ГЛАВА 1 Апрель 1971 года Маргарита

Хильда Доули вслух зачитывала отрывки из «Дейли миррор».

— Похоже, эту ливерпульскую особу выпускают из тюрьмы, — вдруг заявила она.

— Какую особу? — поинтересовалась Одри Стил, когда стало ясно, что никто не собирается комментировать заявление Хильды. Одри была самой старшей и самой доброй из всех присутствующих учителей, Хильду же недолюбливали.

— Ту самую Эми Паттерсон, которая зарезала своего мужа. Ударила беднягу ножом прямо в сердце. Это случилось в пятидесятом. — Хильда неодобрительно хмыкнула. — До замужества она жила неподалеку от нас, в Бутле.

— Неужели? — на этот раз несколько пар глаз с любопытством уставились на Хильду. — Где именно?

— Агейт-стрит. Это рядом с Марш-лейн. А я жила, да и сейчас живу, на Гарнетт-стрит. — Хильда поджала губы, как будто стыдясь этого факта. — Эми была лет на двенадцать старше меня. Я часто видела ее на службе в церкви. Не помню ее девичьей фамилии, но ее мужа звали Барни Паттерсон. У них была дочь, которой в то время было лет пять. Я не знаю, куда она подевалась.

— Какая она была? Я имею в виду мать.

— Хорошенькая, — с завистью произнесла Хильда. Ей самой, с торчащими, как у кролика, зубами и редкими волосами, нечем было похвастаться. Хильде было далеко за тридцать, она никогда не была замужем, ее отец умер, и они жили вдвоем с матерью. — Ужасно хорошенькая. — Ее голос изменился, стал жестким. — Мое мнение — ее следовало повесить.

— Ты хочешь сказать, государство должно было убить ее? — вмешалась Луиза Саттон, участвовавшая в движении за ядерное разоружение и амнистию. Она всегда придерживалась либеральных взглядов.

Я крепко обхватила обеими руками чашку с кофе и, уставившись в окно, сделала вид, что занята своими мыслями, хотя из-за пронзительного голоса Хильды это было почти невозможно. Барни Паттерсон умер от удара ножом в живот, а не в сердце. Так писали тогда газеты.

Интересно, как бы отреагировала Хильда, если бы узнала, что дочь Эми Паттерсон сидит всего в нескольких футах от нее? Когда мне было пять лет, я почти не обратила внимания на то, что мою фамилию — Паттерсон — заменили девичьей фамилией матери — Карран. А теперь мою мать выпускают из тюрьмы. От этой новости мое сердце бешено колотилось.

— Маргарита, если ты сожмешь эту чашку еще крепче, она треснет, — заметила сидевшая рядом со мной Нэн Винтерс. — Я рада, что ты сжимаешь не мою шею.

Я вымученно улыбнулась, ослабила хватку и попыталась придумать остроумный ответ. Мне это не удалось. Обычно в это время, без двадцати девять, все учителя уже были в классах и в ожидании звонка готовились к урокам, а не сплетничали в учительской. Но сегодня шел сильный дождь и ученики не могли играть во дворе, поэтому воспитатели присматривали за ними в классах.

Дождь лил всю неделю, и все уже порядком от него устали, особенно дети, которым тяжело было проводить столько времени взаперти. Совсем скоро римско-католическая школа Сент-Кентигернз в Сифорте до отказа наполнится более чем двумястами пятьюдесятью юными созданиями, в свою очередь переполненными бьющей через край энергией. Все окна запотеют, а полы станут сырыми и скользкими. Туфли будут чавкать, с юбок будет капать вода, дешевые холщовые ранцы некоторых учеников окажутся насквозь мокрыми, а домашнее задание в них — безнадежно испорченным.

Это все не могло не угнетать. Учителя до последней минуты сидели в уютной учительской и покидали ее с большой неохотой. Но сегодня была пятница, притом особая пятница. В четверть четвертого занятия прекращались на время пасхальных каникул. Я представила себе резкую перемену погоды за одну ночь. Вот бы наутро нас всех обрадовали голубое небо, сияющее солнце и распустившиеся повсюду нарциссы. Эта мысль непременно взбодрила бы меня, если бы не тревожные новости, только что прочитанные Хильдой.

