Глава 2

Сашка встречает нашу шумную компанию на платформе. От нее до его дачи можно ехать автобусом, а можно пешочком через перелесок и поле. Нам так нравится больше — считай целый поход получается. Но в этот раз все иначе. Спускаемся с платформы и обнаруживаем, что Сашка прибыл не один. С ним ещё двое незнакомых мне парней на двух машинах. Я удивлена — машины явно не из дешевых да ещё и джипы. Кладем в них рюкзаки с палатками и прочим походным скарбом. В первую машину садится один из парней и Сашка, во второй переднее пассажирское место остается свободным. Как вдруг Сашка высовывается и кричит мне:

— Ань, садись с Пашкой. Он хотел глянуть на монастырь, а ты и дорогу покажешь и расскажешь все лучше всех нас.

Почему нет? Места здешние я действительно люблю и про местную достопримечательность — Иосифо-Волоцкий монастырь знаю много интересного. Да и парень симпатичный — моего возраста, с веселым открытым лицом. Сашка вновь раздает указания:

— Только не задерживайтесь, а то у вас полна машина палаток, а их ещё ставить надо.

— Это уж как пойдет, — весело кричит Павел и подмигивает мне.

Машины разъезжаются в разные стороны, пешая толпа моих друзей-приятелей сворачивает на тропинку к лесу, чтобы уже налегке добраться до места.

Иосифо-Волоцкий монастырь в стороне от больших дорог. Состояние его далеко от идеала. Золоченые купола местами облупились, не все башни крепких крепостных стен отремонтированы. Денег на восстановление богатейшая в нашем государстве бизнес-корпорация, известная под названием Российская православная церковь, как видно, дает не так много. Зато здесь все какое-то честное, избыточной золоченой помпезности нет. Беленые стены, красные окантовки окон и венцов башни, которая стоит над воротами в монастырь. Центральный храм опять-таки беленый, украшенный цветными изразцами. А внутри-и-и… Такая красота! Росписи на стенах и потолке сохранились исключительно хорошо и поражают насыщенностью красок.

Основан он был в 1479-ом. Потом при большевиках, естественно закрылся. Монахов разогнали, а монастырь отдали под детский дом. Тоже дело богоугодное. Даже если при этом в божьем доме детей учат, что Бога нет… Бог-то в отличие от некоторых его служителей все видит, все понимает и не страдает мелочной мстительностью…

С конца века двадцатого, а точнее с 1989 года обитель снова в действии. Потрясающее место. Входишь внутрь и понимаешь, что это… дом. Причем в первую очередь не дом Бога, а уютный и обихоженный дом для людей, которые решили посвятить себя служению ему. Никогда нигде ничего подобного в ближнем Подмосковье не видела. Внутри монастырских стен ухоженный яблоневый сад. Небольшие деревья видимо карликовых пород ближе к осени все усыпаны яблоками так, что ветви клонит к земле. А в двадцати метрах от главного собора — масштабный огород. Тщательно выполотые от сорняков грядки с капустой, свеклой, морковью. Вдалеке у беленой стены теплицы. Для посетителей туда вход закрыт, а вот идущие мимо монахи нет-нет да заскочат под растяжку с запрещающей надписью, подберут с земли несколько упавших яблочек, рассуют их по карманам сутаны и дальше идут, бодро похрустывая сладкой свежей мякотью.

— Совершенно фантастическое место, — оценивает Павел, выходя из машины.

Не могу не согласиться с ним. Идем внутрь. К посещению монастыря была совсем не готова — в поход ведь шла. Но в воротах мне с улыбкой выдают что-то вроде юбки с запахом и платок. Юбку наматываю поверх джинсов. Платок — на голову. Теперь все правила соблюдены. Ценю такой подход. Помню в плавившемся от жары Иерусалиме, куда я попала совершенно случайно и за гос. счет (летала на конференцию), на меня в храме непонятно кричал какой-то поп. Потому, что мое платье было без рукавов. Длинное, с закрытыми плечами, но без рукавов. Настроение было испорчено совершенно. А куда проще вот так — на пороге всем одетым «не по правилам» выдавать какие-то платки…

Хотя и это мне не понятно. Что Бог нас голыми не видел?..

