Чайная на Малберри-стрит

Глава 3 Бренда Браун из Белфаста

Было девять часов утра, кафе постепенно заполнялось посетителями. Сестры Кроули как раз собирали свои жестянки и длинные полосы объявлений, чтобы отправиться собирать пожертвования дальше, когда в кафе вошла неопрятно одетая молодая особа в заляпанных краской башмаках и заказала чашку чая. Резким движением откинув со лба черную челку, она отдала Дэниелу деньги за чай — пенс в пенс. Сестры Кроули часто задавались вопросом, зачем юная леди так коротко обрезала волосы сзади, если собиралась оставить длиннющую челку, закрывавшую ей лицо. Но девушка, бывшая объектом их презрения, попросту не замечала, какими испепеляющими взглядами они ее одаривали, пока она пила чай или ела что-нибудь в кафе «У Малдуна».

— Нет, тостов не надо, — ответила она Дэниелу.

— Могу я попытаться соблазнить вас яичницей по-ольстерски? Из свежих домашних яиц. Идет нарасхват. С аппетитным кусочком воздушного хлеба, только сегодня испекли…

— Нет, спасибо. Есть ничего не буду. Я не голодна.

На самом деле она была еще как голодна, но денег на сегодняшнее утро было мало. Пособие по безработице должно было прийти только на следующий день.

Дэниел покачал головой. С такими клиентами далеко не уедешь, оттого и выручка в иные дни совсем никудышная. Глядя, как она направляется к столику, он снова покачал головой: ладно еще, если пятно синей краски на ее джинсах уже высохло. На стульях и так пятен хватает.

Девушку звали Бренда Браун. Она была постоянным клиентом в кафе, благо что жила по соседству в однокомнатной квартирке. Казалось, Бренде нравилось одиночество. Нравилось слушать в наушниках «Радиохед» или «Плейсибо». Похоже, она обходилась без бойфренда. Она часами просиживала у стойки и писала длинные письма золотыми чернилами на красной бумаге, а потом запечатывала их в красные конверты. И бумага, и конверты неизменно были красные. Была у Бренды еще одна странность: она сама с собой разговаривала.

Бренда была художницей, и, следовательно, деньги у нее не водились. Мать Бренды совсем не разбиралась в искусстве, но, как могла, пыталась помочь непутевой дочери. Миссис Браун обожала ходить по барахолкам, так называемым распродажам «из багажника», и неоднократно предлагала сбыть там картины Бренды. Картины были непонятные: люди с синими лицами, с большими, заплаканными, взывающими о помощи глазами. Неистовые бури, старые, треснутые окна и большие черные дрозды, кружащие над голыми деревьями. Но ведь люди еще и не такое покупают. В этом и состоит прелесть подобных распродаж. Туда как раз и съезжаются люди, которые покупают очень непонятные вещи. Можно было бы запросто сбыть несколько творений Бренды.

Но Бренда вовсе не хотела, чтобы ее великий дар миру, произведения, в которые она вложила всю душу и сердце, томились в безвестности на раскладных столах продуваемых всеми ветрами автостоянок. Бесчисленное количество раз ей приходилось объяснять матери, что ее картины не из тех, что просто вешают на стену для красоты или подбирают под ковер. Это живопись. Искусство. Настоящее искусство. И продаваться они должны в настоящих художественных галереях, где их купят понимающие и восприимчивые к искусству люди, которые живут в домах с простыми белыми стенами. Все остальное было бы оскорблением ее таланта. Если бы все сводилось к коммерческому успеху, она, как горячие пирожки, выдавала бы акварельки с милыми ирландскими коттеджами и пустынными солнечными пляжами, была бы со всеми милой и любезной и в ус бы не дула.

— Я бы на твоем месте не стала отбрасывать такой вариант, — сказала мать, когда в очередной раз пришла навестить Бренду в ее крошечной квартирке. Все углы и коридор были заставлены полотнами. Едва-едва хватало места, чтобы пройти, а о том, чтобы развернуться там с пылесосом и сделать уборку, и говорить нечего.

Двадцать четыре года, не ребенок, размышляла мать, пора бы подумать о серьезных заработках. Сама миссис Браун получала гораздо больше, чем Бренда за свои полотна, покупая и перепродавая старый хлам. Насколько ей было известно, ее дочь не продала пока что ни одной картины.

— В конце концов, деньги есть деньги, а тут у тебя не мешало бы навести порядок, — поучительно заметила миссис Браун, споткнувшись о маленькую картину под названием «В ожидании любви».

