Дмитрий
– Дядя! Дядя! – просыпаюсь от визга прямо в ухо.
Блин, я че на детской площадке вырубился?! Пытаюсь открыть глаза, свет слепит, вызывает дикую боль. Тошнота подкатывает к горлу, судорожно сглатываю. Кое-как разлепляю веки, сажусь, осматриваюсь.
Я у Ксюхи, и похоже с дикого похмелья.
– Дядя! – опускаю глаза, вижу мелкого, с перемазанной мордахой, широко улыбается, хлопает меня по колену, на джинсах остается грязный липкий след.
Слышу на кухне звяканье посуды, значит Ксюха там.
– Ксюх, – хриплю я, аккуратно, брезгливо убираю маленькую грязную пятерню.
Малой смотрит внимательно, хмурится, нижняя губа оттопыривается и следом раздается такой рев, что моя бедная голова с треском лопнула и размазалась по гостиной, кажется.
– Артем, – Ксюха выскакивает из кухни с половником, замахивается на меня, – ты его обидел?!
– Нет, нет, – кричу я, пытаясь перекричать эту метровую сирену, – я вообще его не трогал! Он сам!
– Только попробуй…– я с испугом и восхищением смотрю какая она разъяренная, настоящая тигрица.
– Ты что…я дурак что ли? – возмущенно говорю я, – я не садист.
Она поднимает малого и он мгновенно успокаивается, всхлипывает жалобно уткнувшись ей в шею.
– Дядя, бобо, – говорит так жалобно.
– Ты че?! – возмущаюсь я, – наговариваешь, не было никакого “бо-бо”!
Он смотрит на меня, нижняя губа опять дрожит, только не это!
– Все-все, – быстро говорю я, – дядя плохой, только не ори.
– Я тебе…– Ксюха грозит мне кулаком.
Мелкий презрительно отворачивается и мне кажется, или я вижу в его взгляде торжество? Да не, не может быть, он же еще шкет совсем, что он там понимает?
– Ксюш, дай водички, – прошу я, – башка болит, сил нет.
– Иди на кухню и попей, мне Артемку покормить надо, – бросает через плечо.
Я с трудом поднимаюсь и бреду следом. Пью долго, жадно, прямо из крана, с наслаждением.
– Ох, – падаю на табуретку, мозги со скрипом начали выдавать воспоминания. Клуб. Алиса. Ксюха. Аспирин. И…я действительно это сказал или мне приснилось?
Смотрю на Ксюху, пытаюсь по ее поведению понять, действительно ли я пообещал, что выручу ее, но она ведет себя как обычно. Пьет чай и наблюдает как малой ест, вернее играется с кашей.
Становится стыдно, завалился ночью, пьяный, бывшую приволок, наобещал черте что…
– Бабушкина…начинаю я, она оборачивается ко мне, смотрит выжидающе, – ты прости…я перебрал и…и вот…
– Больше так не делай, Данилов, я из-за тебя не выспалась, – говорит сердито.
– Не буду – машу я головой, с плеч словно гора спала, значит приснилось, что обещал, – честное слово не буду, прощаешь?
– Прощаю, Данилов, – вздыхает она, – куда от тебя денешься.
– Ну и хорошо, – говорю я весело, хотя похмелье всего лишь на десять процентов снизило свою интенсивность, сейчас главное домой добраться и отлежаться, с закрытыми шторами и полотенцем на голове, – я тогда такси вызову, домой поеду, плохо мне.
– Езжай, – говорит она равнодушно, – по поводу своего обещания можешь не париться…
Вот блин! Блин! Блин! Бли-и-и-ин!
– Обещания? – у меня последняя призрачная надежда, что я что-то другое пообещал.
– Ну, что ты меня выручишь перед бабушкой, – поясняет она, – да не переживай, я понимаю, ты пьяный своим словам не хозяин. Даже не помнишь, наверное.
– Я всегда своим словам хозяин, – резко отвечаю я, и кто меня за язык тянет, понимаю, что загоняю себя в ловушку, но не могу позволить Ксюхе так думать обо мне, – все я помню! Сказал выручу, значит выручу!
– Серьезно?! – она удивленно смотрит на меня, – ты помнишь?
– Все я помню, – повторяю я, – нечего из меня дурака делать!
– Ну…ладно, – тянет она, – тебе, наверное, домой надо, вещи собрать, отойти.
– Да, не помешает, – кисло говорю я и вызываю такси.
Бабушкина с малым на руках провожает меня до двери.
– Если не приедешь, я пойму, – говорит она, давая мне возможность к отступлению. Только Данилов никогда не отступает и слово свое держит. Теперь я приеду даже если при смерти буду!