Божье око (ЛП)

Данный перевод является ЛЮБИТЕЛЬСКИМ, не претендует на оригинальность, выполнен в НЕ коммерческих целях.

×××

Пожалуйста, указывайте ссылки на переводчиков, при публикации файла у себя на канале.

×××

Просим НЕ использовать русифицированные обложки книг в таких соц. сетях, как: Instagram, TikTok, Twitter, Facebook, Pinterest и т. д.

×××

Всегда рады отзывам на прочитанные книги.

Приятного чтения!

«БОЖЬЕ ОКО»

Эспозито

Книга 2

Энса Ридс

ТРИГГЕРЫ

Абьюз

Сцены физического насилия

Опасный и одержимый главный герой

Жестокие сцены пыток и убийств

Изнасилование

Побег

Похищение

ПТСР

Мелодия Фрэнка Синатры «Everybody Loves Somebody» мягко заполняла пространство. Холодные бетонные стены, которые когда-то слышали мучительные крики, теперь наполнялись нежными звуками классической музыки. Виниловая пластинка издавала скрежет каждые несколько секунд, вращаясь так, как это происходило почти каждый день.

Солнечный свет проникал в помещение, теплые лучи освещали серые стены и отражались на оливковой коже мужчины, который сидел на своем привычном месте.

Он глубоко вдохнул, медленно вращая крошечную золотую ложечку, идеально смешивая мед с зеленым чаем, которым он наслаждался каждое утро, как только вставало солнце.

На нем была белая футболка и привычная униформа — оранжевый комбинезон, завязанный на поясе. Он слегка подул на горячий чай, наслаждаясь ароматом трав, и негромко напевал песню Фрэнка Синатры.

— Ах, чудесное утро, не правда ли? — спросил он после, казалось, бесконечной тишины в комнате, полной мужчин, съеживающихся от страха в его присутствии.

Его суровые серые глаза внезапно встретились с парой испуганных карих, умоляющих о пощаде глаз. Мужчина с карими глазами плакал, молчаливые слезы стекали по его лицу, когда он с трудом сдерживал громкие рыдания, которые готовы были вырваться наружу.

— Д-да-а, д-дон, — пробормотал он, заикаясь, чувствуя, как теплая струя его собственной мочи стекает по ногам от ужаса. Этот человек был далеко не слабаком — коренастый, ростом под шесть футов¹, он проводил каждый свободный час, поднимая тяжести.

У него были такие мышцы, что казалось, будто он постоянно носит тяжелые сумки с продуктами. Его темные волосы всегда были растрепаны, и он ходил с гордо поднятой головой.

Видите ли, он был не просто каким-то тюремным надзирателем, а тем, кого все звали «Шеф». Он обладал властью.

Но не той властью, что была у сероглазого дьявола, потягивающего чай, наслаждающегося музыкой и первыми солнечными лучами, пробивающимися сквозь решетки камеры. Нет, не каждый мог обладать той властью, которая принадлежала Массимилиано Эспозито.

— Нет ничего лучше, чем наслаждаться первыми лучами солнца, когда на фоне играет Фрэнк Синатра, блядь, говорю тебе, Стив, — его голос был природно глубоким и могучим, с насыщенным бархатистым баритоном, который отражал ту же силу, что и его телосложение. Ему не требовалось повышать голос, чтобы его услышали.

Массимилиано никак не прокомментировал беспорядок, который устроил Стив, но это вовсе не означало, что он этого не заметил.

Он производил такой эффект на людей, что не требовалось ни слов, ни действий — от одного его присутствия их трясло так, что некоторые мочились прямо на месте, другие могли обделаться, некоторых рвало, а кое-кто и вовсе начинал рыдать кровавыми слезами, лишь уловив его мимолетный взгляд на себе.

Массимилиано был человеком, с которым не хотелось ссориться. Он был из тех, от которого лучше держаться подальше. И было бы лучше, если бы он не знал вашего имени или запомнил вас в лицо.

Он был хуже, чем просто проклятие.

Он щелкнул пальцами.

— Ах, блядь, где же мои манеры? — пробормотал он, опустив взгляд на чашку чая в изящной фарфоровой посуде, подарок от главы якудзы, его давнего товарища. Затем, подняв глаза на стоявшего перед ним Стива, спросил:

— Хочешь чаю, Стив?

Стив стоял — хотя «стоял» было не совсем подходящим словом. Совершенно нагой, как в первый день своего рождения, и промокший с головы до ног от ледяной воды, которой его разбудили, он был согнут вдвое, — его запястья были прикованы к щиколоткам теми же наручниками, что он когда-то использовал на заключенных.

Стив изо всех сил пытался держать голову поднятой, издавая страдальческие стоны, пока слезы ручьями стекали по его лицу.

— Н-н-нет, д-д-дон. Сп-спасибо, — заикался он, его сердце бешено колотилось, а из груди вырывались всхлипы. Он пытался вспомнить всех, кто ему был дорог, — семимесячного сына и женщину, с которой он был уже девять лет, и которая, наверное, уже вся изволновалась, почему он не вернулся вчера домой. Однако страх и паника, поглотившие его разум, вытесняли все мысли из головы — всё, о чем он мог думать, был Дон. Человек, чьего имени он даже не знал.

Массимилиано поднес чашку к губам и сделал три щедрых глотка успокаивающего чая. Он относился к своему телу как к храму: не курил, не пил, занимался спортом и придерживался здорового питания. Трижды в день пил травяной чай, всегда под музыку и с каким-то развлечением.

И сегодня его утренним развлечением был Стив.

Массимилиано медленно отодвинул чашку от губ, аккуратно поставив ее на блюдце, лежащее на его скрещенном колене.

— Стиви, можно я буду звать тебя Стиви? — произнес он ледяным тоном, без намека на юмор. Откинувшись назад, он выдохнул и встретился взглядом с испуганными глазами Стива, чье лицо покраснело от напряжения. — Я думал, у нас была договоренность, Стиви, — продолжил он, не отводя взгляда. — Но мои люди говорят, что ты меня наебал.

У Массимилиано были глаза и уши повсюду, и все заключенные в этой тюрьме стремились выполнять его поручения, желая хоть немного быть связанным с одним из самых влиятельных людей в мире.

Не было ничего, о чем бы Массимилиано не знал: кто из надзирателей был в тесных отношениях с кем-то из заключенных, кто с кем спал и кому изменял, даты рождения детей заключенных и самые интимные подробности их жизней.

Никто не имел прямого доступа к Массимилиано, — вся информация проходила через его охрану, которая докладывала ему абсолютно всё. Лишь единицы знали, как он выглядит, остальные только знали о нем понаслышке. Даже не зная его настоящего имени, заключенные сходили с ума от одного лишь факта его присутствия в здании, отчаянно желая вписаться в его окружение и прикоснуться к его власти. А власть подобна наркотику — стоит попробовать, и ты уже не можешь остановиться.

Стив рыдал, вспоминая, как воровал наркотики, которые Дон распространял по всей тюрьме. Видите ли, Стив был одним из немногих счастливчиков, которые работали с Доном и встречались с ним лично, хотя разговоры с ним всегда были короткими. Дон никогда раньше не говорил ему больше двух слов. Но сегодня он говорил много. И тогда Стив понял — за попытку украсть товар и продать его самостоятельно придется очень дорого заплатить.

— Скажи мне, Стиви, сколько моего товара ты, блядь, продал? — он спросил не потому, что не знал, а потому, что хотел услышать это от самого Стива. Массимилиано всегда всё знал — знал ответы на вопросы, которые еще не успел задать. Он знал о Стиве всё: каждого клиента, которому тот продавал, каждый украденный килограмм. Долгое время он просто наблюдал, наслаждаясь тем, как Стив становился самоувереннее, предвкушая день, когда приведет его к себе и накажет за то, что осмелился так нагло водить его за нос.

Не прекращая рыдать, Стив бессвязно молил о пощаде:

— П-п-пожа-а-алуйста д-д-он, не на-а-а-до, у меня е-есть с-с-сын, — кричал он из последних сил. — П-п-простите м-м-меня! Я-я верну вам всё до п-п-оследней к-к-копейки!

Массимилиано же сидел неподвижно, потягивая чай и наслаждаясь теплом солнечных лучей на коже, пока голос Фрэнка Синатры успокаивал его мысли и расслаблял мышцы.

Массимилиано медленно расправил плечи, а его охранники, стоявшие вдоль стен, напряженно выпрямились. Их холодные, пустые взгляды устремились на Стива, который так и не ответил на вопрос. Один из солдат шагнул вперед и ударил его локтем в затылок.

— Ты смеешь не отвечать на вопрос Дона? — резко спросил он.

Стив вскрикнул от боли и рухнул на пол, потеряв равновесие. Солдат продолжил избивать его. Мужчина кричал от боли, харкая кровью. Мощные удары охранника, ростом под шесть футов, были просто невыносимы.

— Ладно! Ладно! Д-д-два м-м-мии-ллион-нн-а д-д-ол-лар-р-ров, — воскликнул он, всхлипывая от мучительной боли. Наручники впивались в запястья и лодыжки, когда он рухнул лицом в собственную мочу, которая попадала в рот при каждом его вдохе, но в тот момент он даже не мог испытывать отвращения. Он просто хотел, чтобы его пощадили.

После его слов, солдат поднял его на ноги, возвращая в прежнее положение. Спина болела, он был полностью разбит. Массимилиано молча допивал свой чай. Женщина из его личной прислуги, находившаяся здесь с самого начала, забрала пустую чашку и поспешила покинуть комнату.

Солдаты выпустили ее, и в комнату вошел другой заключённый — высокий, с кожей цвета красного дерева и дредами до поясницы. Его тело покрывали шрамы и татуировки. Он был одним из самых опасных в тюрьме: осужден за тридцать два убийства, хотя на его счету было пятьдесят семь жертв. Он проникал в дома к одиноким мужчинам, насиловал их, убивал, а затем издевался над телами до тех пор, пока они не начинали разлагаться, после чего переходил к другой жертве.

Он отбывал одиннадцать пожизненных сроков без возможности условно-досрочного освобождения. Когда Лерой вошел в комнату, солдаты закрыли за ним дверь. Он склонил голову в знак уважения к сидящему перед ним могущественному человеку.

— Дон, — произнес он, стараясь контролировать свой глубокий голос, в то время как его сердце бешено колотилось от страха. Лерой терялся в догадках, зачем его вызвали в личные покои итальянского Дона. Он не хотел лишний раз пересекаться с этим человеком.

Массимилиано молчал — за него говорил солдат.

— У дона есть для вас подарок, мистер Лерой, — проговорил он, указывая на связанного голого мужчину. Того самого надзирателя, который издевался над Лероем. Глаза Лероя расширились при виде униженного Стива, некогда всемогущего начальника.

— Шеф? — потрясенно произнес он, не из жалости, а от неверия. Лерой посмотрел на солдата, ища подтверждения, и тот кивнул.

— Ты волен поступать, как тебе заблагорассудится, — произнес солдат с заметным итальянским акцентом, отступая. Стив закричал, несомненно, зная о наклонностях Лероя. Он не раз заставал того насилующим заключенных, и согласие жертв никогда не интересовало Лероя. Изнасилование было его главным пристрастием.

— Н-нет! Нет! П-п-пожалуйста! — закричал он, когда Лерой обошел его сзади. Лерой быстро снял свой оранжевый комбинезон, позволив ему упасть и растечься вокруг лодыжек, его руки потянулись к бледной заднице Стива. Мощные ладони Лероя резко ударили по ягодицам Шефа, и Стив вскрикнул от острой боли, отчего на лице Лероя расплылась ухмылка. Другой рукой Лерой поглаживал себя. Его рука скользнула вниз по ягодице мужчины, отыскивая розовый бутон, на котором было нечто большее, чем просто немного коричневатого оттенка.

— О, Шеф, посмотри на себя. Ты девственник, — прохрипел Лерой, пальцы ног подгибались от возбуждения при мысли о том, что должно было произойти.

Он раздвинул ягодицы Стива и плюнул на интересующее его место, в то время как Стив кричал и умолял.

— Да, да, продолжай умолять, — проворчал Лерой, приближая свой член к тугому сжимающемуся от страха отверстию.

Лерою особенно это нравилось, ведь это означало, что Стив будет еще туже.

Массимилиано встал, потягиваясь, и один из солдат протянул ему газету. Он развернул ее и слегка хмыкнул, когда в комнате раздались удовлетворенные стоны Лероя, и болезненные крики Шефа. Дон подошел к двери, не обращая внимания на звуки, наоборот, желая дать Лерою столько времени, сколько тот захочет, пока Шеф будет его сучкой.

Дон никогда не пачкал руки грязной работой. Он был Доном — он не убивал кого ни попадя, для этого были другие люди. Не потому, что не умел, а потому что считал недостойным марать руки о простолюдинов. Только равные ему по статусу — лидер якудзы, глава мафии в Южной Африке или русской — могли удостоиться чести быть убитыми его рукой.

Солдат придержал дверь для Дона, который вышел как раз, когда мимо проходил молодой надзиратель с почтой для заключенных. Этот надзиратель был совсем молодым парнем, ему было всего двадцать пять, и он выглядел очень напуганным. То, как он задрожал при виде Массимилиано, ясно говорило о его неопытности и страхе перед столь могущественным человеком. Но Чаду, так звали парня, уже дважды удалось заговорить с ним. Пусть оба раза тот отвечал лишь коротким мычанием, но это всё равно означало, что Дон его услышал, что само по себе было впечатляющим достижением.

Размяв ноги, Дон, собирался вернуться обратно. Он планировал почитать газету под музыку Синатры и звуки Лероя, развлекающегося с Шефом. Но его внимание привлекла стопка бумаг, которую держал Чад. Он не произнес ни слова, но этого и не требовалось, потому что Чад уже опередил его.

— Это письма для заключенных, некоторые от родственников... — его голос затих, когда он услышал стоны, доносившиеся из-за спины Дона. Чад нервно сглотнул, слыша, как Шеф рыдает, словно ребенок, а от грязных слов тюремщика, по коже побежали мурашки. Он замер на мгновение, а затем быстро добавил:

— И-и еще от женщин, к-которым, э-э... нравятся заключенные, что-то вроде л-любовных писем, — выпалил он с нервным смешком. — Таких приходит много, — он сжал стопку писем покрепче и решил, что нужно как можно быстрее убираться подальше.

