Цветок пустыни

Глава 6

Роджер повернулся на пассажирском сиденье так, чтобы сидеть лицом к Лиз. – А теперь давайте разберемся, – сказал он. – Неужели у вас настолько не хватает ума, что вы не только предприняли эту дурацкую поездку, да еще в таких условиях, но к тому же решили оставить машину и идти домой пешком?

– Я ничего не оставляла! И не решала… – К своей великой досаде, Лиз чувствовала, что голос у нее дрожит и срывается на грани истерики, и замолчала. Откуда и как он оказался здесь, с очевидным намерением отыскать в этих местах именно ее, Лиз не знала. Она знала только, что он здесь, готовый браниться, не слушая ее доводов, как это часто бывало и раньше. А также и то, что, если случится нечто невероятное и на этот раз он будет добр к ней, невозможно себе представить то безрассудство, в какое она тогда не пустилась бы от радости.

И совершенно неожиданно оказалось, что Роджер не сердится… Приподняв ее подбородок пальцем, он спросил:

– Так в чем же дело, Лиз? Вы сами заглушили мотор среди этих дюн? А если это не так, то в чем тут дело?

На его вопрос она ответила своим вопросом:

– Мне показалось, вы знали, что встретите меня здесь. Откуда вам это стало известно?

– Я был на участке нефтедобычи и, возвращаясь, встретил Соупера на некотором удалении от Ин-Тажа. Он помахал мне, чтобы я остановился, и сообщил, что вы едете домой, находясь немного впереди меня. Мы с ним расстались нельзя сказать чтобы очень сердечно после того, как я недвусмысленно сказал ему все, что думаю о нем, за то, что он позволил вам выехать из дома в условиях надвигающегося самума.

– Ему обязательно нужно было вернуться на буровую, поэтому я и предложила подвезти его. И он вовсе не ожидал, что самум начнется сегодня.

– В своих прогнозах он зашел туда, куда даже метеорологи опасаются заходить, не так ли? В этом есть доля истины – обычно подобным явлениям предшествует длительный подготовительный период. Но было ли когда-нибудь такое, чтобы атмосферные явления протекали в строгом соответствии с графиком? И кроме того, здесь всегда существует возможность внезапного возникновения торнадо наподобие этого. И все же какая муха укусила вас, что вы оставили машину как раз тогда, когда налетел шквал?

– Я остановилась потому, что ветровое стекло машины было совершенно забито песком. Мне трудно было решить, то ли остановить машину и, сидя в ней, переждать бурю, то ли ехать дальше. А потом, как только я решила попробовать ехать дальше, я почувствовала боль.

Теперь взгляд, которым Йейт окинул ее, стал профессиональным.

– Боль? – переспросил он. – В каком месте?

– Вот здесь.

Лиз прижала ладони к тому месту, где располагалась грудина, и доктор Йейт кивнул:

– Что, вам и сейчас больно?

– Нет, сейчас все прошло. Я вылезла из машины, потому что я почувствовала, что мне любой ценой нужно встать и выпрямиться.

– Понял. Давайте переберемся в мою машину. Вылезайте, да побыстрей.

– А что будет с «лендровером»?

– Не беспокойтесь. Я позабочусь, чтобы машину доставили домой. Лучше примите вот это. – Йейт протянул Лиз капсулу.

– Что это?

– Лекарство. Вам придется проглотить его не запивая. У меня нет с собой воды. Причиной ваших болей являются желудочные колики. Это довольно распространенная реакция организма на резкое повышение температуры. – Тут Йейт сделал паузу и скептически посмотрел на Лиз. – Должен вам сказать, что, как мне кажется, вы и впрямь намерены приобретать опыт дорогой ценой. Вам никогда не говорили, что для того, чтобы узнать, что огонь обжигает, вовсе не нужно совать в него руку? Или что безрассудство, от которого теряют покой окружающие вас, это не самая лучшая черта характера?

Лиз покраснела.

– Я даже и не думала, что проявляю безрассудство, – сказала она. – А кроме того, вы же сами сказали, что лишь тоненькая нить отделяет безрассудство от храбрости.

– Я сказал? – Роджер с недоверием посмотрел на Лиз. – Когда я мог сказать такое?

– В самолете, когда мы летели сюда. Вы сказали это про ту француженку, которая везла в Сахару своего младенца.

– Ах да, мадам Жельмэн. Ну и ну, как же мне тогда было знать, что рядом со мной находился ангел-учетчик? И что, с той поры вы вознамерились использовать этот довод против меня?

– Конечно же нет. Просто все дело в том, что между этими случаями можно провести параллель.

– Не согласен. – Роджер энергично затряс головой. – Мадам Жельмэн пришлось выбирать из двух зол меньшее – либо рисковать семьей вследствие слишком долгой разлуки с мужем, либо возможными последствиями для здоровья ребенка, которого она привезла с собой, и последнее показалось ей меньшим злом. Вы же имеете привычку, так сказать, лезть в воду, не зная броду.

