Глава 12. Никита

Ева сжимает руки в кулаки и подходит ко мне ближе, чтобы прошипеть:

— Ты просто...

— Аккуратнее, — предупреждаю я её, обнимая одной рукой за плечи. — В моих руках твоё будущее, насколько я помню.

— ...обязан заняться политикой, — заканчивает она явно не тем, что намеривалась сказать ранее. — У них такие приёмчики всегда в тренде.

— Подумаю, благодарю, — усмехаюсь я, направляя нас к лестнице.

— А виснуть на мне обязательно? — раздражённо интересуется она через минуту.

— Я всё ещё тебе не доверяю, — дергаю я одним плечом.

От меня не укрывается то, как она досадливо кривится, поправляя волосы под моей рукой. Приходится погасить вспышку злости, которая обжигает желудок, и сильнее притянуть девчонку к себе. Пусть привыкает. Я намерен действовать ей на нервы все оставшиеся двадцать пять дней.

Уже у лестницы Ева коротко смотрит на меня и интересуется:

— Ладно. А с тобой что не так?

— В каком плане?

— Почему тебе пришлось работать? Что ты делал в том районе? Кто требовал с тебя деньги? И наконец почему ты здесь? Что натворил?

Я сжимаю зубы, снова ощущая, как желудок скручивает злость. Только теперь злюсь я на отца. На козла, который легко выкидывает из своей жизни неугодных ему людей. Даже если это мать твоего сына. Или он сам.

Он столько лет убеждал меня в том, что она мертва... С равнодушной рожей, без грамма сожалений или сочувствия. И неважно, что тот маленький мальчик, которым я был, нуждался в его поддержке. Нуждался в человеке, с которым он может разделить своё горе, в том, кто так же сильно её любил.

Впрочем, зачем ему было горевать тогда, когда он знал, что она не мертва, верно?

Козлина.

Но сейчас о другом...

— Откуда ты знаешь про деньги? — глухо спрашиваю я. — О том, что их кто-то с меня требовал?

— Сообщение случайно прочитала, — не поднимает девчонка глаз. — Тогда.

— Ясно. Я не собираюсь отвечать на твои вопросы, но всё равно уточню: это не было требованием.

— Но очень было похоже на него, — саркастично замечает она.

— Злить меня я тоже не советую, — бросаю я, отпуская её.

Ева что-то ворчит себе под нос, а затем смотрит вперёд и орёт на весь холл:

— Стас! Стас, подожди нас! — Она срывается с места и, обернувшись на меня, лукаво сужает глаза: — Ты же не против хорошей компании за ужином?

Ну вот, снова хочется её придушить.

Стас тормозит на входе в столовую и, повернув голову в нашу сторону, начинает широко улыбаться, как самый настоящий болван. Вспоминаю, как он вчера полночи приседал мне на уши, рассказывая о невероятности Самойловой и о том, как переживает, что она от него отвернулась.

И почему ей приспичило покорить «своей непревзойдённостью» именно моего соседа?

Бесит.

Я захожу в столовую вслед за дурацкой сладкой парочкой, отвечаю кивком головы на приветственный взмах руки Оксаны и иду за едой. Стараюсь не смотреть на Еву, на то, как она смеётся шуткам Стаса, как, веселясь, пихает его плечом, но, конечно же, я всё это вижу.

Я словно одновременно и понимаю, и не понимаю, что в ней особенного.

Да, она отличается от здешних девчонок, незримо, на самом подсознании выделяется на их фоне, но по факту? Маленькая, конопатая, изворотливая лиса. С вредным характером. С вагоном язвительности. Вспыльчивая... Смелая и находчивая. С глазами цвета золотистого мёда...

Твою ж...

Бросаю на поднос первую попавшуюся тарелку с сочным куском мяса, не особо разбираясь, ставлю рядом какой-то салат и иду к общему столу. Ровняюсь с парочкой, которая ещё не успела занять себе места, ловлю взгляд Евы и говорю с холодком в голосе, чтобы до неё сразу дошёл мой посыл:

— Мы с Эльвирой сегодня ужинаем за отдельным столом.

Девчонка с досадой поджимает губы и пальцы на подносе заодно, так, что костяшки белеют.

Я не жду её ответа или протеста и отхожу от ребят, чтобы найти свободный столик. Не хочет проблем — пойдёт следом. Одна.

На глаза попадается тот самый дальний стол, за которым в последние время и сидела Ева. Иду к нему, ставлю поднос и только-только занимаю стул, как на столешницу с грохотом опускается поднос девчонки.

— То есть тебе мало шуточек о нашей точке соприкосновения? — шипит Ева, склонившись над столом в мою сторону. — Хочешь породить ещё больше слухов тем, что мы будем сидеть вдвоём?

— Мне плевать, — жму я плечами.

— Точно, — холодеет её взгляд. — Как я только могла забыть, что тебе на всё и всех плевать.

Она выпрямляется, садится за стол и начинает дёргано рвать пакетики с сахаром над кружкой с чаем. Пять штук. Я насчитал пять пакетиков сахара. Не много?

— Любишь послаще? — укладываю я локти на стол.

Ева едва заметно смущается, подхватывает маленькую ложку, поднимает глаза на меня и начинает со звоном размешивать сахар, явно мне назло:

— Люблю. А с тем учётом, что ты выпытал из меня правду и вынудил сесть отдельно ото всех, я больше могу не стесняться своих желаний.

— Ну вот, — улыбаюсь я. — А ты о слухах начала переживать. Приятнее же быть собой, верно?

