Александра Стрельникова ЧТО НЕМЦУ ХОРОШО, ТО РУССКОМУ СМЕРТЬ

«Жаль, что в рай надо ехать на катафалке!»

Станислав Ежи Лец

Глава 1

От отца-немца мне досталась только фамилия. Льняных волос истинного арийца не перепало. Я рыжая. Не конопатая, но в детстве меня все равно дразнили: «Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой…»

Зато фамилия, что называется, «с историей» — Унгерн.

Правда, мама говорит, что отец мой происходит из других Унгернов. Не из тех, что дали миру легендарного барона — ярого монархиста, кровавого садиста и мистика, человека, которого монголы и тибетцы за беспримерную, совершенно безбашенную храбрость почитали как «бога войны». Семья моего отца — типичные добропорядочные бюргеры, которые в дикой России никогда не живали и от баронства далеки, как свиньи от апельсинов. Наверно, они как раз из тех, про кого на Руси уже давно сочинили присказку: «Что русскому хорошо, то немцу — смерть».

Мама их терпеть не может, потому как считает, что именно они лишили меня отца, а ее — законного мужа. Хотя я уверена, что на самом деле все совсем не так. Думаю, они о нас и слыхом не слыхали. Разве уважающий себя мужчина станет рассказывать близким обо всех девицах, с которыми ему довелось переспать?..

Я появилась на свет 1 апреля 1981 года, подшутив тем самым над мамой так крепко, как только могла. Она ведь была уверена, что будет мальчик! Мое рождение ничем особым не ознаменовалось. Отец, несмотря на письма, которыми его забрасывала мать, в Советском Союзе так и не появился. «Да и зачем?» — иногда думаю про себя я. Ну приехал парень как-то в Страну Советов на Олимпийские игры в составе немецкой делегации. Ну познакомился с восторженной и глупой от юных лет студенткой Института иностранных языков, которая была приставлена к нему комсомольской организацией как гид и переводчица. Ну трахнул ее в гостиничном номере. И что? Кто ж виноват, что девица после этого залетела, а потом зачем-то решила рожать?

Он не стал отказываться от содеянного. Прислал открытку с поздравлением по поводу моего появления на свет и даже официально, на бумаге, признал свое отцовство, но на этом его участие в моей и маминой судьбе закончилось раз и навсегда. Мама искренне полагала, что помешали их счастью советская власть с ее «железным занавесом» (хотя отец был ГДР-овским, а значит, «нашим» немцем, с которым не желательно, но можно). А кроме того родственники и я… Ну кто меня просил рождаться девочкой?! Был бы сын, он бы тогда может быть… А так…

Правда девочка из меня вышла — так себе. По некоторым девчушкам уже с первых жизненных шагов видно — мужикам на погибель растет. В первый раз они пробуют свои женские чары уже в песочнице, потом с успехом оттачивают их в детском саду и в начальных классах школы, и к ее окончанию уже становятся юными, но совершенно уверенными в себе женщинами. Я называю их «принцесски».

Другие (те, что вроде меня) растут несчастными созданиями, практически лишенными пола. Типаж — «свой парень». Они лазают вместе с мальчишками по деревьям и заборам, потом неумело курят в подворотнях вместе с товарищами по шалостям, а потом остаются одни. Они не понимают, что когда маленькие мальчики не берут таких вот маленьких девочек играть с ними в войну — это знак! Жизнь подсказывает дурехам, что те занимаются не своим делом и идут не по тому пути. Но они упорствуют. И некоторым даже удается доказать, что и в высоком искусстве игры в немцев и партизан они ничуть не хуже «пацанов». Они поражают воображение мальчишек трюками на велосипедах или роликах. Они ходят со сбитыми коленками и ободранными локтями, в раззявленных кроссовках и драных, но удобных джинсах. Им кажется, что они с парнями, с которыми выросли бок о бок — команда, что они едины, что они друзья. И даже первые ростки любви проклевываются в душах таких вот девчонок из этой старой, ещё детской дружбы.

А потом рядом появляется «прицесска»… И неожиданно парень, которого ты знаешь с пеленок, который совсем свой и наверно даже любимый (хотя сознаваться в этом сты-ы-ы-ыдно), вдруг отворачивается от тебя, как от фонарного столба и перестает видеть вокруг себя кого бы то ни было, кроме нее.