Видел. Тем более, что создал он нас по своему образу и подобию. Разве нагота ребенка оскорбляет взор матери или отца?.. Нет. Так с чего вдруг Бога — моего создателя, должны смутить или оскорбить мои голые руки или даже (о ужас!) ноги? Если же они смущают или оскорбляют священнослужителей, то мне на это, извините, наплевать. Я в храм не к ним пришла, а к Богу… Собственно, именно из-за того, что мной периодически принимаются нахально командовать самозванные и непрошенные посредники — церковнослужители, а то и вовсе какие-то непонятные и вечно скандальные старушки, которые при входе торгуют свечками, в церковь я хожу редко.

Принимаюсь рассказывать Павлу историю монастыря. Он слушает, качает головой, в нужных местах ахает, в нужных улыбается и все это время не сводит с меня сосредоточенных и каких-то жадных глаз. Так обычно маленький сын одной моей подруги наблюдают за тем, как на праздник режут большой сладкий пирог, испеченный его мамой. Но я-то не пирог, да и меня вроде бы пока что никто не режет.

Заканчиваем экскурсию — уже вечереет, и правда пора везти палатки к Сашкиному дому. В темнотище возиться с ними удовольствия мало. Обратной дорогой Павел заговаривает со мной о моей «еврейской» фамилии. Удивлена, что он знает ее, но он поясняет — Сашка похвастался. Верю, может. Любит он это — похвастаться. Разговор опять-таки сворачивает на клады. Обычное дело. Мало кто интересуется внутренним миром, убеждениями или идеями моего предка, зато всех увлекают мысли о награбленном им золоте…

Болтаем. Он лезет куда-то назад и достает бутылку кока-колы. Предлагает мне. Пить действительно очень хочется. Делаю несколько жадных глотков, передаю бутылку ему, но он жестом отказывается:

— Пей, вижу же, что хочешь. А я до лагеря потерплю.

Улыбаюсь:

— Спасибо.

К тому моменту, когда он паркует свой джип у забора сашкиной дачи, бутылка уже пуста. Не люблю кока-колу, вечно у меня от нее какой-то металлический привкус во рту и вообще противная она, слишком сладкая. На даче запиваю ее обычной колодезной водой. Так намного лучше.

Ставим палатки, разводим костер. Сегодня в планах шашлыки (обожаю!), куча зелени (матушка Сашки сажает раннюю зелень в их здоровенный парник, и к майским на столе уже свой лук, укроп, салатик и редиска) и, на выбор пиво, водка или вино из картонных трехлитровых коробок. Но вот ведь странная история! Почему-то чертовски хочется спать.

Сначала борюсь с тем, что глаза слипаются, а тело так и норовит прилечь в первом попавшемся месте. Надо мной смеются, но поделать я с собой ничего не могу.

Переработалась что ли? В последнее время и правда дел было много. Заканчивала очередную статью для журнала. Кроме того работа в институте, лекции… Дело кончается тем, что Павел под шуточки моих друзей-приятелей практически относит меня в мою потрепанную мини-палатку и устраивает баиньки. Вырубаюсь тут же. Что значит свежий воздух!

* * *

Думала, что утром проснусь ни свет, ни заря. Ан нет — даже позже многих. А ведь они сидели чуть ли не до утра! Голова гудит, во рту как кошки нагадили и тошни-и-и-ит. Невольно вспоминаю старый анекдот про пьянство в разном возрасте. В молодости: всю ночь пил, гулял, безобразия безобразил — с утра как огурец. В среднем возрасте: пил, гулял, безобразия безобразил — с утра и выглядишь соответственно. В пожилом возрасте: всю ночь спал, не пил, не гулял, а выглядишь утром так, словно только этим всем и занимался. Это что ж получается? Я уже из среднего возраста в пожилой переместилась, не заметив когда и как?

Иду на участок к Сашке, чтобы принять душ. Может, думаю, взбодрит? Начинаю стаскивать с себя одежду и морщусь, почувствовав непонятную боль с внутренней стороны руки.