– Вы имеете в виду, что я не предупредила отца? Но его не было дома, когда я уезжала, и он даже сейчас еще может ничего не знать о том, что я…

Глядя прямо перед собой, Роджер ответил на это:

– Дело не только в этом. Соупер тоже был довольно обеспокоен. Да, кстати, он умолял меня проследить за тем, чтобы вы позвонили ему, как только вернетесь. Так что, уж пожалуйста, позвоните.

– Да, он просил меня об этом. И в который раз чувствуя себя провинившимся ребенком, Лиз погрузилась в молчание.

Песчаная буря улеглась столь же неожиданно, как и началась. Они подъехали к дому, и, поскольку Бет все еще должна была находиться здесь, Лиз была бы не прочь подвергнуть себя небольшому самоистязанию, пригласив Роджера зайти. Однако он отказался, сказав, что ему еще нужно навестить нескольких пациентов и что он пошлет своего личного механика, чтобы тот привел «лендровер».

Лиз отметила, что ставни на окнах закрыты, а когда она вошла в дом, ее глазам предстала Бет, собиравшая с помощью пылесоса песок, который хрустел под ногами и лежал буквально на всех плоских поверхностях, какие только были в доме.

Удрученная Лиз рассказала все, что с ней случилось, и Бет воскликнула:

– О боже, кажется, ты все время норовишь попадать в какие-то переделки, не правда ли, Лиз? Хотя откуда же тебе было знать про самум. И никто не мог бы тебя подозревать в том, что ты придумываешь все так, чтобы Роджер обязательно был где-то поблизости, чтобы помочь тебе всякий раз, когда ты попадаешь в беду. Но, дорогая моя, разве ты не смотрелась в зеркало? Ты же в пыли с головы до ног! Удивляюсь, как это Роджер смог узнать тебя? Почему бы тебе прямо сейчас не принять ванну и переодеться, а на случай, если придет мистер Шепард, я могу посидеть здесь еще какое-то время.

– Да, – ответила Лиз, размышляя над тем, где это Бет набралась умения сказать человеку гадость, используя для этой цели набор самых безобидных фраз. Усталая, она направилась к себе в комнату.

В комнате не только ставни, но и окна были распахнуты настежь. В результате этого кровать Лиз, а также пол, бюро и туалетный стол – все было покрыто слоем песка; подоконник в глубокой нише окна был как-то необычайно пуст, а под ним, разбившись на сотни сверкающих фрагментов, лежала се драгоценная rose de sable.

– Не может быть! – выдохнула Лиз. Она встала на колени и, размазывая слезы по щекам, стала собирать осколки. Трудно было вообразить что-либо худшее, чем гибель подарка, сделанного Роджером, и, если этот ужасный день припас для нее что-то еще в этом плане, Лиз не сомневалась: ей этого не вынести.

Что случилось – то случилось, и винить в этом некого, ведь никто же не знает, сколь драгоценной была для нее эта редкость.

Хотя погодите, как это никто? А не могло ли быть так, что ее тайну разгадала Бет? А если да, то не значит ли это… Нет, она не позволит себе думать так плохо о ком-либо, даже о Бет. Но факты – упрямая вещь.

И слишком уж велика была горечь утраты. Если бы во время песчаной бури ставни ее окна были закрыты, ее очаровательный песчаный цветок был бы по-прежнему с ней.

Фотографии родителей Лиз, осторожно поставленные, стояли прислоненные каждая к своей стене проема, образующего узкое окно. И хотя вполне возможно, что полощущаяся на ветру штора случайно могла бы отбросить одну из них в какое-то безопасное место, но ведь не может быть сомнения, что в результате такого же действия другая фотография могла бы оказаться опрокинутой, сброшенной на подоконник или на пол или даже просто оставленной там, где она стояла? Нет, как ни печально, но все выглядело так, что если признать виновной Бет, то свои преступные намерения она осуществила тогда, когда предоставила ветру возможность разбить rose de sable.

Лиз подняла с пола пару осколков и вернулась в гостиную. Опустив их на стол перед Бет, она произнесла следующую фразу голосом, неожиданно сухим и бесцветным:

– Закрыть ставни – это было очень предусмотрительно с твоей стороны, но только почему ты не закрыла их в моей комнате?

Бет вздрогнула:

– В твоей комнате? Но я… Да как же это, ведь я пошла туда в первую очередь. Я же помню, мне там трудно было закрыть оконную раму.

– Да, у окна в той комнате плохой шпингалет, – согласилась Лиз. – Но не у ставней. Если их закрыть, они не пропускают ветер. Во всяком случае, не пропускали.

Бет выглядела обиженной.

– Ты что же, хочешь сказать, что я специально не закрыла их?

– Я сомневаюсь, в том, что ты их закрыла.

– Но я же уверена… – Бет замолчала, разглядывая блестящие осколки, лежавшие перед ней. – Но, Лиз, ведь это же твоя rose de sable!

