Беседка любви

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Богатый юноша с подбитым глазом удивительно быстро вошел в жизнь Клэр. Она и представить не могла, что может влюбиться вот так, живя вместе с родителями. Клэр всегда думала, что это случится в далеком будущем, в котором не будет места тесному, вечно переполненному людьми дому, где ей никогда не удавалось побыть одной. Позже девушке казалось, что она влюбилась в Мартина в тот самый момент, когда предложила ему приложить кусок мяса к заплывшему глазу и привела к себе на кухню. Но в те первые дни Клэр отказывалась верить в свои чувства, убеждая себя, что всего лишь хотела помочь — ведь именно так воспитал ее отец — и что она помогла бы любому, кто пришел в беседку с разбитым лицом.

Но между тем в ожидании новой встречи с Мартином она волновалась так, что у нее начинал болеть живот. Обычно это состояние называют бабочки в животе, но такое выражение казалось Клэр слишком фривольным для описания ее чувств. Встретившись через неделю, они немного посидели в беседке, потом прошли полмили до ближайшего луга и развалились на траве. Мартину хотелось знать о девушке все, поэтому Клэр рассказывала о своей семье, о том, как в восемь лет чуть не умерла от менингита, о том, как мечтала стать скульптором и ходила на дополнительные уроки искусств, а потом каждый раз выигрывала на ежегодном состязании учеников. Мартин в свою очередь рассказывал ей о родителях, о своей мечте стать шеф-поваром, о том, как ему не хочется ехать осенью в Принстон учить экономику, и что он с куда большей радостью отправился бы в кулинарную школу. Они делились множеством историй и торопливо расспрашивали друг друга обо всем на свете, словно старались выговориться за все потерянное время.

Мартин и Клэр условились встретиться на следующий день, на этот раз рядом с небольшим прудом неподалеку — там можно было поплавать, хотя погода еще не слишком подходила для купания. Когда в половине четвертого девушка пришла на берег, Мартин уже ждал ее. Он сидел на прогретом солнцем большом камне. Рядом лежала сброшенная рубашка, и Клэр мельком взглянула на его тонкие руки и полоску темных волос на голой груди. Вскоре они уже плескались в холодной воде, едва касаясь пальцами ног скользкого дна; они плавали, изредка задевая друг друга коленями и покрытыми мурашками плечами.

Клэр уже успела замерзнуть, когда Мартин оказался совсем близко, он словно пересек невидимую черту, которой люди обычно отграничивают свое личное пространство. Но Клэр почему-то совсем не хотелось, чтобы он отодвинулся.

— Здравствуй, — сказал он.

— Здравствуй, — ответила она.

Клэр знала, что он собирается ее поцеловать, и в животе у нее снова что-то тревожно сжалось. Она не понимала, откуда взялась эта смутная тревога, и ничего не могла с собой поделать. Ее мама со своей чрезмерной заботой, с вечными требованиями носить шерстяные шапки зимой и предостережениями быть осторожной с мужчинами в любое время года говорила: «Не верь парням. Ты очень милая девочка, поэтому они будут вешать тебе лапшу на уши и заставят делать то, о чем ты потом сильно пожалеешь».

И сейчас мамины слова настойчиво звучали в голове Клэр, хотя это было последнее, о чем ей хотелось думать. Почему она должна доверять Мартину? У нее не было никаких причин для этого. Клэр знала, что у его отца, Эша Рейфила, была репутация жесткого и безжалостного человека — на самом деле однажды он обманул и ее папу (это было как-то связано с оплатой за покраску садовой стены). Но сейчас, стоя в холодной воде, Клэр отказывалась думать головой. Мартин положил мокрую руку ей на плечо и притянул девушку еще ближе. Клэр тут же почувствовала, как начинает заливаться краской; щеки у нее горели.

Конечно, она ждала поцелуя, но ей было всего семнадцать, и внезапно нахлынувшие чувства ее тревожили. Ребята в школе постоянно заигрывали с ней, приглашали на свидания, а играя в баскетбол, бессовестно выкрикивали комплименты и признания с другого конца поля. С некоторыми из парней она даже ходила в лонгвудский кинотеатр, а с Роем Кренсшоу как-то раз целовалась на балконе во время кинохроники. Рой, смазливый мальчишка, с волнистыми светлыми волосами и вечно сонными глазами, был игроком школьной баскетбольной команды. Целуясь с ним, она почти ничего не чувствовала, только переживала, не смотрят ли на них другие зрители, и слегка морщилась от маслянистого вкуса его губ и языка — перед этим Рой успел вдоволь наесться попкорна.