Как раз там, куда втыкают иголки, когда внутривенные вливания делают. Изучаю. Не может быть! На сгибе действительно есть след от укола и даже синячок растекается… Эт-то еще что?!

Однако сколько ни гадаю, ни к какому выводу прийти не могу. Позже тихонько спрашиваю Сашку: не пали ли мы вчера так низко, что начали ширяться? Смотрит с изумлением, разве только пальцем у виска не крутит. И действительно: чем-чем, а такой ерундой никто из моих друзей не страдал никогда.

Наркотики — развлечение не для бедных. Но тогда как все это понять?

День проходит как всегда. Парни гоняют футбол.

Немногочисленные девчонки (в нашей компании их почему-то мало) заняты сначала мытьем посуды, потом готовкой обеда.

Все это, естественно, под треп. Шашлыки я вчера как дура проспала. Сегодня придется довольствоваться макаронами по-флотски.

Ко мне подходит Павел. Они с приятелем собрались уезжать.

Жалеет, что я вчера так рано отрубилась — толком и не раззнакомились. Просит у меня телефончик. Даю. Чего ж не дать хорошему человеку? Но почему-то уверена, что он не позвонит. В первую очередь потому, что мне этого хочется. Все как всегда. Тем, кто интересен мне, нет до меня никакого дела. И наоборот. Вот, к примеру, та давешняя троица мне ну никак ни к чему не нужна, а вот вам — звонят.

Собственно, звонит итальянец с татуировками. Извиняется за то, что беспокоит в праздник, и задает очередной уточняющий вопрос. Отвечаю. Работать с ним приятно, мужик действительно доискивается до самой основы. Как ученый ценю такой подход. Заканчивая разговор, видимо из вежливости, спрашивает, как провожу выходные. Рассказываю и неожиданно для себя делюсь собственным изумлением — откуда на моей руке мог взяться след от укола? Внезапно понимаю, что повисла тишина. Шокирован тем, что я разоткровенничалась с посторонним человеком? Или?.. Слышу приглушенные переговоры на той стороне «телефонной линии». Серджо что-то бубнит с сомнением, кто-то другой напротив настаивает. Внезапно:

— Скоро к вам подъедет Федор. Дождитесь его, пожалуйста, Анна Фридриховна.

— Это ещё зачем?

— Надеюсь, что незачем, но Федор прав — проверить это будет полезно. Спасибо.

Через пять минут, когда удивление еще не до конца покинуло меня, звонит Федор и скупо уточняет, где именно меня следует искать. Чудеса да и только! Все то время, которое у меня есть до его приезда, пребываю в некоторой растерянности, а когда вижу его лицо, начинаю внезапно и очень сильно волноваться. Мужик, которого я приняла за охранника итальянского гостя, сосредоточен и собран. Слишком сосредоточен и слишком собран. Будто не цветущая дача вокруг, а поле сражения. И откуда эта дурацкая военная ассоциация, применительно к подобному типу?

Он осматривает мою руку, крепко ухватив ее своими короткими, но очень сильными и удивительно горячими, как мне кажется, пальцами. Потом практически в приказном порядке велит мне сесть в его машину и ехать с ним в Москву.

— К вечеру мы вернемся. Если ваши друзья не планируют никуда отсюда уезжать в ближайшие дни, то с вашими вещами ничего не случится.

Прощаюсь с приятелями, которые высыпали из дачной калитки и с удивлением смотрят то на бритоголового парня, приехавшего за мной, то на его машину. Ничего в них не понимаю, но выглядит она дорого. И сиденья кожаные.

Сажусь, стараясь ничего не испачкать грязными кроссовками. Он галантно захлопывает за мной дверцу, обходит машину, садится сам. Железный монстр при этом как-то проседает.

Здоров он все-таки, этот Федор по прозвищу Кондрат.

— Зачем нам в Москву, господин Кондратьев? Морщится.

— Анна Фридриховна, а можно просто Федор? Меня «господином» только на службе зовут. И то с недавних пор. Непривычно до чертиков и как-то… против шерсти что ли. Какой из меня господин? Я — человек простой, незатейливый.