– Да. Если не считать жуткой грязи, больше ничего в комнате не пострадало. Ты не находишь, что это странно?

– Странно? – удивилась Бет. – Да, нахожу. То есть нет, не нахожу. Ты себе представить не можешь, какие злые шутки вытворяет внезапный ураган, подобный этому. И вполне естественно, что ты во всем винишь меня, раз считаешь, что я плохо закрыла окно. Давай пойдем туда, и я покажу, что я делала.

Лиз было ясно, что Бет просто тянет время. И она еще больше уверилась в этом, когда Бет, войдя в комнату, издала изумленное «Ох!» и стала показывать, как она закрывала окно и ставни.

– Сперва я сделала так, а потом вот так, но боюсь, мне не удалось плотно закрыть ставни, а этот дурацкий шпингалет у окна никак не хотел вставать на место. Я помню, что я видела фотографии твоих родителей и этот камень, то есть розу. Но, как ты говоришь, фотографии не пострадали, разбилась только роза. Это – счастье, не правда ли?

– Большое счастье!

Бет была занята тем, что ставила фотографии в рамках на свое место.

– Ты говоришь это так, – сказала она, – как если бы на самом деле ты так не считала. Мне ужасно жалко, если ты по-прежнему считаешь, что это моя вина. Но, наверное, ты бы так не считала, не правда ли, если бы пострадали фотографии, а не эта роза?

– Фотографии при этом не погибли бы. A rose de sable погибла.

– Да, но… – Бет неуверенно хохотнула. – Да, силы небесные, чего в нем особенного-то? Просто кусок крупнокристаллического песка!

– Он мне нравился, – отрезала Лиз.

– И стало быть, из-за того, что он разбился, ты намерена превратить мою жизнь в мучение, – надула губы Бет.

– Но если ты и в самом деле закрывала здесь все, то это не твоя вина, правда?

– Конечно, не моя. – Бет слишком охотно согласилась с этим заявлением. – И я не понимаю, почему ты волнуешься из-за такого пустяка. Если только, – Бет внимательно оглядела Лиз, – если только не считать, что ты негодуешь потому, что эту штуку подарил тебе Роджер. Ага, вот ты и покраснела! Так вот в чем причина! О боже, Лиз, как могло такое случиться с тобой?

– Какое такое? Что могло случиться со мной? – переспросила Лиз. Однако она знала, о чем идет речь. Теперь Бет сама вынуждала Лиз защищаться.

– Ах, Лиз, – жалобно продолжила Бет, – о том, влюбилась ты в Роджера или нет, ты должна была бы знать и сама, не заставляя меня задавать тебе так много вопросов.

– А кто просил тебя спрашивать, не скажешь? – огрызнулась Лиз.

Но Бет не обратила внимания на слова Лиз.

– Мне думается, я была совершенно слепа. Как это становится ясно теперь, ты изо всех сил старалась показать, что терпеть не можешь Роджера, по крайней мере когда он оказывался рядом с тобой. Как будто бы ты боялась, что он может догадаться. Бедная Лиз! Теперь я пойму, если ты будешь сердиться на меня, стоит мне завести разговор о нем. Но помимо того, чтобы отказаться от Роджера в твою пользу, чего ты совершенно не можешь ждать от меня, ведь я в этом случае абсолютно бессильна, не так ли?

– Не абсолютно, если уж тебе так хочется это знать. – Лиз, чувствуя, что она вот-вот потеряет контроль над собой, и понимая, насколько безрассудно заниматься перед Бет дальнейшим саморазоблачением, произнесла эти слова с особой страстью: – Мне ни к чему твои соболезнования! И если ты кому-нибудь пискнешь хоть слово, я тебе никогда этого не прощу. Никогда!

Большие, невинные глаза Бет стали еще больше от изумления.

– Больно-то нужно! И это тогда, когда ты так старалась провести нас всех! Однако должна же ты понять, что мне невыносима сама мысль о том, что, возможно, это из-за моей беспечности ты лишилась единственного подарка Роджера. Я, пожалуй, попрошу его достать для тебя еще одну rose de sable, ладно?

– Только попробуй! – резко возразила ей Лиз. – Только попробуй, и для тебя будет все кончено! – пригрозила она. – Когда настанет время, я сама расскажу ему о том, что камень, который он подарил мне, разбился. И если я увижу, что ему уже известно об этом, не берусь обещать, что не расскажу, как это случилось!

Взгляд Бет метнулся куда-то в сторону от Лиз.

– За исключением того, что ветер смел камень с полки, мы не знаем, как это случилось, – заявила она.

– Зато мы знаем, что, если бы ставни были закрыты должным образом, этого, наверное, не случилось бы.

Нерешительность Бет и ее очевидный испуг, что Роджер может узнать про случившееся, был для Лиз равносилен признанию Бет своей вины, и это обстоятельство некоторым образом уравновешивало чаши на весах оскорбленной гордости. Начиная с этого дня перед Эндрю или Дженайной, а также перед всеми другими они могли демонстрировать глянец дружеских отношений. Но, скрестив мечи в открытом бою, каждая из них смогла оценить, чего стоит соперник. Лиз испытала чувство, близкое к облегчению, узнав, что собой представляет Бет в качестве противника.