Я смотрела, как дети бегут от ворот к школьному зданию. Только некоторые, в основном девочки, предпринимали попытки обойти многочисленные лужи, неуклонно разраставшиеся на протяжении всей недели. Пока все не снимут мокрые плащи и резиновые сапоги и не переобуются в сменную обувь, в раздевалках будет царить сущий ад. Мне следовало бы быть там и помогать малышам.

Гари Финнеган зашел на школьный двор, держась за руку матери. Он поступил в нашу школу только в феврале. Сегодня на нем была ярко-красная куртка с капюшоном и красные ботинки. Другие мальчишки поднимали его на смех из-за того, что его мама, в отличие от других матерей, оставлявших детей у ворот, заходила с ним в школу и целовала у двери в класс. Мне никак не удавалось привыкнуть к тому, какими жестокими бывают пятилетки. Я начала собирать книги и тетради. Первым уроком сегодня было чтение.

Тем временем между Хильдой и Луизой развернулось настоящее сражение из-за вопроса о смертной казни. Остальные предпочитали не вмешиваться в этот спор. Всего в учительской было шесть учителей, включая меня. Все женщины. Единственный мужчина, Брайан Бланди, либо еще не явился, либо находился где-то в другом месте.

— Эми Паттерсон вот-вот выпустят на свободу! — неистовствовала Хильда. — И здесь говорится, что ей всего сорок девять. У нее впереди еще много лет жизни. У Эми есть дочь, но бедный муж мертв. Это несправедливо.

— Она провела двадцать лет за решеткой, — спокойно ответила Луиза. Она знала, о чем говорит, в то время как за словами Хильды совершенно ничего не стояло. — Я думаю, Эми поплатилась за свое преступление. Как бы то ни было, смертную казнь у нас упразднили еще в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. Правительство, должно быть, осознало, что это варварство.

Хильда насупилась. Ее губы подергивались в поисках ответа. Зазвонил телефон, и она потянулась к трубке. Это позволило прекратить спор, который она проиграла. Положив трубку, Хильда обернулась ко мне.

— Мисс Бернс просит тебя зайти к ней в кабинет, Маргарита.

— Сейчас?

— Сейчас, — подтвердила Хильда. Она подхватила стопку книг и покинула учительскую. Остальные последовали ее примеру.

Я подошла к кабинету директрисы, находившемуся в задней части здания, и постучала.

— Входите! — прокричала мисс Бернс.

Я вздохнула и вошла. Я знала, почему она хочет меня видеть.

— Доброе утро, Маргарита. Присаживайся, дорогая. — Хозяйка кабинета отложила ручку и взяла со стола пачку «Мальборо». Вытряхнула одну сигарету, сунула ее в рот и прикурила от серебряной зажигалки. Руки Кэтрин Бернс слегка дрожали. На столе была развернута другая газета — «Гардиан».

— Ты, наверное, догадалась, зачем я тебя пригласила?

— Думаю, из-за моей матери. Хильда Доули распространялась на эту тему в учительской — она читала новости в «Дейли миррор». Я не знала, что маму выпускают.

— Я тоже. А Чарли знает?

— Если бы он знал, то сказал бы мне. Хотелось бы знать, где она собирается жить. У меня сложилось впечатление, что они с Марион не ладили.

— Ты не ошиблась. — Мисс Бернс покачала головой. — Чарли не заслуживает того, чтобы его жена и сестра оказались под одной крышей. Но Эми знает, что она всегда может поселиться у меня. Мы с твоей матерью дружили с пяти лет, с того самого момента, как пошли в школу. — Она затушила недокуренную сигарету и прикурила другую. — Я слишком много курю, — извиняющимся тоном произнесла она. — Эта новость меня расстроила, хотя я не понимаю почему. Я очень рада тому, что Эми наконец-то окажется на свободе. Наверное, вспомнился весь этот ужас — убийство, суд, пожизненный приговор.

— Хильда Доули считает, что мою маму следовало повесить. Вы знали, что Хильда живет на Гарнетт-стрит? Оказывается, она видела мою мать до замужества.