Но поцелуй в весеннем пруду был совсем другим. Чуть коснувшись ее губ, Мартин отстранялся и вновь и вновь легко касался уголков ее рта, влажной середины… Запах от щедро политой тоником волнистой шевелюры Роя Кренсшоу заставлял Клэр сдерживать дыхание. А сейчас она сладостно вдыхала аромат нагретых солнцем волос Мартина. В этом аромате, естественном, как вода, как камень, на котором он ждал ее, смешивались сладость уходящего детства и что-то темное, взрослое. «Сладкая кислинка», — легкомысленно подумала Клэр. В эти мгновения ей стало понятно, о чем были все те отчаянно романтичные фильмы, которые они с сестрой смотрели в лонгвудском кинотеатре, — вот о чем говорили все экранные герои. Она подумала, как ей повезло, что она встретилась с Мартином и, наконец, испытала это чувство. Внутри нее проснулось то, что сладко спало все предыдущие годы. Пробудилось, встряхнулось и словно сказало: «Время пришло».

Вскоре Мартин и Клэр сумели так устроить свои школьные и домашние дела, чтобы видеться три-четыре раза в неделю. Если им не удавалось встретиться, Клэр ощущала на сердце холодную тоскливую пустоту. Даже когда они были вместе, девушка не могла успокоиться. «Нет, пора бы уже взять себя в руки», — однажды подумала Клэр на уроке домоводства, глядя на выведенный ею совершенно дикий шов на кармане фартука, окончательно его изуродовавший.

Затем они с Мартином окончили старшую школу, и каждый день Клэр спала допоздна. Иногда она валялась в кровати и думала о Мартине до тех пор, пока встревоженная мама не начинала стучаться в дверь ее комнаты, чтобы узнать, все ли в порядке.

— Все хорошо, — кричала Клэр, но мама все равно заходила и прикасалась ладонью к ее лбу.

— Ну, лоб у тебя холодный, — задумчиво говорила она, с любопытством поглядывая на дочь.

Однажды, когда дома никого не было, Клэр позвала Мартина к себе, чтобы показать одну из своих маленьких глиняных скульптур, которыми родители украсили каминную полку. Это была девочка, читающая книгу. Мартин долго рассматривал фигурку, представляя, что это сама Клэр в детстве. Она больше всего на свете хотела стать скульптором, но у ее родителей не было денег, чтобы отправить дочь в школу искусств. И даже если бы родители и могли оплатить ее обучение, призналась Клэр Мартину, они вряд ли позволили бы ей заниматься любимым делом. Свифты были глубоко консервативными людьми. Они давно решили, что после школы их дочери будут работать в Лонгвуд-Фолс: начнут помогать отцу либо станут секретаршами у доктора или дантиста. Именно этим занималась Маргарет, сестра Клэр: отвечала на звонки и составляла расписание для старого рассеянного доктора Сомерса. Ей не очень-то нравилось сидеть целыми днями за столом, отгородившись от мира гладким матовым стеклом, слушать кашель пациентов, ожидавших приема, изредка вставать, чтобы поменять старые журналы на новые или покормить флегматичную золотую рыбку, медленно плавающую в аквариуме на подоконнике. И хотя Маргарет никогда не жаловалась, мысль о подобном будущем нагоняла на Клэр бесконечную тоску, особенно теперь, когда она встретила Мартина.

— Позволь задать тебе один вопрос, — неожиданно обратился он к ней, когда они прогуливались по парку. — Если бы у тебя было достаточно денег, и тебе ничего не мешало, и не надо было беспокоиться о том, что подумают другие люди, что бы ты сделала со своей жизнью?

— Отправилась путешествовать, — не раздумывая, ответила Клэр. — Поехала бы в Европу, увидела все великие произведения искусства и начала всерьез изучать скульптуру. — Она замолчала, а потом тихо добавила: — У меня даже паспорта нет. Я за всю свою жизнь не была нигде, кроме Лонгвуд-Фолс.

— Европа совершенно не похожа на Лонгвуд-Фолс, — заметил Мартин, не раз бывавший там вместе с родителями.

— А что бы ты сделал? — спросила она.

— Я бы поехал с тобой, — без колебаний сказал он.