Сначала ты удивляешься — она же дура, и это так очевидно! После очередного ее особо «талантливого» высказывания ты даже поворачиваешься к нему, чтобы вместе посмеяться над ее глупостью и необразованностью… И понимаешь, что воспринимаете вы ее, скажем так, по-разному. Ну то есть совсем! Ты говоришь — она дура, он — она, конечно, наивна, но это так мило! Ты считаешь, что она им вертит, он — что она его так любит. Ты — что она расфуфыренная и раскрашенная кукла, у которой в голове одни шмотки и тусовки, он же уверен, что она — настоящая женщина. Бам-м-м! А я? Я что ль не настоящая?!! Искусственная что ль?!!

А потом он уходит вслед за ней, а она, мстительно усмехаясь и щуря подведенные глаза, оборачивается и бросает через плечо: «Еврейская морда!» Ну, Унгерн ведь! Типично еврейская фамилия… Это было бы смешно, если бы не было так грустно… Барон бы такого не спустил, но я же из других Унгернов!

Я ещё подросток, когда мой лже-предок становится вдруг невероятно популярен. В Интернете в изобилии появляются его биографии разных годов написания, полные мистических откровений и жестоких подробностей. Дальше всех в обличениях «кровавого борона», на мой взгляд, идет некто Цибиков. Автор очень подробно описывает расправы над евреями, красочно рисует картины того, как солдаты Туземной дивизии Унгерна, беря за ноги, разрывали детей на две половинки, а сам барон лично пытал, медленно сжигая на костре, пойманного на дороге случайного путника с целью выведать у него, где хранятся какие-то непонятные деньги.

Монография Цибикова написана в 1947 году, в ту пору, когда Советский Союз ещё слишком хорошо помнит зверства фашистов. А потому Унгерн у Цибикова выведен не просто «кровавым маньяком», но предтечей фашистской идеологии.

Правда, при всей идиотичности этой «общей мысли», в фальсификациях Цибикова обвинить сложно: вся использованная им информация о действиях Унгерна взята из прессы двадцатых годов с конкретными ссылками на издания. Другое дело, что коммунистическая пресса тех лет сама вряд ли была объективна в отношении идеологического врага.

Авторы более поздних по дате написания опусов уже перестают сравнивать Унгерна с идейным отцом Адольфа Гитлера, их тексты становятся более сдержанными и взвешенными, они отдают дань таким чертам характера барона, как аскетизм, храбрость, верность идеям, но все равно сходятся на том, что он был человеком, скажем так, малоприятным. Автор монографии «Политическая история Монголии» некто Рощин, например, пишет, что Унгерн был «тиран, маньяк, мистик, человек жестокий, замкнутый, пьяница (в молодости)». С учетом того, что генерал-лейтенанта Унгерна казнили в 1921, когда ему было тридцать шесть, это «в молодости» звучит особенно весомо…

Как бы то ни было, барон Унгерн — один из немногих крупных деятелей белого движения, который из-за своей жестокости так и не был реабилитирован. Даже в лихие девяностые, когда от общей ненависти к КΓБ, и в целом к советскому строю реабилитировали всех поголовно. И все же загадка его личности не могла не манить. Особенно в свете повального увлечения населения нашей страны Тибетом и его мистическими тайнами.

С ростом популярности «бога войны» и «борца за веру» (так Унгерна называл сам Далай-лама и речь, естественно, шла о вере буддистской) на мою «еврейскую» фамилию начинают обращать повышенное внимание. Первыми на горизонте возникают какие-то странные дяденьки и тетеньки. Глаза у них почему-то вечно горят нездоровым огнем, волосы дурно промыты, а ногти кривые, битые грибком и давно не стриженные. Зато им периодически открываются какие-то «тайные знания предков», они что-то там такое «видят» и усиленно «работают» в каком-то очередном отделении Фонда Рерихов. Мне они активно не нравятся, зато с ними почему-то находит общий язык мама. Так что мне не удается избавиться от них раз и навсегда.

