Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ)

Глава 9

Меня везут в Читу, для начала в какую-то больничку. Здесь мне дают возможность принять душ — надо полагать несет от меня знатно после стольких-то дней. После врачебный осмотр. Тем временем сердобольные сестрички находят мне какую-то одежку. Объясняют, что она из забытых выписавшимися больными вещей. Вид у нее соответственный. Зато все это — и штаны в обтягон (типа леггинсов) и большая мужская рубашка в клеточку — чистое. Не то что мое — вывоженное глиной и пропахшее потом. Только кроссовки на ногах остаются те же.

В больничных тапочках по улице разгуливать — это уж слишком.

Позвонить в Москву по-прежнему не удается. Вот ведь тоже проблема! Были бы у меня деньги, заплатила бы, а так ведь ни копья. Ни документов, ни денег, только вещи с чужого плеча. Красота!

После больницы меня все тем же способом — в полицейском газике, переправляют в какое-то другое, куда более солидное по сравнению с больницей здание. Вскоре понимаю, что это полицейское управление. Или как оно теперь после переименования милиционеров в полицейские называется?

Здесь с меня снимают допрос по всей форме и наконец-то дают позвонить. Какая жалось, что я до такой степени не дружу с цифрами! Больше всего хочется позвонить Федьке, но я, как ни стараюсь, не могу вспомнить его номер, которым и пользовалась-то всего от силы пару раз. Так что звоню маме.

— Анна! Анна, с тобой все в порядке?

— Да, мам, все хорошо.

— Ты где, дорогая моя?

— Мам, я в Чите.

— Это я знаю, мне так и сказали, но где именно?

— В полиции. Вот дали позвонить…

— Ты… Ты здорова?

— Да, мам, со мной нормально обращались. Я… Я потом все расскажу. Не по телефону.

— Да, да конечно. Ты… Тебя в Москву когда отпустят?

Этого я не знаю, о чем и сообщаю обеспокоенной родительнице. Вообще не знаю, как со мной дальше будут поступать. Отправят поездом за госсчет? По этапу? Денег-то на билет у меня нету. И на еду нету, и на гостиницу… И паспорта нет… Получается, что я — натуральный БОМЖ?

Делюсь своими проблемами с пожилым полицейским, которого приставили ко мне в качестве няньки — чаем поить и нервы мне успокаивать, пока остальные более серьезные проблемы решают.

— Да вы не волнуйтесь! На счет паспорта — справочку вам временную выдадим. Это дело нехитрое. А потом домой вернетесь, заявите об утере. Или, может, найдется еще. Он у вас в сумочке был?

— Нет, дома.

— Ну так вообще нечего переживать!

— Но как же я до Москвы-то доберусь? Без копейки денег?

— Так заберут вас в лучшем виде. Звонили. Сказали, что человек уже вылетел.

Сердце сбивается с ритма. Федор? Сама себя обрываю: да не он! Он же наверно еще в больнице. Но оказывается все равно в глубине души надеюсь. Потому как испытываю глубочайшее разочарование, когда вижу перед собой Стрельцова.

— Здорово, подруга. Прикольно выглядишь! Где прикид такой рванула?

— Где-где… В Караганде!

— Крутое местечко, должно быть. Готова отправляться домой? Тебя уж там заждались.

Он забирает меня из полиции и первым делом ведет в ближайший торговый центр, где, несмотря на мое вялое сопротивление, покупает мне белье, джинсы, футболку и новые кроссовки. Все надетое на мне до этого тут же отправляется в помойку. Потом он критически оглядывает мою голову и стремительно тащит меня в парикмахерскую. Дородная мастерица только презрительно губы оттопыривает?

— Вы, девушка, чем голову бжддааа моете?

Чем-чем? Чем было, тем и мыла. А было в той больничке только мыло отечественного производства с земляничным запахом. Хорошо хоть не хозяйственное…

Но настоящий шок ждет маникюршу.

— Вы что землю ногтями рыли? Киваю смирно. Ведь правда рыла.

— Ну совсем женщины с ума с этими дачами посходили! Руки-то беречь надо, руки — это ваше лицо (никогда бы не подумала!), а вам даже перчатки садовые лень надеть.