Они оба замолчали. За все то время, что они встречались, Клэр и Мартин ни разу не заговорили о неизбежном, но, нравилось им это или нет, вскоре они должны были расстаться. В сентябре Мартин уедет в Принстон, а Клэр останется в Лонгвуд-Фолс, найдет работу поближе к дому, будет жить с родителями; ее жизнь потечет, как прежде, безо всякой надежды на лучшее. А Мартин будет двигаться вперед, займется учебой, его закрутит водоворот контрольных, тестов, экзаменов, футбольных матчей и вечеринок с дочками богачей. По выходным он будет танцевать со стройными, ухоженными девушками, с нитками жемчуга на шее. Клэр не знала, что хуже: делить его с ними или делить его с кем-либо вообще.

Они не говорили о предстоящем отъезде Мартина, словно надеялись, что все решится само собой.

Ему совсем не хотелось в Принстон, он мечтал о другом: поехать куда-нибудь учиться на повара и забрать Клэр с собой. Она тоже не хотела слушать родителей, маму, в последнее время ставшую чересчур подозрительной и жившую в постоянном страхе, что с дочерью неизбежно случится что-нибудь нехорошее.

Отец Клэр тревожился куда меньше: тяжелая работа отнимала у него почти все время. Лукас Свифт был подсобным рабочим, ухаживал за садами, подрезал деревья, сажал растения, чинил заборы и изгороди, а еще поддерживал в хорошем состоянии беседку в центре парка. Недавно он привлек к делу двоюродного брата, так что теперь они называли свой бизнес «Свифт: мастера на все руки» и даже вывели эту надпись на боку небольшого грузовика, на котором ездили к заказчикам. Их постоянно вызывали в разные концы города, и отец Клэр приходил домой уже под вечер, весь грязный, потный, усталый, как собака, мечтающий только об одном — упасть где-нибудь и уснуть. Денег у Свифтов было немного, но нельзя сказать, чтобы они бедствовали. Время от времени в холодильнике появлялся кусок мяса, и, хотя в доме не звенел смех, они вполне ладили друг с другом. Конечно, их трудно было назвать счастливой семьей в понимании Толстого, но они вполне справлялись.

На самом деле Клэр всегда казалось, что счастье призрачно и мимолетно. С детства немного меланхоличная, она, даже сжимая руку Мартина, чувствовала, что счастье — пусть оно и есть на самом деле — легко может ускользнуть. Сейчас ей удалось поймать его за извивающийся хвост, и оно — в этом парне, с темными волосами, с бледнеющим синяком под глазом и ухоженными руками.

Они продолжали говорить обо всем на свете, делясь друг с другом самыми личными воспоминаниями. Мартин признался Клэр даже в том, что произошло между ним и кухаркой Николь на полу кладовой.

Они не рассказывали друзьям о своих чувствах, Клэр не делилась даже с Маргарет, но Лонгвуд-Фолс был слишком маленьким городком, чтобы их отношения сохранились в тайне. Их видели вместе достаточно часто, чтобы однажды не поползли слухи, шепотки, которые вскоре переросли в оживленное стрекотание, охватившее и район, где жили Свифты, и Вершину.

— Что там у твоей дочери с этим богатеньким мальчиком? — напрямик спросила кассирша из магазина Стовера у матери Клэр, Морин Свифт, когда та стояла в очереди. — Если тебя интересует мое мнение, то я тебе скажу: ничего хорошего из этого не выйдет, — продолжала она. — Отец — монстр бессердечный, мать пьет, и все знают, что таких снобов, как эти Рейфилы, по всей округе не сыскать.

Морин, впервые услышавшая об этом, сделала вид, что все знает.

— Да мало ли что люди говорят! — спокойно сказала она, поднимая пакеты с продуктами и забирая сдачу.

Но в тот же вечер, после ужина, оставшись с дочерью вдвоем на кухне и принимаясь за гору посуды, она прямо спросила Клэр, что происходит. Та сперва кусала губы и напрочь все отрицала, но потом сдалась и рассказала о Мартине. Если ты всю жизнь послушно говорила маме правду, за один вечер этого не изменишь.

— Я люблю его, понятно? — вырвалось, наконец, у Клэр.

— Тогда потрудись его разлюбить, дочка, — ответила Морин. — В противном случае будет слишком много проблем, и все окажутся в неудобном положении. И вообще, эти отношения принесут вам только горе, и ты будешь страдать.

