гарриману чек для доктора Солта в тот день, когда они сели в принадлежавший магнату поезд и отправились в путь, продолжая гастроли.

Оливер не участвовал в лечении Огастеса. Ему нужно было умасливать, льстить и жать руки. Он был честолюбцем без примеси благородства. Ее успех был его успехом, ее будущее – его будущим. В ту ночь, когда Огастесу стало лучше, он наверняка лег лишь с рассветом, а до того сделал все возможное для Парижского соловья и Консерватории Туссейнт. Она его ни в чем не винила. Они заранее обо всем договорились. Она не нуждалась в его присутствии у постели больного сына.

Она не рассказала ему о той длинной, странной ночи, потому что сама не знала, что думать. Не знала, что делать с Ноублом Солтом. И с собой.

Она не понимала, почему поцеловала его. На нее это не было похоже. При мысли об этом она грустно усмехнулась. Нет, совсем не похоже. Можно было бы все списать на чувство благодарности, на волну облегчения, захлестнувшую ее, когда она поняла, что Огастес мирно спит рядом с ней, сжимая в руках часы, которые дал ему Ноубл Солт, и что кожа у него влажная и прохладная. Но дело было не в этом. Не только в этом.

Она ясно дала ему понять, что ему нужно уйти, и он тут же собрался, учтиво, мягко, словно не просидел всю ночь в неудобном кресле, оберегая их сон. Он скользнул взглядом по ее лицу, по фигуре, и она сразу увидела, что он восхищается ею. Он ведь слушал ее три вечера подряд!

Она испугалась, но не так, как обычно пугалась мужчин. Нет, она по какой-то неведомой причине испугалась, что никогда больше его не увидит, и при мысли об этом ее вдруг пронзила острая боль. Она никогда не влюблялась, никогда прежде не восхищалась ни единым мужчиной. Он был так хорош собой и так нежен. Вот почему она поцеловала его. И снова испугалась, потому что он ответил на ее поцелуй, и в его поцелуе чувствовалось желание.

Ноубл Солт знал, что делает. А она не знала.

То был ее первый настоящий поцелуй. Нежный, искренний. Но она почувствовала лишь привкус своего ужаса. Он тоже почувствовал этот привкус и сразу отпрянул, и по лицу его разлилось сожаление. Она едва не поцеловала его еще раз, потрясенная тем, что растратила всю свою вдруг обретенную смелость на ничем не примечательное прощание.

С фотографии в циркуляре на нее смотрел Ноубл Солт. Джейн была в этом уверена, но Оливер принялся ее торопить. Гастроли продолжались, впереди ждала еще дюжина городов, и Оливера куда больше тревожили их сундуки и гостиничные номера, чем поблекшее объявление на стене салон-вагона. Огастес тоже цеплялся за ее юбку, спеша выйти на перрон и размять ноги.

Она скатала плотный лист циркуляра в трубочку и убрала в ридикюль.

В объявлении его называли Бутчем Кэссиди.

Бутч[13]. Какое жуткое имя. Почти такое же нелепое, как ее собственная фамилия. Интересно, отчего его так прозвали. У подобных имен всегда есть история. Имя ему не шло, так что как она ни старалась, но про себя всегда звала его Ноублом Солтом.

В этом не было смысла. В нем не было смысла. В циркуляре говорилось, что он вооружен и опасен, что его ищут, потому что он совершил множество ограблений и орудовал в разных штатах. Пассажирам предлагалось внимательно оглядеть своих спутников и лишь затем садиться в поезд, ведь тем же поездом могли ехать бандиты: полиция разыскивала не одного только Ноубла Солта, точнее Бутча Кэссиди. Власти предупреждали, что сообщником Кэссиди является некий Гарри Лонгбау по прозвищу Сандэнс-Кид, и полагали, что преступники скрываются вместе.

