Былое, нынешнее, грядущее

Вланешка сидела у окна с пяльцами. Под её иглой на ткани оживали горные цветы, пели птицы, сияло солнце, и даже казалось, что ветер вот-вот повеет летней свежестью снежных вершин... Многим умелым белогорским рукодельницам было далеко до неё. Стоило лишь раз взглянуть на эти живые, дышащие цветы, чтоб понять: не ремесленная это работа, а из области великого и вдохновенного искусства.

– Чудотворны твои пальцы, – молвила Мечислава, присев около вышивальщицы. – Но умелых рук мало. Чтоб творить такое, нужна светлая и ясная душа.

Пальцы Вланешки напряглись, игла вонзилась в ткань судорожно, взгляд погас и ушёл в сторону. Вкладывая в свой голос всю мягкость, на какую она только была способна, Мечислава накрыла ладонью руку дочери и осторожно повернула её лицо к себе.

– Не робей, милая. Ты знаешь, кто я?

Вланешка чуть кивнула.

– Да, госпожа, знаю. Ты – моя родительница.

Мечислава всё пыталась поймать её взгляд, но тот убегал пугливым зверьком. Оставив попытки, женщина-кошка просто улыбнулась. Не хотелось ей верить, что и в сердце этого чистого создания таилась непримиримая обида...

Она осталась на обед. Семья жила скромно, но не бедно, Залюба трудилась каменщицей. Земная твердь была во власти Огуни, а потому причёску глава семьи носила такую же, как у оружейниц. После обеда Вланешка ускользнула в светёлку, а от неё к сердцу Мечиславы тянулась струнка невысказанного. Не утерпев, женщина-кошка последовала за дочерью.

Вланешка села в креслице за рукодельным столиком, и её пальцы снова начали свою ворожбу: стежок за стежком проступали на ткани лепестки цветка. Мечислава уж забыла лицо той девушки, годы и череда забот изгладили его из памяти, но, всматриваясь в черты дочери, она понемногу вспоминала ту, чью судьбу она легкомысленно покорёжила волею своей прихоти. Печальным бубенцом в душу вдруг упала мысль: а может, и в том, что у дочери жизнь остановилась, едва начавшись, есть доля её вины. Тихо и однообразно шла эта жизнь; как ручеёк, впадающий в стоячее болото, без толку и пользы пополняет его своими чистыми водами, так и она текла. Ползла она сонно, без перемен, без радостей, без событий... Без счастья.

– Скажи, ты обижена на меня? – спросила Мечислава, присев на лавку и обводя взглядом комнату. Уютно здесь было, по-женски тепло. Прялка, небольшая печка с расписными блюдами на полочке, плетёные дорожки на полу и – вышивки, вышивки по стенам...

Ресницы Вланешки дрогнули, взгляд двинулся было в сторону Мечиславы, но опять замер на полпути, чуть косящий и странно задумчивый, застывший, точно у незрячей.

– Кто я такая, чтоб держать обиду на тебя? Ты поступила так, как считала правильным. Никчёмная я, оттого ты и не желала меня видеть. Ни на что я не годна, и никто не захотел полюбить меня.

Горько-солёный ком шершаво и болезненно встал в горле, отчего голос Мечиславы прозвучал хрипловато.

– Как – ни на что не годна? А это?.. – И она дотронулась до чудесного плетения нитей, в очертаниях которого проступала мягкая природная красота: листья, лепестки, стебли, даже капелька росы набрякшая и готовая сорваться...

Губы Вланешки чуть скривились в усталой усмешке.

– Это – пустяки. Вышивать всякий может.

– ТАК вышивать – не всякий, поверь мне! – от всего сердца воскликнула Мечислава.

– И какой в том прок? – Вланешка возобновила работу иглой, прерванную на произнесение слов.

– Это приносит людям радость, – назвала женщина-кошка первое, что пришло ей в голову при виде этой вышивки.

– Может, и приносит, – грустным эхом отозвалась дочь. – Да только мне счастья от этого нет. Не приходит ко мне лада моя: видно, нет её на свете. Жизнь – как лампа, а любовь – как масло в ней; светит лампа, покуда масло добавляют. А как закончится оно – гаснет. Так и я угасну: нет любимой руки, чтоб маслица подлить.

– Ты мне эти разговоры брось, – нахмурилась Мечислава. – Ты красавица, умница и мастерица. Всё у тебя будет.

Домой она вернулась в раздумьях. Что-то хорошее, отчаянно светлое и нежное зрело в груди, и вскоре Мечислава смогла облечь свои мысли в слова: сперва нужно было посоветоваться с супругой, спросить её мнения.

– Горлинка, хочу я забрать Вланешку к нам. Живёт она у сводной сестры, как сирота из милости – это при живой-то родительнице! Думается мне, что с нами ей лучше будет.

– Главное, лучше будет тебе, – улыбнулась Беляна, занятая шитьём детской рубашечки. – Душа твоя на место встанет. Ты, как я понимаю, мнение моё хочешь знать? Могла б и не спрашивать: я твоё решение могу только поддержать.

– Умница ты моя... Благодарю тебя. – Мечислава обняла жену за плечи, с нежностью целуя в лоб. И вдруг обратила внимание на рубашечку: – А это что? И по какому случаю?

А Беляна, сияя тёплыми звёздочками в зрачках, ткнулась носом в щёку супруги-кошки:

– Послала Лалада нам ещё одно дитятко, родная.

Улыбнулась Мечислава и жену к груди прижала, но каркало проклятое вороньё... В лихую пору предстояло родиться этому дитятку.

Когда женщина-кошка вернулась в дом Залюбы, её ждала тревожная весть: занемогла Вланешка. Ни жара, ни лихорадки, ни боли – только слабость, из-за которой она не могла встать с постели. Оставленная на рукодельном столике вышивка сиротливо ждала мастерицу, но та лежала с закрытыми очами, а её чудотворные руки, словно увядшие цветы, покоились на одеяле.

– Что с тобою, милая? – Присев на край постели, Мечислава с холодящей сердце тоской склонилась над дочерью.

Та приоткрыла усталые, отяжелевшие веки. Бледные сухие уста двинулись, и до слуха женщины-кошки донёсся шелест-шёпот:

– Угасаю я, госпожа. Кончилось маслице в лампе.

– Нет, даже думать не смей! – воскликнула Мечислава.

Она умела воевать, но как сражаться против незримого врага, который крал, высасывая по глотку, жизнь Вланешки? Каким оружием поразить его, какой силой обратить в бегство? Мечислава сгребла дочь в объятия, взяв на руки вместе с одеялом.

– Отставить, слышишь? Ты будешь жить и точка. Я так сказала!

Морозное дуновение зимы серебрилось нитями в русых волосах Вланешки. Поникшей чашечкой цветка лежала её голова на плече Мечиславы.

– Куда ты её, госпожа? – удивлённо поднялась на ноги Залюба, когда гостья проходила мимо неё с Вланешкой на руках.

– Я забираю её, она будет жить со мной, – коротко бросила Мечислава в ответ. – Позже я пришлю кого-нибудь за её скарбом и рукодельными принадлежностями.

Растаяла вечерняя заря, тревожная ночь окутала дом, всё смолкло, и только у изголовья Вланешки мерцала лампа, отбрасывая на стены тени сидевших около неё Мечиславы и Беляны. Глядя на золотистый огонёк, женщина-кошка мысленно молила: «Только не угасай...»

– Ты ведь целительница, лада, вспомни! – Беляна склонилась над Вланешкой, с тёплым состраданием всматриваясь в её осунувшееся, разглаженное мертвенным покоем лицо. – Влей в неё свет Лалады – может, и встанет она...

– Я попробую, горлинка. – И Мечислава, хватаясь за кончик хвоста птицы-надежды, простёрла над дочерью руку.

Живительный свет, вытекая из её пальцев, собирался в круглый, как солнышко, сгусток. Его лучики дышали и щекотали ладонь, и состоял он не только из Лаладиной силы. Мечислава вкладывала в него всё своё покаяние, всё сожаление о былых проступках, всю запоздалую нежность. Взгляд туманился скорбью: как можно было отказаться от этого хрупкого цветочка, доброго и чистого, неспособного таить злобу и не умеющего копить обиду? А Беляна, будто прочитав мысли Мечиславы, прильнула к её плечу:

– Ничего, родная... Лучше поздно, чем никогда. Ты успела вовремя.

Успела ли?.. Утопив сгусток света в груди Вланешки, Мечислава вглядывалась в её лицо и ждала появления хоть каких-то проблесков улучшения. Тревога высоко звенела, врезаясь в душу струной.

Грудь Вланешки приподнялась в глубоком вдохе, глаза открылись. Золотой свет ещё брезжил в глубине её зрачков, делая свою целительную работу, а её лицо уже озарилось жизнью. Вся мертвенность пропала, руки встрепенулись и заскользили по одеялу. Поймав их, Мечислава склонилась и крепко вжалась в них губами.

– Чудо ты светлое, – молвила она ласково дрогнувшим от глубокого волнения голосом. – Заря ты моя ясная... Живи, дитятко, не покидай меня! И я тебя больше никогда не покину.

Потеплевшие ладошки Вланешки щупали и гладили её лицо; ощутив слезинку, пальцы тотчас смахнули её со щеки Мечиславы. Вланешка вздохнула и сомкнула ресницы.

– Спать хочется, – прошелестел её шёпот.

– Отдыхай, милая... Набирайся сил. – И Мечислава защекотала поцелуями её лоб, брови, переносицу. От сердца отлегло, стягивавшие его ремни тревоги лопнули.

Дочь уснула глубоко и крепко, сон этот уже не походил на предсмертное забытье: он был оздоровительным. Разве умирающий поворачивается на бок и укладывается на подушке поудобнее, сладко сопя и подсовывая руки под щёку? Конечно, нет.

Мечислава не могла отойти от Вланешки, какая-то тёплая сила крепко держала её рядом с изголовьем. Ещё звякала струнка тревоги: а вдруг, если она отойдёт, жизнь Вланешки угаснет, как вот эта лампа?

– Она спит, родимая, и ты тоже иди отдыхать, – шепнула Беляна, обнимая супругу за плечи и целуя сверху в макушку. – Тревожиться уже не о чем.

– Ты ложись, горлинка, – ответила женщина-кошка. – А я побуду с ней.

Так она и просидела до утра, слушая дыхание дочери и обмирая при всяком его замедлении или намёке на остановку. Новый вдох – и Мечислава с облегчением расслаблялась. Целебное вмешательство уже не требовалось, Вланешка явно шла на поправку, но Мечислава всё бодрствовала над ней, не в силах уйти и доводя себя до изнеможения. Перед рассветом, сдавшись в плен мертвящей усталости, она уронила голову на подушку дочери.

Пробудилась она от лёгких и щекотных, как крылья бабочки, прикосновений к своим волосам. Мир вокруг тошнотворно колыхнулся, череп загудел колоколом, но Мечислава волевым усилием выпрямилась.

– Ты что же, совсем не ложилась, госпожа? – Вланешка смотрела на неё ясным, ласковым взором – уже не скованным, а живым, полным зрячести.

– Полегчало тебе, дитя моё? – Мечислава с чуть усталым теплом в груди любовалась её милым личиком и приятно удивлялась переменам, произошедшим с глазами Вланешки.

– Да, госпожа, я здорова. А где это я? – Дочь недоуменно оглядывалась по сторонам, обнаружив себя в незнакомой роскошной опочивальне.

– Ты дома, голубка моя, – улыбнулась Мечислава, скользнув пальцами по её бархатистой тёплой щеке. – Этот дом должен был стать твоим очень, очень давно.

– А Залюба с Пушинкой? А детки? – встрепенулась Вланешка.

– К ним ты можешь ходить в гости хоть каждый день. – Мечислава бережно держала на ладони лёгонькие и тонкие пальцы, шершавые от шитья. – А что до деток... Скоро у тебя родится сестричка. Будет с кем нянчиться.

Губы Вланешки дрогнули в робкой улыбке.

– Сестричка?..

– Да, доченька. – Мечислава осторожно обняла её, привлекла к себе и, не встречая сопротивления, прижала к груди. – У тебя много сестриц, а эта будет самой младшенькой.

Сёстры приняли Вланешку сперва сдержанно, но потом их сердца были покорены её милым и кротким светом. Беляна же, хоть и будучи младше падчерицы, окутала её поистине материнским теплом и заботой: этому способствовала невинная детскость Вланешки. Впрочем, порой за этой простотой проскальзывала отнюдь не детская печаль. Разум у неё был вполне развитым, а суждения – зрелыми, просто эта чистота и исключительная неспособность к злости, обиде и гневу делали Вланешку похожей на дитя. Поселившись в доме родительницы, она продолжала заниматься вышивкой, и скоро среди её заказчиц появились высокопоставленные и знатные особы – Старшие Сёстры, их супруги и дочери. За это следовало благодарить Беляну, которая то тут, то там показывала её работы. Так прошли последние мирные дни.

Не впустую каркало вороньё. Разразилась беда, грянула война, надолго унеся Мечиславу из дома. Но не с людьми пришлось на сей раз схлестнуться в бою: противник оказался силён и обладал смертоносным для дочерей Лалады оружием, сделанным из твёрдой хмари. А с востока двигалась Павшая рать... Там, где она проходила, оставалась мёртвая земля.

Женщины-кошки пытались остановить гибельное продвижение чудовищного войска по Светлореченскому княжеству. Поднявшиеся из Мёртвых топей твари шли не только по почве, но и плыли по рекам, пробивая лёд и ныряя под него. Как смертельная хворь растекается по кровеносным сосудам, так и Павшая рать ползла по жилам рек, заражая Светлореченскую землю. Кошки-воительницы лили в проруби отвар яснень-травы, чтобы выкурить тварей на поверхность, и те с рёвом выныривали, разбрасывая вокруг себя ледяное крошево.

Исполинский представитель этой нежити с грохотом пробил ледяную корку. Восседал он на жуткой смеси ящера и коня, а его правая рука заканчивалась огромным мечевидным выростом. Мечислава с обнажённым клинком выскочила ему наперерез, чтобы вонзить белогорское оружие между костяными щитками панциря; уродливая харя чудовища, издав мерзкий высокий клекот, оскалила пасть с множеством острых зубов-шипов, женщина-кошка рявкнула и показала клыки в ответ. Мечевидная конечность болотного гада отбила её клинок, а вторая ударом в грудь отбросила Мечиславу на несколько саженей. Откатившись по льду, воительница с хрипом поднялась на ноги... Кольчуга с пластинами брони приняла на себя этот страшный удар, и рёбра остались целы, а вот стальные колечки, из которых была сплетена защитная рубашка, потрескались и при малейшем касании легко расползались, будто связанные из ветхой шерстяной нити петли. Вот это беда так беда! Белогорская оружейная волшба не выстояла против многовековой тёмной силы Мёртвых топей... Но Мечислава, не обращая внимания на прореху в своих доспехах, уже устремилась на врага. Она целилась в небольшой участок мягкой плоти, открывшийся между костяными щитками.

