Бунтарка. Берег страсти

Дуэлянты

Вивиан находилась в гостях у герцога и герцогини де Бриссак а Иль Сен-Луи и играла в карты в одной из просторных верхних комнат. С потолка на нее взирал ярко нарисованный хор ангелов, которые лучезарно улыбались со свойственной итальянцам благосклонностью, взирая на довольно беспорядочную сцену внизу. Молодежь увлеклась безобидными играми, а по углам изысканно позолоченной и обитой панелями комнаты стояли столики, за которыми пожилые аристократы с сосредоточенным видом склонились над ломберными столиками и почти не разговаривали, ведь ставки делались нешуточные.

Партнером Вивиан был симпатичный молодой человек, шевалье дю Бюиссон, которого она встретила сразу по приезде в Париж, поскольку тот входил в кружок Лафайета. Он отличался учтивыми манерами, очаровательно улыбался, и в его обществе всегда было весело. Сегодня вечером им сопутствовала полоса везения, но, поскольку никто из них не был заядлым игроком, разговор часто отвлекал их от карт, что давало двум молодым дамам, сидевшим напротив, надежду в конце концов отыграться. Ставки были невысоки, так что удачи и неудачи в игре не влияли на их легкое настроение.

Шевалье снова придвинул карты к себе, и его серые глаза загорелись озорством.

— Наши соболезнования, милые дамы. Мне прискорбно снова лишить вас скромных ставок. Как жаль, что моей партнерши не было со мной, когда я на прошлой неделе играл в прихожей у королевы. Мои таланты никогда не давали мне права сесть за большой столик, но кто знает, на что я способен, если в союзниках у меня окажется мадемуазель де Шерси.

— О, шевалье, вам гораздо больше везет, когда вы сидите дальше от большого столика, — с улыбкой сказала Вивиан. — Столик Марии-Антуанетты как раз то место в королевстве, где вас могут ободрать как липку, — только в прошлом месяце она выиграла у своей лучшей подруги австрийское шато.

Хорошенькая юная особа, сидевшая напротив шевалье, сказала с хитрой улыбкой:

— Можно ли удивляться, что они держат такого республиканца, как вы, на расстоянии? Вам не кажется, что ваши шансы попасть туда весьма незначительны, кто бы ни был вашим партнером?

— Тем более у них есть все основания пригласить меня, — беспечно ответил шевалье.

— И состязаться в остроумии с мадемуазель де Шерси, — раздался позади них чей-то голос, — ибо ее взгляды столь же возмутительны, что и ваши.

Вивиан чуть повернулась и встретилась взглядом с Иниго Мэтьюзом, торговцем, жена которого согласилась обучать ее английскому языку. Она редко встречалась с ним, ибо он был весьма занят, поскольку начал свое дело в Париже более двух лет назад. Она так и не знала, как воспринимать то, что он говорит, ибо торговец иногда отпускал ей комплименты и она часто видела, как расширяются его зрачки, когда его взгляд останавливается на ней с неожиданным и невольным интересом. Если бы такое случилось, когда рядом находилась его жена, то ситуация была бы не из приятных, но он был предан миссис Мэтьюз по-джентльменски, и никто не говорил, что он увлекается другими женщинами.

— Пусть мои взгляды возмутительны, но их разделяет Конгресс в Пенсильвании, а мне пока не приходилось стыдиться мнения этого учреждения, — спокойно ответила Вивиан.

— Разве Конгресс является истинным голосом этого грубого скопления, которое нас уговаривают называть Соединенными Штатами? Он ведь узурпировал власть законных ассамблей.

— Это вынужденная мера, поскольку английское правительство открыто заявило, что собирается эксплуатировать колонии. Союз штатов был неизбежен — республиканцам пришлось держаться вместе.

— Иначе, как заметил Бенджамин Франклин, они, скорее всего, повисли бы каждый по отдельности, — сказал Мэтьюз, вызвав смех у гостей за обоими столиками. Игра приостановилась, ибо все наслаждались разгоревшейся словесной дуэлью.

