Чужая ноша

Анфиса

Гриша Большаков казался Анфисе идеальным – и это ее настораживало. Не бывает так, чтобы человек оказался начисто лишен каких бы то ни было недостатков. Большаков же был словно собранием всех положительных качеств, которые только существуют в природе. Плюс к этому – Гриша был болезненно аккуратен и пунктуален, что зачастую вносило в жизнь определенные неприятные моменты. Он требовал не только от себя, но и от других неукоснительного соблюдения правил, а люди далеко не всегда согласны с таким подходом.

Анфиса первое время не обращала на это внимания – ну, любит человек, чтобы все подчинялось какому-то регламенту, что в том такого? У всех свои странности. Зато Гриша надежен как швейцарские часы, на него всегда можно рассчитывать, он не нарушает обещаний, не опаздывает, не врет.

Они начали встречаться еще на шестом курсе института, и Большаков как-то быстро отвадил от Анфисы всех конкурентов, коих было достаточно. Гриша выглядел очень внушительно, был широкоплеч, высок и физически силен, потому желающих поспорить с ним за место возле Анфисы не нашлось.

Он провожал ее домой после лекций, приглашал в кино, на выставки – словом, развлекал. Анфисе же очень нравилось просто гулять с ним где-нибудь в парке или на ВДНХ, разговаривать обо всем или просто слушать, как Гриша читает стихи, которых он знал огромное количество. Это особенно располагало к нему Анфису – мало кто из сверстников так увлекался поэзией, а она стихи любила.

Понравился Гриша и родителям, да как он мог не понравиться – с такими манерами, с грамотной речью, открытым взглядом и совершенно очевидным обожанием, с которым смотрел на Анфису.

– Хороший парень, – обронил отец, когда раскрасневшаяся от волнения Анфиса вернулась из прихожей, проводив гостя. – Кем быть собирается?

– Хирургом. – Анфиса взяла чашку с недопитым чаем и сделала глоток.

– Ну-ну…

– Ой, да зануда обычный, – фыркнула развалившаяся на диване Олеся. – Правильно, Фиска, выходи за него замуж – у вас в квартире даже насекомых не будет, все от скуки перемрут.

– Тебя не спросили, – отрезала задетая за живое Анфиса.

– А зря! – Сестра показала ей язык и захрустела стянутой со стола вафлей.

– Не кроши на диван, – велела Анфиса. – Как пропылесосить, так тебя нет.

– Вот-вот, я же говорю – вы друг другу подходите. Ты такая же зануда. Будете на входе в квартиру бахилы выдавать и облучать кварцевой лампой, – не осталась в долгу Олеся, встала и, демонстративно стряхивая крошки на пол, ушла в свою комнату.

Поженились они после окончания ординатуры, пышную свадьбу не устраивали – расписались в ЗАГСе и провели вечер в ресторане с родственниками. Родители Гриши приехали для этого с Урала и были рады знакомству с новой родней. Родители Анфисы держались запросто, и по отцу даже не было понятно, что он занимает высокий пост в институте и имеет множество регалий в медицинском мире – Анфиса очень опасалась, что отец «включит профессора», как называла это младшая сестра, но нет, Леонид Николаевич общался с родителями Гриши на равных.

Жить молодые стали, естественно, в квартире Анфисы – не селиться же в общежитии института, где проживал молодой супруг. Она считала такое положение вещей нормальным, потому что – ну, какая разница, кому принадлежит жилплощадь, главное же быть вместе.

Гриша сразу переделал в квартире многое так, как казалось удобным ему, и Анфиса не возражала. Он мужчина, ему виднее. Кроме того, Гриша все умел делать сам, своими руками, и это тоже казалось ей положительным качеством, выгодно отличавшим его от многих сверстников.

Первое время все было прекрасно, как в сказке. Они совершенно не ссорились, как будто не имели повода даже для мелкой размолвки. Анфиса сумела примириться с почти маниакальной аккуратностью и педантичностью мужа, научившись даже находить в этом рациональное зерно. Куда удобнее, когда туфли и сапоги вымыты и просушены с вечера и утром не приходится перед выходом искать губку для обуви. Намного приятнее пить утром кофе из красивых чашек, а не из разномастных кружек, невесть откуда взявшихся в посудном шкафу. У каждой вещи, даже самой мелкой, есть свое место, потому не приходится всякий раз тратить время на поиск нужного предмета – щетки для одежды, расчески, баллончика с лаком для волос. Это ведь и время экономит, и нервы.