Чад опустил взгляд на письма, и его внимание привлек коричневый конверт с обгоревшими краями.

— Может, дону захочется немного развлечься, — пробормотал он, заикаясь, и протянул случайное письмо из стопки. Дон мельком взглянул на него, затем взял конверт из рук молодого человека и ответил лишь коротким ворчанием.

Дон повернулся и вернулся в комнату, отказавшись от идеи размять ноги, как планировал, ему уже не хотелось никого видеть. За ним закрыли дверь, и он направился к своему креслу, похожему на трон — подарок от принца Саудовской Аравии, который прислал его в шутку, узнав о его заключении.

Массимилиано сел в кресло и на мгновение задумался, молча рассматривая письмо. Он уже хотел выкинуть его, но почему-то вместо этого положил газету на стол перед собой и открыл конверт. Внутри оказалось два исписанных листа. Он предположил, что это будет очередное письмо от какой-нибудь женщины, признающейся в своей странной одержимости преступниками.

«Женщины — странные создания», — подумал Массимилиано.

Однако его ожидания не оправдались — страницы были написаны не от руки, а напечатаны на машинке. Массимилиано чуть было не поднял бровь от удивления, затем откинулся в кресле и приступил к прочтению письма.

Дорогой незнакомец.

Меня зовут Даралис, но ты можешь называть меня как угодно. Иногда я — Июль, месяц, когда моя бабушка сделала свой последний вдох. Иногда — Дафна, как меня однажды назвала девочка в детском саду, забыв мое настоящее имя. Порой я — Марианна, имя, которое дал мне преподаватель театрального искусства в старшей школе после роли, в которой я сыграла деву с таким именем. Ему так понравилось мое исполнение, что все в классе стали звать меня Марианной. В баре, где я работаю, мужчины называют меня Милашка. А старая леди из дома рядом с баром зовет меня «душистый горошек», каждый раз, когда я прохожу мимо ее дома.

Даралис — это никто и все одновременно. Я есть и в то же время меня нет.

У меня нет чувства идентичности, потому что я не загоняю себя в рамки. Я та, кто я есть, и мне не нужно никому ничего объяснять. Тебе это может показаться нелепым, но я пишу то, что чувствую.

Меня воспитала женщина, которую воспитала женщина, и ее, в свою очередь, тоже женщина. В моей жизни не было мужчин, и я никогда не нуждалась ни в отце, ни в ком-либо. Моя мать не знала, кто мой отец, бабушка не была уверена, кто отец моей матери, а прабабушка не считала нужным говорить, кто был ее отец. Как видишь, история с мужчинами в моей семье передавалось из поколения в поколение.

Думаешь я странная? И моя жизнь такая же? О, незнакомец, я правда странная, но зато такая свободная.

Я поэт, пускай и не очень хороший. Но всё же поэт. Одинокий поэт. Мои слова никогда не рифмуются, и в моих стихах нет определенного стиля, нет причины — только слова, которые имеют смысл для меня.

Мне важно, чтобы всё имело смысл только для меня, и ни для кого другого. Я никто и одновременно все, у меня нет ничего, но весь мир в моих руках. Я танцую на барных стойках и наливаю пиво мужчинам с кольцами на пальцах, чьи глаза блуждают вслед каждой проходящей женщине. Подпеваю с ними под любую звучащую песню, а когда ставлю свою музыку — они лишь закатывают глаза. Расспрашиваю их о жизни, позволяю им утонуть в своей печали, пока наливаю им стакан за стаканом, пока они не потратят последний цент. А когда начинают буянить — их выставляют за дверь, и они уходят, шатаясь, прочь.

Моя жизнь крутится вокруг этого бара, кантри-музыки и дней, когда по телевизору транслируют спорт. Не понимаю, почему все ругают игроков. Хотя мне не нет дела ни до спорта, ни до бара, ни до мужчин — вообще ни до чего, кроме самого существования и жизни день за днем.

Я — хаос, Незнакомец, идеально несовершенный хаос.

Меня мало кто понимает, и я не жду, что ты сможешь. Ты ничем не отличаешься от лиц, которые я вижу в баре, на улице, в торговом центре, да где угодно.

Я не думаю, что ты похож на меня.

Ты «никто», как и я.

Но я хочу оставаться никем.

Так меня воспитали, и, видя улыбки на лицах моей матери и бабушки, я знала, что быть никем — это мое предназначение. Жить без ожиданий, полагаясь на случай каждый день.

Я родилась, чтобы быть никем, потому что моя мать была никем, и женщина до нее была никем, и так было всегда. Это в моей крови.

С любовью,

Одинокий поэт .

Массимилиано закрыл письмо с одной мыслью — «Что за бред?»

Я всегда немного отличалась от других. Знаю, звучит банально. Сколько книг начинались с этих сло...

Я всегда немного отличалась от других. Знаю, звучит банально. Сколько книг начинались с этих слов? Наверняка, вы назвали бы парочку. Но, если честно, я действительно другая. Это выражается не в показном бунтарстве, а в том, что я живу в фургоне, и не строю планы на жизнь. Этот фургон достался мне от мамы — она решила переехать на Гавайи, жить на острове и каждый день проводить у воды, как на бесконечном отдыхе. Она звала меня с собой, но я отказалась. Захотела пойти своей дорогой и каким-то образом меня занесло в маленький городок Вингстон-Каунти.

Жизнь в фургоне — лучшее решение, которое я когда-либо принимала, хотя у меня и не было никогда настоящего дома. Пока мои сверстники росли в домах с кухней, ванной, садом и собственной комнатой, моим домом всегда был этот фургон, на котором я сейчас путешествую.

Благодаря моей маме — общительной и свободолюбивой натуре — мы почти не сидели на месте. Мы всегда были в движении, проводили много времени на природе, бегали по улицам, а потом возвращались лишь переночевать, чтобы утром начать всё сначала.

— А как у тебя дела, Луан? — спросила я маму, положив телефон на барную стойку. Схватив тряпку, я вытерла поверхность, на мгновение встретившись взглядом с ее лицом на экране.

В Луан не было ни капли материнской заботливости в привычном понимании. Она не сюсюкалась со мной, как другие матери со своими детьми, и воспитывала меня как умела, скорее всего, из-за того, что стала матерью совсем юной: родила меня в пятнадцать от какого-то школьного возлюбленного, чье имя до сих пор держит в тайне. По сути, Луан была мне скорее подругой, чем матерью. Она не говорила мне остерегаться и держаться подальше от мальчишек. Напротив, поощряла делать всё, что хочется, и заверяла, что девственность переоценена. Ее не заботило, насколько старше был парень или когда я вернусь домой, она говорила, что дом — это там, где душе спокойно.

Луан целовалась со своими мужчинами прямо при мне, объясняя, что я должна видеть, что такое страсть и влечение. Когда мне было четырнадцать, она впервые дала мне попробовать алкоголь, а через час — первую сигарету. Она была причиной многих моих вредных привычек. Луан была моей матерью, но не мамочкой. Она просила никогда ее так не называть — это, по ее словам, заставляло чувствовать себя старой. Ей было всё равно, чем я занимаюсь, пока я живу, как мне заблагорассудится. Она не проверяла, сделала ли я уроки, не переживала о моих оценках, она приходила на родительские собрания лишь потому, что я умоляла ее. Чаще ее можно было найти в фургоне, где она, пуская густой дым марихуаны витала где-то в своих мыслях.

Не подумайте, что я держу обиду на Луан — она воспитывала меня, как могла, и я ни за что не променяла бы свое детство. Мне нравилось, что она была мне скорее подругой нежели мамой, но это не значит, что в ней совсем не было материнской заботы. Она всегда была рядом, когда я плакала, поддерживала меня. Когда у меня начались первые месячные, она позвала всех своих подруг, и они, усевшись вокруг меня, рассказывали о женственности и о том, что значат месячные для девушек. Луан любила меня по-своему, и я это ценила, ведь такой она была.

— Просто замечательно, — ответила она со смехом, сквозь голоса людей на заднем плане, держа в пальцах плотно скрученный косяк. — Я очень счастлива. У меня есть любовник, который знает, как полностью меня удовлетворить. Он всегда доводит меня до оргазма, а потом готовит мне еду. Что еще нужно женщине? — добавила она с озорной улыбкой, и наши взгляды встретились на экране.

Луан была красивой, молодой тридцатипятилетней женщиной. Она выглядела именно так, как и должна выглядеть женщина в ее возрасте. На ее лице не было морщин, лишь легкие следы прожитых лет. Ее смуглая кожа светилась особым, почти юношеским блеском. У нее было круглое лицо с широким носом и пухлыми губами, миндалевидные карие глаза, а всё лицо украшал пирсинг. Золотые кольца в носу, несколько — в уголках губ. Она принципиально не выщипывала свои густые брови, отказываясь следовать навязанным медиа стандартам красоты о том, как должна выглядеть современная женщина. Ее длинные черные дреды всегда были распущены, она никогда не собирала их, позволяя свободно спадать по спине.

На ней было коричневое полупрозрачное платье, сквозь которое проглядывал купальник. Луан не стеснялась своего тела: не пыталась скрыть растяжки или несовершенства кожи, не комплексовала из-за груди, обвисшей после кормления, и не смущалась того, что ее левый глаз был чуть меньше правого. Она принимала себя такой, какая есть.

Она с детства учила меня, что я не должна ничего менять в себе, чтобы соответствовать чьим-то стандартам красоты или заслуживать одобрения со стороны. Луан целовала каждую частичку меня и каждый день говорила, какая я совершенная. Благодаря ей я никогда не пыталась прятать свои так называемые «недостатки» — которые у меня были, я никогда не комплексовала по поводу своей внешности, благодаря ей. Я была такой же идеальной, как и Луан. Она не переживала о своем весе и складках. Ела то, что хотела, и носила то, что ей нравилось.

— Луан, фу, — я со смехом закатила глаза, поднося к губам сигарету и глубоко затягиваясь. — Но да, что еще нужно женщине для счастья? — я коснулась экрана, где рядом с изображением Луан появилось мое. У нас были схожие черты, но я не была ее копией.

В отличие от бронзовой кожи Луан, у меня был более светлый, миндальный оттенок. Ромбовидной формы лицо, маленький нос и губы в форме сердца. Я унаследовала от нее такие же густые брови, которые я не выщипывала, потому что мне нравилась грубость, которую они придавали моим милым чертам.

Как и у нее, у меня тоже были дреды, но мои были тоньше чем ее. Они доходили до середины спины, в то время как ее дреды — до колен. Ее дреды были черными, а мои — рыжими, и, как она, я никогда не собирала их в хвост. Луан говорила, что важно держать волосы распущенными, чтобы хорошая энергия могла течь по прядям, наполняя разум и положительно влияя на тело.

В отличие от нее, у меня были проколоты только уши, и уже пять лет я носила одни и те же золотые серьги-кольца — подарок владельца одного магазина, который, кажется, влюбился в меня за те пять минут, что я провела у него, разглядывая безделушки. Он утверждал, что эти серьги принадлежали его покойной бабушке. Он сам надел их на меня, и с тех пор я их не снимала.

Я носила много подарков, потому что они были по-своему дороги мне. На шее у меня было пять ожерелий: одно от Луан, другое от бабушки, еще одно — от подруги из начальной школы, с бусинами, которые уже изрядно истрепались, еще одно — от бывшего Луан, и последнее — от мужчины из бара, который сказал, что хочет, чтобы я всегда носила частичку его с собой.

Мои руки были в браслетах, которые Луан и ее подруги дарили мне с детства. Каждый из них что-то значил: день, когда у меня начались первые месячные, день, когда я научилась кататься на велосипеде, первый поцелуй — у каждого браслета была своя история. Я носила юбки и вязаные топы своей покойной бабушки, и те же самые старые коричневые ковбойские сапоги — они делали меня счастливой.

Луан закатила глаза.

— Ой, да брось, девственница вроде тебя в этом ничего не понимает, — подразнила она. Но она никогда не пыталась меня задеть. Луан всегда давала мне свободу идти своим путем. В отличие от меня, она жила любовью и страстью.

Луан обожала секс и имела множество любовников. Она рассказала мне о своем первом сексуальном опыте, как она лишилась девственности в школьном туалете со своим парнем. Рассказывала о ночах, проведенных с женщинами, о том нежном удовольствии, которое может доставить только женщина. Но ей также нравились ночи, проведенные с мужчинами, которым, по ее словам, не хватало чувственности, присущей лишь женщинам. Часто Луан встречалась сразу с двумя людьми: с мужчиной и женщиной, которые удовлетворяли любые ее потребности. Но вот только я была не такой.

Мне не хотелось спать и целоваться с кем попало, или впустую тратить свою любовь на случайного человека. В отличие от Луан, для меня любовь не определялась женщинами, которые меня окружали. Луан же любила своих подруг, вкладывая в дружбу всю душу. Оно говорила, что ей этого достаточно и, если бы ей пришлось выбирать, она могла бы прожить без мужской любви.

Мне не хватало женской дружбы, хоть и подруги Луан стали и моими подругами, но я не была также близка с ними как она.

Я хотела мужской любви, хотела чувствовать его любовь, жаждать его прикосновений и быть любимой как изнутри, так и снаружи. Я берегла себя для любви всей своей жизни, для того самого единственного и идеального мужчины.

Луан считает, что во мне говорит поэт. Но она никогда не осуждает меня, а наоборот, всегда поддерживает и одобряет каждое мое решение.

Она говорит, что меня определяет не моя сексуальная жизнь, а то, кем я сама себя считаю.

— Ха-ха, Луан, — сказала я, закатив глаза, надув губы и вынув сигарету изо рта. На сигарете остался отпечаток моей темно-вишневой помады. — В любом случае, я рада, что ты счастлива, Луан.

Она послала воздушный поцелуй через камеру, глядя на меня с любовью и обожанием.

— Ты очень красивая, Даралис. Твоя душа чиста, а дух умиротворен, я восхищаюсь тобой. Хотела бы я иметь такое же спокойствие, как у тебя в твоем возрасте, — она блаженно вздохнула, а я смущенно покраснела, зажав сигарету пальцами и чувствуя, как дреды скользят по обнаженному плечу.