Улыбается, обращая ко мне свое широкоскулое лицо с крупными, точно рублеными топором чертами лица. Мама про такого обязательно сказала бы что-то вроде: «Анна, но он же тебе совсем не пара. Я, конечно, все понимаю, из народа, даже из крестьян вышли многие великие умы, но…» Мама почему-то искренне полагает, что мы-то с ней точно не «из народа», хотя на чем основана эта ее убежденность, лично мне понять трудно. На этой волне соглашаюсь звать его просто Федором при условии, что и он забудет о Фридриховне.

Анной Фридриховной меня тоже только некоторые коллеги по работе зовут. И еще студенты… Так, скажите, Федор, зачем мне все-таки в Москву? И куда именно вы меня везете?

— Подъедем в одно местечко. Там у вас кровь на анализ возьмут. А потом нам все про вас, Анна, расскажут…

Дорогой он принимается задавать вопросы, раз за разом уточняя те или иные детали. Про Павла, про нашу поездку в монастырь, про мое внезапное и острое желание спать… Про кока-колу… Неужели и правда чем-то подпоили? Видимо осознав это, меняюсь в лице, потому как он тут же начинает меня успокаивать.

— Не волнуйтесь вы так. Разберемся. Если анализ что-то выявит, и Пашу вашего из-под земли достанем и вопросы ему с пристрастием зададим. Да и остальным вашим друзьям-приятелям тоже. Если я спрашиваю, мне люди, как правило, предпочитают не врать.

Кто же он такой, черт побери?

В Москве он действительно привозит меня в какое-то вполне солидное медицинское учреждение. Кажется что-то вроде госпиталя. То ли военного, то ли что-то вроде того — среди посетителей много людей в форме. У меня берут кровь из вены и из пальца. Потом заставляют пописать в баночку, а потом чуть ли не под лупой осматривают то место, куда мне был сделан укол. Ждем.

Ожидание изматывает. Нервничаю все больше. Даже слезы на глаза наворачиваются. Что покажет анализ?

— Эй, рыжуха!

Сидящий рядом Федор пихает меня в плечо своим плечом и заглядывает мне в лицо, но я ещё дальше отворачиваюсь. Ну не хочу я, чтобы он видел, как я реву.

— Не надо, — его голос нежен, и это меня доканывает. Слезы брыжут из моих глаз как из брансбойта.

— А вдруг мне какую-то дрянь вкололи, и теперь я?..

— Из умной рыжухи превратишься в глупую блондинку?

Смеюсь сквозь слезы. А он внезапно обнимает меня и прижимает к своему плечу. Так оказывается приятно спрятать лицо на такой широкой и надежной груди…

— Кондратик… А с кем это ты тут обнимаешься?

Женский голос за мой спиной полон откровенной враждебности. Я тут же отстраняюсь и сбрасываю с себя руку Кондрата. Рядом с нами стоит высокая красивая девица в несколько вызывающей одежде — кожаные штаны в обтяжку, майка со смелым вырезом на груди.

— Ба! А девушка у нас оказывается плачет!

Переводит прищуренный взгляд на дверь, у которой мы сидим. Читает табличку — «Лаборатория».

— Что, дорогуша, анализ показал, что теперь придется бежать и делать аборт? Наш Кондратик в своем репертуаре: трахнуть — трахнул, а жениться отказывается?

— Не отказываюсь, — цедит Федер сквозь зубы и резко встает.

Остальной их разговор не слышу, потому как Кондратьев подхватывает барышню под локоток и решительно уводит в сторону. Вижу только, что она продолжает что-то гневно спрашивать, он отвечает достаточно резко. Потом на ее лице наигранную веселость сменяет мгновенная вспышка отчаяния. Наконец, девица удаляется, а хмурый Кондрат опять усаживается радом со мной.

— Это… ваша девушка?

Смотрит с достаточно неприятной усмешкой. Ощущение, что на лбу у него словно бы четкая надпись проявилась: «Не лезь не в свое дело!» Думаю, что даже отвечать не станет, но он неохотно цедит:

— Вроде того.