Анфиса не замечала, как Гриша, взяв из шкафа чашку, сперва всегда тщательно осматривает ее и протирает полотенцем, прежде чем налить чай. Как он инспектирует вилки, ножи и ложки, перед тем как убрать их в ящик. Как проводит утром пальцами по подоконнику и внимательно рассматривает их, как повторяет эту манипуляцию вечером.

– Постельное белье нужно менять раз в два дня, – категорично заявил он молодой жене на вторую неделю совместной жизни.

Анфиса не возразила и стала делать так, как хотел Гриша, ей было нетрудно, а ему спокойно. Надо отдать Григорию должное – он всегда разделял с женой домашние обязанности, не гнушался и посуду помыть, и полы, так что назвать его тираном и деспотом никто не решился бы. Он и после своей уборки в кухне точно так же разглядывал пыль на подоконнике и проверял чистоту столовых приборов, так что Анфиса понимала – дело не в ней, а в том, что Гриша вот такой, и надо принимать его именно таким.

Через полгода совместной жизни Анфиса забеременела, и эта новость привела обоих в приподнятое и радостное настроение. Они очень хотели ребенка, давно выбрали имена, даже распределили обязанности. Григорий взял на себя большую часть домашних дел, чтобы Анфиса могла отдохнуть после работы. Сам он успевал и дежурить в стационаре, и вести хозяйство, и бегать в магазин, но делал это все с желанием и всякий раз мягко отстранял Анфису то от мойки, то от стиральной машинки:

– Ты бы полежала лучше. Я сейчас сам все сделаю, и пойдем гулять.

Каждый вечер, если не дежурил, Гриша выводил Анфису на прогулку, читал ей стихи совсем как в те времена, когда ухаживал за ней, рассказывал о своей работе, советовался по поводу диссертации, которую начал писать, но отложил, чтобы помочь жене с ребенком.

– Тебе нужно пока уйти из стационара, – сказал как-то Григорий за ужином.

– Почему? – удивилась Анфиса, устраивая на придвинутой к стулу табуретке отекшие за день ноги.

– Вот поэтому, – кивнул на табуретку Гриша. – Ты весь день на ногах, у тебя отеки, это плохо. Может, попросить Леонида Николаевича, чтобы помог тебе пока в поликлинику на прием уйти? Временно, – уточнил он, заметив, как нахмурилась жена.

– Я не собираюсь сидеть на приеме в поликлинике, мне это неинтересно. У меня пациенты, с которыми я работаю с первого дня, не могу же бросить их, правда? В психиатрии смена врача часто отбрасывает пациента на несколько шагов назад, я не хочу…

Но Гриша перебил:

– Но ты ведь все равно уйдешь в декретный отпуск, и твоих пациентов неизбежно отдадут кому-то другому, так какая разница, когда это произойдет, сейчас или через несколько месяцев?

– Нет, Гриша, мы не будем обсуждать мой уход в поликлинику, – твердо заявила Анфиса. – Тем более мы не станем приплетать сюда папу, потому что он не имеет никакого отношения к моей карьере, ты ведь знаешь. И я не собираюсь сейчас просить его о чем-то, раз не делала этого прежде.

Большаков пожал плечами. В глубине души он не был согласен с этим и вообще считал странным, что профессор никак не помогает дочери в развитии карьеры.

«Будь у меня такой отец, я бы далеко пошел», – думал он, жалея, что Леонид Николаевич не хирург, а психиатр и, следовательно, зятя продвинуть не может никак.

Григорий не был талантливым, он был усидчивым и упорным, все ему доставалось только путем огромных усилий, затрачиваемых сперва на учебу, затем на попытки утвердиться на рабочем месте. Работу он любил, но давалась она ему нелегко. Его нельзя было упрекнуть в рассеянности или в халатности, потому что делал все Большаков тщательно, перепроверяя во время операции швы по нескольку раз, чем откровенно веселил всю бригаду. Его считали чудаком не от мира сего, зацикленным на неукоснительном соблюдении правил, и часто над этим подшучивали. Григория это очень задевало, но он старался быть ровным в отношениях с коллегами.

«Большаков никогда не наложит ни на шов больше, всегда ровно столько, как в учебнике говорится» – эта шутка ходила по больнице, где он работал.

Анфисе ее рассказала бывшая одногруппница, работавшая там же анестезиологом, и Жихарева почувствовала обиду за мужа. Да, Григорий, может быть, бывал излишне педантичным, но разве для врача это плохо? Ведь лучше проверить несколько раз, чем недосмотреть и потерять больного.

Однажды отец вдруг отвел ее в сторону на дне рождения матери и негромко спросил:

– Тебе не кажется, что у Гриши психическое расстройство?

– Что?! – удивилась Анфиса. – Ты с чего это взял?