– Знаешь, тебе больше нет необходимости ждать здесь чего-либо еще. Я собираюсь позвонить Крису, а затем принять ванну, – проговорила Лиз, и Бет дернула плечом, чтобы показать, насколько ей это все безразлично.

Но уже в дверях она нанесла свой последний удар.

– Поверь, Лиз, на твоем месте я бы постаралась уцепиться за него как можно крепче, потом будет поздно!

После всего этого Лиз была благодарна тому, что имеет работу в больнице, поскольку это обстоятельство заставило ее подчинять каждый день определенному распорядку. Теперь у нее не было нужды часто встречаться с Бет, но она по-прежнему могла навешать Дженайну в полуденные часы, пока Бет отдыхала. Лиз не имела представления, было ли известно Дженайне или догадывалась ли она о ситуации, сложившейся в ее отношениях с Бет. Но, во всяком случае, она не задавала неловких вопросов, и ее отношение к Лиз не изменилось. Следующий приезд Криса Соупера в краткосрочный отпуск доставил Лиз огромное удовольствие. Крис заезжал за ней в больницу и обычно оставался у них дома на ленч. После проведенных на крыше дома часов полдневной сиесты они отправлялись в клуб поплавать и оставались там до самого вечера, чтобы потанцевать или посмотреть довольно древний фильм на киносеансах, проводившихся дважды в неделю. Лиз часто думала о том, что Крис ей нравился гораздо больше, чем когда-либо нравился Робин Клэр; и в самом деле, у Криса было все, что так нравилось ей, не хватало только жизненно важной яркой искры, благодаря которой из дружбы могла бы вспыхнуть любовь.

Встречаясь с Лиз в больнице, Роджер обращался с ней столь же официально и столь же сдержанно, как и любой другой врач. Для французского медицинского персонала она была infirmière[4], а для доктора Йейта – медсестрой, и, выступая в этой безликой роли, она приносила и уносила все, что он прикажет, и в присутствии пациентов почтительно обращалась к нему «сэр», испытывая какое-то странное и тайное удовольствие. И каждый день сознание того, что за любым поворотом коридора, за любой открывающейся дверью она может лицом к лицу столкнуться с доктором Йейтом, несло для Лиз вкус приключения.

Поскольку с приходом лета температура на улице резко подскочила, в детском отделении пациентов стало больше, и Лиз пришлось проводить там больше времени. Теперь сестра Олавия стала регулярно поручать ей несложные перевязки, а кроме того, Лиз часто поручалась задача убедить непослушных маленьких пациентов принять свою первую в жизни ванну.

Детей-европейцев в больнице было меньше, чем детей-метисов или детей-туарегов, у которых было гораздо больше вероятности заболеть во время купания в прудах, кишащих личинками москитов, подхватить инфекционные заболевания, источником которых являются пески пустыни, а также пострадать от укусов постоянно встречающихся здесь змей, фаланг и скорпионов. Туареги по-прежнему жили в окрестностях Тасгалы, и их покрытые козлиными шкурами или мешковиной шатры, которые Роджер показывал Лиз с самолета, все еще находились здесь, а нестройные группки представителей этого племени почти каждое утро в качестве вероятных пациентов вливались в пестрое вавилонское смешение языков и народов, выстроившееся в очередь в приемном покое. Женщины и дети, и те и другие босоногие и с ничем не защищенным лицом, приходили сюда пешком; закутанные до самых глаз в свои синие одежды мужчины обычно приезжали на верблюдах, огромных животных белой масти, которых их владельцы ставили на привязь во дворе больницы среди автомобилей, мулов и мотоциклов, тоже ожидавших своих владельцев. Такое сочетание транспортных средств делало больничный двор самой странной парковочной площадкой в мире!

Однажды в полдень, когда Лиз уже окончила свою работу и теперь ждала, когда за ней заедет Эндрю, она увидела, как Роджер беседовал с одним из мужчин этого племени. Этому мужчине только что перебинтовали руку, но, несмотря на это, ему удалось легко вскочить в седло, настолько высокое, что теперь он находился на несколько футов выше Йейта.

Взмахнув рукой, Роджер подозвал Лиз. Сказав мужчине несколько слов на языке туарегов, он обратился к Лиз:

– Тин Акелу говорит, что женщины его племени намерены провести ахал и приглашают меня в гости. Вы не хотели бы пойти со мной?

– Ахал? А что это такое?

