Божье око (ЛП)

— Он бросил школу, работал на бесперспективной работе, жил от зарплаты до зарплаты и погряз в долгах. Его грузовик ломался чаще, чем использовался, он постоянно пил пиво и терпеть не мог чучел, потому что они его пугали после просмотра какого-то фильма ужасов, вроде «Джиперс Криперс», — она покачала головой. — Но… — ее голос дрогнул, — он — всё, что я знала. Я постоянно так делаю, прикинь? Рассказываю незнакомцам о нем, но почему-то всегда упускаю самое главное — причину, по которой я так несчастна. Он меня бьет. Иногда бьет так сильно, что я могу описаться, а на следующий день покупает мне цветы и подарки. Говорит, как ему жаль, и что он поймет, если я захочу уйти, но я — всё, что у него осталось, и он обещает измениться. И я каждый раз ведусь на это, на его сладкие слова, слезы, его прикосновения и поцелуи, — она фыркнула. — Но я пообещала себе, что больше этого не будет. И вот, я дождалась, пока он уснет, и убежала. У меня ни денег, ни аттестата о среднем образовании, ни диплома о высшем, ничего, только куча проблем.

Я молча сидела, позволяя ей выговориться. Когда она наконец закончила, ее слова повисли в воздухе, и мы обе замолчали. Я думала о том, как много общего у нас оказалось, а она, наверное, задавалась вопросом «Зачем я рассказала свои секреты незнакомке?»

— Я могла бы сказать, что всё будет хорошо, но... мы обе знаем, что это неправда, — помедлила я, думая о том, в какой хреновой ситуации мы оказались. — По крайней мере, не скоро. Я ведь тоже сбежала. Пытаюсь не зацикливаться на этом, не думать о том, что он найдет меня, но я чувствую, что это всё равно неизбежно.

— Ты ведь не местная, да? — заговорила она, поворачиваясь ко мне и пристально разглядывая. — Ты совсем не похожа на деревенскую. Больше... — она замялась, подбирая слова, — как те девчонки из больших городов. Модели, актрисы или художницы. Слишком красивая для деревни. У тебя совсем нет этой... простоты.

— Я и правда не из деревни, но уже давно живу в этих краях. Мне часто говорят подобные вещи.

Мы обменялись улыбками. Я старалась смотреть ей прямо в глаза, не желая смущать ее, разглядывая синяки на лице.

— Ты словно не из этого мира, как русалка или что-то такое...Ты очень красивая, — вдруг призналась она.

— Спасибо, — я помедлила, разглядывая ее, стараясь запомнить каждую черту. — Ты тоже очень красивая. У тебя такие теплые глаза... и добрые. Твоя улыбка такая же милая и ласковая, словно бабушкины объятия. Ты выглядишь как деревенская девушка, но в самом лучшем смысле этого слова.

Неожиданно она бросилась меня обнимать, крепко прижимая к себе.

— Мне никто никогда не говорил таких приятных слов, — произнесла она, отстраняясь и смущенно опуская взгляд на свои колени, нервно теребя пальцами футболку

В ее голосе звучало едва сдерживаемое волнение.

— Спасибо… — она тихонько шмыгнула носом, и у меня на сердце потеплело. — Как тебя зовут, солнышко? — спросила она, поднимая на меня глаза.

— Даралис, но ты можешь называть меня как тебе угодно.

— А меня Линда, и я никогда тебя не забуду, Даралис. Девушку, с которой мы курили в ночном экспрессе, — она наклонилась и шутливо толкнула меня плечом, и мы обе рассмеялись.

Внезапно автобус с визгом затормозил, и наш смех утих. Мы посмотрели на водителя, который тут же начал кричать:

— Какого хера происходит?

Двери автобуса распахнулись, и внутрь вошел мужчина в дорогом костюме, совершенно не соответствующий окружающей обстановке. Он был одет в коричневый костюм-тройку, вероятно от какого-то известного дизайнера, отличался полнотой, совсем не похожий на тех подтянутых мужчин, которых я привыкла видеть. Его образ дополняла ковбойская шляпа того же оттенка, что и костюм, а в уголке рта торчала соломинка. В руке он сжимал пистолет, направленный на водителя.

— Эх, простите, земляки.

В его голосе звучал наигранный деревенский акцент, и по моей спине пробежал холодок, потому что я знала — он пришел за мной.

— Минутку вашего внимания! — обратился он ко всем в автобусе, небрежно размахивая пистолетом и говоря так, словно жевал жвачку. — Ищу я одну очень… очень... — он сделал ударение, оглядывая ряды, а я, не теряя времени, нырнула на пол, пытаясь спрятаться, —...важную персону. Молодую чернокожую даму, а таких в наших краях нечасто встретишь. Зовут ее Даралис, хотя она говорит, что можно звать ее, как угодно.

Линда сразу же опустила взгляд на меня, пока я сидела, скорчившись на полу автобуса. Я посмотрела на нее широко раскрытыми глазами и отрицательно покачала головой. Сердце бешено колотилось в груди, пока я молилась, чтобы она меня не выдала. Безмолвно умоляла молчать, и она медленно кивнула, помогая мне забраться глубже под сиденье.

— Эй, ты кто такой вообще, чтобы врываться сюда с пистолетом? Мы тебя не боимся! — крикнул какой-то мужчина со стороны водителя, поднимаясь на ноги. Но не прошло и секунды, как раздался выстрел, и пассажиры начали кричать, включая меня.

— Тише, тише, друзья! — напевно произнес мужчина. — Я обычный человек в ковбойской шляпе, который ищет девушку. Это всё, что мне нужно. Только девушка, — сказал он, и все затихли.

— Она сидела там! — выкрикнула женщина, и я тут же начала протискиваться дальше между рядами сидений.

— Да, она сидела прямо там, где сейчас та блондинка! — добавил какой-то мужчина.

Я замерла, наблюдая, как коричневые ковбойские сапоги шагают по проходу, проходят мимо меня и останавливаются возле Линды.

— Это правда, что они говорят? — спросил он Линду в то время, как я в страхе притаилась, ожидая, ее ответа.

— Н-н-нет, н-нет, — запнулась она.

— Что-то мне подсказывает, что ты лжешь, — цокнул он языком.

Линда молчала некоторое время, а затем тихо спросила:

— Что вы собираетесь с ней сделать?

— Это не ваше дело, мэм. Просто скажите, где она, и я позволю вам спокойно добраться до Джорджии. Иначе я перестреляю всех в этом автобусе к чертовой матери.

Люди в автобусе стали паниковать, и в этот момент я выскочила из-под сидений и бросилась к дверям не оглядываясь. Я не могла вернуться к Массимилиано.

— Блядь! — выругался мужчина с пистолетом и направился вслед за мной. Но когда я подбежала к дверям автобуса и попыталась выскочить, я не заметила другого мужчину, который стоял на входе.

Они тут же схватили меня.

— Нет! Нет!

Я пыталась вырваться из их хватки, пока они держали меня под руки и тащили к трем машинам, которые перегородили дорогу автобусу.

— Помогите! Кто-нибудь! — мужчины удерживали меня, пока я отбивалась, заливаясь слезами, пинаясь и крича.

Но как бы сильно я ни сопротивлялась, как бы ни плакала и ни кричала, они не реагировали на мои мольбы и с силой затащили в машину, захлопнув и заперев двери.

— Нет! Пожалуйста! Выпустите меня! Умоляю! — я в отчаянии колотила руками по стеклу и кричала так громко, как только могла.

Я резко повернула голову вправо, когда дверь открылась и в машину сел мужчина в коричневом костюме и ковбойской шляпе, закрыв за собой дверь. Прислонившись к двери, я попыталась отодвинуться от него как можно дальше — он только что, не моргнув убил человека. Я молча наблюдала, как он снял шляпу, положил на колени и похлопал водителя по плечу, после чего машина тихо заурчала и тронулась с места.

— Прошу прощения за то, что произошло. Вы не пострадали? — он окинул меня цепким взглядом своих маленьких карих глаз.

У него было круглое лицо с красноватым оттенком, густая коричневая борода, а каштановые волосы были аккуратно зачесаны назад. На вид он был около 5 футов 10 дюймов⁹.

Когда я не ответила, он кивнул, словно говоря «ладно».

— Меня зовут Майкл Патерсон, и я не собираюсь причинять вам вред. Более того, мне бы и в голову не пришло вас обидеть.

— Что тебе от меня нужно? — спросила я охрипшим от страха голосом.

— Хороший вопрос...

Вздохнув, он продолжил:

— Видишь ли, некоторое время назад, я состоял в мафиозной семье Эспозито. Попал туда совсем молодым. Я вырос в детском доме в Вирджинии — тихий, проблемный ребенок, которого никто не хотел усыновлять. В общем, время шло, и я рос за серыми стенами приюта, исписанными граффити. Когда мне исполнилось шестнадцать, я оказался на улице. Я сбежал из приюта и решил, что хочу быть частью чего-то большего, членом семьи, а не просто существовать среди обиженных, сломленных детей. В то время я уже успел натворить прилично дел, всё время влезал в неприятности с бандитами, задолжал ростовщикам огромные суммы, и меня постоянно избивали. Так продолжалось семь лет. В двадцать шесть я оказался в Неваде. Молодой, самоуверенный до безумия, я услышал о человеке по имени Лоренцо — итальянце, одном из капо семьи Эспозито. Его боялись все, от уличных преступников до политиков.

В то время, как мужчина рассказывал свою историю, я нервно дергала за ручку двери, надеясь выпрыгнуть из машины, но тщетно. Оставалось только слушать его, пока в голове роились тысячи мыслей о том, смогу ли я сбежать из этой машины, получится ли у меня напасть на него?

— О семье Эспозито мало кто говорил — те, кто знал, молчали, а осмелившиеся открыть рот погибали страшной смертью. Я знал лишь, что они были влиятельны, и жаждал такой же власти. Так я оказался в Неваде без гроша в кармане. К тому времени моя одежда была изодрана, поэтому я украл шмотки у какого-то парня, которого засек ночью и принялся искать Лоренцо. Через несколько недель спустя, я случайно услышал разговор стриптизёрши в клубе — она обсуждала с коллегой опасного щедрого клиента, который часто заказывал у нее приватные танцы. Я притворился, будто знаю его, наплел, что мы дальние родственники, и расспросил о нем, солгав, что его мать больна, а он порвал все связи с семьей. Она выдала, что он живет в самом дорогом пентхаусе Вегаса — пятиэтажных апартаментах за 35 миллионов. Я направился туда без какого-либо плана... Извини, я знаю, что затянул — может, хочешь воды? — спросил он.

Я моргнула и покачала головой. Мне не хотелось принимать ничего из его рук. Как ни странно, к этому моменту его история меня захватила, и я жаждала узнать больше, хотя понимала, что чем больше знаю, тем хуже для меня.

— Я пробрался в здание через черный ход, каким-то чудом миновал охрану в холле и добрался до личного лифта Лоренцо. До сих пор не понимаю, как мне это удалось. Если бы вы спросили меня сейчас или тогда, я бы назвал это чистой удачей. На его этаже меня, конечно, поймали. Завязалась драка, но я стал кричать его имя, пока охрана пыталась меня утихомирить. Лоренцо вышел на шум — словно Крестный отец, каким я его себе представлял. От него исходила невероятная сила. Я упал на колени к его ногам и поцеловал их, а затем сказал, что больше всего на свете хочу быть частью его мира. Я умолял, рыдая о своей жалкой и никчемной жизни и о том, что единственный смысл, который я могу придать своему существованию, — это быть рядом с ним. Он смотрел на меня холодным нечитаемым взглядом, но потом смягчился и велел своим людям привести меня в порядок, прежде чем я снова посмею приблизиться к его туфлям Testoni.

— Так началась моя новая жизнь. Лоренцо взял меня под свое крыло, научил всему и открыл мне глаза на настоящую роскошь. Знаете эти фильмы про красивую жизнь — спортивные машины, частные самолеты, деньги, шампанское, женщины? — его глаза загорелись, и я кивнула. — Это было нечто большее, мадам. Я сжигал пачки денег просто от скуки, крутил из них сигары. Супермодели нюхали кокаин в моей вилле в Лас-Вегасе. Звезды заискивали передо мной, политики боялись. Всё потому, что я стал преемником Лоренцо, его фаворитом. А власть... мадам, это невозможно описать словами… После десяти лет работы на Лоренцо я даже не мечтал встретить кого-то из семьи Эспозито. Но я не мог не думать о том, каково это — носить эту фамилию, быть боссом Босса. Когда я смотрел на Лоренцо, он казался самым могущественным человеком на свете — ему кланялись президенты, когда он входил в комнату. Он мог трахнуть жену любого из них прямо на их глазах, и они бы ничего не сказали. Но даже он отвечал перед кем-то выше. Этим человеком был Джузеппе Эспозито, настоящий король преступного мира.

— Когда Лоренцо перевалило за восемьдесят, он решил уйти в отставку, и провести остаток жизни со своей молодой двадцатидвухлетней невестой где-то на Кубе или Италии. Своих детей он иметь не мог, поэтому выбрал меня своим преемником — сироту, ставшего ему за эти годы почти сыном. И вот однажды Лоренцо вернулся с новостью — сам Джузеппе хотел меня видеть.

— Меня доставили в его роскошное поместье в Италии. Глядя на безупречные сады с подстриженными газонами, я невольно задумался, сколько крови было пролито за такую красоту?

— В тот день я встретил Джузеппе Эспозито. Он сидел в инвалидном кресле в своей домашней оранжерее, но я знал, едва ступив с самолета на итальянскую землю, что я всего лишь муравей по сравнению с этим человеком. Джузеппе был холоден и молчалив, а его пронзительный взгляд был настолько тяжелым, что я молился, чтобы он просто перерезал мне горло и избавил от этого давления.

— Говорил только Лоренцо, всего пять слов: «Дон, это тот самый парень». А затем по-итальянски добавил: «Он станет капо вместо меня». Я ожидал вопросов, но их не последовало.

— Пока я стоял под пристальным взглядом Джузеппе, к нам присоединились его два сына. Оба были в черных смокингах, рядом с которыми мой, костюм за 80 тысяч долларов, выглядел жалко. Я не осмелился встретиться с ними взглядом. Опустив глаза в пол, я молча дрожал.

— «Семья приветствует нового дона, Массимилиано и его заместителя Сальваторе» — вот и всё, что было сказано. Лоренцо велел поклониться своим новым лидерам, и я, немедля, упал на колени и приклонился им обоим.

