Безжалостное обольщение

Глава 16

— Женевьева, дорогая, ты хорошо себя чувствуешь? — Элен встревоженно посмотрела на падчерицу, вид которой свидетельствовал о крайнем нетерпении, в желто-карих глазах бушевала, гроза.

— Отлично, — коротко ответила девушка, поглядывая в зал, где сливки новоорлеанского общества веселились на первом балу нового сезона. — Просто здесь так скучно!

— Ты не должна так говорить, — едва слышно прошептала Элен. — Что, если тебя кто-нибудь услышит?

Женевьева пожала плечами, выражая полное безразличие. Элен вздохнула. После возвращения из монастыря Женевьева стала просто невозможной. Не находясь больше в тени красоты старшей сестры, она быстро превращалась в одну из самых завидных невест года. Но ее необычная красота была уже не в новость, зато вечно тоскливое и недовольное выражение лица обескураживало многих женихов. Те недели, что Женевьева провела у монахинь, вынуждена была признать Элен, произвели в ней некую удивительную перемену. Девушка необычайно расцвела и даже, несмотря на свою миниатюрность, производила впечатление зрелой женщины. Отец уже составил внушительный список потенциальных претендентов на ее руку.

— Мадемуазель Латур? Сейчас мой танец, если не ошибаюсь. — Молодой человек, завитый и напомаженный, облаченный в шелковые панталоны до колен и полосатый камзол, поклонился Женевьеве.

Она взглянула на него поверх веера. Антуан Дюфур становился назойливым, и ей не нравились его дурацкие маленькие подстриженные усики над мясистыми губами.

— Боюсь, я не в настроении танцевать, Антуан.

— Но это мой танец. — У молодого человека нелепо вытянулось лицо, и он указал на бальную карту.

— Когда давала согласие, я не знала, что мне не захочется танцевать. — Женевьева медленно встала, улыбнулась и вышла из зала.

Ошеломленный ухажер поклонился Элен и отправился на поиски более сговорчивых барышень, а мачеха с ужасом посмотрела на Николасе.

— Что нам делать? — слезливо запричитала она. — Если Женевьева будет вести себя столь грубо, ее в конце концов все отвергнут. Не понимаю, почему ей все так неприятны?

— О, Доминик, я не видел, что вы здесь стоите! — Воскликнул Николас. — Элен, вы ведь знакомы с Домиником Делакруа?

Капитан отделился от стены, у которой стоял, и, кланяясь, поднес к губам кончики пальцев мадам Латур:

— Я очарован, мадам.

Элен слабо улыбнулась. По какой-то не очень понятной ей причине месье Делакруа вдруг стал весьма желательной персоной в обществе. Это было как-то связано с приближением военных сил Британии и сражениями, которые велись в заливе. Но Виктору недосуг было объяснять это жене, когда она спросила, к тому же он вообще не любил упоминать имя капера и не любил, когда о Делакруа при нем говорил кто-нибудь другой. Так или иначе, теперь Доминик был повсюду принят и одаривал своими циничными, загадочными улыбками всех и каждого.

— Я надеялся, что ваша кузина окажет мне честь потанцевать со мной, Николас, — небрежно заметил Доминик. — Бьюсь об заклад, она уже помолвлена.

Николас бросил на него свирепый взгляд. Он все еще не знал, что произошло между его кузиной и капером в ту апрельскую ночь, но, насколько ему было известно, больше они не встречались. Во всяком случае, если они оказывались в одном помещении, Женевьева всячески избегала Доминика.

— Нет, она не помолвлена, — сказала Элен, нервно теребя свой ридикюль. — Уверена, что Женевьева скоро вернется сюда.

— Тогда, надеюсь, я буду иметь это удовольствие. — Легкий поклон, и Доминик отправился на поиски Женевьевы.