— Я этого не знала, — на лице мисс Бернс было написано удивление. — Моя собственная семья жила совсем рядом. — Она хмыкнула. — Будем надеяться, Хильда не сможет меня вычислить. В те времена Бернсов трудно было назвать образцовыми гражданами.

Глядя на простое, приятное, лишенное малейших следов косметики лицо Кэтрин Бернс и ее коротко подстриженные каштановые волосы с сильной проседью, в это сложно было поверить. Она была одета в элегантный темно-синий костюм и скромную блузку и производила впечатление скучной респектабельности, которое нарушало только ее беспрерывное курение.

— Что ты думаешь по этому поводу, Маргарита? — поинтересовалась мисс Бернс. — Новость тебя, должно быть, шокировала.

— Понятия не имею, — призналась я. — Возможно, пойму позже, когда немного привыкну к этой мысли. Пока у меня в душе пустота.

Я догадывалась, что рано или поздно это случится. Людей, приговоренных к пожизненному заключению, редко держали в тюрьме до самой смерти.

— Я тебя понимаю, милая, — кивнула мисс Бернс. Полдюйма пепла упало с сигареты ей на юбку, и она смахнула его рассеянным движением. — Эми идеально вела себя в заключении.

— Вы знаете, никогда ее не навещала, — поделилась я. — До четырнадцати лет я даже не подозревала, что мама в тюрьме. Чарльз и Марион сказали, что после смерти отца она уехала в Австралию. И они же сказали, что он погиб в автокатастрофе.

Когда мне исполнилось двенадцать, я уже знала, что Австралия находится на той же планете, что и Англия (девочка из моего класса уехала туда с родителями), и понимала, что есть что-то ненормальное в том, что мама ни разу не приехала меня навестить. Но я не стала ни о чем спрашивать у Чарли и Марион. Я подозревала, что у них есть основания не говорить мне правду, и предпочитала оставаться в неведении.

— Эми ясно дала понять, что не хочет, чтобы ты видела ее в тюрьме.

Это мне было понятно. Прошло еще два года, прежде чем Чарльз рассказал всю правду. Он показал мне папку, полную газетных вырезок о судебном процессе, положил ее на полку под лестницей и сказал, что я могу просматривать эти материалы, когда пожелаю. За долгие годы я много раз перечитывала содержимое папки. Каждый раз эти статьи приводили меня в ужас. Ведь в них шла речь о моих родителях.

Мисс Бернс прикурила третью сигарету.

— Пора заканчивать, — пробормотала она. — Тебе пора на урок, Маргарита. Если захочется с кем-нибудь поговорить, не стесняйся, приходи ко мне. Заходи домой, если уроки уже закончатся.

— Спасибо, может быть, я так и сделаю.

Но я знала, что никогда не воспользуюсь этим приглашением. Я всегда испытывала неловкость в присутствии лучшей подруги моей матери, возглавлявшей школу, в которой я работала. Когда я была маленькой, Кэти Бернс была практически членом нашей семьи. Она качала меня на колене, читала мне, учила играть в карты. По воскресеньям, пока мама готовила обед, тетя Кэти водила меня в Сефтон-парк посмотреть на долину фей (в те времена мы жили в другой части Ливерпуля). Сейчас в отношениях с ней я старалась придерживаться золотой середины между дружеским и деловым общением.

Позже в тот же день секретарша мисс Бернс вторглась в хаос урока рукоделия, вручив мне запечатанный конверт с запиской, которая гласила: «Звонил Чарли, хотел поговорить с тобой. Я ему сказала, что ты уже знаешь об Эми. Он ответил, что в таком случае пообщается с тобой вечером».


Я всегда первой возвращалась домой. Мои дядя и тетя жили в Эйнтри, на окраине Ливерпуля. Чарльз, брат моей матери, работал чертежником в компании «Инглиш электрик» на Ист-Ланкашир-роуд. Его жена Марион работала там же секретаршей. Именно там они и встретились более тридцати лет назад. Им тогда не было еще и двадцати. У них никогда не было собственных детей.