— Вскоре все узнали — Сальваторе, младший сын, который унаследовал отцовскую безжалостность. На встречах капо он требовал полного отчета за каждый цент, каждую доставку, каждую мелочь. Мы боялись его безмерно — ничто не могло ускользнуть от его внимания.

Тяжело вздохнув, он на мгновение замолчал и отвернулся к окну.

— Затем пошли слухи о первенце Джузеппе — Массимилиано, который не пошел по стопам отца, и как говорили, был еще хуже. Массимилиано был человеком, встречи с которым все старались избежать. Поговаривали, что он — Ангел Смерти, что если ты встретишься с ним взглядом — смерть уже близка.

Я обдумывала всё, о чем рассказал Майкл, и мой вопрос прозвучал неуверенно, полный сомнений:

Я обдумывала всё, о чем рассказал Майкл, и мой вопрос прозвучал неуверенно, полный сомнений:

— За… зачем ты мне это рассказываешь? — спросила я, пытаясь понять, почему он вдруг решил поделиться со мной всей этой информацией. Обычно я была «жилеткой», всегда выслушивала истории людей, но сейчас я действительно не понимала, зачем он всё мне рассказал.

Майкл кивнул, как будто ожидал, что я задам этот вопрос:

— Хороший вопрос, Донна. Я рассказываю это, потому что крупно облажался. Я боялся гнева Сальваторе, а уж тем более опасался, что Массимилиано когда-нибудь узнает о том, что я натворил. Я их не предал, но допустил ошибку, а в нашем бизнесе ошибки непростительны. Как от Капо, от меня ждали безупречной работы, четкого контроля над людьми и сохранения секретов семьи Эспозито. Но в ту ночь я всё потерял, оставил свой титул и сбежал. С тех пор я в бегах. Прошло уже семь месяцев, и я знаю, что некоторые из наших догадываются, где я. Прятаться дальше бессмысленно. Всё это время я искал способ исправить ту ошибку. И теперь…

Он отвел взгляд в сторону, прочистил горло, избегая смотреть мне в глаза, задержав взгляд где-то на моих руках, словно прямой зрительный контакт был для него чем-то непозволительным.

— Теперь я его нашел.

К горлу подступил ком, а сердце бешено заколотилось от страха, который мог вызвать только один человек. Массимилиано. В этот момент я поняла, к чему он клонит.

— Ты… ты собираешься вернуть меня ему, да? — прошептала я, голос прозвучал тихо, как приговор, ответ на который я и так знала.

Он только кивнул, отведя взгляд, и уставился куда-то вдаль.

— Донна, я уверен, что Дон всегда знал, где вы находитесь. Вы даже не представляете, насколько он могущественный. Он всё знает, всё видит, всё слышит — недаром его называют Божьим Оком. L'occhio di Dio. Говорят, у него даже татуировка есть — эти слова кольцом выбиты вокруг его шеи.

После этого он замолчал, его глаза были полны страха.

— Мне очень жаль. Я не часто говорю это, но мне правда жаль.

Я смотрела, как он нервно крутит шляпу на коленях.

— Знаешь, в мафии пошел слух — мол, у дона появилась женщина, Донна. Удивительно, но даже такие люди как мы — капо и солдаты, которые обычно ни перед чем не останавливаются — вдруг стали переживать за тебя. Мы, убийцы и негодяи, молились за тебя, представляешь? Но.... — он прокашлился, — от такого человека, как он, не убежишь. От Божьего Ока не скрыться, — сказал он с леденящей душу уверенностью.

Я шмыгнула носом, вытирая слезы тыльной стороной ладони.

— Ты... ты собираешься причинить мне боль? — спросила я, размышляя о своей дальнейшей судьбе, сидя перед ним.

Он быстро покачал головой.

— Я бы никогда не посмел даже думать о том, чтобы причинить вам боль, Донна. Вы, наверное, не понимаете, но сейчас вы — самая влиятельная женщина в мире. Одно ваше присутствие может стоить мне жизни. Дон убьет меня, но я надеюсь, что если я верну вас ему, он меня помилует. Я знаю, что уже никогда не стану Капо, но хотел бы сохранить свою жизнь. Может... может быть, вы замолвите за меня словечко? Вы же его женщина, возможно он прислушается к вам.

Я горько усмехнулась, качая головой:

— Не думаю, Майкл. Массимилиано жестокий человек. И он причинил мне больше боли, чем проявил доброты. К тому же, — я сделала паузу, облизнув губы и почувствовав соленый привкус слез, — я не хочу тебя выгораживать. Ты же сам меня тащишь обратно к нему. Можно сказать, преподносишь на блюдечке с голубой каемочкой. И если честно — мне всё равно, что с тобой будет. Ведь я прекрасно понимаю, чем всё закончится, как только снова окажусь рядом с Массимилиано. Он причинит мне боль... много боли.

— Понимаю, — коротко ответил он. — Если мне суждено умереть, то я хотя бы могу сказать, что увидел саму Донну. Не хочу говорить о вашей красоте, но если дон позволит мне последнее слово, я, пожалуй, скажу, что встретил ангела — может, тогда я попаду в Рай, — он слабо ухмыльнулся с грустью в глазах. — Дон точно убьет меня, уверен жестоким образом, и это будет расплатой за все мои грехи.

Майкл говорил как человек, уже смирившийся со смертью. У меня было ощущение, что он знал, что ему осталось недолго, и действовал по принципу «будь что будет, была не была».

— Твои слова звучат как прощание, — я потянулась к рюкзаку, висевшему за спиной, сняла его и положила на колени.

Единственное чего я сейчас хотела, и о чем молилась, это чтобы машина каким-нибудь чудесным образом сломалась, и я смогла выбраться и сбежать.

— Моя бабушка говорила похожие вещи перед смертью.

Он сухо усмехнулся.

— Я был ужасным человеком всю свою жизнь, Донна. Грехи догоняют тебя рано или поздно. Мне всего пятьдесят шесть, но я знаю, что достиг конца. Много душ в безымянных могилах Невады могли бы рассказать страшные истории обо мне.

Я тихо промычала в ответ, нервно теребя лямки рюкзака. Хоть Майкл и казался спокойным, я всё ещё была напугана и предпочла молча обдумывать предстоящее.

— Из вас выйдет отличная Донна. В нашем деле у посвященных членов семьи вроде меня никогда нет возможности с кем-то поговорить. Мы не можем довериться психологам, не можем довериться никому. Я рассказал вам больше, чем своей жене за семнадцать лет брака. Может, когда вы станете Донной, сможете помогать таким, как я, таким, как мы.

Майкл отвез меня в скромный отель, расположенный в двух часах езды. Я молча сидела в холле в кресле. Колени были плотно сжаты, руки спрятаны под бедрами, отчаянно пытаясь унять дрожь.

У дверей отеля стояли люди Майкла, те, кто сохранил ему верность и решил остаться на его стороне.

Отель был практически пуст, потому что ранее Майкл, направив пистолет на управляющего, дал ему минуту на то, чтобы выпроводить всех постояльцев.

Майкл плюхнулся в кресло напротив, вернувшись из буфета, где успел перекусить, пока я сидела в ожидании. Мой взгляд был прикован к дверям — мне казалось, что вот-вот, и сюда войдет Массимилиано. Мне страшно было даже представить, что он со мной сделает.

В прошлый раз он изнасиловал меня на глазах у официанта за то, что я просто улыбнулась ему. Той же ночью у меня случился сердечный приступ. Что он сделает со мной теперь, после того как я сбежала?

Двери отеля распахнулись, впуская фигуру в идеально сидящем черно-белом смокинге. Светлые волосы блеснули в свете ламп, а его темные глаза, когда-то излучавшие веселье и радость, теперь внушали лишь страх. Валентино вошел в отель, и его дорогой костюм, стоивший вероятно миллионы, сразу привлек внимание. Высокий и властный, он излучал силу иного рода, чем Массимилиано, но не менее впечатляющую. Его уверенная, почти пружинистая походка завораживала.

При его появлении Майкл моментально вскочил, а окружавшие нас люди склонили головы. Валентино пришел один, без охраны, и направился прямо к нам. Я крепче сжала рюкзак, осознавая неизбежность момента. Он остановился у журнального столика с разбросанными старыми журналами, где Майкл поспешил его поприветствовать, не поднимая глаз:

— Босс.

Проигнорировав Майкла, Валентино сосредоточил внимание на мне, внимательно изучая с головы до ног.

— Даралис, — произнес он, слабо кивнув.

Страх поглотил меня. Я понимала, зачем Валентино здесь — он пришел вернуть меня Массимилиано. Осознание неминуемого наказания давило с такой силой, что мне хотелось упасть на колени и умолять о пощаде, лишь бы он не отдавал меня ему. Я попыталась заговорить, но слова застряли в горле.

Внезапно тишину нарушил Майкл: он рухнул к ногам Валентино и, дрожа всем телом, принялся целовать его туфли.

— Босс, я специально искал ее, чтобы вернуть Дону, — молил он на итальянском. — Я знаю, что ошибся, умоляю, босс, смилуйтесь надо мной, над моей душой, пощадите мою жизнь. Я совершил ошибку, заслуживающую смерти за те неприятности, что причинил семье. Но молю, пусть то, что я помог вернуть Донну, заслужит вашу милость. Я знаю, что мне не вернуть свой титул, но прошу, пощадите меня, моих людей и позвольте нам жить.

Если бы он только знал, что даже будучи «женщиной» Массимилиано, я сама готова была пасть к ногам Валентино и молить о пощаде.

Мог ли он меня спасти? Эта мысль мелькнула лишь на мгновение, пока я смотрела в его темные глаза. От него веяло таким холодом, что хотелось отшатнуться.

— Ты действительно думал, что Божье Око не знает где его женщина? — голос Валентино был мягким и бархатистым, как тогда за ужином, когда он говорил со мной как с равной.

Задыхаясь от страха, Майкл быстро пробормотал:

— Нет! Нет. Никогда. Он — Божье Око! Он всё знает и всё видит!

— Именно. Дон проверял свою женщину, и, к сожалению, она не прошла испытание. Однако он знал, что, узнав об этом, ты выйдешь из своего укрытия. Он знал, где ты прячешься, мы просто не могли добраться до тебя из-за защиты Бьянки. У тебя было свое испытание, чтобы доказать верность, даже после твоих ошибок, но ты не справился. Ты провалил испытание, Майкл. А ты ведь знаешь, что происходит в таком случае, верно?

— Да, босс. Я всё понимаю.

— Возьми своих людей и идите к машинам снаружи. А и еще, Майкл?

— Босс?

— Я уже заказал вам гробы. Я буду тем, кто убьет тебя и твоих людей.

На дрожащих ногах Майкл поднялся. Его колени подкашивались при ходьбе, когда он направился к выходу. Он что-то сказал своим людям по-итальянски, и они молча последовали за ним. Я наблюдала, как они покинули отель, а Валентино сел рядом со мной.

Я была не в силах скрыть страх, и очевидно Валентино заметил, как меня трусило. Опустив голову, я смотрела в пол, тщетно пытаясь успокоиться и убедить себя, что есть надежда, на то, что всё будет хорошо.

— Насколько он зол, по шкале от одного до десяти? — выдавила я дрожащим голосом, вытирая слезы ладонью. — Я... я не понимаю, чем заслужила всё это. Я была хорошим человеком. Может, немного глупой, ладно, очень глупой и наивной, но... разве я заслуживаю такого исхода?

Как и Майклу, мне внезапно захотелось открыться Валентино. Рассказать всё: о своем детстве, о том, как и кто меня воспитывал, о Луан, и о любимой печатной машинке. Почему начала курить, как сделала дреды и покрасила их в красный, которые стали рыжими после первого мытья.

Страх и ужас заставляли меня искать спасения в счастливых воспоминаниях. Но они не помогали, может, легче станет, если проговорить об этом вслух?

— Разговоры ничего не изменят, — оборвал меня Валентино. — Ты сама это знаешь не хуже меня.

Я обхватила себя руками, всхлипывая.

— Что он со мной сделает?

— Не знаю, Даралис. Но Массимилиано жесток и изобретателен. После того, что он задумал... ты больше никогда не сможешь от него убежать.

Дрожь пробежала по спине. Я откинула голову, глядя в потолок сквозь слезы, мечтая об успокаивающем солнечном свете.

— Зачем я связалась с Божьим Оком? — сглотнула я, обреченно кивая. — Вези меня к нему, Валентино. Пусть делает, что хочет.

Я нежилась в теплой ванне, наполненной ароматной солью, в которой искрились розовые пузырьки, сл...

Я нежилась в теплой ванне, наполненной ароматной солью, в которой искрились розовые пузырьки, словно маленькие драгоценные камушки. Рассеянно играя с пеной, я сжимала ее сморщенными от воды пальцами, наблюдая, как она исчезает в ладонях. За последнюю неделю я впервые чувствовала себя по-настоящему чистой — каждый сантиметр кожи был тщательно вымыт.

Нервно кусая губы, я продолжала сидеть в просторной керамической ванне, расположенной в спальне роскошного техасского ранчо Массимилиано, куда привез меня Валентино.

Я намеренно тянула время, наивно надеясь, что Массимилиано так и будет терпеливо дожидаться меня в спальне пока я к нему не выйду.

Мне казалось, что я провела здесь уже несколько часов, не находя в себе смелости встать и предстать перед Массимилиано и своим наказанием. Сердце начинало тревожно биться всякий раз, когда я представляла встречу с его серебристым взглядом.

Я мысленно перебирала слова, которые могла бы ему сказать. Думала о том, как буду рыдать — насколько громко придется это делать, чтобы разжалобить его, или, может быть, он вовсе не захочет слышать мой голос и просто прикажет мне заткнуться.

Вспомнив об изнасиловании в ресторане тело непроизвольно задрожало.

В голове невольно вспыхнули кошмарные воспоминания. Как он грубо входил в меня раз за разом, не сводя пушку с испуганного официанта. Тогда я просто улыбнулась официанту, а что будет сейчас, когда я намеренно от него сбежала?

Я не могла перестать думать о страшных способах наказания, которые мог придумать Массимилиано.

— Успокойся... успокойся... — пыталась я унять свое бешено колотящееся сердце, прижимая дрожащую руку к груди и пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Но, очевидно, это не помогало.

Вдруг я почувствовала, как холодный воздух от кондиционера стал пробирать до костей, как волоски на затылке встали дыбом, а сердце, до этого бешено стучавшее, замерло от страха. Живот скрутило, а по позвоночнику пробежал леденящий холодок, когда я услышала звук открывающейся двери.