Честно сообщаю ей, что мне такой вариант просто не предлагали, а то бы я обязательно согласилась. После парикмахерской Стрельцов оглядывает меня критически и удовлетворенно кивает.

— Ну вот, хоть на человека похожа стала. Так хоть есть гарантия, что тебя с твоей бомжацкой справкой вместо паспорта в самолет пустят.

Он оказывается прав. В самолет нас действительно пускают. Дорогой Егор рассказывает мне о том, что Ксюхина бабушка все ещё в Москве. Шарль улетел — у него дела, а она осталась. Сказала: «Пока Аню не найдете, буду вам лично мозги компостировать и на совесть давить». Федя уже не в больнице, а дома. Сильно хромает и ходит пока что опираясь на палочку.

— Хорошо хоть нога левая. Машину водить может без проблем. Коробка-то, слава богу, автоматическая…

Еще сообщает, что моя «сумасшедшая мамаша» (так и говорит) всех затерроризировала настолько, что люди вздрагивают, когда звонит телефон.

— Ты ее, Ань, уйми. Ты к ней привычная, а нормальные люди в депрессию впадают.

Я может тоже впадаю, да только кого это интересует? В аэропорту на парковке нас ждет его машина, так что через час я уже оказываюсь возле своего дома. Прощаемся. Он уезжает, и только тут я соображаю, что забыла спросить у него Федин телефон. Мой-то мобильник пропал вместе с сумочкой. А с ним — и все номера канули в лету…

Может мама даст мне немного денег, чтобы я могла купить себе какой-нибудь дешевый аппарат? Симку-то мне бесплатно новую выдадут, но ее ведь еще куда-то вставить надо…

Мама то плачет, то смеется, то принимается поить меня чаем по двадцатому разу. Потом вдруг спохватывается:

— Ты же устала, наверно, очень…

Да, правда, чувствую себя совершенно разбитой. Но прежде чем забраться в свою такую уютную, такую привычную, такую родную кровать, все-таки заставляю себя сходить в ванну.

Смыть с себя все — подвал, читинскую больницу и читинскую же парикмахерскую, самолет и мамины слезы.

Утром встаю по будильнику. Надо на работу, но как представлю себе, во что превратится мой первый рабочий день, так тошно становится. Работа института просто встанет! Каждый придет ко мне, чтобы задать одни и те же вопросы. Но что делать? Вариантов-то нет… Хорошо, хоть во втором моем институте студенты уже на каникулы разбежались. Теперь мне там до сентября по идее можно не появляться.

Беру у мамы в долг на телефон. В обеденный перерыв схожу куплю себе аппарат и получу новую симку. Но едва появляюсь в институте, как мне на рабочий номер звонит следователь.

Вежливо, но очень настойчиво он вызывает меня на допрос — мол, начальник ваш уже в курсе, согласие дал.

Приезжаю. Заново пересказываю все то, что уже имела честь сообщить господам полицейским в Чите. Как-то между делом узнаю, что мой сводный брат Гюнтер Унгерн покончил с собой. Прислушиваюсь к себе, пытаясь почувствовать в связи с этим хоть что-то, но нет — ничего. Странно, но из всей троицы моих похитителей в живых теперь остался только молчаливый Фонарь. Правду говорят — молчание золото… Хотя ведь есть еще Павел. Тот самый человек, которому я собиралась мстить даже с того света. Спрашиваю о нем. Мой визави кивает и принимается листать толстенное дело, что лежит перед ним.

Если оно такое уже сейчас, когда все только началось, каким же оно станет после окончания следствия?

Из подколотого файла следователь достает фотографию.

— Он?

Киваю. Хотя тут Павел много моложе, узнать его не трудно — то же улыбчивое и открытое лицо. На голове краповый берет.

— Павел Михайлович Коротченко. Бывший спецназовец. Вышел в отставку по состоянию здоровья. Хотя на самом деле турнули, просто решили это сделать по-тихому, не вынося сор из избы. Зато права ношения крапового берета лишили…

Вот как. То-то он так взбеленился, когда я его про такую перспективу спрашивать стала.

— Ну что ещё о нем? Ищем. В федеральный розыск объявлен.