Вернувшись домой, я тут же извлекла папку из-под лестницы, уселась на пол и все перечитала. Там были десятки фотографий моей необыкновенно фотогеничной матери и красавца отца, на которого я, по всеобщему мнению, была похожа. Но, пристально вглядываясь в сделанное в тысяча девятьсот тридцать девятом году свадебное фото своих родителей, я не усматривала никакого сходства между изображенным на нем темноволосым молодым человеком и собой. Мои родители широко улыбались, как будто все происходящее было просто большим розыгрышем. Через три месяца после того, как была сделана эта фотография, Барни Паттерсона призвали в армию и отправили во Францию.

«Тридцатидвухлетний Барни Паттерсон, который провел почти пять лет войны в немецком лагере для военнопленных, был зверски убит своей двадцатидевятилетней женой…» Это цитата из «Дейли скетч».

Остальные газеты писали почти то же самое. В некоторых статьях моего отца называли «героем войны», в других говорилось, что жена его «жестоко прикончила». Бесконечно муссировался тот факт, что ему удалось выжить в боях и в лагере только для того, чтобы погибнуть от руки собственной супруги. Раздавались призывы к смертной казни. В суд поступали петиции как в поддержку моей матери, так и против нее. В рубриках читательских писем бушевали споры между сторонниками и противниками смертной казни.

Обвиняемая отказалась объяснить, почему она вогнала кухонный нож в живот своего мужа. Ее подруга Кэтрин Бернс сообщила, что Барни Паттерсон постоянно обвинял свою жену в связях с другими мужчинами.

«Вы когда-нибудь при этом присутствовали?» — спросил у нее обвинитель. — «Нет, но Эми мне об этом рассказывала, — ответила мисс Бернс. — Однажды я увидела у нее на лбу большую шишку и сразу поняла, что это дело рук Барни». — «Вы видели, как Барни ее ударил?» — спросили у свидетеля. — «Честно говоря, нет».

Затем дело приняло «неожиданный оборот», когда в качестве свидетеля вызвали мать пострадавшего. Она заявила, что между ее невесткой и мужем существовала длительная связь. Как обвиняемая, так и Лео Паттерсон «возмущенно отвергли» это обвинение, назвав его «голословным». Тем не менее оно прозвучало, и вероятность того, что Эми Паттерсон вступила в связь со свекром, пока ее муж сражался за свободу своей родины, настроила присяжных против нее. У меня сложилось впечатление, что до этого они относились к ней довольно сочувственно.

Суд закончился на Пасху тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Двадцать лет спустя, почти день в день, я сидела на полу в доме своего дяди и читала об этом. Эми Паттерсон приговорили к пожизненному заключению. Мать пострадавшего заявила, что ее невестка еще легко отделалась. «Она заслуживает смертной казни», — со слезами на глазах сказала Элизабет Паттерсон корреспонденту «Дейли экспресс».

В тысяча девятьсот шестьдесят первом году «Ивнинг стандарт» поместила фотографию сорокалетней Эми Паттерсон. На снимке была изображена невзрачная, безликая женщина, одетая в серое тюремное платье, напоминающее фартук с бретелями крест-накрест, к которому пришили рукава.

Я сложила все назад в папку и вернула ее на место под лестницей. По какой-то непонятной причине я читала эти вырезки, только когда Чарльза и Марион не было дома.

В кухне я нашла приклеенную к холодильнику записку от Марион. Она просила, чтобы я включила духовку без четверти пять. «В холодильнике баранье рагу». На моих часах было уже четверть шестого. Марион расстроится. Она любит, чтобы все делалось вовремя. Чтобы не огорчать ее, я решила не говорить, что читала о матери, а вместо этого соврать, будто поздно пришла домой. Марион так легко расстроить.

Я накрыла на стол и вскипятила воду для чая. Затем поднялась наверх и сменила бутылочно-зеленый свитер и бежевую юбку, в которых ходила в школу, на новые брюки клеш и кремового цвета блузку.