Клэр яростно терла тарелку тонким клетчатым полотенцем.

— Любовь совсем другая, — сказала она.

— Милая моя, я прекрасно знаю, какая бывает любовь, — тихо откликнулась Морин. — В молодости все мы думаем, что впервые открыли любовь в этом мире, но поверь мне, она была здесь задолго до того, как ты появилась на свет, и останется после того, как ты покинешь землю. — Морин помолчала, подбирая слова. — Но если она возникает между двумя людьми, которым не суждено быть вместе, то приносит только боль.

— Это не любовь приносит боль. Это ты.

Клэр отшвырнула в сторону полотенце и убежала к себе в комнату.

В тот же вечер на Вершине Мартину весьма доходчиво объяснили, что он больше никогда не увидит эту девушку, о которой его родителям стало известно от миссис Корнби, вульгарной богатой вдовы из лонгвудского загородного гольф-клуба. Мартин и прежде считал, что Велма Корнби лезет в жизнь других людей только потому, что у нее нет своей собственной.

— Говорю тебе в первый и последний раз, — отчеканил Эш Рейфил, вызвав сына в свой кабинет. — Мы с твоей матерью запрещаем тебе встречаться с этой девушкой.

Мартин посмотрел на отца, сидящего за большим письменным столом, в самом центре которого в окружении фолиантов в дорогих переплетах лежала бухгалтерская книга цвета бычьей крови. На книги у Эша Рейфила никогда не хватало времени, их и положили сюда только для того, чтобы произвести впечатление на посетителей.

— Вы запрещаете мне с ней встречаться? — переспросил Мартин.

Отец кивнул.

— Простите, но мне казалось, что период запретов остался в прошлом. Я думал, что теперь могу сам решать, что мне делать.

Отец несколько секунд смотрел на него, не мигая, потом налил себе бурбона из хрустального графина в форме груши.

— Хорошо, Мартин, — сказал Он. — В таком случае присядь, нам надо поговорить.

Плеснув в другой бокал, он протянул его сыну. Мартин никогда прежде не пил с отцом. Они сели на жесткий кожаный диван, и Эш продолжил:

— Раз ты настаиваешь на встречах с ней, несмотря на наше недовольство, думаю, мне можно успокоиться.

— То есть? — не понял Мартин.

— Просто это значит, что ты нормальный, — объяснил Эш. — Понимаешь, мы с твоей матерью немного беспокоились за твое развитие, особенно если учитывать этот странный интерес к кухне. — Он сделал большой глоток виски. — Если ты хочешь встречаться с этой девушкой, думаю, в ней есть своя… изюминка. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я. Ведь в сдобной булочке главное изюм, не так ли? — Эш кивнул, соглашаясь сам с собой. — На вкус они все одинаковые, что богатые, что бедные, так что в этом нет ничего страшного до тех пор, пока она от тебя не залетит. Хотя я уверен, что и в этом случае мы что-нибудь придумаем…

Мартин отставил в сторону бокал и поднялся с дивана.

— Ты ничего не знаешь о Клэр, — сказал он отцу. — Ты вообще ничего не знаешь.

— Сынок, я знаю гораздо больше, чем ты думаешь, — тихо ответил Эш. — Просто сейчас ты этого не понимаешь. Может быть, однажды поймешь. Но правда в том, что если ты позволишь этой девчонке завладеть твоей жизнью — а я вижу, ты именно это и собираешься сделать, — то она обязательно ее разрушит.

— Спасибо за совет. — Мартин повернулся и вышел из холодной комнаты, полной книг, которые никто никогда не прочтет.

— Значит, ты действительно намерен привязать себя к ней! — крикнул Эш Рейфил, но Мартин молча спускался по лестнице, а вслед ему неслись слова отца: — Молодец! Продолжай в том же духе!

К концу лета Мартин и Клэр стали более сдержанными и осторожными, они встречались реже, выбирая места, где их точно никто не увидит. Они больше не решались сидеть днем в беседке, гулять по парку или ходить на пруд. Вместо этого они уходили в лес на окраине Лонгвуд-Фолс, где пугливые олени встречались гораздо чаще, чем люди. Под сенью густой листвы носились полчища комаров. Мартин и Клэр обычно устраивались на куче листьев и ветвей. В лесу было гораздо темнее, чем там, где они привыкли гулять — солнечные лучи едва находили лазейки в зеленых кронах, — и Мартину с Клэр казалось, что они сидят в сумрачной комнате, куда детям входить запрещено. Иногда Мартин позировал для Клэр, становился, куда она велела, снимал рубашку, а девушка делала слепки из небольших комков красной глины, которые она приносила с собой в банке.