Но прежде чем удар достиг цели, мечевидная конечность чудовищного воина со свистом рассекла кольчугу женщины-кошки, а под нею – стёганую куртку. Без труда взрезала, точно горячим ножом по маслу полоснув... Хлынула кровь, но в следующий миг белогорский меч глубоко вошёл точно между щитками. Павший ратник заверещал и взмахом клешневидной лапищи перебил поразившую его руку. Оба упали: у твари из раны хлестала зловонная и холодная тёмная жижа, а Мечислава обагряла лёд ярко-алой, как ягодный сок, тёплой кровью.

Соратницы оттащили её в сторону. Мечислава не чувствовала боли, рана подёрнулась холодным онемением, которое прорастало ледяными шипами всё глубже в грудь. Кишки не вывалились наружу?.. Кажется, всё на месте.

Свод походного шатра, отсвет жаровни. Дружинницы бережно разоблачили военачальницу и обмыли рану отваром яснень-травы.

– Шить надо, госпожа... Порез глубокий и длинный.

– Ну так шейте, – прохрипела Мечислава.

Её больше беспокоил этот мертвенный холод вместо живых толчков и укусов боли. Странное и жуткое чувство, словно сама смерть запустила пальцы в ещё дышащую грудь...

И вдруг:

– Я зашью, пустите меня!

Звонкий голосок ворвался струйкой свежего ветра и уколол Мечиславу светлой иголочкой изумления.

– Вланешка... Как ты здесь... Что ты здесь делаешь? – комком вырвались из осипшего, почти утратившего голос горла вопросы.

Блеск жаровни плясал в глазах дочери – бесстрашно-спокойных, сияющих отсветом чертога Лалады. Натужившись и приподняв голову, Мечислава бросила свирепый взор на дружинниц.

– Домой её... Немедля...

Кошки собрались было выпроводить Вланешку, но она вскинула изящную руку ладошкой вперёд. Откуда только взялась столь решительная властность в этой тоненькой большеглазой девочке!.. Дружинницы замерли, точно приказ остановиться им отдала сама княгиня.

– Я зашью твою рану. – Голос Вланешки дрожал от сострадания и нежности.

– Дочка... Тебе нельзя тут находиться, опасность близко, – простонала Мечислава.

Вместо ответа Вланешка засучила рукава и вдела в игольное ушко мерцающую золотым светом нить.

– Отваром уже промыли? – деловито осведомилась она.

– Так точно, госпожа, – ответили дружинницы.

Мечислава ощутила укол. Это было больше щекотно, нежели больно. Игла пронзала её плоть, нить стягивала края раны, и страшный холод отступал. Как тает снег под весенними лучами, так и эта мерзлота уходила под натиском победоносных рук Вланешки.

– Чем ты шьёшь? – Мечислава изумлённо всматривалась в нить, точно из золотого света свитую.

– Светом Лалады, – улыбнулась Вланешка. И добавила тише, чуть нагнувшись к лицу родительницы: – И любовью своей.

– Волшебница моя родная, – выдохнула Мечислава. – Люблю тебя...

С каждым стежком смерть отступала, отдёргивала свои загребущие пальцы от живого сердца. Вланешка работала ловко, и вскоре рана полностью сомкнулась, а все ледяные шипы растаяли. Мечислава чувствовала лёгкое жжение и покалывание, но не боль.

– Ну, вот и всё, – сказала дочь.

Разбитую вдребезги руку Мечиславы соратницы зажали в деревяшках и впустили в неё несколько целительных сгустков золотого света. Вланешка улеглась рядом и прильнула к родительнице, своим телом согревая её. Мечислава была раздета по пояс, и дружинницы прикрыли её обнажённое туловище плащом.

– Всё, всё, сейчас же домой, дитятко, – прошептала женщина-кошка, проваливаясь в блаженную сонливость. – Здесь опасно... Битва рядом.

– Я останусь с тобой, матушка, покуда ты не поправишься, – твёрдо ответила Вланешка.

– Не прекословь, это приказ! – Повысить голос толком не получилось, Мечислава уронила зазвеневший колоколом череп на подушку.

Глаза дочери наполнились слезами, она прикусила задрожавшую губку. «Что угодно, только не её слёзы», – застонало сердце раненой женщины-кошки. Ему стало жарко и больно, щемяще-сладкая нежность пронзила его.

– Целительница моя... Спасительница милая, – прошептала Мечислава, одеревеневшими от слабости пальцами смахивая тёплые капельки с ресниц Вланешки. – Уберечь ведь тебя хочу, а ты не слушаешься. Ну, что ж мне делать-то с тобою, а?

– Госпожа, мы не подпустим никого к шатру на полёт стрелы, – раздался голос одной из кошек. – Жизней не пожалеем, а убережём вас обеих.

Жизни им не пришлось отдавать: шатёр словно какая-то незримая сила охраняла. На совет к княгине Лесияре Мечислава явилась уже почти здоровой, только рука ещё висела на перевязи.

Белогорская правительница объявила, что настала пора пробудить Тихую Рощу: чтобы победить Павшую рать, нужна была столь же древняя и могущественная сила.

– Сами мы не справляемся, Сестрицы. Остаётся лишь позвать на помощь наших прародительниц.

Никто не оспорил решения княгини, и в войну вступило удивительное войско, состоявшее из живых сосен. Вооружено оно было древними мечами столетней выдержки, которые ушли на покой вместе со своими хозяйками, но ничуть не затупились и не потускнели от долгого сна внутри стволов. Государыня Лесияра вела эту светлую могучую рать в бой, разя врага Мечом Предков – величайшим из клинков, чья выдержка равнялась двенадцати векам.

Павшая рать уничтожила сама себя, после того как меткий выстрел повелительницы женщин-кошек разбил жезл мёртвого полководца, предводителя болотной нежити. Мечислава видела его – самого страшного из этих гадов; на грудных щитках его брони выпукло проступали очертания птицы с раскинутыми крыльями, похожей на ворона, а костяные выросты на голове образовывали подобие княжеского венца. Мечислава знала этот знак-птицу: он принадлежал князю Вранокрылу.

Это был переломный миг в войне – поворот к победе. После закрытия Калинова моста пелена туч рассеялась, но высокую и горькую цену заплатили за эту победу Белые горы и лично княгиня Лесияра: наследница белогорского престола, княжна Светолика, навеки застыла скалой над замурованным проходом между Навью и Явью.

Солнечным весенним днём Мечислава поднялась на крыльцо своего дома. На шаг позади за нею следовала её дочь Градинка – молодая дружинница, получившая в этой войне тяжёлый боевой опыт. Не волосы её, а взгляд словно бы подёрнулся сединой.

В дверях воительниц встречала Беляна с дочерьми. Сердце Мечиславы согрелось от весенних искорок в зрачках сероглазой ладушки, которая протягивала ей младшую дочку, ещё совсем кроху. Женщина-кошка прижала тёплый комочек к груди, а потом расцеловала любимые серые очи.

– Пташки мои, – обняла она двух других дочерей, нетерпеливо ждавших своей очереди.

Потом дочки кинулись обниматься с сестрицей Градинкой; молодая сильная кошка сгребла и со смехом закружила сразу обеих сестёр – белогорских дев. Вланешка, застенчиво улыбаясь, стояла чуть поодаль – вечная, неисправимая скромница. Мечислава раскрыла ей навстречу объятия:

– Ну, что же ты? Будто не родная...

Вланешка шагнула раз, другой, третий, замешкалась. Мечислава сделала последний шаг сама и прижала дочь к груди, на которой остался тонкий, едва заметный шрам от раны, зашитой волшебными пальцами мастерицы-рукодельницы.

– Самая... Самая родная, – шепнула Мечислава в порозовевшее ушко Вланешки.

А наутро женщина-кошка снова распахнула окно опочивальни и вдохнула полной грудью чистый, мирный воздух, свободный от военной горечи.

– Эге-ге-ге-гей! – пронёсся над землёй молодецкий крик.

У испуганных кур в курятнике градом посыпались яйца, нарядный петух – потомок того, первого – клюнул себя в зад и чебурахнулся с насеста; девушка с коромыслом расплескала воду, а кошки-носильщицы с мешками зерна на мельнице по цепочке повалились друг на друга. Стряпуха не рассчитала силы взмаха, и блин со сковородки, вылетев в окно, шлёпнулся на голову проходившей мимо кошке.

– Хорошо-то как! – потянулась Мечислава навстречу новому дню.

* * *

Беляна впустила гостью – молодую кошку со шрамом на щеке. Мягкие русые кудри золотились под солнцем, серовато-голубые глаза смотрели серьёзно и внимательно. Не было нужды спрашивать: конечно, шрам оставила война.

Стройный стан незнакомки опоясывал алый кушак, а плечи, рукава и полы кафтана переливались бисерным шитьём. Окинув доброжелательно-проницательным взором этот наряд, Беляна подумала с усмешкой: «Уж не свататься ли пришла?»

А гостья протянула ей платок с вышивкой изумительной работы: живые незабудки цвели и, казалось, даже пахли на нём.

– Не здесь ли живёт мастерица-вышивальщица? – спросила она.

– А, так ты заказать что-то желаешь? – Беляна была слегка разочарована, но постаралась не показать виду. – Да, есть у нас рукодельница. Ступай за мной, я провожу тебя к ней.

Беляна проводила кошку в светёлку к Вланешке. Жаль, жаль, что не свататься пришла пригожая гостья... Дочки уж давно поджидали своих суженых.

А гостья, остановившись на пороге светёлки, так посмотрела на мастерицу, что Беляна совсем растерялась, гадая, зачем же она явилась на самом деле. Если ради заказа, то взгляд у неё уж очень... не деловой. Когда по делу приходят, не смотрят так жадно, пристально и ласково. А если ради самой мастерицы... Но разве Вланешка – не вековуша, уже оставившая надежду встретить свою суженую?

– Ладушка, – позвала гостья негромко и нежно.

Вланешка, выпустив из рук работу, медленно поднялась из-за столика. На миг её глаза вспыхнули, озарившись радостным блеском, а потом потускнели и закатились. Гостья не дала ей коснуться пола: уже в следующее мгновение Вланешка сидела у неё на коленях.

– Здравствуй, лада, – тихо произнесла женщина-кошка, лаская рукодельницу тёплым взглядом. – Вот и нашла я тебя...

А Вланешка, очнувшись, ошеломлённо ощупывала лицо незнакомки, словно не верила, что видит её наяву.

– Кто ты? – пролепетала она.

– Мирена я, – улыбнулась кошка, бережно обнимая её и поддерживая на случай нового обморока. – Вышивки твои и привели меня к тебе, голубка.

Вланешка всё ещё не верила, мотала головой.

– Нет, не может этого быть, не ко мне ты... Ошиблась ты! Здесь две невесты живут, вон, – она кивнула в сторону Беляны, – матушка их. А я – дева-вековуша, одной мне мой век доживать суждено...

– Не нужны мне эти девушки, – сказала Мирена со смешком и ласковыми искорками в глазах. – Мне ты нужна! За тобой я пришла, колдунья-рукодельница моя милая.

Вырвавшись из её объятий, Вланешка выбежала из светёлки.

– Лада! Ладушка, куда же ты? – со смехом кинулась Мирена следом.

Беляна сама не знала, то ли смеяться ей, то ли плакать. Она нашла счастливую пару в садовой беседке: Мирена нежно и крепко прижимала Вланешку к себе, а та уже не вырывалась и не убегала, обняв кошку за шею.

– Не ждала уж я тебя, судьба моя, – всхлипывала и вздрагивала она. – Сколько же тебе лет, счастье моё запоздалое?

– Тридцать шесть исполнилось, – ответила Мирена, успокаивая эти вздрагивания всё более крепкими объятиями. – Ну, ну, горлинка... Что ж ты плачешь-то...

– Оттого и плачу, что ты ещё в колыбельке лежала, когда я уже надежду терять начала понемногу, – сквозь слёзы улыбнулась Вланешка. И рассмеялась: – Кажется, я знаю, в кого я уродилась такая «везучая». Матушке Мечиславе пришлось ладу свою ждать шестнадцать лет, а мне... Не будем считать, сколько.

– Прости, что так задержалась, – без улыбки, с серьёзной нежностью глядя на избранницу, молвила Мирена. – Я ещё в минувшем году к тебе пришла бы, если б не война.

Теперь и Вланешка посерьёзнела, осторожно тронув пальцами шрам на щеке женщины-кошки, а потом обняла её что было сил. Беляна, прикрыв пальцами улыбку, потихоньку удалилась незамеченной: в беседке начались поцелуи. Ей непоколебимо верилось, что Мирена не потеряет супругу слишком рано из-за того, что та старше. Раз уж судьба свела их таким образом, то непременно даст что-то взамен тех лет, которые Вланешка провела в ожидании. С сегодняшнего дня начнётся новый отсчёт её возраста, только и всего – простое и самое справедливое чудо. Верилось Беляне, что проживёт светлая рукодельница долгий век – гораздо более длинный, чем у иных белогорских дев, а поможет ей в том сила Лалады, которую избранница будет щедро дарить вместе со своей любовью.

Ну, а что же дочки? Встретят своих суженых, никуда не денутся. Раз уж Вланешка дождалась, то они – и подавно. Нужно только не терять надежды.

Лети, ласточка

Лети, быстрокрылая ласточка,

Лети над седыми вершинами,

Лети над полями, долинами,

Пусть ветер поможет тебе.

Неси быстрокрылая ласточка,

Ту песню, что в сердце рождается,

Что к небу стрелой устремляется...

Слезу я роняю в мольбе.

Умчись, быстрокрылая ласточка,

Туда, где мой братец сражается,

Мечом от врага отбивается –

Не дрогнет героя рука!

Смотри, быстрокрылая ласточка:

Вином станут грозди тяжёлые,

Рекой хлынут песни весёлые –

С родимыми встреча сладка!..

Скажите мне, шапки холодные,

Скажите мне, тучи свободные,

Быть может, напрасно я жду?

Не зря ли очаг дома теплится,

Впустую ли крутится мельница,

Плоды созревают в саду?

Дождусь ли я брата родимого?

Иль пологом холода зимнего

Укрыло его навсегда?

Лети же, о быстрая ласточка!..

Белеет волос моих прядочка,

Но песня моя молода*.

_________

*По мотивам грузинской народной песни «Чёрная ласточка»

Это сказание – простое и прямое, как клинок, выкованный славной белогорской мастерицей. Честность сверкающей стали – самая закалённая, самая твёрдая и бесхитростная, без прикрас и уловок. Начнём же нашу песнь...

Чернобровый воин лежал в траве на берегу реки, журчавшей спокойно и мирно. Её воды, отражавшие в себе прохладно-лунный отсвет горных вершин, сохраняли невозмутимость, хотя неподалёку от места, где лежал воин, гремела битва и лилась кровь. Река много видела – и хорошего, и дурного. И человеческую жестокость, и нежность, и глупость... Ничему не удивлялись и горы. Народ, населявший их, уже давно не знал мира и покоя.

