Дебютантки

Чарльстон, Южная Каролина. Июнь. 1941

Это было мое четырнадцатое лето. Было необыкновенно жарко и влажно — погода совершенно нетипичная даже для Чарльстона в июне. Школьные занятия уже закончились, и я занималась тем, чем обычно занималась в долгие теплые летние дни. Почти каждый день я ездила в публичную библиотеку и почти каждый день прочитывала одну книгу, а иногда и две. Я много гуляла, бродила по Баттери, потрясенная его очаровательными домиками в пастельных тонах и изящными чугунными оградами; я заглядывала в форт Самтер, расположенный в центре гавани, как и тогда, в 1861-м, когда раздался первый выстрел Гражданской войны. Я бродила по садам Миддлтона — этим тщательно спланированным, украшенным скульптурами садам, которые сравнивались с садами Версаля и которыми очень гордились жители Чарльстона, так что и я считала их предметом особой гордости. Мы с подругами частенько катались на лодках по прудам Кипарисовых Садов, и пока остальные девочки флиртовали с мальчиками на соседних лодках, я любовалась поросшими мхом деревьями и пальмами. Я также ездила в особняк Мэниголт, поскольку это была местная достопримечательность и памятник прошлых лет, и я любила представлять себе красавиц, живших там до Гражданской войны, которые смеялись и танцевали, спускались по этим лестницам с балюстрадами, прогуливались по просторным верандам и среди колонн портика.

Особенно я любила спускаться к набережной Эшли, где ела крабовый суп и разглядывала корабли у причала. Каждый раз, как отплывал какой-нибудь корабль, я, как, наверное, все дети, мечтала о путешествиях и о далеких портах. В то время я еще не знала, что уеду из прекрасного Чарльстона гораздо раньше, чем предполагала, — уеду на поезде, а не на корабле, и что с того момента вся моя жизнь пойдет по-другому.

И вот я со своими подругами шла в кафе-мороженое, и, пока они строили глазки симпатичному буфетчику Басу Дженкинсу, стоящему за стойкой, где продавалась содовая со всевозможными сиропами, я сидела, потупив глаза. Я никогда не проявляла такой активности, как они, потому что по природе была очень застенчивой, а моя мать, Марта Лидз Уильямс, внушала мне, что я не должна вести себя вызывающе, как иногда ведут себя другие девушки, в основном те, чьи корни не уходит в те времена, когда Южная Каролина была еще колонией. И я работала в саду с мамой, которая частенько получала призы за свои розы и камелии, и с жадностью слушала ее рассказы о том времени, когда она и ее сестра Беттина были молодыми, — до того момента, когда они выросли, и Беттина сбежала с богатым северянином, и мама порвала с ней. Я сидела в кресле-качалке на веранде и изредка приветствовала проходивших мимо знакомых, хотя мама не раз говорила мне, что настоящая леди, а уж тем более представительница семьи Лидзов не должна повышать голос, даже в самых неожиданных обстоятельствах. Именно этим я и занималась в тот день, когда мистер Уоткинс, наш почтальон, принес то письмо с Севера, решившее мою судьбу, письмо, которое увело меня из Чарльстона, из моей спокойной, безмятежной жизни в новый и необычный мир — мир Сары, Крисси и Мейв.

Сара

Сара взбежала вверх по лестнице. Она уже с утра измучилась ожиданием и все время занятий в школе «Три Дей» смотрела на часы в классе и на перемене.

…Дверь комнаты ее матери была закрыта, но Сара вошла не постучав. Был солнечный майский день, четыре часа пополудни, однако в спальне было темно. Жалюзи были опущены, тяжелые желтые бархатные шторы задернуты. Сара с трудом могла разглядеть женщину, лежащую на кровати.

— Мама?

— Сара. Ты уже вернулась из школы, дорогая?

Сара наклонилась и нежно поцеловала мать в щеку. Кожа была мягкой, но очень сухой.

— Как ты себя чувствуешь, мама?

— Хорошо. Немного устала, но, в общем, хорошо. Как прошел день?

— Нормально. Мама, можно я раздвину шторы? На улице так чудесно.

— Не нужно, Сара, милая. У меня от света болят глаза. Может быть, завтра.

— Ну хорошо. Но не забудь — завтра мы обязательно раздвинем шторы, а еще через день ты спустишься вниз. А потом мы поедем кататься верхом. Ведь весна, мама! На улице чудесный весенний день.

— Ну да, особенно если принять во внимание весь этот городской шум Нью-Йорка. — Беттина Голд тихо засмеялась. — Вот где по-настоящему прекрасно, Сара, так это в Чарльстоне. Ведь ты никогда не была в Чарльстоне весной, правда? Чарльстон это… — она замолчала на полуслове.

Сара вообще никогда не была в Чарльстоне, однако сказала:

— Не сомневаюсь. Я легко могу представить себе Чарльстон. Я стою у реки, и вокруг так красиво…

— Да, действительно у реки необыкновенно красиво, Сара. Я помню, как однажды в июне, когда я… — она замолчала, как будто вспомнила все слишком отчетливо и вдруг осознала, что находится в спальне в нью-йоркском доме. — Миссис Манеро сегодня ушла, Сара. Так что у нас опять нет экономки. Твой отец будет ужасно сердит! Он терпеть не может, когда в доме что-то не так. Он считает, будто это я виновата в том, что мы не можем удержать…

— Не волнуйся, мама. Мы больше не будем нанимать экономку. Я сама буду обо всем заботиться.

— Нет, Сара, это слишком тяжело. Ты в твоем возрасте должна развлекаться. Чтобы было что вспомнить, когда вырастешь. Вечеринки… Я не хочу, чтобы ты…

— Нам не нужна экономка, — настаивала на своем Сара. Она знала, насколько непрактична ее мать. — Я знаю, что надо делать. Я смогу давать распоряжения и повару, и другим. Я смогу составлять меню. Мама, я же училась этому. Поэтому я и не поехала в прошлом году в закрытую школу, а осталась дома. Я стану помогать тебе, и мы будем вместе. Ты помнишь, как мы договаривались?

— Да, помню, конечно.

Но в результате получилось совсем не так, как хотелось. Сара стремилась все время проводить с матерью, со своей бедной матерью, которая была так одинока, но Беттине Голд приходилось проводить по нескольку недель в разных лечебницах для богатых алкоголиков. Саре же хотелось, чтобы мама была дома, а не в больнице. Она также думала, что таким образом ей удастся заставить отца бывать дома почаще. Но из этого тоже ничего не получилось. И вот этой осенью она снова собиралась вернуться в школу. В школу-интернат, как настаивал отец.

— Послушай, мама, мы ведь пробудем здесь всего месяца два. А затем уедем на лето в Саутгемптон. Я пока без особого труда смогу вести дом и заниматься прислугой. А в Саутгемптоне будет еще лучше. Ты сама увидишь.

— Может быть, ты тогда сама скажешь об этом отцу, Сара? О том, что ты не хочешь, чтобы мы искали экономку. Если ему скажу я…

— Хорошо, я сама скажу.

Беттина Голд откинулась на подушки. Ее рука, нервно потиравшая шею, опустилась на простыню.

— Спасибо, Сара.

— Я хотела с тобой поговорить еще об одной вещи, мама. Я тут вот о чем думала. О Марлене.

— О Марлене? — рассеянно переспросила Беттина.

— Да, мама. Дочери твоей сестры Марты. Мы ведь ровесницы.

— Нет, Сара, мне кажется, что ты ошибаешься. По-моему, дочка Марты должна быть моложе тебя. Марта вышла замуж после меня.

— Нет, мама. Ты мне говорила, что Марлена родилась в 1928 году, как и я. Она лишь на несколько месяцев моложе меня. У меня день рождения в январе. А у нее — в марте. Во всяком случае, мама, мне бы хотелось познакомиться с ней. Ведь у меня никого нет, кроме тебя. И отца… Я и подумала, а что если нам пригласить ее в гости? Или еще лучше — может быть, нам предложить оплатить ее обучение у мисс Чэлмер? Ты говорила, что у тети Марты и дяди Говарда с деньгами туговато. Тогда мы с Марленой смогли быть жить в одной комнате. Мне бы так хотелось жить в одной комнате со своей двоюродной сестрой, мама. Иногда я чувствую себя такой одинокой. Нет ни сестры, ни брата. Даже настоящей подруги нет.

— Я знаю, дорогая. И я тоже уделяла тебе так мало времени. Бедная моя Сара! Я была не очень хорошей матерью. А я так хотела ею быть, я так хотела тебя, и ты была такой очаровательной малышкой — лучше не бывает. Ты и сейчас просто прелесть, но я не была тебе хорошей матерью… — на глазах Беттины показались слезы.

— Неправда, мама, это совсем не так! — Сара положила голову на подушку Беттины и, прижавшись к ней щекой, прошептала: — Ты была самой лучшей мамой. Я так люблю тебя!

— И я люблю тебя больше всех на свете, Сара. Я думаю, что это действительно прекрасная мысль — насчет дочери Марты, — как, ты говоришь, ее зовут?

— Марлена.

— Почему бы тебе не поговорить об этом с отцом, милая? Если об этом попросишь ты, он обязательно согласится.

— Обязательно поговорю, мама. Спасибо. — Она поцеловала мать в щеку. На этот раз она показалась Саре горячей. — У меня есть еще одна идея.

Беттина тихо рассмеялась:

— У тебя всегда полно идей, Сара.

— Мы могли бы предложить финансировать дебют Марлены в Нью-Йорке. Уже после окончания школы. Таким образом, мы сможем подольше быть вместе.

— Возможно, это мы тоже могли бы сделать, Сара. Однако особенно не надейся. Не знаю, как ко всему этому отнесется Марта. Она всегда очень ревниво соблюдала традиции: для Марты Лидз традиции Юга — это все. Мы с Мартой впервые вышли в свет в Чарльстоне, как и все девушки из рода Лидзов. А дебют в Чарльстоне — это уже что-то. Дебютантка из Чарльстона может отправляться куда угодно и… Ты знаешь, как говорят: «Дебютантка из Бостона, может быть, образец добродетели и порядочности, но дебютантка из Чарльстона наиболее утонченная и образованная». И к тому же намного красивее, — добавила она, тряхнув головой.

— Уверена, что ты права, мама, но я думаю, что дебют в Нью-Йорке будет просто интересней. Ну, во всяком случае, мы ведь можем это предложить?

— Хорошо, дорогая. Но особенно не увлекайся. Сначала тебе необходимо будет уговорить отца, а затем тетю Марту. — Она покачала головой и опустила веки. — Я просто ничего не знаю о Марте…

— Ой, мама, не забивай всем этим свою бедную голову. Я сама обо всем позабочусь. Может быть, спустишься сегодня к ужину? Ну хоть попробуй. Ну для меня.

— Только не сегодня, Сара, дорогая. Я еще недостаточно окрепла. Лучше еще немного подремлю. — Она виновато улыбнулась и закрыла глаза.

Сара на цыпочках вышла из комнаты. С отцом у нее проблем не будет. Он всегда старался угодить дочери. И немудрено. Он чувствовал, что виноват перед ней.

Морис Голд, ранее носивший имя Мойше Гольдберг, родился в деревне неподалеку от Ковно в Литве, которая тогда была частью России. Или, во всяком случае, была под властью России в течение многих лет. Когда Мойше было десять лет, брат его матери Сэм Уорнер — некогда Варновский — помог Саре и ее детям перебраться в Новый Свет. Сам он уехал в Америку на пятнадцать лет раньше, неплохо там устроился, женился. Позднее появился сын, дочь и большая фабрика по пошиву мужских сорочек в Нижнем Ист-Сайде.

Перед самым отъездом внезапно обнаружилось, что у Мойше себорея с перхотью. Под шапкой курчавых черных волос его голова была покрыта красными струпьями и желтым гноем. Соседи убедили Сару, что мальчика в таком состоянии никогда не пустят в Америку. Необходимо было принимать решительные меры. Было одно средство, жестокое, но надежное. Сара нарезала белую ткань на квадратики и поставила на печь горшок с дегтем. Затем на густые волосы Мойше вылили горячий деготь и к нему прилепили кусочки ткани. На следующий день, когда лоскутки крепко приварились к волосам, Сара, маленькая, но решительная женщина, стала сдирать их, выдирая из кровоточащей головы Мойше каждый волосок. Мойше вопил от боли, но Сара не останавливалась, сама заливаясь слезами. Она слышала о том, что происходит на Эллис-Айленде, — дети, не прошедшие медосмотр, отсылались обратно одни, в то время как вся остальная семья — мать, отец, братья и сестры — в силу обстоятельств и по финансовым причинам была вынуждена оставаться на новом месте, расставаясь с несчастными, возможно, навсегда.

— Мойше, ты что, хочешь, чтобы тебя отослали одного обратно в Ковно? Или ты хочешь стать американцем? Так что ты выбираешь? — бранилась Сара, снова и снова выдирая клочья измазанных дегтем черных волос, выбрасывая их в мусорное ведро и вытирая кровь.

Наконец мучительная процедура была закончена. Ободранную голову Мойше вымыли вонючим стиральным мылом и намазали какой-то мазью. С Божьей помощью, если повезет, кожа на голове вскоре засохнет и станет гладкой, и к тому времени, как они доберутся до Эллис-Айленда, отрастут и волосы.

Собрав свои пожитки, Сара с семьей отправилась в Германию — это было первым этапом долгого пути. Добравшись до границы, с одной стороны охраняемой русскими, а с другой — немцами, они вместе с другими еврейскими эмигрантами пошли по мосту, сопровождаемые улюлюканьем и с той, и с другой стороны. Отец Мойше, Давид, бородатый, в черной широкополой шляпе, не обращал на кричавших никакого внимания. Рядом с ним шел его Бог, — и неужели он будет обращать внимание на этих гоев, скалящихся и кривляющихся, как обезьяны? Они для него не существуют. Но Мойше было очень стыдно служить объектом злых насмешек. Он этого не забудет никогда.

Семнадцатого сентября семья погрузилась на пароход с кучей подушек и перин, латунными подсвечниками, а также наволочкой, в которой оставались припасы, захваченные еще из дома, — засохшая колбаса, черствый, как камень, хлеб и несколько проросших луковиц. Они должны были прибыть в Америку пятого октября, однако задержались в пути на десять дней.

Их поместили в четвертом классе — деревянные многоярусные нары до самого потолка. Там вместе с ними ехали другие русско-польские евреи, немецкие евреи, а также немецкие, польские и русские бедняки — неевреи. Им всем приходилось спать бок о бок и три раза в день вместе питаться за длинным деревянным столом, расположенным в глубине парохода.

Каждодневное меню пассажиров четвертого класса было неизменно — овсянка, чай, картошка в мундире, лук, огурцы, крепко посоленная селедка и для тех счастливчиков, кто мог это есть, — колбаса и свинина. В первые дни Мойше Гольдберг, как и многие другие, сильно страдал от морской болезни, и каждый раз, проходя мимо камбуза, испытывал очередной приступ. Однако вскоре ему стало лучше, а морской воздух разбудил аппетит. Небольшой запас Сары был уничтожен уже на второй день плавания, и семье приходилось поддерживать свои силы лишь корабельной овсянкой, картошкой и луком. Всевышний же не позволял им есть трефное — дымящуюся колбасу и ароматнейшую свинину. Давид Гольдберг внимательно следил, чтобы дети его не соблазнились и не согрешили.

Мойше казалось, что от зависти к эмигрантам-неевреям, уплетавшим запретные лакомства, у него в животе появляются дырки. Но больше всего его потрясли немецкие евреи, которые ели то, что еврею запрещено. Это было первое знакомство Мойше с Просвещением. Впервые в жизни он обратил внимание на то, что немецкие евреи, кроме того, были еще и чисто выбриты, что также казалось ему непонятным. До этого Мойше отличал мужчин-евреев от мужчин-неевреев по бороде и шляпе. Но здесь, за этим столом, сидели безбородые евреи с непокрытой головой и ели свинину. От всего этого у него голова шла кругом. Он внимательно наблюдал за ними. Они ему казались чище, как будто принадлежали к более высокому классу. Они были больше похожи на крестьян-неевреев.

Во время плавания произошла еще одна странная вещь. Многие русско-польские евреи начали брить бороды. Полный возмущения Давид Гольдберг поносил их, обзывал неверными, болванами, гоями и разрушителями Израиля. Некоторым он задал настоящую взбучку. Однако они назвали его «чокнутым» и перешли к следующей стадии — начали есть нечистую еду. Мойше решил, что его отец действительно чокнутый. Он носил свою бороду и не ел мясо, в то время как они, новообращенные в идеи Просвещения, брились и уплетали сочную, ароматную колбасу. Мойше смотрел на отца с презрением и отвращением, наблюдая, как крошки черствого хлеба исчезают в недрах черной бороды.

Однажды вечером, когда отец вышел из-за стола, Мойше, убедившись, что его никто не видит, быстро ухватил кусок колбасы и засунул в карман. Позднее, спрятавшись в укромный угол, он расправился с пищей. Мясо было вкусное, нежное, но он все ждал, что его поразит гнев Всевышнего. Он стоял, широко улыбаясь, но неожиданно его вырвало коричневой наперченной массой прямо на грязный пол.

К тому времени, как они добрались до Нью-Йорка, волосы у Мойше отросли и стали густыми, как и раньше. В течение всего пути Сара ежедневно мыла ему голову стиральным мылом, пока волосы не стали блестеть, как шелковые. Однако на коже осталось несколько засохших шрамов, и Сара волновалась, что их заметят во время медицинского осмотра на Эллис-Айленде. Она объяснила сыну, что пройти проверку головы надо как можно быстрее, но не настолько, чтобы это могло вызвать подозрения.

И когда доктор собрался погрузить свою деревянную лопаточку в кудри Мойше, тот нагнулся, отскочил и, весело хохоча, стал бегать, путаясь под ногами. Доктор посмотрел на озорного мальчишку, пробормотал: «Фу! Животные!» — и вернулся к ожидавшей его очереди людей, стремившихся стать американцами. Сара одобрительно кивнула. Мойше был хорошим мальчиком, красивым и умным. В Новом Свете он сможет выйти в люди.

Сэм Уорнер поселил семью Гольдбергов в трехкомнатной квартире на Хейстер-стрит. Квартира была арендована, однако Гольдберги этого не знали. Все было совсем не так, как дома. Вокруг совершенно не было зелени, зато на кухне пол был покрыт линолеумом, а еще была такая штука, как ледник, — совершенно поразительное изобретение. За один цент можно было купить глыбу льда и поместить ее в ледник — молоко целый день оставалось совершенно свежим.

Сэм Уорнер сказал им: «Это, конечно, не дворец, но скоро у вас будет жилье получше». У самого Сэма был собственный дом, который как раз и казался им дворцом. В нем было восемь комнат, он располагался в районе, называемом Бруклин.

В течение трех дней братья Мойше — Гершон, Гершель и Сима — были определены на работу на фабрике дяди Сэма. Давид стал работать у мясника Германа, об этом Сэм договорился заранее. Мойше и его сестру Ривку записали в школу. Они были младше всех, и Сара считала, что они самые умные. Через неделю Мойше уже начал говорить по-английски и стал называть себя Моррис. Через три недели Сара, которой надоело крутиться на кухне, купила себе тележку, чтобы продавать рубашки, сшитые на фабрике Сэма, в Нижнем Ист-Сайде, где ежедневно сновали толпы людей в поисках выгодной покупки.

Через год Саре удалось скопить достаточную сумму, чтобы купить в Бруклине вместительный дом для всей семьи. Она также убедила брата помочь Давиду приобрести мясную лавку неподалеку от их нового дома, а сама тем временем продавала посуду и прочую хозяйственную мелочь в небольшой лавчонке по соседству: и это позволяло ей одновременно присматривать за мясным магазином, когда Давид отправлялся в синагогу, что бывало довольно часто.

Будучи женщиной практичной, Сара отказалась от мысли сделать из своего сына Морриса раввина. Учитель еврейской школы сказал ей, что у него часто возникает желание выгнать мальчишку из класса за то, что тот «слишком умный», а не готовить его к благородному поприщу. Однако Сара уговорила учителя оставить его в школе, чтобы он проникся уважением и почтением к наставникам, затем надрала ему уши, оттаскала за волосы и нахлестала по щекам.

— Ну ладно, дурак ты этакий, значит, раввином ты не будешь. Тогда тебе придется стать доктором.

Меньше всего на свете Моррис хотел стать раввином и почти так же — доктором. Учиться на доктора слишком долго, а он хотел как можно быстрее получить свое. Он намеревался войти в дело своего дяди и, используя эту работу как первую ступень карьеры, в дальнейшем завести собственную фабрику.

Старший брат Морриса Джордж (бывший Гершон) женился и первым из братьев сбрил бороду.

— Как только он ушел из дома, он стал гоем, — жаловался Давид своей жене.

— Это Америка, — успокаивала его Сара. — И где это сказано в Писании, что мужчина должен носить бороду? Если он пользуется не лезвием, а порошком, то это разрешается.

Гершель и Сима последовали его примеру, действуя одновременно, чтобы легче было противостоять гневу отца. Он не разговаривал с ними семь недель.

— Я не разговариваю с неверными, — говорил он, — если только меня не вынуждают к этому.

Моррис смеялся про себя. Уже несколько месяцев он тайно сбривал каждый новый волосок, появляющийся на мальчишеском подбородке, надеясь, что отец подумает, что его младший сын несколько задерживается в развитии. Однако иногда он замечал, что мать пристально смотрит на него. Интересно, думал он, а она догадывается? Возможно. Его мать знала все. Она знала также, когда лучше промолчать.

Моррису еще не было и шестнадцати, когда Сэм Уорнер сообщил Саре, что ее сын сказал ему, что хочет вступить в дело.

— Это правда? — потребовала она от Морриса ответа, — Только давай без уверток. Я хочу, чтобы ты дал мне прямой ответ.

— Да, это так. Я не хочу быть врачом. Я не могу тратить столько лет на учебу. Я хочу действовать. Я хочу чего-нибудь добиться. Я хочу зарабатывать деньги. И прямо сейчас, а не через десять лет.

— Мойше, но коммерцией может заниматься любой. Любой может с Божьей помощью заработать себе на жизнь. Но не у всех есть такие способности, как у тебя, Мойше. Не каждый может так учиться, как ты.

— А почему, как ты думаешь, дядя Сэм не против, чтобы я вошел в его дело? Потому что во всей школе я лучший математик. Все так говорят. Мисс Беркович говорит, что в математике я просто гений. Честное слово, ма.

— Вот поэтому-то ты и должен учиться дальше, Мойше, а не делать рубашки. Раввина из тебя уже не получится, но врачом ты еще можешь стать. Ты можешь стать образованным человеком. Вся семья будет тобой гордиться.

— Ты будешь гордиться мной, ма. Вот увидишь.

Моррис начал работать на фабрике в тот самый день, когда окончил школу. Однако вскоре выяснилось, что, хотя он прекрасно справлялся с ведением бухгалтерии Сэма Уорнера, он отнюдь не является «кабинетным работником». Его дядя видел, что кроме работы со счетами Моррис прекрасно справляется и с торгово-коммерческой деятельностью, контактируя с оптовиками, которые продают товар владельцам магазинов. В то же время он действовал и как сборщик финансовых документов у дилеров.

Моррис переехал из родительского дома в квартиру, расположенную неподалеку от фабрики, и записался в вечерний колледж. Давид Гольдберг заявил:

— Еврейский юноша выезжает из родительского дома, когда женится. Неверный бездельник выезжает, чтобы еще больше бездельничать.

Однако Сара была рада, что Моррис продолжает учиться и поступает в колледж. Она защищала его:

— Мальчик должен жить рядом с фабрикой и колледжем, разве нет? Если мальчик и работает и учится, он должен экономить время на дорогу. Это очень важно.

Сара все еще надеялась, что Моррис приобретет какую-нибудь солидную профессию. Если уж не раввин и не доктор, то по крайней мере юристом он еще мог стать. Сара верила, что уж если Всевышний сделал ее сына таким умным, высоким и красивым, то у Него были на это свои соображения. И не его дело возиться с мужскими сорочками.

Однако Моррис не стал изучать юриспруденцию. Как и Сара, он не считал, что рожден торговать рубашками в Нижнем Ист-Сайде. Чтобы стать образованным человеком, он изучал литературу, языки и философию, а также финансовое дело, чтобы бросить вызов тем богачам, чью карьеру он хотел повторить.

Он все еще приходил в свой старый дом в Бенсон-херсте, чтобы вместе с отцом пойти в синагогу и вкусить субботней пищи со своей семьей. В один из таких вечеров Давид Гольдберг так толкнул своего сына, что он растянулся на кухонном полу. Моррис молча, не выражая никакого возмущения, взглянул на отца.

— Что он сделал? — возмущенно спросила Сара у мужа.

— Янкель Пипке видел, как твой нечестивый сын сидел в трефном ресторане на Канал-стрит. Без шляпы или ермолки.

Братья Морриса отвели глаза. Для них не было новостью то, что Моррис посещал такие рестораны и не покрывал больше голову. Даже Сэм Уорнер знал, что он совершает свои деловые визиты с непокрытой головой, хотя никогда не говорил об этом Саре.

Сара повернулась к Моррису:

— Это правда? Только не заговаривай мне зубы.

Моррис не ответил.

Сара вздохнула. Да, это Америка. Наряду с благополучием и хорошей одеждой, магазинами и домом пришли и те новшества, которые ломали старые традиции.

После этого Моррис перестал приходить по пятницам в Бруклин и больше никогда не ходил в синагогу. Затем он изменил написание своего имени Моррис на Морис. Так звучало совсем по-английски.

Морис Гольдберг процветал. Он удвоил оборот фабрики, продавая оптовикам большие партии товаров по более низким ценам. Однако те должны были отдавать половину своей прибыли Морису. Но они все равно неплохо зарабатывали на этом. Морис тоже. А Сэм Уорнер, не зная о том, что его надувают, тоже был доволен тем, что фабрика наращивает производство.

Морис также получал неплохие комиссионные и в качестве брокера по недвижимости. Поскольку ему много приходилось передвигаться по городу, он нередко узнавал о свободных помещениях для контор в процветающем Нью-Йорке. Он сводил нанимателей и хозяев помещений. Когда во время одной из своих поездок по сбору финансовых отчетов он узнал, что один из оптовиков Сэма Уорнера объявил себя банкротом и принадлежавшее ему здание дешево продается, Морис тут же купил его.

После первой деловой покупки Морис понял, хотя ему было лишь девятнадцать, что может совершить много сделок такого рода, вкладывая лишь небольшую сумму наличными в каждую покупку и беря кредит на оставшуюся часть. Затем деньгами, собранными с арендаторов, он расплачивался за кредиты. Используя все свои наличные средства, Морис вскоре стал владельцем нескольких служебных и производственных помещений. Это была достаточно простая операция — главным было то, что Морис Гольдберг рано всему этому научился. Он стал состоятельным человеком еще до того, как ему исполнилось двадцать лет.

Когда Морису был двадцать один год, Сара умерла от опухоли в желудке. Прошло лишь семь дней с момента, как она почувствовала себя плохо и отправилась в больницу, до дня похорон. Эта неожиданная смерть повергла семью в состояние шока. Все произошло слишком быстро.

Когда Морис приходил в больницу и потом во время похорон и «шивы» — недели траура, — Давид не произнес ни единого слова в адрес сына, который сошел с праведного пути. Морис оплакивал свою мать, которую любил так, как только был способен кого-либо любить, и еще больше отдалился от отца, отбросив от своей фамилии окончание «берг», так что теперь его звали Морис Голд.

Перед тем как отправиться на фронт в 1917 году, чтобы сражаться с австро-венграми, Морис неожиданно оказался владельцем немалого количества акций нефтяной и медной компаний. Он совершенно случайно напал на эти акции, стараясь вернуть деньги, которые один из оптовиков Сэма, Гарри Вейнер, собиравшийся уже выйти из дела, был должен его дяде. Морис действовал довольно энергично.

— Ну ты что, разве гой какой-нибудь? — с ужасом спрашивал Вейнер. — Ты и выглядишь, как настоящий гой. Послушай, гой, ведь нельзя же из брюквы выжать кровь. Вот смотри. — Он открыл свой сейф. — Вот смотри! — Он начал разбрасывать бумаги. — Счета, счета и еще раз счета, никаких денег! Ты видишь здесь деньги?

Морис стал перебирать находящиеся в сейфе документы, затем нашел сертификат на акции.

— А это что?

Гарри Вейнер горько рассмеялся:

— Это я получил от розничного торговца, который был мне должен восемь тысяч долларов и оставил меня раздетым до нитки. Хочешь их забрать? Договорились, и теперь я буду должен твоему дяде лишь пять тысяч.

— Скорее всего, они не стоят даже той бумаги, на которой напечатаны, — сказал Морис, — но я их возьму, чтобы вас выручить. И чтобы все было в полном порядке, подпишите документ о передаче этого сертификата.

Вейнеру не хотелось подписывать, однако, когда Морис предложил дать ему взамен квитанцию со словами: «Получено полностью» за тот товар, что он был должен, он уступил. Морис немедленно проверил те компании, акции которых он приобрел. Нельзя было сказать, что они процветали, однако они существовали.

У Мориса была неплохо развита интуиция. Он отдал дяде пять тысяч долларов из своих денег.

— Вейнер разорился, — сообщил он. — Он собирается заявить о своем банкротстве, но мне удалось выжать из него хотя бы по пять центов с доллара до того, как его имущество будет поделено между кредиторами.

Сэм Уорнер простонал:

— Ну что ж, пять центов — это лучше, чем ничего. Но, может быть, в следующий раз не стоит продавать этим болванам больше товара, чем они могут реализовать.

Но следующего раза не было. Морис отправился в армию, заручившись обещанием дяди, что по возвращении получит оставшуюся дядину долю в деле. Сэм уже отдал одну треть своему сыну Соломону, женившемуся на сестре Мориса — Ривке, вторую треть — брату Мориса Джорджу, который занимался фабрикой.

В армии Морис выдавал себя за немца. Его внешность была вполне европейской, он окончил колледж, говорил лучше многих и, будучи офицером, пользовался всеми преимуществами привилегированного сословия, то есть тем, что никогда бы не имел как еврей из Восточной Европы.

Получив назначение в интендантскую службу, Морис ни разу не ступал на вражескую землю и все время занимался тем, что играл в гольф, пьянствовал и развлекался с девочками вместе с другими офицерами, но лишь теми, чье положение в гражданской жизни было достаточно высоким. К тому времени, как он демобилизовался в 1918 году, он решил, что лучше стать приверженцем креста, чем звезды Давида.

По возвращении он застал расцвет послевоенного Нью-Йорка. Его собственное имущество за годы войны поднялось в цене, и теперь он владел несколькими миллионами. Сэм Уорнер выполнил свое обещание: уйдя на покой, он отдал Морису третью часть своего дела, не зная о том, что Морис не собирался возвращаться на швейную фабрику. Он предложил свою долю оставшимся владельцам, Джорджу и Соломону, по непомерной цене. У тех не было другого выбора, кроме как выкупить долю Мориса, чтобы фабрика осталась в семье.

Как и Нью-Йорк, вся послевоенная Америка строилась, росла, развивалась. И Морис не удивился, узнав, что компании, чьи акции он получил от оптовика Вейнера, не только выжили в этот период, но и стали процветающими. Он скупил множество акций этих компаний и постепенно стал основным их владельцем. К своих тридцати годам Морис Голд имел огромное состояние. Не такое огромное, как состояние Гуггенхеймов, еврейско-немецкой семьи, которой он восхищался, оно было ненамного меньше, чем состояние Рокфеллера, однако уж не меньше состояний многих англосаксонских семей, приобретенных в девятнадцатом веке. А Морис кое-что знал об этом: он хорошо изучил историю известных американских династий.

Теперь он был готов стать членом общества, которое никогда не приняло бы его как еврея. В армии он смог выдать себя за нееврея, просто не упоминая об этом. Но в тех кругах, куда он стремился попасть, будут знать о его национальности. Он подумывал о том, чтобы стать членом секты евреев-реформаторов, как многие немецкие евреи. Он уважал немецких евреев, уважали их и в финансовых кругах Нью-Йорка. Нельзя было не замечать огромных состояний всех этих Лейманов, Селигманов, Лейбов и его кумиров — Гуггенхеймов. Все они были известны также своей филантропической деятельностью. Однако немецкие евреи нашли свою нишу в этой жизни и не имели никакого желания вторгаться в верхушку нью-йоркского высшего общества. Они держались особняком, жили благополучной, но своей жизнью. Они избегали всякой гласности, браки заключали только между собой и общались лишь в своем тесном кругу. Морис Голд хотел совершенно другого. Он хотел стать англосаксонским протестантом, чтобы общаться с такими же англосаксонскими протестантами, владеющими огромными состояниями, — Асторами, Вандербильтами, Марлоу или даже Белмонтами, которые также некогда были евреями.