На выходе из полицейского участка (или все-таки отделения?) вижу картину, к которой мне, по всей видимости, уже пора начать привыкать: все та же девица, на этот раз одетая в полицейскую форму, которая обтягивает ее совсем не по-уставному, обнимает моего Федю. За член она его, правда, не хватает, вокруг слишком людно, зато целует с увлечением. И не могу сказать, что он этим фактом сильно возмущен! Однако я уже так давно хотела его увидеть, что даже висящая у него на шее дама не может мне испортить момент встречи.

Подхожу и решительно дергаю его за рукав. Оборачивается. И тут же, в одно мгновение, разом делается густо-малиновым. Даже не предполагала, что взрослые мужики способны так краснеть.

— Ань, я…

Девица меряет меня ироничным, самоуверенным взглядом и, чмокнув Федьку на прощание в щеку, идет прочь. При этом походка ее такова, что какой-то мужичок, заглядевшись, спотыкается и чуть не падает.

— Ань…

Поворачиваюсь к этому коту блудливому (предупреждали ведь меня, что гуляет он исключительно сам по себе!), вынимаю из сумки носовой платок, решительно вытираю ему физиономию, перепачканную красной вампирской помадой «прицесски», а потом целую его сама. Всерьез, без шуток. А что такое? Если всем остальным можно, почему же мне одной нельзя?

По-моему у него шок. Стоит прямой и деревянный, как палка, на которую опирается. Отстраняюсь. Повторяю свой маневр с платком. Ну вот! Теперь готов к следующему использованию.

ПрЭлЭстно. Разворачиваюсь и ухожу.

— Ань!

Торопливо хромает следом.

— Ань, погоди. Постой, пожалуйста. Ань!

Но я только ускоряю шаги, а потом и вовсе запрыгиваю в троллейбус. Он остается стоять на тротуаре. Растерянный и одинокий. Ну и черт с ним! Из-за него вот теперь еду неизвестно куда. Даже на номер этого проклятого троллейбуса и то не взглянула!

В итоге телефон себе так и не покупаю. И пусть! Мама, если захочет, вполне может мне на работу позвонить. А никто другой зато меня тревожить не станет. То есть это я так думаю. На деле же все заканчивается тем, что на следующий же день на выходе с работы попадаю в теплые, но непримиримые объятия Ксении. Я и забыла, что она звонить не любит, зато приехать и подкараулить для нее — раз плюнуть.

— Ты куда пропала-то? По домашнему тебя мама к телефону звать отказывается (Вот это новость!), мобильный — вне зоны доступа, а на работе тебя просто не поймать. То вышла, то еще не вошла, блин. Садись давай!

Понимаю, что спорить с ней — себе дороже. Сажусь. Дорогой все-таки заезжаем за мобильным телефоном и симкой.

— Мама ведь будет волноваться, — ерничая говорит при этом Ксения.

Еще через час мы уже входим в дом Ванцетти. Здесь Серджо, Виктория Прокопьевна и Викуся, которая бодро осваивает просторы детского манежа. Еще через полчаса подтягивается Стрельцов с Машкой. А потом прибывает и Федор.

Посматривает на меня воровато. Зато по крайней мере физиономия не в помаде. Уже достижение!

Звонит мама. Телефон новый и на нем, слава богу, нет той дурацкой мелодии.

— Телефон купила?

— Наверно да, раз ты разговариваешь со мной.

Выпад игнорирует. Верный признак — очень сильно озабочена чем-то другим.

— Анна! Мне только что звонил из Германии адвокат. Сказал, что занимается наследственным делом твоего отца и твоего сводного брата. Просил тебя связаться с ним.

— Зачем?

— Ну как зачем? Наверно теперь ты единственная наследница. Короче говоря, запиши телефон и обязательно, после того как переговоришь с ним, набери мне.

Мама бодра и, судя по всему, полна самых блистательных надежд, а мне почему-то становится тошно. Не нужно мне это наследство, каким бы оно не было. Уж больно тяжелое оно и досталось так, что никому не пожелаешь… Так что адвокату этому звонить не собираюсь. Но он проявляется сам. Упускаю из виду, что мама наверняка продиктовала ему мой номер. И зачем я только купила себе новый мобильник?