В лесу Клэр чувствовала себя несчастной и не скрывала этого. Ее очень расстраивало то, что им с Мартином приходится уходить так далеко, чтобы остаться наедине, что они не могут пройтись по городским улицам, держась за руки, как это делали другие влюбленные парочки. И все из-за денег. Ее не интересовало богатство Мартина Рейфила, его общественное положение, хотя многие из жителей Лонгвуд-Фолс были уверены в обратном. Она не стремилась прыгнуть выше головы, оставив позади жизнь, в которой была всего лишь дочерью человека, зарабатывавшего на жизнь тем, что подрезал изгороди, чинил тротуары и красил беседку в городском парке, и стать самодовольной бездельницей и женой богатого человека. Отдельные узколобые личности поговаривали, что Клэр Свифт пытается купить билет, чтобы вырваться из того мира, где она родилась. Лишь когда они с Мартином оставались вдвоем, слухи и едкие замечания стихали и, оставшись вдали, превращались в неразборчивый шепот.

Тем временем лето подходило к концу, и с каждым днем они нуждались друг в друге все больше. Однажды, в последних числах августа, когда они сидели в лесу и болтали о чем-то, Мартин вдруг замолчал, повернулся к Клэр и, подперев ладонью щеку, внимательно посмотрел на девушку.

— В чем дело? — спросила она.

— Знаешь, чего мне хочется? Провести с тобой целый день. Где-нибудь в другом месте. Где-нибудь, где мы могли бы лежать рядом и обниматься, и чтобы эти проклятые сосновые иголки не лезли везде.

— Разве есть такое место?

— «Сторожка».

Клэр поднялась и изумленно посмотрела на него.

— Мы не можем туда пойти! — воскликнула она.

«Сторожка» была одним из разваливающихся трехэтажных мотелей на Девятом шоссе, с облезлыми стенами и протекающими трубами. Клэр всегда казалось, что в таких местах, пропитанных пылью и грязью, царит запустение.

— Все будет в порядке, — попытался успокоить ее Мартин. — Может, изнутри она выглядит лучше, чем снаружи. Я просто хочу быть с тобой. Но если ты против, мы никуда не пойдем.

Клэр отвернулась. Правда была в том, что ей тоже порядком надоело сидеть на куче веток. Ей хотелось заняться с Мартином любовью. Но подобные желания перечеркивали все, чему ее учили, все те непременные качества, которыми должна была обладать семнадцатилетняя девушка в 1949 году. Ее родители — особенно мама — ужаснулись бы, узнай они, о чем она думает. Морин Свифт начала бы рыдать, умолять ее изменить свое решение, бежала бы за ней всю дорогу до этого непристойного мотеля, прижимая к груди шерстяную шапку.

Но Клэр отогнала в сторону мысли о матери. Не глядя на Мартина, она неуверенно пробормотала:

— Все хорошо. Я не обиделась. Я тоже хочу быть с тобой, ты же знаешь.

— Тогда ты понимаешь, что я имею в виду, — сказал он, и через несколько секунд она кивнула в ответ.

— Ты не перестаешь меня удивлять, — улыбнулся Мартин.

Уже в следующую субботу они стояли на обочине и ловили машину, чтобы добраться до мотеля.

В конце концов, рядом с ними остановился старый фермерский грузовик. Мартин и Клэр с трудом уместились в кузове, втиснувшись между ящиками со свежим молоком, и всю дорогу слушали, как вокруг них дребезжат и позвякивают бутылки. Клэр надела платье цвета какао — бледно-коричневое, будто присыпанное сахарной пудрой, — которое сшила для нее мама.

Они делали вид, что путешествуют как муж и жена.

— Новобрачные, — смеясь, сказал Мартин, надевая дешевое серебряное колечко на безымянный палец Клэр. — Мы Харрисоны из Саратога-Спрингс, — продолжал сочинять он. — Джон и Элис. Мы поженились в Саратоге, в отеле «Адельфи». Тихая, скромная свадьба, всего двести человек гостей.

— И что же мы делаем в ужасном мотеле «Сторожка»? — поинтересовалась Клэр.