Она повторяла мне эти слова каждый раз, и они по-прежнему согревали и радовали.

— Спасибо, Луан. Мне пора идти, — я замерла, взглянув на часы, а потом снова на нее. Она кивнула в ответ. — Уже поздно, мне нужно закрывать бар и идти домой.

— Люблю тебя, — сказала она.

— Я тоже тебя люблю.

— Но не так, как я тебя, Даралис. Завтра в то же время?

— Да. Завтра в то же время.

Закончив разговор, я погрузилась в тишину, осматривая бар. Вздохнув, я встала, довольная, что успела убраться до телефонного звонка. Перекинув сумку через плечо, я взяла ключи от бара, брелоки тихо позванивали, пока я шла к двери. Перед тем как запереть бар, я еще раз проверила, что всё в порядке, и тогда повернулась и посмотрела на небо, понимая, что до восхода оставалось около часа. Длинная юбка волочилась по земле, и я собрала ее в руке, направляясь к следующей улице, где припарковала свой фургон.

Я дошла за несколько минут, вытащила ключи от машины и, увидев ржавый хиппи-фургон, невольно улыбнулась.

— Дом, — сказала я себе, забираясь внутрь, и запирая за собой дверь. Бросила сумку и села на потертый диван, тяжело вздохнув и закрыв глаза, уставшие от долгой ночной смены в баре.

Когда я открыла глаза и медленно осмотрелась, мой взгляд остановился на печатной машинке, и пальцы тут же начали покалывать в предвкушении — за ночь накопилось столько мыслей. Мне не терпелось написать еще одно письмо. Не потому, что я получила ответ на предыдущее, а потому что сам процесс записи своих мыслей на бумаге приносил какое-то особое освобождение.

Мое первое письмо возникло импульсивно: в тот день я была особенно грустной, пила вино, оставляя на бокале следы от помады, и чувствовала себя подавленной. Всё, чего я тогда хотела, — это любви. Я писала, не задумываясь, а на следующее утро машинально положила письмо в сумку.

В тот же день в баре я случайно услышала разговор мужчин, они говорили о тюрьме, находившейся где-то далеко за горами. Изначально я не собиралась отправлять письмо кому-либо, но сердце вдруг екнуло, и в голову пришла неожиданная мысль: почему бы просто не отправить его кому-то и жить дальше? Так я и поступила. Я чувствовала острую потребность написать второе письмо. Мне было необходимо, чтобы кто-то узнал, что творится в моей голове.

Подойдя к печатной машинке, и усевшись за столик, я вставила чистый лист бумаги, прежде чем начать.

Дорогой Незнакомец.

Я никогда не жила в доме, и, честно говоря, у меня никогда не было настоящего дома. Меня вырастила женщина, которая учила меня, что дом это ты сама, твое тело. Для нее домом были все женщины, которых она любила: друзья, дочь, мать. Я была частью ее дома, но она никогда не была моим.

Не пойми меня неправильно — Луан просто была такой, нигде и везде одновременно. Она находила покой на груди тех, кто дарил ей удовольствие, а ее романы были короткими и несерьезными, — скорее интрижками.

Я не могла позволить ей стать моим домом, как не могла найти его среди таких же потерянных душ, как и я. Разве дом не должен быть чем-то надежным?

Ты, наверное, закатываешь глаза, читая эти размышления. Должно быть, они утомляют тебя — у тебя ведь есть заботы куда важнее моих душевных метаний.

Но возможно мои слова развлекут тебя хотя бы ненадолго.

Я всегда была обычной девушкой, но Луан говорит — у меня чистая душа и доброе сердце. Больше всего я жажду любви, и, по ее словам, она льется из меня так щедро, что каждый прохожий сразу в меня влюбляется. Она говорит, я не замечаю взглядов, не вижу, как меняются люди рядом со мной, и что я вечно витаю в облаках. Верю ли я ей? Безусловно. Луан может быть кем угодно, но не лгуньей.

Да, я действительно жажду любви, и каждый человек дарил мне ее по-разному. Любовь Луан беззаботна, и любовь моей покойной бабушки была такой же. Но я хочу другой любви — всепоглощающей, как в романах, где мужчины беззаветно любят женщин.

Сейчас ты меня не видишь, но я смеюсь, вспоминая слова Луан. Она всегда говорит: «Опять в тебе проснулся поэт», особенно когда читает мои стихи о любви. Порой я боюсь повторить судьбу Джейн Остин — писать о любви, но так и не испытать ее. Как же было бы грустно. Пусть я молода и впереди целая жизнь, но мне не терпится встретить того, ради кого захочу разорвать этот круг.

Видишь ли, меня воспитала женщина, которую тоже воспитала женщина, — в нашем роду женщины воспитывали своих детей без отцов. Я хочу разорвать эту цепочку. Хочу быть с мужчиной иначе, — не как они. Иногда я к этому готова. Но бывает, когда вина становится слишком много в моей крови и помада размазывается по щекам, мысль о том, чтобы жить как Луан и женщин до нее, кажется освобождающей.

И всё же мне хочется хоть раз отдать свое сердце в чужие сильные руки. Испытать ту любовь, о которой пишу, увидеть в глазах мужчины безграничную любовь, познать чувство, которое не познали женщины в моем роду до меня.

Я обычная девушка, незнакомец, и поэт — прости за этот поток мыслей. В жизни я говорю иначе: сплошной сленг и закатывание глаз, мне ведь всего двадцать. Но когда пишу стихи, я будто мгновенно взрослею, чувствуя себя то Шекспиром, то Джейн Остин.

Ах да, наверное, это снова во мне говорит поэт... Ты не видишь, но я улыбаюсь.

От одинокого поэта .

Я хлопнула в ладоши, крутанула тряпку над головой и, покачивая бедрами, прибавила звук на колонк...

Я хлопнула в ладоши, крутанула тряпку над головой и, покачивая бедрами, прибавила звук на колонке в баре, подпевая Coasters «Three Cool Cats».

— Припарковались на углу в старенькой тачке... — напевала я, скользя по деревянному полу и весело двигая плечами.

— Эта песня что-то делает со мной, — сказала я себе с довольной улыбкой, танцуя в одиночестве, как обычно.

Я работала в маленьком баре, где каждый день встречала одни и те же лица. За время работы я выучила имена всех посетителей. Будучи единственной сотрудницей, я получала все чаевые, что делало мой заработок неплохим, несмотря на неприятные моменты — особенно когда мужчины относились ко мне неуважительно.

Но больше всего я любила ранние часы, когда в баре еще не было посетителей. Скользя по свежевымытому полу, я пела и танцевала под любимые песни, используя метлу вместо микрофона. В своих фантазиях я представляла себя в роли Бейонсе, выступающей перед многомиллионной аудиторией.

Погрузившись в свой маленький мир, я лишь отдаленно услышала звон дверного колокольчика, оповещающий о приходе посетителя. Не прекращая танцевать, я повернулась к вошедшему посетителю и увидела молодого человека в форме. Он был похож на плохо одетого спецназовца — весь в черном, с пистолетом и дубинкой на поясе, рацией на груди и в бронежилете. Всё это больше напоминало маскарадный костюм, особенно из-за его явно костлявого телосложения.

Его потерянный, измученный взгляд мгновенно стер улыбку с моего лица. Приглушив музыку в колонке, я перебросила тряпку через плечо и мягко произнесла:

— Рановато для выпивки, не находишь, милый?

Часы над телевизором показывали только девять утра. Я неспешно прошла за стойку, а он, будто тень, последовал за мной и опустился на один из высоких барных стульев. Положив локти на отполированную столешницу, он издал тяжелый вздох — такой глубокий и надрывной, словно в нем накопилось слишком много боли, которую он долго в себе носил.

— Я…

Его голос дрогнул, будто слова застревали в горле. Я терпеливо ждала, продолжая полировать стакан, давая ему время. Пока он не будет готов заговорить, я ничем не смогу ему помочь. В баре нередко встречаются такие посетители, пришедшие сюда, чтобы погрузиться в свое горе, которым порой необходима лишь тишина, чтобы собраться с мыслями.

— Тяжелый день? — спросила я, хоть на часах было еще утро. — Почему такой мрачный? — добавила я, ставя стакан на полку и взяв следующий, внимательно наблюдая за ним.

Его темно-русые волосы были растрепаны, карие глаза казались подавленными и испуганными, а его плечи были опущены, словно он нес на себе груз целого мира. Как и у большинства людей в этих краях, у него не было кольца на пальце, поэтому я предположила, что причина его плохого настроения скорее связана с работой.

— Я вообще-то даже не пью, — наконец произнес он, голос его был тихим и неуверенным, будто он сам сомневался, зачем пришел сюда. — Зайти в бар оказалось первой идеей, которая пришла мне в голову.

Я понимающе кивнула.

— Как насчет стакана воды? Или, может, содовой? — предложила я, внезапно почувствовав себя неловко и желая хоть как-то помочь ему поднять настроение. Не дожидаясь ответа, я открыла холодильник, достала припасенную для себя банку содовой и налила ее в стакан со льдом. — Со льдом, — улыбнувшись, добавила я, словно это был алкоголь.

Он слегка улыбнулся в ответ, уловив шутку.

— Спасибо, — ответил он с благодарностью.

— Не хочешь рассказать мне, что тебя беспокоит? — спросила я, облокотившись на стойку, чувствуя, как волосы скользнули на одно плечо. Он поднял на меня глаза, а затем медленно прошелся взглядом по всему лицу, будто он только сейчас впервые меня увидел. Я слегка улыбнулась, ожидая, пока он перестанет меня разглядывать. Некоторое время он не отводил взгляд, а потом его лицо порозовело, и он смущенно отвернулся.

— Извини, — пробормотал он, поднося стакан к губам и сделав глоток. На что я тихо рассмеялась.

— Всё нормально, милый. Но ты так и не ответил на мой вопрос. Поверь мне, работая в баре, чего я только не наслушалась. Мне иногда кажется, что я больше психолог, нежели бармен, — сказала я ему, замечая, как пальцы сами собой начали играть с браслетами на левой руке. Я всегда так делаю, когда разговариваю с кем-то — мне нужно чем-то занять свои руки.

Он покачал головой, запуская пальцы в свои взъерошенные волосы.

— Я… я до сих пор… до сих пор в шоке, — наконец пробормотал он дрожащим голосом. — Мне страшно.

И правда, он выглядел до жути напуганным. Его руки начали заметно трястись, словно он вновь переживал то, что его так тревожило. Я стояла тихо, позволяя ему высказаться.

— Понимаешь, я… я только начал там работать… и… — он выдохнул, с трудом находя слова. — Мой босс… он… ну, умер.

Я нахмурилась.

— Ох, мне жаль это слышать, милый. Вы были близки?

Возможно, его пугала сама смерть. Я и сама ее боялась после того, как она забрала мою бабулю. Тогда я была потрясена не меньше, чем этот парень.

Он покачал головой, затем сделал большой глоток воды, словно набирался смелости продолжить разговор.

— Я знаю… я видел… — заикаясь, пробормотал он. — Я знаю, как он… умер. Знаю, кто… кто… кто убил его, — парня так трусило, как будто его на несколько дней заперли в морозильной камере. Я нервно сглотнула, невольно сжимая свои браслеты. Мое сердце пропустило удар от услышанного, и глаза непроизвольно расширились.

Ну что ж, такое не каждый день услышишь — и точно не в девять утра.

— Ты... — я резко посмотрела на дверь, проверяя, нет ли кого поблизости. Меня мгновенно охватил страх, и по спине пробежал холодок. Казалось, даже у стен есть уши, хотя я понимала, что кроме нас здесь никого нет. — Ты пойдешь в полицию? — прошептала я, пытаясь заглянуть ему в глаза, но он опустил голову, зарывшись руками в волосы.

— Нет, — быстро ответил он. — Н-нет. Никогда! — его испуганные глаза встретились с моими, и я отшатнулась, увидев в них холодящий душу страх. — Это будет смертным приговором для меня. Я ничего не скажу... забудь, что я вообще говорил. Ты поняла? — рявкнул он, ударив ладонями по столу, отчего я отскочила назад, удивленная его внезапной переменой в поведении.

— Да. Да, конечно. Я никому не скажу, — быстро ответила я, боясь, разозлить его еще сильнее. Я выпрямилась и схватила тряпку, решив занять дрожащие руки делом. Пытаясь успокоиться, я избегала его взгляда, когда он вздохнул и вернулся к своему напитку.

— Извини, — пробормотал он, но я покачала головой и просто пожала плечами. Ему не нужно было извиняться, он ничего мне не должен. К тому же, это не мое дело. — Я просто очень напуган. Только... не рассказывай никому о том, что я тебе сказал, хорошо? — умолял он.

— Не скажу, — ответила я, надеясь, что он услышит обещание в моем голосе. Убийство — не то, во что я хотела бы вмешиваться.

— Хорошо, — сказал он, допивая содовую, начав грызть кубик льда. Он поднялся со своего места, когда над дверью снова прозвенел колокольчик. Я посмотрела, кто вошел — это был один из моих постоянных клиентов, механик Билл, который не раз чинил мой фургон.

— Доброе утро, Билл, — поприветствовала я его с улыбкой. Он улыбнулся в ответ, но даже не взглянул на меня, глядя на молодого человека.

— Чад! Как ты, парень? — поприветствовал Билл молодого человека. Тот лишь кивнул в ответ, не осмеливаясь заговорить. Он порылся в карманах, достал бумажник и бросил на стол 10 долларов.

— Сдачи не надо, — пробормотал он, встретившись со мной взглядом. — Спасибо, — он не сказал ни слова Биллу, просто прошел мимо него и вышел из бара.

Я взяла деньги и повернулась к Биллу, протягивая ему кружку пива, которую он принял с бодрым «доброе утро, Ангел».

— Ты знаешь этого парня? — спросила я, глядя на дверь, наблюдая, как молодой человек направляется к выходу, прежде чем снова посмотреть на Билла.

Он кивнул, слегка нахмурившись.

— Да, Чад. Сегодня он ведет себя странно, но он хороший парень.

Билл был пожилым мужчиной, который тратил весь свой заработок на алкоголь и женщин, готовых с ним переспать. Его пивной живот был достаточным доказательством его безрассудного образа жизни, а одежда всегда была в масляных пятнах.