Я знала, что это он. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы убедиться в этом, но от одного осознания его присутствия в комнате слезы хлынули потоком, и я уже не могла сдержать рвущиеся наружу рыдания.

Опустив голову, я спрятала лицо в ладонях, чувствуя, как тело сковывает холодом, словно я провела целую вечность на лютом морозе, а не нежилась всё это время в теплой воде.

Мои рыдания, полные отчаяния и страха, становились громче чем ближе он подходил.

— Прости! — жалко пролепетала я сквозь испуганные всхлипы, когда почувствовала его прикосновение.

Его пальцы медленно скользили по моей обнаженной шее, путаясь в рассыпавшихся по спине волосах. В тишине слышался лишь тихий плеск воды, когда его рука неспешно очерчивала изгибы моего позвоночника.

— Прости меня, пожалуйста, — всхлипывала я, отчаянно надеясь, что он примет мои жалкие извинения и пощадит меня.

Страх, охвативший меня в тот момент, невозможно было передать словами. Он растекался по венам, пульсировал в каждой артерии, отдавался в каждом ударе сердца, проникал в каждую клеточку тела — я теряла рассудок от ужаса.

Словно маленькая девочка, я рыдала навзрыд, не в силах сдержать слезы, полностью потеряв над собой контроль. Массимилиано внушал животный страх своей непредсказуемостью.

Его власть и жестокость были настолько пугающими, что даже мысль о сопротивлении гасла, не успев зародиться, подавленная неизбежностью последствий, настолько страшных, что даже он, наверное, не смог бы найти в них удовлетворения.

Я предала того, кого предавать нельзя. Что ждет меня дальше?

— Ну-ну, мой маленький поэт, — прошептал он, целуя мое обнаженное плечо.

Его мягкие, но холодные губы заставили меня напрячься еще сильнее.

— Не нужно плакать. У тебя еще будет достаточно времени для этого, — его слова звучали холодно и расчетливо, без тени заботы или чуткости, которую он даже не пытался изобразить.

Я машинально подчинилась его указанию — готовая сделать что угодно, лишь бы доказать, что сожалею о содеянном. Казалось, мой мозг утратил способность действовать самостоятельно и нуждался в его командах для выполнения любого действия. Слезы почти перестали течь, я опустила руки, но продолжала сидеть с опущенной головой.

Массимилиано сел на край ванны слева от меня, его костяшки всё так же спокойно, почти успокаивающе, скользили вдоль спины.

— Знаешь, — он сделал короткую паузу, — когда я сидел в тюрьме в Италии, после того как сам сдался сраному Интерполу, меня отправили в секретную тюрьму в Сицилии, что-то вроде Гуантанамо¹⁰. Я просидел там три гребаных года, и это было ужасное место, действительно мерзкое. Они так и не научились правильно заваривать мой травяной чай — столько жизней было потеряно из-за такой, казалось бы, ничтожной, но важной мелочи, — он цокнул языком, в его голосе сквозило равнодушие.

Его пальцы обвились вокруг моего горла, казалось, полностью охватывая его, прежде чем хватка усилилась, и он резким рывком запрокинул мою голову назад, вынуждая посмотреть на него. Я даже не успела толком разглядеть его черты, только блеск серебряных глаз, прежде чем он погрузил меня под воду.

Паника мгновенно охватила тело. Я отчаянно билась ногами и размахивала руками, пытаясь закричать, но лишь глотала воду, задыхаясь. Сквозь мутную воду я видела его лицо — пугающе спокойное, словно вырезанное из мрамора. Казалось, он даже не прикладывал особых усилий, будто оставался неподвижным, пока топил меня в то время, как я чувствовала, что жизнь ускользает от меня.

Но внезапно он вытащил меня на поверхность.

Я разразилась хриплым кашлем в попытке отдышаться, пытаясь отстраниться от него, но его рука всё еще крепко сжимала мне горло.

— Я не особый любитель телевидения, но там был самый крошечный телевизор, который я когда-либо, блядь, видел. Размером с ноутбук, установленный в столовой, где заключенные обедали и смотрели телевизор по определенным дням, — непринужденно продолжил он, будто не пытался только что утопить меня.

Я всё еще пыталась отдышаться, глаза жгло от слез, пока я пыталась восстановить дыхание и успокоиться. Его слова казались одновременно далекими и кристально четкими.

— Я всегда держусь особняком, поэт, но итальянцы — мой народ. Поэтому каждую среду я присоединялся к ним за ужином. Я следил, чтобы это был лучший ужин в их жалкой, уебищной жизни, потому что только лучший итальянский шеф-повар мог им это обеспечить. Каждую среду в 19:30, мы смотрели ток-шоу под названием «Я выжил».

Я вцепилась в края ванны, молясь, чтобы он не повторил это снова, пока пыталась сдержать тошноту. Но я не успела даже закричать, как он снова погрузил меня под воду.

В этот раз отчаяние придало мне сил — я чувствовала, что слабею с каждым мгновением, и смерть где-то совсем рядом. Охваченная паникой, я вцепилась обеими руками в его ладонь, царапая кожу, пытаясь разжать железную хватку на шее. Я инстинктивно распахнула рот, но вместо воздуха в легкие хлынула вода. Она обжигала нос и горло, заполняя каждую щель, и нещадно жгла глаза.

Я отчаянно мотала головой, но только сильнее ударялась о дно керамической ванны, чувствуя, как сознание медленно ускользает, затуманенное болью и бессилием. Я боролась до последнего, пока тело не начало слабеть, а движения не стали совсем вялыми. Но в тот самый миг, когда я почти сдалась, он вытащил меня из воды.

Судорожно кашляя и давясь, я чувствовала, как горло разрывается от боли, а рвотные спазмы захлестывают всё тело. Как только его пальцы разжались, едва дыша, я рванулась к краю ванны, опираясь на трясущие руки. Меня вывернуло наизнанку — мутная вода смешивалась с алыми разводами крови, пачкая всё вокруг. Рыдания душили меня, сотрясая ослабшее тело, когда я попыталась вылезти из ванны. Но ноги подкосились, и я тяжело рухнула на холодный деревянный пол. Пальцы судорожно скользили в луже собственной рвоты, не находя опоры.

Силы покинули меня настолько, что я не могла произнести ни слова. Единственное, что мне оставалось — отчаянно хватать ртом воздух, пытаясь восстановить дыхание.

— Ты слышала о передаче «Я выжил»? Она была моей любимой. Именно из-за нее я начал выходить из своей камеры и проводить время с остальными. В своих покоях я бы никогда не поставил гребаный телевизор — ненавижу, когда меня что-то отвлекает. Мне больше по душе тишина и долбаное спокойствие с чашкой чая, хорошей газетой или книгой. Я, блядь, человек старой закалки, но эта передача меня действительно зацепила. Столько удивительных историй…

Всё мое тело тряслось, словно от шока, и единственным желанием было оказаться как можно дальше от него. Его слова проходили мимо ушей. Я поняла, что никогда прежде он не говорил со мной так много, но сейчас мне было не до этого.

Из горла вырывались хриплые всхлипы, пока я в страхе цеплялась за деревянный пол, пытаясь ползти к двери на ослабевших, измученных руках.

— Одна история особенно запомнилась — настолько она впечатляющая, — продолжал он, ни разу не сдвинувшись со своего места.

Сидя у края ванны он не пытался остановить меня, пока я старалась уползти.

— Там была одна девушка, работавшая в колл-центре. Ее начальник когда-то пытался за ней ухаживать, но она вежливо ему отказала. Несмотря на это, они стали довольно близко общаться. И вот однажды этот начальник пригласил ее к себе домой — посмотреть на его новый мотоцикл. Девушка не придала этому особого значения. В одну из суббот, после похода по магазинам и визита к бабушке, она решила по пути домой заехать к нему и взглянуть на мотоцикл. Когда она приехала, он предложил ей пиво, она согласилась, и они пошли в гараж. Тот мужик жил практически в глуши, хотя поблизости и было несколько домов — просто дальше, чем обычно бывает. Надеюсь, ты внимательно слушаешь, поэт, это важно.

Он ненадолго замолчал, а я замерла в своей безнадежной попытке уползти, осознав, что продвинулась всего на метр.

— Так на чем же я остановился? Ах, да, гараж. Они заходят в гараж, и мотоцикл, конечно, там. Она восхищается крутым байком, все дела. Начальник просто наблюдает за ней, а потом снова пытается подкатить, спрашивает, не хочет ли она прокатиться, а она спрашивает: «На этой адской штуке?» На что он отвечает: «Я не о мотоцикле» и начинает объяснять, что считает ее сексуальной, и просто хочет трахнуться с ней, и что она, должно быть, тоже этого хочет, раз пришла к нему в шортах и майке. Девушка говорит ему: «Что с тобой, блядь, не так?», и бежит обратно в дом чтобы забрать свою сумку и свалить. Вот тут-то всё и становится интересным. Мужик возвращается в дом и заявляет, что она никуда не уйдет. И когда она оборачивается, чтобы показать ему средний палец, он стоит там с кувалдой в руках. Она сразу понимает — дела плохи, пытается его успокоить, отступая назад, но жизнь — не всегда сказка, и не всегда происходят вещи так, как нам хочется.

— Короче говоря, мужик набрасывается на нее с кувалдой, бьет ее снова и снова. Она пытается отползти, зовет на помощь, но к тому времени она уже была похожа на отбивную. Он избил ее кувалдой и оставил умирать посреди кукурузного поля.

Он замолчал, и я, почувствовав на себе его взгляд, застыла, пытаясь понять, к чему он клонит.

— Я думал, она точно умерла — хрупкая женщина ростом метр шестьдесят, забитая кувалдой крупным деревенщиной, но нет, она выжила. Я подумал тогда «надо же, женщины... какие удивительные создания».

Он говорил так, будто это действительно поражало его, а затем прочистил горло и начал закатывать рукава.

— Кстати, прости за опоздание. Я бы поднялся раньше, если бы не пришлось развлекать гостей. Знаешь, поэт, внизу находятся врачи мирового класса, которых я нашел, пока ты была в бегах, специально для этого случая. Лучшие доктора, которых только можно нанять за деньги — они все сегодня здесь, и пробудут весь следующий месяц, — он поднялся, и в этот момент я увидела кувалду. Всё это время она стояла у ванны, скрытая от моих глаз. Он взял ее в руки и направился ко мне.

— Массимилиано! Пожалуйста! — было нетрудно догадаться, что он собирался со мной сделать.

— Сегодня ночью, поэт, — он сделал шаг ко мне, переложив часть веса кувалды на левую руку, готовясь замахнуться, — я буду бить тебя этой кувалдой, а те врачи внизу со всех уголков мира, соберут тебя для меня по частям.

— На помощь! Кто-нибудь, помогите! Массимилиано, прошу! Прости меня! Прости! Нет! Нет! Нет! — кричала я в панике, чувствуя, как горит горло.

Я отчаянно пыталась отползти от него, но он с легкостью сокращал расстояние между нами.

— Не волнуйся, моя Даралис. Это будет похоже на поэзию, — с этими словами он навис надо мной. Я вытянула руки перед собой, крича и рыдая, умоляя о пощаде в эти последние мгновения, пока он поднимал кувалду над головой. Его серебристые глаза смотрели на меня с таким холодом, что я поняла — пощады не будет.

Кувалда обрушилась на меня в первый раз, ударив по виску. Боль была настолько невыносимой, такой мучительной, что крик застрял в горле, без шанса вырваться наружу. Мир перед глазами исказился, размазался в туманной пелене, прежде чем я почувствовала второй удар. На этот раз удар пришелся в левую коленную чашечку.

Слезы текли по моему лицу, смешиваясь с кровью, пока из меня вытекала теплая густая жидкость, окрашивая пол. Кровь заполнила рот, обжигая своим металлическим вкусом, когда он продолжал снова и снова избивать меня кувалдой.

Я почувствовала еще два удара, прежде чем реальность погрузила меня в нечто, что можно было бы назвать как самую мучительную смерть из всех возможных.

Я всё еще была в сознании, но тело уже не слушалось. Казалось, я уже была мертва, но боль продолжала пронзать каждую клетку, и каждый удар отзывался в мозгу яркой вспышкой.

Он обрушил на меня кувалду в очередной раз, потом еще раз, а потом еще раз — последний.

Я не могла представить, как выглядела ванная, как выглядел он, как выглядела я сама. Вероятно, всё окрасилось кровью, а части меня, наверное, разлетелись по всей ванной, словно осколки разрушенной мозаики.

Я лежала на холодном полу многомиллионного дома, как разбитая игрушка. В последние минуты своей жизни я осознавала всю абсурдность происходящего: обнаженная в ванной своего насильника, окруженная роскошью, которая только подчеркивала мое унижение. Надо мной гордо возвышался Массимилиано Эспозито — мой мучитель, мой убийца. В его правой руке безвольно покачивалась кувалда, омытая кровью. Кровью его любовницы — женщины, которую он никогда не позволит себе потерять. Даже через смерть.

Массимилиано был прав, это было похоже на поэзию. Больная, извращенная, темная поэзия, где каждая строчка написана болью, а каждое слово произнесено кровью.

Я была в ловушке — иначе не скажешь. Это было самое ужасное чувство в мире. Хотелось закричать,

Я была в ловушке — иначе не скажешь. Это было самое ужасное чувство в мире. Хотелось закричать, вырваться из этой черной пелены, увидеть хоть что-нибудь в этой темени, но тело меня не слушалось.

Как бы я ни боролась, я не могла вырваться из этого мрака.

Вокруг царила тьма. Не было снов, не было времени — только непроглядный, удушающий туман, и это сводило меня с ума.

И вдруг я услышала плач, от которого кровь застыла в жилах. Такой плач бывает только у тех, кто скорбит по умершим. Этот звук рвал душу. И я не могла не задаться вопросом: неужели это меня оплакивают?

Что если я умерла, а душа застряла где-то между мирами? Это и есть смерть? Ни света, ни конца, ни покоя. Лишь бесконечное пребывание в теле, ставшем чужим. Боже мой, куда я попала — в Ад или в Рай?

Эти рыдания не утихали, их горечь проникала в меня так, что мне самой хотелось заплакать, кричать в пустоту, звать на помощь.