— Мы просто путешествуем по штату Нью-Йорк, — объяснил ей Мартин. — Ездим туда-сюда, как обычные молодожены, в последний раз наслаждаемся беззаботно и бесцельно проведенным временем, потому что впереди нас ждет серьезная взрослая жизнь. Останавливаемся в маленьких придорожных отелях, вроде тех, где не все буквы горят на неоновых вывесках.

У «Сторожки» не горела первая «о». Клэр покачала головой и сказала:

— Ладно, Джон, остановимся в «Сторожке».

— Спасибо, Элис, — отозвался он. — Ты не пожалеешь.

Для маскировки они взяли с собой по маленькой дорожной сумке, ведь Харрисоны не могли путешествовать без вещей. Сидя в кузове трясущегося грузовика, Клэр прижимала к себе сумку, собранную накануне вечером. Внутри лежала только ночная рубашка из хлопка с вышитыми по краю розочками, хотя девушка и понимала, что вряд ли она ей понадобится. Грузовик остановился прямо напротив гравийной дорожки, ведущей к входу в мотель. На стоянке было несколько машин, и место не выглядело таким уж зловещим, но Клэр все равно боялась. Они записали в регистрационной книге свои выдуманные имена, и старая женщина с сеткой для волос на голове, дежурившая за стойкой, даже не стала проверять, так ли это. Ей было все равно, кто приезжает в мотель, до тех пор, пока постояльцы исправно платят и не начинают громить мебель и задирать окружающих.

— Так, и еще… — обратился к ней Мартин. — Здесь есть комната с кухней?

Женщину явно удивили его слова — наверное, никто прежде ни о чем подобном не спрашивал.

— Это будет стоить дополнительные семьдесят пять центов, — сказала она, и Мартин послушно заплатил.

Затем дежурная кинула ему ключ через стойку — и все. Мартин и Клэр молча вышли наружу и по скрипящей деревянной лестнице поднялись к комнате номер восемнадцать.

Дверь была покрашена отвратительной водянистой краской, с подтеками и узорами, оставшимися от кисти маляра. В голове Клэр мелькнула мысль, что папа обязательно бы ее перекрасил так же тщательно, как он красил беседку и заборы в городе. А оказавшись внутри, в затхлом полумраке, она подумала, что в этот номер никто не заходил по крайней мере несколько недель. Кровать в середине комнаты была довольно продавленной, но хотя бы казалась чистой.

Клэр не понимала, как она могла дойти до такого, и даже подумывала о том, чтобы развернуться и молча уйти. Все вокруг было таким непривычным. Но потом Мартин подошел к ней, она снова почувствовала его запах, «сладкую кислинку», успокаивающее тепло его объятий и вспомнила, что он-то был привычным. Его голос, улыбка, руки — все это уже стало частью ее жизни. Он не был чужаком, поэтому Клэр сказала себе, что не должна думать, будто все вокруг чужое.

Она молча разделась в полумраке комнаты, а Мартин неотрывно смотрел на нее, пытаясь разглядеть получше в неверном свете, пробивающемся через окна.

— Ты просто красавица, — сказал он.

Затем Мартин разделся сам, медленно откинул синее одеяло, лежавшее на простынях, и они вместе нырнули в постель. Словно в холодный весенний пруд. В комнате было тихо и сумрачно, хотя солнце уже стояло высоко в небе, и Клэр подумалось, что они словно два пловца. Мартин поцеловал ямочку у нее между ключицами, затем стал спускаться ниже, и его губы вдруг оказались на ее груди. Клэр тяжело дышала, она почувствовала, как внутри нее растет тревога и напряжение, но напомнила себе: «Я миссис Харрисон, замужняя женщина». Его губы все еще оставались на ее груди. Клэр услышала собственный стон. Неужели это она?

Отброшенная в сторону одежда скрылась где-то в полумраке, и важно было лишь прикосновение теплой кожи к теплой коже, бледной к смуглой. Потом была неизбежная боль, сильная дрожь, заставившая ее на несколько секунд отвернуться, но вскоре она исчезла, и осталось лишь ощущение, похожее на то, что возникает, когда плаваешь в прозрачной воде. Мартин смотрел на нее сквозь темную прядь, упавшую ему на лицо.

— Я люблю тебя, — услышала Клэр.

— Я тоже тебя люблю.

— Мы всегда будем принадлежать друг другу.

