Безжалостное обольщение

Глава 14

Весь день Женевьева пролежала на широкой кровати свернувшись клубочком, безразличная к появлениям Сайласа, безразличная даже к черепашьему супу. Звуков корабельной жизни она просто не слышала, обнаружив, что сознание может творить собственный мир, свою вселенную, в которой не ощущается телесная оболочка, — маленькое государство, защищенное от вторжения зла извне. Женевьева научилась противостоять унижению и боли; она постарается остаться в этом своем бестелесном пространстве до тех пор, пока позорные воспоминания не перестанут мучить ее и забудутся. Женевьеве было невдомек, что это блаженное «убежище» — лишь результат ее легкомыслия и физической слабости, вызванной голоданием. За два дня она выпила лишь несколько глотков воды.

Выслушивая доклады Сайласа о стрессовом состоянии пленницы, Доминик хмурился все больше. Не поднимало настроения и отсутствие признаков «Алюэтты»; правда, не видно было и преследователей. Все шесть фрегатов теперь шли в четком строю, постоянно обмениваясь сигнальными сообщениями. Самый опасный участок пути был впереди — Юкатанский пролив, отделяющий залив от Карибского моря. Британцы могут устроить там засаду при условии, что уже знают пункт назначения флотилии. Однако если команда «Алюэтты» у них в руках, то скорее всего миссия капера противнику известна.

Анализируя все варианты и пытаясь предусмотреть их вероятные последствия, Доминик поднялся на мостик. Но мысль о Женевьеве постоянно вторгалась в его размышления и отвлекала от главного. На закате он спустился в каюту, решив на этот раз сломить ее отчужденность. Однако желать легче, чем сделать. И Делакруа впервые почувствовал настоящую тревогу.

Миниатюрная Женевьева, казалось, угасала у него на глазах. Не то чтобы она еще больше похудела — два дня без пищи не сказываются так быстро, — но она как-то вся уменьшилась, съежилась. Даже когда Доминик вытащил ее из кровати, девушка стояла согнувшись, будто стараясь спрятать и защитить что-то внутри себя. Капитан взял из стопки аккуратно сложенной одежды чистую рубашку и накинул ей на плечи. Пленница не сделала ни малейшей попытки одеться, и, выругавшись себе под нос, он осторожно продел ее руки в рукава и застегнул пуговицы.

— Пора заканчивать это, Женевьева. Хватит уже. — Он старался скрыть раздражение и говорить твердо, но по-доброму. — Сядь за стол и съешь суп.

Она села и уставилась на супницу, но, когда Доминик поднес ложку к ее губам, отвернулась.

— Я не голодна, — бесцветным голосом ответила Женевьева куда-то в пустоту.

Тяжело вздохнув, он с огромным трудом заставил себя сказать:

— Женевьева, я сожалею о том, что говорил и делал вчера. Боюсь, в том состоянии, в котором пребывал, я действовал безжалостно. Однако и ты несешь ответственность за случившееся, не только я. Давай забудем о том, что случилось.

— Это больше не имеет никакого значения, — тем же бесцветным голосом произнесла Женевьева. — Со мной все в порядке, просто я не голодна.

Доминик взглянул на нее сверху вниз, стараясь подавить раздражение. Потом вдруг резко развернул стул, на котором она сидела, и подхватил ее на руки:

— Кажется, фея, я должен продемонстрировать свое раскаяние.

Он бережно перенес ее на кровать и, прежде чем сесть рядом, аккуратно поднял уголок простыни.

Под его нежными, умелыми ласками Женевьева почувствовала, что оживает, что в созданный ею замкнутый, безопасный мир стали проникать человеческие ощущения, и она запаниковала. Эти восхитительные ощущения принадлежали иному миру, тому, в котором, кроме них, существовали ее унижение и душевное опустошение. Женевьева интуитивно поняла это и воспротивилась тому, что уже однажды случилось. Она будто окаменела, и сознание ее восстало. Так она и лежала, не отвечая на его ласки, пока Доминик не сдался. Поджав губы, мрачно глядя перед собой, он вышел из каюты, громко хлопнув дверью, а Женевьева, даже не потрудившись снова надеть рубашку, лишь натянула на себя простыню и привычно свернулась клубочком.

— Корабль по правому борту! — тревожно крикнул наблюдатель на топ-мачте как раз в тот момент, когда хозяин поднялся на палубу.