Брюки непривычно болтались вокруг ног, но когда я изучила свое отражение в зеркале, то убедилась, что смотрятся они хорошо. Мне всегда шли брюки. Я была высокой и очень худощавой. Я унаследовала абсолютно прямые и очень густые волосы отца, а также его карие глаза. Но мое лицо было круглее, а черты совершенно другими, по крайней мере, так мне казалось. Большинство моих знакомых находили мою внешность «интересной». Никто никогда не называл меня «хорошенькой», «прелестной» или «красивой». И я не знала, следует мне огорчаться или радоваться по этому поводу.

Я собиралась пойти в кино со своей подругой Триш. Мы решили посмотреть «Волшебного христианина» с Питером Селлерсом в главной роли. Этот фильм заинтересовал нас только потому, что в нем играл Ринго Старр. Мы по-прежнему были без ума от «Битлз».

Я поставила пластинку Саймона и Гарфункеля (не было никакого желания слушать рок-н-ролл) и легла на кровать. Лежала на спине, закинув руки за голову, и слушала «Мост через бурные воды». Скоро Триш навсегда уедет из Ливерпуля. Иан, ее жених, должен вернуться из Кувейта. Он будет работать в Лондоне. Через месяц они поженятся, и Триш переедет к нему в Лондон. Мне придется искать новую подругу, что не так-то просто в двадцать пять лет. Да и вообще я плохо себе представляла, как «ищут» друзей. Все мои прежние друзья появлялись естественным образом. Например, с Триш мы познакомились, когда нам было по восемнадцать лет и мы вместе сдавали на права. Сдав экзамен, мы отправились в паб, чтобы отпраздновать это событие. Теперь у Триш будет муж, а со временем, как и у других моих подруг, дети. Что касается меня, я не собиралась выходить замуж. Чего стоил хотя бы брак моих родителей! Но в самом ли деле мне хотелось провести всю жизнь в одиночестве и остаться бездетной? В этом я тоже не была уверена.

Комнату внезапно залил солнечный свет, развеяв мрачное настроение, в которое я чуть было не погрузилась. (Мрачные мысли одолевали меня всегда, когда я начинала думать о будущем.) Дождь прекратился. Я встала с кровати и подошла к окну. Мокрые листья и пропитанная влагой трава сверкали на солнце так ярко, что на них больно было смотреть. Я почувствовала, что настроение улучшается. Скоро придет весна, настоящая весна, а не просто дата в календаре, согласно которой она уже наступила, даже если весной еще и не пахнет. Я открыла окно и готова была поклясться, что уловила аромат цветов, которым еще предстояло вырасти, и цветущих деревьев, на которых пока не было даже бутонов.

Входная дверь открылась, и раздался голос Чарльза:

— Ты уже дома, малышка?

— Да.

Я сбежала вниз и поцеловала его. Мой дядя выглядел уставшим, впрочем, как обычно. Он был довольно привлекательным мужчиной средних лет. Очень скоро его волосы будут совсем седыми, а складки на щеках становятся все глубже и глубже. Я поцеловала его еще раз. Я любила своего дядю так сильно, как если бы он был моим отцом.

После того как моя мать исчезла, наступил очень тяжелый период. Миссис Паттерсон, моя бабушка по отцовской линии, настаивала на том, что имеет право воспитывать ребенка своего сына. «Я потеряла сына, а теперь теряю и свою единственную внучку!» — кричала она. Я сидела на ступеньках в этом самом доме и слушала, зная, из-за чего ссорятся взрослые. Я очень боялась, что меня отправят жить к этой красивой женщине со злыми глазами и тяжелым характером, которую, по словам Кэти Бернс, моя мать ненавидела. «И у нее были на то основания, Маргарита…» Я полагала, что мисс Бернс подразумевает заявление бабушки Паттерсон на суде.

Чарльз дипломатично сказал, что миссис Паттерсон вольна навещать внучку, когда пожелает, но дело в том, что мать Маргариты поручила воспитание дочери ему и его жене, и у них есть удостоверяющий это юридический документ. Миссис Паттерсон пригрозила ему судом, на что Чарльз заявил, что ее «претензии совершенно беспочвенны». В мои пять лет эта фраза показалась мне абсолютно невразумительной.

Тогда я называла свою мать «мамочкой». «Мамочка, можно мне водички?» «Мамочка, я хочу нарисовать картинку».