— Никто не вел себя столь мирно, обращаясь к королю Георгу, как Бенджамин Франклин, — парировала Вивиан. — Вспомните годы, проведенные им в вашей стране, мистер Мэтьюз, и все его убедительные петиции от собственного имени. Он так и не удостоился ответа.

— Ну, если нам суждено перейти на личности, я не уверен, что слишком высоко ценю вашего Франклина. Еще в шестидесятых годах, когда колонии бранили закон о гербовом сборе, он назначил одного из своих ближайших друзей взимать в Филадельфии гербовый сбор!

— Но он ведь согласился приостановить закон при условии, что другие штаты поддержат его.

— Неужели этот закон столь отвратителен? — недоуменно спросила одна из молодых дам.

Вивиан улыбнулась и опустила палец на кучку блестевших новых карт, которые лежали перед ней:

— Вам хочется, чтобы во Франции существовал налог на производство каждой из этих карт?

— Конечно, нет!

— А в действительности дело обстоит именно так, — ответил дю Бюиссон. — В колониях нельзя напечатать ничего — ни рекламный листок, ни газету, ни юридический документ, ни игральную карту, если для этого не используется бумага с официальной печатью. Стоит ли удивляться, что они ни за что не хотят допустить ввоз бумаги в эту страну?

— Кажется, жители Бостона так же относились к чаю, — сухо заметила вторая молодая особа. — Но ведь нельзя же все швырять за борт только потому, что это облагается налогом! Почему американцы должны стать исключением?

Мэтьюз воскликнул:

— Браво! Вы попали в самую точку. Дело в том, что они не хотят платить казне, ибо у них нет желания рассчитываться за американские расходы американскими деньгами.

— Что это за расходы? — тут же заинтересовался шевалье.

— За войну в Канаде и индейские войны. Тогда они звали британцев на помощь, и при этом им хватает наглости возражать против присутствия гарнизонов, которые расположены там ради их же собственной безопасности.

Вивиан с вызовом улыбнулась Мэтьюзу:

— То были войны, которые англичанам не терпелось выиграть, — они велись против французов. А теперь вам не кажется, что американцы предпочитают нас англичанам? И ради чего использовались эти гарнизоны в красных мундирах в Бостоне, Лексингтоне и Конкорде? Чтобы укреплять таможни и стрелять в граждан. Чтобы навязать право оружия народу, который им было положено защищать.

— Это не имеет никакого отношения к «народу», мадемуазель, хотя, уверен, он был бы потрясен, видя, как сверкают ваши глаза, когда вы говорите о нем. Америка управляется доморощенными торговцами, которые страшно разбогатели и хотят стать еще богаче, изменив торговый баланс с Англией целиком в свою пользу.

Вивиан покачала головой:

— Как можно говорить о «балансе», если в настоящее время Штаты обязаны вести торговлю только с Англией? Им запрещено ввозить товары из какой бы то ни было другой страны — из Голландии, Франции, Африки. На все фактически наложено эмбарго.

— Дела у них могли бы идти очень хорошо, если бы они не проявили эту высокомерную неблагодарность к своей родной стране.

— Да неужели? Мистер Мэтьюз, вам понравилось бы, если бы наш король Людовик запретил вам покупать кружева в Испании или тюки хлопчатобумажной ткани в Индии? Ваша жена показывала мне на прошлой неделе этот замечательный миланский шелк. Вы не стали бы громко возражать, если бы наш король приказал платить за него в два раза больше за право ввоза в Париж?

— Мадемуазель, вы преувеличиваете.

— Если речь идет о шелке, я никогда не преувеличиваю. Для меня это серьезная тема. Я могу заверить присутствующих, что никогда не видела более чудесного шелка. Меня просто повергло бы в отчаяние, если бы вы разорились только потому, что королю понадобились деньги и он вдруг по своей собственной воле объявил бы о введении таможенного сбора, чтобы собрать их.