— Он работает в той тюрьме за горой.

Мои брови взлетели вверх.

— Вот как? — спросила я, вспоминая несколько писем, которые отправила туда.

Билл кивнул, отпивая пиво, оставившее след над его верхней губой.

— Да, он там надзиратель. Начального уровня, — Билл сделал паузу. — Там сидят серьезные преступники. Это тюрьма строгого режима, она здесь уже давно, но меня всегда злило, почему они так с нами поступили. Что, если кто-то из заключенных сбежит? Там же не какие-то жалкие воришки, там настоящие головорезы, отбывающие реальные сроки. Я говорю о правительственных шпионах и прочем дерьме, — проворчал он, наклоняясь вперед и шепча, словно у стен были уши.

У меня зазвенело в ушах, и я прикусила губу, вздрогнув от мысли, что отправляла письма убийцам и людям, которым лучше ничего не знать обо мне.

— И мы ничего не можем с этим поделать, потому что мы никому не нужный маленький городок. На нас никто не обращает внимания. Они просто сваливают сюда этих преступников и оставляют умирать.

Он покачал головой, цокнув языком и сделал еще глоток пива.

— Вообще я пришел сегодня пораньше, потому что после того, как допью пиво, собираюсь навестить женщину по имени Кристен. Она встречалась с парнем, который работал в той тюрьме. Он умер, знаешь ли, — Билл покачал головой, а мое сердце забилось быстрее.

Может, это о нем говорил Чад?

— Этот человек был одним из лучших в нашем городе, говорю тебе, Ангел. Он был главным надзирателем в той тюрьме, и по городу ходят слухи, — он наклонился вперед, жестом предлагая мне сделать то же самое.

Я подалась вперед в ответ, чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть из груди.

— Говорят, его изнасиловали до смерти, — прошептал он, его глаза были полны страха, а моя челюсть просто отвисла.

Билл разразился смехом, ударив ладонью по столу.

— Ничего смешного в этом нет, но сама мысль о том, что его изнасиловали до смерти... — он цокнул языком, вытирая слезы с глаз. — Эти проклятые заключенные… Они с ним поразвлеклись, — Билл едва сдерживал смешок, одновременно качая головой и от отвращения, и от веселья.

Я так и стояла неподвижно, глядя на Билла.

— Говорю тебе, Ангел, за той горой творятся страшные вещи, — он показал большим пальцем через плечо в сторону горы. — Правительственные секреты, в которые лучше не соваться. Лучше держаться подальше от этого дерьма.

Он допил пиво, оставил стакан на столе, бросил пятидолларовую купюру и кивнул мне, прощаясь.

— Спасибо за выпивку, Ангел. Увидимся позже. Наверное, мне следует пойти выразить свои соболезнования его семье.

Я безучастно кивнула и смотрела, как он вышел из бара, оставив меня одну. Мое сердце бешено колотилось, и я нервно прикусила внутреннюю сторону щеки, вспоминая его слова.

Вот черт… не стоило писать эти письма.

Недолго думая, достала из сумки письмо, которое собиралась отнести на почту, и немедленно разорвала его в клочья. Сердце выпрыгивало из груди от осознания того, что я раскрывала личную информацию о себе особо опасным убийцам и правительственным шпионам. Хотелось подбежать к входной двери и запереть дверь, но я не могла этого сделать. Вместо этого я стояла как вкопанная, оглядывая каждый угол бара, и клялась всем святым, что больше никогда не напишу ни единого письма.

Был час пик в баре. Ну, насколько это вообще возможно в таком маленьком городке. Пьяные мужчины...

Был час пик в баре. Ну, насколько это вообще возможно в таком маленьком городке. Пьяные мужчины толпились у бильярдного стола, другие танцевали с женщинами. Я была в центре веселья, подпевая музыке и танцуя с пожилой женщиной по имени Сьюзан, которая пила больше, чем следовало, но с ней всегда было весело. Сьюзан была пятидесятишестилетней женщиной, которая целыми днями курила и пила, отрывалась каждую ночь так, словно это было в последний раз, и со временем мы с ней стали «подругами по танцам». Она была единственной, кто мог вытащить меня из-за барной стойки потанцевать. И часто, наблюдающие за нами посетители свистели нам, либо начинали танцевать вместе с нами.

В баре громко играла песня «Daddy Lessons» Бейонсе, и мы со Сьюзан, казалось, заряжались энергией, царившей в помещении. На мне была одна из длинных бабушкиных юбок, которая волочилась по полу, поэтому я подхватила ее с обеих сторон, приподняв до колен, чтобы было легче двигаться во время танца.

— Йи-хаа! — воскликнула Сьюзан, когда ковбойская шляпа, которую какой-то посетитель надел мне на голову, съехала на лоб, на что я рассмеялась и стала грациозно двигаться под музыку.

Больше всего на свете я любила танцевать и веселиться. Я всегда танцевала так, как будто на меня никто не смотрит, особенно если это хороший трек. Я не была ни интровертом, ни экстравертом, но, когда в баре играла хорошая музыка или публика оживленно смотрела важный матч, я заряжалась их энергией. Устоять было просто невозможно. С зубочисткой в уголке губ, в ковбойской шляпе, и в коричневых сапогах, скользящих по полу, я покачивала бедрами на танцполе, наслаждаясь каждым мгновением.

Когда песня подошла к концу, весь бар взорвался аплодисментами, и я рассмеялась. Пьяная Сьюзан взволнованно схватила меня за плечи, спотыкаясь о собственные ноги.

— Я говорила тебе, как сильно люблю тебя, Ангел? — кажется, большинство людей в баре называли меня так.

— Недостаточно, — рассмеялась я в ответ.

От нее разило дешевым пивом и сигаретным дымом, а одежда была помята из-за слишком бурного веселья, но ее внешний вид меня мало волновал.

Из-за шума, царившего в баре, я не услышала, как звякнул колокольчик над дверью, оповещая о появлении нового посетителя. Люди, стоявшие ближе к двери, вдруг замолчали, и эта тишина медленно расползлась по бару, пока только музыка из колонок не осталась единственным звуком в помещении. Я нахмурилась, также притихнув и повернулась в сторону входной двери. Из-за того, что бар был битком набит, я ничего не могла разглядеть и просто ждала, что же будет дальше.

Атмосфера в помещении изменилась, и вдруг раздался голос, которого я никогда прежде не слышала, со странным акцентом, который мне тоже не удалось различить:

— Я ищу девушку-бармена по имени Даралис, — произнес голос, и от звука собственного имени по моей спине пробежали мурашки. Мужчина не кричал, а говорил сдержанным тоном. Его голос был холодным и монотонным, и я почувствовала, как сердце пропустило удар от страха, когда Сьюзан посмотрела в мою сторону, похоже, моментально протрезвев.

Половина посетителей бара повернули головы в мою сторону, и я застыла, как олень в свете фар, когда из толпы, которая молча расступилась, появился мужчина. Теперь между нами образовался четкий проход, позволяя хорошо разглядеть друг друга.

Он был явно не местным. Незнакомец, стоявший передо мной, был одет в черный костюм, который, казалось, стоил дороже, чем все машины и предприятия в нашем городе вместе взятые. У него были темные волосы, почти доходившие до плеч и серые глаза — пустые, лишенные каких-либо эмоций. Его черты казались божественными, словно высеченными из камня и доведенными до совершенства. Он возвышался над большинством посетителей бара, и когда его взгляд встретился с моим, от его властной ауры я застыла на месте. От него исходила сильная энергетика, черт возьми, да он сам выглядел как воплощение силы.

Он подошел ко мне уверенными шагами, держа одну руку в кармане, а другой прижимая сигару к губам. Когда он остановился всего в нескольких шагах от меня, я резко почувствовала, как у меня пересохло во рту.

— Кажется, у меня пересохло в горле, — начал он холодным тоном. — Мне бы не помешало выпить.

В баре воцарилась гробовая тишина — никто не проронил ни слова, и все просто продолжали пялиться на него. Казалось, прошла вечность, прежде чем я с трудом кивнула.

— К-конечно, — пробормотала я, пытаясь справиться с ужасом перед его крупной фигурой, которая значительно превосходила мою, всего пять футов шесть дюймов².

Я медленно повернулась и повела его к бару. Обошла барную стойку, сняла ковбойскую шляпу с головы и положила ее на другой конец стола.

— Что ж… — я замолчала, наблюдая, как посетители начали покидать заведение. Я заметила, что в баре появились другие мужчины в костюмах и темных очках, которых я раньше не замечала. Они вели себя настолько тихо, что я не могла понять, вошли ли они вместе с незнакомцем, который теперь сидел передо мной, или уже после. Не знаю, что они им сказали, но люди начали спешно выходить из бара почти бесшумно, стараясь уйти как можно незаметней. Затем один мужчина подошел к стереосистеме и вырубил музыку, и в баре остались только мы.

— Что вы хотите выпить, сэр? — спросила я.

— Что-нибудь покрепче, со льдом, — спокойно ответил он, медленно снимая пиджак и аккуратно укладывая его на стул. Затем закатал рукава, обнажая блестящие часы, которые, я предположила, были Rolex. Его пальцы украшали кольца — некоторые с рубинами, другие в виде черепов, и обручальное кольцо на безымянном пальце. На шее сверкала золотая цепочка, видневшаяся на обнаженной коже из-под расстегнутых первых двух пуговиц его рубашки.

Кивнув, я взяла стакан и после того, как убедилась в его чистоте, налила ему водку и пододвинула к нему стакан. Он внимательно следил за моими движениями, с едва заметной ухмылкой на губах.

— Как ты, Даралис? — спросил он, его голос был монотонным, ледяным и полностью лишённым эмоций.

Я нервно сглотнула, переводя взгляд на мужчин в костюмах, которые теперь стояли снаружи бара, оставив нам немного личного пространства. В окне бара я увидела несколько черных Cadillac Escalade, которые были припаркованы вдоль всего квартала. Я задавалась вопросом, по какой причине такой человек мог бы искать меня? Возможно, его визит связан с Чадом, который рассказал мне свой секрет или с моими письмами…

— Вы из правительства? — не сдержалась я. Мой голос был едва слышен, в нем смешались удивление и страх.

Он поднес стакан к губам, сделал глоток и сухо рассмеялся:

— Нет, — он слегка покачал головой, ставя стакан обратно и затягиваясь сигарой. — Хуже.

Его холодные глаза встретились с моими.

— Меня зовут Сальваторе Эспозито, — представился он. — Ты меня не знаешь, — он сделал паузу, оперевшись локтями о стойку, — но скоро узнаешь.

Я не знала, что мне на это ответить, поэтому просто застыла на месте, и сердце бешено заколотилось от его слов.

— Послушайте, я не хочу никаких проблем. Клянусь, я... — торопливо начала я, пытаясь отойти подальше, но он лишь покачал головой.

— Меня отправили проверить одну молодую барменшу, известную как... Одинокий поэт, — его голос прозвучал хрипло, а взгляд внимательно изучал мою реакцию. — Видишь ли, мой брат получал твои письма и очень заинтересовался девушкой, которая их написала. И вот, как преданный младший брат, я пришел, чтобы найти тебя. Бояться не стоит, Даралис, я не бы не причинил тебе вреда, даже если бы очень захотел.

— Ваш брат получал м-мои письма? — прошептала я, нервно прикусывая нижнюю губу.

Мужчина выпустил дым через ноздри, ухмыльнувшись.

— С самого начала, — добавил он. — Ты, Даралис, — он указал на меня двумя пальцами с зажатой между ними сигарой, — сделала то, что многим казалось невозможным.

— Что именно? — спросила я, не осознавая, как слова непроизвольно сорвались с губ.

— Ты привлекла его внимание.

Господи, хорошая ли это новость, или наоборот?

Я замолчала, обдумывая его слова, пока он продолжал курить и потягивать свой напиток.

— Ваш брат… он в той самой тюрьме строгого режима, верно? — не понимаю, зачем я вообще это спросила, всё было, и так, понятно. Раз он получал мои письма, значит так и было. — Он… он убил кого-то? — нервно добавила я, надеясь, что не привлекла внимание какого-то убийцы.

Сальваторе встретил мой взгляд поверх края стакана, делая глоток водки. Кубики льда кружились в бокале, пока он молча смотрел на меня. Я сглотнула, чувствуя, как нервное напряжение нарастает.

— Вы не местный, да? — спросила я, пытаясь разрядить обстановку. — У вас необычный акцент.

— Италия, — коротко ответил он.

— Понятно, — кивнула я, украдкой взглянув на мужчин снаружи.

Желая поскорее закончить этот разговор, я снова рискнула спросить:

— Какова, собственно, цель вашего визита? Без обид, сэр, но вы не из тех, кто просто заглядывает для приветствия и легкой беседы. Вы выглядите как человек, у которого полно дел и возможностей заработать деньги. Так почему же вы здесь?

Он допил содержимое стакана, поправил Rolex на запястье и посмотрел мне в глаза.

— Он хочет встретиться с тобой. Завтра, в девять утра, — начал он, ставя пустой стакан на стойку, пододвигая его ко мне, прежде чем потянуться за пиджаком. — И ни секундой позже.

Он поднялся на ноги, его взгляд на мгновение задержался на мне, прежде чем переместиться на ковбойскую шляпу, лежавшую на барной стойке. Сальваторе потянулся за ней и надел себе на голову, слегка приподнял за край полей шляпы, салютуя мне и вышел из бара.

— Мне не стоило этого делать. Это плохая идея, — пробормотала я себе под нос, разглаживая черную...

— Мне не стоило этого делать. Это плохая идея, — пробормотала я себе под нос, разглаживая черную юбку годе. Она была длиной чуть ниже колена с бисерной вышивкой, которую бабушка добавила по краям. Я надела ее с кроп-топом на запах с расклешенными рукавами, расшитыми радужными бабочками, и обула черные шлепанцы на платформе. Распущенные дреды ниспадали на плечи, и я нервно перебирала пряди, сидя в тихой комнате с бетонными стенами и решетками на окнах.