Доминик схватил подзорную трубу и стал вглядываться в сгущающиеся сумерки. Наблюдатель сообщил, что корабль сменил курс и направляется к ним, а спустя некоторое время радостно закричал:

— Это же «Алюэтта», месье!

"Одна? — удивленно подумал Доминик — или с военным флотом Его Величества в кильватере?» Он стоял неподвижно в тревожном ожидании, готовый ко всему, как только ситуация прояснится.

— Они сигнализируют, месье. Говорят… говорят, что все в порядке.

— В порядке! А где же в таком случае ее черти носили? — воскликнул Доминик, и его вопрос слово в слово был передан на «Алюэтту».

Оттуда сигнализировали в ответ: «Капитан Маршан просит разрешения взойти на борт, месье». Доминик помрачнел. Он едва ли мог принять капитана «Алюэтты» у себя в каюте, где Женевьева изображала из себя умирающую принцессу.

— Сообщи, что я сам направляюсь на борт «Алюэтты», и передай приказ капитанам всех остальных кораблей присоединиться к нам через полчаса.

С борта «Танцовщицы» был спущен шлюп. Словно по мановению волшебной палочки, из ничего материализовался Сайлас, готовый сопровождать своего капитана, но услышал:

— Мне нужно, чтобы ты остался здесь, Сайлас, и не сводил глаз с каюты.

Взгляд слуги стал тяжелым, и он рискованно пробормотал:

— Продолжать исполнять обязанности няньки, месье? Доминик сумел сдержать себя и нехотя улыбнулся:

— Уже недолго осталось. Утром я что-нибудь решу, вот только разберусь с «Алюэттой».

Склянки пробили три, когда Доминик вернулся на «Танцовщицу», задумчивый, но не расстроенный. В кромешной ночной тьме «Алюэтта» напоролась на сторожевые корабли британцев. Маршан, хитрый и смышленый, как все капитаны, служившие под началом Доминика, вильнул хвостом и увел погоню за собой через весь залив подальше от пиратского флота. А потом, оторвавшись от преследователей, вернулся к своим. Зато теперь Доминику было точно известно, где находится британский флот. Конечно, зная, что по крайней мере один корабль прорвался через блокаду, британцы будут настороже.

Но станут ли они активно искать его? Неизвестно, это покажет лишь время. А пока нужно что-то придумать с Женевьевой, которая ведет себя так, словно на нее навели смертельное вудуистское проклятие.

Доминик безмятежно проспал до рассвета в гамаке, подвешенном к распоркам мачты, а затем вызвал к себе на мостик боцмана: у него созрел план.

— Приготовьте палубную помпу, — приказал Доминик. — И пусть все спустятся на нижнюю палубу и не поднимаются до тех пор, пока я не велю. Ясно?

— Да, месье. — Боцман не мог скрыть удивления, но преданность хозяину была важнее любых капризов несносного юнги, и потому не собирался задавать вопросов по поводу необычного приказа.

— Рулевой! — Доминик поднял взгляд на раздутые утренним бризом главные паруса. — Корабль при таком ветре будет сам идти по курсу какое-то время. Отправляйся вниз вместе со всеми.

Всего через несколько минут Доминик остался один на палубе опустевшего корабля, казавшегося теперь кораблем-призраком. Он спустился в каюту, где все было так же, как прошлым вечером. Подойдя к кровати, Доминик посмотрел на свернувшийся под простыней калачик: Женевьева делала вид, что спит, но ее темно-золотистые ресницы предательски задрожали.

— Женевьева, — обратился Доминик, демонстрируя нечеловеческое терпение. — Ты собираешься сегодня встать, одеться и позавтракать? — Ответа не последовало, но ресницы снова задрожали. — В таком случае ты не оставляешь мне выбора. Я обязан сделать это, чтобы вызвать у тебя аппетит. — Делакруа откинул простыню и поднял пленницу: она казалась бестелесной.