Он представляется как герр Вебер и принимается обстоятельно докладывать мне, по какому поводу звонит. Все так, как и думала мама: жена моего отца, мать Γюнтера умерла уже давно. Теперь на тот свет по очереди отправились мой отец и мой сводный брат. Кроме меня наследников нет. Так что теперь, ну, конечно, после того, как я должным образом оформлю все документы, в моем распоряжении окажется квартира в Берлине, две машины и счет в банке.

— Не могу сказать, что очень весомый. За последнее время герр Унгерн, ваш брат, его довольно сильно опустошил, но все же…

Понимаю, что если откажусь, мама мне этого не простит никогда. Мы долгие годы жили бедно, как церковные мыши, так что все перечисленное адвокатом для нас — просто дар небес. Одно «но»: для того, чтобы оформить бумаги, придется ехать в Германию, а денег на это у нас просто нет… Значит нужно будет брать кредит… Эх!

Возвращаюсь в гостиную. Федор тут же отводит глаза. Зато Виктория Прокопьевна сияет мне навстречу улыбкой.

— Опять мама? Она нас тут всех буквально затерроризировала.

Не имея возможности позвонить тебе, звонила всем по очереди. Егор ей с дуру свой телефон и телефон Ксении дал.

Киваю:

— Да, это мама. Но и не только. На меня внезапно наследство упало. От моих немецких родственников.

— Так ты что же теперь мало того что доктор наук и профессор, так ещё и богатая наследница?

Опять киваю, неловко улыбаясь.

— Пропала девка! Теперь вокруг тебя одно дерьмо будет.

— В каком смысле?

— А в таком. Ни один «нормальный» (она выделяет иронию, которую вкладывает в это слово, интонацией) мужик к тебе подступиться не рискнет — куда ж, если у жены мозгов столько, что до профессорства достукалась. Зато всякие альфонсики валом валить будут. Им наличие или отсутствие у тебя мозгов — без разницы, зато денежки очень даже к месту придутся. А ты у нас девица неопытная. Сразу попадешься такому вот козлу.

— Бабушка, ну что ты такое говоришь? — почти шипит Ксения, указывая глазами на Федора, который с каменным лицом отвернулся куда-то в угол.

Но Виктория Прокопьевна предпочитает ее знаки не замечать.

— Так что придется тебя взять под мое крылышко. Буду лично фильтровать всех тех, кто возле тебя вертеться станет.

— Некому вертеться-то, Виктория Прокопьевна.

— Это пока что некому. Я тобой займусь, так и знай. А то ходишь черт знает в чем. Лицо такое, как будто лимонов килограмм съела. Не-ет! Так дальше дело не пойдет! Завтра же поедем в магазин, накупим тебе разной бабской ерунды, к парикмахеру тебя своему свожу. Ну а потом… Есть у меня на примете один молодой и успешный мужчина. Всего сорок, а уже полковник. И не как наш Федя, кулаками по подворотням не машет, а сидит в штабе на отличной перспективной должности. Он для тебя будет достойным кавалером. И по социальному статусу и вообще. А не понравится — другого найдем.

Федор, который с непроницаемым лицом слушает все это сообщение, явно пущенное подобно камню из пращи в его адрес, молча встает и выходит вон. Палка его остается стоять, прислоненная к подлокотнику кресла. Но при этом он, видимо, пребывает в таком бешенстве, что даже почти не хромает.

— Бабушка, — уже в голос кричит Ксения и начинает вставать, норовя мчаться за Федором. Причем я готова бежать впереди нее.

— А ну сидеть! — рявкает Виктория Прокопьевна, и мы с Ксюхой припадаем на задние лапы как собаки на тренировочной площадке. Разве что испуганно хвостиками не крутим. По причине отсутствия.

— Куда помчались, козочки вы мои безмозглые? Догонять и утешать? Ничего глупее придумать не могли?

— Но ведь…

— Сергей, вот объясните вашей жене, надо ей догонять Федора и приниматься утешать его? Правильно это будет?

Серджо встает и, загадочно улыбаясь, удаляется куда-то вглубь дома. Стрельцов явно хочет того же, но просто уйти следом, видно, воспитание не позволяет. Бабушка провожает Серджо благосклонным взглядом.