Красивые, точёные черты воина белели мертвенным мрамором. Уже не суждено было с этих мужественных уст сорваться весёлой застольной песне, больше никогда не пить им вина... Но в зрачках ещё теплилась, угасая, последняя искорка жизни. Над умирающим воином склонился ясноглазый товарищ в чёрном плаще, под которым мерцала светлая кольчуга.

– Держись, Нугру́р, – сказал он смертельно раненому товарищу. – Выпей ещё водицы целебной.

Рука воина отклонила фляжку.

– Не будет толку, – прохрипел он. – Мне уже ничем не поможешь... Прошу тебя только об одном, Мирома́ри: найди мою сестру. Скажи ей, что её брат сражался достойно и пал в бою, не дрогнув перед лицом врага.

– Разве у неё могут быть сомнения в храбрости её брата? – Синеглазый воин по имени Миромари дрогнул губами в горьковато-ласковой улыбке.

– Скажи ей... – Голос Нугрура прерывался хрипами, на устах проступила кровь – он захлёбывался ею. – Скажи ей, что я любил её...

– Я знаю, дружище мой, знаю. – Рука Миромари сердечно, крепко сжимала руку умирающего. – Твоя любовь – больше, чем любовь всех братьев, сестёр, родителей и друзей, вместе взятых.

Нугрур уже не мог кивнуть, лишь его тяжелеющие веки дрогнули в согласии с этими словами, которые он сам не раз произносил, рассказывая товарищу о любимой сестре. В груди его влажно булькало. Уже не приносила пользы целительная сила рук Миромари: слишком поздно синеглазый боец нашёл друга. Если б это случилось чуть ранее, может, и не звучали бы сейчас на берегу горной реки слова последнего привета. Они разминулись в бою, и Нугрура ранили далеко от Миромари. Целебная вода из фляги лишь облегчала страдания, унимая мертвящую боль, но жизнь почти вся вытекла из воина, когда Миромари удалось протиснуться к нему сквозь гущу битвы. Увы, уже никакая волшебная сила не могла его спасти, смерть опередила помощь и успела взять своё.

С последним вздохом с окровавленных губ Нугрура слетело имя:

– Миринэ́... Моя Миринэ...

Вечерний отсвет горных шапок озарял его застывшее лицо суровым, чистым покоем – вечным и уже беспробудным. Незабудково-синие глаза Миромари не увлажнились слезой, просто стали жёсткими и пронзительно-холодными, как сталь меча. Склонившись над другом, витязь прикрыл ему веки.

Тело следовало вернуть на родину. Сражались они на побережье, далеко от дома Нугрура, и Миромари предстоял долгий путь. Но сначала нужно было закончить битву. Накрыв тело плащом, синеглазый воин выпрямился и шагнул в колышущееся, как потревоженная камнем вода, пространство.

Светлый клинок, выхваченный из ножен, снова обрушился на головы туркульских воинов. Он легко пробивал простые, не зачарованные доспехи людей, и туркулы падали один за другим от ударов стальной молнии. Миромари – это было не имя, а прозвище молодой женщины-кошки, только что потерявшей друга и побратима. На языке этой горной страны, Метебии, оно означало «доблестный воитель».

– Братцы, не робейте! – крикнула кошка-воин. – Бейте врага!

Удар – алые брызги... Ещё удар, и голова туркула с козьей бородкой и тонкими усами летела с плеч. Стрелы отскакивали от белогорской кольчуги, и Миромари невредимо прорубалась сквозь бурлящее войско туркулов. Её товарищи-метебийцы не обладали неуязвимостью тела, но неуязвимость духа порой значит гораздо больше. Воодушевлённые её примером, они взбодрились, собрались с силами и пошли на противника. Миромари сражалась с величественной, грозной непобедимостью, и туркульские воины в страхе бежали, едва завидев удивительного синеокого витязя, а кошка белозубо хохотала им вслед. Холодными раскатами горного грома нёсся её смех им в спины.

– Так их, братцы! Так их! – подбадривала кошка товарищей.

И те сражались с удесятерённой силой. Они были уже не кучкой измученных усталостью, отчаявшихся людей, а чудо-богатырями, полными гнева и достоинства. Они бились за свободу своей страны.

Но ещё немало крови пролилось и немало воинов полегло, прежде чем туркулы дрогнули и отступили. Дорого обошлась метебийцам эта победа. Рассвет застал Миромари одиноко сидящей на большом сером валуне под кривым, как горбатый жилистый старик, клёном. На её забрызганном вражеской кровью лице застыла усмешка, а глаза мерцали прохладными, безжалостными сапфирами.

Подошёл Звиямба – коренастый, с торчащим кривым зубом и смелыми янтарными глазами рысьего разреза. Что-то неуловимо кошачье было в этом воине – наверно, оттого Миромари с ним и сошлась. Они дружили втроём: она, Звиямба и Нугрур. Теперь их осталось двое.

– Где Нугика?

Впрочем, пристальные рысьи глаза воина уже знали правду... Догадывались.

– Нет больше Нугики, – всё-таки отозвалась кошка – коротко, сухо, но сдержанность её голоса ещё ничего не говорила о её чувствах, больно саднивших глубокой раной под сердцем. Только вот это «Нугика» – ласкательное от «Нугрур» – и выдавало привязанность обоих витязей к погибшему.

Звиямба опустил голову, потом вскинул разом посуровевшее и даже как-то постаревшее лицо по направлению к вершинам гор. Молчание почтило память их павшего товарища. Солнце вставало, заливая торжественным багрянцем зари сверкающие снежные шапки.

– Мы отомстим за Нугику, – тихо, но твёрдо сказал Звиямба и стиснул челюсти до желваков на скулах.

Рука женщины-кошки опустилась ему на плечо, и он, дрогнув бровями, на миг вышел из своего каменного оцепенения, полного ожесточённой решимости, и дружески накрыл её пальцы своей ладонью.

Туркулы пришли из-за моря. Это была могучая империя, честолюбивые властители которой стремились расширить свои владения и вели захватнические войны. Княжество Метебия первым приняло удар, а за ним и другие маленькие, но очень гордые страны Солнечных гор, забыв внутренние распри и усобицы, поднялись на бой с иноземным захватчиком. Мы ни в коем случае не хотим преуменьшить собственный подвиг солнечногорцев, мужественно защищавших свою землю, или принизить их военное искусство. Это были храбрые, опытные и бесстрашные воины, однако на сей раз им довелось столкнуться с бессчётным войском чрезвычайно сильного противника. Весьма гордые и независимые люди населяли этот край, и непросто им было решиться обратиться за помощью, но слишком многое стояло на кону, чтоб замыкаться в гордости. Солнечногорские князья, посовещавшись, решили обратиться к Белым горам. Уполномоченным вести переговоры послам пришлось преодолеть кангельские степи и пересечь земли Воронецкого княжества, прежде чем они достигли владений княгини Огнеславы. Трудный это был путь, но проделали они его не зря. Правительница женщин-кошек согласилась оказать военную помощь собратьям-горцам. Может быть, потому что один горный житель поддержит в беде другого, а может, и по иному соображению: ведь Солнечные горы располагались почти под брюхом Воронецкого княжества, отделённые от них полоской кангельских степей, и если туркульские полчища их заполонят, не двинется ли воинственный чужак далее – покорять новые земли?.. Также Огнеслава надеялась установить в Солнечных горах своё влияние и извлечь из этого союзничества немало выгод.

– Великая владычица кошачьего народа, да продлит богиня Лалада твои годы! Помоги нам дать отпор туркулам и сохранить наш край свободным и процветающим, – блестя тёмными очами, обратились солнечногорские послы к Огнеславе. – А уж мы в долгу не останемся! Мы умеем быть благодарными и храним верность данному слову. И вы, и мы – горцы. Белые горы – сестра, Солнечные горы – брат. Брат за сестру перегрызёт горло кому угодно и отдаст последнюю рубашку. Он хлебосольно примет её в своём доме и поделится всем лучшим, что есть у него. А если сестре понадобится помощь, брат сделает всё возможное и невозможное!

Впрочем, пока новоиспечённому брату самому требовалась поддержка. Посовещавшись с Сёстрами, Огнеслава дала ответ:

– Белые горы не покинут в беде своего соседа. Пять сотен кошек-воинов завтра же будут направлены в Солнечные горы вам на подмогу. Поверьте, эти пять сотен стоят пятитысячного людского войска. Но если потребуется, мы увеличим численность наших отрядов.

– Живи тысячу лет, великая княгиня! – радостно вскричали послы.

Не пять, а восемь сотен кошек-воительниц были посланы в Солнечные горы, а усталые послы, проделавшие долгий и опасный путь, ещё семь дней наслаждались белогорским гостеприимством, ни в чём не уступавшим по своей широте и щедрости их родному, солнечногорскому. Как следует употчевав и обласкав гостей, Огнеслава отпустила их на родину, но не одних, а в сопровождении охранного отряда из своих дружинниц. Домой послы добрались благополучно и с восторгом поведали своим повелителям о тёплом приёме и изобильных почестях, оказанных им белогорской княгиней.

Но мало принять иноземных послов с почестями и накормить их обещаниями, гораздо важнее оказать ту помощь, ради которой они прибыли. Слово Огнеславы не разошлось с делом, и восемь сотен кошек вскоре распределились между войсками солнечногорских князей. Казалось бы, что такое восемьсот воинов? Не так уж много, но воин воину рознь. Одна обученная кошка-ратница с белогорским оружием стоила дюжины человек, а позднее их количество в Солнечных горах возросло до пяти тысяч: туркулы давили числом, брали яростным напором, и требовались немалые усилия, чтобы отбросить их назад.

Дружба Миромари с Нугруром и Звиямбой началась со стычки. Эти молодые метебийцы знали о белогорских жительницах лишь по путаным и приукрашенным небылицами рассказам купцов, но никогда не видели их воочию. В сочетании слов «женщина-кошка» определяющим для них было первое.

– Ты замужем, женщина? – усмехнулись два приятеля-земляка, разглядывая синеглазую кошку. – И как твой муж отпустил тебя на войну? Или у вас воюют жёны, а мужья за домом следят и детей нянчат?

– В нашем народе нет мужчин, – спокойно удовлетворила кошка насмешливое любопытство горцев.

– Как это так? – удивились те. – А как же у вас на свет детишки появляются? Хотя купцы сказывали, что вы их с деревьев срываете... Или нет, нет, погоди, не с деревьев! – Звиямба смешливо толкнул друга плечом, как бы ища поддержки, и прыснул себе в ладонь. – Они на грядках растут, как чеснок!

– Купцы ваши малость привирают, – хмыкнула белогорская жительница. – Наши дети не растут на деревьях. И на грядках – тоже.

И она рассказала, как обстояли дела в её племени с деторождением. Чужие языки женщины-кошки усваивали быстро; если у навиев переводчиками служили паучки в ухе, то белогорянки обходились без таких ухищрений. Изъяснялась кошка уже сносно – с несколько ломаным произношением, но достаточно внятно, чтобы её правильно понимали.

Приятели, выслушав её и подивившись рассказу, начали отпускать шуточки. Похоже, они не верили своим ушам и смотрели на кошку как на чудо-юдо заморское.

– Ну, зачинать детей – это ещё ладно... Эту твою способность мы вряд ли сможем проверить прямо сейчас. А вот умеешь ли ты сражаться? Может, и тут купцы врут, а?..

– Ну, давайте проверим, коли вам так не терпится, – ухмыльнулась кошка, вынимая белогорский клинок из ножен.

– Хм, – с усмешечкой покривился Нугрур, окидывая воительницу пренебрежительным взглядом. – Кто ж так оружие держит? Нет, женщина-воин – это такая же чушь, как сладкая соль или горячий снег!

– А горячего пинка под зад ты не хочешь, балабол? – прорычала белогорянка, задетая за живое. Уж в чём в чём, а в неумении держать меч никто не смел её упрекнуть!

Клинки напряжённо зазвенели, ударившись друг о друга. Кошка отбивалась сразу от обоих горцев, вертясь волчком и ловко уклоняясь – только трава колыхалась, сминаемая быстрыми ногами. Запел, засиял на солнце белогорский меч, волшба оружейная в нём заиграла, и во время очередного нападения Нугрур вдруг вскрикнул и выронил своё оружие.

– Моя рука! – застонал он, припав на колено. – Ты сломала её, кошка! Как я теперь воевать буду?!

– Ничего с твоей рукой не случилось, целёхонька она, – ответила та невозмутимо. – Просто прыти у тебя поубавилось, вот и всё. Клинок белогорский тебя уму-разуму учит, спесь с тебя сбивает.

Звиямба от удивления допустил ошибку, чем кошка и воспользовалась, повалив его наземь и приставив острие меча к его горлу.

– Всё, дружок, ты побеждён, – беззлобно усмехнулась она.

Светом Лалады она сняла Нугруру боль в руке, и воин посмотрел на неё уже по-иному – с изумлением и проблеском уважения в непроглядно-тёмных глазах. Хорош собой был этот горец: брови соболями, нос точёный, с горбинкой, а во взоре – сдержанные горячие молнии.

– У тебя сестры случайно нет? – спросила кошка просто так, полушутливо, полусерьёзно.

А тот вдруг насторожился, нахмурился, даже побледнел.

– Зачем ты спрашиваешь?

– Да так... – Белогорская воительница помогла Нугруру подняться, с удивлением и любопытством наблюдая эту внезапную перемену в его настроении, это острое смущение, вдруг охватившее его. – Просто подумалось, что ежели б у тебя была сестрица, то была бы она весьма пригожа собою.

– Про сестру мою и думать не смей, не для всякого встречного она была рождена! – вспылил Нугрур, грозно сверкая молниями в очах.

Похоже, кошка попала ему в чувствительное местечко.

– Хм, ясно всё с тобой, ревнивый братец, – прищурила она холодные сапфиры глаз, но соблазнительные думы о темноокой деве заронились малым семечком ей в сердце...

Она уже успела заметить и оценить роскошную южную красоту метебийских девушек – терпкую, хмельную и бархатную, как тёплая солнечногорская ночь. Как цветы по весне, сияли в каждом дворе две-три пары томных девичьих очей в пушистом обрамлении длинных ресниц. Правда, от чужаков они прятались: девушек с детства приучали к скромности. Но какие рамки воспитания способны удержать юное сердце, жаждущее влюбиться?.. Однако не всем прекрасным дочерям Солнечных гор доводилось выходить замуж по любви. Частенько женихов им подыскивали родители. Ну, а если уж два любящих сердца таки встречались, никто не осуждал решительных действий, на которые зачастую шли влюблённые, покуда мать с отцом не нашли им пару по собственному усмотрению. Девушка могла убежать с понравившимся парнем, или жених крал невесту. Если вскоре после побега или умыкания между ними случалась близость, пара считалась мужем и женой без лишних разговоров.