В интимном уединении на Рэмпарт-стрит Женевьева не делала секрета из того, что, вкусив дух свободы и приключений, стала находить прежнюю жизнь невыносимо тоскливой, но сегодня Доминик впервые увидел, как подобное настроение отражается на ее поведении в обществе. И в полной мере разделял опасения Элен. Если такое вопиющее пренебрежение условностями будет продолжаться, Женевьева Латур скоро станет в свете изгоем. А поскольку Делакруа так или иначе ответствен за то, что подобающий образ жизни стал Женевьеве в тягость, значит, он обязан убедить ее примириться с неизбежным. «Ив конце концов она смирится, — не сомневался он. — Сейчас просто еще слишком свежи воспоминания о „Танцовщице“…"

Доминик заметил, как легко узнаваемая фигурка в изысканном платье из розовой кисеи на белой атласной подкладке мелькнула и скрылась, взбежав по широкой закругленной лестнице главного зала. Там, наверху, наверняка можно будет найти укромную комнату, и Доминик последовал за Женевьевой ленивой, небрежной походкой, однако достиг верхней площадки лишь на несколько секунд позже, чем она. Вместо того чтобы пройти в комнату, где дамы могли расслабиться и отдохнуть после бурных танцев, Женевьева направилась прямо к двери, ведущей на верхнюю террасу позади дома. Делакруа недовольно поджал губы.

Он позвал ее строгим голосом, и Женевьева, уже взявшись за ручку двери, остановилась как вкопанная.

— Нельзя сбегать с бала подобным образом.

— Я не могу там находиться больше ни минуты! — Ее прозрачное кисейное платье и порхающие движения напомнили ему бабочку на листке дерева.

— Ты снова ведешь себя как капризное дитя, — сурово отчитывал капер. — Ты была недопустимо груба с молодым Дюфуром и огорчила мачеху. Когда тебя никто не видит, можешь беситься как угодно, но на людях так вести себя нельзя.

— А почему ты можешь демонстрировать им свое презрение, а я нет? — Женевьева едва сдерживала ярость. — Ты не делаешь секрета из того, что презираешь их всех, и даже получаешь некоторое удовольствие от этого… цирка! Так почему я должна лицемерить?

— Не будь наивной, фея. Ты прекрасно понимаешь, почему ты должна это делать, а я — нет. Это, конечно, несправедливо, но так устроен мир. А теперь пойдем вниз и потанцуем.

Она медленно повернулась к нему — легкое платье вспорхнуло вокруг ее тонкой талии. Горестная улыбка мелькнула в тигриных глазах.

— Я сделаю это, но только потому, что это разозлит кэпа. — Доминика это рассмешило, а она продолжила с неожиданно искренним страданием:

— Мы так похожи, почему же ты не можешь понять, что я чувствую?

— Я понимаю, — ласково ответил он. — Понимаю, потому что и сам чувствовал бы то же самое. Но существуют реальные обстоятельства, с которыми мы вынуждены считаться, Женевьева. Первое и главное из них состоит в том, что ты — женщина.

— Первое и последнее, — горько согласилась она. — Этим все сказано, так ведь?

— Боюсь, что так, — подтвердил Доминик. — Сними-ка с себя эту бунтарскую маску, дитя мое, и начинай действовать. Мы пойдем танцевать, и ты будешь улыбаться, вести оживленную беседу сначала со мной, потом с любым другим, кто станет добиваться твоего внимания. Я не нахожу капризных девочек ни в малейшей степени привлекательными и, разумеется, не собираюсь ложиться с ними в постель.

— Это угроза или подкуп? — игриво поинтересовалась Женевьева, кладя руку на его затянутый в серый атлас локоть.

— Ну, если это и угроза, то надеюсь, что мне не придется привести ее в исполнение, — пояснил Делакруа с усмешкой, на которую она моментально откликнулась радостной улыбкой. — Вот это уже лучше, — одобрил Доминик. — Так держать!

К великой радости Элен, Женевьева снова появилась в зале, видимо, напрочь позабыв о приступе скуки, и до конца бала вела себя безупречно. Но, будучи неглупой женщиной, Элен не могла не почувствовать, что веселая флиртующая прелестница в любой момент может снова превратиться в унылую недотрогу. К счастью, больше никто не заметил, как обманчиво и ненадежно веселье младшей Латур.

— Делакруа?

Доминик, исподволь наблюдавший за Женевьевой, обернулся и увидел массивную фигуру одного из самых видных граждан города.

— Сеньор Гарсиа?