– Дословно это переводится как «праздник любви». На самом деле это светское мероприятие, проводимое с целью предоставить возможность дочерям племени встретиться с достойными молодыми людьми. Матроны поселения решают, в какой день состояться этому празднику, и, когда весть о нем распространится по окрестностям, потенциальные женихи съезжаются отовсюду, покрывая расстояния в десятки миль. Празднество проводится ночью и начинается столь же кротко и безобидно, как культурно-развлекательные чайные посиделки в Кенсингтоне. Туареги не танцуют, но зато будут проводить состязания, а перед восходом солнца начнется довольно дикое развлечение. Для европейца быть приглашенным на этот праздник – большая честь, поэтому я решил, что Дженайна и Бет Карлайен захотят поехать со мной, а если вы и Эндрю тоже не станете отказываться, я готов походатайствовать и за вас.

– Пожалуйста, походатайствуйте, – сказала Лиз. Ее просто зачаровывал невозмутимый и бесстрастный взгляд кочевника. Глаза его, прикрытые подкрашенными веками, сверкали из-под синей хлопчатобумажной ткани, что закрывала всю его голову. Позже Лиз спросила Роджера:

– Этот Тин Акелу приехал из стойбища возле дороги, которая ведет на участок нефтедобычи?

– Нет, – ответил Йейт, – их поселение находится менее чем в ста километрах к западу отсюда. И он сам, и все его племя принадлежат к самой высокой касте, и «Тин» в его имени указывает на то, что их род ведет начало от королевы Тин Хинан, которая когда-то правила империей туарегов, простиравшейся от Атлантического океана до реки Нил. Получив ядовитый укус в руку, он всю ночь провел в седле, и мне бы следовало назначить ему стационарное лечение. Но как я уже говорил вам, нужно нечто чрезвычайное, чтобы заставить туарега остаться под крышей европейского дома. Поэтому, зная, что у меня будет возможность вновь осмотреть руку и перебинтовать ее, когда мы приедем на ахал, я отпустил его. Вы передадите мое приглашение Эндрю, ладно? А я договорюсь обо всем с Дженайной и Бет. Нам придется отправиться в путь часов в пять, поскольку в этих местах на дороге часто встречаются феч-феч. Но поскольку мы поедем на двух машинах, все должно быть хорошо.

Однако получилось так, что две машины им не потребовались. Хотя и Дженайне и Бет очень хотелось поехать на праздник, но утром того дня, на который был намечен ахал, у Бет немного повысилась температура, и, по совету Роджера, Дженайна уложила ее в постель и сама вынуждена была остаться дома. Так что теперь их экспедиция состояла из трех человек: самого Роджера, Лиз и Эндрю.

Западная дорога, по которой предстояло им ехать на этот раз, очень отличалась от приличной дороги, что вела на участок нефтедобычи. Она представляла собой ухабистую и усыпанную осколками камней колею, изобилующую долгими участками с профилем, похожим на гигантскую стиральную доску с крутыми гребнями и впадинами, засыпанными нанесенным песком. По обе ее стороны торчала чахлая растительность, на смену которой позже пришли пугающе черные скалы, которые в лучах заходящего солнца выглядели словно покрытые ослепительно блестящей эмалью.

«Вот уж определенно не дай бог остаться в этом месте одной или же заблудиться», – подумала Лиз, одновременно зачарованная и напуганная. Однако солнце все ниже и ниже опускалось к горизонту, что лежал перед ними, и на короткое время залило все ярким пламенем, одновременно окрасив окружающие его облака с беспечностью гения, размазавшего яркие краски по своей палитре, и Лиз вскоре забыла об этом внушающем ужас пейзаже.

Но внезапно солнце исчезло, и в течение нескольких минут яркие краски на палитре были смыты, а ночь, мгновенно опустившаяся на пустыню, сделала так, что все контуры пустынного пейзажа перестали быть пугающе страшными, но приобрели таинственные, призрачные очертания в этом темно-синем и серебристом мире.

Конечный пункт их поездки располагался у подножия невысоких, изрытых пещерами холмов, и в прозрачном ночном воздухе пустыни пламя сложенных из пальмового хвороста костров, а также свет в поселении были видны с очень большого расстояния. Не доезжая один-два километра, они проехали крошечный французский пост, а подъехав к поселению, смогли разглядеть два замкнутых кольца шатров.

Роджер подъехал ближе, и откуда-то появились группы любопытных зрителей, которые пришли поглазеть на машину и обменяться мнениями о ней. Но в соответствии с обычаем туарегов, предписывавшим относиться к чужеземцам отчужденно, никто из них не проронил ни слова приветствия до тех пор, пока не подошел Тин Акелу. Когда Роджер представил ее Тин Акелу, тот поклонился и коснулся ее руки. Однако его блестящие глаза остались непроницаемыми.

Тин Акелу велел одной из женщин проводить Лиз в шатер своей жены, и там девушка почувствовала себя увереннее. Хотя, кроме улыбок и кивков, у них не было иного способа общения, местные женщины вполне были готовы относиться к ней как к одной из своих.

