Былое, нынешнее, грядущее

Едва успев прийти в себя после похорон Нугрура, женщина-кошка оказалась вовлечена в длинную череду продолжений поминок по своему другу. Это была какая-то безумная круговерть из застольных речей, пространных и замысловатых, после которых кубок следовало осушить до дна; по окончании очередной речи всё внимание обращалось на гостью. Она рассказывала всё, что знала, щедро разворачивая перед благодарными слушателями полотно белогорской жизни. Деяния княгинь, искусство мастериц-оружейниц, былины о древних временах, предания охотниц-китобоев белогорского Севера, война с Навью – всего не счесть! Горячительное на первых порах помогало красноречию: мысль сверкала молнией, слова летели птицами, но после некоторого количества кубков язык начинал спотыкаться, а извилины тяжелели и слипались. Впрочем, мастерство застолья в Солнечных горах было поставлено умело. Видя, что гостья хмелеет больше, чем нужно для приятного времяпрепровождения, её отправляли немного проспаться, а потом снова сажали к столу. Если бы не отвар яснень-травы на воде из Тиши, помогавший протрезветь и справиться с последствиями опьянения, неизвестно, чем бы всё это кончилось для Миромари.

Эти посиделки не были легкомысленно весёлыми: задуманные как небольшие ответвления всеобщих поминок по Нугруру, они изобиловали речами, восхвалявшими воина-героя. За столами не звучал неуместный в этом случае смех, гости не плясали, но пели много героических песен, посвящённых ратным подвигам солнечногорского народа. Каждый второй солнечногорец обладал великолепным голосом, да что там каждый второй! В кого ни ткни, непременно попадёшь в замечательного певца или певицу.

– В этом наши народы очень похожи, – сказала Миромари. – Белогорская земля тоже изобилует песнями.

Разумеется, её попросили исполнить что-нибудь. Женщине-кошке пришлось вспомнить все песни, какие она только знала; после каждой из них белогорянка вкратце переводила, о чём там говорилось.

Урожай был собран, полевые работы закончены, а значит, люди имели полное право отдохнуть. Переходя с одних посиделок на новые, Миромари узнавала одни и те же лица, которые кочевали от одного стола к другому. Дядя Нурги был как раз из таких завсегдатаев. Всюду его принимали с почётом и просили сказать речь. Уж что что, а речи произносить дядя Нурги умел, равно как и рассказать хорошую историю. И неважно, что некоторые из них повторялись по седьмому разу – всё равно его слушали с удовольствием и щедро угощали.

Миромари уже потеряла счёт дням... или месяцам? Отпаиваясь отваром яснень-травы, чтобы прийти в себя после очередной пирушки, женщина-кошка лежала на сеновале и ломала голову над тем, как бы выкарабкаться из этой хлебосольной западни, чтоб и приличия соблюсти, и никого не обидеть. Может, придумать какое-то срочное дело? В конце концов, отпуск ей давали не навечно, в полку её уже, наверно, давно хватились. Но вот беда: любые попытки заикнуться об этом, увы, не срабатывали. Ей хором начинали обещать, что отпросят её у начальства ещё хоть на целый год и всё уладят наилучшим образом, и вот – она уже сидела у какого-нибудь дяди Батула или дяди Таргела, познавая на собственном опыте и собственной печени все тонкости солнечногорского застолья.

– Госпожа Миромари, ты здесь? – услышала она детский голосок.

Женщина-кошка приподнялась, проваливаясь локтем в душистое сено.

– Да, я тут, – отозвалась она. – А ты кто?

Лунный свет озарял фигурку девочки в дверях сарая.

– Меня послала сестрица Миринэ, – пропищала малышка. – Она хочет поговорить с тобой. Это очень важно, она просит тебя прийти немедленно к водопаду Тысяча Радуг.

– Погоди, погоди... – Миромари встрепенулась, ослеплённая звуком этого имени, точно вспышкой молнии. – Повтори, что ты сказала!

– Миринэ ждёт тебя у водопада Тысяча Радуг! Иди уже, не заставляй её слишком долго ждать! – засмеялась девочка и убежала.

В застольном угаре мысль о Миринэ освещала сердце Миромари ясной звёздочкой, манила маяком, до которого измученная белогорянка уже не чаяла когда-нибудь добраться. Беспощадное, убийственное солнечногорское гостеприимство засосало её, как болотная топь, она погрязла в нём, утонула по самую макушку и уже, честно говоря, света белого не видела. Она всю голову сломала, пытаясь придумать благовидный предлог, чтобы вырваться на трезвую свободу; от отчаяния Миромари уже хотела сказать, что у неё захворала родительница, и ей срочно нужно в Белые горы, но врать ей в итоге не пришлось.

Сердце стучало до головокружения, до нехватки воздуха; с перепоя или от волнения перед встречей – этого Миромари сама не знала. Возможно, по обеим причинам. Она немного привела себя в порядок, искупалась в ледяной воде горной реки, причесалась и с ещё немного влажными волосами перенеслась к водопаду. Она знала его: они проезжали мимо, когда везли тело Нугрура домой.

Красивое это было место, прямо-таки созданное для любовных встреч. Лесной ручей широко разливался зеркальной гладью и ниспадал серебристо-седой занавесью водяных струй, которые переплетались среди зелёных и скользких от водорослей камней, снова соединялись в общий поток и убегали дальше в чащу леса. Привязанный к кусту конь пощипывал листву, а Миринэ, присев у кромки воды, черпала её пригоршней и смачивала себе щёки и виски.

– Ты звала меня, голубка – я перед тобой, – проговорила Миромари.

Нерешительной была её поступь, а голос – тихим. Чувствовала она за собой вину за тот дерзкий поцелуй, после которого они даже толком не поговорили, а потом женщину-кошку унесло могучим разгульным потоком, а точнее сказать, винной рекой. Кажется, она выплыла на твёрдую землю... Но надолго ли?

Выпрямившись, Миринэ вперила в белогорянку пристально-вопрошающий, требовательный и вместе с тем нежный взгляд.

– Я хочу знать только одно, – молвила она без предисловий. – Что это значит для тебя? Кто я для тебя – мимолётное приключение на чужбине или женщина, с которой ты хотела бы соединить свою судьбу? Да, мы знакомы совсем мало и недолго, но у меня такое чувство, будто я всю жизнь ждала лишь тебя, синеглазая кошка...

Ну, вот и всё... Пропало сердце, пропало навек в ночной глубине этих очей – то неумолимо гордых, то печально-ласковых. Сквозь полчища туркулов прорубалась Миромари к путеводным звёздочкам этих глаз – лила кровь, рубила головы, сама получала раны, но поднималась, залечивала их и билась дальше. Для этих глаз она отвоёвывала свободу солнечногорской земли пядь за пядью – чтоб из них лились слёзы не горя, но радости. И ради их счастливого сияния она была готова сделать всё, что угодно.

– Милая Миринэ, не имеет значения, сколько мы знакомы, – молвила она, приблизившись к девушке вплотную. – Потому что я знаю тебя гораздо, гораздо дольше. Я скакала верхом рядом с тобой и Нугруром в вашем детстве; я ловила вместе с вами бабочек, купалась в реке, собирала орехи, ягоды и дикий мёд, играла на развалинах старых крепостей. Мне больше лет, чем тебе, но я росла вместе с тобой и готовила своё сердце к тому чувству, которое заполняет его сейчас без остатка. На устах твоего брата твоё имя звучало песней, и я полюбила его звук ещё до того, как впервые увидела твоё лицо и услышала твой голос. Это прозвучит смехотворно, но до сих пор я не понимала, что со мной творится... А теперь понимаю. Я очень, очень люблю тебя, Миринэ.

Миринэ слушала её с сомкнутыми, трепещущими ресницами. Когда она открыла глаза, в них сверкали лунные росинки слёз.

– Скажи это ещё раз, – грудным, медово-тёплым полушёпотом молвила она.

Расстояние между ними истаяло, истончилось до серебряной нити, до тонкого, как волосок, лунного луча.

– Я люблю тебя, Миринэ, – ласково дохнула ей в губы Миромари, осторожно смыкая вокруг неё объятия и до конца не веря в то, что они возможны, и что она имеет право на них.

– Если бы эти слова сказал мне кто-то другой, я не была бы так счастлива, – полной грудью вздохнула девушка, поднимая искрящийся взгляд к луне. – Счастье – это когда долгожданные слова говорит тот, кто нужен тебе больше всех на свете.

Губы сближались неумолимо, но их поцелую не дали сбыться: из-за деревьев шагнула тень с обнажённым мечом. Миринэ вскрикнула, а женщина-кошка заслонила её собой и положила ладонь на рукоятку своего клинка, готовая защищать девушку. Неведомый враг шагнул вперёд, и в лунном свете белогорянка узнала Энверуша.

– Я предупреждал тебя, кошка! Оставь Миринэ в покое, или я убью тебя!

– Энверуш, этим ты ничего не добьёшься! – пронзительно воскликнула Миринэ, и в её голосе натянутой стрункой звенело волнение. – Я не смогу полюбить тебя так, как ты того желаешь, никогда не соглашусь стать твоей женой! А если ты причинишь Миромари вред, я возненавижу тебя!

– Не слушай обольстительные речи этой кошки, в них нет ни капли правды, – прорычал Энверуш. – Ты ещё будешь мне благодарна за то, что я не позволил ей сделать тебя несчастной!

Когда на Миромари нападали, она защищалась, по возможности делая так, чтобы противник уже больше никогда не смог повторить свою попытку. Но если противнику-туркулу она просто рубила голову с плеч, то что делать с этим парнем? Он был несправедлив и предвзят к ней, но ей не хотелось считать его врагом. Он бросился на неё с занесённым мечом, и женщина-кошка отбила удар. Обыкновенный клинок, встретившись с белогорским оружием, жалобно звякнул и сломался, а его владелец зашатался и скорчился от боли в руке.

– Братец, я не хочу причинять тебе вред и уж тем более убивать, – сказала Миромари. – Если ты видел дочерей Лалады в бою, то и сам знаешь, что тебе против меня не выстоять. Не лезь на рожон, это бесполезно.

– Это мы ещё посмотрим, кто кого, – проскрежетал зубами Энверуш, пошатываясь, но готовясь к новому нападению.

У него ещё оставался кинжал – с ним-то он и бросился на женщину-кошку. Миромари свой белогорский кинжал в ход не стала пускать; шагнув в проход, она молниеносно очутилась у Энверуша за спиной, обхватила его сзади с медвежьей силой, стиснула и обездвижила. Оружие само выпало из его руки, а вскоре и он сам упал следом, полузадушенный. Кажется, Миромари сломала ему пару рёбер, но это ничего. Главное, она дала ему понять, что для человека схватка с женщиной-кошкой – дело заведомо безнадёжное.

– Я предупреждала, что в следующий раз ты получишь то, на что нарываешься, – усмехнулась она. – Пришлось сделать тебе больно, но уж не обессудь: я привыкла выполнять свои обещания. А чтобы ты убедился в чистоте моих намерений, завтра же утром я пойду к Темгуру и попрошу у него руки Миринэ.

Оставив полубесчувственного Энверуша приходить в себя у водопада, она провожала Миринэ домой – вела под уздцы её коня, а девушка ехала в седле. Всё ещё взбудораженная зрелищем схватки, время от времени та тревожно оглядывалась назад.

– Не волнуйся за своего неугомонного друга, он не слишком пострадал, – чуть насмешливо успокоила её Миромари.

– После того, что случилось, больше никакой он мне не друг! Я беспокоюсь не о нём, а о том, чтобы он не догнал нас и снова не бросился на тебя, – ответила Миринэ.

– Я надеюсь, у него хватит ума этого не делать. – Женщина-кошка ласково потрепала красавца-коня по шелковистой вороной шее. – В следующий раз он может так легко уже не отделаться.

Миринэ на несколько мгновений смолкла, и Миромари подняла на неё взгляд. Глаза красавицы снова бархатисто ласкали белогорянку пушистой нежностью ресниц и лунными блёстками восхищения.

– Как ты сильна! – молвила она с уважением и воркующей томностью в голосе. – С тобой не справится, пожалуй, даже самый умелый воин.

– А, вот что тебя так впечатлило, – усмехнулась женщина-кошка. – Так уж сложилось, что дочери Лалады наделены большой силой. Это сила богини и сила зверя-кошки внутри нас. Человеку женщину-кошку не победить в схватке.

– А расскажи про Лаладу, – попросила девушка.

– Лалада – это наша богиня, которой мы в Белых горах поклоняемся, – начала Миромари. – Она покровительствует любви, весне, плодородию и изобилию. Хочешь послушать сказание о том, как появились дочери Лалады?

– Конечно, хочу! – живо отозвалась Миринэ, которая, как и все её земляки-солнечногорцы, питала слабость к историям, преданиям, былинам и песням.

Женщина-кошка, неторопливо шагая, завела былину о пятидесяти прекрасных девах, которые плыли на корабле, чтобы стать жёнами одного конунга из северо-западных земель, но в итоге стали супругами Лалады и в единую ночь понесли во чреве пятьдесят дочерей. Сказанию немного не хватало звона гусельных струн, но неплохо его сопроводил и шёпот ветра в листве с мерным перестуком шагающих конских копыт.

– А как у вас появляются на свет дети? – полюбопытствовала Миринэ, и в лунном сумраке женщине-кошке почудился румянец смущения на её щёчках.

Миромари ласково ответила:

– Если согласишься стать моей женой – узнаешь.

Смех девушки рассыпался серебряными звёздными осколками, усеивая траву мерцающими блёстками света, а в следующий миг Миринэ смахнула с седла нетерпеливая сила объятий женщины-кошки. Остаток пути Миромари несла красавицу на руках, а конь послушно шагал следом.

– Так ты согласна? – спросила она, утопая взглядом в распахнутых ей навстречу глазах девушки – близких, почти щекочущих ресницами, дышащих отголоском летнего зноя, хоть и осень царила вокруг.

– А ты сама как думаешь? – рассмеялась Миринэ, цепко обнимая белогорянку за шею и гибко, страстно прижимаясь к ней всем телом. – Ах, конечно же, я тысячу раз согласна!

Уже никто не мешал им обмениваться поцелуями. Если бы луна умела краснеть, она стала бы пунцовой от обилия ласк, которые они дарили друг другу. Пальчики Миринэ блуждали в чёрных кудрях женщины-кошки, маленькие вишнёвые уста самозабвенно скользили по её лицу, обдавая горячим дыханием, и Миромари с наслаждением ловила и накрывала их своим ртом. Миринэ теребила кошачьи уши с кисточками шерсти на острых кончиках, нежно мяла их, чесала и целовала, а белогорянка отзывалась долгим мурлыканьем.