Морис Голд стал членом англиканской церкви. Все, что ему теперь требовалось — это подходящая супруга, большой дом в городе и еще один дом в курортном местечке. Было бы неплохо, если бы и у жены были деньги, однако это для него не было главным. Самым важным была красивая внешность и безукоризненная родословная.

Довольно быстро до Давида Гольдберга дошло известие о том, что его сын Мойше принял христианство и стал-таки гоем. Давид Гольдберг возблагодарил Всевышнего за то, что Сара не дожила до трагического дня «смерти» своего сына, и отслужил по Морису поминальную службу, как будто он и вправду умер. Морис же, узнав о том, что отец объявил о нем траур, ничуть не расстроился. Именно этого он и хотел. В его новой жизни не было места прошлому.

Во время одной из своих деловых поездок в Чарльстон Морис Голд познакомился с Беттиной Лидз. Корни ее родословного древа уходили во времена первых поселенцев Южной Каролины. Ее предки были участниками революции, а потом и Гражданской войны, хотя и проиграли эту войну. У него перехватывало горло, когда он смотрел на нее — более совершенной красоты он не знал. С того самого времени, как он почувствовал себя мужчиной, он мечтал о таких темно-синих глазах и светло-золотистых волосах. Ее манера говорить очаровала его, ее южный выговор вызывал в нем такую страсть, которую у других мужчин может вызвать обнаженная женская грудь или стройная ножка. Он увез ее с собой в Нью-Йорк, и они обвенчались в англиканской церкви. Именно для Беттины Морис купил этот роскошный особняк на Пятой авеню и наполнил его самыми изысканными и дорогими вещами.

Вначале все шло хорошо, пока ему не стало ясно, что Беттина Лидз Голд никогда не сможет вести активную общественную жизнь, стать звездой в высшем свете, как того требовал от нее Морис. В высшем свете Нью-Йорка была жестокая конкуренция, и нужно было быть сильной и бесстрашной, самостоятельной и энергичной, чтобы занять там достойное место. Нужно было быть искушенной, циничной, уметь затмить соперниц и царствовать, как королева.

Мориса раздражала беспомощность Беттины. Чем больше он раздражался, тем больше злился на нее, чем больше злился, тем беспомощнее она становилась. Она замкнулась в себе, плакала, много пила. Она покупала не те платья, нанимала не ту прислугу, заводила не тех друзей. Морис все больше разочаровывался в ней, ему надоела ее бледная красота, ее мягкость он воспринимал как слабость, ее изысканные манеры — как прикрытие собственной беспомощности. Полный разочарования, он вдруг понял, что она не устраивает его и как женщина — ему хотелось более страстного, более темпераментного тела. Единственное, что сделала Беттина, доставив ему радость, — это было рождение дочери Сары, названной в честь его матери, но очень похожей внешне на Беттину. Хотя Морис и был полон презрения к хрупкой красоте Беттины, он обожал эту хрупкость в Саре, которой удалось соединить в себе прекрасные и изящные черты матери с энергией и живостью отца, которые наполняли эти черты жизнью. Морис обожал дочь, так же как в свое время благоговел перед другой Сарой. Если Сара унаследовала внешность матери, то характер у нее был бабушкин. Одно уравновешивало другое.

Беттина Лидз была единственной ошибкой Мориса Голда в его безупречной карьере. Он понял, что переоценил значение имени Лидз. Фамилия обедневшей семьи с Юга ничего не значила для Нью-Йорка, для которого значение имел только жизненный успех. Он также ошибся, переоценив ее обаяние южанки. Это обаяние также не действовало на жителей Нью-Йорка, для них главным была жизненная сила и энергия. Каким же он был дураком! Было множество семей, с которыми он бы мог породниться, — с именами, которые действительно что-то значили, были женщины с деньгами, характером и темпераментом.

Он даже подумывал о разводе. Однако Беттина не станет с ним разводиться. Ему придется взять инициативу на себя. А это уже может вызвать скандал, который ему совершенно не нужен. Те, кто был рожден в богатстве и почете, не боялись за свою репутацию — они презирали любое мнение, кроме своего. Однако Морис Голд еще не достиг такой высоты положения. И кроме того, была Сара. Как быть с Сарой? Ему было нужно отделаться от Беттины, но оставить себе Сару. Ему нужно было каким-то образом заставить Беттину жить своей жизнью.

— Что это она себе вообразила? — спросила моя мать, Марта Лидз Уильямс, у моего отца, швыряя ему в лицо письмо своей сестры Беттины, как будто он имел какое-то отношение к его возмутительному содержанию. — Она считает, что пятнадцать лет может не подавать о себе вестей — даже открытки на Рождество не прислала ни разу, — а затем этакое снисходительное предложение, чтобы возместить свое многолетнее молчание: «дать надлежащее образование Марлене, представить ее в обществе»? — Она закончила интонацией, которую считала чисто английской.

Как глупо, подумала я. Почему это у моей тети должен появиться английский акцент, если она живет в Нью-Йорке? В конце концов тетя Беттина выросла из того же корня, что и мы. Если, конечно, она не утратила все признаки чарльстонской речи, живя столько лет среди янки.

— Это все чепуха, — сказал папа. — Какое это имеет значение, если она сейчас пытается загладить вину? И мне кажется, что она делает очень благородный и добрый жест. Это замечательно, если Марлена получит образование в частной школе. Тогда она сможет поступить в какой-нибудь хороший колледж на Севере — Вассар, Смит, может быть, Редклифф.

— Да? И кто же будет это оплачивать, Говард Уильямс? — насмешливо спросила мама.

Папа покраснел.

— Сначала надо решить первый вопрос, а там видно будет.

— Лично я — против. Я не желаю пользоваться благодеяниями Беттины. И уж конечно, ее еврея.

— Ну, какая разница, кто он — еврей или индус. Боже ты мой! С ним спит твоя сестра, а не ты.

— Я думаю, что он просто делает то, что хочет Беттина. А Беттина изображает из себя великосветскую даму, осыпающую бедных родственников благодеяниями. И что для него значат деньги? Для него дать эту сумму — все равно что в горшок пописать.

Только здесь я поняла, как расстроена мама, — иначе она ни за что бы не употребила таких выражений. Моя мать терпеть не могла вульгарности.

— Сначала ты ставишь под сомнение их добрые намерения. Теперь ты говоришь, что это им ничего не стоит. Но все это не по делу, а дело в том…

— Я не хочу, чтобы они делали нам одолжение. Видите ли, они собираются организовать выход в свет! Не забывай, что я из семьи Лидзов. Мне не нужно, чтобы какой-то Голд определял для моей дочери место в обществе.

Я увидела, как на лице отца промелькнуло странное выражение. Возможно, он хотел сказать маме, что даже в Чарльстоне «Лидз» уже не звучит. Однако он спокойно сказал:

— Твоя сестра тоже Лидз.

— Ну знаешь, Говард, мне ты об этом можешь не напоминать. Лучше напомни об этом самой Беттине. Почему, как ты думаешь, этот еврей женился на ней? Потому что ему нужна была девушка из семьи Лидзов, чтобы все забыли, кто он сам.

Я стояла в комнате, совершенно забытая моими бранящимися родителями. Как я поняла, тетя Беттина и дядя Морис предложили оплатить мое обучение в школе мисс Чэлмер, а затем после ее окончания ввести меня в нью-йоркское общество. И было видно, что папа благодарен им за это — он, по-видимому, хотел принять это предложение. Но мама была возмущена, рассержена. Похоже, что она так и не простила Беттину за то, что та вышла замуж за кучу денег, чтобы выбраться из достойной и благородной бедности, в которой они обе жили, уж не говоря о том, что она вышла замуж за человека намного ниже ее по положению — за «жида» и тем самым опозорила весь род Лидзов. И чего уж она совсем не могла ей простить — это того, что, оставляя в прошлом эту благородную и достойную бедность, ее сестра даже не обернулась назад через свое нежное, красивое аристократическое плечико.

Я все это слышала не раз, еще когда была совсем маленькой девочкой. Но лишь совсем недавно — примерно год назад — я узнала, что в молодости маму звали «дурнушкой Лидз». И что ей тоже пришлось выйти замуж за человека намного ниже себя по положению, за человека, у которого была «страшная тайна» в прошлом: Говард Уильямс происходил из семьи «белой грязи» — бедняков-батраков, всю жизнь гнувших спину на чужих полях, — правда, это позорное пятно компенсировалось тем, что он работал доцентом в Чарльстонском колледже. Однако звание доцента было неадекватной компенсацией. Бедный папочка!

Все это я узнавала случайно из нечаянно подслушанных разговоров между соседями, и когда я повторила все это матери, она лишь приняла надменный вид и все отрицала. Но затем, намного позднее, она мне все рассказала. По крайней мере, мой отец был южанином и имел вполне достойную профессию. И хотя у них нет больших денег, он — не еврей, не христоубийца.

В то время я пребывала в сомнениях. Я не знала, что хуже — быть похожей на Беттину и забыть, кто ты и откуда, выйти замуж за еврея, иметь много, много денег и жить в Нью-Йорке среди богатых и известных людей или же быть дурнушкой по имени Марта, в то время как твоя сестра красива и носит красивое имя. По крайней мере, я поняла, почему меня назвали Марленой. Марта Лидз Уильямс считала, что красивое имя поможет стать ее дочери замечательной красавицей.

— Поскольку они хотят, чтобы она училась в этой школе с их дочерью Сарой, то, по всей вероятности, Марлене придется жить с ней в одной комнате. Разве тебе не все равно, что твоя дочь будет жить в одной комнате с еврейкой?

Говард Уильямс улыбнулся:

— Я думаю, что это не заразно, Марта.

Она бросила на него свирепый взгляд. Это было возмутительно с его стороны. Она никогда не относилась ко всему, что было связано с Беттиной как к чему-то смешному. И даже в лучшие времена Марта не отличалась чувством юмора.

— Дочка Беттины лишь наполовину еврейка. И кроме того, она двоюродная сестра Марлены, близкая родственница.

— Тем хуже для нас. Но чего можно ждать от тебя с твоим… — Она недоговорила. — Кроме того, я хочу, чтобы Марлена впервые вышла в свет здесь, в Чарльстоне. Все девушки из семьи Лидзов дебютировали в Чарльстоне.

— Давай посмотрим в лицо действительности, Марта. Если Марлена выйдет в свет в Нью-Йорке, у нее будет больше шансов на удачное замужество. Там она встретит молодых людей из Гарварда, Принстона… На Севере больше возможностей, там свои преимущества…

Мама как-то странно посмотрела на отца, как будто он задел больное место.

— Больше возможностей для чего? Чтобы выйти замуж за еврея?

Но по ее топу я уже поняла, что спор закончен, на сей раз в пользу папы. Я поеду на Север. Упоминание о больших возможностях решило дело. Мама знала, что я тоже «дурнушка Лидз», и поэтому мне нужно иметь всевозможные преимущества.

Лето тянулось бесконечно долго. Теперь, когда все было решено, я с нетерпением ждала, когда смогу начать учиться в школе мисс Чэлмер. Мы с мамой ходили по магазинам, покупая мне одежду. Джемперы десяти различных расцветок. Блузки. Юбки в складку, Спортивные туфли и мокасины и даже нарядные туфли-лодочки на небольшом каблуке. Гольфы, бархатное платье для торжественных случаев. Теплое пальто коричнево-рыжего цвета. И три пары перчаток. Уж если я отправляюсь на Север, то мама должна быть уверена, что ее дочь будет одета не хуже одноклассниц. Она делала покупки в соответствии со списком вещей для девушек, отправляющихся на учебу в колледж, приведенным в журнале «Мадемуазель».

— Мне безразлично, как будет себя вести Сара Голд, — говорила она. — Я лишь хочу, чтобы ты помнила: тебя воспитали, как настоящую леди, и у тебя хорошие манеры. По воскресеньям и на прогулку в город надевай шляпу, И перчатки. Особенно в Нью-Йорке. Там, я уверена, масса микробов.

Предстоящая поездка на Север пугала и привлекала меня. Я понимала, что для меня это не просто поездка в школу с двоюродной сестрой Сарой, Я чувствовала, что прощаюсь с родным и близким мне Чарльстоном. Старый, романтический, благородный город. Как только тетя Беттина могла уехать из него и ни разу здесь не появиться? Должно быть, дядя Морис был таким красивым и обаятельным, что она позабыла и свою семью, и Чарльстон, и все свое прошлое. Я дала себе клятву, что обязательно вернусь в Чарльстон. После Нью-Йорка. После школы мисс Чэлмер. После дебюта. После колледжа. Потом вдруг подумала: а вернусь ли я в самом деле?

Я еще и сама не знала, хочу ли выйти в свет в Нью-Йорке. Эта перспектива немного страшила меня. И встреча с девушками из высшего общества, будущими дебютантками в школе мисс Чэлмер, тоже меня пугала. И еще я боялась встречи с Голдами. Дядя-еврей. Неужели у него нос действительно достает до подбородка? Неужели ему понадобится моя кровь для ритуальной трапезы? А тетя Беттина? Такая прекрасная, что просто сердце замирает от восторга, и такая жестокая, что мороз по коже продирает. Больше всего меня смущала Сара, моя ровесница. Должно быть, она очень высокомерна. Я была абсолютно уверена, что она станет смеяться, над провинциальной кузиной, над моими провинциальными туалетами и такими же манерами, над моим южным выговором. Да, больше всего я боялась Сары.

Мои страхи относительно сестры оправдались. Сара, которой не было еще и четырнадцати, то есть в том возрасте, когда большинство девочек бывают нескладными подростками, была хороша необыкновенно. И я сразу же поняла, что мы с Сарой оказались в той же ситуации, в которой уже побывали наши матери. Только они были родные сестры Лидз — красавица и дурнушка. А мы являлись двоюродными сестрами Лидз, продолжающими ту же традицию.

Однако все прочие опасения оказались напрасными. В Саре не было ни грана высокомерия. Совсем наоборот. Сара в сопровождении их шофера встретила меня на вокзале и буквально бросилась ко мне в объятия, прижимая меня к груди, покрывая мое лицо поцелуями с пулеметной скоростью и повторяя без конца:

— Сестренка! Сестренка! Моя милая двоюродная сестренка!

Я не отвечала ей тем же лишь по причине природной застенчивости. Я даже стеснялась спросить у нее о тете Беттине и дяде Морисе, хотя и была немного удивлена, что они не пришли меня встретить. Если Сара и заметила мою сдержанность, то никак это не показала. Она забрала у меня мои сумки и отдала их шоферу, затем потащила меня прочь с вокзала.

— Может, хочешь чаю? Или что-нибудь выпить?

— Выпить? — тупо переспросила я. Она говорила о чем-то вроде лимонада или о настоящей выпивке? Неужели в Нью-Йорке пьют подростки, не достигшие еще и четырнадцати лет?

— Мы могли бы заскочить в кафе «Руж» в гостинице «Пенсильвания». Это совсем рядом. Или лучше сразу поехать домой, чтобы ты устроилась и отдохнула, — ты, наверное, здорово устала с дороги. Ты правда устала?

Сара подвела меня к ожидавшему нас лимузину, помогла забраться внутрь, быстро влезла сама и, откинувшись на роскошные кожаные подушки, заявила:

— Да. О Боже! Как же я утомлена!

Я последовала ее примеру: тоже откинулась назад и согласилась:

— Да. О, Боже! Как же я утомлена!

Меня восхитила манера Сары говорить. Вместо жесткого нью-йоркского выговора я услышала нежный, ласковый чарльстонский, даже более тягучий, чем у меня самой.

— Ты говоришь, как у нас в Чарльстоне, — сказала я, как бы слегка упрекая ее.

Сара довольно засмеялась.

— Правда? — спросила она с невинным видом. — Должно быть, я научилась у мамы. Ты думаешь, это заразно?

— У тебя мама по-прежнему говорит с южным акцентом?

Сара задумалась.

— По-моему, да. Ты знаешь, мама вообще мало разговаривает, — добавила она, позволив мне думать по этому поводу все что угодно. Затем Сара положила руки мне на плечи и чуть отстранилась. — Дай-ка я как следует тебя рассмотрю, сестренка. — Она наклонила голову сначала в одну сторону, потом в другую. — Ты — хорошенькая, — наконец заключила она.

Тогда я впервые поняла, что Сара — добрая девушка, хотя, возможно, и не совсем правдивая. Я попыталась возразить ей относительно оценки моей внешности, но Сара, не обращая на меня внимания, продолжала:

— У нас волосы одинакового цвета, правда?

— Нет, у тебя волосы золотистые — светлое золото, — покачав головой, сказала я, глядя на облако кудрей, обрамляющее хорошенькое личико Сары. — А меня дома звали «неудачной блондинкой».

Вместо ответа Сара опять поцеловала меня.

— Я так рада, что мы будем учиться вместе! Так мы никогда не будем чувствовать себя одинокими. Мы — близкая родня, и, что бы ни случилось, мы будем вместе. Ты — моя единственная двоюродная сестра, по крайней мере, единственная, кого я знаю. Так здорово иметь родственников в школе мисс Чэлмер! Терпеть не могу знакомиться с этими ужасными девицами, а ты?

Я почувствовала, как меня начали обуревать новые сомнения. Уж если Сара, эта золотоволосая, уверенная в себе, жизнерадостная девушка, боялась «ужасных незнакомок» в школе мисс Чэлмер, то что же делать мне?

— Мы будем жить в одной комнате — это уже решено, — сказала Сара, выглядывая из окна машины. — И мы будем дружить. Всегда, что бы ни случилось. Обещай, что мы всегда будем самыми лучшими подругами. Обещай!

— Обещаю…

Что Сара имела в виду? «Что бы ни случилось». Что может такого случиться, что подвергнет испытанию нашу дружбу? В этом было что-то зловещее.

— Я терпеть не могла «Три», — весело призналась Сара. — Это моя старая школа. Девчонки там — просто сборище дур, ты даже представить себе не можешь.

Я засмеялась:

— Девчонки, с которыми я училась в Чарльстоне, тоже были жуткие дуры, — произнесла я, хотя никогда ранее не думала так о своих школьных подругах. Я посмотрела на Сару и впервые широко улыбнулась. Сара взяла меня за руку и тоже улыбнулась в ответ. Она наклонила голову, посмотрела мне в глаза и нежно произнесла:

— Кузина, дорогая, ты станешь моей сестричкой, сестричкой, которой у меня никогда не было.

И впервые в жизни я почувствовала, что что-то из себя представляю.

Хотя шикарные особняки и не были мне в новинку — фактически я жила в одном из них, в старом, некогда величественном доме Лидзов, построенном еще в 1830 году, — я не была готова к знакомству с городским домом Голдов на Пятой авеню. Я представляла его величественным, но мое понятие о величественности было ограничено. Никогда в жизни я не видела пола, выложенного черно-белой мраморной плиткой, многоцветных восточных ковров, таких роскошных люстр, таких огромных картин, великолепной французской мебели, обитой бархатом или атласом в пастельных тонах, изумительных гобеленов. Казалось, такую обстановку можно увидеть только в помещичьих домах Франции или испанских замках. И хотя в домах Чарльстона тоже была прислуга, и даже у нас была наша старая Бесс, я не была готова увидеть целую армию лакеев. Дворецкие в черных костюмах, горничные в шелковых форменных платьях и пышных передниках — все заняты каким-то делом, все молчаливые, постоянно снующие туда и сюда. И, что самое поразительное, все белые.

Сара быстро провела меня по комнатам, совершенно не замечая моего благоговения. Меня поразило, что сестра, которая разговаривала со мной так нежно и бестолково и сначала показалась мне не очень-то умной, на редкость уверенно и разумно управлялась со всеми делами. Она отдала приказания прислуге, распорядилась, чтобы принесли багаж, показала мне мою комнату, велела распаковать мои вещи и погладить мои платья. Она даже откинула покрывало и осмотрела простыни, проверяя, все ли сделано так, как надо.

Я не спеша огляделась. Над кроватью был полог, покрывало и занавеси были того же цвета, что и шторы на окнах. В комнате стоял туалетный столик, украшенный ленточками, бантиками а букетиками цветов. Это была самая роскошная спальня, которую я когда-либо видела.

— Как здесь красиво, — выдохнула я.

— Да, ничего, — неохотно согласилась Сара. — Вот только белошвейка не успела доделать нижние занавески. Но это не имеет никакого значения — все равно на следующей неделе мы отправляемся в школу и будем лишь иногда приезжать сюда на выходные или праздники и каникулы. А летом мы поедем на Остров. Ты же знаешь, летом в Нью-Йорке никто не остается.

Я совершенно точно знала, что на праздники мои родители будут ждать меня домой и уж тем более на летние каникулы, однако промолчала. Я была полностью под влиянием Сары, и мои родители в Чарльстоне были где-то далеко-далеко.

Я спустилась вслед за Сарой на кухню, которая находилась в полуподвале.

— Хильда, — сказала она кухарке, — это моя двоюродная сестра из моих родных краев.

Я с любопытством взглянула на Сару. «Из моих родных краев». Странно, что она так сказала. Я была уверена, что Сара никогда не бывала южнее Вашингтона, если, конечно, не ездила с родителями отдыхать в Палм-Бич.

— Здравствуйте, мисс, — вежливо поздоровалась со мной Хильда. — Может быть, немного перекусите? Мисс Сара?

— Нет, мы подождем ужина. Только мороженое. Моя кузина обожает мороженое. Там, у нас дома, все обожают мороженое. Я сама достану, Хильда. Спасибо. Я сказала Роберту, что мы будем ужинать сегодня в семь. И, пожалуйста, Хильда, приготовьте на десерт клубничный торт. — И, повернувшись ко мне, объявила: — Больше всего на свете обожаю клубничный торт.

Кухарка вернулась к своим делам и принялась раскатывать тесто на мраморном столике, а Сара повела меня в большую кладовку. Мне показалось странным, что именно Сара дает указания относительно времени ужина и десерта, однако было видно, что Хильду это ничуть не удивило. Интересно, а кто давал распоряжения относительно всего меню? И где моя тетя? Разве не она должна давать указания прислуге?

Сара открыла огромный холодильник с двумя дверцами и стала вынимать оттуда пятилитровые контейнеры с мороженым один за другим.

— Ты какое мороженое любишь? Клубничное? Шоколадное? Фисташковое? Может быть, каштановое? Я больше всего люблю с грецкими орехами и кленовым сиропом. А ты? Может быть, хочешь миндального?

После продолжительного обсуждения мы решили сделать ассорти из шоколадного, кленово-орехового и фисташкового и сели за стол на кухне, с наслаждением лакомясь мороженым.

— А где твоя мама? — неожиданно выпалила я. — Я ужасно хочу с ней познакомиться.

Если бы в нашем доме появилась моя двоюродная сестра, то родители просто не отходили бы от нее. Мама бы накрыла стол самой нарядной скатертью, на которой бы были выставлены самые изысканные угощения, а папа пустил бы в ход все известные ему темы и забавные истории, которые могли бы быть интересными для молодой девушки.

Сара бросила быстрый взгляд на кухарку и горничную, пришедшую ей помочь, и негромко ответила:

— Мама отдыхает. Ты увидишься с ней немного попозже. Скорее всего за ужином.

Я почувствовала, что краснею, и пробормотала:

— Здорово. Буду с нетерпением ждать.

Я поняла, что совершила чудовищную бестактность, заговорив о личных делах в присутствии кухарки и горничной. Здесь, в Нью-Йорке, по-видимому, в присутствии прислуги своих дел не обсуждают, как у нас дома.

— У тебя есть мальчик? — спросила Сара.

— Нет. — Я опять покраснела.

— Что, совсем никого? И никто не оплакивает твой отъезд?

— Нет, — серьезным тоном подтвердила я. — А у тебя?

— Нет. Абсолютно никого, — Сара решительно покачала головой, однако теперь она не шептала. Видимо, она переходила на шепот, лишь когда разговор шел о ее матери. — Вообще-то я бы не возражала иметь мальчика. Хорошо бы попробовать. Но я училась в женской школе, а там не так уж много возможностей познакомиться с ребятами. Единственные, кого я знаю, это мальчики из танцевальной школы, куда я раньше ходила, но о них и говорить не стоит. Они еще сосунки. С кем бы я действительно хотела познакомиться, — она нагнулась ко мне, — это с настоящим мужчиной! А ты?

— Да, конечно. С настоящим мужчиной. Мне эти сосунки уже вот как надоели, — сказала я, проводя ладонью по шее.

Ужин был подан в семь часов в столовой, отделанной в золотых и белых тонах. Прежде чем сесть за длинный стол напротив Сары, я дотронулась пальцем до стены. Да, это действительно были не обои, а шелковая обивка. Но где же тетя Беттина и дядя Морис? Я хотела спросить о них у Сары, но около стола вертелись дворецкие, и я решила подождать, пока мы не останемся одни. Подали первое блюдо — это был фруктовый компот. Я подумала: а может быть, здесь есть какая-то тайна и теперь я тоже в нее замешана, как героини романов, во множестве прочитанных мною в юности? Может быть, ни тети Беттины, ни дяди Мориса уже не существует? Может быть, они умерли? А кузина Сара, не желающая отправляться в приют — и кто бы мог упрекнуть ее за это? — продолжает вести себя так, как будто они все еще живы, притворяясь, даже перед прислугой, что отец уехал по делам, а мама без конца болеет и поэтому не может выйти из своей спальни. И только Сара имеет право отнести ей еду на подносе. А затем Саре приходится ужинать еще раз или же ждать, пока все заснут, а затем эту еду выбрасывать.

Может быть, и письмо моим родителям от имени своей матери написала сама Сара? Ей надоело жить одной, лишь в окружении прислуги. Героиня романа именно так бы и поступила. А затем, когда мы с ней уехали бы в школу, Сара бы объявила, что ночью состояние ее матери ухудшилось и ее увезли в больницу, санаторий или куда-нибудь в этом роде.

Принесли второе. Филе какой-то рыбы. Я не знала, что это была за рыба, однако с удовольствием ела ее, пока Сара без конца болтала, излагая мне программу на неделю. Она ела очень мало. Может быть, она действительно готовится к тому, чтобы съесть порцию своей матери?

— Сегодня мы никуда не пойдем и познакомимся поближе. Завтра вечером пойдем в гости. Джинни Фербуш празднует свое четырнадцатилетие, но боюсь, это будет кошмар. Джинни Фербуш — такая придурочная. — Сара говорила без умолку и убедила меня, что все мальчишки там тоже будут придурочными. Может, будут играть в бутылочку. Возможно, пригласят ансамбль из трех музыкантов, который будет играть танцевальную музыку — и быструю, и медленную. Лично она, Сара, предпочитает что-нибудь быстрое и темпераментное, но другие девчонки предпочитают медленные танцы, чтобы можно было прижаться к мальчикам и почувствовать, как у них встает.

Я не знала, что такое «встает», но чувствовала, что это что-то неприличное, что-то имеющее отношение к сексу, но чтобы не выглядеть полной невеждой, я не стала переспрашивать.

— Понимаю, — сказала я. — У нас тоже так же.

Мне все еще хотелось спросить, где дядя Морис и тетя Беттина. Я обещала позвонить домой и просто не могла представить, как это я скажу своей матери, которая потребует у меня полного отчета, что я еще не видела ни тети Беттины, ни ее мужа. Моей маме это покажется более чем странным, она начнет волноваться и, вполне возможно, потребует, чтобы я немедленно отправилась домой.

После того как один дворецкий принес мясо по-веллингтонски, другой — голландскую спаржу и они удалились, я набралась мужества и перебила Сару, увлеченно рассказывающую о том, как мы отправимся по магазинам.

— А разве твои мама с папой не будут с нами ужинать? — Вопрос был довольно странным, поскольку мы уже фактически заканчивали ужин.

— А папа уехал, его нет в городе. Разве я тебе не говорила? Уехал по делам, — сказала она спокойно. — Он ужасно занятой человек. В пятницу вернется. Тогда ты с ним и познакомишься. И тогда мы устроим прием в твою честь. Но придут только взрослые — тоска смертная. — Она хихикнула и закатила глаза, демонстрируя эту тоску. — А вот в субботу вечером будет еще один прием, уже с ребятами. Но мне что-то не очень этого хочется. Придут те же самые придурки, что будут на этом дурацком дне рождения у Джинни. — Она опять хихикнула. Казалось, что бы Сара ни говорила, какие чувства ни выражала — ее забавляло абсолютно все.

— А твоя мама? — настаивала я на своем. — Ты говорила, что я увижу ее за ужином.

Сара опять скосила глаза на дверь, как бы проверяя, нет ли прислуги.

— Разве? Но мама все еще неважно себя чувствует, Марлена. Ты с ней познакомишься завтра. Может быть, она даже пойдет с нами по магазинам. Я думаю, что она сможет.

— Расскажи мне все. — Голос мамы был еле слышен. — В поезде с тобой никто не пытался познакомиться?

— Нет, мама. Я сидела и читала и ни с кем не разговаривала. Как ты велела.

— Очень хорошо. А кто тебя встретил?

— Все. И Сара, и тетя Беттина, и дядя Морис.

— Продолжай, продолжай, Марлена. Расскажи мне обо всем. Как они? Как тебя встретили? Тебя встретили доброжелательно? Как выглядит твоя тетя?

— Все просто классно.

— Не говори «классно», Марлена. Не нужно употреблять эти словечки.

— Ну, они прекрасно ко мне отнеслись. Сара просто замечательная.

— А твои дядя и тетя?

— Очень хорошо, Лучше не бывает.

— А как выглядит Беттина… твоя тетя?

Я почувствовала, что для мамы мой ответ значит очень много.

— М-м-м… очень симпатичная… ну, нельзя сказать, чтобы очень молодая. Знаешь, мама, ты выглядишь моложе, нет, правда. У нее… у нее морщин больше, чем у тебя.

Мама удовлетворенно хмыкнула.

— А какой у них дом? Расскажи мне о нем.

— Сейчас не могу… сейчас вошла Сара. — Я понизила голос и быстро сказала: — Я тебе опять позвоню… в следующий раз, когда буду одна.

— Ну хорошо, — неохотно согласилась она. — С тобой хочет поговорить отец.

— Привет, малышка! Ну как, все нормально? Хорошо проводишь время?

— Да, папа, очень хорошо. Сара — просто замечательная, честное слово. Нам очень хорошо вместе.

— Ну, прекрасно, малышка. Мы еще позвоним на следующей неделе, когда ты уже будешь в школе. Не беспокойся, если тебе сначала что-то покажется необычным, потом ты привыкнешь, и все будет нормально. Поняла?

— Да, папа, я знаю. Поцелуй маму. Пока.

Я повесила трубку и почувствовала себя виноватой, притворившись, что в комнате находится Сара, чтобы не отвечать на мамины вопросы о тете Беттине и дяде Морисе.

Вошла Сара, облаченная в розовую атласную пижаму, вроде тех, которые носят кинозвезды.

— Зачем ты сказала неправду?

Сначала я не поняла. Откуда Сара знает, что я обманула маму? Затем сообразила и была потрясена.

— Ты подслушивала?

— Ну конечно, — засмеялась Сара. — У меня в комнате стоит параллельный аппарат. А ты против? — Не дожидаясь ответа, она сказала: — Я знала, что ты не будешь возражать. Мне просто хотелось узнать, какой голос у твоей мамы. У тети Марты. — Она произнесла это так, как будто пробовала это имя на вкус. — Но ты сказала ей, что мы все тебя встречали на вокзале. Мама, папа, я. Зачем ты ей наврала? Мне-то все равно, я сама — врунишка порядочная.

— Потому что мама очень бы беспокоилась, если бы узнала, что я до сих пор не видела твою маму. И твоего папу. Она бы решила, что это очень странно.

— Правда? — задумчиво спросила Сара. Похоже, что она приняла какое-то решение. Не глядя на меня, она сказала: — Если хорошенько подумать, то это совсем не странно. Мама у меня сильно пьет, и она не могла выйти к тебе. — Сара уставилась куда-то поверх моей головы. — Ее часто не бывает. Она лечится время от времени. Но на этот раз она вернулась раньше из-за твоего приезда. В твою честь. — Сара невесело засмеялась. — Она еще не совсем в форме. И не любит, когда ее видят, если она не в форме. Ты знаешь, мама очень красивая и ей трудно встречаться с людьми, если она плохо выглядит, ну, ты понимаешь. Красивым это как-то труднее. Я вижу, ты понимаешь…

— Ну да, конечно. Конечно, я понимаю, — быстро проговорила я, чувствуя, что заливаюсь краской.