— Помогите! Пожалуйста! — беззвучно молила, будто эти слова могли разорвать окружавшую меня тьму. Я пыталась спрятаться от этого всепоглощающего плача, заполнявшего всё пространство, словно густой аромат маминых пирогов, когда она пекла их на кухне. Но вместо уюта он приносил лишь боль.

Даже когда я проваливалась в забытье, мне казалось, что, быть может, это спасение. Но нет. Как только я вновь приходила в себя, плач снова накрывал меня волной.

— Прекрати! Хватит! — хотела закричать, но не могла. — Замолчи! Перестань реветь! — умоляла я, желая закрыть уши руками, но всё без толку.

Плакала, без сомнений, женщина. Так надрывно, так отчаянно умеют рыдать только женщины.

Я чувствовала, что еще немного — и точно сойду с ума. Но потом темнота снова затягивала меня, даря короткую передышку от этих рыданий. Но стоило очнуться — и опять этот звук, как страшная колыбельная.

Может, я мертва, и этот плач звучит на моих похоронах? Или так стонут другие потерянные души? А может... эти горькие рыдания принадлежат мне самой?

Мой мозг будто отключился. Я не могла думать. Вопросы роились в голове, но разум отказывался искать ответы, будто даже не пытался работать, чтобы найти выход из этой мрачной мглы. Но однажды рыдания превратились в тихие всхлипы.

— Д... Даралис... — голос из темноты звучал хрипло и надломано.

— Эй! Ты меня слышишь?! Помоги мне! — молила я про себя, надеясь, что теперь, когда плач стих, она услышит мои беззвучные крики. Но всё безрезультатно — горло словно свело судорогой, слова комом застряли где-то внутри, не в силах вырваться наружу.

— Вытащи меня отсюда! Пожалуйста! — здесь так темно и холодно…

— Я не... Я не знаю, слышишь ли ты меня, но это Нирвана.

Нирвана? Кто такая Нирвана? Незнакомка? Подруга? Почему ее голос звучит так печально? Это плакала она?

— Сейчас позднее утро. За окном легкая облачность, но солнце всё равно пробивается сквозь тучи. Одно облако похоже на машину, а другое на… пенис, — она тихонько рассмеялась. Даже не видя ее лица, я могла понять, что смех был фальшивым, натянутым.

Я затихла на мгновение, перестав бороться с бездонной тьмой вокруг. Глаза устали тщетно искать хотя бы проблеск света. Я просто лежала с закрытыми глазами и слушала ее голос.

Как же хотелось, чтобы она продолжала говорить. Чтобы рассказала еще про этот облачный, но солнечный день. Ее голос — обычный, спокойный, был словно бальзам для моей измотанной души. После нескончаемых рыданий он казался почти спасением.

— В Венеции всегда идеальная погода, — сказала она внезапно. — Боже... — выдохнула она, прочистив горло. — Как же я ненавижу Венецию.

«Я ненавижу Венецию.»

Эти слова обрушились на меня, как внезапный удар.

Господи, это же Нирвана! Я вспомнила. Именно это она сказала мне, когда я очнулась... в больничной палате. Но после... чего? Я напряглась, но ответ ускользал, словно туман. Не помню. Но я точно помню эти слова из далекого прошлого: «Я ненавижу Венецию». И я тоже... тоже ненавидела этот город. Но почему? Как можно ненавидеть такое красивое место? Ответ вертелся где-то близко, но мне никак не удавалось его поймать.

— Пью отвратительный кофе. Черный, горький, без сахара и молока — но другого здесь нет. Я сижу в этом кресле так долго, что оно, кажется, уже приняло форму моей задницы. Скоро, наверное, срастусь с ним, — она снова слабо рассмеялась. Смех был тихим, но на этот раз настоящим, искренним.

Я лежала, ловя каждое ее слово. Они проникали сквозь густую тьму вокруг меня, и темнота вокруг казалась не такой удушающей.

— На мне всё еще вчерашняя одежда, но скоро наверняка заявится Сальваторе, утащит меня отсюда, заставит помыться и переодеться. Хотя, скорее всего, я просто сменю одну пижаму на другую и снова вернусь к тебе, — она шмыгнула носом, и я услышала, как она отхлебывает. Наверное, тот самый противный кофе, который она не любит, но всё равно пьет.

Сальваторе... Кажется я и его помню.

Мы встретились в баре, когда он рассказал мне про своего брата, которому я... писала письма. Он — муж Нирваны и отец маленькой Мэри. С него-то всё и началось. Он нашел меня в баре, рассказал про брата, сказал, что тот хочет увидеть женщину, которая его так «зацепила».

Массимилиано… От одного этого имени всё встало на свои места. Забытые воспоминания разом нахлынули, будто бурный поток, сметающий всё на своем пути.

Я вспомнила всё. Как впервые увидела его в тюрьме, как он сказал мне, что он не мой спаситель. Как я упала перед алтарем Неомы и Давы, связывая свою душу с его. Вспомнила его поцелуи, тяжелую руку на моем горле, ту самую чертову золотую монету, которую он бесконечно вертел между пальцев.

Вспомнила, как он взял меня прямо на столе, жестоко лишив девственности на глазах у молодого официанта, которому я улыбнулась. Помню, как мы танцевали с ним в старом баре... Всё всплыло передо мной в ужасающе ярких деталях, и вместе с этим пришло осознание, как я оказалась здесь.

— Боже мой, Даралис... — ее голос дрогнул. — Я не понимаю, как ты вообще еще жива. Ты совсем... совсем не похожа на ту женщину, какой была до встречи с Массимилиано. Он... он уничтожил тебя. Нет, точнее… врачи, конечно, собрали тебя заново, внешне ты почти такая же, но... он сломал тебя, Даралис. И я боюсь, что навсегда.

Она замолчала на мгновение, тяжело вздохнула и снова продолжила:

— Массимилиано больной человек, и ты знаешь это лучше меня. Он... он избил тебя кувалдой. Когда я увидела тебя тогда… меня чуть не стошнило. До сих пор боюсь закрыть глаза и увидеть ту ужасную картину, когда тебя привезли.

Врачи были в шоке... нет, в ужасе. Они не знали, за что хвататься. Ты была едва жива, твое тело было изуродовано до неузнаваемости. А Массимилиано требовал, чтобы тебя полностью восстановили. Точнее, чтобы всё было с точностью как прежде — ни шрама больше, ни шрама меньше. Целый месяц врачи собирали тебя по кусочкам, как пазл.

Очередное болезненное воспоминание вспыхнуло в моей голове. Когда он зашел в ванную, схватил за шею и топил меня. Как я пыталась отползти, моля о пощаде. Как он навис надо мной с кувалдой в руках…

«Будет, как в поэзии», — сказал он тогда.

— Врачи говорят, хоть ты и в коме, ты меня слышишь, — Нирвана шмыгнула носом. — Сказали еще три недели назад, но всё это время я только и могла, что плакать, как только меня пускали к тебе. Только сегодня набралась сил с тобой заговорить. Они советуют говорить о хорошем, о чем-то светлом и позитивном, пока ты в таком состоянии. Но... о чем хорошем тут можно говорить? Я бы и рада быть оптимисткой, правда. Но весь мой оптимизм исчез в тот день, как я встретила Сальваторе. Нас не ждет ничего хорошего, Даралис. Прости, что я такая пессимистка, но ты сама знаешь, что я права.

Она действительно была права — даже если бы я захотела возразить, то не смогла бы.

Я больше не пыталась кричать, но, как ни странно, чувство страха стало отступать. Когда тьма почти поглотила меня вновь, Нирвана снова заговорила:

— Я была на твоем месте, не так давно. Помню это чувство — холодное, пронзительное одиночество, сковывающее душу, и все те пытки, которыми Сальваторе наказывал меня, за то что посмела от него уйти. От таких мужчин не убежишь, Даралис. Тебе не спрятаться от Массимилиано. Ты можешь бежать сколько угодно раз, но он всегда найдет тебя, и тогда... ты заплатишь. Его не зря зовут Божьим Оком. Ненавижу это прозвище — оно напоминает о его силе, о его неуязвимости. Именно это делает его таким опасным. Лучше бы ты не сбегала. Я думала, что смогу уберечь тебя от тех ошибок, которые совершила сама. Но раз уж ты в таком состоянии и делать всё равно нечего, я расскажу тебе свою историю...

— Мой отец был продажным копом...

Теплый ветер ласково обдувал лицо, навевая воспоминания о детстве: неизменный аромат хот-догов, заливистый детский смех на площадке — всё напоминало о тех днях, когда мы гуляли здесь с Луан и Неомой. Я качалась на качелях, машинально отталкиваясь ногами от земли, когда вдруг почувствовала чье-то присутствие рядом.

Подняв глаза, я встретилась взглядом с темными, как крепкий кофе, глазами, и невольно расплылась в улыбке:

— Неома…

Имя само сорвалось с губ, а к горлу подступил ком. Передо мной сидела она — такая же, как в моих воспоминаниях. Ее седые дреды струились по плечам, мягко колыхаясь в такт движению качелей, словно лунные лучи.

— Боже, Неома, — прошептала я сквозь навернувшиеся на глаза слезы. — Как же я скучала по тебе.

Она рассмеялась, откинув голову назад — ее смуглая кожа словно светилась изнутри, и на миг показалось, что она помолодела лет на тридцать. Только седые волосы и мудрый взгляд выдавали ее возраст — тот самый взгляд, по которому я скучала все эти годы. С тех пор как мне исполнилось восемь, она ни разу не являлась мне.

— И я скучала, моя желтая Роза, — мягко проговорила она. — Твоя душа сияет так ярко, что я просто не могла не прийти, — она протянула руку, и я ощутила легкое прикосновение на своей ладони.

Глядя на ее светлую улыбку и одухотворенное лицо, я не могла сдержать слез. Сейчас она не была той изможденной болезнью женщиной, которой я видела ее в последний раз.

— Как же ты похожа на Луан, — улыбнулась я, шмыгнув носом. Мой голос прозвучал тепло и мягко, как весенний ветер. Я не помню, чтобы он звучал так... нежно, так искренне, так свободно.

— Помнишь этот парк? — спросила она, пока мы взлетали всё выше на качелях.

— Такое разве забудешь? — ответила я, оглядывая знакомые места: пожухлая трава, старая горка с облупившейся краской, на которой я вечно обдирала ноги, четыре качели, из которых работало только две. Неизменная перекошенная карусель, возле которой постоянно тусовались местные ребята, и большой динозавр, у которого случился мой первый поцелуй — с хулиганом-старшеклассником, который объявил меня своей девушкой, хотя я ревела в три ручья от страха.

Парк был так себе — здесь в основном, тусовались люди из трейлеров и бедных кварталов. Частенько вспыхивали драки между разными группировками. Но в основном здесь обитали дети бедняков. За нами никто не приглядывал. Ну, за мной присматривали всегда, но таких, как я, были единицы. Я любила это место больше всего на свете. Оно было домом — оно было раем.

— Ты изменилась, — вдруг произнесла Неома, ее голос потух, а улыбка сползла с лица. Я не хотела поворачиваться к ней, чтобы она не увидела, как померкли мои глаза. Вместо этого я смотрела прямо перед собой на опустевший парк.

— Да уж, — тихо вздохнула я, прикусив губу.

Внезапное осознание обрушилось на меня: я говорила с ее душой, а мое тело осталось где-то там, за пределами этого мира.

— Разве не со всеми так бывает? — я невесело усмехнулась, толкнув качели сильнее.

— Я совершила страшную ошибку, Неома. Связала свою душу с чудовищем. Думала... думала, он полюбит меня. Ты же знаешь меня. Как я могла устоять перед мужчиной его типа. Высокий, сильный, и годится мне в отцы. Он был тем, о ком я мечтала. Такой большой, сильный, всё его тело покрыто татуировками. Этот суровый взгляд, способный заставить замолчать любого. Его голос, такой густой, властный — одновременно завораживает и пугает, что я дрожу каждый раз, когда он говорит со мной. Ругается как сапожник, любит чай и читать газеты... О таком я всегда мечтала.

Она тихонько рассмеялась, и ее смех, как колыбельная, разнесся теплым ветром по пустому парку.

— М-м-м, ничто не сравнится с этим мужчиной, верно? — произнесла она так, будто знала, как сильно такие мужчины могут завладеть сердцем и разумом.

Я прикусила губу, пытаясь сдержать улыбку.

— Точно. С ним не сравнится никто, Неома. Я влюбилась в него с первого взгляда. Эти холодные серые глаза, огромные руки... Я хотела быть его. Целиком и полностью. Хотела отдать ему всю себя, лежать и позволять делать с собой всё, что он захочет, — я замолчала, почувствовав, как улыбка сползла с моего лица. — Ты всегда говорила, что Дава учила быть осторожной со своими желаниями...

— Мужчины — чудовища. Все до единого. Такова их природа. Женщины мягкие, нежные, заботливые, добрые. Мы — тепло, дом. А мужчины, — она помедлила, ее взгляд помрачнел, — они как острова — одинокие и холодные. Никогда не найдешь в них душевного тепла.

По щекам потекли слезы, сердце сжалось от страха.

— Он хуже чудовища. Даже Дьяволом его не назовешь. Он... — я не могла подобрать слов, чтобы описать его. Не могла найти нужных слов, чтобы она поняла, насколько сильно я боюсь его.

— Мужчина, — произнесла она, вложив в это слово всё презрение, которое жгло меня изнутри при мысли о Массимилиано.

Она была права. Только так его и можно было описать. В этом слове было всё — чудовище, Дьявол, демон, насильник... мужчина.

— Мужчина, — повторила я с горечью, и в этом слове было отражение всего, через что я прошла.

Если бы она знала, как он на меня действовал — что даже несмотря на безумный страх перед ним, его прикосновения обжигали огнем. Моя душа была связана с его — по моей же глупости, и теперь мне от него не уйти. Мы обе это знали.

Я хотела сбежать, хотела быть как можно дальше от него, но вместо этого совершила худшее из возможного — связала наши души. И он получил то, чего хотел.

Массимилиано никогда не добивался моей любви — ему нужна была моя ненависть.

Я ненавижу его... ненавижу, ненавижу…

Боже...

Как же сильно я его ненавижу…

«Ты можешь позвонить мне, детка, ты можешь позвонить мне в любое время…» — в полудреме до меня д...

«Ты можешь позвонить мне, детка, ты можешь позвонить мне в любое время…» — в полудреме до меня доносился голос Трейси Чепмен¹¹.