Когда впереди показалась озарённая луной усадьба Темгура с тревожными огоньками в окнах, девушка попросила женщину-кошку отпустить её домой одну – чтоб не злить отчима лишний раз. Но эта предосторожность была уже бесполезна: в доме никто не спал, а сам хозяин ждал Миринэ. Вид у него был грозный и гневный.

– Думаю, таиться уже не имеет смысла, ведь между нами всё решено, – шепнула Миромари девушке. – Не бойся, милая, я сама поговорю с Темгуром.

Тот вышел им навстречу, поигрывая плёткой. Неужели он собирался пустить её в ход для наказания Миринэ? Миромари сдвинула брови и прикрыла девушку плечом.

– Господин Темгур, не гневайся, – сказала она вежливо, но твёрдо. – Мои намерения – самые порядочные. Я прошу о чести получить руку и сердце прекрасной Миринэ. Если ты согласишься отдать мне её в супруги, я буду счастлива.

Ноздри крючковатого, кривого носа хозяина вздулись, глаза мерцали жёстко и холодно, ловя отблески масляных ламп.

– Вынужден ответить тебе отказом, – каркнул он хрипло и грубо. – Миринэ не пойдёт на чужбину, супруг для неё найдётся и в родном краю. А тебя я попрошу покинуть мой дом! Ты злоупотребляешь моим терпением и гостеприимством!

Чтобы в Солнечных горах хозяин выгнал гостя, должно было случиться нечто из ряда вон выходящее. Скорее уж гость с трудом мог вырваться из хлебосольного дома, нежели бы его выставили прочь. Миринэ встрепенулась в протестующем порыве, но Темгур хлестнул плетью – не её, а низенький резной столик, так что вся посуда на нём звякнула. Его остервенело округлившиеся, ледяные глаза предупреждали, что следующий удар получит уже она, если скажет хоть слово поперёк.

– Что ж, благодарю за ту меру гостеприимства, которую ты изволил для меня отмерить, – холодно поклонилась Миромари. – Сожалею, что вызвала твой гнев. Более не смею обременять твой дом своим присутствием.

С этими словами женщина-кошка развернулась и зашагала прочь, никем не задерживаемая. Лишь Миринэ хотела броситься за ней, но суровый окрик Темгура и его поднятая плеть остановили её. Девушка заслонилась вышитым рукавом, но отчим её не ударил – только занёс руку.

Миромари вернулась в дом Алгаса Трёхпалого: там проходило застолье, с которого её вызвала на свидание Миринэ. Пирушка уже закончилась, но хозяин ещё не ушёл спать.

– Прости, что отлучилась без предупреждения, любезный Алгас, – извинилась перед ним женщина-кошка. – Неотложное дело вынудило меня покинуть твой гостеприимный дом на время. Если позволишь, я заночую на сеновале.

– Отдыхай там, где тебе удобно, дорогая Миромари, – ответил хозяин. – А завтра к обеду тебя ждут в доме у Намура. Намур просил передать, что очень желает тебя видеть у себя.

Белогорянка пожелала Алгасу спокойной ночи и устало поплелась к месту ночлега. Значит, испытанию её печени на прочность суждено было продолжиться... Зарывшись в мягкое, пахнувшее летом и солнцем сено, она попыталась забыться сном, но на душе было так тяжко, что глаза её оставались открытыми до самого рассвета.

Сдаваться она не привыкла. Выход виделся только один: выкрасть Миринэ, раз уж тут водился такой обычай.

Подремать удалось, наверное, только полчаса, да и те промелькнули, как один миг. Едва веки Миромари сомкнулись, как её позвали к утренней трапезе. Завтракала она ещё у Алгаса, а обедала уже у Намура. И снова лились рекой вино и таштиша, и вскоре краткая полоса трезвости сменилась порядком утомившей женщину-кошку дымкой хмеля. Но это только сперва – дымкой, которая не мешала ей ни говорить, ни мыслить, а потом от досады она слишком быстро напилась: мало закусывала и часто прикладывалась к кубку. В таком отчаянном виде её и застала рыжая Жмурка, десятница из отряда кошек, которая пришла напомнить ей, что её отпуск закончился вчера.

– Загуляла ты тут, сестрица, как я погляжу, – усмехнулась она. – Но хорошего понемножку. Мы ещё не всех туркулов разбили, а посему изволь явиться в войско.

– Я бы рада, честно! – сказала Миромари. – Но только если ты сумеешь объяснить это моему хозяину.

На свою беду, Жмурка недостаточно хорошо знала местные обычаи. Миромари с мрачной усмешкой наблюдала, как та на ломаном метебийском пыталась втолковать хозяину и гостям, что белогорянке пора возвращаться к своей службе, и что это не обсуждается...

– Дорогая, она вернётся, обязательно вернётся! – ответили Жмурке. – Но сначала просим тебя выпить с нами один кубок этого тридцатилетнего вина, раз уж ты пожаловала к нам. Нет, отказ не принимается! Гость не должен уходить от стола ни с чем, так в нашей земле заведено.

– Благодарю, но я на службе, – пыталась отнекиваться десятница.

– Один кубок! Всего один! Не обижай нас!

Обидеть радушного хозяина Жмурка, конечно, не хотела.

– Что ж, если всего один, то можно, пожалуй.

– Ну вот и славно! – воскликнул хозяин. – Эй, Амга, неси гостье самый большой кубок! Да наливай полнее!

Когда Жмурка увидела этот, с позволения сказать, кубок, у неё вырвалось:

– Да в этой бадье можно ребёнка купать! Мне столько не выпить!

Хозяин сдвинул густые брови, следом за ним нахмурились и гости:

– Обидеть нас хочешь?!

– Нет-нет, что вы, – заверила Жмурка. И, нервно сглотнув, приняла объёмистый сосуд с вином.

Она устремила испуганный взгляд на Миромари, но та лишь развела руками: мол, я тут ни при чём, ты сама согласилась. А зловеще-насмешливый огонёк в её синих глазах, порядком затуманенных хмелем, как бы говорил: «Знала бы ты, сестрица, во что ты ввязываешься!»

Вскоре Жмурка на собственной шкуре узнала, отчего Миромари так задержалась. За вином последовала закуска, потом таштиша, потом снова закуска и опять вино... Уже поднабравшаяся в этом деле опыта Миромари шепнула изрядно окосевшей соратнице:

– Лучше пей что-то одно, мешать не советую.

– Где ты была со своими советами хотя бы час назад? – икнула та.

А ещё спустя час посланница, призванная вернуть Миромари на службу, сама свалилась под стол, и её с величайшей бережностью отнесли на сеновал, где и устроили с удобством. Миромари присоединилась к ней только вечером, а наутро обеих уже ждали у нового хозяина – Ардвада.

– Я... ик... должна быть на службе! – промямлила Жмурка, бледная и опухшая.

– Будешь, дорогая, непременно будешь! – заверили её. – Но на дорожку выпей ещё кубок, совсем маленький!

Десятницу трясло с вчерашнего перепоя, но после одного кубка, действительно небольшого, ей полегчало. А после чарки таштиши, выпитой «на старые дрожжи», ей так захорошело, что она уже и забыла о цели своего прибытия. Где-то в середине дня, немного проспавшись, Жмурка дохнула Миромари в ухо перегаром:

– Почто ты меня не предупредила, что это такая коварная западня?.. Ежели б я знала, я б и первого кубка пить не стала! Как теперь на глаза начальству показаться?

Дальше – больше. Выручать теперь уже двух кошек-забулдыг явилась ещё одна дружинница – белобрысая Легконожка. Когда ей поднесли кубок «за прибытие», у Жмурки затряслись губы, но сорвалось с них только невнятное мычание, а в полных муки глазах читалась бессловесная мольба: «Сестра, не пей...» Но Легконожка неосторожно выпила.

Ну что ж... Их полку прибыло. Теперь они бражничали втроём.

Неизвестно, сколько ещё невинных и неопытных кошек пали бы жертвами солнечногорского радушия, если бы сотница Дума, рассудительная, степенная и трезвая, не принесла письменный приказ о немедленной доставке трёх заблудших ратниц на место службы и последующем наказании.

– Уважаемая! Прошу, не надо наказывать моих гостей! – обратился к ней очередной хозяин. – Передай своей достопочтенной начальнице от нас небольшие подарки, дабы смягчилась её суровая душа.

И по его приказу появились дары: три барана (по числу провинившихся кошек), пять круглых головок сыра, три огромные золотые тыквины, мешок изюма, мешок сушёных персиков, бочонок вина и пузатый узкогорлый кувшин таштиши.

– Что? Взятка? – воскликнула сотница.

– Ай-ай, зачем взятка? Подарок! – ласково поправили её. – А это – тебе!

И два крепких горца внесли ещё один кувшин таштиши, держа его за ручки с двух сторон. Впрочем, с кувшином этот сосуд роднила только форма. Объёмом он был с добрую бочку, а горлышко его доходило до плеча доставившим его рослым и дюжим ребятам. Сотница где стояла, там и села от такой неслыханной щедрости.

– Ты с этим зельем поосторожнее, госпожа, – подмигнула ей Миромари. – Таким количеством можно всю сотню напоить в хлам.

– Гм, ладно, я попробую что-нибудь сделать, дабы смягчить участь этих гуляк, – сказала Дума хозяину, сглотнув и облизнувшись.

Она оказалась достаточно разумной и твёрдой, чтобы не попасться в ту же самую ловушку. Долг уважения застолью она отдала, выпив всего одну маленькую чарку огненного зелья и закусив мясом и сыром.

Вскоре Миромари вновь сидела на ночном привале у костра. Повидаться с Миринэ перед отбытием в войско ей не дали, но и наказания никакого не последовало. Плечом к плечу с нею сидел Звиямба, который не смог выбраться на похороны друга, о чём очень сокрушался. Зато он славно повоевал, воздав за гибель Нугрура двумя дюжинами убитых им лично туркулов. А Миромари была рада застать воина с рысьими глазами живым и здоровым.

– Ну что, видела ты сестрицу нашего Нугики? – спросил тот, отхлебнув из фляжки глоток горячительного. – Она и правда так красива, как он рассказывал?

– Нет, – улыбнулась женщина-кошка. – Она гораздо лучше.

– Ух ты, – мечтательно протянул Звиямба.

– Ага, – вздохнула Миромари.

Друг протянул ей фляжку, но резкий запах таштиши вызвал у белогорянки тошнотворное содрогание. Ещё свежи в её печени были воспоминания о разнузданных возлияниях, которые приключились с нею в этом отпуске.

– Благодарю, брат, не сейчас, – отказалась она.

* * *

– Не грусти, сестрица Миринэ, не плачь, – утешала семилетняя Сауанна. – Придёт за тобой твоя кошка, вот увидишь.

Это её девушка посылала к Миромари, чтоб позвать ту на свидание к водопаду. Сестрёнка с поручением справилась, и на сердце Миринэ обрушилось синеглазое, мурлычущее, чернокудрое счастье. Луна была свидетельницей тому, как женщина-кошка сказала те самые долгожданные слова... Всего лишь три слова, но каких!

Не рада была Миринэ этим словам из уст Энверуша, не трогали они её, не волновали душу, не заставляли сердце колотиться, кровь – приливать к щекам, а руки – холодеть от возбуждения. Напротив, на плечи девушки ложилось бремя грусти – оттого, что не сможет она ответить другу взаимностью и подарить ему счастье, которого тот жаждал и добивался.

Не знала Миринэ доселе, что такое любовь... Пустота стояла за стихотворными строчками, посвящёнными этим переживаниям, холостыми были слова, не прожитыми, не прочувствованными. Она лишь черпала вдохновение из того, что читала у других поэтов – ну, и немного своего воображения добавляла. Получалось красиво, но, увы – мёртво.

А сейчас не писалось ей... Теперь, когда её душа была переполнена, как налитый до краёв кубок, слова не шли на ум, и впустую жгла она масло в лампе, пытаясь создать что-то живое, дышащее, настоящее. «Ну что за ерунда творится? – хмурилась Миринэ и грызла перо. – Что со мной? Стихи всегда легко лились, а теперь я не могу выдавить из себя ни строчки».

Но когда обратилась она к другому предмету – ратному подвигу брата – в её голове и душе будто что-то щёлкнуло, и слова хлынули потоком. Он причинял боль, стеснял грудь, глаза Миринэ не просыхали, а буквы расплывались от падающих слёз. Она будто не чернилами писала, а своей кровью. Кровью Нугрура...

«Ты сама сможешь написать о брате наилучшим образом», – сказал Энверуш. Прав он был или нет, Миринэ пока не знала. Хорошо выходило или плохо? По той горячей, страстной силе, с которой её душа выворачивалась наизнанку во время творчества, она чувствовала: да, наверно, хорошо. Но это было содержание – то, что она вкладывала в свои слова. Перечитывая написанное, Миринэ мучительно сомневалась, настолько ли хороша форма у этого содержания, соответствует ли она ему, достойно ли выполняет свою задачу. Ей нужен был взгляд со стороны, взгляд поэта. Может быть, только Энверуш и смог бы должным образом оценить плод её стараний, но с ним она больше не разговаривала.

– Я, наверно, тоже хотела бы себе в супруги кошку, – сказала Сауанна. – А в Белых горах их ещё много?

– Не волнуйся, на всех хватит, – не удержалась Миринэ от смешка, смахивая с ресниц слезинки.

– А мы победим туркулов? Они не придут в наш дом? – хмурясь, задумалась вдруг девочка.

– Конечно, победим, – твёрдо сказала Миринэ, гладя сестрёнку по голове. – Они не придут, не бойся. Миромари этого не допустит.

Где сейчас сражалась синеглазая женщина-кошка? Думала ли она о Миринэ так же часто, как та думала о ней? Эти вопросы остались без ответа, потому что домой вернулся отчим и, как всегда, потребовал Миринэ к себе. Девушка торопливо сложила листки с поэмой о Нугруре и сунула себе в рукав, после чего направилась в большую гостиную.

Темгур, как обычно, грел руки у огня. Они у него почему-то всегда мёрзли, оттого он и любил протянуть их поближе к пламени, чтоб хорошенько прогреть все косточки. Кажется, у него болели суставы пальцев. Отчим считал себя неутомимым и непобедимым воином, а воина остановить могла только смерть. Признавать у себя человеческие слабости он стыдился, а уж такие, что говорили о признаках старения, и подавно. Он был ещё крепок в целом, а потому на такие мелочи, как суставы пальцев, не обращал внимания. Оружие он ещё мог держать, а это главное.

– Наполни мой кубок, – приказал он, когда Миринэ предстала перед ним.