— Вот видите, мистер Мэтьюз, — смеясь, сказала одна из юных особ, — если я верно понимаю, вы вынуждены прислушаться к нашей подруге, если только не хотите, чтобы вас объявили банкротом!

Все рассмеялись, и Мэтьюз одарил Вивиан насмешливой улыбкой:

— Если возникнет подобная угроза, я приглашу мадемуазель де Шерси в качестве своего адвоката. Не сомневаюсь, она сможет отвадить моих кредиторов одним красноречием. Что же касается того, чтобы скрестить шпаги со своим монархом, пусть она сама решит, насколько разумно идти на подобный шаг.

Остальные рассмеялись и снова принялись за игру, но Вивиан, взглянув на Мэтьюза, поняла, что его последние слова надо воспринимать почти серьезно. Улыбнувшись, она отвернулась от него и принялась раздавать карты.

Жюль быстро устроился в Париже. Осмотрев особняк на Рю Ришелье, он остался доволен, тут же уплатил задаток и договорился об аренде, чтобы можно было въехать в этот дом, пока шла продажа старого особняка Шерси. Он пробыл на Рю Жакоб ровно столько, чтобы возобновить хорошие отношения с Онориной, встретиться с кругом ее друзей и убедиться, что, хотя его юная подопечная все еще всей душой недолюбливала его, она была слишком исполнена достоинства, чтобы спорить с ним в присутствии гостей.

В Париже у него было много дел, но, набравшись сил в Мирандоле, Жюль энергично принялся за них. Он проводил много времени вместе с Сайласом Дином и узнал, чего тому удалось добиться, а чего нет. Серьезно беспокоила его подготовка и качество рекрутов, которых Дин считал возможным отправить в Соединенные Штаты. Из того, что о них говорили некоторые «специалисты», совсем недавно прикомандированные к Вашингтону, Жюль заподозрил, что они обладают даже более скудными знаниями военного дела, чем такие страстные молодые люди, как Луни и Куаньи, толпившиеся вокруг Лафайета. Он продолжал переписываться с маркизом, который уехал в Мец, и посетил кабаре «Лесная шпага», где заговорщики любили обсуждать свои планы. Здесь он встретился с бароном де Калбом, который как зрелый «американец» завидовал, что остальные с уважением слушают рассказы Жюля о войне. Хорошо подумав, он решил, что будет разумнее дать возможность Калбу побряцать оружием. Жюль предпочитал иметь дело с парижанами, которые лучше знали, что в самом деле происходит с французскими и испанскими секретными фондами и на задворках версальской дипломатии. После того, что удалось выяснить, ему еще больше не терпелось увидеть Бенджамина Франклина, приезд которого ожидался накануне Рождества.

Он часто посещал политический и интеллектуальный салон маркизы дю Дефан и обнаружил, что его приглашают во все дома, которые ему хотелось бы посетить. Он сопровождал Онорину де Шерси на французские оперы в Пале-Рояль, но не смог уговорить ее отправиться с ним в Итальянский театр. Однажды вечером он пошел туда один и поймал себя на мысли о том, не лучше ли было подольше посидеть в Мирандоле.

Это случилось после самого очаровательного спектакля, на каком ему доводилось бывать. Таланты итальянской дивы Джины Фарруччи широко рекламировались до ее приезда в Париж, и она как раз начала впечатляющий сезон в роли Армиды. Жюль пришел слушать ее, настроенный весьма скептично, но ушел после спектакля очарованный. Зрители любили ее, и после спектакля никто не торопился покинуть фойе театра, которое было заполнено людьми, покупавшими лотерейные билеты.

Жюль оказался по соседству с группой людей, среди которых оказались Иниго Мэтьюз, юный виконт де Куаньи и несколько других, кого он едва знал, включая барона де Ронсея.

Зачинщиком разговора был Мэтьюз.

— Граф, каково ваше мнение о Фарруччи?

— У нее великолепный голос.

— Мы попадаем в царство восторга, когда военные впадают в лирику.