Миринэ была светом очей Нугрура. Если бы и существовал на свете другой такой старший брат, сделавший младшую сестру главным и единственным сокровищем своей души, то и он не сравнился бы с Нугруром. Он ревностно берёг её с детских лет, одержимым волком бросался на любого, кто осмеливался устремить на Миринэ вожделеющий взгляд.

– Ты как собака на сене, – с усмешкой говорила ему кошка при этих рассказах. – Ты всех её женихов распугать хочешь? Гляди, останется твоя сестрица в девках с таким братцем-охранником!..

– Уж лучше пусть в девках останется, чем станет женой недостойного человека, – с мрачным огнём во взоре отвечал Нугрур.

– А кто, по-твоему, достоин её? – поджаривая на костре ломти баранины, спросила кошка.

– Пока такого человека я не встречал, – коротко ответил Нугрур.

– Он должен быть похожим на тебя самого, так ведь? – проницательно улыбнулась белогорянка.

Молодой воин ничего не сказал в ответ. Вместо него съехидничал Звиямба:

– Если бы Миринэ не была сестрой, наш Нугика сам женился бы на ней! – И многозначительно подмигнул, за что получил от друга подзатыльник. Потирая пострадавшее место, он хмыкнул: – Жениться тебе надо, брат, вот что. Женись и люби вот этак жену, как сестрёнку любишь, а то совсем уже помешался – Миринэ то, Миринэ сё!.. Одна Миринэ на уме.

– Погоди, Звиика, – мягко осадила его кошка. – Поучать легко: мол, делай так, не делай этак. Не был ты в чужой шкуре – так и не суди о том, чего сам не чувствовал.

Звиямба смолк, воздавая должное внимание жирному мясу, слегка подкоптившемуся дымом во время жарки, а Нугрур посмотрел на синеглазую кошку-ратницу с благодарностью – за понимание его чувств. После откровений о сестре он всегда испытывал неловкость, зарекался рассказывать о Миринэ, но через некоторое время её имя вновь срывалось у него с языка.

Своё прозвище кошка получила после первого же сражения, в котором ей довелось отличиться на глазах у боевых товарищей. Её белогорское имя было непривычным и неудобопроизносимым для них, вот они и стали звать её Миромари. После того боя Нугрур и Звиямба крепко зауважали её. Молодые горцы приняли её как друга и соратника, а женщину в ней не видели: слишком отличалась она от солнечногорских девиц – и обликом, и повадками. Она была воином, как они сами.

Однажды на ночном привале Нугрур сказал кошке:

– Пожалуй, ты единственная, кого я был бы не против видеть рядом с Миринэ.

Звиямба похрапывал, подложив под голову колчан со стрелами, чистые звёзды мерцали в бездонной глубине, горы дышали свежестью. Пронзительно дышали они, грустно, щемяще-сладко... Это была великолепная и величественная ночь – ночь накануне боя, ставшего для Нугрура последним.

– Если меня завтра убьют, отнеси Миринэ весть о моей гибели, – сказал он, задумчиво устремляя взгляд к звёздным россыпям над головой. – Дом наш найти нетрудно, его всякий знает. Это дом Темгу́ра Кривоносого, правой руки князя Астанму́ра. Темгур – наш с Миринэ отчим.

– Погоди хоронить себя, брат, – нахмурилась кошка. – Ты ещё потопчешь землю и выпьешь вина на свадьбе своей сестрицы.

Нугрур только усмехнулся невесело, и сердца Миромари коснулся звёздный холодок. Она спросила:

– Как я узнаю твою сестру?

– Не беспокойся, ты её узнаешь сразу, – тепло улыбнулся Нугрур. – Сразу поймёшь, кто перед тобой. Слышала бы ты, как она поёт! Нет другой такой певицы во всех Солнечных горах, клянусь памятью предков!

Не хотелось в такую ночь думать о печальном, и Миромари предложила набраться сил, выпив по глоточку воды из Тиши.

– У меня есть предложение получше. – И Нугрур достал оплетённую ивой фляжку, в которой булькало нечто более крепкое. – По чуть-чуть, чтоб согреться душой и телом.

Это была местная «живая вода» под названием таштиша – напиток убойной крепости, огнём обжигавший нутро и ударявший в голову с силой кузнечного молота. Помногу пить его не следовало; Миромари уже убедилась в этом, прочувствовав на себе валящее с ног действие винных паров сего могучего зелья. С этим серьёзным напитком её познакомили, конечно же, Нугрур со Звиямбой. Они нарочно напоили её до поросячьего визга – подшутили, называется. С таштишей шутки плохи – это она хорошо усвоила, с непривычки испытав все ужасы отравления и похмелья. Спаслась тогда женщина-кошка только чудесной белогорской водой. По какой-то своеобразной и странной шутке судьбы в названиях «Тишь» и «таштиша» слышалось некое созвучие. Отличались эти две водицы только тем, что вторая при неумеренном и неумелом потреблении становилась не живой, а поистине мертвящей.

Звонкий «чпок» вынимаемой пробки пробудил Звиямбу. Мгновенно, как по щелчку пальцев, подняв голову – как и не спал вовсе! – он укоризненно промолвил:

– Это что ж такое – вы без меня пить собрались? Это бесчестно! Друзья так не поступают!

– Выпьешь без тебя, как же, – усмехнулся Нугрур. – Ты звук пробки через все Солнечные горы услышишь. Давай уж, присоединяйся.

– Вот это другой разговор! – И Звиямба, в предвкушении потирая руки, быстренько уселся рядышком.

Напиваться до бесчувствия они, конечно, не стали. Каждый опрокинул в себя лишь пару-тройку глотков, используя в качестве рюмки колпачок, прикрывавший сверху пробку фляги – для пущей надёжности хранения живительной влаги. Закусив вяленым мясом, друзья провели остаток ночи без сна, в разговорах под звёздами. Что греха таить – выпили ещё по глоточку-другому... Но в меру – так, чтоб наутро голова не трещала и была ясной в бою. Нугрур негромко затянул:

Скажите мне, шапки холодные,

Скажите мне, тучи свободные,

Быть может, напрасно я жду?

Не зря ли очаг дома теплится,

Впустую ли крутится мельница,

Плоды созревают в саду?

– Да ну тебя, – махнул на него рукой Звиямба. – Свидишься ещё со своей сестрицей, куда ты денешься!

Но песня всё-таки прозвучала над погружённым в сон лагерем воинов. И оказалась пророческой...

* * *

Миринэ напевала «Ласточку», снимая тяжёлые, налитые соком виноградные грозди. Каждая ягодка – с еладийский орех, прозрачная, с дымчато-розовым румянцем восковой, тонкой кожицы... Изобильная осень горела багрянцем на листьях лозы. Многие мужчины ушли воевать, но сюда, вглубь страны, бои ещё не докатились: туркулы осаждали побережье, но вовремя подоспевшие отряды женщин-кошек отбрасывали врага назад снова и снова. Ещё ни одну белогорскую воительницу девушка не видела своими глазами, но рассказами о них полнилась земля Метебии.

Отщипнув виноградину, Миринэ отправила её в рот, а полная корзина стояла у её ног, обутых в мягкие кожаные чуни. Её чёрное одеяние пестрело многоцветной вышивкой, отчего совсем не казалось мрачным. Голову девушки венчала круглая, шитая бисером шапочка с накидкой-платком, под которым пряталась свёрнутая в тяжёлый узел чёрная коса. Огромный богатый сад влажно шелестел, капельки падали с листьев, сверкая в лучах проглянувшего сквозь тучи солнца, а большой каменный дом возвышался среди плодовых деревьев мрачноватой сторожевой башней. Далёкие горные шапки затянула серая дымка осенней хмари.

– Где же ты, Нугика? – чуть слышно вздохнула Миринэ, вскинув тёмные печальные глаза к молчаливым вершинам. – Уж поскорее б ты возвращался, хватит воевать!..

Матушка не дождалась сына: месяц назад они похоронили её, и в доме воцарилась угрюмая тишина. Сестрицы боялись слово сказать отцу, который возвращался каждый вечер усталым, раздражённым... Он не воевал: князь возложил на него на время своего отсутствия много обязанностей по управлению делами в Метебии. Не звучали песни, не звенел девичий смех и разговоры, лишь одиноко трещал вечерами огонь очага, у которого Темгур грел руки, опрокидывая в себя чарку за чаркой. Отяжелев от таштиши, он подзывал к себе Миринэ и подолгу молча смотрел на неё. От его затуманенного винными парами, пристально блестящего взгляда девушке становилось жутко. Темгур Кривоносый приходился ей и Нугруру отчимом, а младшие дети родились уже после того, как матушка вышла за него замуж, овдовев. Родного отца брат и сестра потеряли десять лет назад, во время другой войны.

– Ты похожа на свою мать, – только и говорил порой Темгур, вдоволь насмотревшись на Миринэ. – Только в десять раз красивее. Ступай.

Лицо отчима пересекал шрам. Он тянулся через выпуклый, изборождённый морщинами лоб и захватывал впалую щёку, заросшую седой щетиной. Серебряные усы почти скрывали жёстко сложенный рот Темгура, а крючковатый нос был свёрнут набок от полученного ещё в юности перелома – по нему его обладатель и получил своё прозвище. Суровое, грубо высеченное лицо редко освещала улыбка, но даже от неё у Миринэ холодела спина. Недобро улыбался отчим, хотя никогда ничего дурного не делал ни девушке, ни сёстрам. К Нугруру он был строг, даже излишне суров и, как только началась война, не замедлил отправить его сражаться.

«Ступай», – отпускал отчим, и, получив разрешение покинуть комнату, Миринэ устремлялась к себе, но ещё долго румянец не возвращался на её щёки, а сердце колотилось, как после долгого бега. Слабость сковывала тело: взгляд отчима будто высасывал из неё силы.

Дождусь ли я брата родимого?

Иль пологом холода зимнего

Укрыло его навсегда?

Нет, не отвечали затуманенные вершины, и напрасно летела к ним песня, одиноким сиротливым эхом растворяясь в пустоте. Подняв корзину, Миринэ направилась на кухню. Темгур владел обширными виноградниками, расположенными в долине реки, и всякий раз нанимал бедный люд для сбора урожая и изготовления вина. Платил он работникам жалкие гроши, но те и такому заработку радовались. Садовый же виноград, более крупный, красивый и сладкий, снимали домочадцы. Тяжёлыми гроздями лакомилась только семья и важные гости.

Бросив взгляд поверх изгороди, девушка вздрогнула: на неё смотрели ярко-синие, прохладные сапфиры незнакомых глаз. Очень красивых, пристальных, проникающих в самую душу... Всадник в чёрном плаще откинул наголовье, снял шлем с пучком конских волос на маковке, и на плечи ему упали иссиня-вороные кудри. Кольчуга на широкой груди светло мерцала, как начищенное серебро.

– Ты – Миринэ? – спросил незнакомец.

Его голос обрушился на сердце девушки бодрящим холодом горного водопада. Чувствуя, что колени непреодолимо слабеют, Миринэ из последних сил бросилась в дом. В кухне она почти уронила корзину с урожаем и сама осела рядом на пол... Пространство кружилось и качалось, сад дышал в открытую дверь дождливой сыростью. Что за дурнота овладела ею? Миринэ простёрлась на полу в каком-то светлом оцепенении. Рука откинулась и полуобморочно упала, из раскрывшейся ладони выкатилась смятая и раздавленная виноградина.

А к ней уже бежали сестрёнки:

– Миринэ, Миринэ! Что с тобою?..

Их руки тормошили её, поднимали, усаживали. Её напоили водой, обрызгали лицо, и девушка понемногу пришла в себя, но те невыносимо-синие очи стояли перед её мысленным взором. Эхо голоса отдавалось в каждом закоулке души: «Ты – Миринэ?» Нездешние глаза: такая синева не встречалась у жителей Солнечных гор. Чужестранец... Но откуда он знал её имя?

Сердце ёкнуло, облилось смертельным холодом: уж не о брате ли весть пришла? Не прислали ли горные вершины ответ на её песню? Эта мысль заставила Миринэ подняться на ноги. Ещё не вполне оправившаяся от слабости, она вернулась в сад. Спотыкаясь и поскальзываясь на мокрой дорожке, девушка поспешила отворить калитку в зелёной живой изгороди.

Синеокий незнакомец уже спешился и держал коня под уздцы.

– Госпожа Миринэ, назад! В дом! – прогремел суровый голос.

Это стражники торопились встретить чужака: в отсутствие хозяина женщины не могли принимать гостей. Впрочем, Миринэ сходило с рук многое. Отец баловал любимую дочурку и позволял ей всё... Ну, или почти всё. Она с детства ездила верхом, прекрасно стреляла из лука и знала толк в соколиной охоте. Отчим пытался набросить на неё узду строгости, но строптивая Миринэ всё равно рвалась на свободу. Сколько её ни запирали, она всегда ускользала – когда хотела и куда хотела. Вот и сейчас она ответила:

– И не подумаю. Я хочу знать, что за гость к нам пожаловал и какие новости принёс.

– Госпожа Миринэ, лучше ступай в дом, – настаивали стражники – впрочем, не очень-то твёрдо. Пока хозяина не было дома, они не имели на неё никакого влияния и сами это прекрасно знали.

Девушка и бровью не повела. Слабость уже прошла, и она смело взглянула в лицо незнакомца в чужеземной кольчуге. О, что за удивительные очи смотрели на неё с этого пригожего, гладкого лица без следа щетины! В них цвела вся синева весенних небес, распахивалась вся глубина горного озера, разливался весь холод сапфировых россыпей... Но, несмотря на свою прохладу, они не казались неприятными. Их взор будоражил, рождая в сердце рой мурашек, который расползался по телу Миринэ. У неё даже ладони заледенели.

– Меня зовут Миромари, я из народа женщин-кошек, – представилась, как выяснилось, обладательница этих ярких и незабываемых глаз, а отнюдь не обладатель. – Боюсь, госпожа Миринэ, я пришла в твой дом горевестницей. Твой брат Нугрур пал смертью храбрых в бою с туркулами.

Только небесный свет этих чудесных очей и спас сердце Миринэ – лишь благодаря их искренней, глубокой, тёплой поддержке оно и не разорвалось на части в тот же миг, когда прозвучала скорбная весть. Девушка не закричала, не разрыдалась, просто стала мраморно-бледной – белее своей головной накидки. Мертвенный холод охватил её, а душа улавливала далёкий печальный стон снежных шапок... Горы не решались ответить ей правду на её песню-вопрос, вот и послали синеглазую белогорянку. И поступили мудро.

– Твой брат был моим другом, мы сражались с ним вместе, – сказала Миромари. – Я присутствовала при его последнем вздохе. Последним, что он произнёс, было твоё имя.

– Это правда? – Голос Миринэ разом сел, прозвучав глухо и сипло – от невыносимой боли.