— А твоя мама пьет? Тетя Марта? Говорят, что все южане сильно пьют. Беспробудно пьют. Это папа так говорит. Он говорит, что породнился со старинной благородной семьей южан-пьяниц. Лично мне кажется, что так нельзя говорить. Мама такая красивая. И такая милая. Это просто подло со стороны отца так говорить, ведь правда?

Я не знала, что ответить. К счастью, когда говорила Сара, мне можно было и не отвечать.

— А тетя Марта пьет? А твой папа? Мой папа пьет иногда, но очень мало. Он говорит, что евреи никогда не бывают пьяницами. Но знаешь… — она понизила голос до шепота, хотя нас вряд ли кто-нибудь мог подслушать, — папа уже больше не еврей. Он теперь протестант, но все равно не пьет. Мне кажется, это от религии не зависит — пьет человек или нет. Мне кажется, это просто в крови. А кровь не меняется из-за того, что ты начинаешь ходить в другую церковь — Эта мысль рассмешила ее. — А ты как думаешь?

Я молча покачала головой. Я была «поражена известием, что дядя Морис уже не еврей. Интересно, что бы об этом подумала мама. Почувствовала бы она облегчение или, наоборот, расстроилась, потому что перемена вероисповедания означает, что брак тети Беттины не был таким уж «неприличным»?

— А почему он сменил религию? Почему стал протестантом?

— Не знаю, просто решил, и все. — Сара сосала указательный палец. — Мама у меня ходит в методистскую церковь, а папа — в англиканскую. Я сказала ему, что хочу быть иудейкой, но он ответил, что я не могу. Он сказал, что я должна ходить в методистскую церковь, как мама, что по иудейской религии национальность и вероисповедание должны быть, как у матери, потому что она — сад, в котором взращивается семя. Ужасно смешно, по-моему. Мой папа уже больше не иудей, а живет по еврейским законам. Правда смешно?

— Да, пожалуй.

— Это противно. Мне кажется, и то, что папа перестал быть евреем, тоже противно. Наверное, он из-за этого стал таким гадким. А ты кто? Твоя семья? У тебя какая вера?

— Мама — методистка. Как и твоя мама. И я тоже. А папа — баптист.

— Значит, они алкоголики?

— Баптисты?

— Да нет, дурочка! — Сара фыркнула. — Твои мама и папа? Тетя Марта и дядя Говард?

— Нет, что ты! Мама вообще никогда не пьет. Убежденная трезвенница. Папа иногда может немного выпить. Может быть, он бы позволял себе это и чаще, но мама каждый раз устраивает такой скандал, так что он считает, что оно того не стоит… А твоя… а тетя Беттина… она всегда была…

— Пьяницей? Не знаю. Но скорее всего, это из-за отца. У него есть любовница. Она молодая. Двадцать три года или около этого. Мне, разумеется, знать об этом не положено. Но все об этом знают. Абсолютно все. Поэтому он редко бывает дома. Разрывается между работой и своими девочками. Сказать по правде, — продолжала Сара, — я не знаю, что было сначала: папины любовницы или мамино пьянство. Я, конечно, не могу сказать точно, что одно связано с другим, но мне так кажется. Ну, во всяком случае, она у папы, по крайней мере, третья.

— Третья?

— Любовница. Третья, о которой я знаю, во всяком случае.

— А, — сказала я, потрясенная услышанным. Я не знала ни одного человека, который бы имел любовницу. Я подумала, что вряд ли смогу сказать маме о пьянстве тети Беттины и любовнице дяди Мориса. Тогда она может заставить меня вернуться домой. Единственное, о чем я могла ей спокойно сообщить, так это о том, что дядя Морис теперь стал протестантом. Это, по всей вероятности, не повлияет на мое пребывание здесь.

— Знаешь, что бы мне хотелось сделать? Мне бы хотелось убить Линду Янг. Так зовут его любовницу, — весело призналась мне Сара. — Только боюсь, что ее место тут же займет другая. Так что, похоже, чтобы действительно сделать доброе дело, мне придется убить отца или уж вообще никого. — Видя мою кислую физиономию, она рассмеялась. — Не волнуйся, по крайней мере, на этой неделе я никого убивать не собираюсь. И мама тоже вскоре будет в форме. Во всяком случае, до того, как мы поедем в школу в следующий понедельник. И ты не волнуйся, мы вполне можем пойти по магазинам и без нее. Все кредитные карточки у меня. Мы накупим тебе кучу нарядов и все такое.

Я зевнула.

— Ты ведь устала? — сочувственно спросила меня Сара. — Почему не ложишься?

Я действительно устала. Так устала, что боялась уснуть, прежде чем как следует подумаю обо всем, что случилось сегодня, о том, что я узнала о дяде Морисе и тете Беттине. Я забралась в кровать под одеяло, а Сара вышла из комнаты, сказав, что вернется через минуту. Глаза мои закрывались. Веки казались такими тяжелыми. Но тут вернулась Сара с бутылкой вина в руке и двумя бокалами.

— И не смей тут у меня спать! Сейчас мы отметим твой приезд!

Я ахнула.

— Ты думаешь, нам можно? — Я подумала о тете Беттине и о том, что алкоголизм может быть у нас в крови.

Очевидно, Сара догадалась, о чем я подумала. Она захихикала:

— Ну конечно, можно. От одной бутылочки мы не станем алкоголичками. И кроме того, пьяницами становятся только слабые люди. Так говорит отец. А он очень умный. Может быть, он и протестант и, может, он не хороший человек, но он очень умный. А ведь мы с тобой — не слабаки. Сейчас ты, да я, да вот эта маленькая бутылочка прекрасно проведем время.

После двух бокалов голова у меня закружилась. Да, мама была права. Лишь один день в Нью-Йорке в доме бывшего еврея — и я уже погрязла в пучине греха…

Сара выключила свет и забралась ко мне в кровать.

— Какое удовольствие иметь двоюродную сестру, если спать в разных комнатах? — Она заворочалась под одеялом, и через минуту я увидела, как ее розовая пижама полетела на пол. Она захихикала. — Обожаю спать голышом, а ты?

Я никогда в жизни не спала голышом, но не призналась в этом.

— Да, я тоже.

— Ну и снимай свою пижамку, чего ждешь? Здесь, кроме нас, никого нет.

Мне ничего другого не оставалось, как раздеться, но я чувствовала себя очень смущенной.

— Ты когда-нибудь баловалась? — спросила Сара.

— Как это?

— Обыкновенно. Ну, играла в доктора с каким-нибудь мальчиком? Или маленькой девочкой? А как насчет негритеночка? Я думала, что все девочки с Юга балуются с маленькими негритятами.

Я лишь покачала головой. Я была готова умереть от смущения.

— И на вечеринках никогда не тискалась с мальчиком?

Я опять покачала головой.

— А какой-нибудь мальчик трогал тебя за сиси?

— Нет, — с трудом прошептала я.

— О Боже, ты — сама невинность, малышка Марлена.

— А ты? То есть а ты… Ты баловалась когда-нибудь с мальчиком?

— Да нет, пожалуй. Один или два раза. Я же тебе говорила, я не знакома с нормальными мальчиками. Или мужчинами. Иногда мы, девчонки, устраиваем «вечеринки в пижамах» и тогда немного балуемся — так, просто попробовать. А ты когда-нибудь баловалась с девочкой, просто чтобы попробовать?

— Нет…

— О Боже, ну ты же мастурбировала, разве нет?

— Нет…

— О Господи! И никогда не терлась о подушку?

— Нет.

— Я тебе не верю! И я еще слышала, что девчонки на Юге делают это себе бутылкой коки!

— Что делают? — спросила я, хотя уже догадалась, о чем говорит Сара.

— Запихивают ее себе в дырку и двигают туда-сюда, как это делают мальчишки.

— Кошмар какой-то. Сара, я так устала. Ужасно хочу спать, — сказала я.

— И не подумай мне тут спать, Марлена Уильямс. Всю свою жизнь я мечтала о сестре, чтобы было с кем поговорить по ночам, а тут в самую первую ночь, когда здесь моя кузина, ты собираешься спать, вместо того чтобы поболтать со мной. Ты просто боишься, что я начну с тобой баловаться, чтобы ты поняла, что это такое.

— Ничего я не боюсь, — сказала я, хотя я действительно побаивалась.

— Вот и хорошо. Я притворюсь, что я мальчик. — Ну не надо, Сара! Я ужасно устала.

— Да не будь ты такой дурочкой! Ты же должна когда-нибудь попробовать. Откуда же тебе будет все известно, если ты не попробуешь? Ты просто лежи, а я притворюсь мальчиком…

Она навалилась на меня и попыталась раздвинуть мне губы своим тонким твердым языком, но я изо всех сил сжала губы.

— Марлена, ты мне не подыгрываешь. Мальчишки всегда пытаются запихнуть тебе язык в рот, когда целуются. Ты что, не знаешь? — захихикала Сара. — А теперь открой рот, и я тебе покажу, что они делают.

Я вздохнула и слегка раскрыла рот, а Сара просунула туда язык и стала водить его кругами. От нее пахло мятой.

— Потом они всегда стараются потрогать грудь. Всегда. А ты должна сопротивляться, даже если тебе и нравится. Но они это делают не раньше третьего свидания. До этого ты в полной безопасности. Они делают вот так, — сказала она, поглаживая мою грудь. Мне было страшно неловко и хотелось плакать.

— Они всегда стараются, чтобы у тебя напряглись соски. Ты знаешь, что соски дают эротическую реакцию?

— Ну не надо, Сара, — протестовала я.

— Ты хоть что-то чувствуешь? — спрашивала Сара, потирая мой правый сосок ладошкой. Мне очень хотелось сказать «нет», но я чувствовала, как сосок напрягается под ее рукой, и еще я ощутила какое-то непонятное чувство там, внизу.

Затем Сара отняла свою руку, взглянула на мою грудь и завизжала от восторга:

— У твоего соска эрекция!

Мне было ужасно стыдно за свой бедный сосок.

— Когда это происходит, — с довольным видом произнесла Сара, — то мальчик обычно берет его в рот — вот так — и посасывает! — она показала, как это делается, и когда я застонала от смущения и неловкости, Сара, по всей вероятности, решила, что я выражаю этим свое удовольствие, потому что она села и захлопала в ладоши. — Я так и знала, что тебе это понравится. Теперь ты знаешь, что значит баловаться. Конечно, это только первая стадия. Это еще не всерьез. Всерьез — это когда вон там, внизу… ну, ты знаешь… но сегодня мы этим заниматься не будем.

Слава Богу, подумала я с облегчением и повернулась на бок, в надежде на то, что Сара тоже собирается спать.

— Конечно, если там не трогать, то нельзя получить оргазм.

— Ну да, конечно, — пробормотала я.

— Но ты и сама себе можешь это сделать.

— А ты делала? — не могла удержаться я.

— Мастурбировала? Конечно. Иногда мне по ночам бывает так одиноко. Мне кажется, все как-нибудь да мастурбируют, только не признаются в этом. Они просто лгут, когда говорят, что не делают этого.

— Ложь — это еще не самый большой грех, — сказала я.

— И мастурбирование тоже. И мне совсем не стыдно это делать.

— Ну и правильно, — сказала я, не желая, чтобы Сара чувствовала себя в чем-то виноватой. Она была так добра ко мне. Я опять почувствовала, как у меня слипаются глаза.

— Мы будем самыми близкими подругами, правда, Марлена? Ты ведь рада, что приехала сюда, на Север, и что мы будем вместе учиться?

— Да… — сонным голосом ответила я.

— Вот и хорошо, — довольно сказала Сара. — Спокойной ночи, кузина Марлена.

— Спокойной ночи, кузина Сара.

— Я так много слышала о «Мейси». Может быть, пойдем в «Мейси»? — спросила я у Сары.

— Не говори чепухи, лапочка. В «Мейси» ходят только мелкие служащие, секретарши и туристы.

Я хотела возразить, что я и есть туристка. Мне также хотелось посмотреть Статую Свободы, забраться на верхушку «Эмпайр стейт билдинг», посмотреть выступление Роккеттс в мюзик-холле и послушать духовой оркестр в «Парамаунте». Но Сара все это отмела напрочь.

— Это все можно сделать после, где-нибудь через год мы можем пойти и посмотреть Роккетсов или даже покататься на коньках в Рокфеллеровском центре, если уж тебе так этого хочется, но сейчас у нас и так масса дел, — заявила Сара. — Надо подобрать школьную форму, а затем пройтись по всем магазинам Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы.

Но для примерки серой юбки в складку из шерстяной фланели и соответствующего блейзера, что и составляло форму школы Чэлмер, было уже слишком поздно, сказала женщина в «Прейзи» Саре, инстинктивно чувствуя, кто из нас главный.

— Все ученицы подобрали себе форму еще в июне. А те, кто не успел, сделали это в середине августа. О чем вы думали, ведь учебный год начинается уже на следующей неделе, — упрекнула она нас.

Сара не стала утруждать себя объяснениями, что она ждала приезда двоюродной сестры. Она лишь закатила глаза, рассмешив меня этим.

— Решайте сами, что делать, — сказала она женщине, — и пришлите на дом не позже понедельника.

Женщина тяжело вздохнула:

— Хорошо, мисс. Но мы сможем подготовить лишь по одному комплекту формы для каждой из вас. Остальное нам придется отослать прямо в школу.

Мне показалось, что блейзер с юбкой смотрятся очень элегантно и изысканно, но Сара недовольно сказала:

— Эта форма не такая красивая, как у нас в «Три». Там блейзеры были темно-синего цвета, а юбки плиссированные. Не такие скучные и тусклые, как эти. Но что мы можем сделать? По крайней мере, можно надеть белую блузку или темно-синий свитер. А после занятий и по воскресеньям мы вообще можем носить, что хотим. И уж конечно, на вечера и танцы, если это только можно так назвать, мы будем надевать платья. Заранее уверена, что вечера там будут ужасные. Но все равно мы купим себе нарядные платья.

Проходя по «Бергдорфу» и «Бонвиту» я с замиранием сердца следила, как Сара делает экстравагантные покупки, одну за другой, ничуть не задумываясь. Сначала я протестовала, когда она покупала что-то для меня, — мы с мамой уже накупили множество вещей, которые могут мне понадобиться, да и папа дал мне денег, чтобы я могла купить себе что хочу. Но когда я увидела, сколько стоит белая блузка в «Бергдорфе», я сдалась и перестала сопротивляться.

В половине пятого мы были в «Саксе», и Сара заставила меня примерить черное платье для коктейлей с глубоким вырезом и сужающуюся книзу юбку до колен. «Потрясно», — сказала Сара. На ней самой было черное платье из тафты с большим вырезом каре и бантом сзади. Сначала я решила, что мы просто так примеряем платья, однако Сара дала понять, что это не просто игра, когда заявила продавщице, что мы наденем эти платья сразу же. У той был весьма удивленный вид, однако она оформила покупку, отрезала ярлыки, и мы вышли из магазина в новых черных платьях.

— Так, теперь — косметика, — сказала Сара.

Она купила румяна, губную помаду, тени для век, тушь для ресниц и затащила меня в туалет, где с необыкновенной ловкостью и скоростью зачесала вверх волосы себе и мне, накрасилась сама и накрасила меня, наложив густые тени, густо накрасив ресницы, так что тушь лежала комками, и нарисовав огромный рот.

Я с ужасом смотрела на себя в зеркало. Меня было невозможно узнать. Я была похожа на уличную девку. Вроде той, что слонялись у нас по набережной. Что бы сказала мама?! Затем я взглянула вниз и рассмеялась. Сара проследила за моим взглядом и тоже покатилась со смеху. Мы обе были в дешевых мокасинах.

— Это необходимо срочно исправить, — заявила Сара и потащила меня в обувной салон «Беттер». Вскоре мы обе ковыляли в черных лакированных лодочках на высоких каблуках.

— Ради Бога, Сара, скажи мне, для чего это мы так вырядились? Для сегодняшнего дня рождения Джинни Фербуш?

Этот вопрос вызвал у Сары приступ смеха.

— Не говори глупостей, — сказала она. — Для этого мы наденем свои бархатные платьица, завяжем ленты в волосы и наденем кожаные туфельки на маленьком каблучке. Синее бархатное платье, что ты привезла из дома, подойдет как нельзя лучше.

Ну, по крайней мере, я привезла из дома что-то, что хоть куда-то подойдет, пусть это будет лишь день рождения Джинни Фербуш. Откуда Сара знает, что для чего подойдет, а что — нет? Она была лишь на два месяца старше меня, однако я не знала, существует ли что-нибудь, в чем Сара бы не разбиралась.

— Так для чего мы так вырядились? — опять спросила я.

— Пойдем на коктейль, Марлена, глупышка. Разве ты не знаешь, что сейчас на Манхэттене час коктейля?

— Но мы же не можем, Сара. Мы… нам ведь еще нет и четырнадцати… Пожалуйста, Сара, не надо! Уверена, что они нас даже не станут обслуживать!

— Нам нет и четырнадцати? Киска, посмотри на себя в зеркало. И что ты видишь? Я знаю, что вижу я. Роскошную, сногсшибательную восемнадцатилетнюю блондинку! Вот что я вижу.

— Ничего подобного, Сара. Я совершенно не выгляжу на восемнадцать лет. Я выгляжу тринадцатилетней девочкой. Пожалуйста, Сара, я не хочу никуда…

Сара с жалостью посмотрела на меня.

— Бедная маленькая кузина. Она даже не знает, что значит по-настоящему веселиться. Нет, я хочу показать тебе, что это такое, хотя бы один раз. И они прекрасно нас обслужат. Я уже тысячу раз так делала.

— Но я не знаю, что заказывать.

— Бедной Марленочке не надо волноваться. Сара все закажет.

— И куда мы пойдем? — спросила я, покоряясь судьбе.

— М-м-м, — подумала Сара. — В «Астор-бар».

— А ты там когда-нибудь была?

— Ну конечно. Миллион раз.

Через несколько минут мы сидели в такси, и Сара сказала водителю.

— Давай, старина, в «Астор», и поживее, пожалуйста.

— Марлена, если ты не расслабишься, то бармен поймет, что мы обманщицы, и нас арестуют.

Арестуют? О Боже, с ужасом подумала я, что скажет мама, если такое произойдет? Она тут же заберет меня обратно в Чарльстон, и я больше никогда не увижу ни Нью-Йорка, ни Сары. И я не смогу даже увидеть школу мисс Чэлмер… Я попыталась улыбнуться и сделать вид, что уже бывала в «Астор-баре», хотя, может быть, и не миллион раз. Я отпивала маленькими глоточками сливовую шипучку, которую мне заказала Сара. По вкусу она больше напоминала лимонад, чем напиток, который может повести меня по пути порока, но все же, все же…

Когда я подняла глаза от своего бокала, то увидела, что Сара переглядывается с двумя мужчинами, сидящими с другой стороны стойки. Как мне показалось, им было лет по тридцать, никак не меньше. Было совершенно очевидно, что задумала Сара.

— Пожалуйста, Сара, — умоляюще проговорила я, — не надо этого.

— Не надо чего? — спросила Сара, даже не взглянув на меня. Она медленно раскрыла рот, облизнула своим аккуратным язычком губы, как у Джоан Кроуфорд, и стрельнула глазами в сторону явно заинтересовавшихся молодых людей. — Я ничего особенного не делаю, — сказала она, кокетливо опуская накрашенные темно-фиолетовые веки. Затем чуть прикрыла глаза, влажные яркие губы призывно блестели.

Мужчины встали и направились в нашу сторону. Я в панике вскочила со своего стула и ринулась в «дамскую комнату». Там я пробыла до тех пор, пока — примерно через полчаса — туда не пришла Сара. Увидев мое зареванное лицо, она обняла меня.

— Все в порядке, киска. Я и не собиралась делать ничего ТАКОГО. Просто тренировалась.

— Теперь мы можем идти?

— Ну конечно. Может быть, завтра попробуем пойти в бар в «Плазе». Там тебе обязательно понравится.

После того как шофер доставил нас к Джинни Фербуш, Сара велела ему приехать за нами в половине десятого. Было уже восемь часов, и я удивилась, что вечеринки в Нью-Йорке такие короткие — меньше двух часов. Это что же, так принято в больших городах?

Я смотрела, как Сара порхала по комнате, целуясь с девочками, восхищаясь их нарядами, обмениваясь комплиментами и сплетнями. Она была очень приветлива и с четырнадцатилетними мальчиками, которые все ужасно старались казаться выше и поэтому тянули вверх шеи, как жирафы. Сара поддразнивала их и, как мне показалось, кокетничала с ними напропалую, хотя это были те самые мальчики, которых она еще утром называла «придурками».

Я чувствовала, как нервные спазмы сводят мне живот, ладони были влажными от пота. Сара устроила целый спектакль, представляя меня Джинни и ее гостям, не забыв предупредить мальчиков, чтобы они ничего такого со мной себе не позволяли, — как будто такая мысль могла вообще прийти кому-то в голову. Затем, чтобы убедиться, что я не буду подпирать стенку, она отказывалась с кем-либо танцевать, если они сначала не протанцуют со мной.

Я стеснялась танцевать линди, потому что у нас его танцевали немного по-другому, чем здесь в Нью-Йорке. А потом, когда трио заиграло медленную музыку, притворяясь, как будто они лишь усеченный до трех музыкантов оркестр Глена Миллера, я старалась танцевать на расстоянии от своих партнеров. Было очень трудно держаться подальше от того загадочного, что у них там «встает», и одновременно поддерживать разговор.

Но я наблюдала за Сарой, за тем, как ведет себя она. Она просто висла на мальчике, поглаживая его по розовой влажной шее, подпевая ансамблю и даже время от времени позволяя себе слегка потереться животом о живот партнера.

Ровно в половине десятого, когда всех пригласили к столу, Сара распрощалась со всеми, уверяя компанию, что она «ужасно хотела бы остаться», однако мамочка просто «нас поубивает», если мы сейчас же не поедем домой.

Сара откинулась на подушки «кадиллака».

— О Господи! Ну и скучища! Кошмар какой-то!

— Но, Сара, нас же приглашали к столу. Почему мы не остались?

— Если остаться на ужин, то потом придется отрабатывать, — хихикнула Сара.

— То есть как это?

— После ужина обычно играют в бутылочку с поцелуями. Можешь себе представить, что будет, если целоваться на полный желудок? Кроме того, мне казалось, что тебе хочется пойти в «Парамаунт». Сегодня там выступают Томми Дорси и Фрэнк Синатра.

— Фрэнк Синатра? Правда, Сара?

— Ну да!

— А не поздно?

— Только не для Нью-Йорка. До пяти утра здесь жизнь бьет ключом.

Пока я готовилась ко сну, Сара прошла в комнату матери. После напряженного дня я была совершенно разбита. Ну и денек! Черные платья и театральный грим, высокие каблуки и эти мужчины в «Астор-баре»! А потом еще день рождения. Единственным приятным событием дня было посещение «Парамаунта».

Я выключила свет и сняла покрывало. В комнату на цыпочках прошла Сара и забралась в кровать, прижавшись ко мне, как бы ища у меня тепла и покоя. Я почувствовала, что щеки у нее мокрые.

— Сара, ты плачешь? С мамой все в порядке?

Но Сара скорее призналась бы в убийстве, чем в собственных слезах.

— Ничего я не плачу. С мамой все в порядке. Почти в порядке. Чего это мне плакать? Теперь у меня есть ты, моя собственная двоюродная сестра. Это так здорово, когда рядом есть близкая подруга. Пока со мною рядом родная кузина, лучшая подруга, я никогда не буду одинокой.

— И я тоже, — сказала я, закрывая глаза. Я чувствовала, что смертельно устала.

Неожиданно Сара села на кровати, тыльной стороной ладони вытирая слезы.

— Знаешь что? Я думаю, сегодня я научу тебя, как это делать себе самой…

Я вздохнула. Я уже поняла, что если Сара что-то нацелилась сделать, то отговорить ее от этого нет никакой возможности.

Я проснулась утром в пятницу с мыслями о том приеме, который дядя и тетя собирались сегодня дать в мою честь. До сих пор ни тот, ни другая еще не появлялись, а я знала, что большие приемы требуют довольно длительных приготовлений.

Я застала Сару внизу, она носилась по дому в яркой хлопчатобумажной рубашке и мальчиковых легких брюках. Я раньше никогда не видела, чтобы девочки носили брюки. У нас в Южной Каролине девочка, работающая на ферме, надевала комбинезон, но в городе девушки брюк не носили, если не считать теннисных шортов или же очень приличных бермудов, с которыми обязательно полагалось носить гольфы. Сара очень быстро что-то говорила кухарке, затем вместе со старшим дворецким проверила все столовое серебро, хрустальные бокалы и рюмки и вообще всю посуду, которая понадобится для торжественного ужина.

— Может, я могу чем-нибудь помочь? — спросила я.

— Конечно, можешь. Какой сервиз тебе больше нравится? — Она предложила мне выбрать между простым белым с золотой каймой или белым с синим кобальтом и тонкой золотой каемкой, работы девятнадцатого века.

— Мне нравится вот этот — сине-белый.

— Ну конечно, — улыбнулась Сара. — Спасибо.

— Я хочу помочь по-настоящему, — сказала я.

— Хорошо. Вот здесь цветы из магазина, — Сара показала на большую картонную коробку. — А вот там — вазы. Ты сможешь расставить букеты? Вот эта красная, — Сара указала на большую вазу в форме ладьи, украшенную херувимами, — будет стоять в центре обеденного стола, так что она должна быть самой красивой.

— А твоей… а тете Беттине сегодня лучше?

Было заметно, как Сара напряглась.

— Да, мне кажется. Я сказала ей, что позабочусь обо всем, чтобы она смогла как следует подготовиться к сегодняшнему вечеру. Понимаешь, она очень волнуется.

Я кивнула.

Сара хотела еще что-то сказать, затем замолчала, потом выпалила:

— Она волнуется из-за приема, из-за папы, но не из-за тебя, так что тебе не надо чувствовать, что ты…

Я опять кивнула.

— Она просто хочет выглядеть как можно лучше, чтобы он опять любил ее. И чтобы не злился на нее из-за того, что она алкоголичка. Он сам во всем виноват. Я просто убить его готова. Мама была… Мама такая красивая, такая добрая… — Она подняла глаза, чтобы убедиться, что прислуги поблизости нет. — Может быть, мама и была слабовольной и не такой умной, но отец… Но он должен был ей помочь, а не поворачиваться спиной и развлекаться с разными шлюхами…

Сильно смущенная, я взяла бледно-розовую розу и стала ее внимательно разглядывать.

— Давай оформим центр стола в розовых тонах, — решила Сара. — Мы здесь поставим все розовые розы. Ты занимайся этим, а я пойду расставлю в других комнатах только белые цветы. А в зале мы расставим только желтые. Правда здорово? Мне хочется, чтобы в доме было очень-очень красиво. И я хочу, чтобы все думали, что все это сделала мама. Годится, киска?

— Ну конечно, я все понимаю.

— Мне тоже так кажется. Лапочка Марлена. — Сара добавила в свой букет белый гладиолус, затем чуть отошла и критическим взглядом посмотрела на свое произведение. Затем взяла белый пион и поставила его в белую вазу. — Я очень много об этом думала и решила: так происходит из-за того, что папа отказался от своей веры. Это все и изменило; это изменило его самого. Если бы он остался иудеем, то, наверное, был бы мягким и нежным. Он бы никогда не завел любовницу. А ты как считаешь?

В полном смущении я лишь покачала головой.

— Известно, что евреи — самые хорошие мужья. Они всегда хранят верность женам и хорошо о них заботятся. Ты об этом слышала? — Не дожидаясь моего ответа, поскольку он не так уж ей был и нужен, Сара продолжала: — Это действительно так. — В голосе ее прозвучала убежденность. — Я сама собираюсь выйти замуж за еврея. Только не за такого, кто сменил веру или собирается это сделать, это уж точно. — Затем она засмеялась. — Только я не буду с этим спешить. Сначала повеселюсь как следует.

Она произнесла эту фразу с таким очаровательным южным выговором, что я почувствовала себя как дома.

Сара воткнула в букет белую розу, прямо в центр, затем опять отступила, посмотрела на свое произведение со всех сторон.

— Великолепно?

— Великолепно, — согласилась я.

— Прекрасно. — Она отнесла цветы в гостиную. Вернувшись, взглянула на мое сооружение из розовых цветов. — Прекрасно! — И, нагнувшись над ним, внесла некоторые изменения. — Ты знаешь, я решила, что стану иудейкой сама. Совершенно официально. Я хочу узнать побольше про эту религию, подготовиться, а потом окреститься в нее, или как это у них там называется. — Она посмотрела на меня и рассмеялась. — У тебя такой смешной вид. Ты шокирована? Ну, а что здесь особенного? Я же наполовину еврейка.

— Ты собираешься сделать это назло своему отцу?

Сара довольно засмеялась:

— Какая же ты умница! Маленькая чарльстонская мудрая совушка. Ладно, я пойду наверх, посмотрю, как там мама. Она волнуется в ожидании вашего знакомства. Она уже тебя любит. Ты этого не знала? Она просто тебя обожает до безумия!

Мы раскладывали карточки для гостей — куда кому садиться.

— Тебе ужасно идет это платье, Марлена. Я так рада, что мы его купили.

— И очень хорошо, что мы обе в белом. Как близнецы.

— Мама тоже будет в белом. В греческом стиле. Это от Уорта из Парижа. Платья Уорта всегда модные, ты это знаешь?

— А она скоро спустится? — спросила я с волнением. Я уже не меньше Сары хотела, чтобы Беттина Голд сегодня была особенно хороша, по-королевски величественна и весь вечер владела бы собой.

— Стол — просто блеск! Правда? — спросила Сара, зажигая свечи в ярко-красных подсвечниках. — Мама сейчас спустится. Когда я была у нее несколько минут назад, она надевала свои изумруды. Эти изумруды — папин свадебный подарок. Он их купил ей в Париже, где они проводили медовый месяц. Правда, романтично? Мама говорит, он просто обожал ее.

Сара постучала по столу карточкой.

— Так, это мистер Реттингер. Ужасно противный. Давай-ка ему в компанию дадим миссис Рейнхарт. Она старая толстая вдова и выискивает себе новую жертву. Мистер Реттингер такой надутый осел, что заслуживает этой пары.

Я не могла не рассмеяться.

— Так, а это карточка Тедди Лорригена. Это исполнительный директор у папы. Он симпатичный, довольно молодой и неженатый, правда, он придет со своей девушкой, а я не знаю, как ее зовут. Однако я думаю, что мы не можем позволить Тедди сидеть со своей девушкой. Так не принято. Но поскольку я ее не знаю, то посажу ее рядом с этим надутым ослом, мистером Реттингером. Бедняжка. Надеюсь, вечер у нее будет не совсем испорчен.

Я захихикала. Сара действительно была ужасно забавной.

— Сара, дорогая, ты просто чудо сотворила с этим столом, — послышалось откуда-то сзади…

Мы быстро обернулись. Беттина Лидз Голд выглядела королевой из сказочного царства в своем греческом платье, оставляющем открытым одно плечо. Она была очень хороша, но, казалось, черты были слегка размыты.

— Марлена, моя дорогая милая племянница. — Она протянула ко мне руки, и я бросилась к ней, позабыв о своей застенчивости. У меня было такое чувство, что я знаю ее всю свою жизнь.

Тетя Беттина была выше меня, и ей пришлось слегка нагнуться, чтобы мы поцеловались. Как будто бабочка слегка коснулась меня своими крыльями. Она действительно была красива. Ее светлые волосы были убраны в высокую прическу, однако в тонком нежном лице, практически без косметики, чувствовалась усталость. Сара встала сбоку, глядя на нас с напряженным ожиданием.

Я улыбнулась Саре, восхищенно качая головой и как бы говоря: «Да, Сара, она действительно прекрасна!» Так же прекрасна, как сегодня вечером будут наши розовые розы, подумала я, уже не столь свежие, чуть-чуть поблекшие. Все в Беттине казалось слегка поблекшим, однако как-то изящно поблекшим — голубые глаза, светло-пепельные волосы и неестественно бледная кожа — все в ней было как бы покрыто нежной дымкой, такой легкой, что, казалось, дунь — и она слетит. Единственным ярким пятном во всем облике Беттины были изумруды, светящиеся живым блеском.

— Я просто в отчаянии, что не смогла встретить тебя, Марлена, милая! Я непростительно пренебрегла своим долгом. Надеюсь, ты не наябедничала своей матери обо мне? Ах, милая Марта! Она всегда все делает правильно. Она бы меня никогда не простила. Но мы должны получше познакомиться. Вот увидишь, я наверстаю упущенное.

Все было так странно, даже тетя мне казалась какой-то нереальной. Я просто не знала, что ответить. Но тут вмешалась Сара:

— Мама, ты выглядишь великолепно. Я обожаю, когда ты в этом платье. А тебе нравится, Марлена? Мама, мы только что разложили карточки. Теперь мы можем немного отдохнуть. В ближайшие пятнадцать минут никто не появится.