Наконец из кабинета выходит лаборант. Обращается почему-то не ко мне, а к Федору. Причем с удивлением вижу, что докладывая (именно докладывая!) так и норовит вытянуться в струнку.

— Господин майор…

Вот это да! Федя-то оказывается в чинах. Даже странно. На военного он совсем не похож. Те как-то более линейны что ли… А этот… Вот вроде прямой и конкретный, как топор, а глянешь искоса и с удивлением видишь: на отливающем синей сталью лезвии какие-то тени, да неясные, но до крайности необычные отражения то появляются, то пропадают… Так что одназночным я бы его точно не назвала. Скорее, скрытным и непростым.

— Господин майор! Взятые на анализ кровь и моча содержат остаточное количество снотворного. Что касается повреждения на руке, то тут что-то сказать сложно, кроме того, что укол явно делал кто-то, кто большой практики в этом деле не имеет. В вену попал не с первого раза. Отсюда боль и синяк.

— Ей что-то ввели?

— Не могу сказать.

— Раз след от укола появился после того, как она заснула, значит, о том, что через вену вводили снотворное говорить глупо. Тогда что?

— Более никаких посторонних ингредиентов у госпожи Унгерн в крови нет.

— Госпожи… кто?!

Ну вот. Неужели еще один фанат барона? Хотя чему удивляться? Не случайно же они в институте именно им интересовались. Стою, молчу. Чего поперек батьки в пекло лезть? Несколько растерянный медик смотрит в бумагу, которая зажата в его руке. Пожимает плечами:

— Унгерн…

Федор всем телом поворачивается ко мне и даже как-то нависает.

— Ваша фамилия Унгерн?

В его голосе такое потрясение, что я даже улыбаюсь:

— Ну да. Анна Фридриховна Унгерн. Вам что, в институте не сказали?

— Нет, блин! Ничего-то нам в этом вашем… — явно давит готовое вырваться ругательство, — институте не сказали!

Быстро расплачивается с парнем из лаборатории — успеваю заметить, как мелькает довольно крупная по моим понятиям купюра, — что-то шепчет ему, теперь уже нависая над ним, а потом хватает меня за руку и стремительно тащит вдаль по коридору. То, что я пытаюсь упираться, он, похоже, просто не замечает. Мы, прямо скажем, в разных весовых категориях. Что там значат мои пятьдесят с хвостиком против его ста с небольшим?

Федор (господин майор, да-с!) запихивает меня в свою машину, плюхается на сиденье сам и, ничего не говоря, выруливает со стоянки. Общаться со мной ему некогда. Одной рукой рулит, другой выдергивает из кармана мобильник.

— Серег!.. Да, да, свозил. Серег… Да подожди ты, блин, указания раздавать! Ее фамилия Унгерн! Ун-герн!.. Что слышал, твою мать!.. Ага! И я про то же подумал… Ну да, я уже еду. Жди. Стрелку позвонишь? ОК.

Это «ОК» он произносит странно. Не «о'кей», как принято, а просто две русские буквы: «О» и «К». Но ещё страннее все остальное.

— Куда вы везете меня, и вообще что все это значит?

Понимаю, насколько сильно волнуюсь, только теперь. По собственному голосу, который вдруг становится визгливым и противным. Быстро скашивает на меня глаза, потом снова уставляется на дорогу. И то верно — отвлекаться ему нельзя, летим мы как на пожар. Стрелка спидометра в его машине уже давно и плотно приклеилась к указателю сто тридцать.

Конечно день праздничный, город пуст, но все-таки… Впрочем, это оказываются только цветочки. Когда мы вырываемся на какую-то широкую трассу, господин майор разгоняется ещё больше. Сто шестьдесят, сто восемьдесят. Я зажмуриваюсь.

Останавливаемся только один раз. Рьяный гаишник кидается почти что наперерез. Я жду долгих разборок, но Федор лишь предъявляет какое-то удостоверение, и через десяток-другой секунд мы уже снова мчимся в прежнем темпе. Как ни странно успокаиваюсь. Видимо волнение по поводу его рискованного вождения наложилось на прежнее. Минус на минус дал плюс.