– Да, госпожа, – молвила кошка. – Он сказал: «Моя Миринэ». А ещё он просил передать тебе, что он любил тебя больше всех на свете.

– Я знаю. Спасибо тебе за его слова. Благодарю, что донесла их до меня. Я как будто слышу голос брата, произносящего их. – И тёплая слезинка всё-таки скатилась по бескровной щеке девушки.

Мудрые вершины вливали в неё гордость, величие и силу, своим дыханием выпрямляя её стан. Она зажала своё горе в кулак до поры, а пока распорядилась накормить и напоить женщину-кошку. Да, она не имела права сама принимать гостей, но плевать она хотела на обычаи и приличия. Голос гор велел ей взять в свои руки управление домом, стать хозяйкой, и уже никто не мог ей в этом помешать или одёрнуть – мол, ступай к себе. Воины отчима, сторожившие его дом, хотели было напомнить ей её место, но под её величественно-властным, влажно сверкающим взором не посмели открыть рот. Миринэ сама проследила, чтобы гостье подали всё самое лучшее – и угощение, и выпивку. Из погреба принесли пыльный сосуд с таштишей, а свежесобранные виноградные грозди на расписном блюде украсили стол.

– Благодарю тебя, прекрасная госпожа Миринэ, – поклонилась женщина-кошка. – Полагаю, я должна дождаться Темгура, чтоб лично сообщить весть и ему.

– Отчим будет вечером, – проронила Миринэ. – А пока чувствуй себя как дома и угощайся.

Новость облетела соседей с быстротой молнии. Не прошло и часа, как дом Темгура наполнился соболезнующими, которых тоже нужно было усадить за стол. Эту обязанность взял на себя дядя Камдуг – старший брат родного отца Миринэ и Нугрура. Он ни в чём не упрекнул девушку, лишь мягко молвил:

– Давай-ка я за хозяина побуду, детка. Ни к чему тебе брать это на свои плечи... Ты лучше сходи на кухню, проверь, всего ли достаточно.

Дядя Камдуг был единственным родным человеком после отца и брата, которому Миринэ верила, как себе, и любила. После гибели Алхада Камдуг хотел взять его вдову и детей в свою и без того большую семью, но Темгур, давно заглядывавшийся на Налму и досадовавший, что она в своё время выбрала Алхада, а не его, воспользовался случаем и предложил ей стать его женой. Был он старым холостяком и детей до той поры не нажил, но с Налмой у него пошли дочки – одна за другой, год за годом. Темгур хотел бы и сына, но долгожданный мальчик всё не рождался. А с пасынком Нугруром он так и не поладил. Брат и сестра часто гостили у дяди, проводя в его доме по десять дней и долее.

Миринэ хотелось прильнуть к дяде Камдугу, уткнуться в родное плечо, но при гостях она не позволяла себе так расклеиться. Дядя между тем уже познакомился с Миромари и расспрашивал женщину-кошку о подробностях боя и гибели Нугрура. Сам он не воевал: будучи на деревянной ноге, к военной службе он был не пригоден.

– Надо непременно доставить тело Нугики домой, – сказал дядя, поглаживая тёмные с проседью усы. – Что с ним, кстати?

– Я похоронила Нугрура во временной могиле, – ответила женщина-кошка. – А чтоб его тело не подвергалось тлению, обернула тканью, пропитанной нашим белогорским, тихорощенским мёдом. Этот мёд – вечный. Он сохраняет всё, что обволакивает собой.

– Отведёшь нас к месту его погребения, – кивнул дядя Камдуг. – Благодарю тебя, Миромари, за то, что сберегла его останки. Ты достойно и верно поступила.

Миринэ хотелось остаться наедине со своим горем, но в глубине души она понимала, что на людях легче держаться. К ней подходили с соболезнованиями. Многие семьи недосчитались сыновей, отцов и братьев, война осенила своим мертвящим крылом каждый дом. Эти люди не понаслышке знали, каково это – терять дорогих и близких. Вот, к примеру, дядя Нурги – седой, сухонький и щуплый, перепробовавший в жизни немало занятий, а на старости лет трудившийся пастухом. С ним вечно приключались истории: то он в дупле большого дерева умудрился уснуть и застрять, так что его двое суток искали, то перебрал таштиши и провалился в овраг, но ничего себе не повредил, а провёл время с пользой. Его опять все обыскались, супруга рвала и метала, а он отлично выспался и отдохнул. А однажды его так покусали дикие пчёлы, что он распух до неузнаваемости. Женился дядя Нурги поздно, в сорок восемь лет. Избранницей его стала одна засидевшаяся в девушках особа – тётушка Замия, приставленная к юным племянницам. Одну из этих девушек дядя Нурги помогал похищать влюблённому в неё молодому охотнику, но так уж вышло, что красть невесту пришлось вместе с этой незамужней тётушкой – чтоб шум не подняла раньше времени. В итоге счастливый охотник получил желанную девушку, а дядя Нурги влип по самые уши. Тётушка раскричалась: мол, украл – женись. Замуж её долго не брали оттого, что красотой её природа сильно обделила, а вот полноты дала сверх меры, но дяде Нурги выбирать не приходилось. Отвертеться он не смог, пришлось сочетаться браком: брат великовозрастной невесты был человек серьёзный, неприятностей с этим семейством дядя Нурги наживать не хотел. Ну а потом, пожив немного с тётушкой, он счёл, что не так уж она и плоха в общем и целом, и с женитьбой он не прогадал. Супруга оказалась весьма хозяйственной, кашу из топора могла сварить, ну а то, что толстая, некрасивая, вздорная немного и разговорчивая не в меру – не беда. Много приключений пережил дядя Нурги – и забавных, и не очень... Их единственный с тётушкой Замией сын, поздний и любимый, погиб на этой войне.

Казалось бы, что простые люди делали в богатом доме Темгура, княжеского помощника? Во-первых, не всегда он был таким высокопоставленным человеком. В большие люди он выбился благодаря деловой ловкости и воинской отваге – князь его приметил, приблизил к себе, и вот – Темгур стал тем, кем он стал. Но от старых знакомых он не отмахивался. Они же ему и домище этот помогали строить, так почему же теперь не имели права зайти и по-соседски пособолезновать? Дядя Нурги Темгура ещё мальчишкой помнил и на закорках катал. Впрочем, было ли такое на самом деле или же дядя Нурги всё выдумал и для красного словца приплёл – этого никто не знал толком, а сам Темгур предпочитал уклоняться от ответа. Но дядю Нурги он в своём доме принимал обходительно и с уважением – даже вопреки тому, что старик позволял себе порой пожурить его и всегда находил, к чему придраться: к примеру, если дядя Нурги считал, что Темгур слишком скупо платил работникам, он так и говорил княжескому помощнику прямо в лицо.

– Дядюшка Нурги, так ведь и мне самому достаток не с неба сыплется, – обыкновенно отвечал тот. – Сколько могу, столько и плачу.

Словом, Темгур выслушивал всё, но поступал так, как считал нужным. Непростой он был человек, упрямый, жёсткий, порою со странными замашками, но не спесивый – тех, кто знавал его ещё до его возвышения, княжеский помощник не чурался, хоть ни с кем тёплых дружеских отношений и не поддерживал. Никого он особо не выделял, ни с кем тесно не сближался, держался слегка отстранённо и ровно со всеми, никого к себе в душу не пускал. Холодком как будто веяло от него.

Печальное это было застолье, хоть и весьма обстоятельное. Ещё не привезли домой тело Нугрура, а его уже поминали все: и те, кто знал его лично, и те, кто только слышал о нём, и те, кто вообще понятия не имел, о ком речь. Миромари уже в десятый раз рассказывала о сражении, в котором он погиб, но поток вопросов не прекращался. Некоторые из них повторялись по второму-третьему кругу, но женщина-кошка терпеливо отвечала. Рассказывала она и о своём народе, о Белых горах, и к этим рассказам Миринэ прислушивалась с особым вниманием. Сквозь солоноватую пелену мертвящей боли в её груди ёкало что-то живое и тёплое, откликаясь на звук голоса женщины-кошки, на блеск её смелых глаз, на изгиб её тёмных, собольих бровей...

И всё-таки в какой-то миг девушке стало невмоготу. Гости хмелели, разговоры становились всё более бессвязными, и ей нестерпимо захотелось на свежий воздух. Когда она поднялась из-за стола, дядя Камдуг придержал её за руку твёрдой и сильной рукой:

– Куда ты, Миринэ?

– Я выйду в сад, душно мне здесь, дядюшка, – проронила девушка.

– Только ненадолго, милая, – сказал дядя Камдуг. Хмель чувствовался и в нём, но он всегда оставался разумным, сколько бы ни выпил. – Тебе лучше побыть вместе со всеми: сообща и бремя горя легче переносить.

– Ты прав, дядя Камдуг, – устало улыбнулась Миринэ. – Здесь просто дышать нечем, у меня уже голова кружится.

– Хорошо, хорошо, ступай, – отпустил её тот.

В саду Миринэ приложила к щекам прохладные листья лозы. Она закрывала глаза и видела лицо брата – живого, улыбающегося. Они скакали верхом наперегонки, и Миринэ обижалась, когда Нугрур пытался ей уступить. Он всегда был лучше во всём, и она стремилась достичь тех же успехов. Конечно, воином ей никто не позволил бы стать, но стреляла она метко. Страшно, дико было думать о том, что теперь Нугрур лежал в мокрой земле, пресыщенной осенними слезами дождя, завёрнутый в пропитанную белогорским мёдом ткань... Жутко до крика, невыносимо до стона сквозь зубы. Больше не поскачут они стремя к стремени, не отправятся на охоту в горы, не заночуют под звёздным небом. Не укроет Нугика её, озябшую, своим плащом, не обнимет за плечи, не расскажет страшную сказку про вурдалака. Сказок Миринэ не боялась, даже самых жутких. Жизнь, оказывается, могла быть во сто крат страшнее...

– Миринэ!

Девушка вздрогнула и открыла глаза. Перед ней стоял Энверу́ш – в кожаных доспехах, опоясанный коротким мечом. Его чёрные глаза пристальными буравчиками вонзились ей в душу, и она невольно отпрянула. Его ресницы горьковато дрогнули.

– Миринэ, ты же знаешь, что я не причиню тебе зла никогда... Всё, что ты прикажешь, я исполню. Ты велела мне уйти и не тревожить тебя – я ушёл. Я искал смерти на войне, но она обходит меня стороной как будто нарочно.

Девушка невольно прильнула к лозе, будто ища в её прохладных объятиях успокоение и защиту. Та матерински обвивала её, а молодой воин и поэт всё сверлил её пронизывающим взглядом, жадным и серьёзным, полным не то упрёка, не то ненасытного, неутолимого томления. С братом Миринэ состязалась в стрельбе и выездке, а с Энверушем – в стихосложении. Она пробовала силы во всём, и всё ей давалось с лёгкостью, но в душе она не могла не осознавать, что её стихам по сравнению со строчками Энверуша не хватало глубины. Она искала хлёсткие, яркие образы, но зачастую увлекалась внешней красотой и игрой в словесный бисер. Но она была начинающим стихотворцем, а Энверуш сочинял уже давно. Они не раз спорили о словах и строчках, не раз ревнивый Нугрур пытался отогнать «этого лукавого сочинителя» прочь от своей сестры.

– Добром это не кончится, так и знай! – внушал он девушке. – Что ему от тебя надо? Твои стихи? Да как бы не так!

– И что же, по-твоему, ему нужно? – подбоченившись, усмехнулась Миринэ.

– Всё то же, что и остальным твоим воздыхателям, – угрюмо сверкнул Нугрур глазами, в зрачках которых жарко дышала неусыпная ревность.

– Да что ты говоришь! Неужели! – язвительно прищурилась девушка.

Впрочем, брат был недалёк от истины. Не прошло и нескольких дней после этого разговора; однажды в конце очередного творческого спора Энверуш в бешенстве порвал в клочья свой новый стих, который девушка разнесла в пух и прах. Немного успокоившись, он приблизил лицо и коснулся прерывистым дыханием губ Миринэ:

– Мирика... Пташка моя певчая! К чему тебе это всё? Все эти игры – в стихотворца, в стрелка, в охотницу? Ты прекрасна... Почему бы тебе не быть просто женщиной?

Это задело Миринэ за живое.

– А давай, я сама буду решать, чем мне заниматься? – отрезала она холодно.

Напрасно Энверуш просил прощения, посвящал Миринэ новые стихи, один отчаяннее и пронзительнее другого – девушка крепко обиделась. Не помогло и прямое признание в пылких чувствах.

– Энверуш, я могу относиться к тебе только как к брату или другу, – сказала Миринэ.

– Я обидел тебя, поэтому ты так жестока и непреклонна, – горько покачал головой тот. – Но и у женской жестокости должны быть какие-то границы! Мирика, довольно мучить меня, довольно играть с моим сердцем в кошки-мышки! Просто ответь: ты станешь моей женой?

– Энверуш, это невозможно, – устало вздохнула девушка. – Дружба с тобой была мне приятна, пока ты не сказал те слова, тем самым открыв своё истинное ко мне отношение. Ты считаешь, что я занимаюсь не своим делом? Прекрасно! Продолжай считать, как тебе угодно. Мне больше ничего от тебя не нужно.

– Если ты не согласишься выйти за меня, я выкраду тебя, – сказал Энверуш мрачно, играя желваками на скулах и раздувая ноздри.

– Насильно ты не заставишь меня полюбить тебя, – твёрдо сказала Миринэ. – А если попытаешься заполучить меня таким способом, я не смогу уважать тебя. Тебе нужна презирающая тебя жена? Не думаю.

– Ты избалованная девчонка, Мирика, – процедил Энверуш. – Твои родители слишком много разрешали тебе и на многое закрывали глаза... И всё равно я люблю тебя. Угораздило же меня так!..

Миринэ долго не выходила из дома – боялась, что Энверуш приведёт в исполнение свою угрозу выкрасть её. А потом пожаром пронеслась весть о войне...

– Я вернусь, сестрёнка, – сказал Нугрур, садясь в седло. – Будь умницей, не связывайся со всякими прохвостами.

Под «прохвостом» он, конечно, подразумевал Энверуша. Но и пылкий поэт тоже собрался воевать. В отличие от Нугрура, вернуться он не обещал – молча проехал мимо сада, бросив на Миринэ поверх живой изгороди угрюмо-жадный, тоскующий взгляд, как бы говоривший: «Вот погибну я – и пожалеешь, что отвергла меня! Слезами умоешься, только будет слишком поздно!»