— Исключительно умный человек твой муж. Даром, что иностранец.

Теперь Виктория Прокопьевна переводит взгляд на Егора.

— Иди уж. Дамам и правда надо поговорить наедине. Так, чтобы не ранить нежные мужские души.

Стрельцов вскакивает и трусцой бежит в том же направлении, куда удалился Серджо. В дверях поворачивается, отвешивает поясной поклон и исчезает.

— Фигляр, — по-прежнему благосклонно улыбаясь заключает Ксюхина бабушка.

— И все-таки Федьку жалко, — говорит притихшая Маша.

— Жалко ей. Нечего было этому вашему Федьке себе в голову глупости всякие вбивать. А теперь ещё и это наследство. Вот, Ань, ну кто тебя за язык-то тянул? Неужели не могла потом как-нибудь, уже после свадьбы про него рассказать? И так у этого дуралея в голове смещения и разрушения, а тут ещё и это — богатая наследница, черт побери!

— Не подумала.

— Не под-у-у-мала!

Взрываюсь:

— Да мне этот ваш Федор сто лет не нужен. Я ещё его нежные чувства беречь должна! Я там в подвале сидела, а он тут с девками… Вот скажи, Ксень, тебе был бы нужен мужик, на котором девки как шарики на новогодней елке висят? Пошла б ты за своего Серджо, если бы на него чуть что с поцелуями со всех сторон кидались?

— Ну, на Серегу и сейчас кидаются. Приходится обтрясать периодически. Я думала об этом, Ань. И пришла к выводу, что мне мужик, на которого никто не зарится, и самой на фиг не нужен. Вот если за него драться готовы, а он только твой — это кайф! Дуры мы, бабы, да, бабуль?

— Дуры вне всякого сомнения. Но ведь и мужики такие же.

— Только добытое в бою, во время охоты — значимо. То, что само на шею вешается не ценится. Так что действуем по плану. Конечно, никакого молодого и перспективного полковника у меня в кармане нет, врала я, но это — дело наживное.

Ксения вдруг придвигается ко мне и шепчет:

— Но вообще-то, Ань, Федька, когда ты пропала, ничего такого… Ну в смысле баб. Он знаешь, как переживал, что сам не может тебя спасать мчаться? В больнице же… Куда ему с такой ногой? Так изводился, смотреть больно было.

Если и так, то приходится признать: изводится он и переживает по моему поводу только тогда, когда меня рядом нет. Как только я оказываюсь поблизости, он эти свои переживания до изумления успешно скрывает. Например, при помощи той девицы, что шарила у него под простыней…

Утром встаю ни свет, ни заря. Надо на работу. Ксюха отвозит меня, по-моему не то что толком не проснувшись, но даже не открывая глаз. Такой ранний подъем для нее — смерти подобен. Но выбора у нее нет, сама меня вчера вывезла из Москвы практически насильно.

Сегодня у меня в планах начать готовить документы для получения шенгенской визы. Всегда мечтала побывать в Германии, даже паспорт заграничный сделала, но все как-то не складывалось. Да и деньги… А так, бывало, частенько представляла себе, как приеду в Берлин, найду, сверяясь по бумажке, адрес моего отца и возникну у него на пороге… Теперь вот если только на кладбище навестить.

Звонит мама и некоторое время воспитывает меня. Только отключаюсь, как телефон снова начинает названивать. Это Виктория Прокопьевна. Воспитательная порция, полученная от нее, куда более воздушна, но не менее калорийна. Обещает быть у меня возле института через час и забрать меня с собой в поход по магазинам.

— У меня нет денег, — пищу в отчаянии я.

— У меня займешь. Большой процент не возьму, не бойся.

— Но как же моя работа?..

— А что такое с твоей работой?

— Ну-у-у, — даже теряюсь от такого вопроса. — Ну-у-у. Она есть. Ее не может не быть.

— Конечно, если так… — туманно заявляет Виктория Прокопьевна и отключается.

Через пятнадцать минут к моему столу подруливает шеф. И почему-то заговаривает со мной таким угодливым тоном, словно я собираюсь оплатить из своего кармана всю работу нашего отдела на месяц вперед. Из его лепетанья понимаю, что Виктория Прокопьевна позвонила ему и отпросила меня от дальнейшего просиживания штанов в офисе.