На лице Беттины появилось выражение беспокойства.

— А твой отец, Сара? А Морис? Его нет!

— Он здесь, мама. Он приехал примерно час тому назад и пошел к себе. Через несколько минут спустится.

Я была удивлена, услышав, что дядя Морис уже дома. Я так ждала встречи с ним, а теперь, когда он приехал, я его прозевала. Вообще-то я даже немного побаивалась дяди Мориса после всего того, что моя мама и Сара про него наговорили. Я с нетерпением поглядывала на дверь, ожидая, когда он появится.

Моей первой реакцией было полное изумление. Мне никто раньше не говорил, что дядя Морис такой красивый и выглядит так благородно. У него не было животика, не было и лысины. У него не было крючковатого носа до подбородка. Это был загорелый, высокий и широкоплечий мужчина. У него были густые черные, с проседью волосы, усы и великолепные крупные зубы, оттеняющие загар. Дядя Морис выглядел здоровым и процветающим. Он приветливо улыбнулся мне и взял за руку:

— Очень рад познакомиться с тобой, Марлена Уильямс. Я доволен, что ты смогла приехать. И рад, что подругой Сары будет ее двоюродная сестра. Я слышал о тебе много хорошего.

Я не могла не почувствовать к нему симпатию. Он мне очень понравился!

— Я очень рада познакомиться с вами, дядя Морис. — Я была смущена.

Морис Голд поцеловал жену в щеку.

— Ты прекрасно выглядишь, Беттина, — сказал он, даже не посмотрев на нее. Чуть подрумяненные щеки Беттины вспыхнули. Он повернулся, чтобы поцеловать Сару, но та отвернулась. Теперь уже наступила очередь Мориса Голда покраснеть. Он сказал:

— Все выглядит просто великолепно, Сара. Ты была права — мы прекрасно справляемся и без экономки. Но теперь, когда ты уедешь, нам все же придется ее нанять.

— Не могу принять на свой счет комплимент по поводу стола или дома, папа. Я была занята Марленой. Нас практически целый день не было дома, правда, Марлена? Это все мама приготовила.

Он насмешливо улыбнулся.

— Да? — И, помолчав, добавил: — Пока мы ждем гостей, пожалуй, можно немного выпить. — Он позвонил. Появился дворецкий Роберт. — Роберт, принесите мне, пожалуйста, скотч. Кто-нибудь выпьет со мной? — Он посмотрел на нас. Затем улыбнулся мне и Саре. — Только не вы. Вина за столом будет вам вполне достаточно, как мне кажется. Беттина? Ты что будешь?

Беттина опустила глаза, руки ее теребили складки платья.

— Спасибо, ничего. Ничего не надо.

— Я выпью имбирного пива, Роберт, — быстро сказала Сара. — Принесите три бокала, пожалуйста. — Она, очевидно, решила, что ее матери для уверенности нужно держать в руке бокал.

Когда начали прибывать гости, Беттина и Морис прошли в гостиную, чтобы их встретить. Роберт открывал дверь, а Клара, одна из горничных, стояла позади Роберта и принимала шляпы и одежду прибывших гостей. Мы с Сарой стояли немного дальше в прихожей, и Сара представляла меня каждый раз одной и той же фразой:

— Это моя двоюродная сестра из Южной Каролины. Марлена тоже Лидз, как и мы с мамой. Мы все из семейства Лидзов из Чарльстона. Наш, прапрадедушка и сделал тот первый выстрел, который раздался на весь мир.

Я с трудом удерживалась от смеха. Исторические ссылки Сары были, прямо скажем, не слишком точны, но это не имело особого значения, поскольку, казалось, никто не обращал на это внимания. Время от времени Сара бросала меня одну, чтобы взглянуть, как там мама в гостиной. Казалось, все идет прекрасно. Тетя Беттина все еще держала в руке свой бокал с пивом и болтала с гостями. Когда, наконец, все прибыли, мы с Сарой тоже прошли в гостиную, чтобы присоединиться к остальным гостям.

Как и Сара, я все время поглядывала на Беттину. Она же в свою очередь все время поглядывала на дядю Мориса, который разговаривал с типично роковой молодой женщиной, пришедшей с Тедди Лорригеном. Вообще-то я раньше никогда не видела роковых женщин, но знала о них из книг, а Ванда Хейл была очень похожа на тех, что я видела в кино. Она была сильно накрашена, на ней было облегающее атласное черное платье, и как только вошла, она спустила свою накидку из серебристой чернобурки так, что открылись ее белые плечи. Кроме того, она была похожа на Лейн Тернер.

Я заметила, что Сара тоже наблюдает за ними.

— Он же только разговаривает с ней, — попыталась я ее успокоить. — Он должен быть гостеприимным хозяином, ведь так?

— Да, но мне кажется, что мама нервничает…

Затем мы увидели, как Беттина подошла к Морису Голду и Ванде Хейл и попыталась включиться в их разговор. Она положила ладонь на руку мужа и что-то сказала. Казалось, он не обратил внимания на ее слова и дернул рукой, как бы пытаясь сбросить руку жены. Она отошла, и прежде чем Сара успела помешать ей, схватила бокал с подноса проходившей мимо служанки.

— Пойдем, подойдем к маме, — сказала Сара. — Может быть, мне удастся отговорить ее.

Мы подошли, и Сара сказала:

— Мама, не пей, пожалуйста.

— Все в порядке, Сара. Не волнуйся. Я сделаю маленький глоток. Крохотный глоток. Мне необходимо сделать один малюсенький глоток.

Она отвернулась от нас и обратилась к стоящему в одиночестве Тедди Лорригену:

— Сегодня так тепло. Похоже на наши летние вечера в Чарльстоне. Фактически до октября было невозможно устраивать приемы. Обычно мы начинали светскую жизнь лишь с конца сентября. — Она осушила свой бокал. — Тедди, не будете ли вы так любезны принести мне бокал шампанского? Оно великолепно.

Тедди послушался. Он принес бокал и протянул его Беттине. Тут подошел Морис и сказал:

— Тедди, не мне тебя учить. Уж если Беттина начнет пить, то кончится все это тем, что всем будет неловко.

Беттина побледнела. Тедди вспыхнул, а у Сары был такой вид, что она вот-вот расплачется.

— Не забывай, что я леди, Морис, а настоящая леди никогда не ставит в неловкое положение никого, кроме, может быть, себя.

С этими словами Беттина осушила свой бокал, а Морис Голд с отвращением отвернулся. Сара была вне себя.

— Мама, — сказала она, — по-моему, ты немного устала. Может быть, ты поднимешься к себе? Мы все поднимемся к тебе — и ты, и я, и Марлена. Мы побудем там с тобой, хорошо?

— Да, конечно. Пойдемте наверх, тетя Беттина. Сыграем в карты.

— Ты такая милая девочка, Марлена. Наверное, у тебя очень добрый отец. Мир праху его.

— Но он еще жив, тетя Беттина, — сказала я испуганно.

— Правда? Ну конечно. Наверное, я его с кем-то спутала… Тедди?.. Тедди куда-то исчез. Сара… я думаю, что выпью еще бокал…

— Нет, мама, пожалуйста. Я знаю, что папа унизил тебя своим замечанием, но, пожалуйста, не надо. Я умоляю тебя.

— Мне в прошлом пришлось пережить много унижений, дорогая моя. Но леди всегда будет стоять выше этого. Марлена, пожалуйста, передай моей сестре Марте, что, несмотря на тяжелые обстоятельства, ее сестра Беттина всегда ведет себя как истинная леди, так, как ее и воспитали. Ты передашь ей это, милочка?

— Ну конечно.

Появился Роберт.

— Можно приглашать всех к столу? — Не будучи уверенным, кому адресовать этот вопрос, миссис Голд или Саре, он не обратился ни к кому конкретно.

— Внимание всем, — воскликнула Беттина. — Прошу всех к столу!

Беттина почти не дотронулась до закусок, но выпила целый бокал шабли, которое к ним подавалось. Я запомнила это, потому что Сара заставила меня зазубрить названия всех вин, которые подавались, а также, что идет с чем, на случай, если кто-нибудь спросит, что мы пьем. Я боялась отвести глаза от тети, пытаясь поддержать разговор с Филипом Уорденом о современных проблемах Юга, хотя не могу сказать, что хорошо разбиралась в этом вопросе. Филип Уорден был самый молодой и самый симпатичный из всех присутствующих гостей, и Сара проявила трогательную заботу, усадив его рядом со мной, вместо того чтобы приберечь для себя.

Сама Сара ни с кем не разговаривала. Она сидела, опустив глаза, и ковыряла вилкой в тарелке. Впервые с момента, как мы познакомились, мне показалось, что ей не по себе, и не знала, что делать. Ее мать напивалась, и Сара не знала, как этому помешать. Совершенно неожиданно Сара стала похожа на обыкновенную тринадцатилетнюю девочку, попавшую в компанию взрослых.

Для дяди Мориса, очевидно, не составляло никакого труда проявлять интерес к своим собеседникам как справа, так и слева. Он весело и дружелюбно улыбался и казался совершенно спокойным и невозмутимым. А вот Тедди Лорригену было нелегко сосредоточиться на беседе с Джорджеттой Поли. Она рассказывала ему о недавно перенесенной операции на желчном пузыре, и, очевидно, тема не очень-то его захватывала. Он также не спускал глаз с тети Беттины. Затем подали консоме, к нему полагалось вино, которое тетя Беттина выпила тоже.

— Хорошая стоит погода, — обратилась она к соседу слева, мистеру Деннису Роверу, и, произнося эти слова, нечаянно опрокинула свой бокал ему на колени. Фредерик, лакей, обслуживающий стол, постарался как можно незаметнее вытереть брюки мистера Ровера.

Я лихорадочно подбирала слова, чтобы произнести хоть что-нибудь, что отвлекло бы всеобщее внимание от тети, но ничего не приходило в голову… Я посмотрела на Сару, но она не отрывала взгляда от тарелки с супом. Дядя Морис громким голосом, как бы разговаривая с глухим, произнес через весь стол:

— Беттина, может быть, тебе лучше больше не пить? Мне кажется, ты немного… нездорова…

— Нет, нет, все в порядке, — послышался дрожащий от сдерживаемых слез голос тети Беттины. — Так, небольшое происшествие…

— Да нет, я сам виноват, — сказал Деннис Ровер, по-видимому чрезвычайно смущенный. На его брюках расползлось огромное пятно.

С телячьими эскалопами под каперсовым соусом подавалось красное вино. Я решила больше вообще не смотреть на тетю и восхищалась Сарой, сумевшей подобрать столь изысканное меню. Откуда она знает про все эти блюда? Лично я не смогла бы придумать ничего более оригинального, чем ветчина с дольками ананаса и пьяной вишней или, может быть, запеченная индейка с красным соусом. А выбор вин? Откуда Сара знала, с каким блюдом полагается подавать то или иное вино?.. Ой, бедная, бедная тетя Беттина. Скорее бы кончился этот ужин.

— Правда, все так вкусно? — довольно неуклюже обратилась я к Филипу Уордену, который, казалось, тоже пребывал в напряжении, ожидая, что произойдет дальше.

Беттина допила свое вино и заявила:

— Собственно говоря, Морис, мне на все это наплевать, — и стала сползать со своего стула.

Кто-то тихо произнес:

— Какой ужас!

Мне показалось, что это была миссис Ходж. Я бросила взгляд на дядю Мориса, сидящего с таким невозмутимым видом, что это граничило уже с высокомерием. Я поднялась, чтобы помочь Саре и Роберту отвести тетю Беттину наверх.

Мы с Сарой уложили ее в постель и сидели с ней до тех пор, пока внизу все не стихло, и лишь было слышно, как прислуга убирает со стола. Затем Сара спустилась вниз, и я слышала, как она разговаривает с отцом. Тон разговора становился все более и более раздражительным. Наконец Сара воскликнула:

— Я ненавижу тебя! Я тебя ненавижу! Я никогда тебе этого не прощу!

Я потихоньку спустилась в зал и увидела, что Морис Голд идет по направлению к выходу.

— Сара, ты не понимаешь. Ты еще ребенок. Когда ты повзрослеешь, ты поймешь…

— Я никогда не пойму тебя, ты… ты… жид! — закричала Сара.

Бедная Сара!.. Я поняла, что она больше ничего не могла придумать, чтобы как можно сильнее задеть отца, а, как я понимала, ей очень хотелось сделать ему больно.

Когда Беттина проснулась на следующее утро, стало ясно, что она «не вполне здорова». Она заговаривалась. Сначала ей казалось, что Сара маленькая девочка и она все еще счастлива со своим мужем. Затем она стала вспоминать свои годы в Чарльстоне.

— Марта, — говорила она, обращаясь ко мне. — Ну зачем ты взяла мою розовую ленту — я бы тебе и так ее отдала, если бы ты попросила. Нет, нет, можешь не возвращать. Тебе она ужасно идет. Я хочу, чтобы ты ее носила.

Затем она опять ненадолго пришла в себя и стала жаловаться на сильную головную боль и ужасное самочувствие. А где Морис? Может быть, он придет и поговорит с ней? Почему мы не показали ей свои новые платья? Она опять спросила про мужа. Казалось, она забыла все, что произошло накануне. Сара сказала ей, что отца нет дома: он ушел по делам.

— Да, конечно, — понимаю, — согласилась Беттина.

Она попросила дать ей выпить, уверяя, что лишь вино успокоит ее головную боль и нервы.

— Ну, пожалуйста, Сара умоляю тебя, — просила она.

— Мама, тебе же нельзя. Доктор Харрис говорил…

— К черту доктора Харриса, Сара. Ты же знаешь, он мне никогда не нравился. — Она заплакала.

Мне опять стало жаль Сару. Как она могла справиться со всем этим? Дядя Морис был ужасный человек, если так плохо обращался со своей женой, а потом все свалил на плечи дочери.

Сара сделала единственное, что могла в данных обстоятельствах. Она вызвала доктора Харриса. А доктор Харрис пригласил другого врача — доктора Аннунсио, они оба что-то долго обсуждали с Морисом Голдом и наконец приняли решение. Беттину отправят в очередную лечебницу, в какую-то очень известную на Центральном Западе. Ее отправят туда на частной спецмашине в сопровождении медсестер и фельдшера…

Беттина Голд уехала в воскресенье утром.

Весь день Сара переживала и казалась безутешной.

— Это я во всем виновата. Не надо было звать доктора Харриса. Он маме никогда не нравился. Теперь она не вернется, они отправили ее навсегда.

— Откуда ты знаешь, Сара? Если это действительно хорошая лечебница, ей там наверняка будет лучше, она выздоровеет, — пыталась я утешить Сару. — И ты поступила совершенно правильно. Как бы ты смогла уехать в школу и оставить ее в таком состоянии? И никого из близких, чтобы позаботиться о ней. Твой отец… — Я хотела сказать, что Морис вряд ли будет сидеть у постели жены и ухаживать за ней, но решила, что говорить об этом не стоит.

— Отец! Если бы он тогда ничего не сказал ей при гостях, если бы он так ее не унизил, то не пришлось бы опять посылать маму в лечебницу.

Я сильно сомневалась, что это так, и ничего не сказала.

— И если бы мне не надо было отправляться в школу, то я бы осталась с мамой.

— А тебе не кажется, что твоей маме станет лучше, если она выберется из этого дома, из Нью-Йорка, уедет прочь от…

Неожиданно Сара просияла:

— Ну конечно. Ты совершенно права. Какая ты умница. Моя маленькая мудрая южная совушка. В этом доме она никогда не сможет окончательно выздороветь. Я знаю, что для нее было бы лучше всего развестись с отцом. Он этого тоже хочет. Поэтому он так себя и ведет. Но мама боится отпустить его, как мне кажется… Кто знает? Может быть, врачи в лечебнице смогут убедить ее, что это хороший выход. Спасибо, Марлена. Спасибо за то, что ты здесь. Я просто не представляю, как бы справилась со всем этим одна.

В тот вечер Морис Голд поднялся в комнату к Саре, где мы уже ложились спать. Как я заметила с некоторым злорадством, он выглядел неважно. Лицо у него было серым, с заметными морщинами, совсем не таким загорелым и холеным, как вечером в пятницу.

— Я хочу поговорить с тобой, Сара, в библиотеке. Ты не могла бы спуститься туда со мной? — спросил он вежливо. — И хочу сейчас попрощаться с Марленой. Желаю успеха в школе. Я уверен, что там у вас все будет хорошо. Будьте счастливы. — Он протянул руку.

Я пожала ее, чувствуя себя предательницей. Но как я могла не ответить? Этот человек будет оплачивать мое образование.

Сара, не говоря ни слова, спустилась вниз за отцом. Через несколько минут их громкие голоса уже были слышны наверху. Я спустилась вниз, в зал.

— У меня просто нет слов! — раздался пронзительный голос.

Затем Сара стала подниматься по лестнице. Морис Голд подошел к лестнице и крикнул ей вслед:

— Ты поймешь, когда станешь старше. Подожди немного. Ты еще ребенок…

Я вернулась в свою комнату и закрыла дверь. Я не хотела, чтобы подумали, будто я подслушиваю. Тут в комнату ворвалась Сара:

— Он хотел со мной помириться. Ты представляешь? После этого ужасного приема. Он сказал, что, несмотря на наши разные отношения с мамой… на все… он хотел, чтобы я поняла, как сильно он любит меня. Он сказал, что я получу все, что захочу. Он откроет для меня счет в банке, расположенном рядом со школой. И ты тоже будешь иметь все, что захочешь…

— Это очень великодушно с его стороны.

— Ничего подобного. Он просто чувствует свою вину. Он хочет облегчить свою совесть, компенсировать зло, которое причинил маме. Забудь о нем. Я попытаюсь забыть его и больше никогда о нем не думать. Только помни, Марлена, когда будешь выбирать себе мужа, выбери такого, чтобы он продолжал тебя любить и когда ты состаришься, а не только когда тебе будет двадцать и ты будешь молода и хороша собой.

— Это когда тебе будет двадцать, ты будешь хороша собой, — печально улыбнулась я. — А когда мне будет двадцать, я буду некрасива, как и теперь.

— Ничего ты не некрасива. И обязательно станешь красавицей. Я решила, что нам надо подсветлить твои волосы. Мы сделаем тебя девушкой с золотыми волосами.

— Ой, Сара. А что скажет моя мама?

— Мы ей скажем, что это получилось случайно. Что с полки упала бутылочка с перекисью водорода прямо тебе на голову.

— Она никогда этому не поверит.

— Тем хуже для нее. И к тому времени уже будет слишком поздно, правда ведь?

С такой логикой трудно было спорить.

— Я думаю, нам пора спать. Завтра нам предстоит долгий путь в Массачусетс.

Мы стали готовиться ко сну. Я увидела, что Сара достает что-то из комода. Это была пустая бутылка из-под коки. У Сары были свои странности, подумала я. Зачем ей нужна пустая бутылка из-под коки в комоде?

— Посмотри, что я возьму с собой в школу, — сказала Сара, изо всех сил стараясь выглядеть веселой.

— Пустую бутылку из-под коки?

Сара засмеялась:

— Помнишь, о чем мы с тобой говорили как-то ночью? Я слышала, что девушки с Юга пользуются этим вместо мальчишеских петушков…

— Сара, ты с ума сошла!

— Давай попробуем. Давай посмотрим, действительно ли это так?..

— Сара, перестань, пожалуйста!

— Да ладно тебе, ваша светлость, Марлена. Иногда мне кажется, что ты такая зануда!

— Завтра, Сара. Когда мы будем в школе. Правда, я сегодня ужасно устала. Давай лучше спать.

— Нет, — сказала Сара, — я хочу, чтобы ты попробовала это сейчас.

— Почему я?

— Потому что это здорово. Тебе понравится. Давай. Ложись, а я буду тебе это делать, как будто я мальчик. — Она распахнула свою пижаму и, прижав к себе бутылку, начала скакать по комнате.

— Ну и как я смотрюсь?

— Ты совсем не похожа на мальчика, — сказала я.

— Откуда ты знаешь? — спросила Сара. — А ты разве когда-нибудь видела мальчика с торчащей писюлькой?

— Сара, это кошмар какой-то. Я даже смотреть на тебя не желаю.

— Хо, хо, хо, малышка, — сказала Сара, стараясь говорить басом. — Сейчас я буду тебя трахать.

— Сара, перестань!

— Не называй меня Сарой, малышка. Меня зовут Уолдо, — сказала она тем же басом. — Ну-ка задери свою рубашечку, малышка.

— Нет, не задеру, — захихикала я. Но все равно я была напугана.

— Нет, задерешь. Так велит Уолдо!

Сара начала со мной возню и, задрав мою коротенькую ночную сорочку одной рукой, стала запихивать мне бутылку во влагалище.

— Перестань, Сара! — завопила я вне себя от ужаса. — Ты ведешь себя, как сумасшедшая! Сара, прекрати! Мне больно! О Боже, я сейчас умру!

Неожиданно Сара остановилась.

— Прости, Марлена, я не хотела… О Господи, Марлена! У тебя идет кровь! Марлена! Что же я натворила?

Я посмотрела вниз. С ужасом я увидела, как из меня сочится кровь и пачкает розовую в полоску простыню. Не думая ни о чем, я старалась, заливаясь слезами, закрыть свое несчастное кровоточащее и ноющее влагалище обеими руками.

— О Боже! О Господи! — всхлипывала Сара. — Только посмотри, что я наделала! Я лишила тебя невинности!

Крисси

Крисси Марлоу приехала в школу мисс Чэлмер за три дня до начала осеннего семестра. Когда шофер ее тетушки Альберт остановил машину у серого каменного здания, выстроенного под старинный шотландский замок, Крисси с утомленным видом сказала:

— Я полагаю, что буду жить здесь, Альберт. Можете внести мои вещи.

Альберт посмотрел на мрачный замок, никак не вязавшийся с солнечным пейзажем, и, открывая ей дверцу, сочувственно произнес:

— Хорошо, мисс Крисси.

Крисси вышла из черного лимузина и оглядела пустынный школьный парк. Было видно, что когда она перерастет свою подростковую неуклюжесть, то станет хорошенькой молодой женщиной, но сейчас казалось, вся она состоит из углов, даже ее челка, нависающая над черными, как вишенки, глазами, была совершенно прямой, волосы тоже были прямыми и ровно подрезаны на уровне ушей.

Она была тепло одета в плотный коричневый шерстяной костюм. Была уже осень, и тетя Гвендолин не разрешила ей брать с собой какие-нибудь легкие летние вещи. Собственно говоря, тетя Гвен все ее старые вещи выбросила, и в гардеробе Крисси остались только несколько комплектов школьной формы, осенние и зимние шерстяные и вельветовые вещи, а также два бархатных платья. Она сняла жакет, но ей все равно было слишком жарко в бежевом кашемировом свитере.

— Пожалуй, я бы и это с удовольствием сняла, — заметила она и пошла к зданию, сопровождаемая Альбертом.

В канцелярии, находившейся сбоку от холла, было шумно и оживленно от стука пишущих машинок, снующих туда-сюда и разговаривающих между собой клерков и секретарш. Кто-то пригласил Крисси присесть.

— Одну минуточку, сейчас я вами займусь.

Она глубоко вздохнула.

— Поставьте пока вещи сюда, Альберт. Мне придется подождать, пока мне подберут комнату. И можете ехать. Я знаю, тетя Гвен ждет вас сегодня вечером.

— Вы уверены, что с вами будет все в порядке? Я могу подождать, пока…

— Все будет нормально, Альберт. — Она улыбнулась ему, чтобы показать, что ничуть не боится и даже не проявляет беспокойства. — Мне не раз приходилось оставаться одной. Я уже большой специалист в этом деле. — Улыбка необыкновенно красила ее лицо. У нее были прекрасные зубы и очаровательные ямочки на щеках. — Я провожу вас до машины, Альберт.

— Совершенно необязательно провожать меня, — засмеялся Альберт.

— Мне все равно нечего делать. Я здесь могу прождать до самого обеда.

Когда они дошли до машины, Крисси протянула шоферу руку.

— Надеюсь увидеть вас к Рождеству, Альберт. А пока будьте осторожны. И обязательно остановитесь где-нибудь в городе и хорошенько пообедайте, прежде чем отправитесь обратно. — Она почувствовала, как в горле застрял комок. Во всяком случае, Альберт был человеком, которого она знала много лет. А в ее жизни было мало постоянного.

Зная, что хозяйка не одобрила бы этого, Альберт тем не менее нагнулся и обнял Крисси. Она тоже обняла его.

— Желаю удачи, и не курите так много сигарет. — Он подмигнул ей. Он обязательно вычистит пепельницу в машине, прежде чем отправится назад к Гвендолин Марлоу.

— Хорошо, — улыбнулась она, — не буду, Альберт.

Она проводила глазами машину, пока та не скрылась из виду. Затем огляделась кругом в поисках человеческой фигуры, хоть кого-нибудь, но, так никого и не увидев, поддала носком туфли камешек на дороге и вернулась в здание, где и стала ждать, опустившись на стул.

— Вы будете жить в комнате три-десять. Вместе с Мейв О'Коннор. Ее еще нет. Вы прибыли немного рано, как видите. Остальные приедут где-то числа тринадцатого. Сейчас можете идти к себе в комнату. Хузиер, как только освободится, отнесет ваши сумки. До тринадцатого числа у нас штат неполный. Ваши чемоданы уже в комнате, так что можете распаковываться. — Секретарша с легкой насмешкой посмотрела на нее: — Как вы понимаете, у нас здесь нет прислуги, чтобы помочь вам распаковать свои вещи.

Крисси уже имела достаточный опыт, чтобы почувствовать легкую неприязнь со стороны людей, находящихся на более низкой ступени общественного положения, и знала, как на это реагировать, — надо проявлять ожидаемое от нее высокомерие.

— Ну я же не могу сама этим заниматься! Может быть, вы сможете добыть для меня горничную?

На лице секретарши появилась ехидная усмешка.

— Мне очень жаль, однако мисс Чэлмер не допускает и мысли о том, что молодая девушка не сможет сама себя обслужить.

Произносить шокирующие вещи в шокирующем тоне стало второй линией обороны Крисси.

— Пусть мисс Чэлмер будет поосторожнее. А то я могу надумать лишить ее права пользоваться своим вонючим закладом. И скажите мне, чем можно заняться в этой Богом забытой вонючей дыре?

Секретарша не обратила внимания на ее словечки.

— Конюшни работают. Имеется также музыкальная комната и библиотека. Вы слишком рано приехали.

— Я уже это слышала. Большое вам спасибо. Вы мне очень помогли, милая барышня. — В голосе Крисси звучали издевательские нотки. Она повернулась и пошла прочь, совершенно, однако, не чувствуя себя настолько уверенной, как это могло показаться.

Вообще-то она была скорее напугана. Она всегда чувствовала себя неуверенно в новой школе в первые дни. Она, наверное, никогда не научится преодолевать это ужасное, тревожное чувство одиночества.

— Эй, Кэрри, — окликнула секретарша женщину, сидевшую за соседним столиком. — Ты видела ее? Ты знаешь, кто это? Крисси Марлоу, о которой писали в газетах, богатая девушка с трагической судьбой. — В голосе ее явственно звучал сарказм.

— Не может быть. — Женщина помяла пальцем свою булочку с джемом. — Бедняжка. И как она держится: как бедная или как богачка?

— Как богачка. Обычная богатая стерва.

— Гм-м-м. Напомни мне поплакать о ней сегодня вечером, когда я буду пить пиво.

Крисси поднялась по лестнице на третий этаж. Она не знала, куда идти, однако, имея некоторый опыт, примерно догадывалась, где может быть ее комната. На первом этаже были кабинеты, канцелярия, холл и школьная церковь, на втором — столовая, музыкальная комната, библиотека и классные комнаты, на третьем проживали первокурсницы. Она знала: чем выше карабкаться по лестницам, тем меньше лет осталось учиться. Исключением являлась школа в Мейне, где окна первого этажа заносило снегом. Там на противоположной стороне улицы было другое кирпичное здание, где жили студентки второго, третьего и четвертого курсов, а первокурсницы жили на первом этаже.

Вовсе не обязательно было этой паршивой секретарше напоминать ей, что она приехала на три дня раньше срока. Просто тете Гвен было удобнее, чтобы она приехала именно сегодня, а не завтра или через два дня.

Комната 3–10 была скучной. Во всех этих интернатах комнаты всегда очень простые и строгие. Она слышала от других девочек, что в школах Европы, где обучаются девушки из богатых американских семей, комнаты обставлены чуть побогаче, хотя и ненамного. Крисси полагала, что скромная обстановка связана с созидательным характером богатых детей. Ей говорили, что английские школы, в которых обучаются дети дворян, хуже всех — ужасно мрачные, пустые, с голыми стенами.

В комнате были две узкие кровати, два комода, два письменных стола и два жестких стула. Даже не глядя, Крисси знала, что должны быть и два встроенных шкафа. Было принято, что прибывшая первой занимает лучшую кровать, но не лучший шкафчик. Поэтому она сначала полежала на одной кровати, затем на другой. Одна из них была явно менее бугристой, и она выбрала ее для себя. Затем она осмотрела оба шкафчика и повесила жакет от костюма в тот, который был поменьше. Дело было не в том, что ей хотелось поступать так, как принято. Она лишь хотела показать той, кто будет жить с ней, что шкафы ее не интересуют, что ей на них наплевать.

— Мне на вас наплевать, — сказала Крисси в шкаф.

Она легла на неразобранную кровать, затем вытащила из кожаной коричневой сумочки пачку «Лаки Страйк», вытряхнула из пачки сигарету, постучала ею по тыльной стороне руки и прикурила от золотой зажигалки тети Гвен, которую она вытащила из ее сумки перед отъездом. Затем поискала глазами пепельницу. Ну, разумеется, ее здесь не было. Курение здесь считалось тягчайшим преступлением, особенно в комнате. Но у нее была собственная пепельница. Крисси возила ее с собой из школы в школу. Она достала из сумочки ключи, встала на колени, открыла один из чемоданов с монограммой и стала шарить в нем, пока не нащупала квадратную пепельницу из хрусталя с большой буквой «М» в центре. Она стянула ее из дома бабушки Марлоу еще четыре года назад, когда только начинала курить.

Все в доме бабушки Марлоу было помечено буквой «М», даже крышки от стульчаков, хотя однажды Крисси слышала, как одна из приятельниц бабушки Марлоу шепнула другой ее приятельнице, что это невероятно вульгарно.

На полотенцах в ванной красовались красные «М», синие были вышиты на простынях, золотые или серебряные украшали фарфор, изящные «М» были выгравированы на столовых приборах, а все канцелярские принадлежности имели неприятную темно-серую «М». Когда она была совсем девчонкой и стала жить у бабушки Марлоу, ее восхищала эта монограмма, она думала, что это очень милая традиция иметь свои инициалы на всем, что есть в доме. Позже, когда она увидела, что «М» также нарисовано на железнодорожных вагонах и резервуарах для нефти по всей стране, на знаках, обозначающих, что на этой земле ведется строительство, и на стенах банков, Крисси поняла, что монограмма служила не только для декоративного эффекта и не была просто причудой. Семейство Марлоу хотело пометить все, что являлось его собственностью.

Послышался робкий стук в дверь. Крисси отработанным движением сжала двумя пальцами кончик сигареты, сбивая пепел на пол так, чтобы не обжечься. Затем растерла ногой кучку пепла, бросила потухшую сигарету в пепельницу и затолкнула ее под кровать.

— Да? — откликнулась она, размахивая рукой, чтобы развеять дым.

— Милочка, это мисс Чэлмер. Я пришла познакомиться с вами.

Дверь отворилась, и в комнате появилась маленькая, похожая на птичку женщина с худыми тонкими ногами, маленькими блестящими глазками-бусинками и острым носиком. Она понюхала воздух и улыбнулась:

— Комнату плохо проветрили. — Она подошла к окну и широко его распахнула. В ярком солнечном луче заплясали крохотные пылинки. — Я так рада, Кристина, дорогая, что вы приехали к нам. Я была знакома с вашей бабушкой. Чудесная женщина. И несколько лет тому назад у нас здесь училась девочка из семьи Марлоу. Я полагаю, одна из ваших коннектикутских кузин. Или, может быть, это родственница род-айлендской ветви? Или из семьи Кальвина Марлоу? Ваш дедушка был необыкновенным человеком. И я уверена, что вы здесь у нас в Чэлмер тоже проявите себя самым лучшим образом. Да, кстати, я вот еще о чем хотела сказать вам. Вашей соседкой по комнате будет Мейв О'Коннор. Она дочь очень известного писателя, Пэдрейка О'Коннора. И Мейв никогда раньше не жила в интернатах. Я уверена, вы поможете ей привыкнуть к школе, как говорится, возьмете ее под свое крыло. — Она подняла одну руку, как бы демонстрируя, как надо себя вести с Мейв О'Коннор. Крисси подумала, что основной проблемой бедняжки Мейв будет то, что ей придется жить в одной с ней, Крисси, комнате.