— Анна, как ты себя ведешь? — говорит мама. — Это интеллигентнейшие, высокообразованные люди, и если некоторые их идеи тебе не нравятся, то это не значит…

Она не понимает. Идеи здесь не при чем, я не могу смотреть на их ногти.

Когда же в 1996 выходит пелевинская «Чапаев и Пустота», где барон выведен в качестве одного из героев, возле меня начинают притормаживать и увлеченные мистикой молодые мечтатели. Эти мне (несмотря на их идеи) нравятся значительно больше. Особенно активным процесс становится, когда я поступаю в университет (естественно на истфак — куда ещё с такой фамилией?). Наверно в среде моих новых приятелей это звучит круто: «Мы тут вчера с Анькой Унгерн…»

— «С Унгерн?» — «Ну да. Ты не знаком? Это правнучка Черного барона»…

Умники! Если уж интересуются историей, могли бы знать, что Черным бароном — тем самым, про которого пели: «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон…», был не Унгерн, а Врангель. И получил он эту «кликуху» не за бесовскую черноту души, а за форму, которую неизменно носил с 1918 года — черную казачью черкеску с газырями.

Роднят этих двух людей лишь преданность павшей монархии и немецкие корни…

Я отбрыкиваюсь как могу, уверяя всех, что к барону отношения не имею, но никто на это не обращает внимания. Тем более, что однажды судьба сводит меня с парнем, который в ответ на мои попискивания: «Не из тех мы Унгернов!» молча запускает свой компьютер, недолго колдует над ним, разворачивает ко мне монитор, а после читает целую лекцию.

Он рассказывает мне, что Унгерны происходят из старинного немецко-остзейского графского и баронского рода, включенного в дворянские матрикулы всех трех российских прибалтийских губерний. В жилах предков барона, говорит он, текла кровь гуннов, германцев и венгров. Это был очень воинственный род рыцарей, склонных к мистике и аскетизму. К примеру, один из Унгернов упоминается в летописях среди тех, кто погиб под стенами Иерусалима, сражаясь под знаменем Ричарда Львиное Сердце.

С жизнью многих людей из этой семьи связано немало совершенно диких историй. Иногда они полны мистики, иногда какого-то откровенного маньячества. Думаю, это потому, что история в первую очередь сохраняла жизнеописания тех Унгернов, которым удавалось как-то особо «отличиться». Хороший пример: один из них поплатился жизнью за то, что был большой любитель пошутить. Ну так, как это понимал он сам. Жил он на острове Даго, дом его стоял на самом берегу Финского залива. При доме он построил высокую башню, круглый застекленный бельведер которой отвел под свой кабинет. Ночами это помещение освещалось так ярко, что издалека башню можно было принять за маяк… Это и была основа его «шутки». Ну нравилось человеку, что о скалы у подножия его дома регулярно разбиваются корабли… Тем более, что потом можно было выловить из моря спасшихся в катастрофе моряков, отправить их в подвал дома, а там уже со вкусом, с толком, с расстановкой запытать их до смерти…

Адольф де Кюстин в своей книге «Россия в 1839 году» пишет, что «все это барон творил из чистой любви к злу, из бескорыстной тяги к разрушению».

Император Павел, которому донесли о преступлениях этого истинного маньяка, велел арестовать его. В Петербурге барона судили и приговорили к пожизненной каторге. Умер он где-то в Сибири.

Таких историй в семье барона Унгерна фон Штернберга немало. Собственно, большинство из них я знаю, но мой новый знакомый в основном толкует мне не об этом. Тыкая пальцем в раскинувшееся на экране компьютера генеалогическое древо, он наглядно объясняет, как я не права. Оказывается, семья моего отца состоит-таки в прямом родстве с теми самыми Унгернами, на баронском гербе которых лилии и звезды увенчаны девизом: «Звезда их не знает заката».

Не могу сказать, что новость эта оставляет меня совершенно равнодушной. Все-таки приятно знать, что корни твоего рода теряются в веках, а имена твоих предков прописаны в летописях и древних манускриптах. Но для моей сегодняшней жизни все это не имеет никакого значения. Старинный баронский род в моем лице захирел, сменил шелка и бархат на дешевые джинсы и пересел с боевого коня на троллейбус.