Женевьева слышала его голос, даже понимала слова, но она так глубоко ушла в себя, что, казалось, никакая сила не сможет ее оттуда вырвать. Ей было безразлично, зачем капер несет ее из каюты, поэтому она тихо лежала у него на руках, по-прежнему свернувшись калачиком. Но на палубе горячие солнечные лучи коснулись ее кожи, проникли под закрытые веки, и она вдруг остро почувствовала свою наготу. Значит, повсюду стоят матросы, глазея на «кулек» в руках хозяина. «Все равно большего унижения, чем то, через которое я уже прошла, не бывает, — напомнила она себе. — Во всяком случае, пока я остаюсь в своем внутреннем мирке, и тело мое существует отдельно от меня. И взгляд Доминика больше не оскорбит меня, хотя лучше бы избежать встречи с ним».

Доминик опустил ее на палубу, и Женевьева свернулась клубочком на нагретых солнцем досках, обнаженной кожей ощутив их шероховатость. Постепенно до нее стало доходить, что вокруг стоит мертвая тишина, нарушаемая лишь скрипом, хлопаньем парусов и редкими вскриками чаек. Мерное покачивание корабля успокоило: теперь Женевьева была уверена, что вокруг нет ни души. Кроме нее, Доминика, моря и солнца, не было никого и ничего. Она открыла глаза и увидела прямо перед собой доски палубы, такие же белые, какими они были, когда она скребла и мыла их. «Кто теперь делает эту работу?» — отвлеченно подумала Женевьева.

И тут на нее неожиданно полилась вода. Качая помпу, Доминик направлял струю из шланга на скорчившуюся на полу фигурку. Глубинные воды залива были хоть и не ледяными, но довольно прохладными. Женевьева завизжала и, вырванная из своего теплого, равнодушного полусна, вдруг снова оказалась в реальном мире.

Первым побуждением было еще плотнее свернуться в клубок, чтобы спрятаться от беспощадной струи, но, как Женевьева ни пыталась, от воды не было спасения. Наконец ей пришлось все-таки вскочить на ноги. Она пыталась убежать от мощной водяной струи, но та безжалостно преследовала ее повсюду.

— Будь ты проклят! Черт! Черт! — кричала она во всю мощь своих легких, а Доминик смеялся: эти вопли свидетельствовали о выздоровлении его Женевьевы.

— Ну как, к тебе еще не вернулся аппетит, Женевьева? — спросил он, уменьшая мощь струи, однако продолжая поливать спину Женевьевы.

— Да, черт бы тебя побрал!

И поток воды прекратился так же внезапно, как начался. Дрожа всем телом, она вцепилась В перила. Женевьева прерывисто дышала, но тут лихорадочные ощущения последних минут наконец сменились удивлением: палуба действительно была абсолютно пустынна. Что-то мягкое, пушистое и сухое опустилось ей на плечи. Огромное полотенце, догадалась она и тут же перестала вообще что-нибудь понимать, а Доминик энергично растирал ее, пока кожу не начало покалывать. У Женевьевы перехватило дыхание, она не могла произнести ни слова.

— Вот так-то лучше, — сказал Доминик, снимая полотенце с ее головы. — Пойди посиди на солнышке, чтобы согреться хорошенько.

— Я тебя ненавижу, — сказала Женевьева спокойно, но это спокойствие лишь подчеркивало ее ярость. — Ты даже не представляешь, как я тебя ненавижу.

Его губы изогнулись в грустной улыбке.

— Могу догадаться, — ответил он, оборачивая ее влажным полотенцем. — Пойдем греться на мостик.

Язык у нее теперь развязался, и Женевьева дала волю гневу, который скопился за время вынужденного заточения в придуманном ею нереальном мире. Доминик, мрачно слушая ее, отвязал штурвал, взглянул на паруса и быстро скорректировал курс.

— Ты бы сняла с себя полотенце, — извиняющимся тоном прервал он безудержный поток ее речи. — Оно влажное и не дает солнцу тебя согреть.

Женевьева даже забыла об очередной колкости, но совет был разумным, поэтому она сбросила мокрое полотенце, — села на пол и, откинув назад голову, непроизвольно издала облегченный вздох. Она и забыла, как чудесен морской воздух, как дивно он пахнет — солнцем, свежестью, солью, рыбой… Но она тут же вернулась к реальности:

— Так на чем я остановилась?

— Кажется, ты пыталась найти синоним слову «ублюдок», — безмятежно напомнил Доминик. — Оно уже несколько приелось.

— Тем не менее оно тебе очень подходит.

— Не думаю, чтобы моя мать согласилась с тобой, — весело возразил Делакруа, доставая сигару из нагрудного кармана. — Но я не буду спорить. Несмотря на ограниченный набор твоих ругательств и проклятий, смысл совершенно ясен. — Он выпустил дым душистыми сизыми колечками.