— Хорошо, мисс Чэлмер, я сделаю все, что смогу.

— Ну и хорошо. Значит, этот вопрос решен. Так, а вы еще не распаковали свои вещи? — спросила директриса, хотя нераскрытые чемоданы стояли посередине комнаты.

— Только что собиралась сделать это, — сказала Крисси, глядя в пол.

— Прекрасно. Прекрасно. Сегодня вы поужинаете со мной, поскольку больше никто из девочек еще не приехал. В шесть часов, милочка, в моей столовой. Пожалуйста, не опаздывайте. А теперь не будете ли вы так любезны и не отдадите ли мне свою пачку сигарет? — Она протянула руку, хитро улыбаясь, ноздри ее длинного носа слегка двигались.

Крисси вынула из своей сумочки пачку «Лаки Страйк» и молча протянула ей. Она даже не удивилась, как мисс Чэлмер догадалась, что она курила. С таким-то шнобелем! Крисси не переживала. У нее во всех вещах были запрятаны пачки сигарет — запихнуты в карманы жакетов и курток, в юбки, в туфли, в чулки и перчатки, спрятаны среди ночных сорочек и комбинаций.

— Вот и хорошо. Лучше вообще устранить предмет искушения, если не хватает характера сопротивляться ему. Я не хочу сказать, что у вас нет характера. Мы выясним это немного попозже, когда хорошенько с вами познакомимся, ведь так, милочка? Так, значит, ровно в шесть. — И она вышла из комнаты, как будто вылетела, помахивая руками, как крыльями.

С совершенно невозмутимым видом Крисси подошла к одному из чемоданов, вытащила оттуда большую картонную коробку, открыла ее и вытащила еще одну пачку «Лаки». Она оторвала фольгу с одной стороны пачки, вытащила сигарету, зажгла ее и, сев на пол и прислонившись к кровати, выпустила несколько колечек дыма.

Затем подтянула к себе тяжелую коробку. Кроме нескольких сигаретных коробок там лежала самая большая ее драгоценность — вырезки из газет и фотографии. Она опять стала перебирать содержимое коробки, наверное, уже в тысячный раз. В этих вырезках была история ее жизни, все то, о чем она бы, наверное, никогда не узнала, если бы не эти газеты. Некоторые из заметок рассказывали о событиях, которых она просто не могла помнить. Другие события она помнила хорошо. Она собирала эти вырезки и снимки постепенно, стараясь раздобыть их где только можно, невзирая на всю ту боль, которую испытывала при этом. А то, о чем не писали газеты, она узнавала, подслушивая разговоры в течение многих лет.

Это была легендарная пара — Кристина Хэттон и Джордж Эдвард Марлоу. Кристина Хэттон была красивой, очаровательной и являлась законодательницей мод — еще говорили, что ей удается выглядеть одновременно и наивной девочкой-дебютанткой и искушенной кокеткой. А Джордж был энергичный красавец, игрок в поло и наследник имущества ветви Хардинга Марлоу из семейства Марлоу, американских аристократов, владельцев железных дорог и рудников.

Кристина и Джордж Марлоу жили во французском шато в поместье на Лонг-Айленде, достигли высот в общественном положении, в частности, принимали в своем доме принца Уэльского (Альберта Кристиана Георга Эндрю Патрика Дэвида Виндзора). Кристина украсила весь парк вокруг дома гирляндами с тысячами крохотных лампочек, запрятанных в кустах и кронах деревьев; с деревьев свисали разноцветные фонари: на банкете присутствовало девяносто человек, и еще тысяча была приглашена после банкета, чтобы иметь возможность встретиться с принцем и потанцевать под оркестр Пола Уитмена. Хотя и этого приема хватило бы, чтобы утвердить чету Марлоу как наиболее влиятельную и известную среди молодых семей своего круга, но принц к тому же оставался гостем семейства в течение нескольких недель.

В довершение ко всему принц, впоследствии ставший герцогом Виндзорским, не соизволил общаться более ни с кем. Самые влиятельные лица Ньюпорта засыпали его приглашениями. Уверяли, что у них имеются наилучшие площадки для поло. Однако молодой жизнерадостный принц совершенно игнорировал их, включая и приглашение от свекрови Кристины, Патрисии Марлоу, что не прошло незамеченным в обществе. Патрисия Марлоу в то время жила в своем ньюпортском поместье Уотершед.

Патрисии Марлоу никогда не нравилась Кристина Хэттон. Она считала молодую женщину «необузданной», в то же самое время не замечая весьма дурно пахнущих грешков Джорджа, совершенных до брака. Во-первых, ходили слухи о бабушке и дедушке Кристины. Говорили, что дедушка Кристины, Хорас Хэттон, взял себе в жены девушку из «Лувра» — знаменитого нью-йоркского борделя, ведущего свою историю еще с середины девятнадцатого века, а также известного своим необыкновенным убранством — мрамор, фонтаны в холле — и великолепным штатом французских красоток, прибывших в Америку, чтобы с помощью своих тел сделать себе состояние. В «Лувр» ходили лишь самые богатые и знатные жители Нью-Йорка, поскольку он был по карману очень немногим. И, как говорят, именно там Хорас Хэттон впервые увидел хорошенькую Колетту. Однако он говорил, что она только что приехала в Нью-Йорк из Парижа и что она дочь герцога.

Однако Патрисия Марлоу находила это не единственным темным пятном в происхождении своей невестки. Сын Хораса Хэттона и отец Кристины Джейсон в восемнадцатилетнем возрасте отправился на Запад в поисках приключений. Он открыл золотые прииски и стал самым богатым человеком в семействе Хэттонов. Он также женился на дочери шахтера, который буквально голыми руками откопал это золото. Настоящий джентльмен никогда не создает свое состояние голыми руками.

Несмотря на возражения матери Джордж женился на Кристине, и свадьба эта широко освещалась в прессе. Свадебный торт был полутораметровой высоты, самый большой свадебный торт, когда-либо изготовленный в Нью-Йорке.

Расточительный образ жизни, который сразу же после свадьбы стали вести Джордж и его молодая жена, ничуть не уменьшил неприязнь Патрисии к своей невестке. По ее мнению, именно Кристина была причиной неразумных и невероятных трат, постоянных выпивок и вечеринок, в которые втягивали ее невинного Джорджа. Именно Кристина поощряла увлечение Джорджа лошадьми, яхтами, азартными играми и танцами. С ее подачи он якшался с киношной публикой и театральными актерами. Именно из-за Кристины семья Марлоу была вечно в центре внимания.

Хуже всего было то, что Джорджа абсолютно не интересовали дела и финансовая стабильность семейной компании — и в этом тоже была вина Кристины. Таким образом, все семейные дела были переданы сестре Джорджа — Гвендолин, вернее, ее мужу — Рудольфу Уинслоу. Это больше всего расстраивало Патрисию Марлоу. В, конце концов Рудольф был Уинслоу, а делами Марлоу должен был руководить Марлоу. Кроме того, Патрисия Марлоу не особенно жаловала и самого Рудольфа.

Когда у Джорджа и Кристины родилась дочь Крисси, Патрисия Марлоу надеялась, что молодая пара угомонится. Однако они продолжали вести прежний образ жизни, а малышкой Крисси занимались няньки и прислуга.

Когда миссис Марлоу пожаловалась своей дочери Гвен — самой матери троих детей — на то, как Кристина воспитывает дочь Джорджа, то Гвен полностью с ней согласилась. Она тоже недолюбливала свою золовку, хорошенькую и кокетливую, в то время как она, Гвендолин, была некрасива и должна была вести добродетельную жизнь супруги и матери, сознающей свою ответственность.

Затем в море на яхте произошел несчастный случай-погиб Джордж, и неприязнь, которую Патрисия Марлоу и ее дочь испытывали к невестке, перешла в глубокую ненависть. Они обвиняли Кристину в смерти Джорджа. Если бы она не была такой легкомысленной, то и Джордж вел бы себя солиднее и, возможно, вместо того чтобы кататься на яхте, занялся бы делом. Затем, вместо того чтобы оплакивать мужа и заниматься оставшейся без отца дочерью, Кристина посещала коктейли, рестораны, театры, ночные клубы с какими-то подозрительными субъектами, безусловно своими любовниками, или же в компании таких же распутных женщин.

Пока Патрисия Марлоу и Гвендолин Уинслоу покачивали головами, сокрушаясь о том, как Кристина воспитывает дочь, и думали, можно ли ей доверять воспитание наследницы империи Марлоу, Кристина, правильно оценив отношение к себе своих недоброжелателей, упаковала свои вещи и, забрав дочь Крисси, отправилась в Лондон.

Первые смутные воспоминания Крисси связаны с жизнью в Лондоне. Тогда ей было четыре года, и она уже кое-что запоминала. Было даже кое-что, что, как ей казалось, она тоже помнила, относящееся к еще более раннему периоду, когда был жив отец. Например, плетеная детская коляска. Крисси могла бы поклясться, что помнит плетеную детскую коляску, помнит, как лежала в ней, как ее катал в этой коляске отец. Затем, много позже, найдя среди снимков фотографию смеющегося отца, который одной рукой держался за коляску, а другой махал фотографу, она поняла, что ее воспоминания были основаны не на реальности, а на этом снимке.

Настоящие воспоминания начинались только с Лондона. Она смутно вспоминала мать в роскошных вечерних туалетах — черном бархате и горжетке из золотистого меха, изумрудно-зеленом атласном платье, держащемся на тонюсеньких бретельках, красном платье из тафты, украшенном маленькими блестящими камешками, — которая приходила поцеловать ее, прежде чем уйти куда-нибудь веселиться, мать, оставлявшую после своего ухода тонкий аромат гардений. И впоследствии Крисси всегда могла отличить эти духи — даже в метро, и сразу же ее начинали переполнять множество образов и воспоминаний.

Она так и не узнала, как назывались те духи… Она только знала, что этот аромат воскрешал в ее сознании образ матери — зеленые глаза, темные волосы, — наспех целующей ее, Крисси…

Жизнь Крисси в Лондоне была наполнена гувернантками, нянюшками, учителями музыки и шофером, который возил ее с няней на прогулки в парк. К пяти годам она уже умела играть незамысловатые пьески на фортепиано. Она также умела читать стишки «с выражением», сопровождая чтение жестами и мимикой. Когда на чай или коктейль приходили гости — дамы в шелковых платьях и крохотных атласных шляпках или же в больших шляпах, украшенных цветами, и элегантные мужчины с широкими галстуками и усами, с тросточками с серебряными набалдашниками или кнутиками или же с цилиндрами на согнутых локтях, — звали Крисси, чтобы она выступила перед гостями. Она читала стихи, и дамы восклицали: «Какая прелесть!», «Очаровательно!», а франтоватые господа: «Отлично!» или «Очень мило!». Но потом они уводили куда-то маму, и она опять исчезала в облаке мехов, шифона и духов, а Крисси опять оставалась одна с няней, гувернанткой или горничной.

Уже много лет спустя Крисси узнала из газетных вырезок, что одним из этих господ был принц Уэльский, тот самый, который как-то посещал ее родителей, когда они жили на Лонг-Айленде. Некоторые обозреватели светской жизни писали, что бурный роман между Кристиной Марлоу и принцем начался, еще когда Джордж был жив и здоров.

Из газетных вырезок Крисси также узнала, что вскоре принц расстался с Кристиной из-за Уэлли Симпсон, разведенной американки, из-за которой он также отказался от трона. Странным было то, что Уэлли Симпсон была приятельницей Кристины, обе они были известны как американки, прибывшие в Англию в поисках приключений. Однако роман принца с Уэлли начался лишь после того, как Кристина отправилась в Соединенные Штаты, чтобы вернуть обратно свою дочь. Это стало необходимым после того, как Патрисия и Гвендолин Марлоу осуществили похищение Крисси в один из лондонских туманных весенних дней.

Крисси гуляла в Риджент-парке со своей няней мисс Пул, когда появилась Гвендолин в сопровождении двух огромных мужчин с тонкими губами и в котелках. Мисс Пул не смогла справиться с мрачной, решительной Гвендолин, не говоря уж о двух здоровенных профессионалах, которые ей помогали. Итак, спустя несколько часов Крисси уже была на борту парохода, отплывающего в Америку. Гвендолин, проявив истинно американскую сообразительность и изобретательность, очень умело осуществила свой план. Время похищения было рассчитано с учетом отправления «Куин Мэри» и в отсутствие Кристины. Той не было в Лондоне, поскольку она отправилась с принцем Уэльским в Сэндригэм, загородную резиденцию британских монархов, расположенную примерно в ста пятидесяти километрах к северо-востоку от Лондона. Кристине не успели даже ничего сообщить до тех пор, пока «Куин Мэри» не вышла из порта и не двинулась в направлении Нью-Йорка и Патрисии Марлоу.

Крисси не нравилась жизнь в доме бабушки Марлоу на Парк-авеню с его разрисованными потолками и венками из фруктов и цветов, окружающих монограмму Марлоу. Бабушка была женщиной строгих правил и безупречных манер, она не любила демонстрировать свои чувства. Она с мрачной серьезностью прослушала игру шестилетней Крисси на фортепиано и ее декламацию, но ни «очаровательно», ни «прелестно» не слетело с ее губ. Однако она сказала, что необходимо стараться еще больше, чтобы и играть, и декламировать лучше всех.

Своим близким миссис Марлоу призналась, что считает девочку «неглупой», но это еще не все, неглупых детей очень много, даже среди тех, кто вырос на улице. Была нанята гувернантка, которая обучала Крисси всему тому, что, по мнению Патрисии Марлоу, было необходимо для хорошо образованной молодой леди.

Единственными светлыми воспоминаниями о жизни в доме бабушки были дни, когда приезжали погостить ее двоюродные сестры и братья, дети тети Гвен. Они были немного старше — самая младшая была на три года старше Крисси, однако это не имело значения. Крисси их обожала и подражала им во всем.

Лучше всего в Уотершеде в Ньюпорте было летом. Ее двоюродные сестры жили там почти два месяца, и с ними приезжали их верные друзья — пони Дулитл, шотландский терьер по кличке Ужас, одноглазый кот Ральф, названный так в честь их конюха в поместье в Олд-Вестбери, у которого один глаз был искусственным.

Меньше всего Крисси и ее двоюродных сестер и братьев волновало то, что летний дом выстроен в стиле дворцов итальянского Возрождения. Дом стоял на берегу океана, и им разрешалось плавать по два часа в день под присмотром личного инструктора по плаванию. Они играли в крокет и в мяч и катались на лодке под присмотром старого рыбака, который круглый год жил в Ньюпорте и был рад заработать летом немного денег. Были, конечно, и скучные музыкальные занятия, которые длились ровно полтора часа, и ни минутой меньше, и проводились в большом салоне, который по этому случаю был переименован в Музыкальную комнату.

Все четверо занимались музыкой по очереди, обучаясь игре на фортепиано и флейте. Крисси в ожидании своей очереди любила рассматривать великолепный потолок — он был частично сводчатым, часть его была кессонирована, он был отделан позолотой, и на нем были изображены классические сюжеты: фигуры, изображающие Гармонию, Музыку, Пение и Мелодию. Там еще были два великолепных огромных светильника, которые тоже можно было долго рассматривать, а также часами считать многочисленные хрустальные подвески на этих люстрах.

Когда Крисси исполнилось семь лет, в Нью-Йорк прибыла ее мать с намерением вытребовать свою дочь назад. Она обвинила свекровь и золовку в похищении, однако впоследствии отказалась от своих обвинений в обмен на временную опеку над дочерью до решения этого дела в суде. Для того чтобы всех убедить, что она обеспечит надлежащее воспитание своей дочери, Кристина приобрела поместье в Олд-Вестбери, практически рядом с поместьем семьи Уинслоу, и купила несколько лошадей, шотландскую овчарку, которую Крисси назвала Мак, и сенбернара, которого назвали Сэмом. Крисси записали в близлежащую школу. В течение некоторого времени ее мать вставала в восемь часов, чтобы собственноручно отвезти дочку в школу, рассчитывая, что этот факт может в суде оказать положительное воздействие.

Крисси была в восторге, она еще никогда не была так счастлива — ни в Лондоне, ни на Парк-авеню, ни даже в Уотершеде в Ньюпорте. Она жила с мамой, своей красивой, душистой, вечно смеющейся мамой, никто на свете не умел так смеяться, как ее мама. В школе у нее было много друзей, и на день рождения пришло много девочек из класса. Девочки катались на пони, а дрессированная обезьянка, одетая клоуном, танцевала с ними, залезала на дерево и кидала оттуда в них цветами яблони.

Однако спустя несколько недель деревенская жизнь наскучила Кристине, и, нуждаясь в развлечениях, она стала приглашать друзей и приятелей из Нью-Йорка на свои приемы, которые продолжались ночи напролет. После этих вечеринок она была не в состоянии возить Крисси в школу. Несколько раз бывало и так, что про Крисси и вовсе забывали, и она проводила с ними все эти вечера, пока не засыпала где-нибудь на диванчике в гостиной или же под лестницей. Так что Крисси не всегда приходила в школу вовремя, а иногда и вообще прогуливала уроки.

Зато Крисси научилась смешивать коктейли. Этому научила ее мать, и друзья Кристины считали, что это придает вечеринкам особый шик.

Затем друзьям Кристины Марлоу надоело ездить развлекаться в Олд-Вестбери. Одно дело съездить туда раз на выходные, но постоянно совершать такие путешествия было делом малопривлекательным. Это означало, что надо потерять целых два дня — ведь все рестораны, кабаре и прочие злачные места находились в городе. Вскоре и саму Кристину стали встречать в городе в ночных клубах, в театрах и частных танцевальных заведениях, где она проводила ночи напролет, ее фотографировали на скачках. К сожалению, прислуга в доме часто менялась, так что фактически не было человека, ответственного за то, чтобы Крисси ежедневно посещала школу, и она частенько пропускала занятия.

Когда, наконец, в суде стали рассматривать дело об опекунстве, для газетчиков наступил настоящий праздник. Гвен Марлоу Уинслоу привела множество свидетелей, ранее служивших в доме Кристины, которые показали, что Крисси нерегулярно ходила в школу, зато умела отлично смешивать мартини. Патрисия Марлоу рассказала, как Кристина Хэттон соблазнила ее сына вести распутную жизнь, что впоследствии и привело его к гибели. Она, правда, не упомянула того факта, что за некоторое время до брака с аморальной Кристиной Джордж опозорил имя Марлоу, в возрасте двадцати лет женившись на тридцатипятилетней темнокожей женщине. Этот брак был немедленно аннулирован Патрисией Марлоу. Она также не рассказала о том, что Джордж отметил свое 21-летие, проиграв в казино двести тысяч долларов.

Многие друзья семейства Марлоу рассказывали о диких оргиях, проводимых с активным участием Кристины Хэттон Марлоу в Лондоне, Париже и Каннах. Было даже предъявлено несколько снимков.

Однако у Кристины также были друзья, выступившие в ее защиту. Из Лондона и Парижа приехали принцы и принцессы, герцоги и баронессы, собравшиеся возле своей приятельницы, чтобы доказать, какая Кристина милая, очаровательная женщина, добрая, великодушная, остроумная и как Крисси, живя с матерью в Лондоне, всегда была рядом с ней. Однако американский суд, проводившийся в мрачные времена Депрессии, не проявил ни малейшего сочувствия по отношению к сибаритствующей европейской аристократии, и эти показания скорее навредили Кристине, чем помогли ей.

Наконец, уже ближе к концу разбирательства в зал заседаний привели Крисси в голубом бархатном платьице с отделкой из горностая и такой же муфточкой.

Судья отвел ее в свой кабинет, чтобы там поговорить с девочкой наедине. Он спросил Крисси, понимает ли она, что происходит — что они должны решить, с кем ей жить дальше. Он объяснил, что ее мама хочет жить с ней, но и бабушка с тетей тоже. Крисси сказала судье, что очень хочет жить со своей мамой. Она рассказала судье, как сильно она любит свою красивую маму — разве судье не кажется, что она очень красивая? — как она любит своего пони Уимпи и своих двух собачек Сэма и Мака и как замечательно они заживут все вместе — мама, пони и собачки. Не мог бы дядя судья попросить маму почаще быть с ними?

Судья Уотли спросил Крисси, правда ли то, что она хорошо играет на фортепиано и правда ли то, что она умеет прекрасно смешивать мартини.

— Да, сэр. Очень сухое. И еще я умею готовить коктейль «Манхэттен». А еще я умею показывать карточные фокусы. Друг моей мамы, дядя Дэвид, научил меня нескольким очень интересным фокусам. И я еще умею читать стихи. Дядя Фредди научил меня очень смешным стишкам. Хотите послушать?

Судья Уотли был не против, и Крисси выпалила:

Судья Уотли решил дело в пользу Патрисии Марлоу и Гвендолин Марлоу Уинслоу. Они вдвоем будут осуществлять опекунство и вместе распоряжаться наследством в три миллиона долларов, оставшимся Крисси от отца. Крисси будет жить с Гвендолин и Рудольфом Уинслоу и тремя их детьми. Однако Кристине Марлоу разрешено навещать свою дочь.

На суде Кристина не выдержала и расплакалась:

— Я люблю ее! Я люблю ее! Почему никто не хочет понять, как сильно я ее люблю.

Крисси на всю жизнь запомнила эти слова.

Тетя Гвен и дядя Рудольф увели Крисси из зала суда. Она обернулась и крикнула матери:

— Мамочка, когда ты придешь меня навестить?

К сожалению, в эту минуту Кристину утешали ее друзья. Она не слышала Крисси. И поэтому она так и не откликнулась на последний призыв дочери, которую насильно уводил дядя Рудольф, не давая ей вырваться и убежать к матери.

Кристина продала свое имение в Олд-Вестбери — оно ей больше не было нужно. Находя жизнь в Нью-Йорке скучной и морально для себя тяжелой, она вернулась в Лондон. Обнаружив, что ее бывший поклонник, принц, увлечен этой вульгарной Уэлли Симпсон, Кристина вышла замуж за барона. Вильгельм фон Штубен, хотя и небогатый и не столь интересный, как Джордж, был весьма красивым мужчиной и к тому же происходил из рода Гогенцоллернов. К тому же он был умнее и остроумнее принца, хотя это было не таким уж достижением.

Кристина и сама не знала, кому она хотела насолить этим браком — семейству Марлоу или принцу, но, в конце концов, это уже и не имело значения. Через три недели, удостоверившись, что в постели с ним можно умереть со скуки, она начала ему изменять. Сожалея, что она вообще вышла за него замуж, она отказывалась давать мужу деньги, необходимые ему для погашения карточных долгов. Ее измены и денежные затруднения задевали его самолюбие, и особенно ее нежелание делиться деньгами.

Примерно год спустя, как раз накануне отъезда Кристины в Америку, где она намеревалась осуществить свое право на регулярные посещения, барон решил восстановить свою поруганную честь. До сих пор не установлено, хотел ли он убить только очередного любовника Кристины, графа Уимблдонского, обнаружив его в постели жены, или же намеревался застрелить их обоих. Он выстрелил дважды, и они оба — граф и Кристина — были застрелены в самой пикантной позе.

Если бы барон застал любовников во Франции или Италии, то в суде ему бы повезло больше. Но он убил их в квартире Кристины, и английское правосудие не проявило того понимания, на которое мог рассчитывать обманутый муж в Италии или во Франции. Кроме того, барон не был английским подданным, а у графа были друзья в самых высших эшелонах. Барону дали двадцать лет.

Тем временем Крисси была вполне счастлива, живя со своими двоюродными братьями и сестрами у тети Гвен, с их пони, собаками и одноглазым котом. И хотя тетя Гвен и дядя Рудольф и не были особенно к ней ласковы, они ее и не обижали. Крисси также не слишком часто доводилось навещать бабушку Марлоу — лишь когда они отправлялись к ней на лето в Уотершед или на зимние каникулы в Палм-Бич. Но и тогда присутствие двоюродных братьев и сестер делало эти поездки радостным событием. О матери она вспоминала не чаще одного-двух раз в день и по вечерам, когда читала молитвы перед сном.

Во всем этом было что-то, что вызывало ее недоумение. Если мама действительно хотела ее видеть, то почему она уехала? Если бы она жила где-нибудь неподалеку, они могли бы, по крайней мере, иногда навещать друг друга — ведь судья сказал, что им можно встречаться. И почему мама ей почти не пишет? Она, Крисси, уже отправила мамочке тысячу писем, в которых рассказывала о своей школе, об играх и друзьях… В ответ она получала подарки и открытки, но очень мало писем. И тетя Гвен редко разрешала ей оставить себе мамины подарки, как она говорила, игрушки она «переросла» или «недоросла», одежда была «не для маленькой девочки». Однако она хранила все открытки — поздравление ко дню рождения, рождественскую открытку, открытки с видами Рима, Парижа, Ривьеры и даже одну из Гонконга.

Это была одна часть загадки. Второй было то, что, хотя тетя Гвен и сражалась за Крисси на суде, она, казалось, совершенно не любила ее. Тетя Гвен никогда ей не улыбалась и, насколько она помнила, не целовала и не обнимала ее, никогда не говорила ей, что она очаровательное дитя. Неужели все взрослые такие? Неужели они тебя любят, только когда им кажется, что они могут тебя потерять?

Когда Гвен Уинслоу сообщила Крисси о смерти матери, девочка целый день рыдала. Позже, когда дядя Рудольф вернулся из деловой поездки, Гвен рассказала ему об этом.

— Совершенно не могу понять, почему ока так переживала. Я убеждена, что она и не помнит своей матери.

После двух недель слез и печали Патрисия Марлоу заметила:

— Это из девочки выходит дурная кровь Хэттонов. Ей необходимо очиститься от нее так или иначе.

Гвен нахмурилась:

— Я думаю, ее необходимо отправить в закрытую школу. Там ею займутся. Она забудет про свои капризы.

Патрисия Марлоу согласилась.

Крисси отослали в школу св. Матвея в пригороде Нью-Йорка. Но там ей было плохо. Иногда она плакала все ночи напролет.

— Слишком эмоциональна, — заметила опытная директриса. — Может быть, ее лучше отправить в школу в Европе?

Крисси отправилась в школу для девочек Хэсли в Балтиморе. Там она продержалась год, в конце которого мисс Хэсли заявила:

— Слишком своенравна. Мне кажется, ей будет лучше в другой школе. Для школы Хэсли она не очень подходит — можно сказать, что вносит нотку дисгармонии в наш дружный хор. — Она предложила попробовать школу во Франции. — Знаете, у них несколько другой подход.

Патрисия Марлоу сильно возражала против европейских школ. Она в свое время отправила своего сына в «Ле Рози» — школу, расположенную неподалеку от Лозанны, и вон что случилось с бедным Джорджем! Все эти иностранцы — немцы, югославы, русские — это просто человеческий мусор. И уж можете ей поверить, все они развратники. Чему они научили Джорджа — лишь пить и играть в казино. Его так и не научили приумножать богатство. Катание на лыжах было единственным, что он умел делать в совершенстве.

— Кроме того, Гвендолин, как мы можем отослать девочку в Европу, когда со дня на день может начаться война? Не забывай, что это дочь нашего бедного Джорджа.

Гвен засмеялась:

— Ну конечно, мама. И о чем думала эта женщина? Вряд ли мы сможем послать Крисси в Европу. Ну куда мы ее пошлем? После всех неудач это будет не так-то легко.

— Не говори глупостей, Гвендолин. Не забывай, что мы — Марлоу.

Крисси послали на Север в школу в Мейне. Ее исключили среди учебного года за постоянное курение. Янки Новой Англии не испытывали чувства умиления, видя ребенка, которому еще не исполнилось и одиннадцати, постоянно попыхивающего сигаретой.

Гвен Уинслоу просто не знала, что делать. Как поступить с этой девчонкой? У нее самой проблем с детьми не было. Руди учился в Экстере, Харди — в Сант-Поле, Гвенни — в Брайервиле в Виргинии.

— Я не стану просить, чтобы ее приняли в Брайервиль, мама. Я не хочу, чтобы образованию и спокойствию Гвенни мешал этот трудный ребенок Кристины.

— Успокойся, Гвендолин. Я и не предлагаю, чтобы ты посылала Крисси в Брайервиль. Совсем наоборот. Мне совершенно ясно, что девочка должна быть под постоянным наблюдением в семье. Ее не нужно никуда посылать, пусть ходит в обычную школу.

— Но мне это будет чрезвычайно неудобно, мама. Теперь, когда все трое наших детей в отъезде, мы с Рудольфом хотели немного отдохнуть, развлечься — возможно, поехать ненадолго в Мексику…

Патрисия Марлоу сжала губы.

— Я и не предлагаю, чтобы она жила у тебя с Рудольфом. Я собираюсь сама заняться девочкой. Но уж поскольку вы с Рудольфом собрались в Мексику, могу сказать, что это не самое мудрое решение в данный момент. Учитывая международную обстановку, Рудольфу бы надо работать не покладая рук… для разнообразия и повнимательней следить за ситуацией в делах.

— Ну о чем ты говоришь, мама? После всего того, что Рудольф сделал для семьи! Он просто пожертвовал собой, занимаясь делами Марлоу!

— Бедняжка Рудольф, — фыркнула Патрисия Марлоу без особой симпатии. Ей хотелось кое-что порассказать своей дочери о похождениях зятя, но время было не совсем подходящее. Сейчас необходимо было решить вопрос с дочерью Джорджа. Крисси, как в свое время и Джорджу, требовалась твердая рука.

Крисси записали в школу Уинтон в Нью-Йорке. Уинтон была известна, как школа для трудных детей нью-йоркской элиты. Патрисия Марлоу разработала целую программу. В школу Крисси будет отвозить шофер Манди, который будет за ней заезжать ровно в три и привозить в дом Марлоу. Затем Крисси будет заниматься музыкой — с учителем или сама в зависимости от дня недели в течение двух часов. Затем ей будет предоставлено полчаса, чтобы переодеться к ужину. Ужинать она будет с бабушкой, если та куда-нибудь не приглашена. После ужина она будет, по меньшей мере, два часа делать уроки, а затем ей будет предоставлен час свободного времени, возможно чтения. Спать она должна будет отправляться в десять часов. По субботам будут уроки Закона Божьего, которые, возможно, научат Крисси вести себя в соответствии со строгими нормами морали. Разумеется, по воскресеньям она вместе с миссис Марлоу будет посещать службу в церкви св. Иоанна. Если по какой-либо причине Патрисия Марлоу не сможет пойти в церковь, то Крисси должна будет идти туда одна.

В течение трех недель сентября Патрисия Марлоу отсутствовала — она принимала лечебные ванны на курорте Саратога-Спрингз. Раньше она каждый год ездила в Баден-Баден пить местную минеральную воду, хорошо промывающую почки. Но потом это ей надоело. Слишком много иностранцев, место стало слишком немецким, слишком французским, слишком шумным. Теперь она: предпочитала более спокойную Саратогу.

После Саратоги Патрисия отправилась навестить свою больную сестру в Луизиане. Она не хотела там оставаться надолго — она терпеть не могла Луизиану, славящуюся своим табаком, виски и скачками, — все это было ей омерзительно, однако звало чувство долга… Патрисия всегда отправлялась туда осенью, но ни в коем случае не весной, когда там происходили знаменитые скачки. Менее всего ей хотелось попасть в эту шумную толпу.

Она приехала на неделю в Нью-Йорк, затем отправилась на Бермуды. По крайней мере, Бермуды были достаточно приличным местом, обслуживание в «Принсес» было вполне сносным, и там не было евреев. Это уже кое-что значило.

После Бермуд она опять некоторое время пробыла в Нью-Йорке, чтобы иметь возможность посетить оперу и концерты в филармонии, в конце концов она была членом совета директоров филармонии. Затем она отправилась в свой дом в Палм-Бич. Крисси должна была приехать туда к ней на зимние каникулы.

Пока Патрисия Марлоу была в отъезде, следить за тем, чтобы распорядок дня Крисси строго соблюдался, поручалось экономке миссис Хаббард, и все в доме шло так, как при миссис Марлоу. Каждое утро и каждый вечер Крисси ела в одиночестве в огромной столовой, сидя за огромным обеденным столом, обслуживали ее два лакея. Пока Крисси ела, она развлекалась тем, что считала тех, кого она не любила, тех, кто ее предал. И среди первых в этом списке была бабушка. Она уже больше не удивлялась, почему та так мало времени проводит с ней. Ей уже было все равно.