Почувствовав издевку в его голосе, Жюль ответил:

— Вы полагаете, что грубый солдат не способен преклоняться перед совершенством? — Вспышка враждебности заставила его добавить: — Собственно, преклонение перед совершенством может дать ему оружие для подкрепления своего суждения.

Ронсей сказал с ледяной холодностью:

— Прежде чем слушать чье-либо суждение, мы обязаны спросить себя — кто судья? Если некто считает себя поклонником, то поступит благоразумно, задав вопрос: кто опередил его?

— Кто опередил кого? — переспросил Жюль.

— Неужели это не понятно? Кто раньше завоевал ее благосклонность.

Жюль догадался, что Ронсей, скорее всего, уже пытался заигрывать с дивой, иначе не стал бы придавать разговору такой поворот. Внимательно посмотрев в глаза барону, граф де Мирандола получил ответ: тот до сих пор не добился благосклонности итальянской певицы.

— Я хвалю лишь голос. Сама дива, по моему мнению, выше всяких похвал. — Жюль не отвел взгляда, пока барон холодно смотрел на него.

Остальные почувствовали неловкость, но Ронсей неверно истолковал слова Жюля, считая, что одержал верх. Он, вскинув голову, высокомерно заявил:

— Да, находясь среди знатоков, вы поступили бы верно, если бы оставили свое мнение о Фарруччи при себе.

— Вы не согласны с ним? — тихо спросил Жюль и, не сдержавшись, добавил громче: — Не думаю, чтобы эта дама стала бы выслушивать ваше мнение.

— Правда? Тогда интересно, почему она подарила мне вот это?

Широким жестом Ронсей достал из нагрудного кармана роскошный платок, прошитый серебристыми нитками, смял его в руке и поднес к своему лицу, будто наслаждаясь его ароматом.

Мэтьюз, нашедший этот жест вульгарным, вступил в разговор:

— Пожалуй, это зашло слишком далеко.

Виконт де Куаньи, еще более встревоженный, чем Мэтьюз, обратился к Жюлю:

— Граф, если вы уезжаете, подвезите меня в своем экипаже, — похоже, нам по пути.

Между тем Жюль сказал Ронсею:

— Вы могли стащить этот платок где угодно. Так издеваться над ее репутацией…

— Репутацией? У Фарруччи есть репутация? — Барон расхохотался. — По этой части она в защите не нуждается. Она будет чертовски рада, если заслужит мое внимание.

— Ваше внимание — оскорбление для любой женщины.

Эти слова сорвались с уст Жюля, прежде чем он успел подумать. Их породила нахлынувшая на него волна гнева.

Ронсей вздрогнул, затем выражение ненависти исказило красивые черты его лица, и он поднес платок к самым глазам Жюля, чуть не касаясь их, и сказал тихо, но так, что его слова слышали стоявшие рядом:

— Я требую удовлетворения за это.

Куаньи затаил дыхание, Мэтьюз взял Жюля за руку, но тот стряхнул ее и ответил:

— Вы его обязательно получите. И немедленно.

Мэтьюз отошел в сторону и быстро оглядел фойе:

— Я советую забыть обо всем и разойтись. Еще немного, и вам обоим угрожает арест.

Ронсей побледнел больше прежнего и коснулся руки своего приятеля:

— Безер, вы будете моим секундантом. Месье, назовите своего секунданта.

Жюля все еще обуревал гнев, но, оглядев стоявших рядом людей, он почувствовал, что остался в одиночестве. Его взгляд встретился со взглядом Куаньи, и молодой человек шагнул к нему, глядя на Жюля с бравадой и ужасом, что в любое другое время могло бы лишь позабавить. Куаньи пробормотал:

— Месье, для меня было бы честью…

Жюль долю секунды стоял в нерешительности, затем сказал, глядя мимо Ронсея:

— Моим секундантом будет месье де Куаньи. Через час он нанесет визит месье де Безеру. Поскольку вы вызвали меня, за мной остается право выбора оружия. Мне говорили, что вы никогда не держали в руках шпагу, поэтому я выбираю пистолеты.