— Так куда мы едем, Федор?

— К Сереге… Ну то есть к Серджо Ванцетти. Будем там минут через тридцать. Не волнуйтесь, Анна. Мы вам точно не враги.

— А кто враги?

— Вот и покумекаем…

Задумчиво прикусывает губу и вновь целиком концентрируется исключительно на езде. Сворачиваем с трассы на более узкую дорогу, которая вскоре втекает в обычную деревенскую улицу. Здесь Федор уже едет не торопясь. Привычная взору каждого деревня (покосившиеся заборчики из штакетника, домики с резьбой вокруг окон и кривенькими мезонинами) кончается, начинаются типичные новорусские коттеджи. В основном — грубые кирпичные коробки. Здоровенные и незатейливые, как их хозяева. Даже красный кирпич — как намек на малиновый пиджак… Минуем и эту запечатленную в архитектуре эпоху уже постсоветской истории и въезжаем в коттеджную застройку совсем иного уровня. Здесь дома уже не нависают один над другим, подавляя авторитетом, как у новорусских братков из девяностых.

Участки здоровущие, заросшие вековыми деревьями. И дома более архитектуристые. Возле одного такого и тормозим.

Огромный. Я такие только в кино видела. Теплый желтый кирпич, натуральный камень, широкие окна, каминные трубы, увенчанные причудливыми колпаками. Гараж на три машины выходит своими автоматическими воротами прямо на улицу.

Федор паркуется рядом, поперек ворот. Выбираюсь из его машины. Оглядываюсь. Хорошо живут итальянцы в России! Мой провожатый тем временем уже звонит в домофон.

Короткий вопрос, столь же короткий ответ, калитка щелкает и открывается. Хозяин встречает нас на пороге дома. У него на руках совсем маленький ребенок. Девочка, судя по розовой кофточке.

— Тихо, Кондрат. Разбудишь мне ее своим ревом, сам угоманивать будешь.

— А Ксюха где? — послушно шепчет Федор.

Итальянец, на чьих изрисованных татуировками руках так безмятежно спит малышка, только раздраженно дергает головой. Все ясно — то место, где пребывает неизвестная мне Ксюха (жена?) ему активно не нравится, как не нравится и сам факт ее отсутствия. Сатрап и самодур.

Проходим вслед за ним в дом. Шепчет:

— Сейчас я ее уложу.

Он уходит наверх, бесшумно шагая босыми ногами по янтарному дереву ступенек. Меня же Кондратьев проводит в гостиную. По размерам она напоминает футбольное поле.

Правда очень уютное. Мягкие кресла и диваны, низкие столики, камин, изобилие цветов на подоконниках. И, главное, яркие цветные игрушки в большом детском манеже. Мечта… Неужели люди и правда так живут? Причем не какие-то выдуманные из мыльных опер и голливудских мелодрам, а вполне реальные.

Возвращается хозяин. Ставит на каминную полку какую-то белую штучку с антенной и втыкает провод от нее в розетку. Догадываюсь, что это и есть радио-няня, про которую мне все уши прожужжала одна из сотрудниц на работе. Какой, однако, заботливый папаша. И повезло ж его жене с таким мужем.

Итальянец, о котором я думаю все это время с таким придыханием, поворачивается. Смотрит мне в глаза, и я тут же меняю свое мнение. Да не дай бог! Как можно жить с человеком, у которого такие вот глаза?.. Глаза, которые, кажется, видели все подлости и гадости, вообще все зло мира. И смотрит он так, что хочется как минимум зажмуриться, а как максимум спрятаться за то самое кресло в котором я сейчас сижу. Правда, может быть на жену он смотрит как-то иначе?.. Кстати, интересно, кто у него жена? И почему он ей позволяет шляться неизвестно где и бросать на него ребенка? Мама наверняка осудила бы эту незнакомую мне женщину.

Понимаю, что все это время, занимая себя такого рода рассуждениями, прячусь от собственных проблем и необходимости проговаривать их с посторонними людьми. Уверена, что ничего хорошего из этого не выйдет. И точно:

— Какого лешего вы не сказали нам, что ваша фамилия Унгерн?