Но вышло наоборот: Энверуш вернулся, а Нугрур – нет. Обнимаемая ветвью лозы, будто матушкиной рукой, Миринэ стояла с болью во влажном взоре. Вздыхал сад, тоскливо кричали в сером небе птицы, а ветер шептал новые, ещё не написанные строчки стихов... Кто из них первым поймает и выведет рукой горькие, страстные слова – отголоски потерь? Миринэ не чувствовала в себе сил взяться за перо: надломленная, налитая болью душа не пела, и неподъёмными казались эти назревающие строчки. Не одолеть ей, не выразить словами всего величия этой боли... Слишком мал её дар, слишком слабо перо. Она была готова уступить первенство Энверушу: у него выйдет и сильнее, и лучше. Её детский лепет не мог сравниться с его зрелым голосом. Может, и в самом деле она не за своё дело взялась – лишь играла в поэта, но вместо стихов получались жалкие потуги. Может, и прав был Энверуш, а Миринэ возражала ему из пустого упрямства и уязвлённого самолюбия. Ведь так горько признавать свою бездарность!

– Что ты так смотришь на меня, Мирика? Ты как будто винишь меня в том, что я жив, а твой брат – нет, – горько проронил Энверуш. – Война забирает лучших. Она жестока и несправедлива. Я не могу ни вернуть тебе Нугрура, ни заменить его. Я не надеюсь заслужить место в твоём сердце, но если я могу что-то сделать для тебя, я готов. Мне ничего не нужно взамен... Пусть между нами останется стена молчания, которую ты воздвигла, пусть я не стану для тебя более желанным, пусть не стану значить для тебя более, чем вот эти опадающие листья. Пусть ничего не изменится, и ты по-прежнему останешься далека... Но и из-за этой стены я готов быть твоей опорой – тем, на кого ты можешь рассчитывать. Я готов быть твоей молчаливой тенью, хранителем твоим, и пусть на меня никогда не упадёт твой ласковый взгляд – я готов разделить твоё горе и нести бремя твоей боли.

– Не нужно громких слов, – прошелестели губы Миринэ. Слова, просачиваясь сквозь ком в горле, выходили сухими, выжатыми, вымученными. – Хотя то, что ты сейчас сказал, могло бы стать хорошим стихотворением. Напиши, Энверуш... Напиши о Нугруре. У тебя выйдет лучше, чем у меня. Тебе эта задача по плечу, твоё перо достойно справится, а у меня не достанет ни душевных сил, ни мастерства.

Руки Энверуша раздвинули преграду из ветвей лозы, и лиственная защита упала с плеч девушки.

– Я давно не писал, – печально улыбнулся молодой воин. – Мне кажется, я разучился облекать мысли в слова. Война иссушила меня, выхолостила. Я просто завидовал тебе, Мирика, когда говорил те слова, обидевшие тебя, потому что ты гораздо более даровитый стихотворец, чем я. Зависть жгла мне душу пополам с восхищением. Я столько лет писал, я считал себя мастером слова, а тут пришла ты – новичок, сущее дитя в стихосложении, да ещё и девушка... И заткнула меня за пояс играючи! Все годы моего выстраданного, вымученного творчества ты затмила одним своим стихом, написанным просто из любопытства... от нечего делать. «Разве это справедливо? – думал я. – Да как судьба может так жестоко насмехаться?» Нет, не из добрых побуждений сказал я те слова, совсем нет! Я хотел уязвить тебя, и мне это удалось, но после я сам был не рад и казнил себя дни и ночи напролёт. Мне печально видеть, что мои слова не остались без последствий. Я нанёс тебе рану, пошатнул в тебе веру в свои силы и заставил тебя усомниться в своём даре... И после этого ещё смел признаваться в любви и просить твоей руки! Я трижды недостоин тебя и недостоин писать о твоём брате. Ты сама сможешь сделать это наилучшим образом. Боль переплавится и станет клинком. Только твоя рука может и должна взять его и пустить в ход.

– «Боль переплавится и станет клинком», – задумчиво повторила Миринэ, почему-то вспомнив пронизывающие, острые сапфиры кошачьих глаз и великолепный белогорский меч на поясе Миромари. – Хорошие слова. Но какими бы ни были тогда твои побуждения, это уже не имеет значения. Идём в дом.

Дядя Камдуг встретил Энверуша приветливо и усадил за стол. Новому гостю тут же поднесли чарку таштиши, выпив которую, он задержал настороженный взгляд на женщине-кошке.

– А это ещё кто? – спросил он у дяди Камдуга вполголоса, кивком показывая в сторону синеглазой ратницы.

– Это Миромари из народа дочерей Лалады, – ответил тот. – Она воевала вместе с Нугруром и принесла нам весть о его гибели.

Женщина-кошка сидела далеко и не могла слышать этих слов. Однако, будто бы почувствовав, что говорят о ней, она посмотрела в сторону Энверуша с дружелюбным любопытством. Сердце Миринэ светло вздрогнуло от мягкой, ободряющей улыбки, которую белогорянка сдержанно послала ей через стол. Энверуш, перехватив их взгляды, нахмурился.

Темгур вернулся домой в сумерках, когда поминальное застолье уже угасало, а многие из гостей, отяжелев от выпитого, уснули прямо на своих местах. Хозяин окинул хмурым взглядом собрание, заметил дядю Камдуга и направился к нему, как к одному из самых трезвых. Тот в двух словах объяснил, в чём дело. Никаких особенных чувств не отразилось на угрюмом, заросшем серебристой щетиной лице Темгура при новости о гибели пасынка – отчасти потому, что оно вообще было маловыразительным и замкнутым, отчасти – оттого, что тёплых отношений с Нугруром он не поддерживал. Коротко и сдержанно поприветствовав Миромари, хозяин выпил с нею чарку таштиши – тем его поминки и ограничились.

С тем, что тело Нугрура нужно доставить домой и похоронить в родной земле, Темгур согласился. Дядя Камдуг хотел обсудить с ним это дело, но тот вяло поморщился.

– Завтра, Камдуг. Обговорим всё завтра утром, а сегодня все уже устали. Пора идти на отдых.

Он распорядился разместить гостей на ночлег – благо, места в доме хватало. На Миринэ он едва взглянул, удостоив её рассеянным сухим кивком. Девушка испытала облегчение: чем меньше внимания отчим уделял ей, тем свободнее ей дышалось. От его тяжёлого взгляда у неё леденела душа. Впрочем, поддержка синих белогорских очей женщины-кошки помогла ей и сейчас: с ними всё становилось легче и светлее.

Ночь прошла в болезненной, изматывающей бессоннице. Миринэ часто поднималась с опостылевшей постели и подходила к окну, слушала шелест дождя и думала. Днём она сдержала первый порыв в голос зарыдать о брате, а сейчас слёзы уже не шли, словно пересохли на полпути к глазам, только холодная, тоскливая боль давила на душу плотным пластом ночной тьмы – непроглядной, бескрайней. Младшие сестрёнки поплакали, перед тем как уснуть, но глаза Миринэ так и не дали себе волю, не освободились от солёной влаги.

Ей хотелось поговорить с Миромари. Образ белогорянки не отпускал её, стоял перед мысленным взором – в серебряном сиянии кольчуги, с копной мягких чёрных кудрей и этой ясной, как погожее утро, улыбкой. Никогда девушка не видела в своей жизни столь прекрасных существ. В Миромари сочеталась и мужская сила, и женская мягкость, и чарующее, мурлычущее кошачье тепло. Светлый, могучий витязь, к груди которого хотелось прижаться, почувствовав всем телом белогорскую силу объятий...

На исходе этой тяжёлой, печальной ночи Миринэ забылась зябкой, лихорадочной дрёмой. Ей приснилась огромная чёрная кошка с прохладными сапфирами глаз, сиявшими в шепчущем дождливом мраке; без страха, с удивлением и восторгом запускала девушка пальцы в мягкий густой мех, гладила и чесала пушистую и усатую морду. Низкое, утробное «мррр» ластилось к её сердцу, а потом кошачья морда под ладонями Миринэ превратилась в человеческое лицо. Девушка хотела отдёрнуть руки, но их накрыли сверху широкие тёплые ладони. Ощутив две мягкие выпуклости с сосками, прильнувшие к её груди, Миринэ уже не могла очнуться от наваждения. Её пальцы заскользили по шелковистой спине ночной гостьи; откинув голову, она ощущала выгнутой шеей щекотку горячего дыхания и касание губ – прикосновение-шёпот, прикосновение-ветерок.

Серый утренний сумрак пробился сквозь веки, вернув её в печальную действительность, тяжко давящую, как могильная плита. От сна остались лишь взволнованные мурашки и смущённый румянец. Откуда только взялись эти грёзы? Немало женихов увивалось вокруг Миринэ, но ни об одном мужчине она не мечтала, не бредила вот так отчётливо-сладострастно, ни с кем не желала слиться воедино, сплестись в объятиях, заблудиться в волосах и почувствовать горячую, влажную ласку губ.

Сестрёнки ещё спали. Миринэ умылась холодной водой и вышла в сад: ей вдруг так страстно захотелось винограда, что даже в горле пересохло. Под мокрыми листьями лозы пряталось ещё достаточно гроздей – тяжёлых, прохладных, в капельках ночного дождя. Девушка жадно приникла к одной из них, ртом срывая виноградины, а через несколько мгновений вскрикнула: с другой стороны той же гроздью лакомилась Миромари. Их губы едва не встретились.

– Не бойся, – улыбнулась женщина-кошка. – Я не сделаю тебе ничего дурного. Твой брат без умолку говорил о тебе. Мне хотелось хоть одним глазком взглянуть на тебя... Жаль, что повод для встречи выдался такой печальный.

Миринэ никогда не отличалась робостью, но тут её будто холодным панцирем стиснуло. По рукам и ногам опутанная смущением, она разозлилась на себя: Нугрур лежит в далёкой сырой могиле, а она предаётся таким легковесным мыслям и мечтам... Часть этой злости досталась и Миромари – за то, что белогорянка так взбудоражила все её чувства, ворвавшись в душу светлым синеоким вихрем. Ни к кому и никогда Миринэ не испытывала такого всеобъемлющего, непобедимого притяжения. Следовало вести себя сдержанно и строго, но она не могла, не могла... А кошка, сорвав виноградинку, поднесла её к губам девушки. Прежде чем опомниться, Миринэ ощутила во рту сладкий сок и спелую прохладу прозрачной мякоти. С точки зрения солнечногорских обычаев, они вели себя неподобающе, чуть ли не развратно, но на эту небесную синеву невозможно было сердиться за дерзость. Всё, что Миринэ смогла сделать – это спрятаться от Миромари по другую сторону лозы, вытирая с лица дрожащими пальцами падающие с листьев капли и укрощая разбушевавшееся дыхание. Хотя бы из уважения к памяти брата не следовало вести себя так вольно.

– Прости, если смущаю тебя и нарушаю ваши строгие обычаи, – сказала женщина-кошка. Миринэ по голосу слышала: та улыбалась.

– Расскажи ещё о себе, – пролепетала девушка, благодарная собеседнице за то, что та не пыталась её догнать. – На твоей родине все дочери Лалады – воины?

– Не все; есть среди нас и ремесленницы, и труженицы плуга и пашни, и прочие мастерицы. Но защищать родную землю умеет каждая женщина-кошка, независимо от своего основного занятия, – ответила Миромари.

– А почему ты решила стать воином? – Миринэ закрыла глаза, представляя себе вольную, прекрасную и изобильную, озарённую солнцем землю, светлый край с плодородными долинами и суровыми, поросшими лесом склонами гор.

– Просто почувствовала к этому призвание, – прозвучал голос Миромари совсем близко от уха девушки – их разделяли всего несколько виноградных листьев.

– А ты уже когда-нибудь... влюблялась? – повернувшись к лозе лицом и пытаясь угадать за листвой очертания белогорянки, спросила Миринэ.

И опять осудила саму себя за выбор вопроса. Ну отчего бы не спросить, к примеру, о каких-нибудь белогорских обычаях, о том, какие звери водятся в том краю, какие цветы растут, много ли солнца в той земле, хороши ли урожаи... Нет, именно про любовь нужно было спросить! Миринэ в запоздалой досаде прикусила губу.

– Даже не знаю, как ответить тебе, моя голубка, – ласково промолвила Миромари через листву. – В тридцать пять лет женщина-кошка начинает искать свою избранницу. Помогают ей в этом знаки, сны. А когда она встретит ту самую девушку, та падает в обморок. Это тоже знак – знак того, что они суждены друг другу. Мне снился горный край, в котором растёт сладкий виноград; виделись во сне тёмные очи, но покамест без лица... Оттого-то я и вызвалась отправиться в Солнечные горы, чтоб помочь вашему народу прогнать туркулов. Я чувствовала: где-то в этих краях живёт моя судьба.

С каждым её словом Миринэ переступала вдоль лозы – полубессознательно, влекомая звуком голоса, который струился тёплым потоком, золотистым и мягким, как тягучий мёд. Оказалось, что Миромари двигалась в том же направлении, и они встретились лицом к лицу у края лозы.

– То есть, ты пошла на войну, чтобы встретить свою суженую? – Миринэ, пылая румянцем щёк, рассматривала носки сапогов белогорянки: в глаза ей смотреть она боялась. Не сейчас, только не сейчас... Иначе сердце выскочит из груди и умчится в туманную даль, к горным шапкам.

– Получается, что так, – проговорила Миромари. – Иногда судьба готовит подарки там, где их, казалось бы, быть не может.

О чём ещё говорить? Мысли Миринэ путались в листве, прыгали пташками с ветки на ветку. Неловкое молчание затянулось, но женщина-кошка первая прервала его.

– А что это за парень вчера пришёл с тобой из сада? – спросила она.

– Это Энверуш, он... Он мой друг, – слегка споткнувшись, проронила Миринэ. – Он сочиняет стихи... Я тоже немножко пробую сочинять.

– Друг, значит. – Сапфировые глаза кошки прищурились с лучиками понимающей усмешки в уголках.

– Между нами ничего такого нет, если ты об этом подумала, – торопливо выпалила Миринэ, краснея и сердясь и на себя, и на Миромари оттого, что приходилось оправдываться. – Мы просто оба любим стихи, вот поэтому и...

– Ты не обязана передо мной ни в чём отчитываться, – мягко сказала белогорянка. – Друг так друг. Разве я против? – И добавила со смешком: – Вот только этот твой приятель вчера на меня так посмотрел... Кажется, я ему не понравилась.

– Да? – пробормотала девушка, со смущением догадываясь, о каком взгляде шла речь. – Я не обратила внимания. Энверуш славный, вы ещё подружитесь.

– Что-то мне подсказывает, что вряд ли, – усмехнулась женщина-кошка.

Вдруг из окна послышался глубокий мужской голос:

– Миринэ! Миринэ, детка, где ты?

Девушка вздрогнула и покосилась в сторону окна, невидимого за деревьями.

– Это дядя Камдуг... Я должна идти, – быстро сказала она. – Ты заходи в дом чуть позднее, как будто мы не были вместе.

Кошка усмехнулась таким предосторожностям, но согласилась немного побыть в саду в одиночестве.

Дядя всмотрелся в лицо Миринэ проницательно-ласковым, заботливым взглядом, взяв её за плечи и слегка сжав их с отеческой нежностью.