Он вполне мог сделать это и сам: вино стояло на столике на расстоянии протянутой руки. Но девушка, зная его тяжёлый нрав, решила, что говорить ему об этом – себе же дороже, а потому послушно выполнила требуемое. Темгур пристально наблюдал за каждым её движением, словно желал найти изъян и придраться... Но Миринэ не уронила ни капли мимо, вся пьянящая виноградная влага попала в кубок в достаточном количестве. Сосуд наполнился почти до краёв, но в то же время его можно было поднести ко рту, не расплескав. Одним словом, безупречно.

– Прекрасна, как и мать, – проговорил Темгур, выпив половину единым духом. – Но во сто крат лучше. Другой такой женщины, как она, нет и не будет... Лишь ты превосходишь её, ты одна на всём свете.

Остаток вина в кубке он смаковал медленно, скользя взором по девушке. Миринэ старалась не смотреть ему в глаза, но чувствовала на себе движение этого взгляда, словно прикосновение жёсткой шершавой ладони.

– Ты, наверно, думаешь, что я был груб и неласков с твоей матерью, – осушив кубок и пальцем показав, что требует наполнить его снова, молвил Темгур. – Спорить не стану, может, я и не умею быть ласковым. Но я любил её!.. – Его глаза сверкнули, и одновременно с этой вспышкой огонь разгорелся ярче. Или Миринэ это померещилось? – Я любил её давно и безответно: она выбрала твоего отца. Уж чем он её так привлёк, не знаю. Уверен, что я был не хуже. Но кто вас, женщин, поймёт... Когда она осталась вдовой, я подумал: вот оно! Я сказал себе: «Путь свободен, Темгур, действуй!» Она согласилась стать моей женой... Но продолжала любить своего Алхада. Она молчала об этом, но всё было в её глазах. Она рожала дочерей – моих по крови, но даже они похожи на него! А ты – на неё... Ты одна из всех её детей похожа на неё.

Он выпил кубок до половины и жестом велел долить туда. Миринэ взяла кувшин, и в этот миг из её рукава выскользнули листки с поэмой. Шурша и покачиваясь в воздухе, как осенние листья, они опустились к ногам Темгура.

– Это ещё что за писанина? – нахмурился он. – Чьё-то любовное письмецо? Длинное, однако!

Миринэ, похолодев, хотела схватить листки, но отчим опередил её. Его рука жёстко, грубо сжала их, и они жалобно хрустнули в ней. Темгур поднёс поэму к глазам и принялся читать, а Миринэ стояла ни жива ни мертва.

– Хм, стихи, – хмыкнул отчим. – Признаться, я в этом ничего не смыслю, но тут упоминается твой брат... Твоего пера работа?

Горло Миринэ пересохло и слиплось, и она смогла только кивнуть. Она не сводила жадных, страдающих глаз со своего произведения, которое безжалостная рука Темгура мяла и тискала, и ей чудилось, что написанные кровью души строчки стонут от боли. А Темгур вдруг оскалился, смял листки в комок и швырнул его в огонь. Тот мгновенно вспыхнул и обратился в чёрный хрупкий пепел, а вместе с ним – и сердце в груди у Миринэ.

– Вздор, – бросил вслед сгоревшей поэме Темгур. – Туда этой писанине и дорога.

Хорошо, что у неё сохранились черновики... Темгур не задумывался об их существовании, а Миринэ предпочла защитить их покровом тайны. Не беда! Она всё перепишет заново, всё восстановит, и, быть может, это даже пойдёт поэме на пользу. Не исключено, что она найдёт какие-то другие слова – лучше, сильнее, ярче, правдивее. Ни единый мускул не дрогнул на лице девушки, и Темгур отметил её самообладание.

– И глазом не моргнула... Вся в мать! Ладно, ступай спать.

У себя в комнате девушка рухнула на стул у окна: колени подкашивались, как и всегда после разговоров с отчимом, но на сей раз эта опустошённость была куда больше, куда страшнее... Ещё не угасла лампа, при свете которой она поставила последнюю точку в поэме, но сам труд сгорел в огне. Да, она всё восстановит, но как больно было видеть его гибель!

– Сестрица Миринэ, на тебе лица нет! – подбежала Сауанна.

Другие сестрёнки уже улеглись спать, и только она дожидалась Миринэ.

– Отец ругал тебя? – спрашивала она, тревожно заглядывая старшей сестре в глаза. – Что он сказал тебе?

– Ничего особенного, всё как всегда, – едва слышно пробормотала девушка. – Он пил вино и говорил о матушке. Я просто устаю от разговоров с ним, вот и всё. Ничего, за ночь отдохну. Спи, моя родная, ни о чём не тревожься. Всё будет хорошо.

– Хочешь, я принесу тебе белогорского мёда с молоком? – предложила Сауанна, желая хоть чем-то услужить сестре, хоть чем-то порадовать. – Это поможет тебе уснуть крепче.

– Давай, пожалуй, – улыбнулась Миринэ одним взглядом: губы уже были не в силах шевелиться. – И себе возьми.

– Уж про себя-то я не забуду, будь спокойна, – засмеялась сестрёнка.

Чудесный белогорский мёд всколыхнул мысли о Миромари. Сауанна налила его в две плошки щедро, а молоко подогрела, и обе сестры принялись лакомиться тихорощенским сокровищем. Как Миринэ хотелось побывать в Белых горах, как её сердце рвалось туда, следом за Миромари!.. Наверное, небо там – цвета её глаз, и отражается оно в реках и озёрах, сверкающих на солнце.

Мёд и впрямь убаюкал Миринэ и успокоил, и во сне она бродила по прекрасным лугам, среди колышущихся цветов, а говорящие сосны звали её к себе – поесть земляники. На следующий же день она принялась переписывать поэму, попутно внося существенные правки. Работа спорилась, прерываться приходилось только на домашние обязанности. Ближе к вечеру Миринэ отправилась в гости к дяде Камдугу и там услышала радостные новости: туркулы отступали, а значит, до конца войны было рукой подать. Предвкушение скорой встречи с женщиной-кошкой наполнило сердце светом и радостью, и ноги девушки сами пустились в пляс. Дядя Камдуг считал, что неизбежную и близкую победу можно и нужно отметить прямо сейчас, и закатил весёлое застолье – вот на нём-то Миринэ и отвела душу, напелась и наплясалась досыта. Конечно, они помянули Нугрура, но память эта была светлой: душа брата летала орлом над горными шапками и радовалась, видя радость родных, а когда они плакали, печалилась.

– Будем радоваться, чтоб и Нугруру было хорошо, – сказал дядя Камдуг. – Это лучшее, что мы можем сделать. Нельзя скорбеть вечно.

И Миринэ соглашалась с ним всем сердцем. Вера в грядущую встречу с Миромари грела её ласковой зарёй, совсем не осенней. Над нею не властвовала земная погода, эта заря улыбалась и в дождь, и в холод, и в грозу; это был праздник, который Миринэ носила в себе всегда. Но беда грянула, когда она совсем её не ждала...

Ясным, но холодным вечером Темгур вернулся домой с каким-то особым, странным блеском в глазах. Подозвав к себе Миринэ, он объявил, что хочет сделать её своей женой.

– Мы не кровные родственники, хоть я и растил тебя, как дочь. Если бы я не был женат на твоей матери, можно было бы сказать, что мы совсем чужие друг другу люди. А это значит, что ты сможешь родить мне сына, о котором я так долго мечтал. Твоя мать не смогла подарить мне его, а ты сможешь, я верю!

– Отец, но... Это немыслимо! – вскричала девушка, ощутив в груди ртутно-тяжёлое, холодное, гадливое чувство. – Я всегда звала тебя отцом, пусть ты и не родной мне по крови. Как я могу назвать тебя мужем?!

– Ты никогда не видела во мне отца, – сказал Темгур, и огонь очага отражался в его глазах с какой-то горькой, сумасшедшей силой и страстью. – Ты всегда помнила и любила своего родного родителя, Алхада. Да, как и твоя мать! Она никогда не любила во мне мужа, а ты – отца. Я никогда не был счастлив и любим, но всегда думал, что и не нуждаюсь в этом. Я сам брал то, что мне нужно, не ожидая, когда мне это преподнесут. И я всегда добивался всего, чего хотел. И меня такое положение вещей устраивает. Устроит меня и твоя покорность. Тебе не обязательно любить во мне ни отца, ни мужчину. Так уж повелось в моей жизни, и пусть так останется до конца: мне не привыкать обходиться без взаимности.

Миринэ слушала его молча, с нарастающим потрясением. Перед нею был одинокий, ожесточённый, никем не любимый и, в сущности, несчастный человек, но давняя неприязнь ослепила её, не позволила ей разглядеть этого в нём раньше. После гибели родного отца всю свою дочернюю любовь она перенесла на дядю Камдуга, а Темгуру не досталось ни капли.

– Если бы ты позволял любить себя, разве бы мне пришло в голову обделить тебя сердечным теплом? – со слезами пробормотала девушка. – Но ты не подпускал к себе никого.

– Конечно, гораздо проще любить открытых, весёлых, добрых людей, – усмехнулся Темгур. – Их любить и легче, и приятнее. Но кому понадобится угрюмый ворчун, который делает вид, что ему самому никто не нужен?

– Я бы полюбила и угрюмого ворчуна, – сказала Миринэ, смахивая тёплые слёзы со щёк, – если б я знала, что ему так нужна моя любовь... Но никогда не поздно исправлять ошибки! Я готова полюбить тебя, как отца!

Усмешка растаяла на губах Темгура, его лицо снова стало жёстким, далёким, замкнутым.

– Я не хочу от тебя одолжений. И дочь мне не нужна, у меня их и так достаточно – целый выводок. Мне нужен сын, и ты мне его подаришь.

Его слова упали, как холодный топор, обрубив росточек чего-то тёплого, который проклюнулся было из души Миринэ. И всё в ней умерло.

– Но если ты так хочешь сына, почему бы тебе не взять в жёны любую другую женщину? – проронила она безжизненно.

Темгур, собравшийся уходить, обернулся в дверях. Его улыбка больше походила на волчий оскал.

– Любую?.. Нет. Мне всегда была нужна только твоя мать, но такой, как она, уже не будет. Есть только одна женщина на свете, которая лучше твоей матери – ты. До свадьбы я запрещаю тебе выходить из дома, даже в гости к дядюшке! А то знаю я тебя – вечно норовишь улизнуть!

Остаток вечера и ночь Миринэ провела в холодном оцепенении. Её будто горным льдом сковало – и мысли, и душу, и сердце занесло вьюгой. Но к рассвету тёплая путеводная звёздочка – Миромари – пробилась сквозь эту корку ясным острым лучиком и пробудила девушку. Сидеть, дрожать и ждать своей участи, как барашек, которого завтра зарежут? Ну уж нет.

Разумеется, она хотела отправиться к дяде Камдугу, наплевав на запрет выходить из дома, но наткнулась на заслон из охранников, которым было строго приказано не выпускать её. Ах, если бы она умела передвигаться через проходы, как женщины-кошки! Никто бы её не удержал. Подумав и обсудив это дело с сестрёнками, Миринэ додумалась до следующего. Они устроят небольшой пожар, но не в доме – дом поджигать жалко, – а в сенном сарае. Вся охрана кинется тушить огонь, и им станет не до Миринэ, а она в это время вырвется на свободу и доберётся до дяди Камдуга. Ну, а уж дядя что-нибудь обязательно придумает и защитит её.

Всё обмозговав и рассчитав, они взялись за дело. Изнутри поджигать не стали, вытащили несколько тюков сухой соломы и сена наружу и сложили что-то вроде внушительного костра: если бы заполыхал весь сеновал целиком, пожар мог получиться слишком большим и опасным. Пламя вспыхнуло быстро, дым повалил клубами, и охрана забегала с вёдрами и водой. С огнём справились, не дав ему распространиться на другие постройки, но когда охрана присела перевести дух, Миринэ уже и след простыл. В стойле отсутствовал её конь.

– Вот плутовка! – вскричали охранники. – Как пить дать, это она поджог и устроила, чтоб сбежать!

Но прежде чем они выудили из младших сестриц правду, Миринэ успела добраться до дяди Камдуга. Её юные сообщницы раскололись не сразу – тянули время, как могли.

– Неслыханное дело! – воскликнул дядя Камдуг, когда запыхавшаяся Миринэ рассказала ему всё. – Темгур, должно быть, тронулся рассудком, раз решил жениться на собственной падчерице! Ничего, доченька, не горюй. Я соберу старейшин, и они вынесут решение. Надеюсь, Темгур хотя бы отцов послушает и одумается. А пока оставайся у меня в доме, я не отдам тебя Темгуру, не бойся.

Взбудораженная, дрожащая Миринэ могла только измученно обнять дядю. Её тут же окружили заботой: накормили обедом, обласкали, подбодрили. Нервная дрожь девушки слегка улеглась, но она беспокоилась за сестриц: ох и влетит же им! И за поджог, и за её побег... А охранники уже кричали за воротами дома:

– Госпожа Миринэ, мы знаем, что ты здесь! Возвращайся домой, а то господин Темгур будет сильно гневаться!

– А нам его гнев не страшен, – ответил им дядя Камдуг. – Ступайте, ребятки, Миринэ останется здесь.

– Дядя Камдуг, не серчай, но мы обязаны вернуть Миринэ домой, – сказали те. – Даже если придётся применить силу.

– В доме достаточно мужчин, способных дать отпор, – спокойно отозвался хозяин.

У него было пятеро сыновей, трое из которых уже женились и жили своим хозяйством, но частенько бывали под родной крышей; дядя Камдуг всегда держал свои двери открытыми и для замужних дочерей с зятьями, и для прочих родичей. Сейчас в доме насчитывалось одиннадцать взрослых мужчин и два мальчика-подростка, и все они вышли навстречу людям Темгура, вооружённые кто охотничьим копьём, кто кинжалом, кто просто острым колом или дубинкой, а у кого и лук со стрелами имелся. Сам дядя грозно, решительно и непоколебимо стоял посередине, опираясь на крючковатый посох, которым он порой пользовался при ходьбе. Внутри этого посоха был искусно спрятан клинок. Вся большая, дружная семья сплотилась вокруг Миринэ, дабы не дать её в обиду.

– Дядя Камдуг, мы не хотим устраивать бойню, лучше отдай Миринэ миром, – увещевали дружинники Темгура.

Тот оставался непреклонен.

– Вот и не устраивайте – уходите. Миринэ останется здесь.

Дружинники мялись у ворот, не решаясь начинать кровопролитие. Дядю Камдуга они хорошо знали, не так давно ездили с ним за телом Нугрура... И вот теперь – поднимать на него и его семью руку?

– Хорошо, мы уйдём, – сказали они наконец. – Но когда вернётся господин Темгур, он может отдать приказ, которого нам нельзя будет ослушаться.

– Вот когда он вернётся, тогда и поговорим, – невозмутимо молвил дядя Камдуг.