— А какого лешего я должна была это делать? Да и потом я была уверена, что мой шеф вам ее называл… И… И вообще — какая разница, что у меня за фамилия?!

— Придется рассказать, — это он Федору. Тот кивает со вздохом.

— Придется.

Их прерывает дверной звонок. Итальянец идет открывать, а Кондратьев направляется в соседнее с гостиной помещение.

— Анна, что-нибудь выпьете?

— А что есть?

Хмыкает, крутнув бритой башкой.

— Здесь, как в пещере Али-Бабы, есть все.

— Тогда-а-а-а… — закатываю глаза и судорожно соображаю, что бы попросить такое, чего бы точно не оказалось, и ему пришлось бы признать, что даже в этом чудо-доме есть все-таки не все. Познания мои не велики. По большей части книжные. Но все-таки… — Абсент. Желательно семидесятиградусный.

Вытаращивает глаза, но молча идет, куда шел. Когда дверь открывается, вижу, что там, за дверью, библиотека — стены комнаты от пола до потолка уставлены шкафами с книгами. Однако Федор возвращается оттуда не с книгой, а с бутылкой, в которой плещется изумрудно-зеленая жидкость.

— Есть только девяностоградусный. Пойдет?

Я стараюсь не дать изумлению отразиться на лице и с облегчением отрицательно качаю головой.

— Нет, девяностоградусный не люблю. (Можно подумать, я его, как, впрочем, и семидесятиградусный, когда-нибудь пила!)

— Тогда что?

— Не знаю, — на этот раз честно отвечаю я.

— На мое усмотрение?

Киваю. Даже интересно, что принесет даме господин майор.

Это оказывается пузатый хрустальный бокал на короткой устойчивой ножке. Внутри где-то на пару пальцев жидкости цвета темного янтаря. Коньяк, наверняка.

— Пятидесятилетний арманьяк, — поясняет Федор, плюхаясь в кресло напротив. — Сереге подарила бабушка жены. А она дама с хорошим вкусом к жизни.

— Тогда наверно неудобно…

— Она, зная его, подарила ящик.

— «ПрЭлЭстно», — как говорит самая заслуженная и самая пожилая дама в нашем рабочем историческом коллективе. Не даром мне с первого взгляда, сразу показалось, что все они — и бритоголовый Федор, и его приятель блондинчик (вот он, кстати, идет вместе с хозяином из прихожей), и сам итальянскоподданый — все они настолько не из моей жизни, что хоть плачь. Стрелок — я помню, что его фамилия Стрельцов и потому «кликухе» не удивляюсь — усмехается с веселой издевкой.

— Что? Опять пьете?

— Почему опять? — законно возмущаюсь я. Веселится ещё больше.

— К вам, Анна Фридриховна, мое критическое замечание отношение имеет опосредованное. Я все больше о вашем визави, господине Кондратьеве. Это он тут вчера душу отводил, на жизнь жаловался… Одолели его дамы сердца. Много их слишком…

— Заткнись, Стрелок, а то в морду дам, — цедит сквозь зубы упомянутый господин.

Но тот только хихикает.

— Хватит его колупать, Стрелок, — это уже хозяин дома. Все-таки как хорошо он владеет русским! И сленг, и построение фраз. Только все тот же мягкий акцент. Даже не акцент — некая картавость, странность в произнесении твердых звуков, говорит о том, что язык для него все-таки не родной.

Стрелок скучнеет лицом и плюхается в кресло. Федор предлагает выпить и ему, но Егор отказывается.

— У меня, в отличие от тебя, ксив на все случаи жизни нету, а мне ещё домой ехать. И, опять-таки в отличие от тебя, я человек женатый. Проблема выбора вроде твоей, Кондрат, меня не мучит. А Машка — женщина хоть и тихая, но решительная. Если я не явлюсь на ночевку, уволит меня из мужей за непосещаемость, и вся недолга. Лучше говорите толком — в чем дело?

— В ней, — кивает на меня Φедор.

— Это я уже понял, но что такого…

— Ее фамилия Унгерн.

Загрузка...