Когда я назвала охранникам на воротах фамилию «Эспозито», их лица побледнели. Они забормотали что-то по рации, потом исчезли и вернулись, как мне показалось, час спустя, чтобы впустить меня. Клянусь, один посмотрел с мольбой, словно умоляя меня развернуться и уехать домой, но, скорее всего, я преувеличиваю. Второй охранник, крупный мужчина в такой же униформе, как у Чада, оглядел меня с ног до головы, словно у меня выросло две головы. По пути к комнате он спросил, уверена ли я в своем решении.

Я не ответила ему, потому что сама толком не понимала, что делаю, но отступать не собиралась. Хоть я сама прекрасно понимала, что поступаю, мягко говоря, неразумно, но мне было всё равно. Хотелось увидеть того, кто прочитал мои самые сокровенные мысли. Всю дорогу я нервно крутила волосы на пальце, и перед тем, как выйти из машины, успела освежить темно-вишневую помаду на своих губах.

Моя нога нервно подрагивала от волнения, пока я гадала, каким окажется человек, который вот-вот войдет. Как он будет выглядеть? Будет ли страшным? Наверное, да. Должно быть, он нехороший человек. Ведь хорошие люди не попадают в тюрьму строгого режима, правда?

Но любопытство опасная штука, иногда оно заводит совсем не туда, куда хотелось бы.

Он послал за мной своего брата, чтобы тот встретился с «одиноким поэтом». На моих губах мелькнула слабая улыбка от мысли, что я его заинтересовала. Приятно осознавать, что мои слова кого-то смогли заинтриговать. В конце концов, это ведь главное для писателя.

Мне не терпелось увидеть того, кому я раскрыла свои секреты. Не знаю, чего я ожидала, когда дверь распахнулась и в дверном проеме появился мужчина. Я не романтизировала этот момент — даже мысленно, но тот образ, который я нарисовала у себя в голове, кардинально отличался, от того, кого я увидела перед собой.

Мужчина, вошедший в комнату, выглядел мужчиной во всех смыслах этого слова. Он был ростом под два метра, широкоплечий и мускулистый, его тело говорило о воплощении силы, власти, гнева — таким, каким можно представить себе образ настоящего мужчины. Незнакомец не был похож на джентльменов из «Бриджертонов», нет. Его внешность была грубой, и от него исходила сильная энергетика, словно он мог задушить любого одной своей аурой.

Он был пугающе красив. У него была аккуратно подстриженная бородка, черная, как ночь, с едва заметной сединой, которая подчеркивала смуглый оттенок его кожи. Римский нос и серые глаза, почти как у его брата. Только… страшнее, злее. Его взгляд был холодным и пронзительным, как вспышки молнии, отчего становилось не по себе. Его кожа была оливкового оттенка, а белая майка открывала руки, покрытые татуировками, которые тянулись от кончиков пальцев до самой шеи. Вероятно, их было больше, но оранжевый тюремный комбинезон, не давал возможности узнать наверняка.

Под его взглядом я почувствовала себя маленькой девочкой. Слова застряли в горле, пока я сидела и смотрела на него снизу вверх, с широко распахнутыми от изумления глазами, пытаясь осознать происходящее.

Он не выглядел добрым, но мое сердце пропустило удар, а самые темные и скрытые уголки моей души — те, что я старалась скрывать, что жаждали сильного, опасного мужчины, способного одновременно защитить и ранить — взывали к нему.

Желание…

Я хотела его. С того самого момента, как его серые глаза встретились с моими. Они были безжизненными, пустыми, бездушными и пугающими. Но мне было всё равно. Меня не волновало, что воздух в комнате застыл, что температура упала, что передо мной ужасный человек. Он сидел за решеткой, вероятно, за чудовищные преступления, но в тот момент это не имело значения.

Он молчал, садясь по другую сторону стола на металлическую скамью, и положил руки на серебристый металлический стол — без цепей и наручников. Мне казалось, что он читает меня как открытую книгу, но даже если нет — он уже знал обо мне всё, а я о нем не знала ничего. Даже сидя, он возвышался надо мной, его мышцы напряглись, когда он положил руки на стол и молча наблюдал за мной.

Наконец, я приоткрыла губы, перекинула волосы через плечо и произнесла почти шепотом:

— П-привет, — мой голос был очень похожим на голос Луан. Хриплый, но мягкий, уверенный, но тихий, а сейчас он звучал так робко и застенчиво как никогда ранее. Я ничего не могла поделать с бабочками в животе, и неуверенностью, вызванными его пристальным взглядом.

Находил ли он меня такой же привлекательной каким видела его я?

Он не ответил. Его холодные серые глаза встретились с моими, и он медленно моргнул, словно не хотел тратить слова впустую. Я должна была почувствовать разочарование, но этого не произошло. Вместо этого я робко улыбнулась и показала на контейнер, лежащий у меня на коленях.

— Я... я принесла это тебе, — тихо сказала я, протягивая контейнер.

На моих запястьях звенели браслеты, подаренные самыми важными женщинами в моей жизни.

— Это печенье, и я могла бы солгать, что испекла его сама… — я действительно собиралась соврать, но в последний момент решила быть честной, чувствуя, что не смогла бы обмануть его, даже если бы захотела. Мне просто хотелось открыть ему свое сердце и показать себя такой, какая я есть. — Рядом с баром живет одна очень милая старушка, и я попросила ее испечь их. Они очень вкусные, — добавила я с улыбкой, вернув руки на колени. Я не отводила взгляда от его лица, продолжая смотреть на него с восхищением.

Его длинные темные волосы доходили до шеи, он был похож на викинга. В его мужественности было нечто первобытное, что возбуждало и поражало меня. Я и не подозревала, что в наше время мужчины могут так выглядеть. Это приятно удивило меня — пробудило ту пещерную женщину, что скрывалась внутри.

Поняв, что он не из разговорчивых, я продолжила сама:

— Прости, если застала тебя врасплох, но я решила приехать сюда, чтобы встретиться с тобой. Особенно после визита твоего брата.

Я заправила прядь волос за ухо, заметив, как его взгляд проследил за моим движением.

— Знаешь, я уже подумала, что мои письма просто выбрасываются в мусор, или, что каждое новое письмо читает другой человек. В общем, — я закатила глаза, — мне неловко сидеть здесь и думать о своих письмах. Чувствую себя немного глупо, — я сложила большой и указательный пальцы, сокращая расстояние между ними, когда произнесла «немного».

Я продолжала говорить, накручивая прядь волос на палец. Рассказала о работе в баре, о странной вмятине на капоте машины и о новых шлепанцах, купленных вчера после смены специально для этой встречи.

Он заговорил только спустя какое-то время, после, наверное, часов моей болтовни, заполнявшей тишину между нами. Проведя рукой по волосам, он наконец произнес:

— Не надо.

Всего одно слово, но от его глубокого, бархатистого голоса по коже побежали мурашки. Он звучал так же мужественно, как и выглядел. В его голосе, холодном, как лед, чувствовалась сила, такая же, как в его взгляде. Он наклонился вперед, сократив между нами расстояние. К тому моменту я уже подалась вперед, увлеченная разговором, оперевшись локтями на стол и подперев лицо руками, рассказывая ему обо всём, что приходило на ум.

Приблизившись, он аккуратно убрал прядь моих волос за ухо и хрипло сказал:

— Не смотри на меня, как на своего, блядь, спасителя, малышка.

От его слов у меня отвисла челюсть, и мои наивные карие глаза встретились с его холодным, непроницаемым взглядом.

— Я далеко не спаситель.

Его пальцы нежно скользнули по изгибу моего носа, потом коснулись губ, оставив на подушечках след моей губной помады. Он смотрел на меня так, словно читал каждую мою мысль.

— Я тебя сломаю, а не спасу.

Плевать мне было на его предупреждения. Наоборот, они только разжигали во мне волнение, — сердце забилось быстрее, а в животе закрутилось возбуждение, которое только усилилось после его слов.

— Ты слишком легко читаешься, поэт…

Он наклонился еще ближе, обхватил своей большой рукой мое лицо, и я непроизвольно потянулась к его прикосновению.

— Не смотри на меня так, — повторил он. Его мозолистые руки касались моей кожи с нежностью, как будто я была чем-то хрупким и необыкновенным.

Оглядываясь назад, я понимаю — следовало прислушаться к его словам и бежать как можно дальше. Тогда я не представляла, что меня ждет впереди. В тот момент я была всего лишь молодой девушкой, впервые увидевшей мужчину своей мечты. Не хотела слышать предупреждения, и просто позволила его голосу окутать меня, словно холоду разгоряченную кожу. Я прикусила губу, почувствовав, как веки тяжелеют под его прикосновением.

Я хотела, чтобы он поглотил меня — уничтожил, опорочил, разрушил. Я жаждала, чтобы его мозолистые руки скользили по каждому сантиметру моего тела, чтобы холодный, беспощадный взгляд вытягивал из меня душу, и чтобы он оставил во мне след, из-за которого я больше не смогла бы отдаться никому другому. Я готова была озвучить свои желания прямо тогда, но чувствовала, что он и так всё знал. Он, казалось, понимал меня лучше, чем я сама, и при этом почти не сказал ни слова. Я хотела только его... кем бы он ни был.

Это было лишь начало...

Я сжала цепочки на шее, едва сдерживая улыбку, и, растянувшись на сиденьях фургона, мечтая о мужчине, с которым только что встретилась.

— По твоему лицу видно… что здесь замешан мужчина, — сказала Луан, хитро прищурившись, глядя на меня через экран. Я не смогла сдержать смешок, который вырвался наружу.

— Луан... — протянула я мечтательно, закрывая глаза, в сотый раз представляя его лицо и ощущая на коже прикосновение его рук.

— Он настоящий мужчина. Такой суровый. У него темная бородка, а глаза… холодные и жесткие, — я была просто заворожена им. — Его руки вдвое больше моих, кожа вся в татуировках. Он намного выше меня, и, кажется, может защитить от любой опасности. Рядом с ним мне хочется быть хрупкой дамой, которую он будет вечно спасть.

Я рассмеялась, запрокинув голову, и из моих губ вырвался едва слышный стон.

— Массимилиано… — итальянское имя сорвалось с моих губ, словно запечатав мою судьбу рядом с ним. Оно так ему подходило. Даже мысль о каком-то сокращении казалась мне неподобающей. Он заслуживает, чтобы его называли по имени, не «милый» — он не кажется мягким, не «малыш» — он далеко не маленький и не нежный. Нет, Массимилиано — воплощение суровости. В памяти сразу всплыл момент, когда он назвал меня поэтом, будто смакуя каждый слог. Я смотрела на него и думала — вот бы подольше так сидеть и просто смотреть на него. Быть под его защитой, его тенью. И каждый раз встречать его холодный жесткий взгляд.

Луан тихо рассмеялась.

— Я рада за тебя, Даралис. Видела бы ты себя сейчас, и то, как сияют твои глаза, — ее теплота была ощутима, даже на расстоянии в тысячи километров. — Ты открытая книга. Твоя душа светится, я чувствую это даже отсюда.

Я убрала волосы с лица, улыбка всё еще не сходила с губ, и я продолжала тихонько хихикать.

— Слишком ли рано говорить, что я люблю его? — спросила я, губы расплылись в широкой улыбке, сердце бешено колотилось.

Лицо до сих пор горело там, где он прикасался ко мне, и я всё еще слышала его голос в ушах.

— Потому что я люблю его, Луан. Клянусь, я люблю его. Люблю этого человека, — призналась я, не стесняясь своих чувств, зная, что она никогда не осудит.

— Никогда не бывает слишком рано для чувств, Даралис, ты это знаешь. Любовь существует на любом этапе, — Луан всегда учила меня прислушиваться к своим чувствам. Не бывает «правильных» или «неправильных» чувств. Она всегда поощряла мою способность любить всем сердцем. Луан и бабушка были женщинами, которым довелось любить многих людей в своей жизни.

Помню, однажды Луан встретила мужчину, который был ее полной противоположностью. Она была свободной и непредсказуемой, он — замкнутым и сдержанным, она предпочитала ходить пешком, он был байкером; она курила травку, он пил водку, у нее был пирсинг, у него — бесчисленное количество татуировок; она не верила в политику, он был республиканцем, она была чернокожей, а у него на теле была нацистская татуировка — они были совершенно разными. Но одно я знаю точно, она любила его больше всех других мужчин, которые у нее были. Они поженились — духовно, конечно, и это была самая красивая церемония, за которой я имела честь наблюдать. Они прожили вместе несколько лет, возможно, пять, и для Луан это было почти целой жизнью. Всё закончилось, когда однажды его не стало — его застрелили.

Она полюбила его с первого взгляда.

— Луан, этот мужчина... — я попыталась успокоиться, и мой голос зазвучал едва слышным, хриплым шепотом. — Он тот самый.

Я поверила своим чувствам в тот самый момент, как увидела его. Я была уверена, что ни один другой мужчина не сможет вызвать во мне такую же бурю эмоций.

Массимилиано был особенным. Я молода, я знаю это, но могу поклясться — он был непохож ни на кого другого. Он был человеком с аурой, которая подавляла любого, кто осмеливался взглянуть на него. Всё в нем казалось сверхъестественным.

— Он единственный для меня… — поклялась я себе, мысленно связывая свою душу с его, глядя в глаза Луан. Я отдала себя ему тогда, желая, чтобы он стал пламенем, которое поглотит меня, если он того пожелает. Мне было всё равно, если он сожжет меня или разрушит, потому что я хотела, чтобы он делал со мной всё, что его душе будет угодно…

Ах... если бы только знала тогда, насколько это окажется опасным. Я бы лучше поклялась связать свою душу с крысой или с тем никчемным пьяницей, у которого всегда застревала еда в бороде. Только не с Массимилиано, только не с ним.

Был канун Рождества, и в маленьком городке царила неповторимая праздничная атмосфера.

Был канун Рождества, и в маленьком городке царила неповторимая праздничная атмосфера.

Я старательно украсила бар рождественскими гирляндами и поставила маленькую елку. Завсегдатаи бара повесили на ее верхушку мою фотографию и сказали, что это потому, что я — Ангел.

Я не смогла сдержать слез, ведь это было, наверное, одно из самых трогательных поступков, которые кто-то когда-либо делал для меня.