Открыв глаза, я уставилась на деревянную люстру, заливавшую комнату теплым светом. Пришлось проморгать несколько раз, чтобы привыкнуть к свету после кромешной темноты. Я продолжала лежать неподвижно, наблюдая, как мягкие оранжевые блики играют на потолке. В ушах всё еще звучала музыка, а в голове крутился один и тот же вопрос:

— Где я?

Попытка пошевелиться обернулась настоящим кошмаром — тело совершенно не подчинялось. Голова словно вросла в подушку, руки и ноги — неподъемны. Даже пальцы, казалось, лишились права на движение.

Паника поднималась изнутри тяжелой волной, подкатывая к горлу, заставляя задыхаться. Я попыталась закричать, но с губ сорвался лишь слабый, надломленный всхлип. В этот миг воздух прорезал резкий писк какого-то прибора.

Дверь распахнулась с оглушительным грохотом, и в комнату ворвались люди.

— Донна! Донна!

— Донна, — несколько голосов одновременно произносили это слово, от которого меня каждый раз передергивало. Надо мной склонилась медсестра, ее лицо, встревоженное и растерянные, было слишком близко.

— Всё хорошо... всё хорошо... — повторяла она мягко, ее дыхание было размеренным, плавным. Она показывала, как нужно дышать, пытаясь меня успокоить. Я невольно начала повторять за ней, и казалось, паника начала медленно отступать.

За шумом собственного дыхания я не заметила, как в палату вошел кто-то еще. Только когда медсестра отошла в сторону, освободив мне обзор, я увидела его.

Серебристые глаза. Те самые глаза человека, которого я должна была ненавидеть. Но я его не ненавидела. Я до смерти его боялась.

Он стоял передо мной в белых льняных шортах и свободной рубашке, словно вернулся с курорта.

Стоило вспомнить нашу последнюю встречу, как в жилах стыла кровь.

Воспоминания обрушились ледяной лавиной. Его руки, крепко сжимающие мою шею, мутная вода, хлещущая в лицо, когда я пыталась выбраться. Его голос, спокойный и холодный, когда он рассказывал историю «Я выжил», обещая переписать ее по-своему. Вспомнила безжалостные удары, и невыносимую боль, следующую за ними.

Не успела я опомниться, как меня затрясло, сердце бешено заколотилось в груди, а противный писк приборов стал оглушительным.

— Дон, у нее шок! — выкрикнул кто-то из людей, пока врачи метались вокруг кровати, суетливо пытаясь стабилизировать мое состояние.

Их голоса сливались в неясный гул, но всё это казалось неважным. Всё меркло перед теми серебристыми глазами, в которые я продолжала смотреть, как зачарованная.

Воспоминания прокручивались раз за разом, как заевшая пластинка, не давая ни передышки, ни шанса вырваться. Чувствовала, как меня снова накрывает паника, как что-то внутри рвется и сжимается одновременно.

Страх становился столь невыносимым, что я начала бороться с собой — отчаянно, судорожно, в попытке заставить руки двигаться. Мне хотелось выцарапать себе глаза, чтобы больше никогда не видеть его глаз.

— Кто-нибудь, пожалуйста! Вырвите мне глаза! — я пыталась закричать, но вместо слов из горла вырывались только булькающие звуки, жалкие и глухие. От бессилия и ужаса я заплакала. Слезы текли обжигающими ручьями, но что-то еще, густое и теплое, скользнуло по щеке. Тогда я еще не знала, что это была кровь.

— Выйдите, — раздался его голос. Спокойный, тихий, но настолько властный, что воздух в комнате, казалось, стал вязким.

Вся суета вокруг разом стихла. Врачи замерли, нервно переглядываясь. Было видно, что они хотели возразить — оставлять меня в таком состоянии было опасно, но никто не осмелился сказать об этом вслух. Одного лишь взгляда хватило, чтобы они бросили всё и молча покинули помещение.

— Не уходите! — слова рвались из груди, но с губ срывалось лишь невнятное мычание, пока я беспомощно наблюдала, как все торопливо выходили из комнаты.

— Угомонись, — бросил Массимилиано, словно одного его слова было достаточно, чтобы привести меня в чувство.

Я смотрела на него сквозь пелену слез, из последних сил пытаясь взять себя в руки, опасаясь, что любое неверное движение может всё усугубить.

— Умница, — одобрительно кивнул он, наблюдая как я лежала, замерев от ужаса.

Матрас прогнулся под его тяжестью, когда он опустился на край кровати. При виде его руки, потянувшейся к моему лицу, я инстинктивно зажмурилась, съежившись от страха. Неожиданно мягко, он провел пальцами по влажным дорожкам на моих щеках. Я приоткрыла глаза и увидела, как он подносит руку к своему лицу.

— Я заставил тебя плакать кровью, — проговорил он, растирая меж пальцев алую жидкость. — Это единственное, что они не смогли изменить. Теперь ты всегда будешь плакать кровью.

— Ты чудовище! Как ты мог? — пыталась закричать я, но с губ срывалось лишь беспомощное бормотание.

— Ты, блядь, даже не понимаешь, какая ты особенная, Даралис...

Массимилиано подался вперед, нежно поцеловал меня в губы, а затем выпрямился и сказал:

— Скоро сможешь говорить, сейчас твоя челюсть скреплена специальной проволокой, нужно, чтобы кости лица правильно срослись. Гипс будут снимать постепенно, потом придется посидеть в коляске, затем реабилитация, но через год будешь как новенькая.

Он говорил спокойно, так, словно ничего страшного не произошло, словно это не он был тем, по чьей вине я лежала тут, немощная, не способная сказать и слова.

— Надо же, как сильно продвинулась медицина. Теперь понимаю, почему Донателла хочет стать гребаным врачом.

Массимилиано замолчал, а потом с легким движением подбросил монету и поймал ее. Я смотрела на его руки, цепкие и уверенные, и на золотую монету — когда-то должно быть ослепительно желтую, а сейчас тусклую, с мелкими царапинами и потертостями. Впервые я почувствовала к ней что-то, похожее на жалость.

Помню, как когда-то завидовала ей — хотела быть на ее месте, чтобы его пальцы касались меня, пусть даже случайно, мимолетно. Но сейчас глядя на это золото, понимаю, она в такой же ловушке, как и я. Сколько же времени она провела взаперти у человека, который ни за что не выпустит свою «драгоценность» из рук? Для этой монеты каждый день — пытка, эти пальцы измучили ее, стерли блеск и оставили множество царапин.

— Знаешь, я вообще считаю, что Леонард с Пенни не должны были жениться. Да и встречаться тоже, — сказала Нирвана, пока мы вместе смотрели «Теорию Большого Взрыва» по телевизору.

Смотреть что-либо с Нирваной было той еще пыткой — она не могла просто помолчать и насладиться просмотром. Ей всегда необходимо было высказать свое мнение, но я к этому уже привыкла.

В детстве я почти не смотрела телевизор, у нас его просто не было. Луан твердила, что от него «гниют мозги», и что мне будет куда полезнее погулять на свежем воздухе и разобраться в своих мыслях.

Раньше я смотрела телевизор только в гостях у друзей, но с тех пор, как оказалась в больничной койке, Нирвана решила, что самое время наверстать упущенное. Она поклялась, что мне понравится, выбрала этот сериал, и с тех пор мы смотрим его не переставая.

Больше всех мне полюбились Говард и Радж — их дружба всегда заставляла смеяться. И что-то внутри меня радовалось, глядя на то, как они дружат, ведут себя как полные идиоты, но никогда не осуждают за это друг друга. Мне хотелось такого же лучшего друга. И тогда я перевела взгляд на девушку, лежавшую рядом со мной на кровати.

Я разглядывала ее черты лица и большие очки на носу, пока она увлеченно смотрела в экран телевизора.

Сердце защемило от чувства привязанности. Нирвана была моим Говардом.

Я приоткрыла губы, из горла вырвался сдавленный хрип. Она мгновенно повернулась ко мне, ее взгляд наполнился тревогой.

— Что случилось? — спросила она с паникой в голосе. — Тебе больно? Позвать врачей? Боже, Массимилиано меня убьет. Сейчас я...

— Нир... Нирвана, — наконец выдавила я хриплым голосом.

Ее глаза расширились от удивления, когда я, запинаясь, продолжила:

— Т-ты... м-моя... лучшая... п-п-подруга, — я совсем не узнавала свой голос.

Она вдруг расплылась в улыбке, ее глаза засветились теплом и радостью, щеки округлились от широкой улыбки.

— Ты тоже моя лучшая подруга... — сказала она, наклонившись и прижавшись своим лбом к моему.

Нирвана была со мной всё это время. Я до сих пор помню, как она плакала обо мне, разговаривала со мной, когда я была в коме. Немногие способны на это, и я никогда не забуду того, что она для меня сделала.

Она была больше, чем лучшая подруга — она была мне как сестра. Интересно, Луан испытывала то же самое к своим подругам? Если да, то теперь я понимаю, почему она была так близка с ними.

То, как теплело на душе, когда Нирвана была рядом. Как она понимала меня с полуслова, даже когда я не могла говорить. Это было чем-то особенным, что соединяет сердца, не нуждаясь в словах.

— И раз уж ты моя лучшая подруга, ты станешь первой после Сальваторе, кто узнает... — сказала она, откинув одеяло и сев на колени напротив меня. Я наблюдала, как она приподняла платье до груди:

— Я беременна, — сказала она с улыбкой, показывая маленький животик.

Но прежде, чем радость за нее успела наполнить меня, я заметила шрам на ее животе.

Узкий, белесый, он пролегал по коже, как напоминание о прошлом, которое невозможно забыть.

Я не смогла ничего произнести в ответ, лишь искренне улыбнулась ей.

Искренне и не совсем.

Ее улыбка говорила о счастье, но я помнила, через что ей пришлось пройти, и что с ней сделал Сальваторе.

Шрам напоминал о том, что случилось с маленькой Мэри, и я не могла понять, как она может радоваться, нося под сердцем еще одного его ребенка. Похоже, она догадалась, о чем я думаю, потому что опустила платье, прикрыв живот, и забралась обратно под одеяло.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — тихо сказала она, убавляя звук телевизора.

— Когда не сопротивляешься — легче, — ее голос дрогнул. — Легче, если принять их любовь. Или… одержимость, если быть честной. От Массимилиано не уйти, Даралис. Нет никакого спасения. Он... он любит тебя по-своему. И лучше... лучше позволить ему это.

В ее голосе слышалась нервозность, будто ей самой было нелегко говорить об этом.

— Наши сердца такие мягкие, Даралис. Они растягиваются. И мое сердце выделило место для Сальваторе. Я думала, что это невозможно, что я не смогу. Но когда оно растянулось, когда приняло его и его… любовь, жить стало проще.

Ее глаза затуманились, но Нирвана упорно не позволяла слезам пролиться.

— Твое сердце тоже сможет. Оно растянется, Даралис, просто перестань бороться, — ее голос стал тише, в ее взгляде читалось сочувствие. — Ты не победишь. Только не с Массимилиано. Он самый страшный из всех Эспозито. Позволь своему сердцу растянуться, Даралис. Это единственный способ… выжить.

Я редко оставалась одна — в палате всегда кто-то был. Если не Массимилиано, то Нирвана; если не...

Я редко оставалась одна — в палате всегда кто-то был. Если не Массимилиано, то Нирвана; если не она, то Валентино. Сегодня, как ни странно, дверь открыла Сперанца — она уверенно вошла в комнату и направилась ко мне с миской знакомого супа, который я ем каждое утро. Твердую пищу мне пока употреблять нельзя, поэтому питаюсь я только жидкой.

Она одарила меня кошачьей улыбкой — зловещей и темной, от которой я непроизвольно вздрогнула.

— Доброе утро, Донна, — почтительно поприветствовала она меня, присаживаясь рядом и поправляя свое дизайнерское черное платье. Она выглядела настоящей представительницей богатой семьи Эспозито, ее платье вероятно стоило сотни тысяч, и от нее разило роскошью.

— Доброе, — прохрипела я едва слышно. Говорить было сложно — челюсть едва слушалась, каждый звук вызывал дискомфорт. Если бы я могла, я бы предпочла молчание, но Массимилиано быстро отбил эту мысль своей резкой фразой: «Даже не думай, блядь, строить из себя немую — вырву нахер язык».

Я решила не испытывать его терпение. Заговорила. Или, вернее, начала пытаться.

Сперанца осторожно зачерпнула суп ложкой и поднесла к моим губам, давая время медленно втянуть жидкость, позволяя теплу успокоить горло и наполнить желудок.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, давая мне время, прежде чем поднести в очередной раз ложку с супом, разглядывая меня своими раскосыми черными глазами. Она напоминала кошку из кошмарного сна, говорящую и хищную, будто порожденную самой Тьмой.

— Хорошо, — коротко ответила я, не желая показаться грубой.

Раньше нам не приходилось общаться друг с другом. Но я прекрасно знала кто она. Нирвана рассказала мне о ее одержимости кошками и привычке убивать любовников, скармливая их тела своим питомцам — она верила, что любовь этих мужчин заставит кошек любить ее сильнее.

— Знаешь, я единственная с добрым сердцем в этой семье, — начала она с улыбкой, слегка наклонив голову и промокнув мои губы салфеткой. — Можно сказать, я здесь сиделка, — она легко рассмеялась, будто сказала что-то забавное.

Аккуратно сложив салфетку и положив ее на край кровати, она продолжила размеренно помешивать суп.

— Мы с тобой не близки, и не буду врать — вряд ли когда-нибудь станем. Дело не в том, что ты мне не нравишься. Просто чем ближе я буду к тебе, тем ближе придется быть к Массимилиано, и поверь — я не хочу однажды сказать тебе что-то лишнее и познать на себе гнев Божьего Ока.

Она опустила ложку в миску на коленях и пристально посмотрела на меня.

— Ты опасная женщина, Донна. Никому, кроме членов семьи, нельзя даже смотреть на тебя, не то, чтобы разговаривать. Если с тобой что-то случится, Массимилиано порвет всех на куски. Мой племянник стоит перед тобой на коленях, а ты этого даже не видишь, — она раздраженно цокнула языком. — И ведь всегда так — наивные девочки заполучают самых сильных мужчин. Докатились. Раньше женщины сами ставили мужиков на колени. А сейчас? Пара красивых глаз, милая улыбка — и всё…

Она говорила тихо, почти без эмоций, продолжая кормить меня супом.