— Не пройдете ли вы со мной в игорную комнату? — с сильным акцентом произнес испанец. — Есть неотложное дело, которое необходимо обсудить. — Он кивнул с важным видом и, не допуская возражений со стороны Доминика, направился в указанную комнату.

Доминик приподнял бровь, взял стакан глинтвейна с подноса, который проносил мимо слуга, и последовал за испанцем, решив, что неотложное дело непременно имеет отношение к деньгам.

Шестеро мужчин, собравшихся в игорной комнате, приветствовали его если не восторженно, то, во всяком случае, с гораздо большей учтивостью, чем та, какой обычно жаловали его столпы креольского общества, — Чем могу служить, джентльмены? — не без иронии поинтересовался Доминик, присаживаясь на краешек стола. — Ведь вы хотите, чтобы я что-то для вас сделал, месье мэр?

Джентльмен, к которому он обратился, откашлялся и оглядел присутствующих, словно ища подтверждения своих полномочий спикера. Все молчаливо подтвердили их, и джентльмен заговорил важно и весомо, как того требовала серьезность вопроса.

— Месье Делакруа, разумеется, известно о возросшей опасности. Британские войска подошли к городу как никогда близко! После опустошения, которое они произвели в Вашингтоне, можно ожидать, что и здесь камня на камне не оставят. Отбить наступление англичан едва ли удастся. Город ненадежно защищен, а пятьдесят британских судов уже были замечены в дельте Миссисипи. Генерал Джексон собирается перехватить их, но Новому Орлеану нужна собственная оборона. У месье Делакруа есть флот, не так ли? И все его корабли укомплектованы отлично обученными командами.

— Это точно, — согласился капер, стараясь скрыть удивление и сарказм.

— Исходя из рода их деятельности можно предположить, " что флот и вооружен превосходно.

— И это верно, — согласился капер, закуривая и благодушно поглядывая на собравшихся сквозь сизый дым.

— Как посмотрит месье Делакруа на то, чтобы предоставить свои корабли, людей и вооружение в распоряжение городского комитета обороны?

Вот наконец главное и сказано. Мэр со вздохом облегчения откинулся на спинку кресла. Как ему показалось, месье Делакруа обдумывал вопрос необычайно долго. Наконец презираемый ими и презирающий их капер спокойно произнес:

— В таком случае, полагаю, мне следует потребовать место в этом комитете. Едва ли вы могли рассчитывать, что я вручу вам свои сокровища, отказавшись принимать участие в решениях, касающихся их дальнейшей судьбы.

Доминик с удовольствием наблюдал за выражением их лиц. Почтенные джентльмены не могли скрыть охватившего их ужаса: чтобы отъявленный негодяй удостоился высшей почести гражданина Нового Орлеана! Однако требование Делакруа было абсолютно обоснованным, и они это понимали. Если городу нужно то, что есть у капера Делакруа, придется принять и самого капера Делакруа.

— Что ж, вам и не возразишь… — с нескрываемой горечью в полной тишине произнес Виктор Латур.

— Вот именно! — кивнул Доминик своему давнему врагу и позволил себе улыбнуться, вспомнив о его младшей дочери. — Если это все, господа, я пожелаю вам доброй ночи. Вы можете найти меня в доме Масперо. А я со своей стороны обещаю: все, требуемое от меня, будет в порядке.

Женевьева заметила, как Доминик уходил, и увидела знакомый блеск в его глазах, особую улыбку и гордый разворот плеч, означавшие насмешку, удовлетворение, решимость и тайную радость. Ее охватили тоска и зависть. Она даже направилась было к двери, дабы поскорее узнать, что его так забавляет и радует, что он задумал. Женевьеве так хотелось посмеяться вместе с Домиником, но тут же вспомнила, что она женщина, обреченная держать себя в клетке светских условностей, и что от нее ожидают лишь несерьезного лепета и соблюдения внешних приличий.

— Ну, сестрица, каково тебе быть мадемуазель Латур? Женевьева обернулась и увидела Элизу. Талия под платьем цвета морской волны несколько раздалась, но беременность стар-, шей сестры была почти не заметна.