Сказав это, он взял Куаньи за руку и вывел юного виконта из театра. Оба отправились в кофейню, где Жюль молча уселся за столик. Наконец он взглянул на полное тревоги лицо Куаньи и печально улыбнулся:

— Извините меня за ужасный пример, который я подал вам сегодня. Безо всякой веской причины я только что согласился драться с презренным человеком ради женщины, с которой никогда не встречался.

— Если вы хотите помириться, месье, в разговоре с Безером я…

— Черт возьми, если я говорю, что стану драться, так оно и будет. Просто жаль, что мне выпал недостойный противник.

У Куаньи был вид человека, которого терзают отчаянные муки.

— Должен сказать вам, что Ронсей — гнусный трус. Наверно, он лишился рассудка: раньше он так никому не бросал вызов. Но он опасный человек, и у него опасные друзья.

Жюль задумался над этим, потом его лицо озарилось такой улыбкой, от которой Куаньи стало холодно, и сказал:

— От ожидания разум этого прекрасного джентльмена может помутиться еще больше, чем от самой дуэли. Если сможете, договоритесь с Безером, чтобы она состоялась на рассвете. Тогда посмотрим, как он будет выглядеть утром.

Жюль встал, молодой человек тоже поднялся с места:

— Граф, где я могу вас найти?

— В моем доме на Рю Ришелье. Я отправляюсь туда прямо сейчас. — Он протянул руку. — Куаньи, благодарю вас. Мне следовало бы стыдиться, что я пригласил столь молодого человека себе в секунданты, но мне понятна ваша храбрость, и я знаю, что могу на вас положиться. — Когда Куаньи покраснел от удовольствия, он добавил: — Вы не должны тревожиться о том, чем закончится дуэль. Никто из обоих дуэлянтов не станет большой потерей для человечества. — Куаньи тут же хотел возразить, но Жюль холодно остановил его: — Никто из нас. Будьте добры запомнить это, если вам угодно.

Наутро в девять часов, пока граф де Мирандола сидел за столом и завершал плотный завтрак, он получил письмо, написанное на одном листочке светло-голубой бумаги, сложенное и запечатанное, но без знаков отличия. Он открыл его и прочитал:

«Месье,

мне стало известно, что в Вашем распоряжении находится принадлежащий мне предмет, который Вы не имели права ни приобретать, ни хранить у себя. Я не желаю переписываться с Вами, я также не обращаю внимания на слухи и мелкие претензии, которые иные господа высказывают в отношении меня. Я презираю и их, равно как и Вас. Я также прошу, чтобы Вы молчали и вернули то, что принадлежит мне. Если у Вас есть хоть малейшее понятие о чести, Вы немедленно выполните мою просьбу. Вас не допустят в мои апартаменты, но мои слуги заберут то, что Вы пришлете.

С почтением жду Вашего ответа.

Синьорина Дж. Фарруччи

из Итальянского театра».

С подобием улыбки на лице граф тут же попросил дать ему перо, чернила и бумагу. Он немедленно пересел за другую сторону стола и начал писать ответ. Его перо бойко скользило по бумаге, пока слуги убирали оставшуюся еду.

«Синьорина,

мне ведомо, о чем идет речь в Вашем письме, но я не имею никакого отношения к тому, чтобы упоминать Ваше имя всуе. Вы презираете сплетни: у Вас хватит терпения выслушать правду? Уверяю, ничто, о чем я пишу, не оскорбит Вашей утонченности или чести; совсем наоборот, это, возможно, придется по вкусу Вашему чувству юмора. Позвольте мне сразу отметить, что все глупости, упомянутые здесь, были совершены господином или господами, которые лишь сами считают себя таковыми.