Они ушли, а семейство дяди вернулось к своим делам как ни в чём не бывало. Миринэ трясло мелкой дрожью: из-за неё едва не началась резня... Мужчины стояли друг напротив друга, готовые схлестнуться, и только какое-то чудо удержало их от схватки.

– Дядя Камдуг, я не хочу ничьей гибели, – со слезами обняв хозяина дома, пробормотала девушка. – Я лучше вернусь домой...

– Ничего, милая, не робей, – сказал тот, поглаживая её по спине и плечам. – Всё обойдётся, вот увидишь. Не будем терять времени, надо собрать старейшин и как можно скорее вооружиться их решением против этой неуместной и непозволительной свадьбы.

Оставалось уповать на ещё одно чудо – чтобы Темгура что-нибудь как следует задержало.

И чудо случилось. Темгур к вечеру так и не появился, а потом стало известно, что его не будет дома целую неделю – какие-то непредвиденные важные дела вынуждали его уехать. За это время дядя Камдуг успел собрать старейшин и объяснить им суть вопроса. Степенные старцы рассудили: такой брак не должен заключаться.

Миринэ от всех этих переживаний прихворнула. Озноб и слабость охватили её, а чудодейственный белогорский мёд, как назло, остался дома. Её лечили, как умели, травяными снадобьями, но это слабо помогало. Чтоб хворь покинула её тело, требовалось восстановление душевного покоя – так рассудил мудрый дядя Камдуг, и девушка чувствовала его правоту. Но кто кроме Миромари мог принести её душе покой и счастье? Где же синеглазая кошка, когда же она вернётся? От тоски по ней гордые очи Миринэ украдкой мочили подушку слезами – когда никто не видел.

«Возвращайся скорее, радость сердца моего, – посылала девушка в небо отчаянную мольбу, и та чёрной ласточкой летела далеко-далеко – туда, где сейчас, должно быть, сражалась женщина-кошка. – Нет мне без тебя жизни...»

Миринэ была охвачена жаром и тяжкой головной болью, когда наконец вернулся Темгур. Она слышала голос отчима у ворот, требовавший отдать её ему, и сжималась в больной, измученный комочек.

– Да будет тебе известно, что старейшины наложили запрет на этот брак, – объявил дядя Камдуг, не пуская Темгура даже на порог дома. – То, что ты задумал, немыслимо и нелепо, а потому непозволительно!

– Да плевать я хотел на старейшин! – крикнул Темгур. – Я здесь власть, я! И закон – тоже я. Что хочу, то и делаю, на моей стороне сила. У меня – воины, у меня – оружие, я и прав. И никто мне не указ!

– Если для тебя даже слово отцов ничего не значит, дрянь ты, а не человек, – сказал дядя Камдуг. – Ни одного друга не останется у тебя, никто не примет тебя в своём доме и не подаст руки. Ты или безумец, или мерзавец, от которого отвернутся все, кто когда-либо знал тебя. Власть у того, кого уважают, а к тебе уважения быть не может.

– Власть у того, кого боятся! – залаял жутким смехом Темгур. – О каких друзьях ты говоришь, Камдуг? У меня их отродясь не было – и ничего, как-то обходился без дружбы и многого добился в жизни!

– Зря ты так думаешь, Темгур, – с глухим рокотом печали и негодования молвил дядя Камдуг. – Всё, что люди делали для тебя, они делали не из страха перед тобой, а по своей доброй воле. А добивался ты своих целей хитростью, изворотливостью и кривдой, нет света и благородства в твоей жестокой душе. Это давно было видно, но люди до последнего давали тебе возможность показать себя с хорошей стороны, верили и помогали тебе. Они заранее считали тебя достойным человеком, но ты не заслужил чести считаться таковым, не оправдал доверия. Больше его не будет. Что ж, если ты не уважаешь решение старейшин, мы обратимся к самому князю Астанмуру, чтоб он тебя приструнил! Найдётся на тебя управа.

– Князю сейчас недосуг, да и в чужие семейные дела он вмешиваться не станет. Довольно болтовни! – Темгур хотел возвысить голос до громового рёва, но недоставало ему благородной мощи – вместо львиного рыка получался хрипло-басовитый собачий брёх. – Отдайте Миринэ по-хорошему, иначе прольётся кровь!

Прихрамывая на своей деревянной ноге, дядя Камдуг вышел вперёд. Все мужчины его семьи спокойно и твёрдо ждали, готовые сражаться, и мгновения дрожали в воздухе, звенели тетивами, стонали натянутыми струнами нервов.

– Ребятки, – обратился дядя к дружинникам Темгура. – Неужели вы готовы лить кровь по приказу этого бесчестного человека? То, что он творит – зло, но я верю, что многие из вас оказались на его стороне по ошибке и заблуждению. Неужели вы согласны с ним? Или вам всё равно, и вы готовы убивать любого, на кого он укажет? Он платит вам, но деньги решают не всё.

– Хватит болтать, старик, – крикнул ему кто-то из тех, к кому его слова были обращены. – Отдавай девчонку, или вам всем конец!

– А вот ты выбрал этого человека господином сознательно, – сказал дядя Камдуг. – А значит, ты – такой же, как он. Подобное притягивается к подобному.

Больше Миринэ не могла смотреть на это, прильнув горящим лбом к окну. Она не могла допустить кровопролития. Охваченное жаром и лихорадкой тело плохо повиновалось, шаталось от стены к стене, ноги отказывались её нести и подкашивались, но Миринэ шла – падала, поднималась, но шла, держась за стены.

– Не надо, – прохрипела она, уцепившись за косяк открытой двери. – Не надо убивать друг друга из-за меня, я не стою того!..

– Детка, иди сейчас же в дом! – вскричал дядя Камдуг, обернувшись и сверкнув глазами.

– Нет, дядя... – Собрав остатки сил, Миринэ отпустила косяк и сделала несколько шатких шагов вперёд. – Если прольётся кровь, я не смогу жить с этим бременем на душе.

Всадники, факелы, частокол конских ног – всё сливалось перед её глазами в тошнотворную круговерть. Где-то там был Темгур, но она не различала размытых лиц. Силы иссякли, и она осела наземь, вцепившись раскрытыми пальцами в прохладную, сырую землю двора.

– Я возвращаюсь, – сказала она. – Не надо жертв ради меня.

– Благоразумное решение, – сквозь звон в ушах послышался голос отчима совсем рядом с ней.

Её подхватили и понесли, потом была тряска, скачка – всё смешалось в болезненном бреду.

* * *

Водопад Тысяча Радуг переливался в солнечных лучах, полностью оправдывая своё название: многоцветное сияние раскинулось над ним арками воздушных ворот – ворот в счастье...

Подставляя лицо шальной игре солнечных зайчиков, Миромари окидывала ищущим взглядом окрестности. Зов любимого голоса привёл её сюда, и в нём слышалась такая тоскливая мольба, что сердце женщины-кошки рвалось из груди от тревоги.

«Миринэ! Где ты, радость моя?»

Лёгким ветерком коснулся её щеки ответ:

«Здесь...»

Девушка сидела на земле с непокрытой головой, в одной лёгкой сорочке, и чёрная коса лежала своим шелковистым кончиком в траве. Белогорянку поразила бледность её щёк и голубые измождённые тени под глазами; бесконечная усталость и мука лежала на светлом юном челе Миринэ. Кинувшись к девушке, Миромари с нежным беспокойством приподняла её лицо, ощупала. Лоб красавицы горел сухим жаром.

«Да ты захворала, милая! Что с тобой?»

В глазах Миринэ мерцала тоска.

«Я так жду тебя, Миромари, свет души моей, – прошелестели её пересохшие губы. – Возвращайся скорее, спаси меня, укради меня!»

«Что? Что стряслось, ладушка моя?»

Женщина-кошка легонько встряхнула девушку за поникшие плечи, прижала к себе, и болезненно горячие руки Миринэ поползли вверх, обвивая её шею кольцом слабых объятий.

«Мой отчим обезумел, он хочет жениться на мне, – зашептала она, щекоча острое ухо кошки прерывистым, горячечным дыханием. – Он хочет, чтоб я родила ему сына... Дядя Камдуг попытался меня защитить, но тщетно... Отчим не признаёт даже решения старейшин, никто ему не указ. Я не хочу, чтобы лилась кровь моих родичей из-за меня! Помоги, Миромари, сделай что-нибудь... Только на тебя моя последняя надежда... Возвращайся...»

«Я не отдам тебя этому мерзавцу! – вскричала белогорянка, у которой от услышанного дух перехватило, а сердце тяжко набухло горячим гневом. – Ты моя, слышишь? Ты – моя лада, моя судьба, я знаю это. И никто не посмеет отнять тебя у меня!»

Глаза Миромари распахнулись навстречу ночному небу, усеянному звёздами. Костёр потух, дотлевая угольками, Звиямба похрапывал рядом. Война подошла к концу, туркулы спешно грузились на свои корабли и отплывали за море, восвояси – те, кто успел. Ну, а кто не успел, тот сложил голову на солнечногорской земле, удобрив её своей кровью, чтоб обильнее плодоносили виноградники.

Отзвуки сна щекотали душу крылышками мотыльков, теребили женщину-кошку за уши, звали, шуршали: «Спеши, спеши... Спаси, спаси!» Отхлебнув целебной воды из фляжки, Миромари перевела дух. Мускулы ещё гудели после недавнего боя: они гнали туркулов, а те улепётывали, отбиваясь. Натруженное в битве, гудящее тело просило отдыха, но Миромари преодолела усталую тяжесть и оторвалась от земли, пружинисто выпрямившись и устремив лицо к звёздам. Никакая усталость не оправдывала промедления: Миринэ была в беде.

Шаг в проход – и женщина-кошка очутилась во дворе знакомого дома. Из распахнутой настежь двери струился свет, который озарял две сражающиеся фигуры. В одной из них Миромари узнала Темгура, а его противником был Энверуш. Решив, видно, что он и один в поле воин, парень бросил вызов этому матёрому волку, дабы вырвать Миринэ из его лап.

Седоглавый и молодой воины бились яростно, ни один не уступал в силе и ловкости. Голова Темгура серебрилась инеем, больные суставы пальцев опухли, но в бою он был всё ещё хорош. Он наносил такие удары, что Энверуш еле отбивался. Седеющим волком Темгур бросался на него, отстаивая своё право сильного и защищая своё место под солнцем.

– Я сам расправлюсь с этим щенком! – крикнул он своим людям, которые спешили к нему на помощь.

Нога Энверуша подвернулась, и он пошатнулся. Темгур мгновенно воспользовался этим и нанёс ему удар кинжалом в бок. Кровь обагрила светлый кафтан молодого воина, и он упал, хрипя и корчась. Над его жизнью нависла смертельная угроза: клинок пробил печень.

– Ну вот и всё, – ухмыльнулся Темгур, торжествуя над поверженным противником.

Однако рано он праздновал победу: из сумрака ему навстречу шагнула женщина-кошка с обнажённым белогорским мечом.

– Ещё не всё, Темгур, – сказала Миромари.

Тот остолбенел на миг от удивления, и белогорянка воспользовалась этим замешательством, чтобы влить целебный свет Лалады в рану Энверуша, пока не стало слишком поздно. Сердце горько стучало: только бы не опоздать... Только бы не получилось, как с Нугруром! Но она успела как раз вовремя. Смертельная дымка рассеялась в открывшихся глазах поэта-воина, и он с удивлением узнал Миромари, склонившуюся над ним.

– Ты? – пробормотал он бескровными губами.

– Любишь ты всё-таки нарываться, – усмехнулась та. – Ничего, жить будешь.

Однако Темгур уже опомнился и отдал приказ своим людям:

– Взять её!

– Что, побоялся один на один со мной сразиться? – рассмеялась белогорянка, исчезая в проходе.

Сколько дружинники Темгура ни старались, они не могли схватить женщину-кошку: та двигалась слишком быстро, ныряя из прохода в проход. Но их было много, а она – одна, и приходилось ей весьма туго. А Темгур кричал:

– Убейте проклятую кошку! Она не нужна мне живой!

Неизвестно, чем бы эта схватка кончилась, если бы за воротами не заплясали огоньки – приближающиеся факелы. На помощь спешил Камдуг, собравший всех способных сражаться мужчин своего семейства, но и это было ещё не всё: следом скакали воины в шитых золотом кафтанах – двенадцать или четырнадцать всадников. Звякала богатая сбруя их коней, чернели пышные барашковые шапки, сверкали обнажённые сабли.

– Темгур, именем князя Астанмура приказываю тебе остановиться! – крикнул один из них – судя по всему, старший в отряде, стройный и осанистый, восседавший в седле величаво и прямо. – Его светлость призывает тебя к порядку. Прими решение старейшин, как тебе и надлежало сделать с самого начала. Ещё не поздно признать свою вину и раскаяться в проявленном тобой неуважении к закону. В этом случае ты будешь прощён, и твоим людям тоже ничего не будет. Но если ты продолжишь упорствовать, согласно приказу его светлости ты будешь взят под стражу и предстанешь перед суровым, но справедливым судом!

Дружинники Темгура, видя, что дела господина плохи, да и им самим грозит беда, предпочли сдаться. Темгур, по-волчьи оскалившись, метался по двору обложенным зверем, но то и дело натыкался на княжеских воинов, словно бы выраставших перед ним из-под земли.

– Вот видишь, Темгур, нашлась на тебя управа, – опираясь на с виду мирный, а внутри грозный и смертоносный посох, сказал Камдуг. – Ты возомнил, что можешь безнаказанно вытворять что угодно, но твоя власть не безгранична. Князю Астанмуру не всё равно, какие люди ему служат. Ведя себя недостойным образом, ты позоришь и его самого!

– Его светлость сам разберёт это дело, – сказал старший княжеского отряда. – Всех, кто здесь присутствует, попрошу никуда не уезжать и не скрываться в ближайшие десять дней – до приезда его светлости. Это касается и нашей белогорской гостьи... – Княжеский посланник озадаченно вскинул брови, осматриваясь. – А где она? Вечно эти кошки как сквозь землю проваливаются...

– Думаю, долго искать её не придётся, – усмехнулся Камдуг в усы.

Миромари устремилась к той, ради кого она сюда и примчалась. Она склонилась над Миринэ, которая лежала на одре болезни в тонкой вышитой сорочке – той самой, какая была на ней во сне женщины-кошки. Хворь заострила её прекрасные черты, а её грудь еле вздымалась: казалось, даже тяжесть косы, что покоилась на ней, была для неё слишком обременительна.

– Ты вылечишь Миринэ? – спросила Сауанна, глядя на белогорянку вопросительно-серьёзно и строго из-под сдвинутых бровей.

– Сейчас попробуем, – улыбнулась Миромари.