Пар, похоже, Женевьева выпустила и сидела смирно, сосредоточив взгляд на его длинных изящных пальцах, сжимавших штурвал, и мощных предплечьях, покрытых светлыми курчавыми волосками.

— А где команда? — вдруг спросила она, чувствуя, что ; тело ее невольно откликается на те мысли, которые пробудил вид его сильных рук.

Доминик посмотрел на нее, хитро прищурившись, и прищелкнул языком. Обнаженная, она вела себя так же естественно, как если бы полностью была одета, но тут вдруг что-то заставило ее ощутить свою наготу, и Женевьева смутилась.

— Внизу, — сообщил Доминик. — Они будут там до тех пор, пока я их не позову. Однако, — добавил он, глядя поверх кормы, — ветер свежеет, и через минуту придется убирать паруса, так что, быть может, ты спустишься в каюту? Я скоро присоединюсь к тебе, и мы позавтракаем.

— Почему ты так со мной поступил? — мягко спросила она, вставая и оборачивая полотенце вокруг себя.

— Ты знаешь мой буйный нрав, а у тебя — дьявольская способность провоцировать меня. Но без причины я не зверею, Женевьева. — Отвернувшись от штурвала Доминик в упор посмотрел на нее. — Твое присутствие на корабле для всех чревато чертовски неприятными осложнениями. Ты опять поступила как тебе захотелось, забыв, что твои действия и их последствия происходят не в вакууме.

— Но я сама несу за себя ответственность, — капризно насупившись, возразила Женевьева. — Не понимаю, какие трудности для тебя создает мое присутствие. Ты делай то, что должен делать, словно меня тут и нет. Впрочем, обычно ты так и поступаешь, не так ли? Каждый обязан использовать свой шанс и сам отвечать за себя.

Она чистосердечно верила в то, что говорила. В ее золотистых глазах были искренность и убежденность. Доминик бессильно вздохнул: трудно было отрицать справедливость ее утверждения. Если бы речь шла о ком-то другом, ему бы и в голову не пришло возражать. Разумеется, если бы нашлась на свете еще одна женщина, которая столь неистово и бескомпромиссно вторглась бы в его жизнь, капер действительно не чувствовал бы ни грана ответственности за нее. Но эта фея не такая, как другие… Решив оставить это последнее соображение при себе, он обратился к другому, в котором был уверен.

— Случается, что присутствие на корабле женщины или постороннего человека влечет далеко идущие последствия для всех остальных. Каждый член команды знает, что в течение трех дней ты делила с ним место на корабле и наблюдала интимные подробности жизни нижних палуб. Они никогда не смогут забыть и едва ли простят это. Остальные суда… — Он обвел рукой стаю парусов, окружавших «Танцовщицу». — Их капитаны непременно захотят узнать, почему они не были заранее поставлены в известность о присутствии дочери Виктора Латура. И им вовсе не понравится, что девчонке удалось тайком прошмыгнуть на борт и в течение трех дней прятаться у меня на корабле. Они начнут сомневаться в своем командующем, в его способности принимать целесообразные для всех них решения, если у него на корабле женщина, да еще так шумно отстаивающая свои права.

Женевьева слушала молча, ей было стыдно. Ну почему она не подумала об этом, прежде чем игнорировать все и вся?

— Я постараюсь не быть в тягость, — еле слышно прошептала она.

— А я успокоюсь, только если ты пообещаешь мне думать, прежде чем совершать очередной кульбит. В той ситуации, которая сложилась, уже ничего не изменить. Остается только постараться, чтобы она принесла минимум вреда. И я бы хотел спокойно спать ночью, в противном случае одному Богу известно, какая участь ждет тебя! Но что она не будет приятной, это уж точно!. — Женевьева беспомощно молчала, и он тихо добавил:

— Пора тебе повзрослеть, фея.

Ее ответ удивил Делакруа. — Нам обоим пора повзрослеть, — Женевьева посмотрела ему прямо в глаза, и в ее золотистом взгляде мелькнула озорная искорка. — Мне кажется, месье, что мы оба страдаем одним и тем же недугом. Разве пиратом не руководят эмоциональные порывы и страсть к приключениям? Разве не так же боится он попасть в капкан светских условностей? Разве тебе не доставляет безграничное наслаждение эпатирование респектабельного общества? По-моему, следует признать, что подобные качества свидетельствуют о незрелости характера. Почему же ты считаешь из ряда вон выходящим, что я испытываю то же, что и капер Делакруа?