Вчера вечером я имел огромное удовольствие слышать Ваше пение в театре. Под первым впечатлением Вашего великолепного голоса я с восторгом произнес Ваше имя в обществе друзей, которые находились в вестибюле. Одного мужчину, стоявшего рядом со мной, тут же оскорбил комплимент, который я высказал Вам, и, похоже, ему не терпелось устроить сцену. Этот человек, имя которого недостойно Вашего внимания, утверждал, что первым выразил Вам свое восхищение.

О дальнейшем я сожалею лишь по единственной причине — мне стыдно за то, что я позволил спровоцировать себя столь недостойному оппоненту. Я двадцать лет служил солдатом, и мне знакома столь внезапная реакция, но она неуместна в Париже, да к тому же в присутствии публики. Если бы жизнь причинила мне меньше боли и страданий, я вполне мог бы оказаться более терпим к наглости; но какое я имею право оправдывать то, что потерял обладание над собой? Если Вы считаете, что этим я оскорбил Вас, то от всего сердца прошу прощения. Вызов был брошен и принят без лишнего шума, и секунданты согласились, что мы встретимся этим утром на рассвете в лесу за городом. Тем временем я узнал, что человек, бросивший мне вызов, за свою жизнь почти не держал оружия в руках. Из того, что произошло вчера, я понял, что обо мне он думал то же самое.

По пути домой мой экипаж остановили негодяи и напали на моего кучера. Они задумали вытащить меня из экипажа и напасть на меня тоже, но я действовал быстро, и эти разбойники скрылись. У моего кучера пострадала голова, так что мы поменялись местами, и я отвез его домой. Логика подсказывает, что это была попытка помешать мне явиться на дуэль, тогда мой соперник мог бы похвастать, что я оказался слишком слаб для такого шага.

С одной стороны, после этого мне еще больше хотелось встретиться с ним; с другой — меня уже стали мучить угрызения совести, что придется стрелять в человека, у которого столь мало опыта, но столь велико желание сохранить свою жизнь. Короче говоря, я решил стрелять в воздух, когда дадут сигнал. Я укрепился в этом решении после осознания того факта, что моя жажда уцелеть не идет ни в какое сравнение с подобным желанием моего противника.

Именно в этот момент мы приступаем к смешной части этого повествования, и если мне позволено загладить вину за любые причиненные Вам неудобства, синьорина, надеюсь, мне удастся немного развеселить Вас.

Когда я сегодня утром прибыл на место дуэли, мой соперник выказывал признаки огорчения и тревоги, к которым я проявил безразличие. Мы прошлись по опушке, обернулись, и прозвучал сигнал открывать огонь. Мой соперник выстрелил первым и столь удачно промахнулся, что я не услышал и не почувствовал, как пролетела пуля. Чтобы облегчить его страдания, я выстрелил поверх его головы. Синьорина, прошу Вас вообразить нечто такое, чему я сам вряд ли мог бы поверить: в это самое мгновение над опушкой вспорхнула стая диких голубей, моя пуля угодила в одного из них, и он камнем устремился вниз. Он упал на плечо моего противника, отскочил от него и оказался на земле. Недоуменно глядя на меня, соперник не заметил птицу, но почувствовал удар, увидел, что его рубашка забрызгана кровью, и потерял сознание.

Все бросились к нему, не лучше, чем мы с ним, догадываясь о том, что произошло. Я подошел, чтобы осмотреть его, и заметил, что он имел дерзость носить в нагрудном кармане шейный платок женщины, и забрал его. Я отправился прямиком домой и за завтраком узнал, что его, громко причитавшего, отвезли домой и тут же распустили слух, будто он серьезно ранен на дуэли. Как и Вы, я презираю слухи и то, как другие толкуют их. Я не решусь оспаривать этот слух. Только один человек имеет право знать правду: это Вы, синьорина.