Маме всегда было тяжело кормить нас двоих на зарплату школьного учителя немецкого языка. При этом она категорически настаивала на том, что мне надо учиться, учиться и ещё раз учиться. И завещание великого Ленина тут совершенно не при чем, это ее личная, но совершенно непоколебимая идея — ее дочь должна стать ученым.

Желательно великим. В любой области. Историком? Ну хорошо, пусть историком… Конечно, ещё будучи студенткой, а потом аспиранткой, я пыталась, когда подворачивался такой шанс, сшибить какую-нибудь трудовую копеечку в дополнение к нашему семейному бюджету, но это, как правило, были именно копеечки.

Сейчас, когда я начала работать, ситуация изменилась в лучшую сторону, но все равно до баронского шика нам с мамой далеко. Ведь тружусь я не в банке, а в научном институте. Если в первом деньги в прямом смысле этого слова живут и работают, то во второй даже не заходят. Ну не любят у нас деньги науку, не любят читать, не любят копаться в истории, из которой явственно следует, откуда они произошли. Деньгам, как и людям, нравится знать о своем достойном происхождении, но совсем не «прикольно» (как говорят мои студенты) слышать о том, что родились они не в благородном семействе со строгими моральными устоями, а в бандитском вертепе…

Так что большие деньги я вижу только издалека, когда любуюсь проезжающими мимо дорогими лимузинами. «В них женщины проносятся с горящими глазами, с холодными сердцами, с золотыми волосами». Про сердца сказано, конечно, сильно, но иногда мне очень жаль сознавать, что я — не одна из них. Деньги не важны, когда они есть. А когда их категорически нет…

Когда-то мама надеялась, что я выйду замуж за немца (видимо переносила на меня свои девические мечтания), и это сразу решит все наши финансовые и любые другие проблемы. Но мне уже за тридцать, а желающего взять меня в жены немца, как впрочем, француза, испанца, русского или даже таджика на горизонте не наблюдается. Впрочем, за таджика я, наверно, все-таки и сама бы не пошла. Как-то, в отличие от моего предка, на Восток меня не тянет…

Не могу сказать, что я вообще не пользуюсь успехом. Мои рыжие волосы оказывают на некоторых мужчин такое же действие, как валерьянка на котов — они возбуждаются и норовят об меня потереться. Но почему-то каждый раз получается так, что данный конкретный желающий насладиться моим обществом индивид, мне самой не нравится ну никак. Не нравятся их куриные шейки, их потные ладошки, их ранние лысины на умных головах…

— Какой культурный и интеллигентный юноша! Из прекрасной высокообразованной семьи, — говорит мама, когда в очередной раз знакомит меня с новым «молодым человеком».

«Молодого человека» кавычу, потому как все они, на мой взгляд, совсем не первой молодости. И выглядят так, словно долго хранились в шкафу без должной обработки нафталином. Про такие вещи (если речь идет о вещах) говорят — битые молью. И где только мама берет этих «юношей» — культурных и интеллигентных? Все как из одного инкубатора. Разве что разной степени откормленности… Со многими из них действительно интересно общаться. Но выходить замуж?.. В таком деле ведь одной болтовней ограничиться не удастся, с ними ведь ещё и спать иногда придется…

Мама говорит: «Тебе не угодишь!» И наверно она права.

Даже в ранней юности ни о какой взаимной любви речь не шла ни разу. Вечно я влюблялась в тех, кто в мою сторону даже не смотрел. Вроде того самого, первого, который ушел с «прицесской». О да, он потом вернулся и как в старые добрые времена ночи напролет просиживал на моей кухне, и даже соглашался с тем, что его теперь уже бывшая зазноба, которая обозвала меня «еврейской мордой», была-таки дурой и крашеной куклой, как я и говорила. Я оттаяла, снова стала питать надежды и даже позволила ему кое-что (если мама узнает!..), но счастье мое было недолгим. То есть совсем коротким. Через месяц он исчез, чтобы ещё через неделю появиться в нашей общей компании под ручку уже с новой «прицесской»…

* * *

Иду по коридору родного института. Под ногами поскрипывает натертый мастикой паркет, который явно видел лучшие дни.