Но, несмотря на всю эту красоту — украшенные рождественскими гирляндами дома и газоны, праздничные витрины магазинов и сверкающие улицы — я чувствовала себя одинокой. Я не праздновала Рождество так, как это делали другие жители городка. Луан и бабушка никогда особо не верили в него, и я тоже не впитала этой традиции.

Луан всё еще была на Гавайях и не собиралась приезжать. Прошло уже немало времени с тех пор, как я в последний раз обнимала ее. Но всякий раз, когда я поднимала эту тему, Луан только смеялась, недоумевая, зачем я придаю этому значение, и утверждала, что физическое присутствие не имеет значения, ведь наши души преодолевают любое расстояние. По ее словам, когда мы спим, наши души встречаются, и с того дня, как я родилась, она ни на миг не оставляла меня.

Я хотела возразить, сказать, что всё это не то, что мне нужна она здесь, — рядом. Иногда мне хотелось, чтобы мы меньше полагались на связь душ, чтобы она могла быть просто рядом со мной в реальной жизни.

Я выпрямилась, когда дверь камеры открылась, и в комнату вошел Массимилиано.

— Привет! — воскликнула я, расплывшись в широкой улыбке, взволнованная его появлением. Он подошел к своему обычному месту, его холодные серебряные глаза встретились с моими, словно изучая каждую мою мысль. Я не могла сдержать радости и поправила на голове праздничную красную шапку, которую надела, чтобы вызвать улыбку на его лице, хотя он почти никогда не улыбался.

— С Рождеством! — пропела я, протягивая ему капкейк с единственной свечкой на нем, которую держала в руках.

Массимилиано молчал несколько мгновений, словно впитывая образ меня в рождественской шапочке и с капкейком перед его лицом. Я заметила едва заметный подъем уголка его губ, когда он сел напротив, и тихонько рассмеялась.

— Я подумала, что сделаю тебе что-то приятное и проведу с тобой немного времени в такой праздничный день, — начала я, ставя угощение точно по центру стола.

Было странно: солнце уже садилось, а мне всё равно позволяли приходить к нему, когда захочется. Никаких запретов, никакого «это нельзя проносить внутрь» или «супружеские визиты запрещены». Ворота всегда открывались, стоило мне подъехать, а затем меня провожали внутрь. Никто со мной не разговаривал, наоборот, старались избегать взглядов, смотрели в пол, и даже если я их приветствовала, не отвечали. Но мне было всё равно, я не акцентировала на этом внимание.

Опираясь на стол, я наклонила голову и посмотрела на мужчину, который редко говорил, но всегда внимательно слушал меня. Я могла говорить часами, а он просто сидел и слушал. Я читала ему свои любимые стихи, рассказывала, что они значат для меня.

Он знал обо мне всё, и я сама его впустила в свою душу. А вот я о нем не знала ничего. Даже его среднее имя³ — если оно у него было.

Я тихо вздохнула, потянулась к сигарете, которую запрятала за ухо, и поднесла ко рту. Держа ее между губами, я сказала:

— Сначала нужно загадать желание.

Наклонилась ближе, чтобы поджечь ее от свечки на кексе, не отрывая взгляда от его лица. Я сделала глубокий вдох, позволяя дыму заполнить легкие, затем откинулась назад, убрала сигарету с губ, держа ее между указательным и средним пальцами. На ней остался отпечаток моей темно-вишневой помады, я выдохнула, а затем сделала еще одну затяжку.

— Теперь ты можешь загадать желание, — сказала я с улыбкой, выпуская дым. — Или мне это сделать? — добавила я, понимая, что он, скорее всего, не будет заниматься такими глупостями.

Его пальцы, как всегда, играли с золотой монетой. Я наблюдала за этим мягким танцем металла между его крепкими, покрытыми татуировками пальцами, и словила себя на странной зависти. В том, как он обращался с монетой, было столько неосознанной нежности, что мне хотелось оказаться на ее месте — быть тем, что вечно скользит между его пальцами, согреваясь их теплом, постоянно притягивая его внимание.

— Хорошо, я загадаю желание, но этот кекс мы разделим на двоих, — произнесла я с легким смешком.

Закрыв глаза и придвинувшись ближе, я прошептала:

— Я хочу... увидеть Луан, — и задула свечу. — Знаешь, — я откинула волосы с лица и встретилась с его серыми глазами, которые стали казаться такими родными. — Я ненавижу это время года, — призналась я с грустью.

Он наклонился вперед, поставив локти на стол, и внимательно посмотрел на меня — как делал это каждый раз.

— Последние три года мне очень одиноко. После смерти бабушки и отъезда Луан всё изменилось.

Я грустно пожала плечами, чувствуя, как ком подступает к горлу, и даже не пыталась сдерживать эмоции. Я всегда позволяла себе выражать то, что чувствую: если хотелось плакать — я плакала.

— Моя жизнь похожа на бесконечную дорогу, где только колеса решают, что я назову домом. Я давно сбилась со счета, сколько их было с самого рождения. Но, знаешь, я не жалею об этом. Вряд ли я могу продержаться долго на одном месте — я слишком свободолюбива.

Первая слеза скатилась по щеке, но я не стала ее вытирать, снова поднося сигарету к губам.

— Мустанг — так меня называла бабушка, — тихо начала я, не отводя взгляда от дымящейся сигареты между пальцев. — Ее звали Неома, — я улыбнулась, вспоминая ее мягкий голос. — Мне нравится быть свободной, Массимилиано, бежать так далеко, как только можно, чтобы ни перед кем не отчитываться, танцевать, когда хочется, выкуривать столько сигарет, сколько посчитаю нужным, плакать тогда, когда мне приспичит… — слабая усмешка скользнула по губам, когда я смахнула одну непрошеную слезу. — А плачу я много, — повторила я с хриплым смешком, подперев щеку кулаком. — Но иногда… иногда хочется, чтобы рядом был кто-то еще. Раньше была Луан, и это было здорово. Она шла своей дорогой, а я — своей, но в конце концов мы возвращались друг к другу.

Я облизнула губы, ощущая вишневый привкус помады, и стряхнула пепел с сигареты.

— Когда Луан была здесь, мы не отмечали Рождество. И… в каком-то смысле, это и было нашим празднованием. Понимаешь, о чем я? — спросила я, усмехнувшись и пожав плечами. — Просто хочется, чтобы мы снова были вместе. Я хочу почувствовать ее запах, снова ощутить аромат ее волос, масла ши на коже, запах марихуаны, хочу смеяться вместе над всякими глупостями, — прошептала я, опуская взгляд на свои пальцы, где красный лак на ногтях начал облезать.

Массимилиано приподнял мой подбородок, заставляя встретиться с ним взглядом. Он не стал вытирать мои слезы или что-то говорить. Он просто смотрел на меня, что меня вполне устраивало.

— Знаешь, — улыбнулась я ему сквозь слезы, — иногда я представляю, каково это — встретить Рождество или Новый год в Париже. Не хочу звучать банально, но Париж для меня... особенный. Хотела бы увидеть Эйфелеву башню, гулять по улицам, особенно в рождественскую ночь. Должно быть, там так красиво, так... романтично…

Я мечтательно вздохнула.

— О, похоже, во мне снова проснулся поэт.

Я замолчала, всматриваясь в его глаза. В них была какая-то пустота, и я невольно задавалась вопросом, что сделало его таким. Человек передо мной оставался загадкой, которую мне не разгадать — но, пожалуй, именно в этом и было его очарование. Эта таинственная аура притягивала меня всё сильнее. Он не раскрывал свою душу, не смеялся, не улыбался — только наблюдал. Интересно, что он думал, глядя на меня? Видел ли просто легкомысленную девчонку или женщину? Я надеялась на второе, потому что сама видела в нем мужчину, которого желала больше всего на свете. Хотела, чтобы он лишил меня невинности, научил меня, что значит быть с мужчиной. Что такое жадные, властные поцелуи…

Я хотела его.

— Ты много говоришь, — наконец произнес он, и его глубокий баритон успокаивал меня лучше, чем медленно убивающий сигаретный дым.

Я невольно улыбнулась, наслаждаясь теми редкими словами, что он себе позволял.

— Глазами, — добавил он, продолжая играть монетой между пальцами.

— Я хочу прикоснуться к тебе... — хрипло вырвалось у меня прежде, чем я успела себя остановить. — К твоему лицу, волосам, плечам, — мой взгляд опускался с каждым словом, — рукам, пальцам. — Можно? — наконец спросила я. — Можно прикоснуться к тебе, Массимилиано? — словно спрашивала, сможет ли он полюбить меня, принять такой несовершенной, какая я есть.

Я обошла стол. Всего два шага, чтобы оказаться рядом с ним, и дыхание перехватило от этой близости. Коленки дрожали, и я провела пальцами по серебристой стальной поверхности, пытаясь успокоиться. От Массимилиано пахло сосновым лесом, природной свежестью — ничего искусственного, только естественный аромат. Я замерла, вглядываясь в его глаза, замечая редкие черные крапинки в них и едва заметные веснушки, которые можно было разглядеть, только находясь так близко.

Он был совершенством. Он притянул меня к себе на колени, и я плавно опустилась. Я судорожно вздохнула, почувствовав его руки на своих бедрах, а затем прикосновение к полоске обнаженной кожи между юбкой и белой майкой. Его большие ладони на моей коже ощущались именно так, как я себе представляла, а сидя у него на коленях, я чувствовала себя такой маленькой.

Пока не растеряла всю решимость, я подняла руки к его лицу и начала осторожно исследовать каждую черту. Мои пальцы скользили по его бороде, очерчивая легкие морщинки между бровями. Я заметила небольшой шрам на одной из них, и родинку на подбородке. Исследовала пальцами узоры татуировок на его коже, спускаясь от шеи к рукам, затем переплела свои пальцы с его, завороженно наблюдая, как его огромные ладони полностью обхватывают мои. Встретив его взгляд, я смущенно прикусила губу. Сердце бешено колотилось — мы были так близко, что я чувствовала его дыхание на своем лице, пока где-то на столе догорала забытая сигарета.

— Кажется, я люблю тебя, — вырвалось у меня, когда я перевела взгляд с одного его глаза на другой. Не знаю, зачем сказала это. Зачем нужно было признаваться. Слова будто сами сорвались с губ. Я всегда хотела казаться взрослее и серьезнее, чем была на самом деле, но каждое слово словно жило своей жизнью. Язык предавал меня, но, видимо, Массимилиано всегда так на меня действовал.

— Осторожнее, поэт, — послышался металлический звон, когда монета упала на пол. — Мне не нужна твоя гребаная любовь, — произнес он всё тем же монотонным и безэмоциональным голосом.

От его грубости у меня поджимались пальцы на ногах, но несмотря на это, в животе порхали бабочки.

— Мне нужна твоя ненависть.

Я тяжело сглотнула.

— Что ты можешь сделать такого, чтобы я тебя возненавидела? — прошептала я, прижимаясь носом к его носу и крепче сжала его пальцы, наслаждаясь тем, как его сильные руки обхватывают мои.

Он мрачно усмехнулся.

— Если бы стены могли говорить, они бы многое рассказали.

Мне хотелось поцеловать его. Меня не волновало, что он прямым текстом предупреждал меня об опасности — я просто хотела быть с ним.

Я прикусила губу и закрыла глаза.

— Мне всё равно. Меня не волнует твое прошлое и твои ошибки, Массимилиано. Я просто… — открыла глаза и заглянула в его, — я просто хочу быть твоей...

Он помолчал немного, изучая меня, как утреннюю газету. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди от волнения. Это вряд ли стало для него неожиданностью, он наверняка знал о моих чувствах. Но, возможно, не догадывался, насколько они сильны. Я хотела его и должна была сказать об этом.

— Ты уже моя, поэт. Ты уже давно моя.

Я до сих пор не понимаю, как ему это удалось.

Я до сих пор не понимаю, как ему это удалось.

Помню только, что на следующий день меня встретил целый кортеж черных «Escalade» и доставил к частному самолету. А дальше — Париж, где Луан ждала меня в роскошном пентхаусе с невероятным видом на город. Так сбылась моя давняя мечта — встретить Рождество в Париже. Мы с Луан бродили по старинным улочкам, потягивали шампанское и дурачились перед Эйфелевой башней, придумывая самые нелепые позы для фото. Луан, даже поцеловалась с каким-то французом, и позировала обнаженной в художественной студии. А я... я танцевала прямо посреди улицы под музыку аккордеониста у дверей уютного бистро и даже покурила самокрутку, которую мне свернула француженка, сидевшая на балконе, когда я проходила мимо.

Новый год я встретила в Париже, пьяно выкрикивая выученные французские слова, пока мы с Луан поднимали бокалы за Неому. По утрам мы валялись в постели, а ночи проводили на улице, отрываясь по полной.

Эти несколько дней стали лучшими в моей жизни. Я писала стихи, много стихов, они лились из меня так легко и естественно, как никогда прежде. Я наслаждалась вином с сигаретами и перепробовала множество французских закусок. Мы обедали в семизвездочных ресторанах, не потратив ни копейки. Луан наслаждалась каждым мгновением, и когда пришло время прощаться наутро после Нового года, это было горько-сладкое, но вполне желанное расставание.

Я радостно подскочила на ноги, услышав, как открывается дверь, и не успел Массимилиано войти в комнату, как я уже бросилась в его объятия, обвив ногами его талию и руками шею, цепляясь за него, словно изголодавшаяся возлюбленная.

— Спасибо, спасибо, спасибо! — я без конца повторяла эти слова ему в шею, обнимая его так крепко, как только могла.

Ощущение его большого тела, держащего меня, слишком напоминало тот дом, который я так долго искала и о котором так тосковала.

— Спасибо... огромное, — еще раз искренне произнесла я, немного отстраняясь от него, чтобы встретиться с ним взглядом.

Его серебристые глаза смотрели в мои — без теплоты или одобрения, только с той привычной холодной пустотой, в которой я, как ни странно, находила утешение. На миг я застыла, утопая в них, но радость так и рвалась наружу, словно неуправляемая буря.

— Дай покажу всё, что я тебе купила! — я выскользнула из его объятий и рванула к столу, заваленному сувенирами.