Она стала высматривать Ноубла Солта среди зрителей в каждом зале, где пела, и всякий раз, уходя со сцены, ждала, что он выйдет ей навстречу из-за кулис. Потом она решила, что ей все это просто пригрезилось. Но у Огастеса остались его часы, дорогая вещица, и он тоже без конца вспоминал про доктора Солта.

– Мама, он ушел, не попрощавшись. Я хочу снова его увидеть. У него был револьвер. Помнишь пистолет у него в ботинке?

Она все помнила – но ведь они путешествовали по Америке. К тому же тогда она была так измучена, а Огастес так сильно болел. Он даже не доставал пистолет и не предлагал мальчику его подержать. Он просто спокойно ответил: «Это для защиты. Я не всегда знаю заранее, с кем придется иметь дело». А потом опустил штанину и прикрыл черную рукоятку, и Огастес, поглощенный своей болезнью, не стал его ни о чем больше расспрашивать.

Когда ее американские гастроли окончились, они с Огастесом и Оливером прибыли обратно в Нью-Йорк. Им предстояло сесть на корабль и вернуться в Париж, но прежде мистер Гарриман с женой на три дня пригласили их к себе в имение, в Арден[14]: там она пела для влиятельных гостей и гуляла с Огастесом, радуясь небольшой передышке перед отплытием домой.

Гарриман был невысокий человечек, остроглазый и быстрый, в круглых очках, сидевших на кончике мясистого носа, который казался еще крупнее благодаря оттенявшим его густым усам. Усы висели под носом подобно буферу, что приделан спереди к паровозу: они закрывали и рот, и почти весь небольшой подбородок. Казалось, Гарриману вовсе не интересна ни она сама, ни ее пение, но ему очень хотелось порадовать семейство Карнеги, владельцев мюзик-холла, в котором она дала свои первые американские концерты.

Он доверил Туссейнтов заботам своей жены Мэри, и та все три дня хлопотала вокруг них. Она была любезна, приветлива и добра к Огастесу – в восемьдесят восьмом у нее умер сын, его ровесник, – но все же не удержалась и пригласила своего кузена, доктора Вирджила Солта, еще раз взглянуть на его лицо.

– Ну конечно же, с этим можно что-то сделать, – приговаривала она, качая головой и прижимая пальцы к щеке мальчика. – Ах, как мне жаль бедняжку.

Мистер Гарриман предварил выступление Джейн строгим поклоном и коротко напомнил своим гостям, что и сам увлеченно занимается «филантропией в музыкальной сфере».

Оливер аккомпанировал ей на рояле, то и дело переводя взгляд с нее на сидевших в углу Эндрю и Луизу Карнеги. Оливер слышал, что они восхищаются талантом Джейн.

Карнеги, железнодорожный магнат и крупный сталепромышленник, был невысок, как и Гарриман, но выделялся величественной осанкой, благородной белой бородой и любознательностью во взгляде. Он попросил Джейн спеть «О плачь же, плачь же», песню, которую она исполняла в тот вечер, когда встретила Ноубла Солта, и радостно захлопал, когда она спела и традиционную версию, и более современный вариант. Обе песни были бесконечно печальными и очень шотландскими по духу.

Глаза у мистера Карнеги увлажнились, и он попросил ее спеть снова, без музыки, «так, словно вы стоите на холме и глядите на море», а когда она допела, поблагодарил и ее, и мистера Гарримана за «чудеснейший вечер».

В нижней гостиной манхэттенского дома Карнеги, ребенком эмигрировавшего из Шотландии в Америку, якобы имелся орган, и Оливер, как истинный импресарио, предложил устроить так, чтобы Джейн спела и там. Карнеги отвечал, что очень хотел бы этого, но Оливер, к счастью, не стал настаивать.