Золотой сгусток света из её ладоней проник в грудь девушки, за ним – ещё один и ещё... Женщина-кошка вливала в неё всю свою нежность, всё живительное тепло Лалады, всю силу Белых гор. Ресницы Миринэ дрогнули и поднялись.

– Миринэ, сестрица! Как ты себя чувствуешь? – сразу кинулась к ней девочка.

– Погоди, ей надо ещё немного времени, чтобы совсем поправиться, – мягко молвила Миромари. И, прильнув губами между бровями своей избранницы, шепнула: – Я с тобой, моя горлинка. Всё хорошо.

– Миромари, – пролепетала та.

Её голос звучал ещё слабо и чуть слышно, но в нём дрожала робкая радость, а взор из-под полуприкрытых век туманился влагой. Женщина-кошка дыханием и поцелуями осушала её намокшие ресницы.

– Ну-ну, ладушка... Всё, всё. Никто тебя не обидит, с Темгуром мы сладили. Война вот-вот кончится – да что там, уже, считай, кончилась. И теперь нас с тобой уже ничто не разлучит.

Она бережно приподняла любимую и чуть покачивала в объятиях.

– Мне приснился сон... Будто мы с тобой у водопада Тысяча Радуг, – проронила Миринэ, успокоенно закрывая глаза и прильнув головой к плечу Миромари. – Я так хотела, чтобы ты пришла... И ты пришла! Как мне сейчас хорошо...

– И мне виделся тот же самый сон, милая. И ты была в нём. – Женщина-кошка до мурашек наслаждалась живой, тёплой тяжестью её тела в своих руках – каждым мурлычущим мигом этого ощущения, каждым биением сердечка своей лады, которое выжило и не остановилось. – Мы, дочери Лалады, умеем проникать в чужие сны. Нас с тобою связывает ниточка любви, поэтому и у тебя открылась эта способность. Как говорится у нас в Белых горах, с кем поведёшься, от того и наберёшься.

Посланцы князя остались в доме Темгура, чтобы следить за порядком вплоть до прибытия его светлости. Миромари почти ни на миг не отходила от своей бесценной Миринэ, и никто им быть вместе не препятствовал. Уже на следующий день девушка чувствовала себя почти здоровой, и они с женщиной-кошкой гуляли в саду. Когда Миринэ, погрозив кому-то кулаком, со смешком утянула возлюбленную вглубь сада, та, проследив направление её взгляда, заметила в окнах дома исполненные шаловливого любопытства личики сестрёнок. Самой шустрой и предприимчивой из всех младших девочек была Сауанна. Ей очень хотелось попасть в Белые горы и найти там себе супругу-кошку.

– Кто знает, может, и впрямь твоя судьба лежит в наших краях, – улыбнулась Миромари.

Энверуш, получивший исцеление светом Лалады, тоже быстро поправился. Он долго хмурился и молчал, долго думал, но потом всё-таки принял протянутую ему руку женщины-кошки, которую он отверг когда-то. Миромари повторила слова, сказанные ею ранее:

– Ну что, братец, мир?

Тот, крепко пожав ей руку и глядя в глаза, кивнул:

– Мир.

Вскоре прибыл князь Астанмур – рослый, широкоплечий человек лет сорока с величавой осанкой, сверкающим орлиным взором и гордыми, внушительными дугами густых бровей. Его сопровождала довольно многочисленная свита. Темгуру пришлось разместить всех в своём доме. В первый день его светлость не приступал к разбирательству – отдыхал с дороги. Потом он вызывал к себе всех участников дела – кого-то по отдельности, кого-то вместе. Старейшин он принял в первую очередь, и седобородые горцы остались очень довольны его любезным и почтительным обхождением. Князь являл собой пример для своего народа – и для некоторых зарвавшихся и распоясавшихся подданных в том числе.

Миромари и Миринэ он вызвал вместе.

– Стало быть, вы хотите связать свои судьбы? – молвил он благосклонно. – Что ж, я не буду препятствовать вашему счастью. Желаю вам прожить в любви и согласии многие годы.

Миромари удостоилась от него особой награды – солнечногорской сабли в богатых ножнах и с усыпанной драгоценными камнями рукояткой. У женщины-кошки с собою было белогорское оружие – кинжал и меч. Последний она и преподнесла князю.

– Моя тётя – белогорская оружейница, – сопроводила она подарок пояснением. – Этот клинок – работа её искусных рук.

Метебийский владыка принял дар учтиво и со сдержанной, степенной благодарностью, но от Миромари не укрылся воодушевлённый блеск его глаз. Князь много слышал о белогорских клинках, видел их в деле и был рад заполучить таковой.

Выслушал князь и самого Темгура. Тот был, как всегда, угрюм, но как будто смирился и признал вину.

– Ты бросил на себя заметную тень своим поступком, – заключил Астанмур. – Пройдёт немало времени, прежде чем я снова смогу убедиться, что тебе можно доверять. И тебе придётся основательно потрудиться, чтобы вновь заслужить моё доверие, а главное – доверие и уважение людей.

– Я понимаю это, мой господин, – сказал Темгур. – И приложу все усилия, чтобы очиститься в твоих глазах.

Раскаялся ли он искренне или только изображал смирение? Этого никто не знал, ибо душа Темгура всегда была тёмным омутом для всех. Как бы то ни было, после отъезда князя между ним и Миринэ так и не наладились тёплые отношения – казалось, пропасть отчуждения стала только глубже и холоднее. Девушка поначалу не теряла робкой надежды стать для него дочерью, но Темгур ответил со своей обычной жёсткостью:

– Я не нуждаюсь ни в твоём сочувствии, ни в милосердии, ни, тем более, в жалости. Ты уже отрезанный ломоть и доживаешь в этом доме последние дни; иди к своей кошке, держать тебя я не стану. На свадьбе вашей позволь мне не присутствовать, у меня много более важных дел. Желаю счастья и всех благ. Больше мне нечего тебе сказать.

Миромари сказала опечаленной избраннице:

– Не всякую ожесточённую душу можно смягчить, ладушка. Быть может, разумнее всего оставить человека в покое, если он не желает сближения. Не забывай, у тебя есть кого любить дочерней любовью: это твой замечательный дядя Камдуг.

Взыскания за отлучку со службы везучая белогорянка снова не получила: сам князь Астанмур милостиво позволил ей сослаться на его особу и дал оправдательную грамоту. Война закончилась поражением туркулов и изгнанием их с Солнечногорской земли. Вскоре Солнечные горы принимали в гостях княгиню Огнеславу со Старшими Сёстрами, и те обсуждали с князьями-горцами условия взаимовыгодного сотрудничества и союзничества.

Когда волшебное колечко было готово, Миромари надела его на палец избраннице.

– Держись за мою руку и шагай следом. Через миг мы окажемся в Белых горах, и ты познакомишься с моими родичами. Ты им понравишься, не волнуйся.

Днём ранее её недоумение по поводу отсутствия знака-обморока разрешилось: Миринэ рассказала, что тот всё-таки был, но прошёл незамеченным кошкой.

– Когда я тебя в первый раз увидела, я еле до кухни добежать успела. Вот там-то меня и накрыло слабостью, и я растянулась на полу. Так это оно и было, то самое знамение?

– Да, – рассмеялась белогорянка с радостным облегчением. – Оно самое.

Впрочем, она и так крепко верила в душе, что Миринэ – её ладушка. Они вместе шагнули в проход, и по другую его сторону их встретил заснеженный сад. Девушка тут же съёжилась от холода, и женщина-кошка укутала её своим плащом – впрочем, уже через мгновение они вошли в домашнее тепло. Топилась печка, матушка ставила тесто для пирога, а при появлении Миромари радостно воскликнула:

– Боровинка, ты ли это?

Первые ниточки седины серебрились в тяжёлом узле её кос, прятавшихся в жемчужной сетке-волоснике, но лицо по-прежнему сияло молодостью.

– Я, матушка Дарёна, кто ж ещё? – засмеялась кошка. – А где матушка Млада?

– Она на озеро отправилась – рыбки свежей для пирога добыть, – ответила родительница, с доброжелательным любопытством поглядывая на девушку. – А это кто с тобой пришёл?

– Матушка, познакомься: это моя невеста Миринэ, – торжественно молвила Миромари или, как её звали на родине, Боровинка. – Она родом из Метебии, страны в Солнечных горах. Она пока не знает нашего языка, но быстро научится.

Матушка Дарёна вытерла руки передником, подошла и сердечно поцеловала красавицу в обе щеки. Окинув искрящимся теплотой взором обеих влюблённых, она с улыбкой проговорила:

– Ну, вот и ты у нас остепенилась, Боровинка. На очереди твоя сестрица Милунка.

Женщина-кошка, обняв смущённую и ничего не понимающую Миринэ за плечи, сказала ей:

– Это моя матушка Дарёна, знаменитая белогорская певица. Скоро ты и прочих моих родичей узнаешь: мою вторую матушку Младу, сестриц моих, мою тётушку Горану с Рагной, Шумилку и Светозару с их супругами и детьми – всех-всех! Семья у нас большая и дружная – совсем как у твоего дяди Камдуга.

Знакомство двух больших семейств вскоре состоялось. Сперва белогорские жительницы посетили хлебосольный дом дяди Камдуга, а когда были готовы кольца, солнечногорская половина новоиспечённой родни побывала в Кузнечном. Свадьба была назначена на весну, а пока две семьи навещали друг друга, состязаясь в гостеприимстве, щедрости и радушии. Впрочем, состязание окончилось ничьей: обе стороны оказались вполне равными.

За зиму перед свадьбой Миринэ окончательно восстановила свою поэму о брате. Она существенно переделала её и расширила, и у неё на родине её прочли многие. После перевода познакомились с этим произведением и в Белых горах. Забегая вперёд, скажем, что Миринэ продолжила заниматься творчеством и стала одной из немногих солнечногорских женщин-поэтов – по крайней мере, из тех великих и известных, чья слава не меркнет в веках, и чьи строчки перечитывают и изучают потомки спустя столетия.

Весной, среди белоснежного буйства цветущих садов, Миромари-Боровинка и Миринэ стали супругами перед лицом Лалады и людей. Звиямба оставил военную службу и женился. Энверуш пока ходил в холостяках, но, говорят, начал задумываться о семье. Мечта Сауанны побывать в Белых горах сбылась, но вот кого судьба готовила ей в супруги – это предстояло узнать лишь через несколько лет.

А на тихорощенской земле подрастали виноградные лозы, доставленные из Метебии. Круглогодичное тепло и плодородие этого светлого белогорского уголка создавали прекрасные условия для роста и вызревания тяжёлых, сладких гроздей, а садовая волшба позволила получить первый урожай уже через год после посадки. Так кроме мёда и сосновой живицы в Тихой Роще появился ещё один целебный дар – вино. У душистого тихорощенского винограда ощущался особый, солнечно-земляничный привкус, а напиток из него не вызвал похмелья и обладал такими же лечебными свойствами, как мёд и вода из Тиши.

Однажды на Севере

– Брана! Хватит на печке бока греть да в потолок плевать! Целыми днями лежишь... Иди уже, потрудись, а то всё мы да мы!

Молодая оружейница Тихомира отдёрнула занавеску печной лежанки. Её сестрица Брана, закинув одну руку за голову и покачивая ногой, лузгала орешки. До безобразия удобно ей было там, тепло на перине пудовой, на подушке пуховой! Уютненько устроилась, словом. Скосив лиловато-синие, цвета мышиного горошка глаза на сестру, она ответила:

– Я не просто так ведь лежу. Я, может, силы берегу.

– Для чего ж ты их бережёшь, лежебока ты этакая? – хмыкнула трудолюбивая молодая кошка.

– А вдруг война – а я уставшая?

Тихомира только покачала головой. Она собиралась на работу в кузню, а сестра оставалась на хозяйстве. Вернее, две сестры: Брана – кошка-лентяйка и юная Ягодка – белогорская дева. Последняя ещё в возраст брачный не вошла, а Брана покуда к поиску своей суженой и не приступала, хотя ей уж давно перевалило хорошо за сорок. По кошачьим меркам – молодость в самом соку. В таких летах холостячки обычно много трудились, зарабатывая достаток, на ноги становились, собственные дома строили, чтоб привести туда свою ладушку, а Брана и в ус свой кошачий пока не дула.

Их родительница-кошка, тоже мастерица-оружейница, отрабатывала в кузне последние свои годы – так она сама говорила. Овдовев, всё чаще она заглядывала в Тихую Рощу, сосну себе присматривала. Раньше всех в доме матушка Земеля поднималась, ещё до солнышка, и уходила огонь в мастерской раздувать, всё для работы готовить. Час спустя, позавтракав и захватив для родительницы каравай с киселём, рыбину или кусок пирога, к кузнечным трудам присоединялась и Тихомира. Ягодка с Браной дома оставались: сестрица-дева стряпала-пекла, стирала, убирала, а любительница орешков «копила силы» на печке. Лишь порой обращалась к ней Ягодка за помощью, когда что-то тяжёлое сделать требовалась: дров наколоть, воды натаскать, что-нибудь громоздкое поднять или передвинуть. Мясо и крупную рыбу, по обыкновению, тоже Брана разделывала.

Ох и долго приходилось кошку-лежебоку упрашивать слезть с печки! Не раз Ягодка подходила и ласково звала:

– Бранушка, сестрица, встань, пособи мне!

– Сейчас, погоди, – отзывалась та. – Вот только горсточку эту дощёлкаю...

Прикончив орешки, Брана, тем не менее, за дело браться не спешила. Перевернувшись на другой бок, запускала она в мешок руку и доставала новую горсточку...

– Бранушка, ну где ты там? – звучал тоненький голосок Ягодки. – Тяжко мне, подойди, пособи!

– А что мне за это будет? – хитро прищурившись, спрашивала кошка.

– А я тебе морошки с мёдом из погреба достану, – обещала сестрица.

Лакомства Брана любила, но и сестрёнку тоже. Не совсем уж беспробудно спала её совесть, и не могла она допустить, чтоб хрупкая девочка-подросток надрывалась. Тяжела была молодая северянка на подъём, долго раскачивалась, но если уж бралась за что-нибудь, то работа у неё в руках спорилась – с задором и без удержу.

Вот и сейчас, после ухода строгой сестрицы Тихомиры на работу, хрустнула Брана косточками, потянулась на лежанке, зевнула во всю клыкастую пасть и по-звериному мягко спрыгнула на пол. Издревле весь род Земели был белой масти – с льняными волосами и глазами цвета мышиного горошка, не стала исключением и Брана. Отлёживаясь на печке и поглощая горстями орехи, набирала она жирок на боках, округлялась лицом и животом, но скоро этим запасам суждено было сгореть без следа. Освободилось от льда Северное море, и охотницы видели вдали китовые струи. Киты приплывали сюда каждое лето откармливаться и нагуливать жир. Над водой показывались и их морды: животные осматривались, определяя своё положение.