Доминик задумался, и покаянная улыбка тронула его резко очерченные губы:

— Между нами есть существенное различие. Я никогда ничего не предпринимаю, прежде чем не взвешу все возможные последствия. И главное — я не вовлекаю в свои приключения тех, кто того не желает или не понимает смысла происходящего.

— Я постараюсь научиться этому у тебя, — пообещала Женевьева, но, несмотря на серьезный и покорный тон, ее выдавали лукавые искорки в глазах. — Ты многому меня научил, и я очень хочу учиться дальше.

— Иди вниз, — сказал Доминик, поворачиваясь к штурвалу, но она успела заметить удивленное любопытство в его взгляде.

В каюте Женевьева застала Сайласа, снимающего постельное белье и встретившего ее вместо приветствия вопросом, уж не собирается ли она снова лечь в постель.

— Нет, — ответила девушка, поднимая с пола рубашку, которую дал ей накануне Доминик. — Как думаете, Сайлас, можете вы принести мне мою одежду?

— Только если месье прикажет, — твердо ответил тот, связывая в узел простыни.

— Ну разумеется, — ни к кому не обращаясь, пробормотала Женевьева, закрывая за ним дверь. — И что это мне взбрело спрашивать? Ладно, сойдет и это.

Сняв с себя полотенце, она накинула рубашку из тонкого льна и начала застегивать пуговицы, когда услышала стук в дверь. От испуга вопрос ее прозвучал тоненьким писком, на который последовал невозмутимый ответ:

— Это Сайлас.

— Входите, — разрешила Женевьева и, когда слуга внес поднос, добавила:

— Простите, но вы обычно не стучите.

— Это зависит от обстоятельств, — пояснил Сайлас сдержанно и поставил поднос. — Вот хлеб и теплое молоко. Вы не ели больше двух дней, поэтому лучше начинать понемногу. — Он поднял крышку серебряной вазочки и положил ложку клубничного варенья в серебряную пиалу, куда уже было налито молоко. Из пиалы поднимался душистый пар.

"Детская еда», — подумала Женевьева, усмехнувшись. Она была несколько обескуражена тем, что этот дородный матрос сам приготовил ей напиток из горячего молока с клубничным вареньем, объявив, как и полагается няньке, что это полезно для здоровья.

Женевьева села за стол и, медленно глотая согревающий напиток, стала наблюдать, как Сайлас, достав из резного дубового комода свежие простыни, стелит постель, как ловко он взбивает подушки и разглаживает простыни грубыми, мозолистыми руками. Женевьеве, никогда в жизни не застелившей постели, только сейчас стали понятны слова Доминика о том, что она создает осложнения для других — ведь о ней приходится заботиться.

В этот момент в каюту вошел Доминик. Посмотрев на ее почти пустую пиалу и одобрительно кивнув, он налил себе кофе.

— С «Алюэттой» все в порядке, месье? — словно между прочим спросил Сайлас.

Женевьева навострила уши. Кто или что такое Алюэтта? Она внимательно прислушалась к тому, что отвечал Доминик. Сайлас выразил удовлетворение услышанным, коротко кивнув. Впервые с того момента, как взошла на борт корабля. Женевьева осознала, что по этим безмятежным на первый взгляд голубым водам гуляет опасность, и по разговору мужчин догадалась, как они рады тому, что пока еще не напоролись на что-нибудь пострашнее скользящего над водой акульего плавника. Было также очевидно, что в ближайшее время их ожидают серьезные испытания.

Так могла ли Женевьева встретиться лицом к лицу с неприятностями в одной рубашке? И она спросила, делая большой глоток кофе.

— Можно Сайласу принести мне мои вещи?

Доминик нахмурил брови и отрицательно покачал головой:

— Нет, я не позволю тебе снова надеть мужскую одежду. Не хочу, чтобы матросам это напоминало о тех днях, которые ты провела среди них. — Между его бровей залегла глубокая морщина. — Жаль, что ничего нельзя сделать с твоими волосами.

— Почему нельзя? Это легко исправить, месье, — возразил Сайлас, — если мадемуазель немного посидит на месте. — И, достав из шкафа большие ножницы, он недвусмысленно пощелкал ими.