Мама расстилала на столе газету, доставала краски и бумагу и ставила банку с водой, в которую я макала кисть.

— Что ты собираешься рисовать, любовь моя? — спрашивала она.

— Тебя, мамочка. Я хочу нарисовать тебя.

Когда я вспоминаю, как сильно я любила свою мать, на глаза наворачиваются слезы.

Как сказала сегодня утром Хильда Доули, моя мама была хорошенькой. Губки бантиком, синие глаза, идеальной формы нос и облако светлых вьющихся волос. Некоторые говорили, что она была «как картинка». Тогда я находила это лестным и лишь позже поняла, что они намекали на то, что внешность моей матери свидетельствует о ее поверхностности, о том, что она пустышка. Как бы то ни было, когда мы с ней выходили в город, на нее все глазели, особенно мужчины, которые оборачивались, чтобы взглянуть на ее ноги. Тогда это было для меня загадкой. Я не понимала, зачем мужчинам смотреть на ноги женщины, когда ее лицо гораздо красивее и интереснее.

Чарльз не сразу выпустил меня из объятий.

— Марион сейчас зайдет, — наконец сказал он. — В обеденный перерыв она забрала кое-какую одежду из химчистки и сейчас выгружает ее из машины. — Он ухмыльнулся. — Мне это важное дело не доверили. По-видимому, такой неуклюжий тип, как я, может только все измять. — Он ласково встряхнул меня за плечи. — Мы позже поговорим о том… ты сама знаешь о чем.

Вошла Марион, неся перед собой два теплых платья. Она была привлекательной женщиной с аристократическими чертами лица и черными, как вороново крыло, волосами, которые подкрашивала с тех самых пор, как в них начала появляться седина. Ей было пятьдесят два, так же, как и Чарльзу. Марион редко улыбалась. Сегодня она выглядела особенно рассерженной, хотя вряд ли ее гнев имел под собой серьезные основания. Ее настроение портилось от любого пустяка.

— Ты вовремя поставила рагу в духовку? — спросила она.

— Прости, я задержалась в школе и поздно пришла домой, — соврала я. — Сегодня последний день четверти. Но рагу было в духовке в четверть шестого.

Марион вздохнула.

— Ну что ж, я не прочь немного отдохнуть перед обедом и выпить чаю. Дорога домой была просто ужасной. Машин становится все больше и больше. Когда-то мы с Чарльзом ездили на работу на велосипедах, и у нас это занимало меньше времени, чем сейчас на машине. Я не знаю, почему в пятницу такие пробки.

— По-видимому, люди на выходные разъезжаются домой, — мягко заметил Чарльз.

Его жена метнула на него гневный взгляд, но Чарльз уже давно привык к гневным взглядам и просто весело улыбнулся. На самом деле Марион на него не сердилась. Несмотря на свой довольно угрюмый внешний вид, она была очень доброй, а временами на нее накатывала безудержная нежность. Хотя я, возможно, и не любила свою тетю так сильно, как Чарльза, за годы, проведенные в их доме в Эйнтри, я никогда не чувствовала себя обделенной любовью.

— Чай готов? — поинтересовалась Марион.

— Чайник закипел. Присядь, сейчас я заварю чай.

Когда я вошла в гостиную с подносом, Чарльз и Марион говорили о моей матери.

Чарльз посмотрел на меня.

— Кто-то на работе упомянул, что Эми выходит на свободу. Они не знают, что я ее брат. Я позвонил Кэтрин Бернс, и она сказала, что тебе уже обо всем известно.

— Одна из моих коллег прочитала об этом в газете, пока мы сидели в учительской.

— Наверное, эта новость тебя ошеломила, — мягко сказала Марион.

— Я все еще не могу прийти в себя. Не могу представить ее здесь, хотя она моя мать.

— Эми не захочет здесь жить. Мы с твоей матерью никогда не ладили, — быстро произнесла Марион.

На лице Чарльза появилось страдальческое выражение.

— Ей больше некуда идти, дорогая.

— Уверена, она что-нибудь придумает, — недовольно отозвалась Марион. — Эми всегда на ходу обрастала друзьями.