Когда беседа переключилась на деловые вопросы – мистер Карнеги недавно продал свою фирму Д. П. Моргану за четыреста восемьдесят миллионов долларов, – о Джейн забыли. Дети нехотя предложили Огастесу присоединиться к игре в крокет, что шла на просторной лужайке к югу от дома. Оливер вслушивался в разговоры мужчин, ожидая возможности перехватить инициативу. Талант Джейн многое дал им обоим, и все же его не хватало, чтобы удовлетворить все амбиции Оливера.

– Джейн уверена, что видела его в Карнеги-холле, – услышала вдруг она; Оливер произнес эти слова громким голосом.

– О ком это он, дорогая? – спросила стоявшая неподалеку миссис Гарриман, прерывая беседу с группкой дам.

Джейн мотнула головой, притворяясь, что не понимает, но Оливеру уже удалось завладеть вниманием мистера Гарримана и мистера Карнеги. Оба дельца не сводили с него глаз.

– Бутча Кэссиди… бандита… Так, Джейн? Она говорила об этом очень уверенно, а я знаю, что она не склонна выдумывать. Она увидела в поезде полицейский циркуляр и узнала его.

Мистер Гарриман смерил ее взглядом, в котором было куда больше заинтересованности и внимания, чем когда-либо прежде, и двинулся к ней. За ним по пятам шел Карнеги, а замыкал шествие Оливер, сияя торжествующей улыбкой. Ей захотелось его ударить. Когда она заметила в поезде тот циркуляр, он от нее отмахнулся. Он об этом больше не вспоминал, и она тоже не заговаривала на эту тему. Но теперь он вел себя так, словно заранее приготовился к столь неожиданному повороту в беседе.

– Мы подумали, что это доктор Солт. Мы ведь вызвали его к мальчику, – продолжал Оливер, изо всех сил стараясь поддержать разговор. – Джейн, каким именем он тогда назвался?

– Никаким, – солгала она. – Как сказал мистер Туссейнт, мы тогда сочли, что он и есть доктор Солт. Оливер убеждал меня, что я ошиблась, когда увидела то объявление, – спокойно прибавила она, сверля мужа взглядом. – Боюсь, что многие американцы кажутся мне похожими друг на друга.

– Но почему тот человек оказался за сценой? – спросил Карнеги.

– И почему позволил вам думать, что он – кто-то еще? – прибавил Гарриман.

– Мы решили, что его прислали вы, – отвечал Оливер. – А он не стал исправлять нашу ошибку. Он проводил Джейн и мальчика в наш номер в гостинице и помог Огастесу.

Дамы ахнули, а Гарриман раскрыл рот от изумления.

– Бог мой, вот это да! – Карнеги нахмурился. – Миссис Туссейнт повезло, что она осталась в живых. И мальчику тоже.

– Кто знает, может, он хотел их похитить и потребовать выкуп. Этого я всегда боюсь больше всего. – И миссис Гарриман вздрогнула.

– Но он ничего такого не сделал, – возразила Джейн. – Он вел себя очень любезно и предупредительно. Он помог Огастесу и ушел. Я думаю, тот человек просто очень походил на бандита. Конечно, нам всем хотелось бы вообразить невесть что, вот только тот человек был истинным джентльменом. Прошу прощения, что мой рассказ вас разочаровал.

Интересно, что подумали бы все эти богачи, если бы узнали, что она когда-то ловко очищала чужие карманы. В Ардене, где ее окружали синее небо, зеленая трава, хрустальные бокалы и тончайший фарфор, она все время боролась с желанием что-нибудь украсть. Что угодно, хоть вилку или ложку. Она сунет свой улов в туфлю или в рукав. Она так давно ничего не крала, да и теперь тоже не станет… И все же ей очень хотелось – просто чтобы уравнять чаши весов.

– Идемте со мной, – велел вдруг мистер Гарриман и крепко ухватил ее за руку; она с виноватым видом вскинула на него глаза, возвращаясь к реальности. – Я покажу вам настоящего Бутча Кэссиди.