— Сказать но правде, Элиза, это то же самое, что быть мадемуазель Женевьевой. В конце концов, я ведь остаюсь самой собой.

— Но теперь ты — дочь на выданье, — напомнила Элиза, усаживаясь на позолоченную скамеечку и явно желая поболтать. — Удивительно, как ты расцвела после лета!

Женевьева усмехнулась: как жаль, что она не может раскрыть тайну своего преображения. Элиза была так самодовольна, так вошла в роль почтенной матроны, что стала еще более надменной, чем прежде, поскольку теперь она принадлежала к сонму посвященных. Слава Богу, что у Элизы хватало ума не выпячивать свое самодовольство перед Элен, которая с такой грустью смотрела на ее ставшую прозрачной в связи с беременностью кожу, на появившийся особый, обращенный внутрь себя взгляд, на то, как она тихонько время от времени поглаживает себя по животу.

После третьего выкидыша, который случился у Элен две недели назад, Виктору Латуру недвусмысленно заявили, что еще одна беременность может убить жену. Элен умоляла его не обращать внимания на советы докторов, уверяла, что она сильная и обязательно родит ему сына. Ей нужно лишь дать отдохнуть несколько месяцев, а потом они должны попробовать снова.

Но, глядя на болезненное лицо жены, в котором не было ни кровинки, на хрупкое ее тело, Виктор окончательно распрощался с мечтой иметь сына. Он уже потерял двух жен, умерших при родах, а третья едва осталась жива после выкидышей. Элен была на двадцать лет моложе его и во всех остальных отношениях, совершенно здорова, поэтому, если исключить опасность очередной беременности, жена, вероятно, переживет его. Это открытие не очень поднимало ему настроение, и перспектива стать дедом в ближайшем будущем Латура тоже почему-то не радовала.

— Цветение, кажется, может быть заразным между сестрами, — весело ответила Женевьева.

Она так хорошо знала Элизу, что нужные слова слетали с ее губ автоматически. А теперь, когда сестрички больше не жили под одной крышей и между ними не было прежних трений, ничто не мешало Женевьеве засыпать сестру комплиментами, которые только улучшали их родственные отношения.

Элиза улыбнулась безмятежной, довольной улыбкой, принимая комплимент как должное и поделилась:

— Лоренцо, конечно, рад до смерти! И надеется, что папа сделает кое-какие распоряжения насчет внука. Теперь, когда… ну ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да, — сухо подтвердила Женевьева. — Должна поздравить тебя с такой проницательностью. Предвидеть пол еще не родившегося ребенка — действительно редкий дар.

— У меня будет сын! — горячо воскликнула Элиза.

— Уверена, что ты права. Невозможно представить себе — Лоренцо отцом кого-нибудь другого, — колко ответила Женевьева и с искренним сожалением подумала: «Ну зачем Элиза будит во мне стерву!"

Однако при мысли, что сестра и ее кастилец с радостью готовы поживиться за счет горя несчастной Элен, Женевьеве захотелось выругаться.

— Дорогая, думаю, нам пора прощаться, — мягко сказала Элен, как всегда неслышно появляясь из ниоткуда. — Если, конечно, ты не хочешь остаться подольше. Николас отвезет тебя домой.

— О да! — : Женевьева быстро поднялась. — С меня вполне достаточно развлечений на сегодняшний день. — И она посмотрела в другой конец зала: Николас танцевал с Мадлен Бенуа, и было очевидно, что эти двое пребывают далеко отсюда: на некий райской планете. — Кроме того, не думаю, что при нынешних обстоятельствах Николасу доставит большое удовольствие посвятить вечер кузине.

— Как вы думаете, Элен, папа одобрит эту партию? — спросила Элиза, забыв о колкостях младшей сестры, поскольку эта семейная проблема в настоящий момент интересовала ее куда больше.

Элен горестно вздохнула и ответила:

— Николас просил меня осторожно намекнуть Виктору и посмотреть, как он прореагирует, понимаешь? Я попробовала, но муж, похоже, меня даже не услышал. Он часто не слышит того, что я говорю, — добавила Элен с самоуничижительной улыбкой.