– Как ты, дитя моё? Мне почудилось, будто вчера ночью кто-то плакал в доме.

– Это девочки плакали, дядюшка, – ответила девушка. – А я... У меня всё хорошо, я в порядке. Подавать завтрак?

– Ещё мало кто проснулся, – вглядываясь куда-то за окно, сказал дядя Камдуг. – Погоди немного с завтраком. Хм, а наша белогорская гостья, оказывается, ранняя пташка! Кажется, ты разминулась с нею, когда гуляла в саду.

Последние слова он проговорил, многозначительно понизив голос, и в уголках его глаз проступили лучики такой же понимающей усмешки, какую Миринэ недавно видела у женщины-кошки. Бросив украдкой взгляд в окно, девушка увидела Миромари: та прохаживалась по дорожкам с задумчиво-скучающим видом. Не очень-то усердно она старалась не попасться никому на глаза!

Гости начали понемногу просыпаться. Встал и Темгур, и они с дядей Камдугом обсудили, кто поедет за телом Нугрура. Сам хозяин дома не мог отлучиться, будучи слишком занятым, но был готов послать своих людей. Вызвался ехать также и Энверуш; в его мрачно-тоскующем взгляде Миринэ читала отзвук вчерашних слов: «Я не надеюсь заслужить место в твоём сердце, но если я могу что-то сделать для тебя, я готов». Ну, а Миромари предстояло показывать дорогу к временной могиле, в которой Нугрур ожидал возвращения домой.

– Я тоже поеду, – сказал дядя Камдуг. – И своими руками подыму мальчика из чужой земли, чтобы перенести в родную.

Энверуш заикнулся было насчёт его деревянной ноги, но нахмуренные брови Темгура заставили его умолкнуть на полуслове. Дядя Камдуг ездил верхом и с одной ногой на небольшие расстояния, но такой долгий путь в седле ему предстояло проделать впервые.

– Дядя Камдуг, может, ты лучше на арбе поедешь, а не верхом? – осмелилась вставить слово Миринэ.

– А ты помолчи, – сурово оборвал её отчим. – Вечно лезешь не в своё дело.

Девушка вспыхнула и сжала челюсти, точно плетью по спине огретая, но огрызнуться в ответ не посмела – лишь хлестнула отчима враждебным взглядом. Дядя Камдуг ответил мягко, словно бы извиняясь за резкость Темгура:

– Не беспокойся обо мне, доченька. Как-нибудь доберусь.

* * *

В землях, где ещё недавно шли бои, понемногу налаживалась мирная жизнь. Селяне снимали урожай почти в срок – лишь с незначительным запозданием, и на полях почти ничего не пропало зря, а значит, голод Солнечным горам не грозил, хотя белогорская «сестра» была готова поделиться своими припасами в случае обширного голодного бедствия. Колёса повозки то вязли в раскисшей от дождей дороге, то постукивали по камням; вняв совету Миринэ, Камдуг ехал в крытой арбе, запряжённой парой мулов. Под кожаным навесом ему было сухо и удобно, а молодые спутники покачивались в сёдлах. В этих краях Миромари не всегда пользовалась кошачьим способом передвижения – иногда приходилось и верхом ездить, и пешком ходить, особенно когда требовалось отправиться в незнакомое место или двигаться вместе с людьми, которые, понятное дело, шагать через проходы в пространстве не умели. В дороге она нет-нет да и ловила на себе пристальный взгляд Энверуша – не то чтобы открыто враждебный, но и не очень-то дружелюбный. Женщина-кошка, показывая дорогу, ехала впереди, а молодой воин предпочитал держаться чуть позади, и белогорянка буквально спиной ощущала его взор. Это ей наконец надоело, и она с усмешкой спросила его напрямик:

– Ну, что ты на меня так уставился? Скоро дырку прожжёшь во мне!

Энверуш кашлянул в кулак.

– Ничего, – буркнул он хмуро.

– Ну, как же «ничего», – не отступалась Миромари. – Я лопатками чую, как ты меня сверлишь взглядом. Спросить о чём-то хочешь? Давай, не стесняйся, спрашивай, что хочешь знать.

– Да ничего я не хочу знать! – вспылил Энверуш. – Ты мне без надобности. С чего ты взяла, что я смотрю на тебя? Я по сторонам смотрю – может, туркулы где-то ещё шастают.

– Туркулов отсюда выбили наши белогорские отряды, – возразила женщина-кошка незлобиво. – Так что можешь не бояться.

– Ты оскорбить меня хочешь? – недобро прищурился Энверуш. – Я смотрел в глаза смерти дюжину раз, проливал кровь – свою и туркульскую!.. И ты ещё о страхе мне говоришь? Сама со страху не обделайся, ты, женщина!..

Миромари беззлобно хмыкнула.

– Я вовсе не хочу тебя оскорбить, храбрый воин, а вот ты меня сейчас поддеть как раз пытаешься. Только всё это напрасно, братец. Обижается тот, кто принимает в себя обиду, а я оставляю твои слова тебе. Да, я женщина, но не совсем такая, к каким ты привык.

Миромари держалась спокойно и добродушно-насмешливо, Энверуш же нервничал, сверкал глазами и раздувал ноздри. Люди Темгура слушали их перепалку равнодушно, пока Камдуг не подал голос из повозки:

– Друзья мои, не ссорьтесь. Энверуш, дочери Лалады помогли нашему народу выстоять против врага, поэтому не мешало бы тебе проявлять к ним чуть больше уважения... Наша белогорская гостья не заслужила, чтоб с нею так разговаривали. Она – друг Нугрура, а значит – наш друг. Помиритесь, я вас прошу!

– Прости, Камдуг, мы больше не будем пререкаться, – почтительно отозвалась Миромари, обернувшись к одноногому горцу. И устремила улыбчиво-искрящийся, шутливый взор на молодого воина-поэта: – Ну что, братец, мир?

Энверуш что-то пробурчал себе под нос, но протянутую руку не пожал – предпочёл дуться и дальше. До самого прибытия к могиле Нугрура он едва ли произнёс десяток слов. Молчание его было мрачным, выражение лица – кислым и хмурым. Остальные без особой надобности с ним тоже не заговаривали.

На могилу они прибыли холодной и сырой ночью. Неприятный, промозглый ветер швырял в лицо мелкую морось, землю озаряли мертвенно-бледные вспышки молний. Во время одной из таких вспышек показался большой валун под деревом у реки: им Миромари отметила место захоронения.

– Это здесь, – коротко сказала она, спешиваясь.

Печаль снова стиснула ледяной лапой её сердце. Живой, яркий и тёплый огонёк по имени Миринэ остался далеко позади, сейчас её обступал суровый, тревожный мрак ненастной ночи. Подойдя к сиротливо белевшему надгробию, женщина-кошка испустила вздох из тоскливо стеснённой груди.

– Ах, Нугика, Нугика... Как же так, дружище ты мой, как же так?..

Камдуг, кряхтя, слез с повозки и также приблизился к могиле. Положив обе ладони на камень, он долго молчал.

– Здравствуй, Нугрур, мой мальчик, – вымолвил он наконец тихо, с горьким надломом. – Вот и мы... Прости, что пришлось тебя здесь оставить. Но твоё ожидание окончено, сейчас мы поедем домой, и ты навек упокоишься в своей родной земле.

Они откатили валун. С тихим, влажным стуком падали комья почвы, отбрасываемые лопатами. Копали люди Темгура, а Камдуг стоял рядом, то и дело восклицая:

– Легче, ребятки, легче! Осторожнее... Не повредите тело.

Наконец показалась ткань. Тело Нугрура было завёрнуто в два войлочных плаща поверх тонкого савана, пропитанного тихорощенским мёдом. Плотный войлок предохранил его от влаги, и мёд не растворился в мокрой земле, а остался на коже. Вспышка молнии озарила бледное лицо Камдуга; он опустился на колено здоровой ноги над телом, неловко отставив в сторону деревяшку, большими жилистыми руками развернул липкий саван и открыл лицо племянника... Безжизненно-белое в отсвете молний, оно сияло снежным покоем горных шапок, прекрасное и полностью сохранное. Даже тяжёлого запаха тления не чувствовалось в воздухе, тело источало лишь медово-хвойный дух Тихой Рощи. Целую кадушку мёда Миромари потратила, чтоб покрыть его кожу и пропитать саван, но оно того стоило. Как живой Нугрур лежал, только очень бледный.

– Удивительный мёд, – проговорил Камдуг. И спросил, подняв величественно-строгое лицо к женщине-кошке: – Тихая Роща, говоришь? Что это за место?

– Это в Белых горах, – объяснила та. – Там дочери Лалады находят свой вечный покой, сливаясь с чудесными соснами.

Тело бережно перенесли в повозку, рядом сложили очищенные от земли и обвязанные тряпицами лопаты. Камдуг устроился подле, и Миромари прикрыла ему ноги медвежьей шкурой: с первого дня поездки сильно похолодало. Камдуг побледнел и осунулся, глаза его ввалились, окружённые тёмными тенями, и Миромари, беспокоясь о том, как бы дядя прекрасной Миринэ не захворал в дороге, напоила его водой из Тиши, которую носила с собой во фляжке. Она обещала девушке привезти дядю домой в целости и сохранности.

– Лучше бы таштиши глоточек, – вздохнул он. – Чтоб согреться...

Огненное зелье нашлось у Энверуша. Выпив, Камдуг крякнул и закутался в шкуру.

– Ну вот, так-то лучше... Оставь мне баклажку, Энверуш. Чувствую, она мне ещё понадобится.

И они, не отдыхая, тут же повернули в обратную дорогу. Путь занял несколько дней, и привалы им всё же приходилось делать. Порой они размещались под открытым небом, а иногда им давали кров добрые люди: всё-таки погода стояла зябкая и сырая, осенняя. Впрочем, Миромари солнечногорская осень напоминала конец лета в её родном краю. Эти места были гораздо теплее, снег выпадал только высоко в горах; когда в Белогорской земле ещё только ослаблял свою хватку мороз и начинало капать с крыш, здесь уже зацветали сады.

А ещё женщину-кошку грели мысли о Миринэ. Нугрур часто расхваливал её красоту в своих рассказах, но действительность превосходила все описания. Подъезжая к окружённому живой зелёной изгородью саду, Миромари услышала сильный и хрустально-чистый, привольно струившийся прохладным горным ручьём девичий голос... В нём перезванивались весенние льдинки, перекликались перелётные птицы, веяло дыхание снежных шапок. Это была «Ласточка» – та самая песня, которую напевал Нугрур в ночь перед своим последним боем. В ушах Миромари отдавалось эхо слов погибшего друга: «Ты её узнаешь сразу. Сразу поймёшь, кто перед тобой. Слышала бы ты, как она поёт! Нет другой такой певицы во всех Солнечных горах, клянусь памятью предков!» Белогорянка ещё не видела девушку, чей голос звучал за оградой, в недрах обширного сада, окружавшего богатый каменный дом, но сердце её уже знало: это Миринэ. Женщина-кошка улыбнулась: душу ей согрело воспоминание о голосе матушки, непревзойдённой белогорской певицы. Родительница и сейчас здравствовала, но уже не так часто радовала слушателей своим волшебным искусством. О ней говорили, что её горло выковано неведомой мастерицей с использованием златокузнечной волшбы.

Закрывая глаза у ночного костра, Миромари видела перед собой личико девушки. Тёплая глубина тёмных очей с пушистыми ресницами распахивалась колдовским омутом, в котором можно было навеки потерять сердце, ротик манил ягодной свежестью, а стан гнулся тонкой ивой. Лебедиными шейками тянулись её руки к виноградным гроздям, складывая богатый урожай в большую корзину с двумя ручками. Как же она подымет такую тяжесть? Охваченная желанием помочь, Миромари окликнула девушку, но та сама схватила корзину и испуганной ланью бросилась в дом – только белая головная накидка мелькнула яблоневым цветом среди гнущихся от плодов ветвей сада.

Потом женщина-кошка увидела Миринэ в доме. Молодостью свежего ветра веяло каждое её движение, от лёгкой плавной поступи сладко обмирало сердце; своенравно сверкали эти тёплые очи, а губки твёрдо поджимались, когда девушку пытались отправить подальше от незнакомой гостьи. Преступлением было держать эту певчую пташку в клетке суровых обычаев, и всякий, кто смел указывать ей, получал отпор в виде хлёсткого, как плеть, взгляда. Даже перед отчимом она не опускала смелых глаз, хотя и молчала, но самое её молчание было гордым и непобедимым. Дерзкий вызов звенел в воздухе, когда она вскидывала мохнатые опахала ресниц и смотрела прямо, пристально, без смущения.

Но так непримиримо и несгибаемо Миринэ держалась лишь с теми, кто давил на неё. Каким спелым яблочным румянцем вспыхнули её щёки тем ранним серым утром, когда они с Миромари встретились в саду у лозы! Какое чистое девичье волнение плеснулось в ночной глубине зрачков, когда их уста едва не соприкоснулись на виноградной грозди! Женщина-кошка могла бы вечно любоваться этим невинным ротиком, жадно обрывавшим крупные, восково-розовые ягоды, но чем дольше она смотрела, тем жарче жалило её желание впиться в него поцелуем. Однако белогорянка решилась поцеловать только гроздь, которой девушка лакомилась – с другой стороны. Лоза, роняя капли с листьев, дышала сырой прохладой, но голова Миромари налилась хмельным жаром. Она дерзнула вложить в губы Миринэ виноградинку – тоже подобие опосредованного поцелуя. Не ягодку обхватили мягкие уста красавицы, а сердце женщины-кошки зажали в своём тёплом и влажном плену.

Разговор через лозу... Миринэ смущённо пряталась за листьями, но никакие укрытия не могли приглушить блеск её глаз, полных жгучего любопытства: «А ты уже когда-нибудь... влюблялась?» Ну конечно, что же могло волновать юную деву, как не любовь?

«Неужели это ты – моя ладушка, моя судьба?» – вопрошала Миромари тёмное небо, которое жалили и обжигали взлетавшие от костра искры. Её смущало только одно – отсутствие у девушки знака, обморока.

– О чём ты думаешь, кошка? – раздался рядом голос Энверуша, вырвав белогорянку из волшебного морока этих сладких помыслов.

Камдуг спал в арбе рядом с телом племянника, люди Темгура дремали под открытым небом, закутавшись в войлочные плащи, бодрствовали лишь двое у костра – женщина-кошка и воин-поэт, всю дорогу смотревший на неё волком.

– К чему тебе мои мысли? – усмехнулась Миромари. – Ты же сказал, что я тебе без надобности.

– Если ты думаешь о Миринэ, забудь, – пристально сверля её взглядом, сказал Энверуш. – Она не для тебя.

– Почему ты решил, что я о ней думаю? – Белогорянка чуть улыбалась уголками губ, не отвечая на враждебность собеседника.