— Я самый старший оставшийся член семьи, Донна. Когда я умру, Массимилиано станет официально старшим, — вздохнула она, слегка качая головой, отчего ее идеально уложенные волны волос мягко колыхнулись. — Моя семья... наша семья, — поправилась она, — очень важна. Эспозито — одна из самых могущественных семей в мире. Почти ничего не происходит без нашего ведома и одобрения. Мы влиятельные люди, Даралис, но, если ты попробуешь найти что-то о нас в интернете, то ничего не найдешь. Мы существуем лишь в умах тех, кто посвящен в истину.

Она поставила тарелку на пол и выпрямилась, положив руки на подлокотники и скрестив щиколотки. Ее взгляд был надменным, как у королевы, смотрящей на слугу.

— Ты выйдешь замуж за самого могущественного человека в мире, Даралис. Ты выйдешь замуж за Божье Око, — она произнесла это безразличным тоном, будто зачитывала строку из книги.

Она говорила, как вещий оракул, возвещающий неизбежное будущее, с которым, мне оставалось лишь покорно смириться.

— Я сочла важным уделить время и навестить тебя, чтобы провести серьезный разговор как с будущей женой главы семьи, — ее слова были холодны и расчетливы, и я предположила, что она собирается говорить о деньгах и власти, масштабы которых я не смогу до конца осознать.

От ее слов по телу пробежала дрожь.

— Массимилиано нужен наследник. Ему нужен ребенок, и ты должна заставить его это понять. Видишь ли, Даралис, Массимилиано — Дон семьи Эспозито. А Дон обязан оставить после себя наследника, чтобы продолжить свой род, и наследие моего брата, нашего отца, нашего деда и прадеда, вплоть до начала времен.

Она говорила, словно выносила приговор, лишенный сомнений.

— Я знаю и о его вазэктомии, и о его безумной ревности. Массимилиано не вынесет, если ты будешь любить своего ребенка больше, чем его, но тебе придется разобраться с этим, потому что это твой долг как его женщины. Ты должна убедить Массимилиано сделать обратную операцию, ты должна обеспечить наследника этой империи, Даралис. Дети Сальваторе и Нирваны никогда не смогут быть законными главами этой семьи. Их роль — быть шеей семьи, поддержкой, опорой. Нельзя требовать от шеи выполнять обязанности головы, так же как от головы — быть шеей. Ты ведь понимаешь, правда, Даралис? — спросила она, приподняв бровь, и ее голос стал тошнотворно сладким и мягким, будто она не просила меня сделать то, чего я отчаянно боялась.

Я не хотела рожать детей от Массимилиано.

— Ты должна быть настоящей женщиной, Даралис, — произнесла она с убеждением, словно звание женщины было чем-то большим, чем просто роль или долг.

Это был закон, непреложная истина.

— А женщины способны на всё. Мы планируем, плетем интриги, рассчитываем, любим… и заставляем мужчин делать то, что нужно, управляя всем из-за кулис. Время быть беспомощной девой прошло, Даралис. Ты женщина Массимилиано — прими это. Бежать некуда. Ты уже Эспозито, а венчание перед священником — лишь формальность. Ты стала одной из нас в тот момент, когда он впервые положил на тебя глаз…

Она сделала паузу, позволяя словам впитаться, и ее взгляд стал острым, как лезвие.

— Меня не волнует, насколько это ошеломляет. Добро пожаловать в реальный мир, Даралис. Добро пожаловать в нашу жизнь. Уверена, стоит тебе поговорить с Массимилиано — и к следующему году у тебя будет ребенок, — она улыбнулась той самой кошачьей, злобной улыбкой. — Ты теперь не просто одна из нас, Даралис. Теперь ты та, кто отдает приказы.

Она поднялась, изящным движением разглаживая платье, собираясь уйти. Однако на пороге остановилось, обернулась и добавила:

— И, как Массимилиано, ты стала призраком.

Я сидела перед зеркалом, в инвалидном кресле, тихая и неподвижная. Массимилиано стоял позади, не...

Я сидела перед зеркалом, в инвалидном кресле, тихая и неподвижная. Массимилиано стоял позади, не сводя с меня взгляда, словно читая каждую мысль. Но мне было всё равно — я смотрела только на свое отражение. На эту чужую, обмотанную бинтами фигуру. Лицо, скрытое за слоями гипса и ткани, казалось не моим. Выглядела я как мумия, ожившая по нелепой ошибке. Ужасающе, невыносимое зрелище.

Сегодня настал тот самый день, когда нужно было снимать бинты с лица. Врачи сказали, что пора — кожа зажила, и повязки больше не нужны. Массимилиано потянулся к затылку и начал осторожно разматывать бинты. Я следила за каждым движением, позволяя тишине между нами заглушать противное ощущение того, что он разворачивает меня, словно подарок.

Не знаю, как описать то, что я чувствовала.

Сердце сжималось, словно в тисках, живот скручивало от волнения, в ушах звенело, а пальцы дрожали.

Как я выгляжу теперь? Что осталось от прежней меня? Те же брови или нос? Остался ли шрам от падения в детстве об асфальт?

Первое, что я увидела — глаза. Глаза, которые я не узнавала. Глубокие, печальные, лишенные той искры, что когда-то делала их живыми. Раньше они сияли ярко, будто в них горело солнце. Я была наполнена жизнью. Меня невозможно было заставить замолчать, и я могла болтать часами напролет. А теперь… Хотелось спрятаться, как черепахе под свой панцирь или вовсе исчезнуть.

Смерть поэта... Можно ли это так назвать?

Он медленно разматывал бинты, сначала открывая мой лоб, потом участок под глазами, затем подбородок. Я смотрела, как постепенно открывается мое лицо. Оно было бледнее обычного, но в остальном... я выглядела точно так же. Можно было бы подумать, что всё это — лишь дурной сон. Но нет. Всё по-настоящему.

Это не сон. И не кошмар. Это моя жизнь.

Все эти бинты, палата, инвалидное кресло — неоспоримые доказательства того, что произошедшее со мной, было реальностью. И всё же жутко было осознавать, что я выглядела точно так же, как в тот день, когда встретила Массимилиано. На лице были те же неровности, которые я называла веснушками. Шрам на левой щеке, который я получила, случайно порезавшись кухонным ножом, никуда не делся.

Губы остались прежними, глаза и нос не изменились, брови изгибались как раньше, а щеки были всё так же похожи на мамины — всё во мне осталось неизменным.

Массимилиано взял меня за подбородок, заставив немного запрокинуть голову, и наклонившись, поцеловал в лоб. Его губы едва коснулись кожи, и я закрыла глаза. Первое прикосновение к моему новому лицу его губами. Я сглотнула, когда он отстранился, и снова уставилась на свое отражение в зеркале, внимательно разглядывая себя.

— Я совсем не изменилась.

— Я и не хотел этого, — ответил он, пропуская между пальцев пряди волос, собранные в хвост. Он стянул резинку, и я тихо вздохнула, чувствуя, как волосы рассыпаются по плечам.

— Конечно, ты ведь всегда получаешь то, чего хочешь, — слова прозвучали тихими и хриплыми, но я уверена, он услышал.

— Я полюбил тебя такой, какой ты пришла ко мне, Даралис. Именно такую женщину я хочу видеть рядом с собой.

— П-полюбил? — повторила я, широко распахнув глаза и встретившись с ним взглядом в зеркале. Серебристые глаза столкнулись с простыми карими, в которых больше не было ни света, ни обожания — только тьма, наполненная презрением и одиночеством.

Когда-то давно, не зная его настоящего, я мечтала услышать эти слова. Его любовь была всем, чего я хотела. Но теперь я понимаю: это не любовь. Это было что-то темное, извращенное, болезненное. Это было не чувство, а его изуродованная тень, слишком мрачная, чтобы обрести название.

— Я... я не хочу твоей любви, — голос дрожал, слезы подступали к глазам, но я изо всех сил пыталась их сдержать.

Только не плакать.

Только не плакать.

Только не плакать.

Только не видеть кровавых слез…

Он сухо усмехнулся:

— Слишком поздно.

— Твоя любовь...причиняет боль.

Я покачала головой, и слабый блеск сережек, тонких колечек в ушах, поймал свет. Эти малые украшения — всё, что осталось от меня той, прежней. Их он не забрал. Но унес с собой всё остальное.

Как же я скучала по звону браслетов, что тихонько звенели при каждом движении; по тяжести цепочек на шее, каждая из которых хранила свою историю, свою память. Я скучала по этому звуку, по этим воспоминаниям.

По той, кто жила в блеске и мелодии, а не в тишине и пустоте.

Скучала по себе.

Я всё еще не могла поверить, что выгляжу так же, как раньше. Зеркало упрямо отражало знакомый образ, словно пытаясь убедить меня, что ничего не изменилось. Глядя на мое лицо сейчас, никто бы не догадался, какие тени прячутся за этой гладкой маской. Никто бы не подумал, через что мне пришлось пройти.

— Мне сегодня снимают гипс, верно? — спросила я, стараясь чтобы голос звучал спокойно.

Он коротко кивнул, и я ответила таким же кивком, невольно усмехнувшись.

— Ужасно чешется, — протянула я, пытаясь заполнить тишину. — Скорей бы сняли. Хочется просто начать двигаться. Вздохнуть свободно.

Я ненавидела, как он на меня смотрел. Его взгляд прожигал насквозь, не оставляя места для укрытия. Хотелось, чтобы он отвлекся на что-то, хоть на мгновение. Чтобы он просто оставил меня в покое.

С другими я едва могла выдавить из себя пару слов, но с ним почему-то говорила. Я была готова болтать о чем угодно, лишь бы отвести этот серебристый, пронизывающий взгляд, который заставлял всё внутри переворачиваться. Эмоции путались, мысли мешались.

И я ненавидела это — ненавидела ту уязвимость, которую он вызывал. Ненавидела себя за то, что не могла остановиться.

— Свободно… — повторила я почти шепотом, глядя в пустоту. Это слово звучало как что-то далекое, недосягаемое. Ведь истина была очевидна: свободы мне не видать. Теперь я это знала. Лучше бы поняла раньше… хотя, возможно, это бы просто сломало меня. Сама мысль о том, что всё предрешено, могла свести с ума.

Меня затрясло, когда я вновь взглянула на свое отражение. Знакомые черты, но взгляд чужой. И прежде, чем я успела остановиться, что-то во мне надломилось. Рыдания вырвались наружу, сотрясая тело.

— Пожалуйста, не делай мне больше больно, — всхлипнула я, закрывая глаза, чтобы не видеть своего отражения в зеркале и алые слезы на щеках. — Пожалуйста, Массимилиано, — шептала я, голос дрожал, а слова разрывались всхлипами.

И вдруг почувствовала, как его ладонь мягко коснулась моего лица. Он прижал меня к своей груди, где я наконец дала волю чувствам.

— Я не убегу, не убегу, — шептала я, как заклинание. — Я не брошу тебя. Но мне больно, Массимилиано. Очень больно.

В памяти всплывали фрагменты из прошлого — моменты нашей первой встречи, и его холодные, словно вырезанные из камня предостережения. Тогда я их проигнорировала, думала, что справлюсь.

Вспомнился и наш первый поцелуй. Как он целовал меня так жадно, так долго, что воздух в груди обжигал, и мир исчезал.

Помню, как сказала ему, что хочу принадлежать только ему, а он, усмехнувшись ответил, что я уже принадлежу. Я помню всё: боль, слезы, крик, застрявший где-то глубоко в груди, и разбитое сердце.

Я больше не могу. Не выдержу.

Я ведь всего лишь маленькая девочка, я живой человек.

Неужели он этого не видит?

— Прости, — всхлипывая, я произнесла слова, которые сама так отчаянно нуждалась услышать.

Но вместо того, чтобы услышать их в свой адрес, дарила их человеку, отнявшему у меня всё. Человеку, разбившему меня на бесчисленные осколки и собравшему заново лишь для того, чтобы доказать, что он может это сделать, стоит только захотеть.

— Прости меня! — повторяла снова и снова, отчаянно жалея, что не могу обхватить себя руками и утешить.

Прости, что моё одиночество толкнуло меня в объятия безумца.

Прости, что мои стихи не спасли меня, а проложили дорогу к моей погибели.

Луан была поистине удивительной женщиной. От нее исходила особая энергия, сочетавшая в себе своб...

Луан была поистине удивительной женщиной. От нее исходила особая энергия, сочетавшая в себе свободу, легкость и безудержную радость жизни. Стоило ей лишь улыбнуться, как мир вокруг словно озарялся светом. Всё в ней было особенным: громкий заразительный смех, привычка иронично закатывать глаза, услышав какую-нибудь глупость. Рядом с ней любые проблемы казались незначительными и словно растворялись в воздухе.

Но сейчас всё было иначе...

Я сидела на коленях у человека, из-за которого разучилась улыбаться, и смотрела на Луан с ее возлюбленной Налани. Гавайское солнце окрашивало короткие волосы Налани в золотистый цвет, подчеркивая мягкий овал лица и теплый медовый оттенок кожи. В ее карих глазах плескалось счастье, свойственное людям, живущих у океана, а на губах играла неизменная улыбка.

— Тебе понравится. Налани делает лучшее кокосовое пиво на свете, — сказала Луан, сидя напротив и улыбаясь.

Я попыталась улыбнуться в ответ, но получилось криво.

— Никогда не слышала о кокосовом пиве, — выдавила я, надеясь хотя бы слабо рассмеяться, но слова прозвучали пусто, безэмоционально. Луан нахмурилась, но ничего не сказала.

Налани подошла к нам с четырьмя большими кокосами в руках и раздала их — сначала мне, потом Массимилиано, затем Луан, а последний оставила себе.

— Спасибо. У тебя прекрасный дом, Налани, — сказала я, слушая, как неподалеку от хижины мягко разбиваются волны.

Мы сидели на выкрашенной в белый цвет деревянной скамейке, которой Налани так гордилась — она сделала ее вместе с отцом незадолго до его смерти. Высоко над нами раскачивались пальмы, мягко отбрасывая тень на песок, а теплый влажный ветер нежно ласкал кожу. Солнце палило нещадно, и я понимала, почему Луан была в желтом купальнике, прикрытом только прозрачным желтым халатиком. Рядом с ней Налани, одетая в юбку-хула, напоминающая листья рафии и лиф с кокосовым принтом, который красиво поддерживал ее грудь.

— Ну, и как тебе путешествие с... — Луан сделала паузу, словно пытаясь вспомнить имя, и вопросительно перевела взгляд с него на меня.

— Массимилиано, — подсказала я.