– Давайте все осмотрим коллекцию Эдварда. Она производит сильное впечатление! – воскликнула Мэри Гарриман, взмахивая руками и собирая гостей.

Дети по-прежнему играли под присмотром гувернантки и няни, и Огастес даже не оглядывался в поисках Джейн. Она позволила Эдварду Гарриману увлечь себя в дом, и они вдвоем возглавили процессию, шагавшую вперед так решительно, словно все гости в шелковых платьях и элегантных костюмах собрались в портовые доки, чтобы встретиться там с вражеской бандой.

Коллекция Гарримана располагалась в помещении, которое он называл кабинетом. Целую стену занимали карты, на которых линиями были обозначены пути следования его поездов. В разных точках карт виднелись булавки, прикреплявшие к стене рассказы о совершенных в этих местах ограблениях. На соседней стене, как в музее, висели статьи, посвященные железнодорожной империи Гарримана и самому магнату, а в придачу к ним десятки любопытных снимков. Ее внимание сразу привлекла последняя фотография, пополнившая коллекцию, – Джейн решила так, потому что та располагалась с самого края.

Она попыталась отвести взгляд, чтобы никто не заметил ее пристального внимания, и задала вопрос, ответ на который знала заранее:

– Это он?

– Да. Это бандит, известный как Бутч Кэссиди. Человек, не дававший мне покоя последние несколько лет. Он грабит поезда и делает это очень хорошо. Но у меня есть основания думать, что он покинул Штаты.

– Откуда у вас эта фотография? – спросил Карнеги, сорвав вопрос у нее с языка. – С виду она будто ненастоящая. Как вам удалось заставить его позировать?

Гарриман, явно довольный собой, ухмыльнулся:

– Этот снимок стоил всей той истории, которая ему предшествовала. Мы хотели договориться о перемирии. Я рассчитывал, что Кэссиди будет работать на меня, станет моим консультантом. Он знает все уязвимые места моих поездов, знает, где на них легче всего напасть. А еще знает все уловки бандитов, от которых мы могли бы защититься. Фотография сделана в тот день, когда мы с ним встретились. Он стоял почти неподвижно, ожидая, пока к нему подойдет адвокат, так что мой фотограф сделал прекрасный снимок. Думаю, он сумел передать его истинный характер.

– Я действительно вижу некоторое сходство, Джейн, но вряд ли это один и тот же человек, – сказал Оливер, внимательно рассматривая снимок мужчины в поношенной ковбойской шляпе: тот стоял на фоне гористой местности, разведя руки в стороны и глядя на что-то за пределами фотографии.

Снимок был потрясающий, вполне достойный места в музее. Джейн решила, что дом Гарримана и есть своего рода музей.

Человек, с которым они столкнулись в Карнеги-холле, действительно не слишком походил на пропыленного ковбоя со снимка. Одежда была совершенно другая. И фон. И все же Оливер ошибся. Это был один и тот же человек.

Она подошла ближе, притворившись, что хочет рассмотреть его лицо, хотя ей это было не нужно. Взгляд Ноубла Солта, полный смирения и грусти, встретился с ее взглядом, и она потрясенно отвернулась. И сразу отошла.

– Вы правы. Вряд ли это он, – непринужденно заметила она. При необходимости она могла великолепно сыграть любую роль. – Где была сделана эта фотография?

– Неподалеку от границы Айдахо и Юты. На заброшенной почтовой станции. От этого места нас сейчас отделяет целый мир. Целый мир, – повторил Гарриман и вздохнул так, словно тосковал по тому миру.

– Я бы сказала даже, что тот мир и наш ничем не похожи друг на друга, – произнесла она, не отводя глаз от бандита.

– Конечно, – кивнул Гарриман.

Джейн никогда не сомневалась в том, что Бог есть. В конце концов, в одном только Лондоне сосуществует миллион разных миров. Еще миллион – в Париже, еще миллион – в Нью-Йорке. И все они почти никогда не пересекаются. Она считала, что небеса – лишь еще один мир, недосягаемый для человека. Мужчина на снимке существовал в своем, отдельном, особом мире.