В его словах был и иной, скрытый смысл, и Клэр знала об этом. Мы всегда будем принадлежать друг другу, даже если не будем вместе.

Потом они тихо лежали, прижавшись друг к другу. Клэр уже была совсем сонной, когда Мартин поднялся и, не одеваясь, подошел к своей сумке.

— Что ты делаешь? — спросила она.

А он уже доставал какие-то странные предметы и относил их на маленькую кухню, за которую заплатил дополнительные семьдесят пять центов. Лук, пара яиц, завернутых в носовой платок, чтобы не разбились, кусок масла, твердый фермерский сыр, терка, серебряные солонка и перечница с выгравированными на боку буквами «Р» и, наконец, маленькая сковорода.

Клэр изумленно смотрела, как обнаженный мужчина после занятий любовью жарит омлет, быстро нарезая, помешивая и раскладывая ингредиенты. Закончив, Мартин сложил все на одну тарелку и вернулся к кровати. Они ели, прижавшись друг к другу, мечтая о том, чтобы в маленьком обветшалом мотеле с погасшей «о», здесь, под тонким синим одеялом, время остановилось.

Дождливым воскресным утром Мартин уехал в Принстон. Багажник машины был забит его сумками и чемоданами, а сам Мартин сидел на заднем сиденье рядом с матерью, которая надела по этому случаю зеленую шляпку, похожую на кочан капусты, и, едва «бентли» выехал за пределы поместья Рейфилов, тут же налила себе ликера из встроенного мини-бара. Отец отказался сопровождать сына в колледж, сославшись на неотложные дела, связанные с бизнесом, но Мартин прекрасно понимал, что, скорее всего, причиной тому был их летний разговор в кабинете Эша.

Во время поездки Мартин молча смотрел в окно, тогда как его мать курила и жаловалась, что в лонгвудский загородный гольф-клуб стали пускать совершенно неподобающих личностей. В полдень длинная машина проехала сквозь кованые железные ворота Принстона. Вдали звенели университетские колокола, а молодые люди с родителями осматривали студенческий городок.

В прочном каменном здании, где ему предстояло жить, Мартин познакомился со своим соседом по комнате, скуластым парнем с проблемной кожей, приехавшим из Дурхама, города в Северной Каролине, и представившимся Эверетом П. Хадсоном-младшим. Они вместе распаковывали вещи, а мама Мартина немного побродила по комнате, стараясь казаться полезной, но дольно быстро собралась уходить, сказав что-то насчет танцевального вечера в клубе. Она поцеловала сына в щеку, едва прикоснувшись к ней губами, и в этот момент Мартин понял, что любовь его матери всегда была такой: искренней, но довольно расплывчатой, словно Люсинда не знала точно, что с ней делать.

Через некоторое время Эверет ушел на студенческую вечеринку по случаю начала учебного года — перед этим он безуспешно пытался уговорить своего соседа пойти с ним, — а Мартин в одиночестве остался сидеть на полосатом матрасе. Он смотрел в окно на литые статуи на крыше здания и готические шпили, ощущая царящую там атмосферу больших амбиций и бесконечных возможностей. В тот самый момент в какой-то из комнат этого здания Альберт Эйнштейн думал о решении невероятно сложных уравнений — или просто принимал ванну. Решив переодеться, Мартин сунул руку в карман пиджака за ключами от чемодана и вдруг наткнулся на лист бумаги. Он с удивлением вытащил неожиданную находку и стал ее рассматривать.

Это оказался неподписанный конверт, но, когда Мартин поднес его ближе к лицу, он почувствовал слабый запах — запах Клэр. Так пахло мыло, которым она пользовалась, что-то цитрусовое, одновременно лимонное и апельсиновое. Он быстро разорвал конверт и принялся читать.

Мартин долго смотрел на коротенькое письмо, представляя, как Клэр писала его, склонившись над столом в своей маленькой комнате. В течение следующих недель и месяцев она напишет ему еще много писем, длинных, с кучей подробностей, — и он будет сразу же писать ей в ответ.

Мартин с головой погрузился в учебу, он записался на курсы европейской истории и введения в поэзию, стал заниматься ботаникой и латынью. На лекциях было довольно интересно, но письма Клэр притягивали его больше, чем все лекции, вместе взятые. Вокруг постоянно гудели мужские голоса на просторных многоуровневых кафедрах, в клубе гурманов, где блюда с едой разносили молчаливые официанты в черном, а после занятий — в общежитии, где все собирались, чтобы сыграть в покер, выкурить сигару, стоя на лестнице в одном белье, выпить дорогого виски и обменяться грязными шуточками о женщинах. Мартин охотно присоединялся к игрокам в карты, и они с радостью принимали его. Но в целом его считали нелюдимым, а он не очень-то переживал по этому поводу.