Луан не показывала, но я чувствовала — она понимает, что что-то не так. Я больше не была той, кого она знала и вырастила. С того самого момента, как она обняла меня на пороге, я знала, что она всё почувствовала.

Я сидела у Массимилиано на коленях, боясь пошевелиться, чтобы не расстроить его. Когда я рядом, он добр ко мне. Ну, насколько это вообще возможно для Массимилиано Эспозито. А его доброта куда лучше, чем его гнев.

За месяцы восстановления я нездорово привязалась к нему.

Физиотерапия шла медленно, как и ожидалось. Я всё еще ходила с трудом — ноги были слабыми, колени подкашивались, поэтому я пользовалась инвалидной коляской. Но не хотела, чтобы мама впервые после долгой разлуки увидела меня в ней, поэтому попросила Массимилиано держать меня на руках чтобы я не упала.

На фоне Луан и Налани мы с Массимилиано выглядели белыми воронами. Они жили в хижине у воды и всем своим видом излучали беззаботность: лохматые, вечно хихикающие над своими шутками, с пьяными улыбками на лицах. А мы будто сошли с обложки модного журнала или собрались на прогулку на дорогущей яхте в Монако.

На мне было черное платье в пол — из тонкого прозрачного кружева, с открытой спиной и глубоким вырезом.

Массимилиано был одет в стильный комплект от Дольче Габбана — плавательные шорты и рубашку. Солнечные очки он небрежно сдвинул на макушку, а расстегнутая рубашка открывала вид на татуировки на его груди, каждую из которых я знала наизусть. Я обожала его грудь — широкую, крепкую. На ней было удобно спать, и я могла часами ее разглядывать, лениво водя пальцами по его коже.

— Было здорово, — ответила я с улыбкой, чувствуя, как взгляд Луан становится проницательнее.

Она кивнула и перевела взгляд на Массимилиано:

— Так что… — она отпила из кокоса и поставила его на стол. Ее взгляд метнулся в сторону, будто она не могла выдержать пронзительного взгляда Массимилиано. — Свадьба, значит? — больше констатировала она, чем спрашивала, снова повернувшись ко мне.

Я рассеянно поводила пальцем по шершавой кожуре кокоса и кивнула.

— И когда? — поинтересовалась она.

Мой взгляд вернулся к Массимилиано, будто я искала у него подтверждения. Когда наши глаза встретились, я наконец осмелилась ответить:

— В пятницу.

До свадьбы оставалось три дня.

— На пляже, в Италии. Всё будет скромно, только родные и друзья. Получится очень красиво, Луан.

Ее улыбка заметно потускнела, стала печальной. Возможно, она никогда не была идеальной матерью, но ее сердце болело за меня. Я чувствовала это. Она тихонько рассмеялась, словно вспоминая что-то далекое и дорогое сердцу.

— Это ведь то, о чем ты всегда мечтала, да? — спросила она, разглядывая кольцо на моей руке так, будто видела в нем не просто украшение, а оковы, приковавшие меня к этому мужчине.

— Моя малышка вечно стремилась к чему-то большему, — добавила она, повернувшись к Массимилиано. — В ней всегда было столько любви, что это, наверное, истощало ее. Она жаждала любви взамен. Но… ведь нельзя отдавать бесконечно...

Последние слова она произнесла совсем тихо, а потом снова натянула улыбку и повернулась к Налани:

— Я хотела, чтобы она пошла по моему пути. Чтобы выбрала путь Неомы, путь Давы... Но она решила проложить свой собственный, — мы встретились взглядами, в ее глазах читалось многое. Это был немой разговор, понятный только нам двоим.

«Пожалуйста, не надо» — безмолвно молила я.

Каждое ее слово напоминало мне о той моей наивности, которую я давно похоронила. Но больше всего я боялась, что она скажет что-то не то и разозлит Массимилиано.

— Ты поведешь меня к алтарю, Луан, — сказала я твердо, словно это было решено с самого начала. — И можешь взять с собой Налани и Каипо, — я повернулась к Налани с улыбкой.

— Спасибо, — тихо поблагодарила Налани, и на некоторое время разговор стих.

Я медленно попивала кокосовое пиво. Оно не приносило мне удовольствие, но и не было противным. Я не особый любитель алкоголя, но мне нужно было чем-то занять руки.

Тишина начинала угнетать. Мне надоело. Всё, чего я хотела, — это чтобы Луан просто была собой. Моей прежней Луан. Ради этого я и приехала. Хотела забыться с ней, посмеяться, почувствовать себя хоть ненадолго той девочкой, которой была когда-то.

— Налани, включи музыку, — нарушила я тишину. — Хочу потанцевать. Луан рассказывала, как вы с ней и Каипо танцуете на пляже.

Налани усмехнулась, и посмотрела на маму, приподняв брови:

— Она тебе об этом рассказывала?

Впервые за долгое время я искренне рассмеялась, от души.

— Она мне обо всём рассказала, Налани. Вообще обо всём, — поддразнила я. Налани, запрокинув голову, расхохоталась, а потом поднялась со скамейки.

— Пойду включу музыку, пока ты окончательно меня не опозорила, — улыбнувшись, она встала и направилась к хижине.

— Поставь «Three Cool Cats»! — крикнула ей вслед Луан.

Музыка заиграла, Луан тут же защелкала пальцами, и вскочила с места, бросив на меня многозначительный взгляд:

— Потанцуем?

Я повернулась к Массимилиано. Он наклонился и поцеловал меня в уголок губ, убрал руку с моей талии, словно выпуская из клетки, в которую я сама себя заключила.

Я встала на ноги, ненадолго опираясь о стол для равновесия, а потом шагнула навстречу Луан.

Много лет назад, когда мы жили вдвоем в старом фургоне, мы включали радио и танцевали под наши любимые песни, чаще всего мы делали это по четвергам.

Я смотрела, как Луан танцует, взяв мои руки в свои, слегка покружив. Она улыбалась с каждым поворотом и пела, нелепо покачивая плечами. Мама никогда не чувствовала ритма, и каждый раз эта картина заставляла меня смеяться до боли в животе. Но сейчас, глядя на нее, я не знала, как сказать ей, что эта песня больше не моя любимая. Что всё, что было важно раньше, осталось в прошлом.

Мне было всё равно. Единственное чего мне хотелось — сделать Массимилиано счастливым. Я думала о том, как бы побыстрее вернуться к нему, тосковала по его теплу и прикосновениям. Жаждала быть рядом, нуждалась в нем больше, чем в воздухе.

Луан обняла меня за талию, и мы стояли вплотную друг к другу, медленно покачиваясь в такт музыке.

— Даралис? — тихо произнесла она.

Я улыбнулась, не отрывая рук от ее плеч.

— Даралис? — повторила она снова, и я ответила:

— Да?

Но потом она позвала меня в третий раз:

— Даралис?! — и я вдруг поняла. Она не просто звала. Она искала. Искала настоящую меня. Ту, которую она знала. Ее дочь исчезла, а вместо нее появилась другая женщина. Она пыталась достучаться до своей дочери, до той, что была жива еще несколько месяцев назад.

— Где ты, Даралис? — прошептала она так тихо и осторожно, словно боялась спугнуть меня, или то, что осталось от прежней меня.

Желание улыбаться и танцевать пропало. От ее шепота по спине пробежали мурашки. Я молча стояла, глядя в ее глаза, напоминавшие о прежней жизни — той, где моя наивность считалась чем-то прекрасным. Когда-то взгляд Луан наполнял меня уверенностью, с ней я чувствовала себя как дома. А сейчас? Сейчас это тепло стало зыбким, ведь Массимилиано мог забрать его в любой момент за любой проступок с моей стороны.

Я смотрела на нее, на ее лицо, полное свободы и уверенности, и не узнавала. Луан жила полной жизнью. А я? Я же растеряла всё.

— Где мой маленький одинокий поэт? — снова спросила она, и ее голос дрогнул, а лицо помрачнело от боли, которая выжигала меня изнутри. Сердце сжалось, и как бы я ни пыталась держаться, глаза защипало, а в горле встал ком. Улыбка исчезла с моего лица. Мы обе замерли, не в силах сдвинуться с места.

Только она скучала по тому одинокому поэту, лишь она одна искала его.

Больше он не был нужен никому.

Даже мне самой.

Я не знала, что ответить, поэтому просто поджала губы, проглотила подступающие слезы, и молча прильнула к ней, положив голову на грудь — так же, как делала с Массимилиано.

Музыка сменилась на «Back to Black» Эми Уайнхаус, но никто из нас не танцевал, не пел и не смеялся. Мы просто стояли, она обнимала меня, пока я слушала учащенный стук ее сердца.

Два разбитых сердца бились рядом — одно принадлежало молодой потерянной женщине, которая мечтала вернуться в объятия того, кто ее сломал, другое — матери, потерявшей свое единственное дитя.

— Я здесь... — солгала я, хотя мы обе знали правду.

Проснувшись, я сразу поняла, что в постели одна. Сердце бешено заколотилось, голова закружилась...

Проснувшись, я сразу поняла, что в постели одна. Сердце бешено заколотилось, голова закружилась. Паника подступила к горлу, пока я отчаянно оглядывала огромную кровать в поисках Массимилиано. Мы плыли в Италию на его роскошной яхте, и спальня здесь больше напоминала королевские покои.

— Мил? — позвала я, чувствуя, как дыхание становится прерывистым.

Взгляд метнулся к окну — лучи солнца, высоко поднявшегося на небе, пробивались сквозь шторы, растекаясь по белоснежным простыням.

— Массимилиано? — мой голос дрожал, в нем чувствовался страх. Сбросив одеяло, я попыталась встать, но ноги дрожали и подкашивались, будто от холода. Пришлось опереться на прикроватную тумбочку, чтобы не упасть. Цепляясь за стену, я медленно двинулась к ванной, каждый шаг давался с трудом.

В панике я распахнула дверь.

— Мил? — мой голос разорвал тишину, эхом отразившись от кафельных стен.

Тишина.

Кое-как я добралась до выхода из спальни. Борясь со слабостью в ногах, я заставила себя двигаться дальше. Каждый шаг был пыткой, но я продолжала идти по коридору, снова и снова выкрикивая его имя:

— Мил?

На мои крики сбежался персонал. Они пытались меня успокоить, но я лишь сильнее впадала в истерику. Стены сжимались вокруг меня, воздух стал тяжелым, и я не могла сделать вдох.

— Не трогайте меня! — я отталкивала протянутые ко мне руки — не могла позволить им прикоснуться ко мне, потому что это обернется для них катастрофой. Если Массимилиано узнает, что чьи-то руки касались меня… им несдобровать.

— Не подходите! — мой голос сорвался на рык. — Не смейте!

Я прижалась к стене, как загнанное в угол животное, будто пытаясь слиться с ней.

— Массимилиано! — имя вырвалось из груди вместе с рыданием. Я нуждалась в нем. Только он мог вернуть мне спокойствие. Я должна быть рядом с ним. И я не могла позволить себе снова познать его гнев.

Голова кружилась, всё плыло перед глазами, а легкие горели, словно я бежала сотни километров без остановки. Сквозь гул голосов, раздававшихся вокруг, я уловила слово: «Подвал».

Подвал? Он там? Это внизу. Значит, мне нужно найти лестницу.

Поднявшись на ноги, я поковыляла вперед, выкрикивая его имя снова и снова.

Мир вокруг рушился. Я распахивала одну дверь за другой, не замечая ничего вокруг, пока наконец не наткнулась на лестницу, ведущую вниз. Позади слышались шаги и голоса прислуг, — они пытались остановить меня, умоляли не спускаться в подвал.

Лестница оказалась узкой и холодной, каждый шаг отдавался мучительной болью в ногах, словно раскаленные иглы пронзали их. Перила, ставшие моей единственной опорой, вдруг предали меня — рука соскользнула, и я с глухим стуком рухнула на ступени, разбивая колени в кровь.

— Массимилиано? — прохрипела я, пытаясь ползти, оставляя за собой кровавые следы.

Добравшись до двери, дрожащими руками я вцепилась в дверную ручку, подтягивая свое непослушное тело вверх. Тело отказывалось слушаться, но я всё же смогла распахнуть дверь.

Комната напоминала сцену из кошмара. Резкий запах крови и пороха ударил в нос, густой дым от сигарет застилал пространство. Посреди комнаты, на коленях, стоял мужчина со связанными руками. Его лицо было искажено от ужаса, а перед ним возвышался Валентино. Он, в своем идеальном черном костюме, с безразличием затягивался сигаретой, глядя на несчастного, как на таракана.

Затем я увидела Сальваторе, склонившегося над трупом. Изрешеченное пулями тело лежало в луже крови, которая медленно растекалась по полу, подбираясь к моим дрожащим ногам. Я должна была закричать или убежать, но я продолжала идти вдоль стены, цепляясь за каждый выступ, в отчаянных поисках серых, холодных как лед глаз. Когда я наконец нашла их, мой голос был едва слышен:

— Массимилиано...? — из последних сил я бросилась к нему в объятия. Он успел поймать меня, его рука обвила мою талию, прижимая к себе, пока я судорожно цеплялась за его рубашку.

Мой взгляд, полный страха и облегчения, встретился с его — спокойным и бесстрастным.

— Прости … прости, — шептала я сквозь слезы.

Чувствовала вину за то, что не была рядом всё это время, и позволила себе уснуть.

— Я не должна была оставлять тебя одного, — продолжала я, всхлипывая.

Хотя я не сделала ничего плохого, продолжала просить прощения за то, что спала так долго, и не нашла его раньше.

— Пожалуйста, не бросай меня, — умоляла я, вцепившись в него так крепко, словно боялась, что он исчезнет.

Он наклонился и нежно поцеловал меня в лоб. Другой рукой осторожно откинул мои волосы назад и вытер слезы. Мгновенно дышать стало легче, и я чувствовала, что уже не так нервничаю, как прежде. Он легко приподнял меня, я обвила ногами его талию. Уткнувшись лицом в его плечо, обхватила его шею руками. Казалось, ничто на свете не сможет разъединить нас.

Он начал подниматься по лестнице из подвала, неся меня в спальню. Паника постепенно отпускала, всхлипывания становились тише. Оказавшись наверху, он усадил меня на кровать, не выпуская из объятий.

— Тебе нужно готовиться. Сегодня наша свадьба, — сказал он ровным голосом.

Я начала отрицательно мотать головой, тихо плача у него на плече.