Она не могла оторвать глаз от снимка, а Гарриман продолжал рассказывать, радуясь, что она проявляет неподдельный интерес к главному предмету в его коллекции.

– Он примечательный человек, – проговорил Гарриман.

Карнеги уже отошел, Мэри Гарриман тоже двинулась к выходу из кабинета, уводя за собой дам. Бандит мало кому был интересен так, как ей.

– Но чтобы он оказался в Карнеги-холле… это бессмыслица, – продолжил он. – Правда, он очень непредсказуем. Наша последняя попытка встретиться с ним закончилась полной неудачей… Но, может… – Он потянул себя за вислый ус, снова взглянул на карту. – Сообщите мне, если еще когда-нибудь увидите этого человека. И не дайте ему себя провести. Он не тот, кем кажется. Он ловок. Неуловим. Ему нельзя доверять.

– Конечно, – отвечала она, хотя и не была согласна с магнатом. Она знала, что может доверять мужчине со снимка. Чувствовала это. – Конечно, я вам сообщу. Только это был другой человек.

Позже, ночью, когда все в доме уснули, она потихоньку спустилась в кабинет, где хранилась коллекция Гарримана. На следующий день они уезжали, и ей хотелось в последний раз взглянуть на фотографию, осмотреть коллекцию так, чтобы ей при этом никто не мешал.

Она ожидала, что дверь в кабинет будет заперта, но, когда закрыла глаза, лелея надежду, и повернула ручку, дверь подалась. Никто ее не запирал. В камине чуть мерцали угольки. Она решила, что Гарриманы уже наверняка спят, зажгла лампу и в тишине принялась изучать статьи, которые Эдвард Гарриман старательно вырезал, обрамлял и закреплял в соответствовавших им точках на карте. В статьях говорилось о кражах. Она все прочла, изучила на карте все места, где были совершены преступления.

Она не могла соединить мужчину, который ей так помог, с тем, кто взрывал динамитом стенки вагонов и опустошал сейфы в банках. Судя по всему, он любил динамит.

– Мама?

Она тихо вскрикнула, вскинула руку, словно защищаясь, и смахнула со стены фотографию Бутча Кэссиди. Рамка с грохотом рухнула на пол.

В дверях стоял Огастес, широко раскрыв темные глаза, весь дрожа под ночной рубашкой. На его так непохожих друг на друга щеках блестели слезы.

– Ты меня бросила! Ты бросила меня и не вернулась!

– Прости, мой дорогой, – выдохнула она и опустилась на колени возле упавшей фотографии, оценивая ущерб. – Стой там. Тут могут быть осколки, а ты босиком.

Огастес медленно двинулся к ней, не обратив внимания на ее слова. Стекло в рамке треснуло, планки разошлись, и стали видны соединявшие их маленькие гвоздики.

Она подняла рамку и аккуратно перевернула ее изображением вверх. Огастес прижался к ее плечу и вгляделся в снимок, забыв про слезы.

– Мама… Это Ноубл Солт! – воскликнул Огастес. – Он ковбой!

– Тише, Огастес, – умоляюще прошептала она. Теперь уже нельзя было ничего поделать. Кто-то в доме наверняка слышал шум. – Ты сейчас всех разбудишь.

Она опустила снимок на пол, туда, куда он упал, и понадеялась, что мистер Гарриман решит, что рамка упала сама собой. Она взяла сына на руки, прикрутила лампу и поспешила к лестнице, оставив Ноубла Солта на произвол судьбы.

Наутро никто не упомянул о ночном происшествии. Когда слуга явился забрать багаж и отвезти их к пароходу, мистера Гарримана не было дома, но разбитую рамку он уже обнаружил. Он вытащил фотографию и положил ее на свой стол.