В Уилтоне в программу входили беседы с психологом. Обычно во время этих бесед Крисси или молчала, или же старалась отвечать как можно короче, однако вопросы психолога заставляли ее все больше думать о прошлом. Именно тогда она начала собирать вырезки из газет. Вначале Крисси обнаружила часть вырезок в старой коробке из-под туфель, найденной в углу бабушкиного гардероба, затем она отправилась в библиотеку, где ознакомилась с целой подборкой о семьях Марлоу и Хэттон. Она добросовестно переписала все, что могла достать каким-либо другим путем. Затем она внимательно рассмотрела все фотографии, имеющиеся в альбоме бабушки, особенно те, где были изображены ее отец и мать. Эти снимки и еще несколько фотографий, присланных ей управляющим имением матери в Лондоне — очень славным человеком, — и составили ее личный альбом.

В Уилтоне Крисси вела себя вполне пристойно. Она не любила других «трудных» детей, не любила учителей и психологов, и у нее не было подруг, однако она предпочитала оставаться там, а не в каком-либо другом месте. Она немного потерпит, пока ей не исполнится восемнадцать лет, тогда она сможет получить деньги, оставленные ей матерью, — пять миллионов долларов. А когда ей исполнится двадцать один, она получит наследство отца — три миллиона долларов.

Весной этого года началась сильная эпидемия гриппа, которая унесла Патрисию Марлоу. Крисси стояла у края могилы с каменным лицом и сухими глазами. И бабушка, и тетя всегда учили ее, что неприлично проявлять прилюдно свое горе, стыдно даже чувствовать его.

Крисси, как и ее двоюродные братья и сестры, унаследовала еще один миллион долларов.

Гвен Уинслоу была разочарована, унаследовав от матери лишь шесть миллионов долларов. Остальную часть своего состояния Патрисия Марлоу завещала различным благотворительным организациям. Однако Гвен унаследовала дом на Парк-авеню, дом в Ньюпорте и дом в Палм-Бич, равно как и контроль над всем имуществом и предприятиями Марлоу.

То ли Гвен Уинслоу почувствовала после смерти матери свободу, то ли была настолько потрясена случившимся, что испытала какой-то срыв. Во всяком случае, ровно через неделю после похорон матери она подала на развод с Рудольфом Уинслоу. Неужели она все-таки узнала о похождениях Рудольфа? Или же ей надоело его неумелое руководство предприятиями Марлоу? Или, может быть, она просто ждала, когда умрет мать? Консервативная Патрисия никогда бы не допустила, чтобы развод запятнал имя Марлоу. Можно было руководить мужем или игнорировать его, но ни в коем случае не разводиться с ним.

Однако дело было в том, что Гвен приняла решение жить в свое удовольствие, так, как никогда раньше не могла себе позволить, и эта смерть лишь утвердила ее в этом решении. Она отделается от этого занудного, неверного и действующего ей на нервы мужа, отделается от имения Олд-Вестбери и всех связанных с ним забот, от всех предприятий Марлоу — вернее, от контроля над ними. Она продаст акции предприятий Марлоу и тем самым выкинет из своей жизни одновременно и Рудольфа, и эту непосильную ношу. Она будет свободна, свободна — свободна и от матери тоже.

Гвен закрыла дом на Парк-авеню. Слишком много времени уходило на то, чтобы содержать его надлежащим образом. Сама она перебралась в гостиницу «Плаза» и очертя голову начала заниматься обустройством своих комнат, прибегая к помощи известного дизайнера Элси де Вульфа. Рекомендации Элси разительно отличались от старомодной обстановки, в которой всю жизнь жила Гвен.

За несколько месяцев она сбросила несколько килограммов, немного укоротила нос и сделала подтяжку лица. Вскоре она стала завсегдатаем шумных сборищ Нью-Йорка, в то время как ранее считалась представителем старой гвардии. Она сидела на полосатых банкетках «Эль Морокко» вместе с Брендой Фрейзиер, Кабиной Райт и другими бывшими дебютантками того времени, которые были намного моложе ее. Но если она и была старовата для подобных развлечений, то никто об этом не говорил. И уж тем более красивые молодые люди, сопровождавшие Гвен. Она слишком хорошо им за это платила.

В июне Гвен Марлоу (она отказалась от имени Уинслоу в тот самый день, как подала на развод) сообщила Крисси, что она больше не будет ходить в Уилтон, а следующей осенью отправится в закрытый интернат, поскольку в доме на Парк-авеню никто не живет, а «Плаза» не такое подходящее место для девочки. Что касается Олд-Вестбери, то на месте старого дома решено было построить несколько небольших коттеджей.

Крисси стояла молча, казалось, ее это известие ничуть не удивило и не взволновало. Она только спросила о животных — о собаках и лошадях.

— Что вы с ними сделали?

— Пока я их отправила в Ньюпорт. А потом решим, как с ними быть. А тебе разве не интересно, где ты теперь будешь учиться?

Крисси откинула со лба челку.

— И где?

— Если ты будешь все время ходить с мрачной физиономией, я вообще тебе ничего не скажу.

Гвен Марлоу нашла совершенно идеальную школу в Монреале. Мамаша, черт бы ее побрал, которая навесила на нее эту проблему, осталась бы довольна. Французский у Крисси был явно хуже, чем нужно, — несомненно из-за перерывов в учебе. А уж эти католики знают, как справиться со своенравной Крисси. Если бы Патрисия Марлоу не испытывала такой неприязни к католикам, то Гвен, скорее всего, отправила бы Крисси в школу при монастыре, но она боялась заходить настолько далеко — мать могла восстать из гроба и являться к ней по ночам.

— И уж поскольку ты будешь с осени учиться в Монреале, я думаю, что тебе лучше будет поехать во французский лагерь в Квебек на лето, чем попусту тратить время в Ньюпорте.

Крисси ничего не сказала, лишь дернула себя за ухо и потерла черные глаза.

— Прекрати это! — грозно сказала Гвен. — Пожалуйста. — Она намеренно смягчила тон. — Разве ты до сих пор не знаешь, что так делать нельзя. Настоящая леди никогда не дотрагивается до своего лица, не трет нос или глаза, не треплет свои волосы. — А затем опять с раздражением в голосе: — И одерни юбку. Она задралась с левой стороны. И к тому же постарайся немного похудеть в лагере. — Затем опять более ласковым тоном: — Я передам от тебя привет Руди, Харди и Гвенни. Возможно, мы сможем устроить так, чтобы ты смогла приехать на несколько дней в Ньюпорт.

Гвен почувствовала неожиданный приступ жалости к этой неулыбающейся девочке. У нее действительно не было никого в этом мире.

— Мы съездим в город и накупим тебе разных вещей. Я вижу, что эта юбка уже узковата. Так передать привет Гвенни и мальчикам?

И опять Крисси ничего не ответила.

Ей было абсолютно наплевать на своих двоюродных братьев и сестру. Они тоже попали в список предателей, они тоже забыли о ее существовании.

— Ответь мне.

— Да. Передайте им привет.

Так было проще. Она устала бороться.

Школа св. Иоанна Крестителя, названная в честь покровителя основателя школы, франкоязычного канадца, располагалась у подножия горы Ройял, это было серое здание, построенное из известняка, расположенное неподалеку от местной церкви Святой Девы, выстроенной в готическом стиле. Директриса Мари Перигор раньше хотела стать монахиней, однако не смогла вынести физических ограничений религиозного подвижничества и вместо этого стала заниматься обучением и воспитанием девочек из богатых семей, но в духе заповедей Господних. Школа ее сочетала в себе монастырское воспитание и обычное светское. Девушки изучали Закон Божий, французский язык, искусство, музыку, вышивание, литературу, историю, английский язык, математику и биологические науки, именно в этом порядке определялась важность изучаемых предметов.

Гвен Марлоу, внеся кроме обычной платы в пользу школы еще и кругленькую сумму (ей пришлось это сделать, так как мадемуазель Перигор обычно не принимала в свою школу некатоликов), попросила ее, поскольку Крисси не была католичкой и очень неплохо играла на фортепиано (ее единственное достоинство), побольше заниматься с ней музыкой и не очень усердствовать в религиозном образовании. Мадемуазель Перигор имела свои принципы — она же приняла пожертвования Гвен Марлоу — и согласилась, хотя и без особого энтузиазма. Они условились, что Крисси будет брать дополнительные уроки музыки у мадемуазель Жаклин Пайо.

Как только Крисси увидела стройную, тоненькую, почти неземную мадемуазель Жаклин, ее одинокую душу охватила нежность. Постоянно в черном одеянии, оживленном лишь ниткой жемчуга желтовато-розового цвета, такого же, как цвет ее кожи, тридцатилетняя учительница музыки производила впечатление элегантности и изысканности, смутно напоминавших Крисси о далеких днях в Лондоне, о салоне в Мейфэр.

Самыми лучшими часами для Крисси были эти частные уроки. Нет, нельзя сказать, что это было самым лучшим временем — это было единственно хорошим временем. Единственным разочарованием было только то, что от мадемуазель Жаклин, как было разрешено ее называть, не пахло гардениями. Ее ароматом была роза, чайная роза, тревожащая, возбуждающая. У Крисси просто голова кружилась от этого запаха. И мадемуазель также чувствовала симпатию к Крисси. Они были родственными душами, чужими в этом холодном мире чуждых им людей.

Другие девочки поэтизировали мадемуазель Пайо. Они представляли себе, что у нее была в прошлом какая-то необыкновенная и трагическая любовь. Ее возлюбленным был моряк, который так и не вернулся из плавания. Это была одна версия. Ее возлюбленный был так хорош собой, что ее младшая сестра влюбилась в него и соблазнила, — это была вторая версия. Ее возлюбленный был женатым человеком и вернулся к жене и детям ради их благополучия — третья. Все они были не так уж далеки от истины. Возлюбленный действительно покинул Жаклин ради другой, но ею была церковь, и Жаклин больше так никого и не полюбила. Единственное, что ей осталось — это музыкальные уроки и девочки, которых она учила и которые не любили никого, кроме себя.

Собственно говоря, было вполне логично, что Крисси и Жаклин потянулись друг к другу, — ребенок, у которого не было ни матери, ни друзей, и молодая женщина, у которой не было ни возлюбленного, ни ребенка.

Когда Крисси приходила в музыкальный салон, Жаклин обнимала ее, радуясь желанию той заниматься. Крисси тоже обнимала Жаклин в ответ: ее давно никто так не ласкал.

— Ну что, малышка, — обычно говорила мадемуазель. — Что будем играть сегодня? Бах? Моцарт? Шопен?

— Давайте Шопена! Я обожаю Шопена, мадемуазель!

— Очень хорошо, тогда Шопен.

Пока Крисси играла, учительница клала руки ей на плечи, трогала ее щеку, отводила челку с глаз. Когда у Крисси что-нибудь получалось особенно удачно, целовала ее в знак одобрения.

Крисси разрешили проводить свободное время в компании мадемуазель Жаклин. Они ходили по улочкам Старого Города, рассматривали бронзовый монумент, воздвигнутый в память основателя города, бывали в различных музеях и известных храмах, катались на лодке по озеру Св. Лаврентия и по реке. Крисси была вне себя от счастья.

В декабре она получила письмо от тети Гвен.

Крисси не была ни расстроена, ни удивлена. Она побежала рассказать о письме Жаклин, которая немедленно заявила, что попросит разрешения взять Крисси на каникулы к себе домой в Квебек.

Мадемуазель Перигор с радостью согласилась. Всегда грустно видеть этих малышек, оставленных на каникулы в школе, — конечно, им лучше быть в лоне семьи или друзей. Кроме того, ей совершенно не хотелось задерживать здесь штат прислуги и поваров.

Дом Жаклин Пайо, унаследованный ею от матери, умершей несколько лет назад, был довольно причудливым сооружением, расположенным на узенькой кривой улочке. Для Крисси, которая никогда не видела ничего подобного, было очень интересно изучать дом. Днем они где-нибудь бродили или катались на забавной двухколесной коляске. Они осматривали всевозможные исторические места: равнину Абрахама с памятниками Вульфу и Монкалму, городские ворота и башни Мартелло, францисканскую часовню, собор Нотр-Дам де Виктуар и, разумеется, усыпальницу святой Анны де Бопре, возле которой нередко происходят чудеса исцеления. Они обычно обедали в небольших ресторанчиках или в знаменитом «Шато Фронтенак», где Крисси сама заказывала кушания, демонстрируя своей обожаемой Жаклин, как хорошо она научилась говорить по-французски.

По ночам было очень холодно, и Крисси спала в одной кровати с Жаклин в ее комнате под теплым пуховым одеялом и самодельными покрывалами, прижавшись к теплому телу учительницы. На вторую ночь Жаклин расстегнула свою белую фланелевую ночную сорочку и прижала Крисси к груди.

— Пососи, мое дитя, — прошептала она, и Крисси приникла к розовато-коричневому соску, представляя, что она младенец, лежащий у материнской груди, и надеясь получить от этой белой груди поддержку, нектар гардений.

Она отняла рот от груди и посмотрела в лицо «матери». Глаза Жаклин были прикрыты, ресницы отбрасывали длинные тени на бледные щеки: комната освещалась лишь лунным светом. Жаклин протянула к Крисси обе руки и, схватив ее за голову, крепко поцеловала в губы, проталкивая свой тонкий язык между зубами Крисси.

— Моя любимая малышка, — выдохнула ее «мама».

Крисси почувствовала, как ловкие быстрые пальцы Жаклин стали стягивать под одеялом ее ночную рубашку.

— Ты моя малышка, — шептала Жаклин, целуя ее трепещущее тело, покрывая поцелуями и недавно наметившиеся бугорки грудей, и мягкий живот, и бедра.

Вскоре Крисси забыла о холоде, вскоре все ее тело сотрясалось и вздрагивало, она издавала тихие крики и стоны. И поцелуи, поцелуи… всю ночь напролет…

— Я обожаю тебя.

— И я обожаю тебя.

Они очень весело проводили время, изучая разные незнакомые места и осматривая достопримечательности, однако Крисси не могла дождаться, когда наконец наступит ночь и ее «мама» придет к ней и будет любить ее.

Крисси умоляла Жаклин не возвращаться в школу. Почему бы им не остаться навсегда жить в этом доме?..

Жаклин весело засмеялась:

— Мы еще вернемся сюда, радость моя.

Мадам Миньон, делая ночной обход, не обнаружила Крисси в своей комнате. Ей не хотелось будить мадемуазель Перигор, но что она могла поделать? Она не нашла Крисси ни в одной из комнат ее соучениц. Она не хотела нести ответственность одна.

Директриса была недовольна.

— Возможно, ей приснился страшный сон и она побежала в комнату своей любимой учительницы. Я совершила ошибку, позволив ей попасть в такую зависимость от этой женщины.

Она надела халат.

— Пойдем посмотрим, так ли это. Если нет, то лишь Господь Бог знает, где она.

Обе женщины поднялись на пятый этаж, где располагались комнаты учительниц. Этот подъем не улучшил настроения директрисы.

— Что это за дела, что она — маленькая, что ли, чтобы бегать по каждому поводу к своей учительнице! Я намерена помочь этим девочкам вырасти в богобоязненных, сильных женщин, разве не так?

— Да, да, мадемуазель Перигор, вы правы.

— Я накажу девчонку, а с мадемуазель Пайо серьезно поговорю. Вот увидите.

Директриса не признавала в доме никаких замков. И поэтому, когда она услышала, как из-за дверей комнаты учительницы музыки раздаются тихие стоны, она распахнула дверь.

— О Боже, — только и могла она произнести, откинувшись на стоящую позади мадам Миньон, пытавшуюся заглянуть через плечо начальницы в комнату.

— О Боже, — отозвалась мадам Миньон.

Девочка и ее учительница музыки вместе лежали в узкой кровати. Женщина целовала извивающуюся девочку между ног, руки девочки ласкали грудь женщины, голова ее откинулась, рот был полуоткрыт.

Мадемуазель Перигор буквально швырнула Крисси в свою личную часовню, где заставила ее истово молиться перед изображением Иисуса и Святой Девы на коленях, потому что она согрешила. Она отправила телеграмму Гвен Марлоу, требуя ее немедленного приезда.

Спустя три дня в школе распространилось известие о том, что Жаклин Пайо вернулась в свой домик и повесилась на чердаке. Мадемуазель Перигор передала эту новость Крисси через прислугу.

Крисси провела в часовенке три дня и три ночи — днем она, дрожа от холода, стояла на коленях перед изображениями Святой Девы и ее Сына, а ночью спала на полу под грудой тряпья — по мысли директрисы это должно было помочь ее раскаянию. Когда она услышала о смерти ее ближайшего друга, она обернулась в сторону кроткой, молчаливой Марии и воскликнула со слезами:

— Если ты сама мать, почему ты не помогла мне?

В тот же день приехала и Гвен Марлоу, весьма встревоженная. Она приехала на поезде, поскольку ее шофер Альберт получил отпуск на несколько дней. Условия в поезде были ужасными. И хотя она приехала не сразу, мадемуазель Перигор дала ей возможность немного остыть и успокоиться в то время, как вся школа — и учителя, и ученицы — собралась в главной школьной церкви, чтобы помолиться за душу Жаклин Пайо.

— Я хочу, чтобы вы увезли отсюда эту грешницу сию же минуту. Ее необходимо убрать из школы сейчас же. Вы, конечно, понимаете, что я не могу позволить распространиться здесь этой мерзости. Я уже велела уложить ее вещи. Сейчас все принесут сюда, вниз.

— Моя дорогая, — Гвен Марлоу доверительно наклонилась к директрисе. — Я думаю, что никому из нас не принесет пользы, если эта история станет достоянием гласности. Я думаю, что мы сможем найти какой-то компромисс.

— Например?

— Например, оставить Крисси до конца учебного года. Осталось всего три месяца или около того. Откровенно говоря, я представления не имею, что с ней делать. Куда я смогу ее сейчас поместить? И подумайте об этой сироте. Ей нужна ваша религиозная поддержка и дисциплина. Кто, кроме вас, захочет спасти ее бессмертную душу? Разве это не ваша щель? Верните Крисси ее невинность и все такое прочее.

— Прошу вас, мадам, избавьте меня от покровительственного тона. Я не идиотка.

— Я облегчу вашу задачу.

— Вы говорите о деньгах, мадам?

— Да. И об очень большой сумме.

Мадемуазель Перигор подумала, затем покачала головой.

Гвен Марлоу откинулась на спинку кресла и с интересом посмотрела на женщину, оценивая ее упрямство. Да, здесь необходимо применить другую тактику.

— Может быть, вы позволите мне напомнить вам, что я прислала вам невинное дитя? Моя бедная сиротка племянница была отдана вашему попечительству. Это в вашей школе ее развратили, — Глаза у Гвен сузились. — Интересно, как воспримут эту информацию родители ваших других воспитанниц.

Мадемуазель Перигор изучающим взглядом посмотрела на собеседницу, такую элегантную в своем прекрасно сшитом костюме и палантине из чернобурки, кокетливой шляпке с вуалеткой, в шелковых чулках, стараясь оценить ее.

— Не думаю, чтобы вы стали распространяться о пороках своей племянницы, мадам. В конце концов, ваше имя достаточно известно, даже здесь, в провинции. — Ее губы слегка искривились в усмешке.

Гвен Марлоу была в ярости. Она проигрывала это сражение, ей не удается заставить эту дуру изменить свое решение.

— Вы хотите сказать, что вызвали меня сюда лишь для того, чтобы сопровождать Крисси? Если бы вы желали только этого, вы бы могли спокойно посадить ее на поезд и отправить домой. Подумайте еще раз, мадемуазель. Я вас предупреждаю. Я этого так не оставлю.

Мадемуазель Перигор встала:

— Об этом не может быть и речи. Я не могу ей позволить остаться ни при каких обстоятельствах. Эта ситуация будет совершенно невыносимой. Вся школа об этом знает. Подобные вещи трудно сохранить в тайне. Если Кристина уедет сейчас же, то вскоре все забудется. Если же она останется, то все начнут смеяться над ней, без конца обсуждать это, возможно, даже расскажут своим родителям… Нет! Боюсь, что моя школа с трудом переживет такой скандал. Чем быстрее вы увезете отсюда эту девочку, тем лучше.

Гвен Марлоу компенсировала свое поражение, потребовав у директрисы табель с оценками Крисси за весь семестр, а также прекрасную характеристику своей племянницы для другой школы. Взамен она обещала никогда и никому не говорить о том, что Крисси развратили в школе св. Иоанна Крестителя. (Могло бы быть и хуже. Маленькая тварь вполне могла забеременеть.)

— А как насчет этой женщины? — с любопытством спросила Гвен. — Я полагаю, вы ее выгнали?

— О, простите. Я думала, вы в курсе. Мадемуазель Пайо предпочла совершить еще один грех. Она повесилась.

— О Боже милостивый! — Гвен прижала руки к вискам. — А Крисси знает об этом?

Директриса пожала плечами:

— Да. Я сообщила ей об этом сегодня утром. Сейчас я прикажу снести вниз ее вещи и вызову машину, чтобы доставить вас на станцию. Я посмотрела расписание: через два часа будет поезд. А теперь пойдемте со мной, я отведу вас к племяннице.

Они нашли. Крисси лежащей на полу часовни перед алтарем в луже рвоты. Гвен Марлоу взглянула на скорчившуюся фигурку и почувствовала угрызения совести.

— Что вы с ней сделали? — Голос ее дрогнул. — Ах, бедняжка. Она ведь действительно вполне невинна, вы же знаете.

— Мадам, что я такого сделала?

Гвен Марлоу с любопытством смотрела на племянницу, такую тихую в своем твидовом костюмчике, с непроницаемым выражением лица смотрящую в окно вагона.

— О чем ты думаешь, Крисси?

— Ни о чем.

— Ты не хочешь мне ничего сказать?

Крисси повернула голову к тетушке, посмотрела на нее.

— Нет, — сказала она и опять повернулась к окну.

Гвен Марлоу зажгла сигарету и стала убирать портсигар в сумочку. Вдруг, улыбнувшись, она протянула его Крисси.

— Хочешь сигарету?

На лице Крисси промелькнуло выражение удивления, но так же быстро исчезло. Она взяла сигарету, и Гвен поднесла ей зажигалку от Картье.

— Спасибо.

— Я хочу, чтобы ты знала, Крисси, что я считаю всю эту историю бурей в стакане воды.

И опять на лице Крисси появилось выражение легкого удивления, но затем оно опять стало непроницаемым.

— Я знаю, что очень много девочек влюбляются в старших девочек или женщин. Это случается довольно часто, особенно если девочка чувствует себя одинокой, как вот ты, например. Мадемуазель Перигор типичная провинциалка, стервозная старая дева. Я понимаю, насколько тебе тяжело, и давай больше не будем об этом вспоминать. Чем меньше об этом говорить, тем лучше. Давай все забудем. — Она взмахнула бледной рукой с ярко накрашенными ногтями. — Однако мне бы хотелось сказать тебе еще вот что, — продолжала она. — Осенью ты пойдешь в другую школу. Сейчас я еще и сама не знаю, в какую. Но можешь быть уверена — я что-нибудь найду. Я просто хочу предупредить тебя, чтобы больше такие вещи не повторялись. Это становится известным, и у тебя будет репутация… ну, в общем, неважно. Только смотри, чтобы это больше не повторилось. Я уверена, ты понимаешь, о чем я говорю. Ты всегда была умницей, несмотря на все свои недостатки.

Крисси ничего не ответила, лишь продолжала смотреть в окно.

— …И мне очень жаль, что такое случилось с твоей подругой.

Крисси повернулась к тете, наклонила голову, как бы обдумывая ее слова.

— Она не была моей… подругой, — сказала она загадочно. — Не подругой. — Снаружи уже было темно, и Крисси спросила: — А когда мы пойдем в вагон-ресторан? Я уже несколько дней ничего не ела.

Пришла очередь удивляться Гвен Марлоу.

— Мы можем туда пойти прямо сейчас. Видит Бог, я бы не отказалась что-нибудь выпить.

Сперва Гвен Марлоу искренне намеревалась оставить Крисси в «Плазе», пока не настанет время ехать на лето в Ньюпорт. Она действительно не знала, чем занять Крисси и что с ней делать в оставшиеся месяцы, и к тому же полагала, что ей надо провести некоторое время с племянницей — помочь с ее проблемами.

Чтобы чем-то занять Крисси и не держать ее постоянно возле себя, она договорилась об уроках музыки, танцев и искусства в «Карнеги Холл», очень удобно расположенном неподалеку от гостиницы. Она могла ходить туда пешком. Если Крисси будет чем-то занята, то, возможно, не попадет в очередную историю. А сама она будет каждый день пить чай с Крисси — они будут разговаривать, и, возможно, она сможет помочь бедняжке решить ее проблемы. Гвен рассказала обо всем этом Крисси.

— Я хочу стать твоей подругой.

Крисси широко улыбнулась, и Гвен подумала, что улыбка необыкновенно красит девочку. Но тут Крисси спросила:

— Почему? Почему ты хочешь, чтобы я стала твоей подругой? Ты хочешь, чтобы я делала с тобой то, что с Жаклин Пайо? Да?

Гвен Марлоу всегда гордилась своим умением сдерживать свои чувства и не выходить из себя — во всяком случае не сильно, — однако сейчас ей казалось, что она сойдет с ума от возмущения.

— Ты просто чудовище! Ты отвратительна! Мне теперь совершенно ясно, что гнилое яблоко недалеко падает от яблони! Хуже всего, Крисси Марлоу, что ты очень испорчена!

«Испорчена? Не понимаю, о чем она говорит?»

— И перестань улыбаться, мерзкая дрянь!

На следующий же день Гвен Марлоу уехала на Си-Айленд. Ее подруга еще по школе Эмили Роджерс давно звала Гвен к себе немного отдохнуть. Она не попрощалась с Крисси, ей не хотелось даже видеть эту ужасную, совершенно испорченную девчонку. Она оставила горничной распоряжения насчет племянницы.

В свою очередь, Крисси тоже была рада, что тетя уехала. Два дня она ходила на занятия в «Карнеги». На третий после тетиного отъезда день Крисси нашла в аптечке в роскошной ванной комнате в «Плазе» бритву и полоснула себя три раза по левому запястью, а затем при виде собственной крови потеряла сознание.

Горничная, которая услышала, как Крисси упала, и, вбежав, увидела девочку, лежащую на кафельном полу, позвала управляющего. Тот позвал гостиничного врача, а затем позвонил Гвен Марлоу на Си-Айленд.

— О черт! — выругалась Гвен, что ей было несвойственно. — Эта несчастная дура! — раздраженно воскликнула она. — Ну за что мне такое наказание?! — обернулась она к своей подруге и красавцу полковнику Херду, с которыми она сидела на террасе, потягивая ром и коку (полковник Херд был последним увлечением Эмили). Гвен немного подумала, затем решила: — Мне необходимо немедленно выехать в Нью-Йорк.

— Не говори глупостей, — сказала ей Эмили. — Совершенно очевидно, что эта девочка нуждается в гораздо большей помощи, чем ты можешь ей предложить. Я хочу сказать, что ей необходима помощь специалистов. Ты согласен, Джек?

— Эмили совершенно права, — согласился с ней Джек.

— Можно сделать все распоряжения прямо отсюда. Мы сейчас позвоним в маленькую частную лечебницу в Атланте, я слышала, что это очень хорошая лечебница. У Джонни там есть знакомые. Он и позвонит. А затем ты распорядишься, чтобы девочку отвезли туда на машине. И тебе вовсе не нужно отсюда уезжать.

— И кроме того, вы обещали мне открыть бал в День Основателя в субботу в клубе, — напомнил Гвен Джек Херд, незаметно поглаживая ее по ноге так, чтобы Эмили, стоящая у бара, ничего не заметила.

— Да, я ведь и вправду обещала, — широко улыбнулась Гвен, хлопая густо намазанными ресницами. — Ну хорошо, Эмили. Пусть Джонни позвонит в лечебницу и обо всем договорится.

Она тихонько положила руку на бедро Джека Херда и чуть поскребла ноготками.

— Так почему ты порезала себе запястья? — спросил как бы без всякого интереса доктор Филдинг.

Крисси усмехнулась:

— Я думаю, мне хотелось умереть. — И почему тебе хотелось умереть?

Улыбка исчезла.

— Я устала.

— Устала? Просто устала? Устала?

— Устала от себя. От того, что я такая. Устала жить.

«Несмотря ни на что, Крисси, я хочу сделать для тебя все, что в моих силах. Доктор Филдинг считает, что ты должна вернуться в школу. Я договорилась, что ты поедешь в школу Чэлмер в Массачусетсе. Это очень хорошая школа, и можешь мне поверить, было совсем нелегко тебя туда устроить. Постарайся изо всех сил, чтобы там у тебя все было хорошо».

Имени Марлоу было недостаточно, чтобы Крисси взяли в школу Чэлмер. К счастью, мисс Чэлмер решила расширить свои владения — построить новый спальный корпус и новую спортивную площадку, и Гвен Марлоу предложила свою финансовую помощь. Крисси было уже почти четырнадцать. Им с Гвен осталось терпеть еще четыре года, после чего они смогут освободиться друг от друга. Гвен была готова дотянуть свой срок, если только Крисси согласится дотянуть свой.

После того как Крисси выписали из лечебницы в Атланте, Гвен решила сделать для нее необходимые покупки до того, как сама отправится в Акапулько. Гвен это было очень не с руки — ей необходимо было купить кое-что и для себя, однако она уже все решила. Она сделает все, что необходимо для своей племянницы, даже если это и убьет ее.

Наконец Крисси была готова. Сумки ее погрузили в багажник. Альберт ждал, стоя у машины. Гвен протянула девочке руку с непроницаемым выражением на лице.

— Буду с нетерпением ждать тебя на Рождество.

Крисси, чуть улыбнувшись, пожала руку тете.

Все-таки эта девочка ведет себя очень мужественно, подумала про себя Гвен. Она, тоже чуть улыбнувшись, наклонилась, чтобы поцеловать Крисси в лоб. Та отпрянула, как будто ее ударили.

«Почему это она вдруг пожалела меня?»

Ну что ж, она еще покажет и тете Гвен, и Гвенни, и мальчикам. Она продержится в Чэлмер четыре года. Может быть, даже окончит эту школу с отличием. Она им всем покажет. Она в них не нуждается. Ей вообще никто не нужен. Она попляшет на могиле бабушки Марлоу. Она вычитала это выражение в какой-то книге, и оно ей очень понравилось. Она попляшет на могиле бабушки Марлоу и на могиле Кристины Хэттон Марлоу тоже. Чтобы их черти в аду трахали. И уж заодно она попляшет и на могиле Жаклин Пайо.

У нее было чувство, как будто она плачет какими-то внутренними слезами. Она была еще слишком неискушенной, чтобы понимать, за что она так ненавидит Жаклин Пайо. Никто в лечебнице ей не объяснил, почему она так их всех ненавидит.

Мейв

Мейв О'Коннор приехала в субботу, за два дня до начала семестра. Ее багаж прибыл немного раньше.

Тетя Гвен не раз говорила, что не всегда можно определить содержание книги по ее обложке, но всегда можно определить положение человека в обществе по его багажу. Однако абсолютно ничего нельзя было сказать об этом комплекте дорожных сумок, кроме того, что они из кожи, новые и дорогие. То же можно было сказать и о двух больших чемоданах. На них не было никаких наклеек или ярлыков. А то, что они дорогие, еще ничего не значило. Все, кто посещал школу мисс Чэлмер, были достаточно богатыми, кроме нескольких учениц, сдавших специальные экзамены и получающих стипендию. И их багаж было нетрудно выделить. Все их вещи или отличались новизной, но были дешевыми, или же, напротив, были потертыми, не подходили друг к другу по стилю. Но Крисси уже знала, что Мейв О'Коннор — не из тех, кто учится на стипендию, — мисс Чэлмер уже сообщила ей, что та была дочерью Пэдрейка О'Коннора, известного писателя-романиста.

Крисси застонала. Наверное, Мейв О'Коннор была интеллектуалка и зубрила — именно этого ей и не хватало!

— Да? — откликнулась Крисси на стук в дверь, уже готовая погасить сигарету, если возникнет такая необходимость.

— Это я, Мейв О'Коннор, — послышался низкий голос.

— Так заходи, чего ты ждешь?

В комнату прошмыгнула тоненькая девочка, как будто пытающаяся от кого-то спрятаться. Но на нее нельзя не обратить внимания, подумала Крисси. С такой-то копной рыжих волос! Она была просто красавицей. Крисси не могла понять, сколько ей лет — во всяком случае, она казалась старше тринадцати или четырнадцати, возраста всех первокурсниц. «Черт подери! Зубрила, да еще и красотка в придачу. Мы никогда не подружимся», — подумала Крисси.

— Тебе вовсе не обязательно стучать, — с вызовом произнесла Крисси. — Это ведь и твоя комната тоже.