Когда-то, в советские времена, по нему ходили уверенные в себе и своем будущем представители научной интеллигенции. В совдепии ведь и без того тонкая и ненадежная с политической точки зрения интеллигентская прослойка ещё и делилась на отдельные подпрослойки: с разбега могу вспомнить творческую интеллигенцию, техническую и научную. А! Еще и сельская была!

А теперь вот по этому заслуженному половому покрытию иду я. Путь мой лежит в архив. Мне надо сдать гору толстенных папок с документами, с которыми работал наш отдел последние дни. Я самая молодая в своем подразделении, а может и во всем институте. Не удивительно, что таскать тяжести — моя работа. Завтра начинаются майские праздники. В отделе только и говорят о рассаде помидоров и тыкв, цветочках и прочих дачных делах. У нас с мамой дачи нет. Так что все это мне не интересно. Зато у меня накопились отгулы, которые начальство благосклонно позволило мне присовокупить к праздникам. В результате чего и появилась перспектива не появляться в этих унылых коридорах целых две недели! Она кажется мне такой фееричной, что хочется закрыть глаза от счастья. Я начинаю безотчетно улыбаться и с этой дурацкой улыбкой, балансируя высоченной стопкой архивных папок, вваливаюсь к Марье Петровне.

Наша главная архивная мышь сидит за своей конторкой и вид имеет встревоженный. Я сразу понимаю почему. В архиве помимо нее трое. Устроились за дальним столом и увлеченно изучают какие-то бумаги. Точнее изучают двое, третий в этом процессе не участвует. Сидит, вытянув в проход длиннющие ноги и тоскливо смотрит в окошко.

Волнение Марьи Петровны понять не сложно. Эти трое и в особенности тот, скучающий, который теперь отвлекся от окна и с проснувшимся интересом уставился на меня, кажутся здесь, в затхлом, пропахшем старой желтеющей бумагой и пылью помещении чем-то настолько инородным, что не могут не нервировать здешних постоянных обитателей.

Пытаюсь пристроить гору своих папок на стол перед конторкой Марьи Петровны. Но я была бы не я, если хоть что-то могла проделать более или менее гладко. Мама всегда мне об этом говорит. Папки было замирают в неустойчивом равновесии, а потом (че-е-е-ерт!) едут на пол. Я кидаюсь вперед, чтобы хоть частично предотвратить катастрофу. Марья Петровна ахает так, словно я уронила не папки, а ее саму. Те трое, что работают в архиве, поднимают головы и с любопытством смотрят на развал, который я устроила.

Злюсь. Ну что пялятся? Что им тут цирк? Сегодня на арене Анна Унгерн и ее недрессированные, ну то есть совершенно дикие папки! Присаживаюсь и начинаю под причитанья Марьи Петровны собирать упавшее. Это не так просто, как кажется.

Из папок естественно выехали, а частично даже разлетелись листы. Вернуть их на место можно — каждый лист у нас подписан так, что в маркировке есть и номер папки, в которой он хранится, и номер самого документа в общем порядке листов. Но все равно возня.

Пропади оно все!

Ковыряюсь. На троицу стараюсь не смотреть, тем более, что они снова вернулись к прерванной работе. Злобно сопя раскладываю бумажки по своим местам и выкладываю папки по порядку на столе. Внезапно перед собой вижу здоровенную лапищу, в которой зажато несколько листов из числа тех, что улетели как раз в тот угол, где сидит троица. Ах как мне не хотелось лезть туда за ними! Я слишком зримо представляла себе, как это будет выглядеть: растрепанная девица в сером халате, который я надеваю всегда, когда тащу папки в архив или из него, чтобы не перепачкать пылью свою одежду, на четвереньках лазает под ногами у троих мужиков. «Простите, вы не могли бы немного передвинуть ногу, чтобы я дотянулась во-о-он до того листочка. Спасибо…» Теперь, слава богу, хотя бы этим заниматься не придется. Кто-то из них сжалился надо мной и подобрал бумажки.