— Подумать только, — закатывая глаза лепечет шеф. — Сама Виктория Соболева! Какая женщина! Какая женщина…

Соболева? Соболева… Что-то ведь знакомое. Пока есть время, лезу в интернет. И первой же мне выбрасывает ссылку на страницу в Википедии. Читаю. Убиться! Выходит меня скоро повезет за покупками вдова одного из крупнейших партийных чиновников советской поры и нынешняя маркиза де Ментенон?

«Мама умрет от зависти», — думаю я и в очередной раз ошибаюсь.

Когда я возвращаюсь, увешанная покупками, она сначала впадает в шок — сколько денег потрачено! А потом, по мере извлечения купленных мне Викторией де Ментенон вещей, шок проходит, и мама заявляет: все, что я приобрела, дикое дурновкусие. И кто тебе только посоветовал все это купить? Эти твои новые друзья? Так и знала, что моя дочь сама до такого никогда бы не опустилась. Анна, ты ведь должна понимать, что такое носят одни проститутки!

Платье, которым она сейчас трясет, стоит мою месячную зарплату вместе с надбавкой за звание доктора наук, так что даже высокооплачиваемая проститутка, мне кажется, вряд ли сможет позволить себе купить его. Молчу, любуюсь новыми вещами. Хороши! Нет, просто великолепны! У меня ничего подобного — смелого, легкого, французского — не было никогда. Так приятно будет почувствовать себя по-настоящему притягательной, даже немного развратной женщиной, на которую заглядываются на улице так, что даже падают. Как тот дядечка, который пялился на бедра «прицесски», что целовалась с Φедькой.

Это воспоминание все еще мучительно для меня, и я его решительно прогоняю. Хотя Виктория Прокопьевна сказала, что я тогда повела себя просто гениально. Лучше не придумаешь. А это, по ее мнению, значит, что я ещё не окончательно потеряна, и если надо мной немного поработать, из меня может выйти толк.

Вот и работаем. Сначала смущаюсь — Ксенина бабушка тратит на меня и время, и, главное, деньги. Но потом понимаю, что ей самой это все страшно нравится. Ксения пристроена, больше у Виктории Прокопьевны никого нет. А тут ей под руку подворачиваюсь я — каракатица и дуреха, да еще и несчастно влюбленная. Какой простор для творчества! Ничего не хочу сказать о ней плохого. Она чудесная и искренне увлечена своим новым творческим проектом под названием «Анна Унгерн», но иногда мне становится грустно. Слишком уж все у нее… технологично что ли? А как же чувства?

Спрашиваю ее как-то об этом. Она только всплескивает ухоженными руками.

— Ань, ну что городишь? Технологично — нет ли. Это нельзя противопоставлять. Тебе кажется, что как только возникает какая-то технология, то нет места честным и открытым чувствам? Это мнение чистого гуманитария. И женщины без должного опыта. Не обижайся. Это правда. И потом подумай-ка. Если эти самые технологии дадут тебе главное: бабника Федьку Кондратьева на блюдечке с голубой каемочкой и с цветочком в руке, разве это плохие технологии?

Смеюсь, представив себе огромного Кондратьева на блюдечке и с понурой ромашкой в лапище. Картина мне эта нравится, и я веселею. Виктория Прокопьевна тут же подмигивает. «Мы победим на этой барахолке!»

На работе в своих новых нарядах я произвожу фурор. В транспорте на меня действительно начинают заглядываться мужики. Вот только Федьки среди них как не было, так и нет. Обиделся он тогда круто. Даже за палкой своей позабытой так и не приехал. Ну и что мне в таком случае дает разработанная Викторией Прокопьевной технология, если Федор о ней ничего не знает и меня — нарядную и с новой прической, так и не видит? Уже начинаю подумывать о том, чтобы сложить свои новые платья и юбки в шкаф, до каких-нибудь лучших времен, которые когда-нибудь обязательно настанут, но Виктория Прокопьевна запрещает мне это категорически.