Мартин приезжал домой на Рождество, а потом на весенние каникулы, и, хотя ему надо было сделать кучу домашних заданий, большую часть времени он проводил с Клэр. Он знал, что это скажется на его оценках, но все равно не сильно беспокоился. Клэр устроилась в приемную местного дантиста, доктора Мантела, который очень хорошо к ней относился, но от этого ее секретарские обязанности не становились менее унылыми. Пациенты приходили с зубной болью, а уходили с перекошенными ртами, и едва ворочая языком после заморозки. Для Клэр это была не жизнь, но в тот момент у нее не было особого выбора.

Во время каникул Мартина они несколько раз ездили в «Сторожку». Иногда они просто сидели в беседке или катались на коньках по замерзшему пруду. Клэр совсем не изменилась с тех пор, как он уехал. Принстон предлагал Мартину блестящие перспективы, но не мог исполнить его мечту: быть рядом с Клэр и стать шеф-поваром. Тем не менее, он снова и снова возвращался в колледж — с мыслью о том, что все лето проведет с Клэр. Так прошло три года.

Однажды утром, когда Мартин с Эверетом П. Хадсоном-младшим, его бессменным соседом все эти годы, собирался на экзамены, Эверет, вдруг повернувшись к нему, произнес, задумчиво растягивая слова:

— Ты ведь все время не с нами, так?

Мартин недоуменно уставился на него:

— Что ты имеешь в виду?

— Мне кажется, что ты все время где-то в другом месте, — сказал Эверет, завязывая галстук с маленькими оранжевыми тиграми Принстона[7]. — Где-то в лучшем месте.

Мартин кивнул. Сегодня было двадцать седьмое мая 1952 года, годовщина того дня, когда они с Клэр встретились в беседке. Он чувствовал, что сегодня они должны быть вместе, ведь все предыдущие годы им это удавалось. Они должны быть вместе сегодня и каждый день. Они должны путешествовать по Европе, изъездить ее вдоль и поперек. Три года он вкалывал в колледже, загоняя все глубже в сердце тоску по любимой, а теперь понял, что пришло время что-то изменить. Ему не хотелось расставаться с Клэр еще на целый год.

Через два часа начинались экзамены, и Мартин вместе с другими студентами должен был писать длинные ответы в синих тетрадях. Все это не имело смысла, поскольку он не собирался становиться ученым или посвящать себя бизнесу либо юриспруденции.

— Увидимся, — сказал он соседу и вышел из комнаты.

В общежитии было непривычно тихо — все старательно готовились к предстоящим испытаниям. Покинув здание, Мартин быстро прошел мимо поля, где много лет назад играл в футбол его отец, а задолго до этого тем же самым занимался его дед. Он сел на траву и только тогда заметил незнакомого человека. Тот шагал, заложив руки за спину, — неряшливый усатый старик в кардигане, седые волосы свободно развеваются на ветру. «Альберт Эйнштейн», — вдруг понял Мартин.

Он представил, как подойдет к этому величайшему ученому и всемирно известному физику и расскажет о том, что лежит у него на сердце. Может быть, Эйнштейн посоветует ему что-нибудь, вспомнит какую-нибудь туманную философскую сентенцию, которая отодвинет в сторону все проблемы. Но профессор Эйнштейн уже уходил, засунув руки в карманы и углубившись в мысли, неведомые студенту.

Мартин смотрел ему вслед. А затем вскочил и побежал прочь от Эйнштейна, прочь от Принстона, через широкое футбольное поле прямо к офису «Вестерн Юнион», где, едва переведя дыхание, дрожащими руками написал телеграмму для Клэр Свифт:

Двадцать седьмого мая 1952 года, когда тихий безветренный вечер опустился на север штата Нью-Йорк, на платформе Лонгвуд-Фолс остановился поезд из Принстона. Мартин вышел из вагона и направился через весь город к беседке, где сидела и ждала его Клэр в легком летнем платье сливочного цвета.

— Навсегда? — тихо спросила она, а он лишь мог кивнуть в ответ.