— Да нет же, Виктор слушает вас! — возразила Женевьева. — Но если он не хочет отвечать, то делает вид, что не слушает.

Все знали, что это чистая правда, и невесело рассмеялись.

— У Николасе ничего своего нет? — спросила Элиза. — Я думала, что мать оставила ему свое состояние.

— Две тысячи пиастров, — со знанием дела сообщила Женевьева. — Когда Николас стал совершеннолетним, папа пригласил его в клуб и торжественно вручил наследство. — Она поджала губы. — Можете себе это представить! Бедный Николас понятия не имел, сколько там, по ему и в голову не пришло, что денег едва хватит только на покупку малюсенького клочка земли.

— Откуда ты знаешь? — спросила Элиза, не без зависти удивляясь тому, что Женевьева всегда была в курсе всего.

— Николас рассказал мне об этом в тот же вечер. Кузен был так подавлен тем, как обращался с ним папа, а я как раз не спала и сидела в саду, когда он вернулся… вот он и излил мне душу. Так что Николас полностью зависит от папа: пока тот к нему хорошо относится, у кузена есть деньги, чтобы вести жизнь, подобающую креольскому джентльмену…

— Мадлен Бенуа — едва ли блестящая партия для Николаса, — заявила Элиза.

Все трое вздохнули, так как знали, что это означает… К несчастью, они не совсем понимали, что это будет означать. Ведь женщины не знали, что Виктор Латур решил связать нити своих неудач в один узел и, разрубив его одним махом, решить все проблемы.

Женевьева блаженно вытянулась на кровати, накрыла ноги простыней и вытянула руки над головой — Доминик искусно массировал ей спину, большие пальцы с силой вжимались рядом с позвонками, возвращая жизнь усталому телу. Женевьева постанывала от ни с чем не сравнимого удовольствия, а его ладони кругами скользили по спине и ягодицам, твердые подушечки пальцев энергично растирали поясницу. «Как это он умеет доставить телу такое наслаждение? — рассеянно подумала она. — Наверняка для этого надо знать, где располагаются особо чувствительные точки».

— Кто такая Розмари? — Обрывок воспоминания, любопытство, которое она забыла в свое время удовлетворить, — и вопрос сам собой сорвался с се губ, естественный и невинный.

Руки замерли у нее на спине, и в наступившей мертвой тишине Женевьева вдруг ясно осознала, что не надо было задавать этот вопрос! Ах, зачем так некстати проснулось ее любопытство!

— Повтори-ка, пожалуйста, — попросил Доминик голосом, казалось, лишенным всякого выражения.

— Да нет, ничего, это я так… — пробормотала она, уткнувшись в подушку. — Я ничего не имела в виду.

Пальцы пробежали по спине, Женевьева сделала попытку :перевернуться, но Доминик лишил ее возможности двигаться.

— Я не верю, моя дорогая Женевьева, что ты спросила об этом «просто так». Это не в твоих привычках. — Голос звучал почти ласково, но бил прямо по нервам. — Сделай одолжение, повтори свой вопрос. Хочу удостовериться, что правильно его понял.

Женевьеве не надо было даже смотреть на него, чтобы знать: бирюзовые глаза в этот момент блестят льдинками, а губы сомкнулись в тонкую напряженную линию. Страх и отчаяние стали обволакивать ее. — Зачем она спросила?! Доминик сочтет, что это новое вмешательство в его личную жизнь, но она вовсе не Лютела этого. Она и впрямь до последней минуты не вспоминала о той цветистой надписи в книге латинских стихов, просто она вдруг всплыла в памяти Женевьевы.

— Терпению моему приходит конец, — предупредил Доминик, и кожа у нее на голове словно съежилась в предчувствии опасности, а его теплые ладони плашмя легли ей на ягодицы.

— Дай мне встать, — попросила она. — Я повторю то, что сказала. Для этого совершенно не нужно запугивать меня и придавливать к постели.

Доминик коротко хохотнул, резко и неприятно:

— Ты бы лучше подумала о том, как дать удовлетворительное объяснение, назойливая девчонка, маленькая шпионка, сующая свой нос, куда не просят, или я от угроз перейду к делу. — Но все же отпустил ее.