— Вот представь: ты снова влезешь в свои тряпки и по закону подлости в тот же момент встретишь Кондратьева. Ты ж на себе все волосы потом с досады выдерешь. Да и потом покупала я их тебе не на лучшие времена, а на сейчас. На лучшие времена ты себе сама потом купишь.

Из Германии приходит приглашение. Остальные документы у меня уже готовы, и вскоре в моем ещё ни разу не использованном заграничном паспорте появляется новенькая шенгенская виза. Смотрится она просто офигительно. Даже на фотографии в ней я себе нравлюсь, а это уж вообще редкий случай. Теперь остается купить билеты. Виктория Прокопьевна тут же рекомендует мне перевозчика: «Никаких Аэрофлотов дорогая. Только Люфтганза». А потом глаза ее внезапно начинают блестеть, и она заявляет, что давно не была в Берлине и с удовольствием навестит там друзей.

— В одиночестве мне лететь уже страшновато — стара я стала (Кокетка!), а с тобой мне будет просто здорово.

В итоге билеты на рейс до Берлина нам привозят прямо домой. В смысле в дом Ксюхи и Серджо. В аэропорт меня провожает мама. С некоторой неловкостью жду момента, когда мама столкнется с Викторией Прокопьевной. Сразу вижу, что Ксюшина бабушка на маму впечатление произвела. Да и как не произвести — шляпка, туфельки, летний костюм, все сдержанное, очень простое, но говорящее каждому — очень дорого, очень стильно. Виктория Прокопьевна появляется со свитой. И это не испещренный наколками Серждо с Ксенией в ее вечных джинсах. Это два генерала. Хотя нет, один, кажется генерал, а другой все-таки полковник.

Узнаю его. Тот самый полковник Приходченко — командир Федора. Он тоже узнает и меня, и маму.

— Ну привет, рыжая. Похорошела. Молодец. Только за Кондратьевым совсем не приглядываешь.

— А что? Пьет и с девками глупостями занимается?

— Сессию провалил, дубина.

— А где, кстати, молодой человек учится? — тут же встревает мама.

— В МГУ, на психологическом факультете.

Похоже мама обалдевает. Я, впрочем, тоже.

— Он у меня — лучший переговорщик.

— Это что значит?

Мама голливудских фильмов не смотрит, так что таких терминов не знает. Но полковник милостив и готов объяснить:

— Если преступник заложника захватывает и требуется убедить его отказаться от своих намерений, снизить накал страстей, выиграть время, начинает работать переговорщик. Забалтывает преступника, пытается выторговать какие-то уступки. У майора Кондратьева это прекрасно получается. Последний раз, когда такое было, он на себя всех детей и их мамаш в том банке чертовом сменял. Они вышли, а он туда, внутрь пошел. И уболтал-таки этого наркошу. Отпустил он всех и сам медикам сдался. Так что Кондратьеву психология нужна. А он, болван стоеросовый, сессию провалил. Из-за тебя, рыжая?

— Из-за себя.

Смотрит испытующе, задумчиво прикусив губу.

— Ну-ну. Тебе виднее. Только если ты просто по бабьей дурости хвостом крутишь — бросай. Он парень хороший. С ним так не надо поступать.

— Простите за прямоту, господин полковник, но кто вам дал право совать нос, куда не просят?

— Друг он мне.

Отворачивается и отходит. Но тут же попадает в цепкие лапки Виктории Прокопьевны. До самого отлета они прогуливаются под руку и беседуют. Почему-то уверена, что говорят обо мне и Федоре.

— Какая… стильная женщина, — с придыханием говорит мама. — Вот что значит порода, моя дорогая. То, о чем я всегда тебе говорила. Мы — совсем другой социальный слой.

Мне нравится это «мы»!

— Вообще-то госпожа Виктория Соболева, маркиза де Метенон (мама хватается за сердце и закатывает глаза) родилась в дремучей Сибирской деревеньке в семье местного плотника. У нее было пятеро братьев и сестер, но все они умерли во младенчестве — жили очень бедно, да и врачей вокруг не наблюдалось. Она — типичный образчик человека, который целиком сделал себя сам, мама. Порода и социальный статус семьи здесь совершенно не при чем. Лишь природный вкус, ум, упорство и желание всему научиться.

Маме нечего ответить. Пожалуй впервые в жизни.