Девчонка сужает глаза, смотрит пару секунд подозрительным взглядом, а затем, словно сдаваясь, вздыхает:

— Верно. Только я всё равно нет-нет, да накосячу. Как с этой дурацкой водой, например.

— Кстати, это правда, что ты её не любишь? Почему?

По её плотно сжавшимся губам я понимаю, что тема воды не входит в её личный топ любимых тем. Но тем острее становится желание узнать, что у неё случилось. Или с ней.

И Ева это видит. Видит мой искренний интерес, отклоняется спиной на спинку стула и опускает глаза на свои руки, пальцы которых сцепила между собой:

— Мне было двенадцать. Отец потащил нас с Ромкой на речку. Нажрался там со своим другом, как свинья, и... полез купаться. Угадай, кто не дал ему утонуть? Верно — я.

Твою ж... Маленькая девочка и здоровый пьяный мужик. Как только она сама не утонула вместе с ним?

— Он чуть не утащил тебя за собой? Как ты справилась?

— Едва, — морщится она. — Но на берегу плакал мой брат, я не могла сдаться.

— Да, я успел заметить, что ты очень упорная, — хмыкаю я. — Значит, отец у тебя есть...

— К сожалению, — едва слышно ворчит она.

— Тут я тебя очень даже понимаю, — замечаю я весело, вынуждая её с интересом посмотреть на себя, но я делаю вид, что не заметил этого, и задаю следующий вопрос: — А мама?

— Мама умерла, когда мне было семь.

А мне было пять, когда мне наврали о том же. Удивительно, как похожи наши с ней судьбы — мы оба долгое время росли без матерей, а в какой-то момент начали и отцов своих ненавидеть. По разным причинам, конечно, но всё же.

— Выходит, вашему отцу нет до вас с братом дела? — делаю я вывод из всего ранее услышанного.

— Никакого, — кивает она уж слишком радостно, а затем, как и я, облокачивается на стол и заявляет: — Вот так, Никит, я несчастная девочка из неблагополучной семьи, отец которой работает замшелым механиком для того лишь, чтобы пропивать заработанные деньги. Ну как? Удовлетворил интерес? Чувствуешь облегчение оттого, что кому-то живётся хуже, чем тебе?

— Чушь не неси, — отворачиваюсь я от неё, сжимая зубы.

Когда она сообщила о своей матери... То, как она это сообщила... Это лишний раз подтвердило, что она сильная духом. Что, конечно же, восхищает. Но в ней, видимо, встроена система оповещения, которая напоминает о том, что в тот или иной момент необходимо всё испортить.

В общем, дальше мы едим, не проронив ни слова. Но я ловлю себя на том, что мне с каждым мгновением всё сложней отводить от неё взгляд и смотреть в собственную тарелку. Она тоже на меня изредка поглядывает. Иногда наши взгляды встречаются... И в эти моменты я ощущаю внутри что-то незнакомое. Что-то, что подсказывает: она поймёт. Другие не смогут, а она сможет.

Ева допивает свой супер-сладкий чай и выжидающе смотрит на меня:

— Так что ты решил, Никит?

Я молчу пару минут, заставляя её нервно ерзать на стуле, а затем выдыхаю:

— Мы похожи.

— Да ладно? — не обходится она без сарказма.

Я коротко морщусь и продолжаю:

— Знаешь, почему я играю на пианино? Потому что так хотела она. Моя мама. В пять мне сказали, что она умерла, и музыка стала для меня чем-то вроде утешения. Я и не заметил, как уроки в её память, для неё, превратились в то, без чего я больше не представлял жизни. Отец никогда не считал, что музыка — занятие для настоящих мужчин. И когда появлялось искушение всё бросить и пойти, например, развлекаться с друзьями, я оставался у рояля ему назло. Чтобы снова и снова напоминать ему о маме, по которой он в своё время не проронил и слезинки. А знаешь, почему он не плакал? Потому что она жива.

— Жива? — выдыхает Ева, широко распахнув глаза.

— Да. Подкараулила меня у школы несколько месяцев назад, не похожая на себя прежнюю. От того человека, которым она была, осталась лишь тень...

— Но... Как так вышло? — искренне недоумевает девчонка.

— Твой отец зависим от алкоголя, а моя мать — от наркотиков. Отец выкинул её на улицу, не пожелав помочь. Он мог, но не стал. Это одна из причин, за что я его ненавижу.

— Вау... — снова выдыхает она и тянется своей рукой к моей. Накрывает мои пальцы ладонью и сжимает их своими: — Даже представить не могу, какого тебе было...

Удивительно, что от прохлады её пальцев по телу прокатывается волна тепла. Я поднимаю глаза на её лицо и обещаю:

— Я никому ничего не расскажу.

Пару минут мы просто смотрим друг на друга, но вот она кивает, переводит взгляд на наши руки, её щёки румянятся, и она, одёрнув пальцы, начинает озираться по сторонам. Это злит.

— Чем тебе так отвратна мысль, что нас могут видеть вместе? — спрашиваю я резко. — Это не я тут конопатая навозница.

Ева замирает и вонзает в меня разгорающийся жидким пламенем взгляд.

— Да, потому что ты тут — настоящая задница. Если выбирать, то я предпочту быть навозницей. — Она поднимается на ноги и холодно произносит: — Наши ребята уже поели, и скорее всего, ждут нас-одних.

Так вот зачем она осматривалась...

Похоже, и во мне встроена эта хрень, которая побуждает всё портить.

Загрузка...