Лиз была предупреждена заранее, что женщины будут есть отдельно от мужчин. Ей выдали полотенце, которым она должна была укрыть свои ноги, и выделили место на груде подушек, не сказать чтобы слишком мягких и разложенных так, как если бы это было изголовье кровати. Среди предложенных ей блюд она узнала кус-кус, в Тасгале ей уже довелось познакомиться с этим блюдом в европейском исполнении.

После того как с едой было покончено, женщины вышли из-за стола и присоединились к мужчинам, которые уже собрались возле костров. Увидев в клубах дыма Эндрю и Роджера, Лиз обрадовалась и бросилась к ним, а потом они сели втроем и стали слушать речитатив и декламацию женщин (или это было их песнопение?), исполняемые под аккомпанемент ритмичной и заунывной мелодии, исполнявшейся на каких-то струнных инструментах.

А позже было расчищено место, и молодые люди, подстегиваемые едкой критикой и насмешками девушек, каждая из которых к этому времени уже остановила свой выбор на каком-то определенном мужчине, стали состязаться в прыжках в длину и демонстрировать головоломные трюки, балансируя на канате.

Когда интерес к спортивным состязаниям угас, группы собравшихся вокруг костров стали редеть. Однако было видно, что за кромкой круга, ограниченного шатрами, веселье нисколько не уменьшалось, и спустя некоторое время Эндрю подошел к Лиз, которая стояла отдельно от всех.

– Они тут что-то затевают, – сказал он ей. – То ли какую-то игру, то ли шутку, участвовать в которой предстоит и нам. Я не силен в их языке, но один из местных сумел объяснить мне, что ему нужно знать имя «леди», которая приехала с нами. Сперва я подумал, что он имеет в виду тебя, но когда он показал мне на молодого человека и девушку, явно влюбленных друг в друга, мне пришлось объяснить ему, что в этом смысле «леди» у нас нет. Тогда он захотел узнать имя возлюбленной Роджера, и я никак не мог от него отделаться до тех пор, пока не предложил ему воспользоваться именем «Элизабет», видишь ли, при этом я думал о Бет Карлайен…

– А почему бы ему узнать об этом не у тебя, а у самого Роджера? – спросила Лиз главным образом для того, чтобы что-нибудь сказать по данному поводу.

– Да он в это время куда-то скрылся. Думаю, что пошел к Тин Акелу. Однако этот мой новый приятель дальше стал расспрашивать у меня, сумел ли я выбрать для тебя «повелителя» и как тебя зовут.

– Ну и что ты ему сказал?

– Дорогая, мое знание языка туарегов не позволило мне объяснить ему, что в английских семьях родители не вправе вести длительное наблюдение за тем, кого их дочери избирают себе в качестве «повелителей». Поэтому я ничего ему не ответил на первую часть вопроса, а просто сказал, что тебя зовут Лиз. А когда он вроде как стал рассуждать, что, мол, это и не имя вовсе, я заменил «Лиз» твоим полным именем «Элизабет», и это должно было бы вызвать в голове у него такую путаницу, что впору бегать по потолку, как ты считаешь?

Лиз провела языком по пересохшим губам.

– Наверное, – сказала она, – ты создал у него впечатление, что Элизабет – это родовое имя всех английских девушек.

– Да, мне тоже так кажется. Однако пойдем и посмотрим, что там происходит, ладно?

Ближе к подножию холмов, там, где сейчас собрались молодые люди и девушки, песок был плотно утоптан и усыпан обломками скал. Девушки использовали эти плоские камни в качестве своеобразных пьедесталов, на которые они жестами и голосом, похожим на щебетанье, приглашали подняться своих молодых людей.

Стоя рядом с Эндрю, Лиз смотрела на эту картину. Неожиданно одна из девушек, более храбрая, чем все остальные, взяла Лиз за руку и указала на один из плоских обломков скалы. Девушка безостановочно хихикала и тараторила о чем-то, тогда как Лиз, обернувшись назад, искала взглядом отца, как бы спрашивая, как ей поступить, пока тот, махнув в удивлении рукой, не разрешил ей следовать за девушкой.

– Все это выглядит достаточно невинной забавой, – подбодрил он ее, – так что будет лучше, если ты присоединишься к ним. Лиз пришлось подняться на обломок скалы и ждать, что будет дальше.

А вокруг нее из толпы один за одним стали выходить молодые люди, они поднимались к девушкам, что стояли на своих небольших возвышениях, и после этого какой-то еще мужчина подходил к ним и процарапывал на плоскости каждого обломка контуры стоп каждой пары, дополняя полученную кривую кругом и еще, насколько могла видеть Лиз, какими-то символами внутри этого круга.

Стоя на плоском камне одна, Лиз чувствовала себя белой вороной и более чем просто глупо. Но как раз тогда, когда она стала размышлять о том, как ей убраться отсюда и при этом никого не обидеть, Лиз увидела, что Роджер подошел к ее отцу и теперь смотрел в ее сторону. Менее чем через минуту он уже стоял рядом с ней, жестом приглашая мужчину в синих одеждах начертить свои иероглифы и возле их ног тоже.