Хоть и не прочь была Брана поваляться в тёплой постели, своим ремеслом она всё-таки владела, причём далеко не самым лёгким – китобойным. Кита северянки промышляли не круглый год, а только в летнюю пору – вот тогда-то эта светловолосая обжора и вставала с печи. Целое лето пропадала она на промысле, а возвращалась точёной и стройной, мышечно-сухой – загляденье, а не кошка.

Подпоясавшись, обув рыбацкие сапоги и накинув на плечи плащ из тюленьей кожи, кликнула Брана Ягодку:

– Давай, говори, что там по дому сделать требуется, чем тебе пособить. Сделаю, да и по своим делам идти мне надобно.

– На кита идёшь? – Сестрёнка подошла, вытирая руки передником; на пальцах её блестела чешуя: она чистила мелкую рыбу на похлёбку.

– Ага, – расправив плечи и хрустнув шеей, кивнула Брана.

Сделав всё необходимое по хозяйству, она перенеслась на берег Северного моря. Неказист он был, суров: из растительности – трава да мох, серый галечник у кромки прибоя да разбросанные там и сям хозяйственные рыбацкие постройки. Сети, развешанные для просушки, реяли и трепетали: денёк выдался ясный и звонкий, но весьма ветреный. Китобойный струг покачивался на воде, готовый к отплытию, а кошки-охотницы переговаривались, поглядывая в морскую холодную даль. Облачённые в непромокаемые высокие сапоги и плащи из кожи тюленя, они выглядели озабоченными.

– Что, сестрицы? Как вам погодка нынче? – подошла к ним Брана. – А чего хмуритесь? Неладно что-то?

– Да погода-то в самый раз, – ответили ей. – Но не в ней дело. Тут другое: нынче ночью недалече от берега видели Белую Мать.

Белая Мать показывалась нечасто, раз в год или два, но каждое её появление знаменовало беду: обязательно во время охоты кого-нибудь из кошек неведомая сила затягивала на дно, и не спасали из этой ловушки даже пространственные проходы. Такую суровую дань Белая Мать взимала с охотниц в обмен на право добывать кита и пользоваться прочими дарами моря.

– Кого-то недосчитаемся мы нынче, сестрицы, – вздыхая, поговаривали охотницы.

Настроение у всех было угрюмо-тревожное, но в море они всё равно вышли. Кит много значил для северянок, и от его добычи они отказаться не могли. Кто употреблял в пищу китовое мясо и жир, только тот и выживал на суровом Севере, а прочие хирели, хворали. Плохой была жизнь без кита. Могучий кит давал силу и здоровье, все части его туши использовались – до последнего клочка кожи, до самой мелкой косточки.

Морской ветер грубовато трепал светлую гриву Браны цвета белёного льна. Весть о Белой Матери смутила её, набросив тень на её обыкновенно безмятежную душу; кого заберёт нынче морская пучина, чья семья останется без кормилицы? Впрочем, северянки-китобои своих не бросали, помогали осиротевшим родичам погибших охотниц. Однако и без Белой Матери добыча кита была занятием опасным и трудным. Сколько раз Брана оказывалась в ледяной воде – не счесть. Но пока ей везло.

– Кит! – крикнул кто-то. – А вон ещё! Да тут целое стадо!

Охота обещала быть жаркой, у Браны все мускулы напружинились и горели в предвкушении дела, и оно началось хорошо.

В день один струг добывал не более одного кита, но трудиться для этого приходилось в поте лица. Обыкновенно неповоротливый морской зверь плавал медленно, но, будучи испуганным, ускорялся, а если принимался защищаться, то легко переворачивал лодки ударом морды или хвоста. Огромные голубые киты и целый струг могли запросто опрокинуть, но на них кошки не охотились. Целью их промысла был кит помельче – серый, длиною самое большее в десять саженей.

Кошки пользовались и парусом, и шли на вёслах. Догнав кита, они спускали со струга лодки, подплывали и били зверя копьями. Надо было хорошо знать место, в которое следовало наносить смертельный удар, а от бестолкового тыканья куда попало кит только свирепел и яростно отбивался. Брана видела со струга, как огромный хвост поднялся над холодно-стальными волнами. Хрясь! Лодка перевернулась, охотницы полетели в воду.

– Она – его мать! – закричала светловолосая кошка, махая руками. – Оставьте их!

– Это мать с детёнышем, их надо отпустить, – заговорили китобои на струге. – Другого кита найдём.

Самка защищала китёнка-подростка, для которого первый в его жизни заход на север чуть не стал последним. Бешено сражаясь, мать перевернула две лодки с охотницами, и мокрые, взъерошенные кошки через проходы вернулись на струг. К счастью, никто сильно не пострадал, всё обошлось только ушибами и купанием в неприветливой воде Северного моря. Охота на самок с молодняком была под запретом, а значит, им придётся гнаться за другим зверем.

И они нагнали новую добычу – взрослого самца, хоть и пришлось изрядно попотеть. Быстро кит мог плыть лишь на короткие расстояния, и охотницы, зная это, преследовали животное, пока оно не выбивалось из сил. Приходилось и самим напрячься, но гонка всегда заканчивалась победой китобоев. Брана прыгнула в лодку, сжимая в руке копьё; над волнами показалась буровато-серая, покрытая светлыми пятнами спина кита. Измученный гонкой, он вяло колыхался в толще воды и тяжело пускал струи, приподнимая над поверхностью своё дыхало.

– Ближе, ближе, – пружиня ноги перед ударом, цедила кошка сквозь зубы.

Но слишком близко тоже опасно было подходить. Когда до кита оставалась полоса воды шириною сажени в две, Брана метнула копьё что было сил – а силой она обладала недюжинной: иных в китобои и не брали. Острога вошла в тушу на всю длину зазубренного наконечника и застряла. С другой стороны к зверю подплыла ещё одна лодка, и раненый кит кинулся на неё, чтобы опрокинуть... Каким-то чудом охотницы увернулись, ловко сработав вёслами, а кит получил второй удар. Вода вокруг него покраснела от крови.

– Всё, он наш, – уверенно промолвила Брана, улыбаясь с тихим торжеством. – Раненым он далеко не уйдёт.

И вдруг над морской гладью чайкой пролетел пронзительный крик:

– Белая Мать!

Брана тут же вскинула острый взгляд, озираясь. Она ещё никогда не видела Белую Мать своими глазами, и её подбросило мощной волной возбуждения... А может, это лодка взлетела на воздух от удара? Кит бился из последних сил, истекая кровью.

Ледяная вода залила уши, обхватила Брану цепкими, мертвящими объятиями. Ещё чуть-чуть – и треснут рёбра от глубинного давления... Открыв глаза, кошка увидела что-то огромное, белое, похожее на исполинскую глыбу льда.

Но глыбы льда не движутся так плавно, так текуче и разумно... Они просто безжизненно плавают в воде по воле течения, а это создание жило, дышало и само властвовало над морем. Брана зависла перед ним в безвоздушной пустоте, глядя во все глаза... А оно смотрело на неё, озарённое призрачно-лунным сиянием. Плавники, голова, хвост – всё, как у кита, но что это был за кит!.. Он мог бы проглотить своей пастью их струг, как крохотного малька. Переливающийся всеми цветами радуги глаз приблизился и окинул Брану не то насмешливым, не то презрительным взором, а кошка, охваченная таким же лунно-белым, чистым, бесстрашным восторгом, протянула руку и погладила складку века на этом глазу. Веки дрогнули и зажмурились, потом глаз открылся, и в зрачке Брана увидела крошечную себя.

Вода заходила ходуном, неодолимой силы вихрь пузырьков захватил кошку. Шлёп! Наподдав ей под зад хвостом, белый кит вышвырнул её из моря, и Брана с диким воем и мявом пролетела по дуге над волнами. Она приземлилась на все четыре конечности на палубу струга. Потрясённые охотницы столпились вокруг неё, тормоша и осыпая вопросами, но у Браны с трясущихся губ срывалось только тихое и прерывистое «бы-бы-бы...»

Чуть погодя это «бы-бы-бы» преобразовалось: она наконец выговорила первое членораздельное слово.

– Бы-бы-бы-белая М-м-мать...

Охота была удачной, кита они забили. К торчавшим из туши копьям привязали поплавки и оттащили добычу на берег. Никто не получил увечий, никого не проглотила сегодня морская пучина, а Брана стала героиней дня: ещё бы – она удостоилась дружеского шлепка Белой Матери! От потрясения оправилась она быстро и вскоре уже участвовала в разделке туши, за работой рассказывая о своей невероятной встрече. Молодые охотницы слушали с жадным блеском в глазах, опытные – сдержанно. Они много в жизни повидали.

Китовое мясо хранилось в особых холодильных пещерах глубоко под землёй. Там стоял вечный мороз и даже летом не таяла бахромчатая, пушистая борода инея на потолке и стенах. Всё, что удавалось добыть за лето, складывали туда, чтобы потом подъедать в течение всего остального года. В вечной мерзлоте пещер ничего не портилось, но северянки любили также и мясо с трупным ядом и крепким душком. Для приготовления этого блюда требовалось только самое свежее мясо только что убитого зверя – моржа, тюленя, оленя или кита, а иногда – гуся или утки. Его охлаждали на льду, плотно зашивали в шкуру, выпустив оттуда предварительно весь воздух, и закапывали в землю – чаще всего близко к кромке прибоя или в торфяниках. Свёрток обычно придавливали гнётом, под которым его содержимое и «созревало» полгода. Называлось это своеобразное кушанье «шестимесячным мясом». Перед употреблением его подмораживали и стругали тонкими ломтиками, после чего ели с солью. Привычные с детства желудки северянок успешно справлялись с этим пахучим и ядовитым яством, а вот гостям из других земель пробовать его было крайне опасно.

С пещерами-складами всё тоже обстояло не так-то просто. Считалось, что вечный, не ослабевающий ни на день мороз там поддерживала сила подземного духа Морови – сестры Огуни. Описывали её как беловолосую деву в серебристом одеянии. Любила Моровь пригожих кошек, могла навести сонливость и морок, поэтому не следовало в пещерах задерживаться надолго, дабы не остаться в ледяных объятиях Подземной Девы навеки. За пользование пещерами ей платили небольшой частью добычи. Она же, по поверьям, становилась причиной сумрачных дней, когда солнце не поднималось из-за края земли целыми сутками – в одних местах мрак длился дольше, в других был менее продолжителен. «Моровь-дева опять осерчала, солнце спрятала у себя под землёй», – говорили северянки. Ничего с этим сделать было нельзя, только ждать, когда благоприятное и милостивое настроение вернётся к Подземной Деве, и она отпустит солнце на небо. Зато когда наставали светлые дни, и солнце вообще не заходило, северянки считали, что это Моровь, чувствуя вину за свои зимние причуды, отдаёт людям свет, который она им задолжала.

Стемнело, на берегу зажглись костры. Поджаривая ломтики мяса, охотницы курили северный мох – мовшу. Его терпкий дым согревал сердца и веселил душу, и после трубочки-другой Брана ощутила в груди искрящуюся, ликующую беззаботность. Непростой день выдался, и хорошо, что все остались живы. Натруженное тело гудело. А завтра будет новый день и, возможно, новый кит. Из уст пожилых охотниц звучали предания о подвигах прародительниц и их удивительных, а порой и жутковатых приключениях, а пламя костров плясало в их глазах, слегка затуманенных хмельным дымком мовши.

Много и тяжело приходилось работать кошкам-китобоям, оттого-то Брана уходила в море упитанной, а возвращалась поджарой, хоть и не голодала на охоте. Такого подхода к делу придерживались многие китобои: весь год хорошенько отдыхали, нагуливали жирок и набирались сил, а в охотничью пору выкладывались так, что к концу промысла их было не узнать. Ночевали тут же, в рыбацких постройках у моря, закутавшись в спальные мешки из шкур: печей в этих древних лачужках не было предусмотрено, но имелись обложенные камнями очаги, которые топились по-чёрному.

Быстро промелькнуло короткое северное лето, но много мяса добыли охотницы – достаточно, чтобы кормить весь Север в течение года. Не только кита они промышляли, но и моржа, и тюленя. Кошки-рыболовы тоже не бездельничали: добывали североморского лосося и прочую ценную рыбу. Изобильным и богатым было суровое Северное море, но кошки относились к водным угодьям бережно, дабы не истощить их – брали ровно столько, сколько нужно, чтобы прокормиться.

Дома Брану встретили хлебосольно и сердечно – тем более, что пришла она не с пустыми руками. Ягодка с раскрытым ртом слушала рассказы сестры о морских приключениях, о Белой Матери; она добрее и снисходительнее всех в семье относилась к Бране, а потому, когда та опять залегла на печку с мешком орехов, защищала её перед родительницей и сестрой.

– Матушка Земеля, сестрица Тихомира! Не будьте так суровы к Бранушке, не корите её, лежебокой не зовите. Она ведь в море без устали трудилась, чтобы мясо добыть – и для нас, и для всего Севера! Пусть теперь вволю отдыхает, она это заслужила. Хвала Лаладе, что вернулась она домой живая и здоровая, что Белая Мать её в пучину морскую не утащила!

При последних словах голос девочки задрожал, а глаза намокли. Брана, свесив руку с печной лежанки, растроганно погладила сестрёнку по льняной головке.

– Ты ж моя родная... Ну-ну, полно. Я дома, всё хорошо. Что со мной может стрястись? – И, чтоб подбодрить и развеселить Ягодку, с усмешкой добавила: – Меня, вон, даже Белая Мать не приняла – хвостом из моря выкинула!

Ягодка сквозь слёзы улыбнулась.

– А ты, Бранушка, кушай, – захлопотала она, намазывая любимое лакомство сестры, морошку с мёдом, на сдобный калач и подавая его с миской киселя Бране на печку. – Кушай, родная, а то вон как отощала!

– Да, похудела слегка, – погладив себя по впалому животу, хмыкнула кошка-охотница. – Но это ничего: зима длинная – отъемся. – И, принимая из рук сестрицы угощение, добавила вполголоса, ласково: – Благодарю, солнышко моё ясное. Только ты одна в этом доме меня любишь, только ты понимаешь!

– И балует тебя сверх меры, – усмехнулась матушка Земеля. – Ты б лучше, чем на печке бока отлёживать да чрево отращивать, сестрице любимой по дому помогала.

– Она и помогает! – с жаром заверила Ягодка, забираясь на лежанку к Бране. И, откидывая с её лба слегка влажные от щедрого печного тепла прядки волос, проворковала: – Она всё-всё делает, что ни попросишь! Золотые у Бранушки руки, яхонтовые!