— Но я и так уже достаточно коротко острижена, — занервничала Женевьева и попыталась встать.

— Дело не в длине волос, насколько я понимаю, — ответил Сайлас, указывая ей обратно на стул и встряхивая полотенце.

— В руках Сайласа ты можешь ничего не бояться, — успокоил Доминик, забавляясь ее испугом. — Раз уж ты поступила со своей прической столь варварски, не вижу причины опасаться, что будет еще хуже.

Обреченно опустив плечи, Женевьева села на указанный стул, а Сайлас накинул полотенце ей на грудь. Доминик, расслабившись и положив ногу на ногу, с большим интересом наблюдал за работой Сайласа.

— Поразительно, просто мастерски, — воскликнул он с оттенком благоговения, когда матрос положил ножницы, снял с Женевьевы полотенце, встряхнул его и дождь золотистых волос, кружась, медленно опустился на пол.

— Что поразительно? — Женевьева робко провела рукой по голове.

— Почему бы тебе не посмотреть в зеркало? — предложил Доминик, возвращаясь к завтраку.

То, что она увидела, можно было бы назвать метаморфозой. Круглый ровный горшок, который до того «украшал» ее голову, превратился в изящную, аккуратную шапочку, заканчивавшуюся на затылке острым мыском, на лоб небрежно ниспадало несколько легких завитков-перышек. Прическа была короткой, но, безусловно, женской. Сайлас поистине оказался мастером на все руки.

— Есть какие-нибудь предложения насчет одежды, Сайлас? — спросил Доминик.

— Конечно. В рубашке достаточно материала, — задумчиво заметил он, — но распределен он не так, как нужно. — Бесцеремонно взяв Женевьеву за плечи, Сайлас развернул ее и забрал в руку излишек ткани на спине. — Проблема не такая уж трудная. В мешке, который вы прихватили из дому, есть что-нибудь, что может оказаться полезным?

— Чистое белье, — ответила Женевьева, ничуть не смущаясь: с Сайласом подобные эмоции были неуместны.

— Хорошо. Не уверен, что смогу сшить нечто особенное, но мешок принесу. — Матрос вышел из каюты, прихватив две рубашки Доминика.

— Он меня не одобряет, — заметила Женевьева.

Доминик рассмеялся:

— Конечно, не одобряет. Но он вообще не одобряет женщин, а в особенности тех, кто не знает своего места в привычном ему порядке вещей.

— И, какое это место? — поинтересовалась Женевьева.

— В постели или на кухне, — без эмоций проинформировал Доминик. — Но уж точно не на борту корабля!

Женевьева озабоченно взглянула на идеально заправленную постель, потом снова на Доминика.

— Наверное, будет жаль испортить такую замечательную работу.

Он поманил ее пальцем, она, улыбаясь, подошла и оказалась между его колен.

— Подозреваю, что ты неисправима, — сказал Доминик, медленно поднимая на ней рубашку, склоняя голову и прикасаясь губами, дюйм за дюймом, к каждой клеточке ее живота.

От колючего трения его небритой щеки по нежной коже Женевьева вздрогнула, и в этот момент кончик его языка нырнул в крохотную воронку ее пупка. Покалывающие искорки разгорающегося пламени поднимались по ее телу вслед за снимаемой рубашкой. Когда нижний край ее оказался на уровне плечей, Доминик стал ласкать языком розовые соски с требовательной настойчивостью, отчего Женевьева почувствовала странную пульсацию в животе и чресла ее наполнились влагой.

Она опустила голову, посмотрела на густую темную шевелюру Доминика, приникшую к ее белой груди, и руки сами обвились вокруг его плечей, ощущая их упругую мощь под тканью рубашки. Словно в трансе ощупывала Женевьева его шею — сильную, стройную, бронзовую от загара, выступавшую из открытого ворота рубашки. Потом пальцы ее скользнули вверх: она обвела контур его ушей; потом снова вниз, под воротник, вдоль бугристой дорожки позвоночника. Доминик оторвал голову от ее груди и улыбнулся:

— Насколько я понимаю, ты настроена на кое-что большее, чем просто флирт.