– Я видел, как вы переглядывались, – неприязненно кривя рот, ответил тот. – И слышал ваш разговор тем утром в саду. Мне тоже не спалось, и я вышел подышать воздухом. Я не подслушивал намеренно, просто так получилось. Вот что я тебе скажу, кошка: я не позволю тебе морочить Миринэ голову. Я вижу, что у тебя на уме.

– И что же, по-твоему, у меня на уме? – Белогорянка по-прежнему сохраняла незлобиво-спокойный, слегка насмешливый вид.

– Ты хочешь позабавиться с ней и улизнуть в свои Белые горы!.. – яростно припечатал Энверуш ладонь к валуну, на который опирался спиной. В свете костра его глаза бешено искрились, словно раскалённые угольки. – Но тебе не удастся спрятаться, я везде тебя найду, хоть на краю света! Поэтому по-хорошему тебя предупреждаю, кошка: лапы прочь от Миринэ!

– Остынь, братец. Ты ничего не знаешь ни обо мне, ни о моих намерениях, но уже второй раз пересекаешь черту дозволенного и нарываешься. – Улыбка слетела с губ женщины-кошки сухим листом, и рот сурово сжался, а от голоса повеяло холодом. – Позволь и мне тебя предупредить: если не успокоишься, то в следующий раз ты получишь то, на что нарываешься.

– Да когда вы наконец уснёте уже, а? – раздался недовольный голос из темноты. – Или хотя бы другим не мешайте... Вы тут не одни, между прочим.

– Извините, ребята, – отозвалась Миромари. – Всё, мы больше не шумим. – И добавила шёпотом Энверушу: – Ну вот, докричался – людей разбудил. Давай-ка и в самом деле на боковую: завтра рано выдвигаться в дорогу.

Всё заканчивается – подошёл к концу и этот невесёлый путь, овеянный ветром и оплаканный дождями. Пропитанный жиром войлочный плащ спасал женщину-кошку от сырости и прохлады, а за тело друга она не беспокоилась: о его сохранности заботился тихорощенский мёд, а кожаный навес повозки защищал от дождя. Вздох вырвался из её груди: о Нугруре можно было уже не тревожиться... Всё самое страшное, что могло случиться, уже случилось. Ему остался только светлый покой, а оставшимся на земле живым – добрая память о нём.

У ворот дома Темгура Камдуг выбрался из арбы – сутуло, устало. Эта дорога как будто состарила его, но он выдержал, не разболелся, вопреки опасениям Миромари.

– Отворяйте! – воскликнул он, постучав кулаком. – Нугрур вернулся домой.

Через несколько мгновений ворота открылись, и охранники впустили во двор утомлённых путников. Быстрыми пташками спорхнули вниз по каменным ступенькам крыльца расшитые бисером мягкие сапожки – и Миринэ застыла перед повозкой, не решаясь подойти вплотную. Её глаза влажно блестели, но она не рыдала, зажимая побледневшими губами стон, а вместо белой головной накидки с её шапочки спускалась чёрная.

– Твой брат дома, милая, – сказал Камдуг, подходя к девушке. – Он вернулся навсегда и больше никогда не покинет родных мест. Он с тобой. Теперь он всегда будет с тобой.

Короткий тоненький всхлип утонул в крепких отеческих объятиях Камдуга – только изящные плечики девушки несколько раз вздрогнули, и всё стихло. Сердце женщины-кошки рвалось и изнывало от желания прижать Миринэ к груди, но она не смела этого сделать на глазах у всех, да и наедине, наверное, вряд ли решилась бы прикоснуться к гордой красавице – во всяком случае, без её на то дозволения.

Темгура снова не было дома, и Камдуг опять взял на себя обязанности хозяина. Он отдал распоряжение готовить всё необходимое для похорон и сам рачительно следил за приготовлениями – чтобы всё было сделано должным образом, достойно и правильно. Тело требовалось обмыть, но возникло затруднение: тогда смоется тихорощенский мёд, а Камдуг не хотел, чтобы тление касалось покрытого славой чела Нугрура.

– Позвольте мне раздобыть ещё мёда, – вызвалась Миромари. – После омовения его снова можно будет нанести. Я скоро обернусь – одна нога здесь, другая там.

Шаг в проход – и женщина-кошка очутилась в Тихой Роще. Когда девы Лалады узнали, для какой цели ей требуется мёд, они дали ей целую кадушку даром, не взяв ничего взамен. Напоследок немного подышав светлым сосновым покоем и побродив по мягкой вечнозелёной траве этого благословенного места, Миромари вернулась в Солнечные горы.

– Мёда очень много, – сказал Камдуг, оглядев большую, тяжёлую, источающую особый, грустновато-сладкий тихорощенский дух кадушку. – Можно и на нужды живых чуть-чуть оставить. Должно быть, это поистине целебная вещь.

– Ты прав, Камдуг, – улыбнулась белогорянка. – Тихая Роща – источник света, любви и целительной силы Лалады. И мёд, который там делают, вобрал в себя эту силу.

Часть мёда перелили в небольшой глиняный горшок, который Миринэ унесла на кухню. Энверуш увязался за ней, но Миромари не довелось слышать разговора, который между ними там, должно быть, состоялся. Впрочем, она и так догадывалась, о чём тот толковал девушке... Наверняка предупреждал о коварстве белогорских кошек.

Нугрура похоронили на каменной круче, с которой открывался величественный вид на горную реку и поросшие буковым лесом склоны. Миринэ не рыдала: и в своём горе она держалась гордо. Лишь печальная бледность заливала её хорошенькие щёчки, а тёмные брови были сурово сдвинуты двумя шелковистыми собольими дугами. У белогорянки не получалось близко подойти к ней: Энверуш всё время ревниво охранял девушку, и женщина-кошка натыкалась на его колкий взгляд, не обещавший ей ничего хорошего. Потом прошло поминальное застолье. Правда, один раз Нугрура уже поминали, когда только пришла весть о его гибели, но то были первые соболезнования, а сейчас состоялись настоящие проводы. Одним словом, посидеть за столом и выпить под хорошую закуску в этих краях любили, будь на то печальный или весёлый повод. Дядя Нурги много рассказывал о Нугруре, которого он помнил с младенчества; прозвучали среди этих историй и до последнего слова правдивые, и приукрашенные рассказчиком, и от начала до конца вымышленные им, но и те, и другие, и третьи слушались гостями с одинаковым вниманием и удовольствием.

Под конец застолья дядя Нурги опять куда-то исчез, и тётя Замия искала его по всему дому. Каждый раз, возвращаясь на место, с которого начинались её поиски, она кланялась Темгуру и извинялась:

– Ох, господин, ты уж прости, что доставляю хлопоты и мельтешу перед глазами! Вот уж задам я дома этому старому пьянчуге! – И она пускалась в новый поисковый круг – увы, бесплодный.

К полуночи все разошлись на отдых. За время пребывания в Солнечных горах Миромари успела немного привыкнуть к местной выпивке, но таштиша всё-таки сильно ударяла ей в голову. Тяжёлый хмель выветривался медленно и мучительно, и женщина-кошка решила глотнуть свежего воздуха в саду: лёжа её тошнило, а на ногах хмельная истома переносилась лучше. Тучи рассеялись, и яркая луна заливала землю грустным серебристым светом.

Вот знакомая лоза... Гроздей на ней уже не осталось, всё собрали. Миромари насторожили тонкие девичьи всхлипы, и она устремилась на звук, догадываясь, кто мог здесь плакать, и от этой догадки её сердце сладко таяло, как кусочек масла на горке горячих блинов. Кстати, о блинах: по домашней стряпне женщина-кошка порядком соскучилась, хотя местные тонкие лепёшки тоже были недурны, особенно если заворачивать в них сочное мясо.

Прильнув к лону лозы, как к материнской груди, Миринэ всхлипывала горько и сдавленно. Слёзы она вытирала прохладными виноградными листьями, и лунный свет переливался на вышивке её туго подпоясанного чёрного кафтанчика. Мягких шагов белогорянки она не услышала и вскрикнула негромко, заметив её у себя за плечом.

– Прости, не хотела тебя пугать, – сказала Миромари, отступая на шаг. – Я просто услышала, что кто-то плачет...

– Тонкий у тебя слух, – смахнув слезинку, проронила девушка. – Ты меня не испугала, я просто от неожиданности... Я думала, все спят.

Она не убегала и не просила женщину-кошку уйти, её голос звучал грустновато, но дружелюбно. Миромари даже почудился намёк на приветливую улыбку в уголках её губ... Впрочем, скорее, это была игра лиственных теней и страстное желание самой белогорянки увидеть эти дивные уста улыбающимися.

– Так и есть. – Миромари, ободренная слегка затуманенной слезами благосклонностью красавицы, снова приблизилась на шаг. – Все спят, только я шатаюсь без сна... Тяжеловата для моей головы эта ваша таштиша, надо было пить вино.

– Давай, я разведу тебе белогорский мёд в воде, – предложила девушка. – Я уже пробовала его... Он и впрямь удивительный! Уверена, он и похмелье снимает.

– Он от многих бед помогает, – молвила Миромари, сократив расстояние между ними ещё на шаг. – Благодарю тебя, мёд не помешал бы.

– Подожди меня здесь, я сейчас, – сказала Миринэ.

Она упорхнула – только листья зашелестели, смыкаясь за нею следом, а женщина-кошка осталась у лозы, охваченная сладкой тоской и пронзительным желанием заключить этот ивовый стан в объятия и осыпать поцелуями щёчки-яблочки. Нет, это слишком большая вольность, это может всё испортить. Это хмель шутил с нею шутки, заставляя руки шалить, а другое место – стремиться на поиски приключений.

Снова зашелестела и раздвинулась листва: это возвращалась Миринэ – с большой глиняной кружкой в руках.

– Ты здесь? – серебристо прозвенел её голосок.

– Здесь, моя голубка, – отозвалась женщина-кошка. – Куда ж я денусь... Если ты прикажешь ждать, я готова ждать хоть вечность.

Похоже, вольность всё-таки сорвалась с хмельного языка, но слово – не воробей. Миринэ, впрочем, не рассердилась, её глаза окутывали Миромари отзвуком бархатной южной ночи и щекотали пристально-невинной нежностью ресниц.

– Вот, выпей... Я развела мёд в подогретом молоке. Кошки ведь любят молоко?

– Они любят всё, что подаётся столь прекрасными руками, – мурлыкнула белогорянка, принимая тёплую кружку и при этом слегка накрыв пальчики девушки своими – намеренно или нечаянно? Она сама не знала. Леший бы побрал эту таштишу!..

Миринэ потупилась, мягко высвободив пальцы и опустив эти сводящие с ума ресницы.

– Прости, я не вполне трезва, вот мой язык и плетёт околесицу, – пробормотала Миромари.

Чтобы снова не ляпнуть что-нибудь, она прильнула к кружке и не отрывалась, пока не выпила всё до последней капли. Вкусное, жирное молоко обволакивало горло домашним теплом и отдавало сладковатой печалью тихорощенского покоя.

– Благодарю тебя, – выдохнула она, облизнув губы. – Это было как раз то, что нужно.

– Тебе лучше? – спросила Миринэ.

Сама ночь смотрела на белогорянку из этих глаз – зовущая ночь-соблазнительница, пьянящая крепче, чем таштиша.

– О да... Гораздо лучше. – И Миромари кинулась в эти тёплые омуты с головой – склонилась и прильнула к мягким ягодно-спелым губкам.

Конечно, она всё испортила. Ротик Миринэ пискнул под поцелуем, и девушка убежала прочь, оставив женщину-кошку с пустой кружкой и печалью в сердце.

Бродя по саду и трезвея, Миромари до утра ругала и казнила себя. Нехорошо как-то вышло... Не успела могила сомкнуть свой влажный зев над Нугруром, а она уже набросилась на его сестру. Этак девушка ещё подумает, что Энверуш прав и женщине-кошке нужно от неё только одно – «позабавиться»... Нет, Миромари нужна была её ладушка, избранница, та самая, единственная – вот ради чего она вообще отправилась на эту войну. И без лады возвращаться не собиралась. Сердце пело вещей струной, птицей могучей билось, металось, не зная покоя, и хотело только одну Миринэ – и никого иного. Но обморок! Почему его не было?

Проходя мимо огромного старого ореха с дуплом, Миромари услышала гулкий рёв вперемежку с чмоканьем, доносившиеся из глубины ствола. От неожиданности она замерла на месте. Живое дерево? Ещё не совсем очистившиеся от винных паров мозги решили, что раз уж в Белых горах есть живые чудо-сосны, то почему бы в Солнечных горах не расти чудо-орехам? С этой мыслью женщина-кошка подкралась к дуплу поближе... И тут её чуткий звериный нюх уловил запах винного перегара. Живое дерево, да ещё и пьяное?.. Это уж слишком!

– Гррр-хрррр! – неслось из дупла. – Чавк, чавк, чмок, чмок...

Первый луч солнца осветил ствол. У Миромари невольно вырвался хрипловатый смешок: в дупле, свернувшись калачиком, на подстилке из прелых листьев спал щупленький дядя Нурги, отдыхая после обильных возлияний. Это он храпел и чмокал, а Миромари решила, что дерево ожило. Она затормошила пожилого горца за плечо.

– Дядюшка Нурги! Вставай!

– А? Что? Чего?

Тот недоуменно шевелил кустиками седых бровей, пытаясь сосредоточить взгляд на лице злодея, столь бесцеремонно прервавшего его сладкий сон. Глаза у него ещё слегка косили к носу, не вполне трезвые, и Миромари, видимо, двоилась, а то и троилась перед ними.

– Дядя Нурги, тебя твоя супруга обыскалась, – со смехом сказала кошка.

– М-м-м, да и пусть себе ищет, – промямлил тот, не расположенный подниматься. – Я ещё чуточку посплю, здесь так удобно, мягко, не дует...

И он, перевернувшись на другой бок, через мгновение снова начал сладко похрапывать.

Миромари позвали к завтраку за общий стол. Миринэ не поднимала на неё глаз, и душу женщины-кошки обдало дыханием зимы... Неужели тот поцелуй испортил всё настолько безнадёжно? Неужели он отпугнул девушку? Белогорянка изнывала от желания поскорее выяснить это, но встретиться с Миринэ с глазу на глаз ей всё никак не удавалось. Соседи Темгура, словно сговорившись, зазывали доблестную кошку-воительницу к себе в гости, и отказ расценивался как смертельное оскорбление. Везде желали её видеть и слушать её рассказы о Белых горах. Это была ещё одна небольшая слабость здешних людей, кроме застолий: они любили слушать истории – интересные, познавательные и хорошо рассказанные. Ну, а если обе радости совмещались – иными словами, сказания велись во время застолья, щедро сдобренные угощением и перемежаемые кубками с вином, – это вообще верх удовольствия. Белые горы, как известно, были неиссякаемым предметом для обсуждения. Когда Миромари поднесли огромный кубок с вином, она поняла, что крепко влипла.