Когда мать приходила в гости, Бренде оставалось лишь тяжко вздыхать да удивляться, как у ее родителей, фанатов Элвиса, которые за всю свою жизнь не смогли выбраться в мало-мальски приличный музей, могла появиться такая замечательная и талантливая художница, как она. Да еще в Белфасте! Добро бы в Донеголе или в Дублине. Вот где надо было бы родиться, вот где настоящая жизнь. Там жив кельтский дух и первозданная природа «гостеприимного края». Недаром Джеймс Джойс и вся эта братия писали там стихи в пропахших табаком и портером барах. Интересно, Боно и Эния добились бы успеха, если бы они родились в Богом забытой деревушке в графстве Тирон? Или если бы их назвали какими-нибудь дурацкими именами, например Мейзи Хегарти или Фрэнсис Магрорти?

С другой стороны, кто не знает Лайэма Нисона? Он родом из городка Баллимена, где-то неподалеку от Белфаста. Бренда сама там не была и не могла бы показать его на карте. Все же, несмотря на заурядное имя и малообещающее начало, Лайэм Нисон сумел стать всемирно известным актером. (На каждое правило найдется исключение.) Бренда подумала, что хорошо бы как-нибудь съездить в Баллимену посмотреть, есть ли в местном муниципалитете выставка, посвященная Лайэму Нисону, или мемориальная доска на доме, в котором прошло его детство. Возможно, если она отправится в Баллимену и пройдется по улицам, по которым когда-то ходил он, частичка его удачи и харизмы перейдет к ней. Бренда была суеверной, в голове ее роились сотни причудливых идей и представлений.

Она была твердо уверена, что невыразительное имя и неудачное место рождения мешали ей по-настоящему проявить себя. Любой художник с благозвучной фамилией, которому довелось родиться в правильном месте, мог дать сто очков вперед таким, как Бренда Браун. Прошло два года с тех пор, как она закончила колледж; уже два года она создает свои великие произведения о любви и утрате, мире и войне, жизни и смерти. По большей части о смерти, если точно. Она неделями трудилась над каждой картиной, корпела над каждой деталью, смешивала на палитре сотни различных оттенков синего. А когда картина была закончена, дни напролет придумывала для нее запоминающееся название. И что же? Галереи не проявляли ни малейшего интереса. Все без исключения галереи на севере одна за другой отклонили ее работы. Нет в мире справедливости!

Бренда теперь уже не замечала пятен краски на своей одежде. Обдумывая новую картину, она беспрерывно бормотала что-то себе под нос.

Удел художника — одиночество. Девушки в ее возрасте мечтают о выгодных браках или романах с сомнительными мужчинами, заграничных путешествиях, модных машинах, дорогих квартирах, богатстве и карьере. Им и в голову не приходит все то, над чем бедная Бренда билась с утра до вечера. Она часами в полном одиночестве просиживала в своей крошечной квартирке, раздумывая о том, как непросто все устроено в этом мире. Взять хотя бы людей. Вот если бы Винсент ван Гог жил в наши дни, думала она, сидел бы он на антидепрессантах и продавал бы свои картины за бешеные деньги. Или его картины сегодня в такой цене только потому, что он вышел в чистое поле и выстрелил себе прямо в грудь? Бренде, конечно, хотелось славы, но идти к ней таким путем — это чересчур.

Или, скажем, если бы миром управляли поэты и художники, а не политики, стал бы мир от этого лучше? Или хуже? Или наша планета обречена вечно страдать от голода и войн?

Есть ли Бог на свете? Если есть, почему не прекратит все эти мучения? И вообще, почему Бог не женщина?

Странно, но никто из сверстников Бренды не разделял ее печали по поводу непонятной и саморазрушительной природы человека. Некоторые из тех, с кем она вместе училась в колледже, вообще обходили ее стороной. Завидев ее, они тут же исчезали в ближайшем магазине.

Только на прошлой неделе она видела, как Эмили Шедуик поспешила в оптику, — а ведь у Эмили было отличное зрение. Бренда знала об этом — знала, но не обижалась. В конце концов, она и сама не горела желанием вступать в разговор с Эмили, опять слушать про ее служебный роман с каким-то несостоятельным типом. Эмили буквально позволяла ему вытирать о себя ноги: спала с ним, платила за квартиру, в лепешку расшибалась ради него, — а он ни в какую не хотел жениться. Паразит! Нет, еще раз выслушать от начала до конца повесть об этой несчастной любви — верный путь в психушку. (Бедняжка Эмили готова была прыгать от радости, если ее бойфренд удосуживался подарить ей жалкий букетик за 2 фунта 99 пенсов.) Вот в чем беда большинства таких девиц — у них начисто отсутствует воображение. На уме только свадебные платья. Уж лучше Бренда будет жить сама по себе.