На этом вроде бы с этой церемонией было покончено. Пары стали рассматривать начертанные символы, отпуская шутки по этому поводу. Потом, прежде чем проститься со своей партнершей, каждый мужчина взял ее за руку и, низко поклонившись, приложил эту руку к своему лбу. Что же касается Роджера, то он, вместо того чтобы повторить эту процедуру, бросил своим ближайшим соседям несколько насмешливых замечаний на языке туарегов и, прежде чем Лиз поняла, что происходит, обнял ее и поцеловал прямо в губы, пылко, властно и с такой силой, противостоять которой у Лиз не было сил.

Наконец, сопровождаемый восторженными комментариями со стороны девушек, Роджер отпустил Лиз. Девушки кричали, хлопали в ладоши, а одна из них – та самая, которая уговорила Лиз присоединиться к ритуалу, – подскочила к Роджеру и, уперев руки в бока, подняла лицо, как бы настаивая на том, чтобы он поцеловал ее тоже. Но тут внезапно ее одолела робость, и она снова спряталась в толпе своих друзей, которые, перед тем как им всем уйти, накинулись на нее и стали громко ругать.

Скроив гримасу, Роджер опустил глаза на Лиз. – Надеюсь, – сказал он, – я не подорвал устои здешней морали! Возможно, в конце концов, все это было просто ошибкой.

Лиз глубоко вздохнула, чувствуя, как воздух буквально с болью выходит из грудной клетки.

– Ну, что касается меня, вы можете не сомневаться, что все это было ошибкой! – сказала она. – Как вы могли? Нет, как вы могли совершить такое перед всеми ними? И в любом случае, что значил данный ритуал? Вы должны были знать, что я не имела о нем никакого представления!

– Но если вы не знали, что же вы там делали вместе со всеми другими красотками? – с вызовом бросил Йейт.

– Одна из местных девушек – та самая, которая только что подходила к вам, – пригласила меня принять участие, и папа решил, что мне не следует отказываться. Он тоже не больше моего знал об этом мероприятии, за исключением того, правда, что еще до его начала один из мужчин подходил к нему и спрашивал, как меня зовут.

Роджер не сводил с нее глаз.

– Но теперь вы думаете, что все знаете, и не это ли является причиной демонстрируемого вами негодования?

Лицо у Лиз раскраснелось от гнева.

– Я ничего не демонстрирую! Но конечно же я смогла догадаться или почти смогла. Ну как мне не догадаться, когда все вокруг меня столь недвусмысленно стали разбиваться по парам. Это был какой-то ритуал, что-то вроде ухаживания, верно?

– Верно, – сухо кивнул Йейт, – но если это была всего лишь церемония, какая-то часть невинного ритуала, из-за чего вся эта ерунда? Или же вы что, ждали, что я позволю вам простоять третьим лишним, чем-то вроде девицы без кавалера на танцах?

– Вы могли бы подойти ко мне и, объяснив, в чем дело, увести меня оттуда!

– Ну как вы могли подумать, что меня можно обвинить в таком неблагородном поступке?

Возмущенная насмешкой, звучавшей в его голосе, Лиз резко возразила ему:

– Во всяком случае и если учесть, что применительно к нам вся эта инсценировка ничего не значит, целовать меня подобным образом на публике да еще делать при этом вид, будто бы вы искренни в своих намерениях, – это гораздо более неблагородный поступок! Если уж вам так угодно придерживаться ритуала, вы могли бы просто склониться над моей рукой, как это сделали все остальные мужчины.

– Не согласен. Во всяком случае, тогда я был не согласен. В конце концов, подобный способ выражения лучших чувств – это не наш обычай, и откуда мне было знать, что вы найдете процесс обмена простым приветственным поцелуем настолько неприятным.

– Это вовсе не было приветственным поцелуем!

В ответ он рассмеялся:

– Ладно, ладно! Выходит, что я не заслуживаю совсем никакого доверия, хотя бы как исполнитель достаточно впечатляющего действа? Во всяком случае, это понравилось нашим гостеприимным хозяевам, а вы слышали, как я объяснял им, что таков наш европейский способ скрепления союза, возникшего между нами благодаря их церемонии?

– Вы знаете, что я не поняла ни слова из того, что вы им сказали. И какой это там союз? Вы понимаете под ним ритуал, при котором они что-то нацарапали на камне? И ради бога, чего же они там нацарапали?

Прищурив глаза, Роджер окинул ее задумчивым взглядом:

– Вам случалось когда-нибудь задумываться о тех, кому приходило в голову вырезать на стволе дерева сердце, пронзенное стрелой, и некие инициалы под ним? Некоторые из подобных символов бывают свежими, сделанными вчера или позавчера, тогда как другие оказываются настолько стершимися и уже настолько малозаметными, что тот факт, что некие Боб и Лил, которым принадлежат эти инициалы, уже давно состарились, если живы вообще?

– Да, конечно.