Прежде чем вернуть платок, примите мои заверения в том, что он не испачкан кровью голубя. Я привезу его сам — сегодня днем. Если я в этом письме сообщил нечто такое, что могло бы ранить Ваши чувства, а к такому результату, по Вашему мнению, уже привели мои действия, тогда мне придется с сожалением смириться с тем, что меня прогонят с порога Вашего дома. Надеюсь, я сказал достаточно, чтобы убедить Вас, что ни в коем случае не собираюсь стать причиной скандала. Я охотно выстрелил поверх головы своего противника, ибо увидел совсем другую цель.

С глубочайшим уважением остаюсь Вашим покорным слугой,

Жюль де Шерси де Мирандола».

Случилось так, что в тот день Жюль не поехал к синьорине Фарруччи. Вместо этого он после вечернего представления направился к служебному входу в театр с ее ответом в кармане. Она писала, что если он хочет приобрести парижские манеры, то может попытаться сделать это в тот же вечер на ужине, который устраивается после спектакля. О месте ужина ему сообщат за кулисами в театре. Одно предложение из ее ответа, которое доставило ему особое удовольствие, гласило: «Будьте осмотрительны, когда будете фехтовать со мной; Ваше письмо весьма занимательно, однако в последней строчке Вы притупили рапиру».

Он отправился в театр с совершенно иными ожиданиями, нежели те, которые пробудили его в то утро. Было пикантно сознавать, что певица будет недовольна, если он явится как победитель, осматривающий трофеи, но она также будет в равной мере недовольна, если он не придет, раз она того требовала.

Когда его пропустили в переполненную гостями гардеробную, Жюль постарался поздороваться с Джиной подобающим образом, но забыл обо всем, когда их руки встретились и оба очутились лицом к лицу. Она была гораздо ниже его, но взирала на него снизу вверх с вызывающим блеском в темно-карих глазах. У нее были черные волосы, собранные в блестящий пучок, причем локоны ниспадали на высокие скулы. Она была в ярко-красном платье, на бархатной ленте вокруг шеи сверкали рубины. Эта лента легко покачивалась, когда Джина приветствовала его, говоря слова, которых он потом не мог вспомнить. Затем она уделила внимание другим гостям.

Спустя несколько минут они снова встретились в толпе, и Жюль сделал ей комплимент по поводу вчерашнего спектакля. Испытывая его, она ответила на итальянском, и он заговорил на том же языке. Заметив ее удивление, он объяснил:

— Когда я служил в польской кавалерии, то взял под свое покровительство молодого офицера из Италии. В благодарность за это он обучил меня своему языку.

— Видно, он нашел способного ученика. А как сложились дела у него?

— Он погиб в бою.

Джина нашла этот ответ беспечным и сказала:

— Тогда он научил вас большему, чем вы его!

— Можно сказать и так. Это один из немногих случаев, когда жизнь дала мне больше, чем я того заслуживаю. — В ответ на это она натянуто рассмеялась, но Жюль продолжил: — Конечно, я дорожу такими мгновениями, поскольку они случаются столь редко.

Она опустила глаза и заметила, что во время разговора ее пальцы невольно оказались в его руке. Она развела его пальцы и стала разглядывать их. Отпустив его руку, заметила:

— Необычная для солдата рука: можно подумать, что она принадлежит музыканту.

— Однако я не играю.

— Тогда вы обязательно должны петь, — сказала Джина подчеркнуто уверенным голосом.

— Пел когда-то. Наедине с собой.

Она кивнула с довольным видом:

— Когда после ужина отвезете меня домой, обязательно мне споете.

Он едва сообразил, о чем идет речь, как разговор принял общий характер и настала пора садиться за ужин, который давали в Мааре. Джина как-то ухитрилась уехать в экипаже вместе с тремя дамами, а Жюль предложил отвезти туда некоторых господ. Никто, кроме него, не знал, что хозяин дома, Пьер Карон де Бомарше, является секретным агентом французских и испанских корон, получившим задание тайком закупить оружие и военное снаряжение и надежно отправить все это в Соединенные Штаты Америки. Несколько месяцев Бомарше был связующим звеном между Шарлем Гравье де Верженом, министром иностранных дел Франции, и американским заказчиком в Париже. Бомарше превратил прежнее голландское посольство на Рю Вьей-де-Тампль в штаб-квартиру фиктивной торговой компании под названием «Родерик Орталес». Здесь он занимал с десяток клерков своими отчетами и торговыми планами, а сам жил на верхнем этаже со своей любовницей Мари-Терезой де Виллер-Мовлас, которая исполняла обязанности хозяйки дома.