— Не оставляй меня, — прошептала я вновь. Сердце сжималось от страха при мысли, что я могу остаться одна. Было твердое ощущение, что если я буду вдали от него, то тогда дам ему повод злиться. Я боялась, что он может меня наказать. Единственный способ избежать этого — всегда быть рядом с ним.

— Умоляю, не уходи, Массимилиано.

Он положил руку мне на затылок, поглаживая волосы, и заставляя посмотреть ему в глаза.

— Я никогда не брошу тебя, поэт, — он окинул взглядом мое лицо, по которому текли кровавые слезы. На его рубашке расплывались багровые пятна, и, казалось, он даже не придавал этому никакого значения.

Он наклонился и поцеловал меня. Поцелуй был одновременно нежным и властным, способный стереть страх и наполнить меня спокойствием.

Его руки скользнули вниз, обхватив меня за задницу, притягивая меня к себе и прижимая к твердой эрекции. Пальцы непроизвольно зарылись в его волосы, притягивая ближе. Его губы спустились к моей шее, оставляя новые следы на нежной коже, будто ему было недостаточно тех, что он оставил прошлой ночью.

В спешке я даже не заметила, что была полностью обнажена. Но это было даже лучше, ведь так он быстрее даст мне то, чего я так сильно жаждала.

Секс с Массимилиано был сильнее любого наркотика. Он заставлял меня почувствовать себя в иной реальности, в которой я ощущала себя на вершине мира. Но мне всегда было мало. Я нуждалась в нем, как люди нуждаются в воздухе, чтобы дышать. Это было больше, чем просто физическое наслаждение. Это был новый уровень бытия — с ним я чувствовала себя любимой, нужной, и единственной. Словно я была создана исключительно для него.

Мне нравилось всё: его шлепки по моей попке, как его руки сжимались вокруг моей шеи, грязные и порочные слова, которые он шептал на ухо. Мой мужчина знал, как довести меня до оргазма, одним лишь движением заставляя дрожать от экстаза.

Я ловко расстегнула его брюки, ощутив под пальцами твердую теплую плоть. Его член был длинным и таким толстым, что едва ли умещался в ладони. Прикусив губу, я раздвинула ноги, направляя его член к своему жаждущему лону. Медленно ввела головку внутрь и вздрогнула, мои бедра задрожали в предвкушении боли и наслаждения, которые Массимилиано, без сомнения, собирался мне доставить.

— Оседлай меня, как ты умеешь, раз уж ты так хочешь мой член, — прорычал он, ущипнув меня за клитор и вызвав болезненный стон.

Я опустилась на него, принимая его в себя до конца. Сжимая его плечи и царапая кожу ногтями, я с трудом сдерживала стоны, повинуясь его желаниям.

— Блядь, — протяжным голосом простонала я, когда он обхватил губами мой сосок и стал сосать его, а другой рукой ласкать клитор.

Боль, вместе с удовольствием были едва выносимыми, но мне не хотелось останавливаться.

Он шлепнул пальцами меня по клитору, прежде чем закинуть мои ноги себе на плечи. Его движения стали еще жестче, с каждым толчком его массивного члена из моего горла вырывались неконтролируемые крики.

Вскоре я почувствовала, как сжимаюсь вокруг него, и меня накрыл мощный оргазм. Одурманенная удовольствием, я простонала его имя, ожидая, что он продолжит, но он остановился. Вместо этого он стянул меня с колен и уложил на кровать, нависая сверху.

— А теперь веди себя прилично, — сказал он, словно говорил с ребенком.

Я кивнула, мое тело еще дрожало после оргазма, а ноги были такими слабыми, что я почти не чувствовала их.

— Хорошо.

Глядя на него с широко раскрытыми глазами, я тихонько спросила:

— Ты же не бросишь меня, правда? Потому что я никогда не покину тебя, Массимилиано. Никогда.

Эти слова были моей клятвой, сделкой с Дьяволом, которую я заключила еще до нашей свадьбы. Обещанием, что никогда не сбегу, и в глубине души молилась, что моей клятвы будет достаточно, и он никогда больше не причинит мне боли.

Он молчал, его серебристые глаза, холодные и непроницательные, смотрели прямо мне в душу:

— Ты мне нравишься такой, поэт, — наконец сказал он, проводя пальцами по моему лицу. — Ответь мне, — он сделал паузу, стирая кровь с моих щек.

Затем поднес свои окровавленные пальцы к губам и медленно, словно смакуя каждую каплю, облизал их.

— Любишь ли ты меня, Даралис?

Я встретилась с ним взглядом, вспоминая нашу первую встречу. С самого начала я знала, что он опасен, но всё равно хотела его. Он был моей мечтой, теми словами, которые я писала на запретных страницах, которые никто никогда не прочтет. Я знала, что он разрушит меня. И я сама этого хотела.

— Я не люблю тебя, Массимилиано, — честно ответила я, мой голос дрожал, но звучал твердо. — Ты нужен мне, чтобы дышать, видеть, жить. Я нуждаюсь в тебе, но любовь ли это? Нет…

Он улыбнулся. Это была настоящая, искренняя улыбка, которую я, кажется, видела впервые.

— Я никогда не хотел твоей любви, поэт. Я хотел тебя: твою душу, сердце, разум, тело.

Он наклонился и нежно поцеловал меня, оставляя во рту вкус собственных слов. Затем встал с кровати, поправляя рубашку.

Позади него на манекене висело мое свадебное платье от Oscar de la Renta. Белоснежное, усыпанное пайетками и кристаллами, с широким подолом. Оно выглядело как мечта, воплощение элегантности. Я решила не надевать фату. Этот символ невинности казался мне чуждым, ведь я потеряла свою прежнюю чистоту, которую она олицетворяла.

— Но я люблю тебя. И мне этого достаточно, — сказал он, уходя и оставляя меня с ощущением, что Массимилиано Эспозито был куда бо̀льшим поэтом, чем когда-либо была я.

Массимилиано прижимал телефон к уху, громко говоря по-итальянски — на языке, которым теперь своб...

Массимилиано прижимал телефон к уху, громко говоря по-итальянски — на языке, которым теперь свободно владела и я.

— Ты уверен, что хочешь это сделать? — спросил он у своего собеседника.

Улицы опустели к нашему приезду. Я молча сидела рядом, откинувшись на специально изготовленном сиденье его уникального Бугатти, наблюдая, как огни пустынного города скользят по лакированному капоту. Рассеянно поправляя складки джинсов Loro Piana, я коснулась накинутой поверх рубашки Buccelli, взятой у Массимилиано.

— Говоришь, Григорио верен? Меня это не волнует, собачью верность можно купить. Любого человека можно заменить, Валентино, — резко ответил Массимилиано, его тон был холодным и резким.

Он сделал паузу, переключая передачу, и машина рванула вперед, разрезая ночной воздух.

— Что? Так ты собираешься ему помочь? То, что он не может держать свою суку в узде, не должно тебя беспокоить. Ты выше этого, Валентино, — сказал он, в его тоне просачивалась скука. — О. Тогда найди ее, можешь считать это своим развлечением на вечер. Покажи пример всем остальным, — Массимилиано сбросил звонок и окинул меня взглядом, прежде чем снова сосредоточиться на дороге.

— Что это было? — спросила я, поворачиваясь к нему, рассматривая его так, словно видела впервые.

Бежевый костюм Brioni, сшитый на заказ, безупречно сидел на его фигуре. Длинные волосы, взъерошенные ветром, проникающем в откинутый верх Бугатти «Диво», казались танцующими в потоках воздуха.

— Валентино, — ответил он, когда машина плавно остановилась перед знакомым семиэтажным зданием из серого бетона.

Я посмотрела на него, чувствуя, как в животе зарождается знакомое напряжение, а затем перевела взгляд на Массимилиано.

— Женщина одного из капо, Григорио, сбежала. У нее есть секреты, которые могут разрушить всю его работу в Вегасе. Какая-то хуйня с частным детективом, но тебе не стоит беспокоиться. Это всего лишь любительская возня. А Валентино скучно. Пусть развлекается.

— Хорошо, — кивнула я, — мне пора, — я подалась вперед, целуя его в губы, а затем потянулась к двери. Дверь открылась вверх, и я вышла из спортивной машины. Направляясь к зданию, я заметила, как словно из ниоткуда появилось несколько солдат, которые теперь следовали за мной.

Мои шлепки, купленные в местном торговом центре в Коста-Рике вместе с Нирваной — прямо перед тем, как ей запретили путешествовать, — шуршали по бетонному полу. Над головой гудели флуоресцентные лампы, освещавшие мой путь, пока я шла по коридору, минуя лифты и лестницы, направляясь к двери, расположенной между туалетом и кладовой уборщика.

Один из солдат опередил меня, распахнув дверь прежде, чем я успела коснуться ручки. Он молча отступил в сторону, пропуская меня внутрь.

Как только переступила порог, меня накрыла волна напряжения. Не в силах заставить себя поднять глаза или поздороваться, я молча последовала к своему месту. Опустившись на дешевый металлический стул, я скрестила ноги в щиколотках, подложила руки под себя и попыталась унять нарастающую панику.

В комнате царила угнетающая атмосфера. Кто-то говорил, но я не пыталась вслушиваться. Потому что мне не хотелось их слышать. Это было неправильно — учитывая, что я пришла сюда, чтобы меня услышали.

Не могла объяснить охватившее меня онемение. Это было странно. Я была настолько сломлена, что единственным человеком, которого слышала, был Массимилиано. Голос остальных растворялся в фоне, превращаясь в бесполезный белый шум. Только он оставался единственным, кого мой разум воспринимал. И единственным, кто представлял настоящую опасность.

Защитный механизм психики? Возможно.

Я сглотнула, глубоко вдохнув и выдохнув, и приоткрыла губы в надежде, что смогу заговорить. Уже несколько месяцев я не общалась ни с кем, кроме Массимилиано и Нирваны. Последней, с кем я говорила, была Луан. Она пыталась понять, что со мной случилось, засыпая меня вопросами, но я не могла рассказать ей правду. Не могла разбить ей сердце еще сильнее, поэтому просто молчала, и говорила, что со мной всё в порядке.

Я приходила сюда, потому что мне нужно было с кем-то поговорить. Но как бы я ни пыталась, ничего не выходило.

Опустив голову, я крепко зажмурилась, чувствуя, как тревога разливается по венам, заставляя сердце гулко биться в груди. Мне было ненавистно это ощущение. Ненавистно, что тревога стала частью меня. Но это была новая я.

Я ненавидела одиночество и не могла находиться вдали от Массимилиано. Меня буквально разрывало от желания вскочить со стула, выбежать из комнаты и позвать его. Меня хватало ровно на полчаса, иначе у меня начиналась паническая атака, и я ничего не могла с этим поделать.

Врачи советовали мне открыться и поговорить с кем-нибудь. Но мне нужен был только он.

Массимилиано нравилось, как я к нему привязалась, и, честно говоря, мне тоже. Рядом с ним я чувствовала себя в безопасности, а это всё, чего я когда-либо хотела.

Набравшись сил, я попыталась еще раз, но и в этот раз ничего не вышло. Слова застряли в горле, прочно зацементированные страхом, и я зажмурилась еще сильнее.

Наконец я нерешительно встала, вытащила руки из-под себя, прижав их к груди — одна сжалась в кулак, вцепившись в ткань рубашки, другая обхватила горло, словно пытаясь силой вытолкнуть слова наружу.

— М... меня зовут, — я замолчала, позволяя словам сорваться с губ хриплым голосом. Тревога не отступала, руки задрожали, зрение затуманилось, и комната, казалось, закружилась вокруг меня, как безжалостный водоворот. Я закрыла глаза, пытаясь заставить себя успокоиться, как вдруг всплыло воспоминание — нежные серые глаза маленькой Мэри, о которой я забыла за эти месяцы, и ее слова:

«Не забывай дышать...»

И в этот момент я улыбнулась — медленно, словно только что разгадала код да Винчи.

— Меня зовут... Даралис, — я сделала паузу.

Но можете называть меня как угодно.

Непроизнесенные слова, казалось, танцевали где-то на краю сознания, напоминая о том, кем я была раньше.

— Просто Даралис, — я произнесла это вслух, чувствуя, как волоски на руках встали дыбом от этой фразы. Просто Даралис…

Мой разум, казалось, повторял эти слова голосом Неомы. Я слышала, как она говорит мне:

«Ты была такой яркой раньше… Посмотри, как ты научилась прятать свои зубы.»

Я прочистила горло, борясь с демонами, о которых никто в этой комнате не знал.

— Здравствуй, Даралис! — пропела вся группа в унисон, как это обычно происходило с каждым, кто решался заговорить. Я выдавила слабую улыбку, опустив голову и разглядывая, как плотно джинсы облегают мои бедра.

— Мне… довелось пройти через многое, — сказала я наконец, начав свою исповедь.

Надежды было мало, что я смогу найти утешение в групповой терапии. Четыре недели назад эти вечерние встречи два раза в неделю, казались такими нелепыми и бесполезными. Но Массимилиано всегда привозил меня вовремя. И всегда ждал. Каждый раз я выбегала из здания, отчаянно стремясь снова оказаться рядом с ним.

— Иногда... иногда я даже не узнаю себя в зеркале, — добавила я, голос был тихим, но ровным. — Особенно тяжело становится, когда я натыкаюсь на свои фотографии тех времен, или нахожу бусы из бисера, спрятанные в глубине запертого ящика, или когда в своих снах вижу места, где когда-то жила моя душа... Именно тогда я вижу разницу. Я вижу всё: улыбку на своем лице, блеск в глазах, непослушные пряди волос, которые никак не хотели укладываться. То, как я смеялась, запрокинув голову назад, как танцевала. А теперь смотрю на себя, и понимаю, как сильно я изменилась…

Медленно, я начала поднимать голову, чувствуя потребность увидеть их лица, понять реакцию. Тронуло ли их то, что я сказала?

Впервые за все время групповых занятий, я подняла взгляд и встретилась с лицами незнакомцев, которые, вероятно, не раз делились своими историями и боролись с собственными травмами. Внезапно мне стало стыдно — ведь они рассказывали о своих проблемах, а я даже их не слушала.

Их было шестеро. Они выглядели настолько обычными, и это казалось мне таким непривычным. Впереди сидел наш терапевт, мистер Андерсон — пожилой джентльмен с темно-коричневой кожей, седой бородой, в квадратных очках в оправе. На нем был коричневый свитер поверх белой рубашки, такие же коричневые брюки чинос и кроссовки Puma.