Поднимаю глаза. Ну понятно, это тот, который и без того скучал. Так что моя эпопея для него стала настоящим подарком. И развлекся зрелищем и даже получил возможность проявить галантность — помочь бедной девушке. На физиономии широченная улыбка, башка бритая и какая-то… чугунная. Словно ему привычнее ей не думать, а, скажем, кирпичи разбивать. Пальцы короткие, совсем не интеллигентные. Так и норовят привычно согнуться в пудовые кулачищи. Здоровенный тупой бугай с накачанными мускулами. Уверена, у него на животе такие маленькие валики мышц, которые лично у меня почему-то вызывают стойкую ассоциацию со стиральной доской, но которыми он сам, наверняка, страшно гордится.

И что он тут делает? Он же небось и читает-то с трудом… Может он просто на работе? Охранник одного из тех, что по-прежнему сидят, уткнувшись носами в архивные папки.

Охранников этих у нас нынче развелось, как грязи. Тысячи здоровенных мужиков, на которых пахать можно, со значительными лицами ходят за разного рода «бизнесменами» или как собаки сидят в будках у шлагбаумов. Что бы ни охранять, лишь бы не работать! Терпеть их не могу. Вечно важные, полные осознания собственного величия. «Синдром уборщицы» уже давно следует переименовать в «синдром охранника».

Значит этот в архиве тоже из их числа? Да нет. Вряд ли. Не похоже, что кому-то из его товарищей нужен охранник. Какие-то они… несолидные. Да и этот тип одет слишком вольно для человека «при исполнении». Джинсы, белая майка, рукава которой так натянулись на его здоровенных ручищах, что того гляди лопнут. На ногах — кроссовки.

Мне он не нравится.

Нет, не правда. Он мне как раз так нравится, что у меня, как говорит мама про подобные ситуации, «аж в зобу дыханье сперло». Но при этом он настолько чужероден, настолько не из моей жизни, настолько далек от всего того, чем она обычно наполнена, настолько недостижим, что вызывает лишь жестокое раздражение. А потому спрашиваю голосом таким противным, что потом самой будет стыдно:

— Я вам могу чем-то помочь?

— Да это вроде я вам помог.

Голос низкий, вполне подходящий такой махине. Это меня злит ещё больше. Нет чтоб писклей какой оказался. Или бы хоть пришепетывал…

— Спасибо, — шиплю я.

— Кондрат, оставь девушку в покое.

Это на нас обращает свое внимание один из тех, с кем он пришел: длинноволосый, весь в наколках. Имидж и прикид такой, словно ему лет двадцать, а башка с сединой и глаза усталые. Нехорошие глаза. Не хотела бы встать на пути у человека с такими глазами.

А вот и третий подключается:

— Ты бы, Федя, совесть-то имел. Мы тут сидим — уж все глаза сломали, а ты вместо того чтобы помочь, вокруг девиц каких-то непонятных увиваешься.

Значит я — «какая-то непонятная». Вот ведь! Засранец! Волосенки блондинистые («Крашеные», — решаю я мстительно), физиономия гладкая, смазливая. Улыбка гаденькая. Тьфу!

Торопливо рассовываю принесенные здоровяком листы и иду к Марье Петровне — оформить сдачу папок назад в архив.

Сидит. Губки как куриная гузка. Поджаты презрительно. Не любит она меня. Впрочем, я не знаю ни одного человека, который у нее вызывал бы положительные эмоции. Заполняю формуляры, а потом, демонстративно не глядя на троицу в углу, ухожу прочь. Ничего! Скоро конец моему рабочему дню, а там майские. Погода отличная. Мы с моими друзьями договорились ехать на дачу. У родителей одного из них ещё с советских времен есть шестисоточный участочек с домиком шесть на шесть и отдельно стоящей кухонькой. Участок у них крайний. За забором — большое бесхозное поле. И это для нас очень удобно.

Толпа к Сашке обычно собирается немаленькая. Человек двадцать. Приезжаем с палатками. Ставим их как раз на том поле, что за забором его дачи. Вроде и родителям его не очень мешаем, а вроде и цивилизация рядом — электричество, плита, чтобы пожрать приготовить, летний душ, туалет «типа сортир». Ничего нового меня не ждет. Готовка на огромную толпу вместе с парой других девчонок. Потом вечер у костерка, под гитару. Охота за майскими жуками, которые станут слетаться на огонь. Потом ночь в палатке. У меня она старенькая, маленькая, но зато отдельная. Никто не будет пихаться под боком и сопеть в ухо.