Это было неправильно. Она понимала, что так нельзя, но снимок принадлежал ей. Он принадлежал ей.

Не успев толком все обдумать, она скрутила фотографию в плотную трубку, сунула себе в рукав, как собиралась поступить со столовым серебром Гарриманов, и застегнула манжету, чтобы сверток не выпал. А потом спустилась в вестибюль, где ее уже ждали Оливер и Огастес.

Прежде чем Эдвард Гарриман узнает, что фотография пропала, они уже будут на пути в Париж.

Вернувшись обратно в Париж, она принялась собирать все, что могла найти, не только о нем, но и в целом о Диком Западе. Она искала его имя в заголовках, но истории о ковбоях повествовали в основном о тех, кого уже давно не было в живых. Судя по всему, Бутч Кэссиди был «последним в своем роде».

Она обшаривала все газеты, которые только могла добыть, в поисках упоминаний о нем и его выходках, но сумела обнаружить лишь краткую заметку о налете на поезд, направлявшийся в Сан-Франциско. Задержанный властями грабитель, Ван Паркер, считавшийся подельником Бутча Кэссиди, уже давал показания.

Она отыскала три книжечки историй о Бутче Кэссиди и Диком Западе, где каждая новая небылица казалась еще более немыслимой, чем предыдущая. Единственная легенда, в которой она отдаленно угадала знакомого ей мужчину, повествовала о зиме, когда было так холодно, что почти весь скот вымерз, – в книжке говорилось про «великий падёж», – и людям тоже пришлось нелегко. По замерзающему Дикому Западу поползла эпидемия дифтерии. Бутч Кэссиди, работавший тогда пастухом на ранчо Симпсона, развозил по всему штату лекарство, которое готовила и разливала по склянкам миссис Маргарет Симпсон. Это спасло жизнь многим детям, и слава Бутча прогремела по всему Западу. Если все это было правдой, он заслужил награду, а не петлю, которая грозила ему, если бы он попался в руки властям.

Он был загадкой – грабил банки и отбирал заработки у шахтеров, но всегда ухитрялся убраться по-хорошему и якобы никого не убивал. Конечно, то было слабое утешение. Истории о ковбоях печатали не ради фактов, но ради захватывающих историй, и потому сложно было понять, что в них правда, а что выдумка, созданная лишь для того, чтобы книжки бойчее продавались.

Порой она доставала украденный снимок и объявление, рассматривала его лицо, проигрывала в голове каждый миг той ночи, когда они встретились. Ей помог бандит. Ее целовал бандит. Какую ошеломляющую историю она могла рассказать! За информацию, которая помогла бы его отыскать, обещали премию. Она могла бы описать все, что знала, и отправить в Детективное агентство Пинкертона по адресу, указанному внизу объявления. Могла продать свой рассказ в газеты. Но она этого не сделала.

Она положила снимок и объявление под стекло на своем туалетном столике – как образцы в лаборатории, – а сверху накрыла плотным кружевом и поставила вазу с цветами из шелка.

Шли годы, книжицы о ковбоях перешли от нее к Огастесу, и он еще пополнил коллекцию. Истории завораживали его так же, как и ее, хотя она никогда не рассказывала ему, как связаны между собой Ноубл Солт и Бутч Кэссиди. Оба знали, что Ноубл Солт принадлежал только им двоим, и Огастес всегда говорил о нем так, словно тот подарил ему жизнь, а не просто оставил золотые карманные часы и не просидел рядом с ним долгую, мучительную ночь.

Когда она увидела его в клинике, так сильно переменившегося и все же такого знакомого, то почувствовала, что он будто бы наконец услышал ее молитвы и явился ее спасти. И это было уже чересчур. Она путалась в словах, дрожала и заикалась. Даже Огастес заметил, что ей не по себе. Но у нее было так мало времени… И встреча с ним показалась ей чудом.