Я из тех людей, кто предпочитает покупать маленькие, но значимые вещицы, чем что-то бессмысленное, но дорогое и броское. Судя по тому, как он всё организовал в Париже, я поняла, что он явно непростой человек, — влиятельный и обеспеченный, поэтому просто следовала своей привычке: заглядывала в разные магазинчики и покупала то, что напоминало мне о нем. Каждую вещицу я тщательно обернула в красивую подарочную бумагу.

— Это всё для тебя! Надеюсь, тебе понравится.

Я откинулась на спинку стула и достала толстую пачку пленочных фотографий.

— Я, наверное, миллион наснимала! — с легкой улыбкой сказала я. — Хотела, чтобы ты всё увидел.

Разложила снимки на столе между нами и начала показывать.

— Вот, смотри, это первый снимок, который я сделала в пентхаусе. Тут Луан собирается на прогулку, — я указала на фото, где мама смотрится в зеркало, аккуратно нанося матовую коричневую помаду.

Я продолжала перебирать фотографии, показывая их ему одну за другой. По мере того, как стопка становилась тоньше, я почувствовала, как щеки слегка покраснели. Прикусив губу, я решилась передать оставшиеся снимки.

— Это я, — коротко пояснила я, стараясь не выдать волнения, пока он брал фотографии, которые я подвинула к нему.

Первой оказалась простая фотография, где я смеюсь, надкусывая бублик. Но среди них была еще одна... Луан сняла ее, когда я принимала ванну. Без пены или лепестков роз, мое тело было полностью обнажено.

Я долго сомневалась, стоит ли вообще показывать ее. В итоге я спрятала снимок в самый низ стопки, чтобы показать ему на обратном пути. И прежде, чем успела передумать, я уже была здесь.

Он просматривал фотографии, не торопясь, всё так же перекатывая между пальцами золотую монету. Стопка становилась всё меньше, и он аккуратно раскладывал снимки перед собой.

Когда его взгляд задержался на моем обнаженном фото, я почувствовала, как внутри всё сжалось. Пальцы нервно крутили серьги, а я украдкой наблюдала за ним сквозь ресницы. Он поднял фотографию двумя пальцами, и поднял на меня взгляд.

Я судорожно прикусила губу, ожидая что он скажет.

— Это Луан фотографировала, — вырвалось у меня. Я не хотела, чтобы он думал, что меня фотографировал кто-то другой, тем более мужчина.

Его серебристый взгляд скользнул по мне, будто снимая одежду слой за слоем. Казалось, он видел меня насквозь, каждую деталь, что была запечатлена на том снимке. Под его пристальным, уверенным взглядом мое тело будто вспыхнуло, кожа начала покалывать.

— Иди сюда, поэт, — позвал он.

Я сделала шаг вперед, подчиняясь, как послушный зверек. Он откинулся на спинку кресла, жестом давая понять, чтобы я села к нему на колени.

Под его прожигающим насквозь взглядом мне стало трудно дышать, пока я нервно прикусывала щеку изнутри.

Вся смелость, которую я чувствовала, позируя для того снимка, вдруг исчезла.

— Посмотри на меня, поэт, — скомандовал он, и я тут же посмотрела на него.

Дыхание перехватило, как только я взглянула ему в глаза, я словно утопала в них. Сердце бешено колотилось, и я мечтала лишь о том, чтобы он продолжал говорить со мной.

— Я, блядь, предупреждал тебя, — начал он.

Звон упавшей монеты заставил меня вздрогнуть, прежде чем я ощутила его палец под подбородком. Он медленно провел им по моей нижней губе, вглядываясь в мои глаза.

— Я не умею любить, куколка, никогда не умел и не научусь. Но ты… Ты такая хорошая девочка, — прорычал он.

Его голос стал ниже, когда он наклонился ближе, касаясь носом моего лица.

— Думаешь, знаешь, что делаешь, но нет. Нихуя ты не понимаешь. Я причиню тебе боль, поэт, — его рука скользнула к моей шее, обхватывая ее.

Я судорожно вздохнула, чувствуя, как между ног разливается тепло.

— Я мать твою, разрушу тебя, заберу каждую частичку тебя и оставлю шрамы на всю жизнь, потому что я больной ублюдок. Я не полюблю тебя, поэт, я собираюсь обладать тобой, нахуй.

Он сократил расстояние между нами и прижался к моим губам. Его поцелуй был далеко не нежным — властный, жадный, необузданный. Его губы двигались требовательно, как будто он хотел забрать всё, что у меня было. Этот поцелуй был голодным и яростным, заставляя меня хныкать, пока его рука на моей шее сжималась сильнее, лишая возможности дышать. Я забилась, ударяя его по руке, отчаянно борясь за глоток воздуха, но он даже не подумал ослабить хватку. Когда тьма начала подкрадываться к моему сознанию, он наконец отпустил.

Я судорожно глотала воздух, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. Но он не дал мне времени прийти в себя. Его ладони крепко обхватили мое лицо, руки удерживали меня так, что я не могла отстраниться.

— Посмотри на меня, поэт, — я замерла, встречая его взгляд, его голос окутывал меня, заставляя забывать, как дышать. — Ты хочешь быть со мной? — спросил он, и я, не успев даже задуматься, кивнула.

— Да.

Он издал мрачный смешок.

— Обожаю твою невинность, поэт. Будет гораздо интереснее ломать тебя, — прошептал он, проводя языком вдоль линии моей челюсти. — Я тоже хочу тебя, поэт, — сказал он, и я невольно улыбнулась, пока он прикусывал мою нижнюю губу. — Ты не должна хотеть, чтобы я хотел тебя, — предостерегающе процедил он.

Я покачала головой.

— Нет, должна, — на что он дважды цокнул языком.

— Мои люди подготовят тебя к нашему свиданию сегодня вечером, поэт. Увидимся через пару часов.

Я закрыла глаза, переплела пальцы и склонила лоб к сомкнутым в молитве ладоням. Комната наполнилась ароматом благовоний, когда я начала молиться.

— О дух Неомы…

Начала я свою молитву, с закрытыми глазами и сердцем, полным убежденности, призывая дух бабушки.

— Этот мужчина, — произнесла я с пьяной улыбкой, — этот мужчина, — повторила шепотом, представляя Массимилиано. — Он не похож ни на кого другого, в нем нет ни нежности, ни мягкости, ни доброты, ни любви, ни заботы. Он воплощение всего темного. От него веет пустотой, он полная моя противоположность…

Я представила, как сижу у ног Неомы, положив голову ей на колени, пока она перебирает мои локоны, заботливо ухаживая за ними.

— С того самого момента как я встретила его, Неома, я знала, что он тот единственный. Тот самый. Он называет меня своей женщиной, и его руки движутся с той грубой силой, что присуща суровому мужчине. Мне нравится то тошнотворное и болезненное удовольствие, что приносят его поцелуи, то, как его слова пронзают мое сердце будто стрелы. О, Неома... это и есть любовь? Или одержимость? Быть может, это просто увлечение?

Я не могла сдержать блаженную улыбку, даже если бы попыталась.

— Я стою на коленях и взываю к тебе, потому что жажду отдаться ему. Он тот, кому я отдам себя без остатка, Неома. Я уже отдала ему свои девственные губы, но я готова предложить ему свое девственное тело, подарить ему свою душу, свое доброе сердце, отдать ему каждую частичку себя — всю себя, Неома. Я хочу, чтобы он владел мной, каждой частичкой меня. Я хочу, чтобы он заклеймил каждый сантиметр моего тела, пока не останется ни одной клеточки, что не будет принадлежать ему. Я хочу всецело принадлежать ему, Неома.

Я прочистила горло, чувствуя жар свечей, окружающих меня.

— Знаю, ты говорила, что человек никогда не может быть чьей-то собственностью, что нас нельзя удержать, — женщин нашего рода, но я хочу принадлежать ему, Неома. Мечтаю, чтобы этот мужчина называл меня своей, чтобы он обнимал меня, касался моего лица, оберегал от всего, от чего я могу и не могу защититься сама. Он называет меня своей женщиной…

От одного лишь осознания, мое сердце забилось чаще.

— Говорит, что я его, и он меня никогда не отпустит. Сказал, что погубит меня, и, кажется, я готова позволить ему это. Он как-то произнес, что хочет, чтобы я его возненавидела, но даже зная его всего четыре недели, я не могу представить, что когда-нибудь прочувствую что-то подобное к нему. Он всё то, о чем мечтала маленькая девочка внутри меня. Он старше, намного старше меня, сильный и очень крупный, рядом с ним я чувствую себя в безопасности. Я всегда этого хотела, ты ведь знаешь, Неома.

Я нахмурилась, осознав, что время поджимает, и шоферу пора везти меня на свидание. На самом деле я попросила отвезти меня к моему фургону, чтобы успеть помолиться. Он согласился, но напомнил, что времени у нас в обрез.

Напоследок я поспешно зажгла свечи вокруг алтаря с фотографиями самых дорогих мне женщин, которых я потеряла. На алтаре стояли два портрета: моей бабушки Неомы и прабабушки Давы.

— Знаю, что веду себя как наивная девчонка, не постигшая тайну душевных уз, но наши души знают то, что неведомо нам самим. И моя душа тянется к нему так, как никогда прежде ни к кому не тянулась, и мне всё равно, повторится ли подобное когда-нибудь снова. Я лишь знаю, что хочу связать свою душу с его душой, соединить нас навеки. Не могу разумно объяснить свои чувства, но сердцем чувствую — не хочу его терять. Дава, молю тебя, позволь нашим душам слиться воедино, привяжи его душу к моей навечно.

Кто-то, возможно, счел бы это всего лишь глупыми фантазиями, но только не я. И точно не женщины в моей семье. Мы обладали истинной силой: способностью связывать свои души с теми, кого считали единственными, предначертанными судьбой.

Душевные узы Луан оборвались со смертью, оставив ее в одиночестве. Неома так и не нашла того, с кем могла бы соединить свою. А Дава… Она связала свою судьбу с молодым мужчиной, который не смог вынести разлуки. Он ушел вслед за ней в мир иной, надеясь воссоединиться с нею в загробной жизни.

Именно такую неразрывную связь я искала, и поэтому взывала к ней.

— На духов Давы и Неомы уповаю, — завершила я молитву, медленно поднимая голову и глядя на два портрета. У Давы были черные дреды с проблесками седины, а у Неомы густые и каштановые. Я провела пальцами по фотографиям, которые со временем начали выцветать.

Я развернулась и задула свечи, улыбаясь мысли о предстоящем свидании с Массимилиано этим вечером. Поспешно вскочила на ноги и собрала все необходимые личные вещи, которые могла унести — медлить больше не хотелось. Я вознесла молитву о нем, и теперь оставалось лишь наблюдать, как всё сложится.

— Ого... — мои глаза расширились от удивления, когда я оказалась на самом верху 57-этажного здан...

— Ого... — мои глаза расширились от удивления, когда я оказалась на самом верху 57-этажного здания в Лас-Вегасе, наслаждаясь видом на «Город грехов». Я не могла удержаться от широкой улыбки, любуясь захватывающим ночным пейзажем города, который прежде видела лишь в фильмах: рекламные щиты с полуобнаженными девушками, яркие огни, звезды на небе... Вегас казался именно таким, каким его показывают в кино. Хотя, возможно, мое мнение было немного предвзятое, ведь я ужинала на крыше семизвездочного ресторана, где наш ужин готовил шеф-повар с семью мишленовскими звездами⁴.

— Я чувствую себя… на вершине мира, — сказала я, стоя на краю крыши и впитывая взглядом необъятные огни Вегаса, простирающегося под нами.

Наши взгляды встретились, и его серебристые глаза, обычно пронзительные и резкие под люминесцентными лампами тюрьмы, теперь казались мягче в полумраке. Однако энергия, которую он излучал, была всё той же — мощной, почти осязаемой.

Я привыкла видеть его в майке и небрежно повязанном на бедрах тюремном комбинезоне, поэтому сейчас он казался другим человеком.

Черный костюм от Cesare Attolini с изысканной серебряной вышивкой сидел безупречно. Черная рубашка с расстегнутой верхней пуговицей приоткрывала замысловатые татуировки на шее. Зачесанные назад волосы и массивные кольца на каждом пальце довершали образ — эти кольца невольно наводили на мысль о том, какую боль они могли причинить при ударе. Его начищенные до блеска туфли из кожи — крокодила, змеи или, какого-нибудь динозавра, — выглядели так, будто стоили целое состояние.

Передо мной стоял совершенно другой человек, не тот заключенный, которого я видела всего несколько часов назад. Не знаю, что пугало больше — его образ в тюремном комбинезоне или в этом безупречном костюме. В любой одежде он выглядел одинаково устрашающе.

Я окинула взглядом свой наряд, на мне была уже далеко не юбка Неомы, а дизайнерская одежда. Я была в платье от Jacquemus. Женщина, с французским акцентом, которая помогала мне одеваться, назвала его «La Robe Saudade» — макси-модель из показа L'Anne 1997. Это было облегающее платье из черного шифона с драпированным вырезом, открытой спиной на бретельках и асимметричными сборками. Я выглядела так, как и подобает женщине рядом с мужчиной, таким как Массимилиано. Я чувствовала себя как героини фильмов, — как Мэрилин Монро, приковывающая взгляды всех мужчин вокруг.

На шее красовалось бриллиантовое колье, которое Массимилиано надел на меня, предварительно сняв все мои прежние украшения.

На самом крупном бриллианте было выгравировано его имя. Мои волосы были распущены, а на ногах были черные туфли на платформе от Valentino. Ногти были безупречно приведены в порядок и выкрашены в красный цвет в тон помаде и минималистичному макияжу.

— Это безумие, — выдохнула я, замечая, как его серые глаза изучают меня, словно я была единственным развлечением, которое ему требовалось. — Черт, да ты, должно быть, какой-то... миллионер, — я задавалась вопросом, за что же он оказался в тюрьме. Если у него были такие деньги, которыми я наслаждалась последние пару дней, особенно сегодня вечером, должно быть, это было что-то связанное с мошенничеством или уклонением от налогов.