* * *

Сижу за своим рабочим столом и мечтаю. Мыслями я уже давно там, на поляне возле Сашкиной дачи, а потому не сразу реагирую на то, что начинает происходить в моей рабочей комнате. Настолько, что шефу, который, видно, уже давно торчит в дверях, приходится гаркнуть уже в полный голос:

— Анна Фридриховна!!!

— А?

— Бе!.. — необидно дразнит он и манит за собой.

Выхожу в коридор и нос к носу сталкиваюсь с той самой троицей, что давеча сидела в архиве. Мой шеф вокруг них так и вьется. Такая реакция у него бывает только по одному поводу: если появляется возможность получить немного денег. Мы уже давно поставили на поток самые разнообразные услуги: платные консультации, справки, выписки, составление генеалогических древ для озабоченных свой «породистостью» граждан. Когда наших специалистов приглашают для интервью на телевидение или в газету, то это тоже только за деньги. А что делать? Рыночная экономика… Как потопаешь, так и полопаешь.

Троица смотрит на меня подозрительно. А шеф просто-таки соловьем заливается:

— Анна Фридриховна у нас — ведущий специалист в интересующей вас области. Ее консультация будет стоит недешево, конечно (Конечно!!!), но зато она вам сможет дать все, что вас интересует…

— Спасибо, — тот, что в наколках, перебивает шефа вежливо, но твердо. — Где мы могли бы побеседовать? Так, чтобы мы никому не помешали?

Талантливо формулирует! Не грубо: чтобы НАМ никто не помешал, а с максимальной вежливостью: чтобы МЫ никому не помешали. Дипломат, однако…

Шеф выхватывает здоровенную связку ключей, торопливо перебирает их, а потом отмыкает одну из дверей по соседству. Здесь никто не сидит. Наш отдел уже давно не так многолюден, как при советской власти… Часть помещений сдается разным мелким конторам, но свободные комнаты все равно всегда есть. Заходим. Шеф ещё какое-то время вертится рядом, а потом оставляет нас наедине. Молчим. Тот, который миловидный блондинчик, заговаривает первым:

— А я-то думал это уборщица какая-то…

«Это» — по всей видимости я. Улыбаюсь неприятно.

— Никто, знаете ли, не виноват, что наука у нас в таком загоне, что доктор наук зарабатывает столько же, сколько уборщица… И выглядит соответственно.

— А вы доктор наук? — это уже здоровяк. Говорит, и вид у него при этом… испуганный.

С трепетом относится к носителям научных званий? Моя месть мелка, но приятна:

— Доктор наук и профессор.

Теперь смотрит как первокурсник физмата на Ландау. Мой жизненный тонус при этом заметно повышается. Знай наших! И у нас ещё есть порох в пороховницах и даже ягоды в ягодицах…

— Значит я вам все-таки чем-то могу помочь?

— Да. И мы вам заранее благодарны за эту помощь.

Это уже третий член их коллектива — тот, что с наколками. Впервые слышу в его речи акцент. Мягкий, вроде бы южный. Но при этом явно какой-то «не наш». Иностранец? Но в таком случае он русским владеет в совершенстве. Может здоровяк все-таки его охранник, а блондинчик — гид и этакий «решалкин» в тяжелых условиях России?.. Вон он какой: по физиономии видно, что без мыла в любое место влезет. Снова перевожу взгляд на татуированного.

— Анна Фридриховна, позвольте представиться и представить вам моих друзей.

Точно иностранец. Воспитанный. Я киваю.

— Меня зовут Серджо Ванцетти. (Угадала, итальянец!) Это (указывает на блондинчика) Егор Стрельцов. А это (здоровяк) Федор Кондратьев. Поговорим о деле, которое нас сюда привело?