– Ты совсем не замечаешь, как он себя ведет?

– Папа, да в чем дело? Нормально он себя ведет, всегда таким был.

– Это меня и настораживает, – вздохнул Леонид Николаевич. – Он пересчитывает приборы на столе, стаканы, тарелки – ты не видишь?

– Человек хотел убедиться, что стол накрыт правильно и никто из гостей без прибора не останется.

– Это ресторан, Анфиса, и ресторан дорогой. Тут не ошибаются.

– Конечно! – огрызнулась она, неприятно задетая словами отца. – Можно подумать, тут не люди работают и не могут лишний прибор поставить или наоборот.

– А то, что он обувь всегда ставит носками к двери? – не отступал отец.

– Он с детства так привык, мне его мама рассказывала. Зато удобно – сразу обулся и вышел.

– Анфиса, ты напрасно так яростно защищаешь Гришу, я ведь не нападаю. Просто… ты ждешь ребенка, а…

– Папа! – перебила Анфиса. – Я не желаю продолжать этот разговор! У Гриши нет никакого расстройства, это все просто особенности характера, не более. И перестань намекать на то, что наш ребенок может быть нездоров, это не так!

– Хочешь я попрошу Ильина поговорить с Гришей? Просто побеседовать неформально, это ни на что не повлияет, – не сдавался, однако, Леонид Николаевич.

– Ильина?! Пап, ну, ты не услышал, что ли? Гриша нормальный, нор-маль-ный! – отчеканила Анфиса по слогам. – И в консультациях твоего ассистента не нуждается, какими бы они ни были – формальными или нет! И оставь уже Гришу в покое, очень тебя прошу!

Она не хотела признаваться отцу, что и сама замечает за мужем такие странности. Гриша пересчитывал даже кусочки сахара в сахарнице, мог точно сказать, сколько их там было утром, когда он закончил завтракать. Пересчитывал спички в коробке – вроде как между делом, думая о чем-то, но делал это всякий раз, едва коробок попадал в поле его зрения.

Сперва это ее не очень настораживало, но теперь, когда отец сказал ей об этом открыто, Анфиса задумалась.

«А что, если это действительно проявление психического расстройства? И наш ребенок может унаследовать это… Почему мы не обсудили с Гришей такую возможность? Почему он скрыл, если действительно болен? Но с другой стороны, он ведь проходил медкомиссию при поступлении… Нет, папа просто излишне придирчив, он привык подозревать всех в психическом нездоровье, это такая профессиональная деформация…»

Эти мысли начали преследовать Анфису днем и ночью, она стала внимательнее присматриваться ко всему, что делал муж, и с каждым днем находила все новые симптомы, но заговорить об этом с Гришей не решалась.

«Как я могу сказать любимому человеку – иди, проверься у психиатра? Ну, вот если бы мне такое сказали, что я бы почувствовала, что сделала? – думала она, сидя утром в трамвае и прислонившись лбом к стеклу. – Это ведь обидно, да что там – просто оскорбительно… Но с другой-то стороны, я ведь должна как-то себя успокоить, я же теперь не только за себя, я же и за ребенка несу ответственность… надо с мамой посоветоваться, пожалуй».

Не то чтобы Анфиса очень уж надеялась на задушевный разговор или – тем более – совет от матери, они никогда не были особенно откровенны друг с другом, но и носить в себе такой груз она тоже больше не могла.

Тамара Андреевна ее выслушала, помолчала и произнесла:

– Олеся связалась с какой-то дурной компанией, по-моему. Не ночует дома…

Анфиса не верила своим ушам – она впервые за много лет пришла поговорить о себе, а мать снова переводит разговор на сестру. Она тяжело поднялась из-за стола, оставив чашку с недопитым чаем и нетронутый кусок торта на блюдце, и вышла в коридор, начала одеваться.

– Анфиса! – донеслось из кухни. – Ты так и не сказала, как мне быть с Олесей. Может, ты с ней поговоришь?

«Разберись уже хоть с чем-то сама! – рвалось у Анфисы из глубины души. – Это твоя дочь, а не моя! И это вы ее так воспитали, что теперь даже рот открыть боитесь! А у меня своих проблем полно, как выяснилось, и даже поговорить о них мне не с кем, я сама должна все решать, со всем разбираться и за все отвечать!»

Но она по привычке ничего не сказала, вышла на лестничную площадку и закрыла за собой дверь. Почему-то заболел живот, Анфиса машинально положила на него руку и пробормотала:

– Не волнуйся, малыш, я никогда не заставлю тебя нести ответственность за мои решения. Даже если я рожу потом тебе сестру или брата, ты не будешь заменять им меня, обещаю.