— Ой, прости. Ну, за то, что я постучала. Я не знала, что этого не надо делать. — Она протянула руку: — Меня зовут Мейв О'Коннор.

Крисси почувствовала, что начинает злиться. «Ах, так ты Мейв О'Коннор. И что мне теперь делать по этому поводу? Упасть замертво?»

— Да, ты уже говорила это, когда стучала. — Крисси пожала руку Мейв, не поднимаясь с кровати. Мейв неуверенно засмеялась.

— Я представилась до того, как вошла, так? Извини.

Крисси приподнялась на локте.

— Ты ведь новенькая?

— Не вполне тебя понимаю, — нахмурилась Мейв. — Новенькая в этой школе?

— Новенькая в закрытой школе вообще.

— Да. А что, заметно? — Мейв улыбнулась нежной, печальной улыбкой.

— Заметно.

Затем Крисси широко улыбнулась. По крайней мере, Мейв не была зазнайкой или воображалой, лопающейся от самодовольства.

— У тебя весь багаж новый.

— О? — удивившись, сказала Мейв. — А это плохо?

— Не волнуйся, мы сейчас все приведем в надлежащий вид. Я тебе покажу. — И с этими словами Крисси начала с огромным усердием пинать и возить по полу новые сумки и чемоданы, затем высыпала на них содержимое пепельницы и растерла пепел каблуком. — Вот теперь никто не догадается.

Мейв с облегчением рассмеялась, увидя, как легко решается вся проблема. Она подумала, что сможет подружиться с этой забавной девочкой.

— И перестань все время извиняться и стесняться. Будь чуть поагрессивней. А то здешние девочки съедят тебя живьем.

Мейв посмотрела на нее с испугом.

— Девчонки из закрытых школ — довольно жесткая публика, — сказала Крисси. — Все считают, что эти школы придают изысканность манерам и воспитывают благородство. Может быть, внешне это и так. Но внутри этих стен, малышка, тебе необходимо проявлять большую стойкость, чтобы выжить! — Крисси произнесла эту фразу, подражая Эдварду Дж. Робинсону.

Мейв засмеялась, хотя никогда не видела фильмов с участием Эдварда Дж. Робинсона.

— А ты поможешь мне, Крисси?

Крисси несколько смутилась, услышав столь неприкрытую просьбу, однако была довольна.

— Конечно, помогу. Но откуда ты знаешь, что меня зовут Крисси? Ведь я же тебе не говорила?

— Мне сказали там, внизу. Тебя зовут Крисси Марлоу.

— Совершенно правильно. Я так полагаю, что ты обо мне кое-что слышала?

— По-моему, нет. А что я должна была слышать? Ты какая-нибудь знаменитость?

— Естественно. Ты что, не читаешь бульварных газет? Мое имя склоняют уже несколько лет. Я думала, что все обо мне слышали. А ты — дочь известного писателя. Я думаю, что все знают твоего отца. А если ты никогда не училась в закрытых школах, то где ты училась раньше? В обычной школе? В частной?

— Да нет. Я никогда раньше не училась в школе. Мой… отец, — она запнулась, — он сам учил меня. А последний год или чуть больше я жила с тетей в Бостоне. Она тоже наняла для меня учителя.

— А почему это ты жила с тетей? Ведь твой отец жив?

— Да, конечно. Он жив. Он живет в Ирландии… Теперь…

— Интересно. То есть я хочу сказать, что ты тоже живешь с тетей. И я живу с тетей. Только мой отец умер. И мама тоже. Практически все, кого я знаю, умерли. А твоя мама?

— Она тоже умерла, — с печалью в голосе произнесла Мейв и ужаснулась, увидя, что Крисси расхохоталась при этих словах.

— Разве это так смешно? — спросила она с недоумением.

— Да, пожалуй, — сказала Крисси, однако смеяться перестала. — Похоже, мы обе остались в дураках. А почему твой отец уехал в Ирландию? Почему ты с ним не поехала?

— Я не хотела, — ответила Мейв. — Я хотела остаться с тетей. — Ей не хотелось говорить об отце. Она открыла оба шкафа. — Ты оставила мне более просторный шкаф. Давай поменяемся.

— Нет. Поскольку ты приехала позже меня, ты получаешь шкаф получше.

— Ничего не понимаю. Почему из-за этого я должна получить шкаф получше?

Крисси опять засмеялась, на сей раз от души.

— Потому что у тебя более жесткая кровать.

— А, — радостно сказала Мейв. — Я так рада.

«Как повезло!» — подумала Мейв. Теперь эта хохотушка станет ее соседкой! Тетя Мэгги говорила ей, что у нее будут подруги, что в школе ей понравится и что лучше учиться в закрытой школе, чтобы общаться с девочками своего возраста. И тетя Мэгги была права.

— Сколько тебе лет? — спросила Крисси, опасаясь, что Мейв окажется старше нее.

— Тринадцать. Почти четырнадцать. Я родилась двенадцатого февраля 1928 года. Как Линкольн.

Крисси засмеялась от радости. «Просто невероятно!»

— А я родилась двадцать второго февраля. Как Вашингтон!

Теперь засмеялась Мейв.

— Эй, — спросила Крисси. — А как насчет сигареты? — Она протянула ей пачку. — Только нужно быть поосторожнее, чтобы нас не засекли. Если окажется необходимо, будь готова убрать ее, если даже тебе придется выпрыгнуть с ней в окно.

Мейв с недоумением посмотрела на Крисси, затем поняла, что здесь нужно рассмеяться, что она и сделала.

Мейв никогда не знала своей матери. Сэлли О'Коннор умерла при родах, и Мейв воспитывал отец в доме в Труро на мысе Код. И до тех пор, пока ей не исполнилось двенадцать, она ни разу не видела свою тетю Мэгги. Тетя Мэгги была старше отца лишь на год, однако они давно порвали отношения, и Мейв с отцом никогда не навещали ее. Отец никогда не говорил ни о сестре, ни о своих с Мэгги родителях.

Мейв с отцом редко видели кого-нибудь вообще. Иногда в дом приходила какая-нибудь женщина из близлежащей деревни, которая помогала им по хозяйству, а затем возвращалась к себе. Обычно ее хватало на некоторое время, затем ей надоедали одиночество и скука этого дома у моря. Или же у отца очередная женщина неожиданно вызывала неприязнь, и он прогонял ее. Затем они некоторое время жили совершенно одни, разделив между собой обязанности по дому. Это было не так уж трудно: дом был прекрасно оборудован, а их потребности в еде были весьма скромными. Они держали несколько кур, а летом разводили небольшой цветник. Этот цветник, как рассказывал отец, разбила еще покойная мама, потому что она была родом из Ирландии и любила копаться в земле. Как же, наверное, отец любил маму, думала Мейв, если сохранил этот цветничок даже после ее смерти. В Труро было не так уж легко что-нибудь выращивать — длинные холодные зимы сильно сокращали сроки вегетации, песчаная земля была далеко не плодородной — здесь хорошо росли только низкие сосны да клюква.

Каждые две-три недели они ездили в Провинстаун, чтобы сделать покупки, а один-два раза в год — в Бостон, где отец покупал Мейв одежду и целый чемодан книг и встречался со своим издателем. Благодаря стараниям отца встречи с издателем были очень редкими. Все свои дела он предпочитал делать с помощью почты.

Во время вылазок в Провинстаун Мейв видела других детей, смотрела, как они играют, или дерутся, или развлекаются другими детскими забавами, ей все это было любопытно, ей хотелось поговорить с ними, но отец этого не одобрял.

— Ведь нам больше никто не нужен? Правда, Мейв?

Мейв не хотела обижать его или сердить, поэтому она всегда соглашалась. Она очень переживала, если он на нее сердился. Когда они приезжали в Бостон, Мейв надеялась, что отец скажет: «Не хочешь навестить свою тетю Мэгги? Давай заглянем к ней — вот она удивится!»

Она часто об этом мечтала, но эта мечта так и не осуществилась. Вместо этого они ходили по музеям, включая музей Эббота, который вроде бы даже принадлежал им, однако отец никогда не вдавался в подробности. Они обедали у Джозефа или в отеле «Ритц» на Энн-стрит, катались в коляске по парку, а затем возвращались в свой дом в скалах.

Мейв не очень тосковала по внешнему миру, поскольку практически ничего о нем не знала. Она знала только мир Толстого, Достоевского, Чехова, Шекспира, Киплинга, Диккенса и Манна. Она знала жизнь людей, о которых писали ирландские писатели, жизнь американцев в старые времена, которую описывали писатели Новой Англии. Она прочитала все их книги.

Когда она была совсем маленькой, то занималась по утрам правописанием, чтением и арифметикой. Затем, по мере того как она становилась старше, занималась географией, историей, математикой, французским и природоведением. После обеда отец обычно удалялся в свой кабинет и работал, а она садилась за книгу. По вечерам после ужина они обсуждали прочитанное ею, разбирали произведения, и она должна была уметь защитить свою точку зрения.

Они читали вслух Шелли, Китса, лорда Байрона, Теннисона и Оскара Уайлда. За исключением тех вечеров, когда на отца нападала хандра и он вообще не разговаривал. Тогда он запирался в своей комнате с несколькими бутылками и не выходил несколько дней. А она старалась жить по заведенному распорядку.

Она ухаживала за цветами, если было лето, гуляла, рассказывая самой себе удивительные истории о своей маме и тете Мэгги, о феях и эльфах, живущих в болотах. Зимой она каталась на коньках по замерзшему пруду и лепила снежную бабу, беседуя с ней на языке, понятном только ей и снеговику.

Она кое-что готовила для себя. Но она знала, что лучше не подходить к запертой двери отца и не предлагать ему еду. Однажды она это сделала, и то, что она увидела и услышала, ее ужаснуло.

Только раз, когда ее отец заперся в своей комнате, она отправилась одна в Провинстаун, попросив одного фермера подвезти ее. Она провела там часа два, гуляя в одиночестве, пробуя содовую в кафетерии, разговаривая с детьми на улице. Когда она вернулась, отец уже ждал ее, он был небрит и пьян, как сапожник, — она вычитала это выражение в книгах — и сильно ударил ее, так что она отлетела в угол комнаты. После этого случая она больше никогда не ездила в город одна.

Хотя Мейв, в общем, и была довольна своей жизнью с отцом, но по мере того, как становилась старше, чувствовала, что что-то теряет в этой жизни, что-то проходит мимо. Все это чтение лишь будоражило ее чувства. В книгах описывались чувства, которых она никогда не испытывала, отношения, которые ей были незнакомы. Она боготворила своего отца, смотрела на него с обожанием, восхищалась им. В то же время она и боялась его. Она не знала, когда на него найдет приступ бешенства и он грубо набросится на нее или же просто запрется в комнате. Иногда он даже крушил мебель.

Время от времени приходили письма от тети Мэгги. Однако отец рвал их, не читая. Однажды, когда Мейв было всего восемь лет, тетя Мэгги приехала их навестить. Но отец даже не открыл ей дверь. Тетя Мэгги кричала из-за двери: «Тебе вовсе не обязательно встречаться со мной, Пэдрейк. Я приехала навестить Мейв».

Мейв смотрела через окно и видела автомобиль с шофером, ожидающий тетю Мэгги, которая все барабанила и барабанила в дверь. Мейв ужасно хотелось что-нибудь крикнуть ей или же самой отворить ей дверь, но она не осмеливалась сделать это. Наконец, она увидела, как тетя возвращается к своей машине, она была небольшого роста, однако голову держала высоко поднятой.

Тетя приехала еще раз года через два. На этот раз отец, совершенно пьяный, вышел из комнаты и отворил дверь. Мейв смотрела, как он это делает, с сильно бьющимся сердцем. Отец долго смотрел на стоящую в дверях женщину, и Мейв, которая со страхом наблюдала эту сцену, видела, что у этой женщины есть мужество. Однако Мейв также чувствовала, что, несмотря на ее мужество, тетя тоже побаивается.

— Я просто хотела посмотреть на твою дочь, Пэдрейк. — Тетя говорила низким спокойным голосом, как будто в ее просьбе не было ничего особенного. — И еще я хотела сказать тебе, что если тебе трудно ее воспитывать, то я с удовольствием помогу…

— Ты? — Отец засмеялся пьяным смехом.

Затем Мейв услышала, как отец декламирует стихи, которые он довольно часто читал. Это были стихи из небольшой книжечки неизвестных поэтов, которую отец особенно любил. Но казалось, что он заменил много слов:

Мейв не поняла этих стихов, однако увидела, как ее тетя передернулась, услышав их. Затем, к своему ужасу, девочка увидела, как ее отец плюнул прямо в лицо сестре. Мейв задрожала и заплакала, а тетя крикнула ей:

— Мейв, послушай меня! Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, приходи ко мне. Ты меня слышишь? Ты найдешь мой адрес в телефонной книге Бостона. Не забудь, Мейв…

В ту ночь она не могла уснуть и слышала, как отец открыл дверь ее спальни. Он опять вышел из своей комнаты. Она не знала, прошел ли его приступ, и очень надеялась, что да. Но все же боялась, что приезд тети Мэгги спровоцирует очередную вспышку.

Он стоял, наклонившись над ней, и она видела, как блестят его глаза, но они блестели не так, как во время его «черных дней», это были совсем незнакомые глаза. Он забрался к ней в кровать и прижал Мейв к себе, затем стал ее целовать — сначала лицо и шею, затем стал ласкать дочь руками. Мейв, закрыв глаза, с нетерпением и восторгом ожидала того, что произойдет дальше, поскольку инстинктивно понимала, что он будет делать. Ей было всего десять лет, но она много читала. Это каким-то образом подготовило Мейв к следующему мгновению.

Когда Пэдрейк вошел в нее, все ее тело изогнулось и подалось к нему. Боль, которую она испытывала, ничего для нее не значила. Она вся обратилась в чувства, ее тело наслаждалось этим мгновением, оно отвечало этому человеку — ее обожаемому, ее прекрасному отцу, лицо которого она едва различала в темноте, лишь глаза его дико сверкали, и тело, его тело принадлежало ей.

Два года спустя Мейв стояла на пороге дома тети Мэгги и звонила в дверь.

«О Боже, сделай так, чтобы она была дома. Только не в больнице, или где-нибудь в Европе, или еще где-нибудь, но здесь». Если тети Мэгги не окажется дома, она не знает, что делать. Теперь, когда она приехала в Бостон, Мейв знала, что больше никогда не вернется в дом в Труро.

Дверь открыла ширококостная горничная.

— Мисс О'Коннор дома?

— Кто ее спрашивает?

— Это я, Мейв О'Коннор. Пожалуйста, скажите ей, что я приехала. Я думаю, она меня ждет.

Мейв была представителем третьего поколения О'Конноров, родившихся в Америке. Дедушка ее отца Пэдди (сокращенное от Пэдрейка, гэльского варианта имени Патрик), когда ему было пять лет, эмигрировал с отцом и матерью в 1850 году во время Великого Картофельного голода из ирландской деревни Драмлиш. Прибыв в Бостон, О'Конноры оказались в полуподвале, где им пришлось жить вместе с другой семьей в сыром помещении. К тому времени, когда Пэдди исполнилось десять, он был крайне возмущен теми нечеловеческими условиями, в которых жили они и другие эмигранты из Ирландии, его снедало честолюбие. Он настоял на том, чтобы его звали Пэт, поскольку он узнал, что имя Пэдди ассоциируется с бедностью и пьянством — даже тележка, служащая для перевозки пьяных и драчливых ирландцев в участок, называлась «вагончик Пэдди».

В одиннадцатилетнем возрасте он работал разнорабочим на стройке, подносил кирпичи, а в восемнадцать лет стал бригадиром строителей. Когда в 1875 году родился его сын Патрик, Пэт О'Коннор уже имел собственную строительную фирму и решил, что его сын станет настоящим джентльменом. В 1893-м он послал Патрика в Фордемский университет в Нью-Йорк, где к ирландцам относились лучше, чем в Бостоне. Он предостерегал Патрика, чтобы он не употреблял алкоголя и учился владеть собой и сдерживать приступы ярости, которые, казалось, свойственны его сыну, он хотел, чтобы он вырос истинным католиком и стал адвокатом.

Однако Патрик О'Коннор, голубоглазый, темноволосый, белокожий, высокий и крепкий от хорошего питания знал, как делать деньги легче, лучше своего отца, а он стремился сделать как можно больше денег. Он начал изучать банковское и брокерское дело и по окончании университета вместе со своим однокурсником и другом открыл брокерскую контору в Нью-Йорке. За пять лет Патрику удалось, как говорится, монополизировать рынок железнодорожных акций. С двумя миллионами в кармане и имея крепкую фирму, он решил, что наступило время возвратиться в Бостон, в котором было множество эмигрантов из Ирландии и их детей, которые пытались начать свое дело, однако банки бостонских господ не очень-то их поддерживали. Патрик намеревался открыть банк специально для того, чтобы оказывать помощь этим людям.

Патрик стал весьма влиятельным и богатым, и его однажды пригласили (исключительно по деловым соображениям) на прием в дом Эбботов, одной из самых видных семей Бостона. Взглянув на дочь хозяина дома, он решил, что женится на ней и войдет в протестантскую семью Бостона номер один. В свои двадцать восемь лет он имел немало денег — а теперь он получит еще и имя Эбботов, а также прочный фундамент для того, чтобы дать самые лучшие возможности своим сыновьям. Он получил эту изящную светловолосую Маргарет со всеми ее изысканными манерами и общественным положением. И не имеет значения, что она нехороша собой, — все бостонские дебютантки — дурнушки. Это было общеизвестно.

Первый Джеймс Эббот был среди первых пуритан, поселившихся в Бостоне в 1610 году, и хотя среди них и родословные были более весомыми и кровь голубее, чем у пилигримов Плимут-Рока, но группа на «Мейфлауер» прибыла раньше них. Поэтому некоторые из первых праправнуков Джеймса Эббота иногда говорили: «Мы приплыли на «Мейфлауере», что не вполне соответствовало действительности».

Этот первый Джеймс Эббот преуспел в торговле; его сыновья занимались кораблестроением, а их сыновья пошли в юриспруденцию, занимались торговыми перевозками, работали с серебром. Когда началась Революция, Эбботы были уже богаты, влиятельны и очень уважаемы. Несколько членов этой семьи были тори, однако Эбботы не очень-то упоминали этот факт. Один из Эбботов был вместе с Полом Ривером, другой подписал Декларацию Независимости, а еще один был среди тех, кто подписал Конституцию. Один из Джеймсов Эбботов был назначен судьей самим Джорджем Вашингтоном.

К тому времени, как начался девятнадцатый век, многие из влиятельных семей потеряли богатство или же свое положение в обществе. Многие, но не Эбботы. Они процветали не только в коммерции, но также в медицине, юриспруденции, а также на поприще образования — один из Эбботов был президентом Гарвардского университета. Один был активистом антирабовладельческого движения в середине 80-х, в то время как другой представитель этого клана был активистом движения, выступающего против запрещения рабства — в конце концов семья вложила немалые деньги в рабовладельческую экономику Юга.

Но одной из наиболее известных и влиятельных семей не только в Бостоне, но и во всех Штатах Эбботов сделала их коммерческая деятельность, поскольку их деньги были вложены в самые различные области. Они занимались пароходами, железными дорогами, металлоизделиями, даже мехами. Современный Джеймс Эббот был банкиром и олицетворял собой все самые лучшие качества этого клана. Его жена Элис была из семейства Хейтов и, следовательно, происходила от потомков «Общества «Мейфлауер». У нее сохранились документы, свидетельствующие о том, что ее предки жили в хижине по соседству с Майлзом Стэндишем на плантации Плимут. Она также была членом Массачусетского общества колониальных дам.

Короче говоря, Джеймс Эббот принадлежал к высшей касте и пытался общаться лишь с представителями столь же высокородных семей, хотя это и не всегда ему удавалось. Однажды ему пришлось пригласить на один из приемов Патрика, хотя он и был ирландцем, а следовательно, человеком с пятном на биографии.

Однако Маргарет Эббот сразу же влюбилась в высокого, красивого, темноволосого ирландца. Втайне она была романтической натурой и хотя получила надлежащее воспитание и знала, что ее будущий избранник должен обладать рядом качеств — деньгами, безупречной родословной (хорошо, чтобы это был какой-нибудь троюродный или четвероюродный брат, чтобы деньги Эбботов остались в семье), гарвардским (в крайнем случае, йельским) дипломом, — все эти требования вылетели из ее головы с поразительной скоростью. У Патрика О'Коннора были деньги и мозги, но этим все и ограничивалось, не говоря уже о его явных недостатках. Однако все это уже не имело никакого значения для Маргарет, попавшей в сети обаяния Патрика.

Обычно не очень разговорчивый и подверженный припадкам бешенства, Патрик предстал перед очарованной Маргарет в наилучшем свете. Он был необыкновенно красноречив, без конца рассказывал забавные ирландские истории и анекдоты. Он обаятельно улыбался, прекрасно танцевал и смог даже спеть несколько печальных ирландских баллад. Все это в сочетании с пронзительными синими глазами и шапкой темных кудрей было чересчур для воспитанной в строгости Маргарет, которая прежде не была избалована вниманием молодых людей. Дело еще было в том, что хотя Маргарет была не такой уж юной девушкой, за ней еще никто всерьез не ухаживал.

Естественно, Патрику и Маргарет приходилось встречаться тайком. И ни разу Маргарет не увидела в блестящем, нежном Патрике даже намека на мрачного, ожесточенного, честолюбивого человека, которым он в сущности был. Он ненавидел истинных протестантов почти с такой же силой, с какой хотел стать одним из них. Маргарет охотно согласилась стать его женой, думая лишь о брачной ночи, когда море страсти захлестнет их.

Ни Маргарет, ни Патрик не испытывали особой приверженности к своей религии. Вопрос состоял только — в том, кто из них пожертвует своей верой ради веры избранника. Они оба были готовы принести себя в жертву: Маргарет, чтобы доказать истинность своей любви, хотела принять более таинственное и экзотическое католичество; Патрик же был полон решимости стать прихожанином церкви св. Павла, поскольку членами общины этой церкви было все семейство Эбботов. Он ни на секунду не допускал мысли о том, чтобы Маргарет обратилась в католичество, — он собирался сам сменить религию, как только женится на Маргарет. Однако он допустил серьезную ошибку. Он позволил Маргарет думать, что собирается сменить религию ради нее, в знак своей беззаветной любви.

И она тайно приняла католичество. Она прошла соответствующее обучение, а затем католическое крещение и намеревалась преподнести Патрику эту новость в день свадьбы в качестве свадебного подарка.

Тем временем Патрик обдумывал план побега. Как ему ни хотелось устроить торжественное венчание в церкви св. Павла, он знал, что такой возможности у него нет. Он устроит празднество потом, уже после того, как они помирятся с Эбботами. Никуда они не денутся — все же Маргарет была их дочерью.

Для заключения брака они отправились в Нью-Йорк. Его партнер Том Мэлли организовал процедуру бракосочетания в своей резиденции на Пятой авеню между Семьдесят первой и Семьдесят второй улицами неподалеку от здания Генри Клей Фрика; осуществил акт судья Парнел Рейли. Том и его жена, красавица Бриджит, организовали прием для полутора сотен гостей, тщательно подобранных из политических, юридических и финансовых кругов, в которых они вращались.

Маргарет была поражена роскошным образом жизни, который вела семья Мэлли. Для нее, привыкшей к строгости и экономности бостонского высшего общества, дворец, выстроенный во флорентийском стиле, показался чем-то совершенно необыкновенным. Экзотические блюда и напитки, подаваемые армией лакеев, также демонстрировали богатство, ранее неведомое Маргарет. В Бостоне количество гостей тщательно рассчитывалось, и каждому полагалось не более одного бокала шампанского. Здесь же шампанское текло из серебряного фонтанчика, окруженного голубями, сделанными изо льда. В спинке каждого голубя было углубление, наполненное икрой. Там были устрицы на серебряных подносах, разделанные крабы, подаваемые на подстилке из мелкоколотого льда на ярко-красных деревянных тарелках, запеченная утка на блюдах королевского копенгагенского сервиза, копченая индейка на старинном споудовском фарфоре. Было видно, что Тому Мэлли и Бриджит нравилось тратить деньги, которые так недавно появились у них.

Том предусмотрительно забронировал для молодоженов люкс в «Плазе». Маргарет вся была в мечтах о том, как проведет с любимым первую брачную ночь, и совершенно не к месту объявила о своем подарке — о том, что приняла католичество, — как раз перед свадебной церемонией. Лицо Патрика потемнело, кровь бросилась в голову. Ему хотелось ударить Маргарет — она одурачила его самым безжалостным образом, разрушила его мечту. Он даже не мог просить ее отказаться от своей новой веры, не объяснив основную причину того, почему женится на ней. Теперь ему придется примириться с тем, что он остался католиком и, следовательно, чужаком для всех тех, кто хоть что-то из себя представлял в высшем свете Бостона.

Патрик в ярости сбросил с туалетного столика разложенные там мелочи, резко повернулся и вышел. Он спустился в бар, где впервые в жизни напился до бесчувствия. Лежа одна в огромной двуспальной кровати, Маргарет была сама не своя от огорчения. Она не могла понять, почему Патрик разозлился и выбежал из комнаты, оставив ее одну. Маргарет все еще не понимала, что для него главным ее достоинством было общественное положение и принадлежность к протестантской церкви.

Патрик вернулся далеко за полночь. Его невеста лежала в белоснежной девственной ночной рубашке — она не спала и, дрожа, ожидала его прихода. Он сорвал с нее рубашку и грубо, без единого слова или предварительной ласки овладел ею, закончив все почти сразу же. Маргарет даже и не успела понять, что, собственно, произошло. Тогда она почувствовала себя совершенно сбитой с толку. Неужели это и есть та самая первая брачная ночь, о которой она столько мечтала? Утром Патрик был трезв, но мрачен. Хотя Маргарет, ни о чем не догадываясь, последний раз находилась под действием его необыкновенного обаяния. В дальнейшем он иногда пользовался ее телом, но никогда, по существу, с ней не общался.

В тот же самый день они уехали из Нью-Йорка. Патрику не терпелось встретиться с Эбботами и выяснить их отношение к происшедшему. К его удивлению и удовольствию, они не стали поднимать особого скандала. Будучи поставленными перед свершившимся фактом, они приняли неизбежное, как воспитанные люди. Элис Эббот упала в кресло, шмыгнула носом и изящно прижала к носу носовой платок, как будто в дом проник неприятный запах. Джеймс позволил себе слегка поморщиться, с неодобрительным видом прошелся взад-вперед по комнате и сказал: «Понятно». Затем прошел в кабинет и стал читать газеты. Элис извинилась и поднялась наверх в свою комнату.

Маргарет и Патрик остались одни в темной гостиной. Маргарет тряхнула головой.

— Ну и пусть. Мне все равно, что они думают. Мы любим друг друга. Они нам не нужны.

— Пошли домой, — сказал Патрик и отвез свою молодую жену в небольшой домик на Коммонуэс-авеню, где он проживал с тех пор, как появился в Бостоне. Там он сразу же уложил ее в кровать. Патрик хотел, чтобы у него как можно скорее появился наследник. Овладевая женой, он думал, что, возможно, еще не все потеряно. Ведь Маргарет пока не сказала родителям о своем обращении.

Ложась этим же вечером спать в своем доме на площади Луисбург, Элис и Джеймс обсуждали событие.

— Они даже не обвенчаны, — с возмущением произнесла Элис.

— Он получил образование даже не в Йельском университете… — задумчиво произнес Джеймс, — хотя некоторые из них учились там.

— И как называется его банк?

— Дублинский первый национальный…

— О Боже!

— Да уж…

— Может быть, попробовать уговорить его изменить название, Джеймс…

Джеймс уже думал об этом.

— Было бы неплохо, дорогая. Я поговорю с ним. Дам ему возможность продемонстрировать, что он за человек.

— И мне очень хочется, чтобы была настоящая свадьба, Джеймс.

— В церкви св. Павла?

— Ну конечно. Почему же нет, Джеймс? Ведь еще совсем не поздно. А потом устроим здесь прием.

— Обязательно, дорогая.

— Как ты думаешь, мы сможем убедить его принять нашу веру?

Джеймс проницательно улыбнулся.

— Я в этом убежден. — Он поцеловал жену в лоб.

На следующий день Патрик и Маргарет были приглашены в дом ее родителей на торжественный ужин. Там присутствовали также братья Маргарет — Джеймс и Пол со своими женами. Во время ужина, состоящего из бульона, бараньих отбивных с картофельным пюре, морковью и горошком, Элис Эббот была заметно оживлена. Наконец подали десерт — ванильное мороженое с шоколадной подливкой, и тут-то она сделала свое заявление:

— Мы договорились, чтобы Патрик побеседовал с преподобным Тейером о том, чтобы принять нашу веру, после чего мы назначим день венчания в церкви св. Павла, а затем устроим прием здесь, в этом доме. Что вы об этом думаете? — обратилась она к Патрику и Маргарет, уверенная в том, что они бросятся к ней со словами благодарности. Довольное выражение на лице ее супруга Джеймса подтверждало эти слова.

Прежде чем Патрик успел подобрать подходящие слова, быстро шепнув в ухо Маргарет: «Ни слова о…» — она уже вскочила на ноги:

— Мама, папа, это невозможно. Я тоже католичка. Я уже приняла эту веру.

Элис Эббот откинулась на спинку стула, прижав платочек к носу и схватившись за сердце. Патрик с нескрываемым презрением смотрел на свою жену, в комнате наступило зловещее молчание. Тут жена Пола уронила на пол вилку, и Элис Эббот, отведя платочек от носа, недовольно взглянула на свою сноху. Наконец Джеймс сказал:

— Понятно. Это совсем меняет дело.

Патрик встал и вышел. Маргарет, совершенно сбитая с толку, не понимая, что такого она сделала, бросилась за ним.

— Как насчет бренди, папа? — спросил Пол.

Патрик поглощал виски стакан за стаканом в таверне. Черт бы побрал эту плоскогрудую, вялую дуру! Она все испортила! Неужели она действительно считала, что он женился на ней из-за ее бесцветного лица? Из-за писклявого голосочка? Он вполне мог жениться на полногрудой страстной ирландской католичке! Он вернулся домой и застал Маргарет ожидающей его в кровати. Видя устремленные на него умоляющие глаза, он взял виндзорское кресло, стоящее в спальне, и грохнул его об стену.

Элис Эббот постучала в открытую дверь спальни мужа. Он сидел в кровати, читая книгу.

— Джеймс, у меня есть превосходная идея.

Джеймс вложил в книгу закладку и аккуратно закрыл, затем снял очки и положил их на тумбочку.

— Я полагаю, что она относится к этой неприятности с Маргарет.

— Вот именно, Джеймс. И знаешь, что, я думаю, нужно сделать? Кое-что очень необычное, Джеймс. Мы с тобой, в конце концов, оба потомки героев, прибывших сюда в поисках религиозной свободы, разве нет? Может быть, самым лучшим будет принять нашу дочь-католичку и ее мужа с истинно христианскими чувствами? Очень эффектно, Джеймс.

— Я уважаю твои чувства, как, впрочем, и всегда, Элис. Но что конкретно ты имеешь в виду, говоря об эффектности?

— Давай организуем венчание в соборе Святого Креста на Вашингтон-стрит. Это великолепное здание, у них там просто превосходные фрески.

— Откуда тебе это известно? — слегка удивившись, спросил Джеймс.

— Да я как-то была там поблизости и зашла внутрь. Ну просто из любопытства. Там великолепные фрески, изображающие Всепрощающего и Всезнающего Христа. Необыкновенная работа.

— Правда?

— Да. И венчание можно будет провести очень торжественно. Ты же знаешь, как паписты обожают всю эту языческую мишуру. И затем, как и планировали первоначально, устроим здесь прием. И никто не посмеет хихикать за нашей спиной. Разве ты не понимаешь, Джеймс? Только так мы сможем и в дальнейшем высоко держать голову. И Маргарет тоже. Иначе ей придется всю жизнь ходить с опущенной головой, боясь показаться на людях.

Джеймс слегка рассмеялся по поводу преувеличений своей жены, однако согласился с ней.

— Похоже, это единственное, что нам остается, — сказал он.

— И Маргарет наденет свадебное платье Хейтов, как и все невесты этой семьи, начиная со свадьбы на Плимутской плантации.

Джеймс опять фыркнул.

— Элис, дорогая. Я знаю, что все женщины вашей семьи испытывают особое чувство к этому платью, однако нельзя не заметить, что оно было сшито еще в 1620 году. Ты действительно считаешь, что платье может сохраниться триста лет? И кроме того, я не думаю, что в те времена в Плимуте могли достать хороший атлас и кружева. Они в основном заботились о том, чтобы их одежда была достаточно практичной и теплой, чтобы она согревала в холодные зимы. По-моему, это платье не вынималось из сундука со второй половины восемнадцатого века.