Брана отзывалась довольным и сытым мурлыканьем, а сестрица чесала её за ушком да подсовывала куски повкуснее.

– Это ты у меня золотая да яхонтовая, – мурчала Брана, жмурясь. – Солнышко моё родное, голубка моя милая...

* * *

Треснула на земной груди корка льда, и наполнилась она весенним дыханием. Вылез зелёный пушок коротенькой травки, зацвели первые, самые ранние цветы, и Белые горы загудели от веселья: пришла Лаладина седмица – пора гуляний, пора судьбоносных встреч и молодой любви.

Солнце играло на рыжих волосах молодой кошки-холостячки Ильги медным блеском, медово-тёплым, задорным. Вокруг бурлили пляски, звенел девичий смех, пищали дудочки и сыпалось бряцанье бубнов, а Ильга стояла подбоченившись – стройная, статная, тонкая в талии, но исполненная пружинистой звериной силы. Её ладная, точёная фигура в нарядном вышитом кафтане с кушаком далеко виднелась у всех на обозрении и сияла самодовольством. Изящно выставив вперёд ногу в алом сапоге с загнутым мыском и золотой кисточкой на голенище, рыжая кошка как бы говорила всем своим видом: «А ну-ка, девушки, попробуйте-ка меня не заметить! Пожалеете, что не выбрали меня, такую удалую да пригожую!» Если б в человеческом облике у неё были видны кошачьи усы, она непременно их гордо покрутила бы, красуясь.

Бац! Обглоданная птичья кость возмутительным образом стукнула Ильгу по плечу, оставив на ткани кафтана жирное пятнышко. Кошка, негодующе фыркнув, принялась озираться.

– Это кто тут такой невоспитанный? – сверкая грозным взглядом, процедила она. – Кого в детстве мало уму-разуму учили? Чья наглая задница просит порки?

Блям! Вместо ответа на эти совершенно естественные с её стороны вопросы к ногам кошки увесисто шмякнулась баранья лопаточная кость – тоже чистенькая, старательно объеденная кем-то. Хорошо хоть, не по голове попала! Ильга подобрала улику и отправилась на поиски «преступницы».

Столы с угощениями стояли под открытым небом, ломясь от яств. Горы блинов, пирогов и ватрушек, жареной птицы, поросят и барашков, рыбы и дичи соблазняли и манили румяной корочкой и маслянистым блеском – ешь не хочу. Чем беззаботно и занималась белокурая женщина-кошка в красном кафтане с золотой вышивкой: взяв с блюда целую баранью ногу, она окидывала её искрящимся любовным взглядом и плотоядно облизывалась. Но острые хищные клыки не успели вонзиться в сочное мясо: Ильга подошла и помахала перед лицом светловолосой лакомки лопаточной костью.

– Кажется, кто-то пришёл на Лаладины гулянья не судьбу свою искать, а пожрать на дармовщинку! – язвительно воскликнула она.

– А как же, не без этого, – казалось, совершенно не уловив в словах и голосе Ильги обидную насмешку, простодушно отозвалась любительница угоститься за чужой счёт. И опять прицельно открыла рот, чтобы урвать самый жирный, самый лакомый кусочек мясца.

– Ты девушек-то вокруг себя вообще замечаешь? – хмыкнула Ильга. И добавила, кивая на баранью ногу, призывно истекавшую соками: – Хотя, судя по всему, у тебя есть дела поважнее. Встрече с ясноокой красавицей ты предпочитаешь свидание с бараньей ляжкой, да?

– Вот угощусь сперва на славу, а потом можно будет и на девушек поглядеть, – ответила светловолосая кошка. – Для всего найдётся своё время.

Судя по окающему, воркующему, мурлычуще-ласковому говорку, перед Ильгой была уроженка Севера. Её глаза цвета мышиного горошка мерцали на солнце лиловато-синими самоцветами, а расшитый бисером пояс с пряжкой поддерживал кругленькое и уютное, хоть и не очень далеко выступающее, но заметное брюшко. Хорошее, доброе такое, выдающее в своей обладательнице жительницу сурового северного края и большую любительницу вкусно покушать. Вообще это было обыкновенным делом у северянок – кряжистых, ширококостных, склонных запасать жир. Впрочем, крепкие руки и ноги у этой кошки излишней полнотой не страдали, только область пояса сыто расплылась – уж не затянешь на ней кушак до отказа. Ильга, обладательница осиной талии, хмыкнула, пренебрежительно окинув взглядом далёкую, по её мнению, от совершенства фигуру северной белогорянки.

– Да, по тебе и видно, что угощение у тебя стоит на первом месте, – сказала она ехидно. – Баранья нога хороша, вот только в супруги её не возьмёшь.

Северянка пропускала мимо ушей все её колкости, зато не упускала возможности побаловать себя жирной бараниной. Эта непробиваемая, непоколебимая невозмутимость бесила Ильгу: уж она и так, и сяк пыталась задеть эту обжору, а та – хоть бы хны. Слушает да ест себе, твердолобая!

– Ты, кусок сала бесчувственный! – не выдержала рыжая кошка, уперев руки в бока. – Когда с тобой разговаривают, надо хотя бы для приличия что-то отвечать! Ты вообще понимаешь, о чём я толкую? Или мозги у тебя тоже жирком заплыли?

Северянка хладнокровно расправлялась с бараньей ногой. Обгладывая кость, она подняла палец – мол, погоди, доем и сейчас ка-а-ак отвечу! Но ответ Ильгу обескуражил.

– М-м-рр, – проурчала жительница Севера, с чмоканьем обсасывая жир с косточки. – Ты чего такая злая, сестрица? Ты не проголодалась, часом? Вот, угощайся, тут много всяких яств, на всех хватит. Может, хоть подобреешь.

– Злая?! А потому что не надо швыряться объедками направо и налево! – окончательно рассердилась Ильга. – Тут, между прочим, люди ходят! Ты этой лопаткой меня чуть не убила, любезная!

– Ну, извини, сестрица, – улыбнулась северянка – широко, белозубо, обезоруживающе-лучисто. – Я не видела.

– Так смотреть надо, куда бросаешь! – кипятилась Ильга, возмущённо размахивая «орудием преступления».

И домахалась: скользкая от жира лопатка вылетела у неё из руки, описала хорошую дугу в весеннем чистом небе и приземлилась на высокую барашковую шапку какой-то богато одетой женщины-кошки – видно, знатной особы, близкой к княжескому двору. Ильга остолбенела, втянув голову в плечи и прижав пальцы к губам: у неё вырвалось тихое, сдавленное «ой». Северянка фыркнула и разразилась добродушным квохчущим смешком.

Не успела знатная кошка разглядеть, откуда преступно прилетела злосчастная кость, как две её молодые соотечественницы очутились под столом. Вернее, это северянка, проявив удивительную для своего пузика прыть и гибкость, юркнула туда первая и втащила за собой невольно набедокурившую Ильгу. Из-под края скатерти им были видны только ноги – множество ног, пляшущих и просто праздно гуляющих.

– Сыскать! Наказать! – сердито распоряжалась знатная особа, обиженная костью.

– Сей же час будет исполнено! – отвечали ей расторопные дружинницы.

А северянка под столом прошептала:

– Хорошо хоть не кабанья голова!.. А то рылом свинячьим знатной особе получать по шапке как-то неприлично и даже вполне оскорбительно для личности.

– А баранья лопатка, по-твоему, делает её личности честь? – также вполголоса раздражённо процедила Ильга. – Как бы то ни было, надо делать отсюда ноги.

Нырнув в проход, молодые кошки очутились на другом конце праздничного собрания. Всё так же весело и беззаботно пищали дудочки, пёстрым хороводом плясали девушки, степенно расхаживали женщины-кошки в нарядных кафтанах, зорко всматриваясь в девичьи лица в поисках той самой, единственной...

– Меня Браной звать, – представилась северянка. – А тебя?

– Ильга я, – нехотя назвалась рыжая кошка, озираясь по сторонам. – Не знаю, как ты, а я сюда за своей ладушкой пришла. Её поисками я и собираюсь заняться.

– Ну, я как бы тоже здесь за тем же самым, – усмехнулась Брана. – Вот только даже не представляю себе, как её искать-то, ладушку эту...

Ильга не успела ответить: мимо них плыла, едва приминая лёгкими ножками траву, дева неописуемой красы. Цветком покачивалась её увенчанная жемчужным убором головка, в очах отражалась прохладная голубая бездна небес, а ресницы были такой длины, что на них могла усесться птица. Посредством какой волшбы передвигалась она? Казалось, она скользила по воздуху, но нет – из-под края одежд показывался носочек шитого бисером башмачка.

– Подбери с земли челюсть, – вполголоса сказала Ильга Бране. – И слюни тоже.

Она пальцем надавила на подбородок северянки, и рот у той захлопнулся с клацаньем зубов. Пока светловолосая кошка хлопала глазами и туго, со скрипом соображала, что к чему, рыжая решила своего не упускать. Нагнав прелестную незнакомку и красуясь перед ней всей своей удалой статью, она мурлыкнула:

– Милая девица, не знаю, моя ли ты ладушка, но не откажи – позволь с тобою поплясать!

Обдав Ильгу голубой прохладой своих очей, девушка усмехнулась краем ягодно-алого ротика:

– Поплясать? Это можно; однако ж, я, кажется, и твоей подруге нравлюсь... – И она бросила насмешливый взор в сторону Браны, которая смотрела на белогорскую прелестницу очарованно и прямодушно-восхищённо.

– С какой стати ты взяла, что она – подруга мне? Знать её не знаю! – И Ильга осмелилась дотронуться до девичьего локотка – о, что за услада для души и тела ощущать его остроту и хрупкость под богатой тяжёлой тканью рукава!

– Ну, тем лучше, – томно проворковала девушка, уже давно привычная, видимо, к тому, что её неземная краса производит такое действие. – Вы обе славные, даже не знаю, кого из вас выбрать... Хм... Сразитесь за меня! Кто победит, с той из вас и пойду плясать!

На гуляниях происходили нередко и поединки между кошками – по большей части игривые, призванные дать волю весеннему жару в их крови, но порой дрались и всерьёз. Бились врукопашную, на длинных шестах, на деревянных мечах, боролись на поясах. Последний вид борьбы пришёл в Белые горы от кочевников-кангелов.

– Изволь, милая, потешим тебя, коли желаешь, – сказала Ильга.

Она выбрала шест и двинулась на северянку. Они схлестнулись; Брана, несмотря на свою кажущуюся неповоротливость в талии, двигалась неожиданно ловко и проворно. Удар у неё был такой силы, что шесты не выдерживали и не раз с треском ломались – приходилось брать новые. А потом северянка, ухватив шест, как копьё, метнула его в противницу. Тот был достаточно тупым, чтоб не вонзиться в тело Ильги, но прилетел ей довольно чувствительно в живот. Охнув, рыжая кошка согнулась в три погибели: от удара из неё со свистом вылетел весь воздух, а перед глазами заколыхалось зарево из искр.

– Уж прости, – беззлобно ухмыльнулась Брана, помогая ей подняться. – Это я по привычке. Потому как я – китобой.

– Предупреждать надо, – прохрипела Ильга, с горем пополам выпрямляясь.

Мельком ощупав твёрдые мускулы на руке северянки, она представила на месте лёгкого шеста настоящее, тяжёлое китобойное копьё и сглотнула нервно. Ей повезло, что все снаряды для ратных игрищ на празднике были тупыми и деревянными, без наконечников.

Девушка между тем наблюдала за поединком, жуя ватрушку с творогом. Вид у неё был величаво-скучающий, словно она уже насмотрелась в своей жизни таких кошачьих схваток и ничего нового и захватывающего от них не ждала. «Хорошо же! – подумала задетая за живое Ильга. – У меня найдётся, чем тебя удивить, голубка!»

И она бросилась на Брану, собираясь применить приём из борьбы на поясах. Однако повалить крепкую северянку оказалось не такой уж лёгкой задачей: светловолосая кошка стояла непоколебимо, как башня, и свернуть её с места не представлялось возможным. Сколько Ильга ни кряхтела, ей не удалось подвинуть Брану даже на вершок, зато та со смешком легко уложила её на обе лопатки.

– Извини, сестрица, ты, кажется, проиграла, – сказала она со столь раздражавшим Ильгу бесхитростным добродушием.

Рыжая кошка вскочила, отряхиваясь. И вдруг словно провалилась в колодец со стенками из звенящих бубенцов: её закачало, закружило тошнотворно, а простодушное лицо победительницы с лиловато-синими северными глазами ушло за мутную пелену.

Пришла в себя Ильга на земле; над нею склонилась эта несносная северянка. Набрав полный рот воды, так что даже щёки раздулись, она окатила Ильгу брызгами.

– Эй, эй! Ещё чего выдумала, – отирая рукавом мокрое лицо, возмутилась рыжая кошка. – Ты же меня с головы до ног вымочила!

– Зато ты опамятовалась, – усмехнулась Брана. – Вон, опять ругаться начала... Что ж ты такая вздорная, сестрица, а? То тебе не так, это не эдак... Вечно всем недовольна! Не угодишь на тебя...

– Да потому что... не нравишься ты мне! – пропыхтела Ильга, вставая. Смущённая и озадаченная своей внезапной слабостью, она щетинилась и огрызалась.

Неизвестно, как далеко завёл бы их этот разговор, если бы не подошедшая знатная особа – та самая, чья высокопоставленная шапка была оскорблена падением на неё бараньей лопатки. Она остановилась около красавицы, за право плясать с которой и сражались Брана с Ильгой. Родительски-нежно обняв девушку за плечи, эта госпожа спросила ласково:

– Ну что, доченька, уже нашла свою ладу?

– Ещё нет, матушка, – отвечала та. – Просто забавляюсь – смотрю, как кошки сражаются.

– Ну, забавляйся, дитятко, – сказала госпожа в шапке. – Смотри только, суженую свою мимо не пропусти! А у меня тут дельце образовалось, кое-кого отыскать надобно.

И с этими словами знатная кошка озабоченно и недобро прищурилась, будто кого-то высматривая в толпе народу. У Ильги похолодела спина: хоть бы она не заметила, хоть бы не заметила... Впрочем, госпожа не успела рассмотреть виновницу происшествия с лопаткой, а потому не узнала Ильгу и ушла. Красавица же обратила благосклонный взор на Брану.

– Ну что ж, победа за тобой, – мурлыкнула она, подавая северянке унизанную колечками руку. – С тобою мне и плясать!