— Я думаю, что, пока она не встанет на ноги, Марион, ей следует пожить у нас. — Чарльз скрестил на груди руки и поджал губы. — Кроме меня и Маргариты у нее в этой стране нет кровных родственников. Джеки и Бидди живут в Канаде.

Джеки и Бидди были сестрами моей матери. Все, что я о них помнила, так это то, что у них обеих были густые белокурые волосы и синие глаза, совсем как у мамы, но они не были такими же хорошенькими. Обе вышли замуж и обзавелись детьми. Они часто писали Чарльзу, а на Рождество присылали фотографии моих кузенов и кузин, с которыми мне, скорее всего, никогда не суждено было познакомиться.

— Ты знаешь, когда она выходит? — спросила я. Я так и не заглянула в газету. Наверное, мне следовало это сделать. Возможно, увидев это напечатанным черным по белому, я бы убедилась, что это правда. Сейчас я сомневалась, что верю в это.

— Я сам купил газету. Там было сказано, что Эми скоро освободят. Это может означать несколько дней, несколько недель или даже месяцев, — ответил Чарльз. — Уверен, что она нам напишет, чтобы сообщить точную дату. Если потребуется, я возьму на работе отгул и привезу ее домой.

Чарльз посмотрел на Марион, которая ничего на этот раз не сказала, но ее постоянно насупленные брови сдвинулись еще сильнее.


После обеда я встретилась с Триш. Мы посмотрели «Волшебного христианина», в котором я ничего не поняла. Фильм тут был ни при чем. Просто я не могла сосредоточиться. После фильма мы пошли пить кофе, и, если верить Триш, ее я тоже не слушала.

— Ты куда-то улетела, Маргарита. Что-то случилось?

— Нет.

Чарльз давным-давно заставил меня пообещать, что я никогда никому не расскажу о своей матери, даже самой близкой подруге. «Это дело нашей семьи, — сказал он, — и я хотел бы, чтобы оно таким и оставалось. Я не хочу, чтобы все знали, что моя сестра убила своего мужа. Для тебя же будет хуже, Маргарита. Эми твоя мать. Найдутся люди, которые станут тыкать в тебя пальцами».

Поэтому никто не знал моей настоящей фамилии и правды о моей семье. Почти никого не интересовало, почему я живу с тетей и дядей, а не с родителями. Если же кто-нибудь спрашивал, я просто пожимала плечами и говорила, что мои родители умерли.


Когда я вернулась домой, Чарльз и Марион смотрели десятичасовые новости. Чарльз поднял голову и сказал:

— Об этом ничего не говорят.

Я молча кивнула и пошла спать, отказавшись от какао. Внезапно мне захотелось побыть одной. Очень скоро я увижу свою мать, впервые за двадцать лет. Но я этого не хотела. Я этого очень-очень не хотела. Захочет ли она, чтобы я ее поцеловала? Или обняла? Сказала, что я ее люблю и скучала по ней? Я не написала ей ни единого письма, прежде всего потому, что не знала, что мне сообщить.

Ко всем праздникам Чарльз исправно посылал маме открытки, подписанные «С любовью от Чарльза, Марион и Маргариты». Марион сердилась.

— Как ты смеешь посылать этой женщине открытки от моего имени? — как-то раз спросила она.

— Я думал, у тебя найдется немного любви для человека в положении Эми, — ответил Чарльз. — В конце концов, тебе досталась ее дочь.

— Ей все равно не позволили бы взять Маргариту в тюрьму! — взвилась Марион, но не стала возражать, когда Чарльз положил открытку в конверт и наклеил марку.

Они не смогли родить собственных детей. Несчастье моей матери помогло им пережить свое.


Две недели спустя, в день, когда я вернулась в школу после пасхальных каникул, Чарльз получил от моей матери письмо. Она сообщала, что ее выпускают на свободу и что ее встретит подруга, у которой можно пожить некоторое время. «У меня есть кое-какие дела, и мне понадобится несколько недель, чтобы все уладить, — писала она, — но после этого я сразу приеду к вам».

— Чего еще можно было ожидать? — презрительно фыркнула Марион. — Я только надеюсь, что, явившись сюда, она не станет опять называть тебя «Чарли».

Загрузка...