– Так это то же самое. Процарапанные на камне контуры ступней, круг и иероглифы – это туарегский эквивалент вырезанного на дереве сердца, пронзенного стрелой. Вся разница в том, что, не имея подходящих деревьев, они вместо них пишут свои «Махмуд+Дассина = Любовь» или «Бени+Абба = Любовь» на камне. И раз уж об этом зашла речь, – тут Роджер искоса посмотрел на Лиз, – и здесь ветру и солнцу придется поработать столетие или два, чтобы стереть эту надпись «Роджер любит Лиз».

Лиз уставилась на него.

– Они не могли написать это! – воскликнула она.

– Извините, это просто образное выражение. Сомневаюсь, что у них вообще есть письменность, что они вообще могут писать на том языке, на котором говорят. Но они начертали символ, который, по их мнению, может обозначать мое имя, и еще один символ для обозначения вашего имени. Насколько я могу видеть, в этом нет ничего плохого. В конце концов, вряд ли кто-то из тех, кто проявляет интерес к любому из нас, когда-либо увидит эту надпись или поймет, что она означает.

– Но если это древний обычай туарегов, тогда это и вовсе плохо, что мы позволили им думать, будто бы мы… дали друг другу клятву верности подобно всем остальным парам?

– Не думаю, что мы нарушили какую-то из их заповедей, – пожал плечами Йейт. – Позволю себе утверждать, что множество союзов, возникших сегодня, увидят свет завтрашнего дня и, может быть, даже окажутся еще короче нашего.

Лиз почувствовала руку Роджера у себя на локте.

– Вы же не станете возражать, если я скажу, что вы делаете из мухи слона? Мне очень жаль, если я заставил вас смутиться, но я не стану ломать голову над тем, какой эффект произвело на наших здешних друзей это представление. Как мне тогда казалось, было бы невежливо, если бы мы не подыграли им на этом спектакле. Так что забудьте обо всем и скажите себе, что это не имеет ровно никакого значения. А тем временем нам пора ложиться на обратный курс. Так что если вы с Эндрю пойдете к машине, я тем временем отыщу Тин Акелу и поблагодарю его за гостеприимство.

Однако Эндрю тоже захотел поблагодарить хозяина, и поэтому Лиз подошла к машине первой и, когда они вернулись, уже сидела на заднем сиденье.

Эндрю внимательно посмотрел на свою дочь.

– А ехать на переднем сиденье ты больше не желаешь, Лиз? – спросил он.

– Нет. Я устала.

Эндрю вполне устроил этот довод, и он кивнул, соглашаясь с ним. Но не Роджера. Садясь на место водителя, он холодно бросил через плечо:

– Вы знаете, все эти дипломатические уловки типа «У меня заболела голова» здесь вовсе не обязательны. Я признаю себя виновным. – И, повернувшись к Эндрю, добавил: – Лиз демонстрирует, что чрезвычайно возмущена моим поведением, поскольку я поцеловал ее на глазах у всего населения, собравшегося здесь!

– Но ведь это же абсурдно! – Нахмурившись, Эндрю повернулся к дочери. – Лиз, неужели ты и вправду станешь дуться из-за этого? Неужели ты, если верить Роджеру, не смогла отнестись к этому делу с должным пониманием – как к шутке? По сути дела, это я предложил ему встать рядом с тобой на камне. А также поцелуй вместо их приветственного «салам!». Ну зачем из-за этого портить настроение и себе и окружающим?

– А затем, что от начала до конца это было сплошное недоразумение! – запальчиво ответила она.

– Ну и все равно, зачем валить всю вину на Роджера? Почему бы тогда не обвинить и меня – за то, что я предложил тебе принять участие в этом обряде?

Со стороны Лиз было бы просто невозможным безрассудством требовать от своего сердца, чтобы оно искало продолжения ссоры. «Ведь тот, кто целовал меня, – бездумно, не придавая поцелую никакого значения и не догадываясь о том, как мне хотелось бы, чтобы он целовал меня снова и снова, – это же был Роджер!»– подумалось ей. Вслух же она сказала:

– Только потому, что ты не более моего знал про цель и назначение этого обряда. – А потом добавила устало: – Папа, давай больше не будем об этом. Что сделано, то сделано, и если ни один из вас не способен взглянуть на все это моими глазами, то я… одним словом, мне жаль, что я придала всему этому такое значение.

Какое-то время Эндрю выглядел так, как будто он сомневается, рассматривать ли последние слова Лиз как какую-то форму извинения. Затем он сказал:

– Да, пожалуй, давай больше не будем, – и, вновь повернувшись к Роджеру, тактично переменил тему разговора.

«Инцидент исчерпан? Да, я полагаю, что да», – подумала Лиз, вспомнив, что даже те несколько процарапанных на камне линий, которым предстоит связать ее имя с именем Роджера, в течение столетий будут говорить свою ложь безжалостному солнцу.

Да нет, в этой истории любви все было верно! Только Элизабет в ней была не та, что нужно, вот и все. Все было столь же просто, сколь и мучительно.