Она утвердительно кивнула, и руки ее плавно опустились еще ниже, пока не наткнулись на ремень. Однако тонкие пальцы проскользнули под него, туда, где кончались пуговки позвоночника. Ощутив настойчивое интимное прикосновение нежных пальчиков, Доминик резко втянул в себя воздух и одним резким движением сдернул с Женевьевы одежду. Глядя ей прямо в глаза, он сбросил на пол свою рубашку.

— Так достаточно или ты хочешь больше? — спросил он с чувственной, дразнящей улыбкой.

— Больше, — решительно ответила она, облизывая пересохшие губы.

Доминик уже знал, что это означает высшую степень ее возбуждения. Он наклонился, снял туфли, носки, затем медленно распрямился, расстегнул бриджи, стянул их, и Женевьева увидела знак его желания.

Она замурлыкала удовлетворенно, глядя на темное курчавое гнездо внизу его живота, подошла вплотную и ощутила, как в бедро уперлась его налившаяся силой плоть. Ладони сами, скользнув по изгибам его бедер, сомкнулись на напрягшихся ягодицах. Легкая испарина покрыла ее кожу, в глубине живота словно что-то сомкнулось, мышцы отвердели, она еще теснее прижалась к нему и с неожиданной силой впилась пальцами в его ягодицы, не сдерживая более своей страсти.

— Это новый способ выражения ненависти, мадемуазель Женевьева'? — поддразнил ее Доминик, обхватывая ладонями ее груди, рисуя по ним круги большими пальцами, обводя затвердевшие соски, пока наконец ей не показалось, что она вот-вот умрет от желания.

Голова ее откинулась назад в томном забытьи, в то время как нижняя часть тела настойчиво прижималась к нему в острой жажде слияния, которого не было больше сил ждать.

— Боже, да ты создана для любви, фея! — хрипло произнес Доминик, задыхаясь: сердце, казалось, билось у него где-то в горле. — Иногда мне становится страшно: какого джинна я выпустил из бутылки!

— Ну так перестань бояться, — прошептала она, — и узнай, какого джинна ты выпустил.

Секунду Доминик смотрел на нее сверху вниз. Лицо цвета слоновой кости, слегка тронутое загаром, разрумянилось; огромные глаза превратились в два бездонных озера страсти, губы приоткрылись. Это было лицо зрелой женщины, познавшей всю глубину страсти, умеющей брать и давать, не страшащейся открыто выражать свое желание и не боящейся ответного желания. В последний миг, перед тем как поцеловать ее, он успел подумать, что на свете существовала только одна женщина, умевшая так же воспламенять его.

Женевьева, поднявшись на цыпочки, обвила руками его шею, и его горячий язык ворвался в сладкую теплую глубину ее рта. Прикосновение колючего подбородка к нежной щеке было восхитительно. Губы ее пульсировали под его тесно прижавшимися губами, она с восторгом вдыхала особенный запах Доминика — запах соленого моря, бодрящего ветра и сигаретного дыма. Когда он, не отрывая рта от ее губ, поднял Женевьеву, она обхватила ногами его шею. Никто не учил ее, но она точно знала, чего любовник ждет от нее. Доминик сделал несколько шагов к столу, на котором была разложена карта, и положил Женевьеву на спину; она услышала, как под ней хрустнула бумага.

Он подложил руки ей под ягодицы и приподнял, покачивая.

Она обхватила ногами его бедра, и он вошел в ее бархатистое лоно. Женевьева словно парила на краю влекущей бездны, затаив дыхание от ожидания уже познанного ею наслаждения. Тело замерло, но кровь бешено неслась по жилам. Приносящий вожделенный восторг искушающий, дразнящий ствол его плоти почти вышел из нее, и все внутри у нее затрепетало: словно откуда-то издалека она услышала собственный голос, бормочущий слова восторга, умоляющий — ей казалось, что она не вынесет больше ни мгновения этой сладостной пытки. Она открыла глаза и встретилась с нежным бирюзовым взглядом, внимательно наблюдавшим за выражением ее лица. Тело ее выгнулось дугой, во взгляде была мольба, и, когда он, не произнеся ни слова, отрицательно покачал головой и лишь немного продвинулся снова в ее сокровенные недра, она поняла, что, отказываясь немедленно удовлетворить ее желание, Доминик хочет лишь доставить ей еще большее наслаждение. Наконец они вместе погрузились в безбрежный океан любовного восторга, который дает лишь полное слияние созданных друг для друга тел и душ.