В ее жизни не было человека, с которым можно было бы поговорить по душам, поэтому она частенько разговаривала сама с собой. Она любила подбодрить себя джином с тоником; иногда, глядя, как она пересчитывает мелочь в ладони, можно было подумать, что у нее упадок сил с похмелья. Дэниел считал, что Бренда непредсказуема, и не сводил глаз с кассы, когда она отиралась поблизости, но Пенни она нравилась. Казалось, что Бренда пытается отыскать красоту в их промозглом, сером городе, и такое стремление Пенни не могла не оценить. Иногда, тайком от Дэниела, Пенни угощала Бренду сэндвичем или чаем и улыбалась, глядя, как она пишет письма. Словом, если кого-то и можно было назвать подругой Бренды, так это Пенни.

Пенни сгорала от любопытства, кому адресованы письма в красных конвертах, но она была слишком хорошо воспитана, чтобы спросить напрямик. Как-то раз, убирая со стола, она заметила адрес, и Бренда сама ей все рассказала. За чашечкой латте с ореховым пирогом — за счет заведения — они долго говорили об этом. Любая умудренная опытом женщина посоветовала бы Бренде повзрослеть, перестать витать в облаках, как говорится. Или брать от жизни все. Но Пенни и сама была немного мечтательницей.

Бренда была влюблена в актера Николаса Кейджа. Она годами писала ему любовные письма, но ни одно так и не отправила. В письмах было полно всякой романтической чепухи вроде того, как чудесно было бы гулять вдвоем по парижским улочкам зимой, целоваться в хороводе кружащихся снежинок (на них обоих были бы длинные черные пальто). Или как бы она хотела сделать его черно-белую фотографию на кладбище Пер-Лашез (он бы устремил свой взгляд в небо, раздумывая о чем-нибудь возвышенном). А после они пили бы крепкий кофе в каком-нибудь захудалом баре, затерявшемся в безвестных глухих улочках (вдали от папарацци), и держались за руки. Все в этом духе. Она хранила письма в своей квартирке, под кроватью, в коробке из-под обуви. Там уже собралось девяносто два письма, все с марками, хоть сейчас отправляй.

Эти письма сыграли свою роль на ее дипломной презентации в 1997-м, правда, тогда их было всего пятьдесят четыре. Бренда перевязала стопку красных конвертов тонкой проволокой и возложила на «подушку» из бритвенных лезвий. Она назвала инсталляцию «Хрупкое сердце», и на ее руководителя эта работа произвела большое впечатление. Бренда получила диплом с отличием, множество лестных слов от декана, но, к сожалению, никаких заказов.

И вот, сидя в кафе за чашкой чая, Бренда сделала глубокий вдох, поднесла ручку к бумаге и начала писать.

Бренда сложила письмо, поцеловала его и положила в хрустящий красный конверт (по 25 пенсов за штуку в магазине для художников «Бредбери графикс»). И написала золотыми чернилами: «Николасу Кейджу, голливудскому актеру, Голливуд-Хиллз, Голливуд, США». Потом наклеила несколько марок первого класса и нежно провела конвертом по щеке.

— Люблю тебя, Бренда Браун из Белфаста, — прошептала она с американским акцентом.

Как раз в ту минуту Пенни вышла из кухни с подносом чистых чашек и блюдец.

— Опять пишешь ему? Я бы на твоем месте отправила письмо сию же секунду. Ты ведь не будешь жить вечно. Да и он тоже. Я видела его вчера по телевизору — господи, да у него уже волосы редеют! Мы все состаримся, пока тут у нас случится что-нибудь из ряда вон выходящее.

Бренда была поражена. Пенни говорила так прямо и резко — совсем на нее не похоже. Обычно казалось, что она самое тихое и покорное создание на свете. Но сегодня с ней явно что-то случилось и глаза блестели по-особому. Бренда встревожилась. Может, ее слова — знак, посланный ей, Бренде? Бренда верила в предзнаменования.

Она пулей вылетела из кафе, ринулась к почтовому ящику за окном и бросила письмо в щель. И тут же пожалела об этом. Заглянула в ящик, но было поздно. Письмо провалилось вниз, в темноту, на самое дно. Теперь оно стало достоянием почтового ведомства.

Ноги у Бренды стали ватными. Она на цыпочках вернулась обратно в кафе и опустилась на стул. Чай остыл. Она с надеждой посмотрела в сторону прилавка. Обычно Пенни бесплатно подливала ей чая, но сегодня удача отвернулась от Бренды. Пенни ушла на кухню, а за прилавком стоял Дэниел и, сдвинув брови, сосредоточенно резал большой торт, причудливо украшенный сахарной глазурью.

Бренда принялась тихо и медленно дышать, чтобы успокоиться и заставить сердце, рвавшееся из груди, биться равномерно. Она стала ждать почтальона, который должен был прийти в десять часов вынимать письма из ящика.