Женевьева перевернулась и села. Хотя гнев его нисколько не остыл, теперь она чувствовала себя уже не такой уязвимой.

— Я не шпионила, — горячо запротестовала она. — Извини, что спросила. Я не думала, что тебя это расстроит.

— Так о чем ты спросила? — повторил он неумолимо.

Черт бы побрал этого типа! Почему у него такой неприятный и непредсказуемый характер? Никогда не знаешь, какая случайно брошенная фраза выведет его из себя и что он сделает.

— Я спросила, кто такая Розмари, — выговорила она наконец, глядя ему прямо в глаза. — И я не понимаю, почему этот вопрос так бесит тебя.

— А где ты слышала это имя? — продолжал он свое дознание, забыв о наготе: напрягшееся лицо выражало нешуточную угрозу.

Женевьева облизнула вдруг пересохшие губы:

— Там, на «Танцовщице», у тебя в каюте, я просматривала книги, — замявшись, объяснила она. — Я не думала, что тебе это не понравится. Ты же не говорил, чтобы я их не трогала. — И беспомощно опустила плечи, но, поскольку Доминик не сделал ничего, чтобы приободрить ее, стоически продолжила:

— Среди них был том стихов Катулла. Это один из моих любимых поэтов. — Неужели ей показалось, что в ледяных глазах мелькнул теплый огонек? — Я не удержалась и прочла. На первой странице надпись. Извини, если не должна была этого делать, но я не шпионила, честное слово не шпионила!

— Почему ты не спросила меня об этом раньше? К великому облегчению, Женевьева услышала в вопросе скорее любопытство, чем угрозу, и расслабилась.

— Я забыла, — честно призналась она. — До этой минуты я просто ни разу не вспомнила об этом. Подобие улыбки тронуло его губы.

— Может быть, ты в конце концов не так уж безнадежно настырна. — И тронул указательным пальцем кончик ее носа. — Я был немного резок. Прости — сделал поспешный вывод, основываясь на предыдущем опыте, ты ведь обожаешь совать нос в то, что тебя не касается?

Женевьева не знала, как ответить на его извинение, которое, в сущности, и извинением-то назвать было трудно. Отойдя от кровати, Доминик наливал вино в бокалы. Один вручил Женевьеве. Затем, так и не потрудившись одеться, достал сигару из кармана сюртука, зажег ее и некоторое время задумчиво курил.

— Розмари была моей женой, — сказал наконец Делакруа, словно сообщал информацию, не имеющую к нему ровным счетом никакого отношения.

У Женевьевы рот открылся от изумления, но она ничего не сказала, моля Бога, чтобы Доминик продолжал, ибо, если замолчит, она никогда не посмеет ничего больше спросить.

— Наш брак ни моя, ни ее семьи не одобряли. — Взгляд его был странно отсутствующим, словно Доминик пребывал в каком-то ином мире. — Мне было двадцать лет, и я был Делакруа. Ей — семнадцать, и она была американкой, дочерью купца. — Этого Женевьеве объяснять не требовалось: креольский аристократ и дочь американского судовладельца считались совершенно неподходящей парой. — Мы тайно бежали. — Губы Доминика искривила сардоническая насмешка, насмешка над собой. — Ни мне, ни ей не приходило в голову, что нельзя жить одной любовью. Моя семья лишила меня наследства, а отец Розмари заявил, что примет ее обратно только в том случае, если наш брак будет аннулирован.

Затаив дыхание, сгорая от сострадания и желания услышать, что было дальше, Женевьева неподвижно сидела на краю кровати. Доминик продолжил. Речь его была отрывистой, голос — лишенным всяких эмоций:

— Итак, имея на руках беременную жену и понимая, что надо чем-то зарабатывать на жизнь, я пустился в море. Учеником пирата Клода Турселя. Оказалось, что занятие это столь же увлекательное, сколь и прибыльное. Я уже возвращался домой, исполненный собственной важности, с полными карманами дукатов и кучей тончайших шелков для Розмари. Я предвкушал, как буду рассказывать ей о своих невероятных приключениях. — Слабый огонек вспыхнул в глазах Доминика — огонек презрения к себе. — Розмари скончалась за две недели до моего приезда, родив мертвого ребенка. Не желая обидеть меня, она не обратилась за помощью к своей семье, а к моей и подавно. Поэтому она умерла, не получив вовремя врачебной помощи, — роды принимала темная акушерка-самоучка.