Брана бросила на Ильгу извиняющийся взгляд – мол, прости, сестрица, так уж получилось, приняла на крепкую охотничью ладонь тоненькую девичью ручку и влилась вместе с её обладательницей в общую сутолоку танцующих. То там, то сям виднелся её броский красный кафтан, северянка то отпускала от себя красавицу, то снова подхватывала и кружила в пляске. Справедливости ради следовало признать, что не только сражалась, но и плясала она недурно. «Вот же нахалка белобрысая», – скрежетала зубами Ильга, следя за Браной взглядом.

Но что приковывало её взор к охотнице с севера? Рыжая белогорянка сама не могла толком понять, чем Брана зацепила её внимание. Странное чувство жгуче ворочалось под рёбрами, но Ильга принимала его за раздражение. Да, бесила её эта особа! Всё в ней было возмутительным: и волосы цвета белого золота, и синие с лиловым оттенком глаза, в которых жизненный опыт охотницы на китов смешивался с почти детским простодушием, и это пузико (чревоугодников Ильга не уважала), и этот вызывающий красный кафтан... Ох уж эти северянки! Любили они повыпендриваться, пощеголять богатством своего края – этого у них было не отнять. Но если ты живёшь там, где полным-полно алмазов – хоть палкой их из земли на каждом шагу выкапывай, это же ещё не значит, что можно вести себя вот так нагло?..

Внезапно накатившей слабости Ильга решила не придавать значения, хотя к обморокам она была, вообще-то, совсем не склонна. Чай, не белогорская невеста... Лишь в том беда, что выглядело это скверно – северянка с той девицей сейчас, должно быть, смеялись над нею. В горле клокотало рычание, но Ильга задавила его в себе и отправилась на поиски другой красавицы, с которой можно было бы поплясать. И таковая нашлась очень скоро.

Впрочем, с девицей ещё приходилось о чём-то болтать, что Ильге удавалось не без труда. Эта наглая северянка испортила ей всё настроение. Присев под необъятной старой сосной, Ильга услышала по другую сторону огромного ствола знакомый окающий говорок.

– Да, круглый год в этих пещерах лёд не тает. Это Подземная Дева стужу наводит. Но нельзя там долго мешкать – взять или положить, что надо, да и убираться поскорее.

– А почему? – спросил девичий голосок.

– Заморочить Дева может, сна нагнать. Ляжешь, задремлешь – и не проснёшься больше. Замёрзнешь.

Похоже, Брана была куда успешнее Ильги в развлечении своей девицы беседой. Рыжая кошка с возмущением поймала себя на том, что сама заслушалась этими северными преданиями: девушка, с которой она сюда пришла, уже поглядывала на неё удивлённо. Её взгляд как бы спрашивал: «Ну, что же ты? Так и будешь молчать, как рыба?»

– Пойдём-ка отсюда, – поднялась Ильга. – Я знаю одно местечко получше этого.

В эту Лаладину седмицу она так и не повстречала свою ладу.

Жила рыжая кошка в Зверолесье – землях, что граничили с Севером. Её родительница служила начальницей лесного хозяйства в окрестностях города Малинича, две старшие сестры-кошки трудились вместе с родительницей и уже обзавелись своими семьями, сёстры-девы тоже устроились благополучно, и только Ильга пока не нашла свою суженую. Своё место в жизни она тоже искала, успев перепробовать много занятий: то по плотницкому ремеслу работала, то нанималась на какое-нибудь строительство, даже деревянную посуду расписывала в ложкарной мастерской. Любила она дерево – работать с ним, мастерить из него что-нибудь красивое и полезное. Живые деревья ей тоже нравились – послушать шелест, прислониться к коре, вдохнуть смолистый запах... Но просто следить за порядком в лесных угодьях, как родительница и сёстры, ей казалось скучновато. Больше по душе ей было, когда из её рук выходила какая-то вещь, будь то стол, резной деревянный наличник, расписная братина или даже просто гладко выструганная доска. Дерево – тёплое, весёлое, лёгкое, хоть и не такое долговечное, как камень, а тяжеловесный задумчивый холод каменных изваяний Ильгу не привлекал. Она даже хотела построить себе деревянную избушку, но в семье договорились, что каменный родительский дом достанется ей в наследство. Сёстры-кошки отделились и жили своим хозяйством, девы упорхнули к своим ладам, а Ильге предстояло «донашивать» родительское жилье: не пропадать же выстроенному матушкой-кошкой дому на лесной опушке – с красивым цветником, огородиком и плодовым садом.

Быстро промелькнул год, вот уже новая весна трогала пушистой кошачьей лапкой землю, пробовала: выдержит ли лёд? Нет, уж не выдерживал, трескался и таял, а там и очередная Лаладина седмица подоспела с её развесёлыми гуляньями. Решила Ильга на сей раз в Светлореченскую землю заглянуть, там невесту поискать – авось, сыщется её лада долгожданная. Три дня она бродила по городам и сёлам, на каждом празднике и плясала, и угощалась, да что толку от мёда хмельного, когда суженой там даже не пахло? Ни следа девичьей ножки в дорожной пыли, ни платочка, ладушкой оброненного... Но в седмице семь дней, и надежда Ильги хоть и таяла, но ещё заставляла её изучать лица девушек, заглядывать им в очи испытующим взором – таким, каким только дочери Лалады смотреть умели, и от которого девичьи сердечки трепетали, а чувства приходили в смятение.

Начиная с пятого дня, уж совсем отчаявшись встретить в этот раз свою судьбу, Ильга пошла в загул: горячительное пила без счёту, плясала до упаду, покуда хмель не подкашивал ей ноги, а после отсыпалась где-нибудь в тени, под кусточком. Её никто не трогал, не гнал с места и не попрекал выпитым – напротив, могли и подушку ей под голову подложить, и укрыть, чтоб весенний ночной холод её не потревожил. Люди относились к гостьям с Белых гор почтительно и считали для себя великим счастьем с ними породниться. Проснувшейся от хмельного сна Ильге какая-нибудь девушка подносила воды – умыться и напиться; начинался новый день гуляний, а надежда Ильги таяла.

– Вот, изволь, госпожа, водицы испить да силы подкрепить, – склонилась над женщиной-кошкой синеглазая веснушчатая девчушка, невысокая и крепенькая, как репка с грядки.

У неё на подносе, выстланном вышитым рушником, нашлось всё для хорошего начала дня: кувшин с холодной водой, пирожки с мясом и сушёными грибами, чарка хмельного зелья и миска с дымящейся, жирной ухой.

– Ух ты, ушица, – оживилась Ильга, обрадовавшись душистой похлёбке, щедро сдобренной укропом. – В самый раз похлебать с похмелья. Благодарствую, красавица... Да ты не стесняйся, садись рядышком, в ногах правды нет. Вот сюда и присаживайся...

Девушка присела на расстеленный плащ Ильги, смущённо поправляя складки подола и опуская ресницы, но шаловливая улыбочка играла на её ярких, брусничных устах, выдавая плутовку с головой. Поднося ко рту деревянную расписную ложку, женщина-кошка чувствовала, как нутро согревается, оживает. Вкусная, горячая рыбная похлёбка творила чудеса, а чарочка зелья окончательно поправила ей самочувствие.

– Ну что, голубушка моя синеокая, пойдём плясать? – обняв веснушчатую девушку за плечи, подмигнула Ильга. – Чего глазки-то прячешь, а? Вижу ведь, шалунья, что веселья хочешь!

Девушка мялась, смеялась и отнекивалась, но так и стреляла лукавым взором из-под ресниц, так и жгла очами. Уговаривать её долго не пришлось – поскакала, как козочка, в пляс, а взошедшее солнышко целовало её рыжие конопушки.

– Ты сама – как лекарство от похмелья, – смеялась Ильга, кружась с нею в весёлом танце.

День проходил в суматошной, пёстрой от цветов, ярких нарядов и ленточек круговерти. Похоже, и сегодня не видать Ильге лады, как своих ушей... Но что это? Никак, знакомый красный кафтан среди девушек показался? И точно: в самой серёдке девичьего хоровода отплясывала Брана. Да что там плясала – наяривала, лихо хлопая себя по коленям, по голенищам щегольских сапог клюквенного цвета, по бёдрам и плечам. Ух, как она извивалась, как выкидывала коленца, притопывала и припрыгивала, как яро трясла плечами, словно ей за шиворот снега насыпалось! Брюшко над её поясом было, кажется, поменьше, чем в прошлый раз – уже достижение. Несколько мгновений Ильга любовалась этим возмутительно-забавным зрелищем, не зная, то ли ей злиться, то ли смеяться, то ли плюнуть и уйти подальше, пока северянка ей всё не испортила... Да ладно, портить уж и нечего: подходили к концу Лаладины гулянья, осталось-то – всего ничего, денёк.

Брана, подбоченившись, выставляла то одну ногу вперёд каблуком, то другую. Она как раз делала очередной «дрожащий холодец» плечами и грудью, когда заметила наблюдавшую за её пляской Ильгу.

– О, кого я вижу! – радостно поприветствовала она рыжую кошку. – Иди сюда, сестрица, вместе попляшем!

«Только этого ещё не хватало», – подумала Ильга. Лицо её выражало мрачную обречённость и кирпичную тоску. Но поздно было увиливать: хоровод разомкнулся на миг, и обе кошки оказались внутри него. Брана вытворяла своим телом весёлое безобразие, пахала каблуками землю, но Ильга стояла неподвижно, скрестив руки на груди и не проявляя малейшего желания присоединяться.

– Ну же, чего ты стоишь? – подбадривала её северянка. А потом, видя, что Ильга и пальцем не хочет двинуть, махнула рукой: – Ну и ладно, стой себе... Всё равно тебе меня не переплясать!

Рыжая кошка изогнула бровь. Ого, кажется, добродушная жительница Севера научилась подкалывать!

– Неплохая попытка, – хмыкнула Ильга. – Вызов принят. Смотри только, не пожалей об этом!

И она, как бы разминаясь, повела плечами, потянула одну ногу, другую... И прямо с места, не давая северянке с её пузиком малейшей возможности победить, пустилась вприсядку. Её стройные ноги пружинисто сгибались, подбрасывая её тело вверх бессчётное число раз; только самые дюжие и выносливые мускулы могли выдерживать такие испытания, но Ильга на силу ног никогда не жаловалась. Но на этом она не остановилась, перейдя к высоким подскокам с махами. Ежели б к её ногам привязать клинки, то один такой прыжок – и голова противника полетела бы с плеч. Это был боевой танец женщин-кошек, в котором чисто плясовые движения переплетались с приёмами рукопашной схватки. Удары руками и ногами, подсечки, выпады, броски, перевороты, вращение волчком и прыжки, прыжки, прыжки!.. Концы кушака Ильги разлетались, полы кафтана вздымались крыльями, взгляд сверкал кинжалом, пыль летела из-под ног. Раскалилась земля под нею! Ещё б ей не нагреться, когда её так яростно и неутомимо топтали!

Ильга победоносно закончила танец, упав на одно колено, сорвав с себя шапку и швырнув её оземь. Грудь женщины-кошки ходила ходуном, мощно втягивая воздух, сердце колотилось после бешеной пляски... У неё не было сомнений, что пузатая северянка не сможет такое повторить.

– Славно, славно! – хлопая в ладоши, воскликнула Брана. – Такая пляска заслуживает чарочки хорошего мёда.

Одна девушка тут же поднесла Ильге кубок, а другая – полотенце, чтоб вытереть пот со лба. Ильга и правда разогрелась и взмокла, и весенний ветерок холодил ей спину.

– Хорошо ты пляшешь, сестрица, – с уважением молвила северянка. – Даже не стану пытаться тебя превзойти. Ежели позволишь, я спляшу наше, северное.

Под мерный звон бубнов и смычковые страдания гудка она исполнила танец охотниц-китобоев. Этой пляской они открывали каждое охотничье лето, а после удачного завершения промысла благодарили водные глубины за щедрые дары. Ей бросили большой, украшенный ленточками бубен, и Брана, поймав его, сопровождала свои движения ударами в него.

Бац-звяк! Бац-звяк! С каждым ударом бубна охотница продвигалась на шаг, крепко припечатывая к земле всю подошву. Её колени были чуть согнуты, и она шла выпадами. Описав таким образом полный круг, она пустилась вприскочку. Её колени высоко взлетали, сапоги молотили землю частой дробью, а бубен перекидывался из одной руки в другую. Она и била в него, и вращала им, выписывая петли, а пляска её завораживала. Северянка погрузилась в глубокую сосредоточенность, её глаза широко распахнулись: может быть, она сейчас видела перед собой суровую гладь родного Северного моря. Она чтила его каждым шагом, каждым прыжком, а бубен в её руках поднимался, точно всходящее над волнами холодное солнце. Высоко подбросив его, Брана успела проделать несколько вращений вокруг себя, после чего ловко поймала и выбросила вперёд на вытянутой руке. На том танец и закончился.

– Обе вы в пляске хороши, – сказали кошкам девушки. – Обе пригожие, удалые – каждая по-своему! Равные вы.

Но Ильга, подогретая хмельным, жаждала продолжения танцевального состязания. У неё уже был готов ответ на пляску с бубном: ей бросили пару кинжалов, и она закружилась вихрем, сверкая молниями клинков. Засвистели новые кинжалы, вонзаясь в землю: это кошки, стоявшие кружком, бросали их Ильге под ноги, а она ловко уворачивалась. От каждого из них она не только уклонилась невредимой, но и обошла, пританцовывая, кругом. К ней присоединились девушки. Они выступали вперёд по одной, выдёргивая кинжалы, и с каждой Ильга поплясала, держась за острие клинка. Искусство состояло ещё и в том, чтоб не порезаться в пылу танца, но несколько алых капель упали на землю.

– Ничего, до свадьбы заживёт, – беспечно махнула рукой Ильга, разгорячённая, хмельная – не только от выпитого, но и от жаркой пляски. Пораненные пальцы она только облизала.

Хоровод понёсся, головокружительно мелькая, и земля вдруг закачалась под ногами у рыжей кошки. Она будто стояла на дышащей груди какого-то великана, а сквозь пляшущую толпу к ней шла северянка – с бубном в одной руке и копьём в другой. Бросок – и копьё, свистнув, вонзилось в большую бочку, что стояла у Ильги за спиной. Бочка – вдребезги! Хорошо хоть пустой была, и ничего не разлилось.

– Ты... сдурела? – только и смогла икнуть Ильга.

Казалось, само время захмелело – то неслось сбрендившей птицей, то ползло червём; от его выходок желудок к горлу подскакивал и всё нутро переворачивалось. А Брана, скинув кафтан и оставшись в вышитой рубашке, поставила себе на голову полный кубок мёда и поплыла лебёдкой. Её ноги переступали так плавно, что ни капли не проливалось из полного до краёв сосуда! Широкими взмахами рук Брана словно бы разгребала ставший густым и горячим воздух. Бубен лежал на земле желтоватой лепёшкой, и она плясала вокруг него.