Пожимаю плечами — чего ж не поговорить? Почему-то не удивляюсь, когда понимаю, что их интересует история рода Унгернов и, в частности, сам мятежный барон. Еще через какое-то время с известной толикой уважения думаю, что троица копает глубоко. Мне не приходится читать «популярную лекцию», чтобы ознакомить их с основными (и общеизвестными, как мне кажется) этапами жизненного пути своего предка. Они спрашивают у меня об очень конкретных вещах, интересуются точными датами и максимально выверенными местами дислокации Туземной дивизии Унгерна, его личными перемещениями в Забайкалье и Монголии.

— Кладоискательством занимаетесь?

Переглядываются.

— Много таких встречается?

— Много.

— Разочарую, если скажу, что мы не из них?

— Все так говорят. Хотя вы от большинства действительно отличаетесь.

— Чем же, если не секрет?

— Вы прекрасно подготовились. Не думаю, что смогу многим вам помочь. Ваши знания по интересующему вас вопросу и так очень глубоки.

— Вы правы, мы перелопатили горы документов. В том числе и архивы белого движения за границей. (Мечта! Я вот, наверно, никогда туда не попаду.) Я привык подходить к вопросу системно. Дело в том, что у меня большая туристическая компания. Я организую для желающих индивидуальные или групповые туры. Необычные туры, близкие к тому, что называют экстремальным туризмом. Вот, родилась идея разработать маршрут по следам барона Унгерна и его Туземной дивизии. Поиск клада — как дополнительный бонус, заманушка.

Переглядывается с друзьями и смеется. Качаю головой. Идея в свете немеркнущей популярности барона среди людей определенного рода действительно неплоха. Но признать это вслух, особенно памятуя о том позоре с упавшими папками, который я недавно пережила у них на глазах, сложно.

— А по следам Ивана Сусанина было бы, пожалуй, экстремальнее…

Опять смеется.

— В этой области вы тоже специалист?

— Сусанина — моя вторая фамилия.

— Будем помнить. Но пока что фамилия Унгерн для моего иностранного слуха звучит более привлекательно. Да, вы правы, мы многое знаем по интересующему нас вопросу. Но все же мнение специалиста всегда ценно. В первую очередь потому, что вы, занимаясь бароном Унгерном долгие годы, видите всю картину в целом, лучше понимаете мотивы, которые двигали им, чувствуете скрытую суть его поступков.

— Вряд ли. Он был и остается весьма малопонятным человеком. Иногда ему приходили в голову удивительные чудачества. Например, когда его турнули из Амурского казачьего полка за дуэль, он почти год провел в тайге и в степях Приамурья и Маньчжурии. Один в компании с охотничьей собакой. Охотился. Убитую дичь продавал. Тем и жил. И это аристократ, барон бог знает в каком поколении!

— Чудик, короче говоря…

— Скажем так — оригинал.

Итальянец возвращает меня к проблемам сегодняшнего дня.

— Анна Фридриховна, вы позволите в случае чего звонить вам с вопросами?

— Если не в семь утра и не в двенадцать ночи — пожалуйста.

Даю им свой телефон, прощаемся. Они уходят, оживленно переговариваясь. А я плетусь назад в свою комнату. Внезапно понимаю, что завидую им. Даже если они про турфирму врут, все равно (и даже тем более!) кладоискательство — штука романтическая. Для любого, кто вырос на «Индиане Джонсе», эстафету которого подхватила «Лара Крофт», одно только слово «клад» звучит так же маняще, как слово сыр для каждой уважающей себя мыши. Я не раз мечтала об этом — в конце концов клады борона Унгерна уже многие годы ищут все, кому не лень. Но для меня это всегда оставалось абстрактными мечтаниями.

А вот они, эти трое, я уверена, когда сочтут, что узнали все важное, на самом деле закинут на плечо рюкзачки, возьмут металлоискатели (или уж что там они с собой берут?) и двинут куда-нибудь в монгольские степи. Лошади, сухой ветер в лицо, одинокий костерок в ночи и бесконечные звезды в черном глубоком небе… Эх… После таких мыслей мой рабочий стол выглядит как-то особенно мерзко. Ну да ладно! Скоро, уже через какие-нибудь пару часов, сяду на электричку и двину в сторону Сашкиной дачи. И там тоже будут костерок и звезды…

Загрузка...