Мой взгляд остановился на худощавом, болезненно выглядящем мужчине на сцене, исполняющем песню Джеймса Брауна «It's A Man's Man's Man's World». Его голос был поразительно схож с голосом самого Брауна, а образ идеально ему подходил: сиреневая шелковая рубашка, наполовину расстегнутая, обнажала грудь, украшенную несколькими татуировками. Длинные волосы покачивались в такт его движениям, пока он пел слова песни, а группа позади него играла на различных инструментах. Они, казалось, полностью погрузились в музыку, слегка покачивая головами, прикусывая губы с улыбками на лицах, и я тоже невольно начала кивать в такт и покачивать плечами.

— Знаешь, Макдональдса было бы более чем достаточно, если ты хотел произвести впечатление, — сказала я с легким смешком, наклонив голову и рассеянно поглаживая пальцами колье на шее, разглядывая мужчину напротив. — Я была бы вполне счастлива пойти в небольшое кафе Альфреда — там делают обалденные сэндвичи, — призналась я, осознавая, насколько это всё выходит за рамки моего привычного мира, хотя я, безусловно, ценила его сюрприз. Я была простой девушкой, любящей простые вещи, и как бы великолепен ни был сегодняшний вечер, он превосходил всё, что я могла себе представить.

Я собиралась на свидание в президентском люксе самого большого и дорогого отеля Вегаса, затем Массимилиано забрал меня и привез на вертолетную площадку, откуда мы долетели до здания неподалеку, и теперь мы ужинали в шикарной обстановке на крыше ресторана, который я часто видела на фотографиях знаменитостей в интернете.

Появился официант — молодой человек примерно моего возраста, может, чуть старше. У него были светло-каштановые волосы, уложенные в аккуратную прическу, и внешность, считающаяся привлекательной для нашего поколения. Я улыбнулась ему, когда наши взгляды встретились, и он улыбнулся в ответ.

— Мистер и миссис Эспозито, могу я принять ваш заказ? — вежливо спросил он, держа руки за спиной. Он не осмеливался смотреть в сторону Массимилиано, и даже когда официант отвел взгляд, тень его улыбки всё еще оставалась на лице.

Я решила не комментировать то, что он назвал меня миссис Эспозито, и вместо этого посмотрела на Массимилиано, ожидая, заговорит ли он, но тот наблюдал, как один из его людей наливает воду из графина в его бокал.

— Эм, да, можно мне, пожалуйста, шампанского? — обратилась я к официанту.

Он кивнул, глядя прямо в стол, а не на меня.

— Вас устроит Veuve Clicquot 1841года? — спросил он, и мои брови взлетели вверх при упоминании этой даты.

— Ус… устроит ли меня? 1841? Я даже не знала, что оно бывает настолько старым, — пролепетала я, и молодой человек усмехнулся в ответ. Я рассмеялась и посмотрела на Массимилиано, ища одобрения по поводу шампанского. Но он молчал, перекатывая между пальцами золотую монету. Он смотрел на меня своими пустыми, серыми глазами, как всегда, без эмоций, и я не могла понять, что он чувствует.

— Да, конечно, — в итоге сказала я. — Это было бы замечательно.

— Хорошо, что-нибудь еще? — спросил официант.

Массимилиано по-прежнему молчал, поэтому я продолжила, решив, что, возможно, он ждет, пока я первая сделаю заказ.

— Я не понимаю половину того, что здесь написано. Может быть, вы что-нибудь порекомендуете? — спросила я, подперев подбородок кулаком и улыбнувшись ему. Он снова встретился со мной взглядом, его щеки залил румянец, и он смущенно улыбнулся. Я всего лишь пыталась быть вежливой и поддержать разговор, потому что сама работала в сфере обслуживания и не понаслышке знаю, как пренебрежительно люди могут относиться к официантам. Но, видимо, это смутило его, хотя я не стала на этом зацикливаться.

— Мы будем всё, что есть в меню, — произнес Массимилиано голосом, в котором не было ни капли доброты. Он был резким, холодным, без эмоций — именно таким, каким я его любила. Молодой человек не стал медлить, он практически убежал, оставив меня наедине с Массимилиано. Я нервно теребила дорогую салфетку с гравировкой, прежде чем положить ее себе на колени, вспомнив какой-то фильм, где я видела, как так делают.

— Потрясающее место, — сказала я, застенчиво улыбнувшись и убирая прядь волос за ухо, избегая встречаться с ним взглядом. — Спасибо. Я никогда ничего подобного не испытывала, — честно призналась я, отпивая красное вино из бокала, который мне налили, как только мы пришли. — Я привыкла к еде навынос из местных закусочных, и, если хочется чего-то особенного, то это Макдоналдс. Так что в подобном заведении я впервые.

Я сделала еще глоток вина и посмотрела на Массимилиано.

— Так значит, раз ты здесь, тебя уже освободили? — спросила я, и он коротко кивнул, что заставило меня улыбнуться.

— Ты скучал по своей семье? Собираешься вернуться домой? — спросила я, ожидая услышать о его планах теперь, когда он не в тюрьме. Я была рада, что он наконец обрел свободу. Думаю, никто не хочет сидеть в заключении.

Потом я вспомнила, какой маленький городок у нас и насколько шикарно он живет. Вероятно, он из какого-то большого города, и денег у него больше, чем можно потратить. Он, вероятно, уедет и вернется к своим делам, а я останусь одна, без него.

— Да. Я возвращаюсь домой, — ответил он, проводя пальцами по бороде.

— О, — я попыталась скрыть разочарование в голосе.

Прокашлявшись, спросила:

— И куда же?

— В Венецию. Мне нужно вернуться к своим делам и наладить их управление, — он жестом попросил долить ему воды в стакан, и один из его людей тут же подошел, выполняя приказ. — Мой брат сейчас занят недавним браком и маленьким ребенком, я должен дать ему возможность позаботиться о своей семье.

— О, Сальваторе? Здорово. Я заметила обручальное кольцо на его пальце. И я не знала, что ты итальянец. Хотя нет, погоди, я не могла точно определить твой акцент, но теперь, когда ты сказал про Венецию, понимаю, что он итальянский. Правда, не очень сильный, — заметила я, тараторя от радости, что он со мной разговаривает.

Но я резко замолчала, допила остатки вина и вздохнула.

— Венеция... это далеко, — наконец произнесла я. — Прости, — извинилась я, качая головой. — Я веду себя глупо. Просто... наверное, это кажется странным. Я провела с тобой лишь последние четыре недели? Ты стал важной частью моей жизни, и теперь вот так... конечно, я рада, что ты наконец на свободе, но мне немного грустно, что ты уезжаешь.

— С чего ты взяла, что не едешь со мной, поэт? — это был его единственный ответ, пока он пил воду, безучастно наблюдая, как мои глаза наполняются слезами.

У меня отвисла челюсть, а брови взлетели вверх.

— Ч...что? Я не могу поехать в Венецию, — сказала я с удивлением и легким недоверием. — То есть, моя жизнь здесь, понимаешь. Съездить в гости — конечно, я бы не отказалась… Но остаться — не думаю.

— Я что-то не припомню, чтобы я, блядь, давал тебе выбор, поэт, — он сделал паузу, откинувшись назад, когда несколько официантов вошли, расставляя поднос за подносом с едой и расширяя наш стол, приставляя к нему несколько других.

Я почувствовала, как мое лицо вытянулось от шока после его слов.

— Что? Массимилиано, это не смешно, — сказала я, покачав головой.

Он не ответил мне, вместо этого обратился к официанту, который обслуживал нас ранее.

— Ты, останься, — он указал на парня, который мгновенно замер на месте. — Всем остальным, уйти, — все немедленно удалились, включая его людей, которые направились в сторону вертолета, скрытого за странной недостроенной стеной.

Группа музыкантов последовала за толпой, и я нахмурилась, недоумевая, что он делает. Может, он хотел больше уединения?

Массимилиано положил свою монету на стол, аккуратно разместив ее в углу квадратного стола, затем потянулся к поясу брюк и достал пистолет. Я ахнула, уронив бокал и разлив остатки вина на платье.

— Боже мой! — я подскочила на месте, стул заскрежетал от моего резкого движения.

Он достал пистолет, затем вынул магазин, в котором не было пуль. Он потянулся в карман и достал один патрон, вставил его и взвел пистолет.

Я застыла в оцепенении, с широко раскрытыми глазами и бешено колотящимся сердцем. Массимилиано посмотрел на молодого человека, поднявшись во весь свой внушительный рост над столом, и протянул мне другую руку.

— Иди сюда, — безэмоционально приказал он, и хотя мне хотелось съежиться и убежать, я была настолько напугана, что решила делать всё, что он говорит, лишь бы не разозлить его. Я вложила свою руку в его и обошла стол, приблизившись к нему.

— Если посмеешь отвести взгляд, я тебя убью, — сказал он официанту.

— М-Мас-Массимилиа-н-но, что... — попыталась я заговорить, но он лишь направил пистолет в лицо парню, его лицо побледнело, а на глаза навернулись слезы. Я не могла его винить, потому что сама тоже плакала.

— Наклонись, — велел Массимилиано, рывком разворачивая и перегибая меня через стол, смахнув все блюда со стола.

Из меня вырвался сдавленный крик, когда Массимилиано задрал мое платье, обнажив черные стринги. Я пыталась сопротивляться, но он резко шлепнул меня по заднице, и я вскрикнула от неожиданности.

— Продолжишь сопротивляться, и я нахуй снесу ему башку, — прохрипел Массимилиано мне на ухо, прикусывая мочку.

Я же, просто дрожала от страха.

— Не смей, твою мать, отводить взгляд, мальчик, — приказал Массимилиано официанту, и вновь с силой шлепнул меня по заднице. Я схватилась за край стола, болезненно вскрикивая от каждого шлепка, прежде чем Массимилиано схватил меня за волосы на затылке, запрокинув шею назад с такой силой, что я подумала он вырвет мне волосы.

Я захныкала от страха, шока и боли, когда он прижался к моим губам, целуя так же, как и несколько часов назад. Вот только теперь... Это казалось не таким уж и приятным. Слезы ручьями скатывались по щекам, а пистолет был направлен прямо между глаз официанта. Массимилиано встал между моих ног, целуя меня как животное. Не обращая внимания на мои всхлипы, он поглощал любые звуки, не давая им вырваться наружу. Его хватка на моих волосах усилилась, когда он посмотрел на меня. От его взгляда из моих глаз потекли слезы, и подкосились ноги.

— Ты смеешь, блядь, улыбаться другому мужчине в моем гребаном присутствии, поэт? Ты, еб твою мать, моя женщина, и я, нахуй, собираюсь показать тебе, что это значит.

— Нет! — слезы отчаяния стекали по щекам, когда я почувствовала, как он срывает с меня трусики, позволяя холодному воздуху касаться моих самых интимных мест.

— О да, поэт. Плачь, поэт, плачь.

Казалось, ему понравилась моя реакция, когда я начала всхлипывать. И он опустил мою голову. Услышав звук расстегивающегося ремня и молнии, я еще крепче вцепилась в края стола.

— Массимилиано, пожалуйста! — взмолилась я. — Прости меня! Прости меня! — панически протараторила я, когда он вновь запустил руку в мои волосы, затем скользнул к шее, обхватив ее, наклонился и поцеловал меня.

Он целовал меня так, словно обещал мне всё то, чего я когда-то хотела... Правда сейчас, я уже не хотела ничего из этого.

Я чувствовала его твердую эрекцию у моих ягодиц. Его губы блуждали по моей коже, оставляя грубые поцелуи, а рука переместилась с моей шеи на грудь, пробираясь под платье. Он начал играть с моими сосками, — перекатывая между пальцами, сжимая и оттягивая их. В этом не было ни капли нежности. Одна лишь грубость.

Он провел пистолетом мне между ног. Я чувствовала, как холодный металл скользнул по моим бедрам, а затем коснулся клитора, очерчивая маленький бутон.

— Я собираюсь трахнуть тебя, поэт. Я лишу тебя девственности прямо на глазах у этого пацана, и мне всё равно, как громко ты будешь кричать или плакать, потому что я больной, блядь. Я Массимилиано Эспозито, и ты, мать твою, принадлежишь мне.

Он наклонился и сильно укусил меня за шею, посасывая кожу, в тот момент, когда приблизил член к моему входу, и скользнул внутрь.

Я застонала от боли, когда он медленно вошел в меня, наполняя, растягивая. Сдавливая мое горло, он вошел еще глубже, пока полностью не заполнил меня. Колени подкашивались от боли.

Приятная музыка, которая недавно играла, сменилась моими криками, когда он полностью вышел из меня, а затем снова резко вошел. Его большой член растягивал меня, и эта поза становилась всё более болезненной.

— Мас... — мой голос вырвался в мучительном стоне, пока он вбивался в меня. Влага, стекающая по моим ногам, лишь усиливала его безумие, позволяя ему трахать меня жестко и грубо.

То, что начиналось как самый лучший день в моей жизни, превратилось в ночь, когда моя жизнь изменилась навсегда.

Массимилиано убил парня, выколов ему глаза за то, что он осмелился взглянуть на меня, и разрезав...

Массимилиано убил парня, выколов ему глаза за то, что он осмелился взглянуть на меня, и разрезав лицо от уха до уха за улыбку в мою сторону. Мои губы дрожали, голова раскалывалась от боли, из глаз текли слезы, которые, казалось, могли наполнить целую реку. Я сидела спиной к человеку, который причинил мне боль. Мы снова были в президентском люксе, где я готовилась ранее, и Массимилиано наполнил для меня ванну теплой водой с пеной и лепестками роз. Область между ног пылала нестерпимой болью, а тело бессильно сжималось, словно пытаясь спрятаться от собственного страдания, а из пересохшего горла вырывались глухие, испуганные всхлипы.

Он молчал, лишь водил мочалкой по моей коже и целовал мою шею. Я зажмурила глаза в страхе, чувствуя, как бешено колотится сердце, когда чувство предательства, которого я никогда прежде не испытывала, захлестнуло меня с головой. Еще несколько часов назад Массимилиано был лучшим, что случилось в моей жизни. Он был всем, о чем я мечтала, всем, чего я когда-либо желала всю свою жизнь. Но теперь, сидя в этой ванне, воспоминания о том, как его член жестко входил в меня, пока я рыдала и просила его остановиться, разрывали меня изнутри. Что-то глубоко внутри меня треснуло, словно хрупкое стекло, не выдержавшее тяжести боли. Романтизированный образ, который я создала в своем воображении, привел меня к этому.