Женевьеве хотелось взять Доминика за руку, прижать к груди его голову, потому что боль пробужденных воспоминаний душила этого сильного мужчину, испепеляла душу. Но она не была уверена, что Делакруа примет ее утешения. Возможно, сочтет еще одним вмешательством в его личную жизнь. Доминика так трудно понять, но одно Женевьева знала наверняка, — в этот момент она не имеет права сделать неверное движение, сказать неточное слово.

— Делакруа были бы более чем счастливы принять после неудачной любовной эскапады блудного сына назад, в свое стадо. — Боль, звучавшая в его голосе, жгла и ее. Женевьева дрожала, но по-прежнему не решалась произнести ни слова. — Однако я предпочел жизнь пирата сладкому лицемерию их уклада. И пока вы, Женевьева Латур, не ворвались в мою жизнь, в ней не было места так называемым женщинам из общества. Мои отношения с женщинами сводились лишь к удовлетворению взаимного физического влечения.

Женевьева наконец встала, подошла к нему и обняла с любовью, ничего не требующей взамен. Ей хотелось быть выше ростом и сильнее, чтобы Доминик мог спрятаться в ее нежных объятиях. Он, казалось, понял ее чувства и нашел в них утешение. Делакруа гладил приникшую к его груди золотистую головку, и напряжение медленно покидало его.

— Ты очень маленькая, фея, — тихо сказал он. — Но у тебя великодушное сердце. Я был с тобой далеко не добр, правда?

— Я иногда робею в твоем присутствии, — призналась она, тихо рассмеявшись. — Но, боюсь, я заслужила свою репутацию тем, что суюсь в самое пекло.

— На аукцион рабов, на вудуистские ритуальные действа, на нижнюю палубу пиратского судна… — перечислял он, и в его ласковом голосе слышалась добродушная насмешка. — Я никогда не встречал такой женщины, как ты, mon coeur, и это очень опасно для нас обоих.

"Он снова нечаянно назвал меня «мое сердце», — подумала Женевьева и постаралась унять бешено забившееся сердце, чтобы голос звучал естественно — Почему опасно?

— Женщины и пиратство — это несовместимо, моя фея.

— Но во время нашего путешествия, — она подняла глаза, затуманенные воспоминанием, — был ведь всего один, ну, два момента, когда мое присутствие оказалось неуместным.

Доминик вздохнул:

— Девчонка-сорванец с подмоченной репутацией — одно дело, моя дорогая, но ты не можешь всегда оставаться таким сорванцом, а я не смогу быть всегда привязанным к суше.

Женевьева опечалилась:

— Думаю, ты делаешь сразу слишком много разных выводов. Я и не ожидаю, что ты осядешь на одном месте. Мне самой этого меньше всего хочется. Почему мы не можем оставить все как есть, пока нам обоим так хорошо вместе?

— А когда это перестанет нам обоим доставлять удовольствие? — продолжая гладить ее по голове, тихо спросил он, — Тогда мы расстанемся — по-дружески, без сожалений. И каждый будет отвечать только за себя.

— Ты еще ребенок, фея, — сказал он нежно, словно боясь обидеть. — Такие идеальные мечты редко сбываются. Существуют боль, гнев, смущение и горький осадок, вкус которого ощущается очень долго. Я не хочу, чтобы ты все это испытала.

— Я и не испытаю, — с горячностью возразила Женевьева, уткнувшись лицом ему в грудь и вдыхая чудный любимый запах. — Я не такой ребенок, как ты думаешь, Доминик. И сама отвечаю за свое будущее.

— Какая уверенность! — тихо проговорил он и, бросив в камин сигару, поднял Женевьеву на руки. — Завидую твоей наивной вере в себя, моя Женевьева. Но пока ты ее сохраняешь или пока не вмешаются обстоятельства сильнее нас, будем наслаждаться тем, что у меня есть ты, а у тебя, сердце мое, есть я.