Стоило только Жюлю познакомиться с Бомарше, как он понял, что тот увлекается жизнью, наполненной драматическими событиями и низкопробной комедией, поэтому ценил его больше как автора, нежели конспиратора. До приезда Бенджамина Франклина в Париж граф, однако, решил не распространяться о недостатках Бомарше, и оба находились в сердечных отношениях друг с другом.

Встреченный очаровательной Виллер-Мовлас, Жюль ограничился тем, что дружески улыбнулся Бомарше и прошел в главную гостиную. У них обоих сегодня не было ни малейшего желания обсуждать дела Соединенных Штатов, даже если для этого можно было бы найти безопасное место.

Во время ужина Джина Фарруччи не общалась с Жюлем, а старалась внести оживление в вечеринку. Она дважды спела под собственным умелым сопровождением на фортепиано, а в перерывах курсировала по гостиной, поднимая всем настроение своими остроумными репликами. Жюль понимал, что его испытывают, и был вежлив со всеми. Его забавляли полные любопытства взгляды гостей, пытавшихся определить его отношение к поведению Фарруччи. Ни от кого не ускользнуло то обстоятельство, что в театре она открыто пригласила его, а теперь проявляла к нему очевидное безразличие. Время от времени оба оказывались рядом, и тогда она отпускала короткие насмешливые комментарии на итальянском, на что он учтиво отвечал с интонациями в голосе, которые были понятны только ей.

В этот момент кто-то, уловивший достаточно много из их разговора, спросил Жюля:

— Полагаю, среди ваших талантов числится также пение?

— Я пою, но только не перед публикой.

Последовал взрыв хохота, причем громче всех смеялась Джина Фарруччи.

Наконец она решила, что пора уезжать, попросила принести ей шаль и меха и, попрощавшись с хозяином и хозяйкой дома, встала у двери и спокойно взглянула на Жюля. Тот подошел к ней и тоже попрощался со всеми. Она вышла, опираясь на его руку, и оба спустились к его экипажу. Жюль помог сесть, передав кучеру ее указания, куда ехать. Во время поездки она остроумно развлекала его размышлениями о вечере, а он старался не уступать ей и не раз заставил ее смеяться.

Однако Жюль сам не знал, что говорит; у него кружилась голова, чего не бывало уже много лет. Прежде чем они доехали до ее дома, он сказал:

— Синьорина, сегодня вечером я впервые счастлив, что вернулся во Францию.

Она лишь очаровательно улыбнулась, но на сей раз без всякого притворства.

Когда оба поднялись наверх, Джина перекинула шаль и меха через спинку кресла и помогла служанке зажечь все свечи в салоне, оставив Жюля стоять посреди комнаты. Затем она отпустила служанку и повернулась к нему, немного потягиваясь, будто впервые за весь вечер расслабилась.

— А теперь, месье, пора послушать, как вы поете.

Как и ожидалось, он тут же оказался в ее объятиях и страстно поцеловал ее. Руки певицы обхватили его шею, она прижалась к нему с такой силой, которая всколыхнула все его чувства. Он чуть отстранил голову и заглянул в ее темные глаза:

— Джина!

Она вызывающе посмотрела на него:

— Что дает вам право так называть меня?

— Вот это.

Его уста снова прильнули к ее губам, но очень легко, почти нежно. Пока его руки мягко блуждали по ее шее, плечам и устремились к талии, он ощутил, как ее гибкое тело становится податливым и отвечает на его ласки. Когда ни он, ни она больше не могли сопротивляться нахлынувшему чувству, он поднял ее и унес в темную спальню.