— Ты неправ, Джеймс. Мне моя мать говорила, что это платье было на Элизабет Мор, когда она выходила замуж за Питера Хейта, и все девушки из семьи Хейтов с тех пор надевали его. И я даже и слушать ничего не хочу. И завтра, Джеймс, мы с тобой идем к священнику и договариваемся о венчании в соборе.

— А он разве не епископ?

— Представления не имею. Может быть, кардинал? Они ведь как-то так их называют?

Таким образом, хотя церемония проводилась по католическому обряду, Патрик обнаружил, что на венчании присутствуют все наиболее знатные и видные семьи бостонского света. Там, разумеется, были и его родители, равно как и четыре рыжеволосые сестры. И хотя примерно дюжина друзей и родственников О'Конноров присутствовала на венчании, никто из них не был на приеме в доме Эбботов. Он считал, что за этот прием он заплатил не такую уж высокую цену. Банк Дублинский первый национальный был переименован в Массачусетский иммиграционный коммерческий банк. Он также убрал «О» из своей фамилии. Джеймс Эббот как-то обронил, что «Коннор» звучит намного лучше, чем «О'Коннор», что и решило дело.

Вскоре Маргарет забеременела. И Патрик совершенно потерял интерес к ней. Ранее, желая как можно скорее стать отцом, он укладывал ее в постель два, а то и три раза в сутки. Она, разумеется, принимала его стремление обладать ею как доказательство его страстной любви. Но теперь, забеременев, она была в совершенном отчаянии из-за его полного к ней безразличия. Однако со своей стороны ее мать решила воспользоваться состоянием Маргарет для осуществления дальнейших планов.

Вскоре после того, как Элис Эббот узнала о беременности своей дочери, она пришла к мужу с очередной новостью.

— Ты знаешь, я сегодня разговаривала с кузиной Джейн. Она говорит, что хочет забрать свою мать к себе в Мильтон.

— Это очень хорошо для них обеих.

— Не думаю, чтобы кузина Джейн считала, что это так уж хорошо для нее. Просто это ее долг. Но это все к делу не относится. А дело в доме тети Абигейл. Он теперь освободится. Я думаю, нам стоит предложить, чтобы они его продали нам, и сделать это как можно скорее, пока еще кто-нибудь не прослышал, что дом на площади Луисбург будет выставлен на продажу.

— И с какой же целью? Я, разумеется, не сомневаюсь, что это будет неплохим капиталовложением. Собственность на площади со временем удвоится в цене…

— О Господи, Джеймс, ты сегодня что-то плохо соображаешь. Я думаю о Маргарет. Маргарет, твоей дочери, которая носит в себе Хейта-Эббота…

Джеймс прикусил незажженную трубку.

— Коннора, моя дорогая, Коннора. Ирландского католика Коннора. Абигейл никогда в жизни не продаст свой дом ирландскому католику. И что скажут другие жители этого района? Они будут возмущены. Мы можем спровоцировать еще одно восстание в Бостоне, — Он усмехнулся собственной шутке.

— Оставь это мне, Джеймс.

Наконец-то осуществилась мечта Патрика Коннора, Его первая рождественская ночь на Бикон-Хилле имела для него особое значение. Было общеизвестно, что рождественская ночь на Бикон-Хилле — это незабываемое зрелище. Пение рождественских гимнов, зажженные свечи в каждом окне, карнавальная атмосфера царила в этом районе, на окнах не задергивались шторы, чтобы одетым в костюмы ранних пуритан ряженым, звенящим рождественскими колокольчиками, было видно, как поднимаются за праздничными столами бокалы с шампанским.

Но несмотря на праздничное настроение, Патрик был полон злости, когда Маргарет, благодарная судьбе за то, что вскоре станет матерью, развесила по стенам их прекрасно обставленного роскошного дома распятия и изображения святых картин. У этой женщины не было ни капли вкуса, если она могла на эти благородные стены вешать дурацкие распятия…

При виде ее, снующей по дому с вечными четками в руках, Патрик чувствовал, что у него начинается мигрень. Были случаи, когда он срывал со стен эти распятия и картинки, ломал и рвал их, срывал с ее рук четки и топтал их ногами. Он был полон решимости заставить Маргарет забыть о своей новой религии и занять свое место в обществе для них обоих.

Их дочь родилась в 1902 году и получила имя Маргарет Эббот Коннор. Она была похожа на мать — некрасивая, бледненькая и даже в младенчестве имела длинноватый протестантский нос. Хотя Патрику это не нравилось, его жена продолжала называть малышку Мэгги, именем, которое Патрик не выносил совершенно. «Мэгги» звали его рыжеволосую сестру, которая была типичной «ирландской собачонкой», как презрительно называли ирландцев чопорные бостонцы. Так что он сам называл девочку полным именем Маргарет. Что касается жены, то он ее вообще никак не называл.

Она не только раздражала Патрика, но и озадачивала его. Она делала все то, что он запрещал ей делать — даже навещала его семью, включая сестер, хотя он в очень резких выражениях запретил ей это. Она покорно улыбалась, виновато опускала голову, бормотала какие-то оправдания и извинения, а затем все опять повторялось. И все это невзирая на все более часто повторяющиеся приступы ярости мужа. Патрику и в голову не приходило, что упрямство его жены — это просто решимость недавно обращенной католички спасти его бессмертную душу, вернуть его к своим корням и своей религии.

Даже на следующий год, лежа на больничной койке, после того как она родила очаровательного сына, она бросила ему вызов. Патрик хотел назвать сына Джеймсом. (Он даже обдумывал возможность официально сменить свое имя на Эббот, такие вещи встречались среди ирландских иммигрантов, которые хотели получить настоящие высокородные английские фамилии.) Однако Маргарет, заполняя бланк для свидетельства о рождении во время отсутствия Патрика, нахально назвала сына ирландским именем Пэдрейк в честь мужа, а не своего отца. И у нее еще хватило наглости утверждать, что она это сделала, чтобы доставить ему удовольствие.

Пэдрейк Эббот Коннор был крещен в соборе в присутствии старших Эбботов. К великому изумлению Патрика, Элис Эббот увлеклась красотой полуязыческих католических обрядов, хотя и не созрела до того, чтобы принять эту веру.

В конце концов Патрик махнул рукой на Маргарет, позволив ей делать все так, как полагалось по ее новой вере. Он завел любовницу, чувственную красавицу португалку, которую поселил в снятой для нее квартире на Блэк-Бей, восстановил свои связи с брокерской фирмой в Нью-Йорке, расширил деятельность своего банка и с помощью тестя, оказываемой, впрочем, без особого энтузиазма, продолжал свои попытки подняться выше в этом мире, который должен по праву принадлежать миллионеру, зятю Эбботов, жителю самого фешенебельного района Бостона.

Джеймс Эббот выдвинул его в члены клуба «Сомерсет», однако Патрику было отказано в членстве. Даже попытка Джеймса привести зятя в «Гарвард Порселлиан клаб» в качестве гостя была встречена более чем холодно. У «Бруклин кантри клаба» также нашлись свои причины, чтобы отказать ему, а «Сити клаб корпорейшн» объяснил, что даже не все сыновья первых семей Бостона могут стать его членами. В «Юнион клабе» Джеймсу сказали, что лет через десять — пятнадцать, возможно, появится вакансия, и тогда они рассмотрят возможность принятия в свои члены его зятя. И хотя Элис и Джеймс патронировали ассамблеи, на которых впервые выходили в свет дебютантки, имена Маргарет и Патрика ни разу не были включены в списки приглашенных.

Затем неожиданно во время утренней прогулки упал и не встал Джеймс Эббот. Семья очень гордилась тем, что на похоронах присутствует столько самых известных людей города. Черт бы побрал эти роскошные похороны, думал Патрик, умер единственный человек, поддерживавший его.

На Элис Эббот сильно подействовала безвременная кончина мужа, у нее появились некоторые странности. Найдя свою религию чересчур сухой, она нашла утешение в религии своей дочери и также приняла католичество. После этого она стала огромное внимание уделять своим туалетам, следя за последней парижской модой и надевая на приемы настоящие фамильные драгоценности.

Затем она купила пару королевских догов и, надев на них ошейники, украшенные изумрудами, прогуливалась с ними по Тремонт-стрит. Она привела в состояние шока весь Бостон, воздвигнув роскошный дворец в стиле венецианских палаццо на небольшом клочке земли, которым она владела на Блэк-Бей. Она закрыла свой дом на площади Луисбург — она назвала свое действие «Декларацией Независимости от Кирпича». Ей надоели вечные склоки из-за того, кому и как мостить площадь, и то, что жители этого квартала гордились тем, что могли выложить кирпичом тротуары возле своих домов. Чтобы показать, что для нее кирпич ничего не значит, Элис построила свой дворец вокруг небольшого квадратного дворика, мощенного мраморными плитами. Около дворца были итальянские сады, пруды с лилиями, фонтаны, а внутри она разместила бесценную коллекцию произведений искусства, которые закупала на оптовых распродажах наряду с мебелью, коврами, гобеленами, ранее принадлежавшими английским лордам, русским князьям и французским королевам.

Затем Элис совершенно неожиданно подарила этот дворец городу, чтобы он использовался в качестве музея, посвященного ее мужу Джеймсу. Она продолжала там жить на третьем этаже, по дворец теперь назывался «музей Джеймса Эббота», в котором на почетном месте висел портрет самой Элис Эббот, выполненный Джоном Сарджентом.

В общей сложности Элис потратила на все это около двенадцати миллионов долларов. Подобная расточительность была совершенно в новинку в Бостоне, где всегда основной добродетелью считалась строгая экономия. Сыновья Элис — Джеймс и Пол, так же как и Патрик, были в ужасе, что деньги, на которые они рассчитывали в качестве наследства, растрачены. Маргарет же считала это решение матери правильным и очень любила водить Мэгги и Пэдрейка в музей Эббота, даже когда они были слишком малы для того, чтобы оценить его великолепие.

Патрик начал задаваться вопросом о своей жизни. Да, он проживал в самом фешенебельном квартале Бостона, ну и что из этого? Его партнер Том Мэлли и другие друзья, проживающие в Нью-Йорке, жили в прекрасных особняках, окруженные предметами роскоши, не менее ценными, чем те, что находились в музее Эббота. Они наслаждались жизнью, в то время как его жизнь была верхом сдержанности и экономии. Он женился на женщине скучной, как церковная мышь, которая даже и не делала попыток улучшить ни свою внешность, ни их положение в обществе. С другой стороны, Том Мэлли женился на женщине, которую любил, красавице Бриджит, и она, хотя и происходила из скромной ирландской семьи, с радостью приняла то великолепие, к которому обязывало ее положение.

Даже его дети были для него чужими. Его дочь Мэгги, такая же некрасивая и тихая, как мать, уже в пятилетнем возрасте стала очень набожной. Его сын Пэдрейк, необыкновенно красивый мальчик, очень отличался от других детей. Он, как и его отец, был подвержен приступам бешенства, он также выказывал блестящие способности — в четыре года он уже прекрасно читал, и читал много. По совершенно непонятным причинам он чувствовал какую-то враждебность к отцу, и Патрик злился и недоумевал, отчего это, и не мог найти ответа. Мальчик не отходил от матери, а если той не было, то от сестры Мэгги.

В дальнейшем Патрик еще больше отошел от семьи О'Конноров и расстался с любовницей, считая, что игра не стоит свеч. Секс был не самым важным в его жизни. У него участились мигрени, вызванные, очевидно, его неудачен в общественном росте. Когда он начал подводить итоги своей жизни, то понял, что в результате имеет сплошной проигрыш и разочарование. В последней попытке как-то вырваться из этой полосы и чего-то добиться он решил завести еще одного ребенка. Может быть, хоть на этот раз это будет действительно его ребенок. С этой целью он возобновил свои отношения с Маргарет, которая лишь удивилась такому повороту событий, уже примирившись с мыслью, что муж, которого она так обожала, совершенно ее не любит.

Третьего ребенка Патрика и Маргарет назвали Джеймс Эббот Коннор, он был голубоглаз и светловолос, и наконец Патрик имел наследника, которого хотел и мог любить. Малыш был настолько славным, что его обожали буквально все, даже прислуга, и особенно сестра новорожденного Мэгги. Только не Пэдрейк. Он страшно ревновал, видя, как мама нянчится с ребенком. По мере того как Маргарет тратила все больше и больше времени на новорожденного, Пэдрейк искал утешения у сестры. И Мэгги, жалея братика, позволяла ему сосать свой плоский сосок, как сосал Джеймс грудь своей мамы.

С самого первого года своей семейной жизни Конноры проводили лето в доме Эбботов в Нэханте, весьма скромном курортном местечке неподалеку от Бостона. Когда Элис надоел чопорный и скучный Нэхант, она отдала этот небольшой, довольно простой дом своей дочери, а сама купила знаменитый «Золотой дом» в самом фешенебельном районе Ньюпорта у моря, принадлежавший Вандербильту, который находил Ньюпорт провинциальным по сравнению с европейскими курортными местечками. Дом этот получил свое название от огромного зала, используемого для проведения балов, украшенного с таким богатством, что это казалось почти неприлично. Стены его были покрыты позолотой, и там висели три огромные люстры, с хрустальными подвесками величиной с детский кулак, так что в доме держали специального лакея, в чьи обязанности входило ежедневно чистить эти люстры. В стены были вделаны огромные венецианские зеркала, а пол был выложен старинным мрамором и частично закрыт персидскими коврами, которые сворачивались, когда в зале проводились балы.

Сразу же Элис Эббот начала давать приемы, бросая вызов своим соседям: Патрисии Марлоу, живущей с одной стороны, и Каролине Шермерон Астор, признанной королеве высшего света, — с другой. Элис Эббот решила, что она даст бой этой надменной Астор, да и манерной Марлоу тоже.

Пока его теща вела светские бои в Ньюпорте, Патрик Коннор обнаружил, что, хотя он теперь и стал официальным владельцем собственности в Нэханте и, следовательно, имел право на членство «Нэхант клаба», его все равно не принимали в высшем свете. Ему не только было отказано в членстве в клубе, но ни его, ни членов его семьи не принимали там даже в качестве гостя без Элис Эббот. Будучи глубоко задетым, он продал свой домик шурину Полу, который автоматически тут же стал членом клуба.

Затем Патрик, Маргарет и дети стали проводить лето в Ньюпорте, живя в доме матери Маргарет. Естественно, они присутствовали на всех мероприятиях, проводимых Элис Эббот, однако на другие вечера и приемы их не приглашали. Полагая, что он станет более уважаемым членом местного общества, если будет иметь здесь свой дом, он купил Роузвуд, один из самых больших особняков города, когда его выставили на продажу. Он стал соседом миссис Астор с левой стороны. Та немедленно приказала заделать свои окна, выходящие в его сторону, и весь Ньюпорт гудел по поводу оскорбления, нанесенного Патрику. Другие соседи Патрика — справа — воздвигли между их участками такую высокую кирпичную стену, что дом Конноров им не был виден вообще. В конце лета Патрик получил записку: «Ирландцы здесь нежелательны». Чтобы досадить соседям, он продал свой дом еврею — если бы он смог, он бы продал его негру.

Он вернулся в Бостон и ходил мрачным всю зиму. Жена его не трогала — она уже по опыту знала, что ничем не может помочь, если на Патрика нападала хандра. Ничего не могла она поделать и с его растущим пристрастием к алкоголю. Если она и пыталась заговорить с ним об этом, то это вело лишь к очередному приступу бешенства с битьем посуды.

Его депрессия усиливалась. Вся его жизнь была тусклой и малоинтересной. Он уже не радовался своему дому на площади Луисбург, уже не вытирал ноги об изящную решеточку для очистки обуви, которая была в каждом доме этого квартала. Он стоял в нише оконного проема и смотрел на очаровательный небольшой садик, но вместо радости обладания этой красотой он находил все это безумно скучным. Однажды он разбил кулаком одно из затемненных стекол, хотя и знал, что замену найти будет невозможно — это стекло было привезено из Англии еще в 1818 году.

Он не выносил ни жены, ни детей, ни даже младшего сына Джеймса. Он лишь напоминал Патрику о захлопнутых перед его носом дверях. А этот мерзкий щенок Пэдрейк, который шарахался от отца, как от чумы, являлся напоминанием, почему перед его носом захлопывались двери. Патрику было абсолютно наплевать, что он необыкновенно одарен для своих лет и писал хорошие стихи. А Мэгги — это полная копия его жены: мягко неодобряющая его пьянство, неизменно жизнерадостная, несмотря на его приступы бешенства, и очень ответственная. Он не мог простить ей ее некрасивость.

Затем как-то весной Патрик принял решение. Он поедет туда, где находятся его друзья. У него еще были связи с брокерской фирмой в Нью-Йорке. Он купит дом в Нью-Йорке и небольшой домик в Саутгемптоне, где будет проводить лето, неподалеку от Тома Мэлли. Там же жили и брат Тома Тим, и его сестра Лилли, вышедшая замуж за судью Терренса Мэрфи. Ему не нужен Бостон. Черт бы подрал Бостон! Черт бы подрал всех этих надменных протестантов! Черт бы подрал эту площадь Луисбург, и Ньюпорт, и всех «истинных бостонцев»!

Маргарет Коннор не сразу привыкла к Саутгемптону. Эти недавно разбогатевшие ирландцы были истинными католиками, однако их праздный, полный роскоши образ жизни был так же ей чужд, как и жизнь в какой-нибудь китайской деревушке. Однако Патрик сразу же почувствовал себя здесь как дома. Здесь так же, как и в Ньюпорте, летние дома лишь назывались дачами, и приобретенный им летний дом был роскошным особняком на берегу океана с бассейном с морской водой, снабженным приспособлением, позволяющим наполнить бассейн, отфильтровывая песок и водоросли из океанской воды. В «Сэндхэвене» было две лоджии, одна над другой, которые выходили прямо к воде. Нижняя состояла из трех арок, разделенных колоннами в романо-дорическом стиле, на ней стояло множество пальм в бочках и всегда ощущался легкий ветерок с моря. Позади дома был большой газон и подстриженные кусты, среди которых виднелись мраморные и бронзовые скульптуры и беседки. Этот вид открывался из зимнего сада, который соединялся с большой гостиной, из зимнего сада был также выход на террасу с мраморными фонтанами с дельфинами, расположенными по краям, где обычно семья завтракала и обедала, что для прислуги было не так легко, поскольку кухня располагалась в полуподвале с другой стороны дома. Для ведения хозяйства был нанят штат прислуги из тридцати человек. На третьем этаже располагались спальни. Маргарет была занята хозяйством, закупала провизию, а также старалась как можно больше времени уделить Джеймсу Эбботу, которому было еще только пять и который, к сожалению, не отличался крепким здоровьем. У него была няня, однако Маргарет не оставляла болезненного ребенка на ее попечение слишком долго.

Маргарет с большим удовольствием проводила бы время и с другими детьми — Пэдрейком и Мэгги, но у нее это не очень получалось. У Мэгги и Пэдрейка была собственная гувернантка, и кроме того, Маргарет знала, что может положиться на не по годам развитую дочь, чтобы она присмотрела за своим неуравновешенным и не очень общительным братом. Маргарет беспокоили его выходки и трудный характер, однако она заставляла себя считать, что он просто чересчур живой. Кроме того, Пэдрейк со своим необузданным нравом и необычным поведением не очень-то отличался от многих других. Казалось, что в Саутгемптоне у всей молодежи была склонность к безрассудству и диким выходкам. В городке было немало машин, которые парковались прямо на улицах, и проколоть шину было одним из любимых развлечений молодых людей. Даже когда чья-либо машина затапливалась в пруду, это не воспринималось как нечто из ряда вон выходящее. И запереть в темном гараже или в конюшне маленькую девочку, пока родители часами разыскивали ее, также считалось самой обычной шалостью.

Когда Пэдрейк привязал одну из маленьких дочерей Тома Мэлли к дереву и отхлестал ее по голой попке березовой веткой, он совершенно спокойно объяснил свой поступок. Он написал пьесу, а Мэри согласилась сыграть там одну из ролей. Когда Том Мэлли пошел к Маргарет выразить свое возмущение, та вспыхнула и сказала:

— Том, прости, ради Бога, но я убеждена, что Пэдрейк не замышлял ничего плохого. Знаешь, он только сегодня утром принимал святое причастие.

Не зная, как на это реагировать, Том пожаловался Патрику и добавил, что сына надо было бы хорошенько высечь. Патрик засмеялся.

— Он просто чересчур живой, Том, старина. Вечно попадает в какие-то истории…

В конце концов Том тоже рассмеялся, и оба они выпили и пошли играть в гольф. Однако Стефен Мэлли, старший сын Тома, решил, что если никто не хочет наказать Пэдрейка, то это сделает он. Выйдя с ним на поединок, он привязал Пэдрейка к дереву и отстегал его кнутом. И лишь Мэгги, которая так ничего никому не сказала, видела, как Пэдрейк спустя несколько дней проскользнул в конюшню Мэлли, после чего та сгорела.

Патрик и его семья вступили в «Саутгемптон Бич клаб». Большой и влиятельный клан Маррей уже сломал препятствие для ирландцев в этом плане. Этому клубу было невозможно оказывать сопротивление — богатые ирландские семьи просто заполонили морской курорт, практически вытеснив своих протестантских соседей. Семейства Марреев, Каддэхисов, Мак Дональдов уже жили здесь по многу лет. В Ист-Хэмптоне проживало больше католиков, которые разбогатели еще в прошлом веке. Семья Бувьеров, хотя и не ирландского происхождения, тем не менее была католической, и их родословная на американской земле отсчитывалась от француза Бувьера, который, как говорили, участвовал в Американской революции, и хотя впоследствии вернулся на родину, его сын Мишель в 1815 году приехал в Америку и основал династию.

Для Патрика это были самые лучшие дни в его жизни. Он наконец стал вхож в общество, и это было намного интересней, чем прозябание в скучном и респектабельном мире, в котором он жил до этого. Во второй четверти этого века Саутгемптон представлял из себя мир занятных автомобилей, бассейнов, конюшен и даже площадок для игры в поло. Много плавали, танцевали, веселились, и женщины в шикарных платьях не очень переживали, если, падая в бассейн, безнадежно портили свои бальные платья стоимостью в семьсот долларов.

Патрика часто приглашали в гости, и обычно он ходил без Маргарет. Для нее этот мир был непривычен. Женщины ходили днем за покупками, надевая гирлянду браслетов с бриллиантами! Одна молодая дама каждый день ходила купаться и играть в гольф со своим постоянным поклонником, молодым и красивым католическим священником! Однако Маргарет не могла пожаловаться на то, что эти люди не были набожными — по воскресеньям все скамьи в церкви Святых Сердец Иисуса и Марии были заполнены, и практически все отправляли своих детей в католическую воскресную школу, впрочем, одевая их в самых лучших магазинах города.

Таким образом, Маргарет большую часть времени проводила дома. Если она и слышала кое-какие сплетни о похождениях Патрика, то ничего об этом не говорила. Однажды она как-то пошла на танцевальный вечер и почувствовала себя чрезвычайно уязвленной, когда услышала, как одна немолодая дама сказала другой:

— Если Патрик Коннор прижмет эту девушку О'Брайен еще сильнее, то будет просто чудо, если она не забеременеет.

Лучше бы она осталась дома и молилась в тишине.

Жизнь в городе была Патрику по вкусу. Там они также жили по соседству с Мэлли на Парк-авеню, и их дети ходили в ту же школу, где учились и дети Мэлли: мальчики — в подготовительную «Джорджтаун», а девочки — в академию Святых Сердец. И Патрик потихоньку проникал в лучшие клубы Нью-Йорка. В конце концов нью-йоркцам хватало борьбы с евреями, не могли же они бороться со всеми. Даже его сын, которого он не так уж и любил, — невероятно красивый Пэдрейк — стал источником отцовской гордости. Мальчика считали просто гением. В пятнадцать он уже опубликовал книгу стихов, в шестнадцать — первый роман. Было решено, что на следующий год он поступит в Йельский университет. Ему не было смысла кончать школу. Пэдрейк не знал, хочет ли он вообще учиться в колледже. Он терпеть не мог толпу своих сверстников тупых, незрелых юнцов, которых интересовали лишь результаты соревнований и собственные победы на спортивных площадках, которые старались улизнуть из дома, чтобы напиться, а затем завязать ссору с приятелями. У него были книги, его собственное творчество, мама и обожающая его сестра. На кой черт ему сдалась компания этих прыщавых придурков, которые покатывались со смеху при виде рекламы дамских корсетов в «Каталоге Рёбук».

Летом 1919 года Пэдрейк написал свою первую пьесу о солдате, вернувшемся с войны и обнаружившем, что в его семье все изменилось. Осенью он должен был ехать учиться в Йельский университет, однако посчитал, что если удастся осуществить постановку пьесы, то ему незачем будет куда-то ехать учиться и он сможет остаться дома. То, что этот козел, его папаша, живет в том же доме, его не очень волновало — отец не часто беспокоил его своим присутствием. А уж когда он и бывал дома, то меньше всего проводил время с матерью и детьми.

Закончив последнюю сцену пьесы, Пэдрейк бросился в дом, чтобы найти мать и почитать ей. Он нашел ее в комнате Джеймса, у кроватки мальчика. Тот простудился и лежал с гриппом, так что Маргарет выпроводила Пэдрейка из комнаты, поскольку Джеймс только уснул. «Потом», — прошептала она и махнула ему рукой, чтобы он вышел. Синие глаза Пэдрейка вспыхнули гневом, когда он взглянул на спящего брата. Опять его брат отнимает у него мать, когда она нужна ему.

Через несколько дней Джеймс Эббот поправился, и ему разрешили покататься на яхте со старшим братом, который и пригласил его с собой. Мэгги тоже хотела поехать с ними, однако задержалась в магазине. Узнав, что мальчики уехали без нее, она бросилась к причалу, чтобы дождаться их возвращения. С ужасом, хотя и без удивления, она увидела, что Пэдрейк причаливает к берегу один.

Маргарет так и не оправилась после смерти своего младшего сына. Она пыталась найти утешение в Боге, пыталась убедить себя, что он ушел в лучший мир, но это мало помогало. Каким-то образом смерть ее сына связывалась с праздным и легкомысленным стилем жизни в Саутгемптоне. Если бы она была более достойным человеком… Если бы Патрик был более набожным… Если бы они никогда не приезжали в этот Саутгемптон…

Маргарет вернулась с Пэдрейком и Мэгги в свой дом на площади Луисбург, но Патрик с ней не поехал, а заперся в своей комнате с ящиком виски. Все последующие несколько месяцев Маргарет задавалась вопросом, достаточно ли она крепка в своей вере. У ее матери был собственный духовник, который жил на третьем этаже музея Эббота и пытался теперь помочь Маргарет примириться со смертью сына, однако это было безнадежно. Когда наконец Патрик вышел из состояния глубокого траура, то нашел утешение в объятиях Бриджит Мэлли. Человек, отдавший сына пучинам волн, а жену — Церкви, должен был хоть где-то обрести утешение, а Бриджит уже давно охотилась за Патриком. И она все еще была хороша. Их роман начался еще в Саутгемптоне, продолжался всю осень и зиму, когда они перебрались в город.

Однажды днем, в конце декабря, когда начался сильный снегопад, Патрик вышел из своего кабинета, оставив Тома в конторе за кучей дел, и отправился к Бриджит. Тем временем Том почувствовал сильнейшую мигрень, очевидно из-за перемены погоды, и также отправился домой. Застав свою жену с Патриком в постели, он спокойно спустился вниз, взял в библиотеке пистолет, затем снова поднялся наверх.

Том намеревался лишь выстрелить Патрику в колено, что, как он знал, было одним из самых болезненных и неприятных ранений, но Патрик, заметив Тома, начал поспешно натягивать штаны, и его колено оказалось на уровне груди, а Том никогда не отличался особой меткостью. Он прострелил Патрику сердце. Том переживал страшно, ведь Патрик был его лучшим другом. Это дело замяли, не было выдвинуто никаких обвинений, но Бриджит была в ярости. Том унизил ее, представил полной дурой. К тому же он запачкал кровью всю кровать, и теперь ее надо было выбрасывать, а также все, что было в комнате, поскольку обстановка была подобрана под обитую атласом кровать. Кроме того, он вошел в спальню, не сняв уличной обуви, и запачкал грязью ее белоснежный ковер.

Вернувшись домой с похорон, Маргарет последний раз в жизни закрыла Библию и стала читать русскую литературу. Мэгги, которая никогда не была любимицей отца, горевала одна, в то время как Пэдрейк отпраздновал это событие, напившись до бесчувствия.

Через несколько месяцев после смерти отца Пэдрейк, так и не поехавший учиться в Йельский университет, получил престижную литературную премию Новой Англии за свой роман «Брат», о юноше, который тяжело переживал смерть любимого брата. Пэдрейк хотел, чтобы его мать порадовалась вместе с ним, но она довольно равнодушно поздравила его и вернулась к своему Чехову. Пэдрейк в конце концов напился в одиночестве. К семнадцати годам он получил еще одну престижную премию и нашел утешение в бутылке. Он стал также страдать от продолжительных приступов мигрени.

Во время одного такого приступа Мэгги положила Пэдрейка в свою кровать, закутала его голову мокрыми полотенцами, ласкала его, стараясь облегчить страдания, и прежде чем она успела понять, что происходит, Пэдрейк зарылся головой в ее груди и попытался проникнуть своим членом в ее невинное отверстие. Она тут же оттолкнула его.

— Нет, Пэдрейк, нельзя! Ты же знаешь, это противоестественно, — мягко сказала она ему, не желая обидеть его, действительно опечаленная тем, что не может дать ему этого утешения. Он рассердился и ушел. Она следовала за ним, стремясь каким-либо другим способом успокоить его, не желая, чтобы он сердился, поскольку знала, что гнев лишь ухудшал его состояние. Она видела, как он вошел в комнату матери, и с тревогой думала о том, что может произойти в дальнейшем, чувствуя себя виноватой за свои подозрения, но не в состоянии отказаться от них. Неужели Пэдрейк совратит углубленную в себя мать? Через несколько минут она увидела, как сердитый Пэдрейк выскочил из комнаты, сопровождаемый словами матери, в которых слышалось холодное презрение. Мэгги вздохнула с облегчением, но, однако же, была обеспокоена, как это подействует на него, тем более что он получил отказ и от нее. Она-то знала, как Пэдрейк воспринимает отказы.

Лишь через несколько недель Мэгги узнала, каким образом Пэдрейк решил отомстить. Маргарет стала еще более отстраненной от жизни, чем обычно, и совсем редко теперь спускалась вниз, однако Пэдрейк каждый день приходил в ее комнату и оставался там некоторое время. Однажды, не выдержав и желая развеять свои подозрения, Мэгги пробралась в комнату матери, когда там был ее брат. Там в полутемной комнате, поскольку были задернуты шторы, не пропускающие солнца, она увидела, как Пэдрейк вводит шприц в руку матери, которая, откинувшись в кресле, сидела с блаженной улыбкой на лице, закрыв глаза.

— Мама, мама, не надо! — закричала Мэгги.

Пэдрейк тихо засмеялся, а Маргарет, открыв глаза, повернулась к Мэгги:

— Что ты знаешь о том, что мы, смертные, должны делать, чтобы все вынести! Иди к своей Библии и оставь меня в покое.

Мэгги вернулась к себе и решила, что утром она уедет к бабушке. И она расскажет ей, что происходит в доме — может, та подскажет, что надо делать.

Мэгги взяла с собой лишь небольшой чемоданчик. Она прошла мимо комнаты матери — дверь была открыта. Пэдрейк стоял у окна и читал стихотворение, которое она однажды уже слышала. Она тогда спросила его, не он ли написал эти строки, но Пэдрейк лишь улыбнулся и ответил, что это старая английская поэма, написанная неизвестным автором, он лишь немного изменил текст, просто так, играя словами.

Мэгги посмотрела на покрасневшие глаза брата. Какие ужасные стихи, подумала она. Какие мерзкие стихи! Пэдрейк отвернулся от окна, увидел ее чемоданчик и засмеялся:

— Тебе вовсе не обязательно уезжать, любимая сестренка. Уеду я.

— Где мама?

— Подойди-ка сюда, — сказал он и подозвал ее к окну.

Мэгги вошла в комнату и выглянула в сад. Ее мать была одета в старое свадебное платье Хейтов и сидела под старым дубом. Она разговаривала, хотя рядом с ней никого не было. Мэгги взглянула на брата:

— Что она делает?

Пэдрейк опять засмеялся:

— Она уходит в мир Чехова и Толстого.

— Но почему, Пэдрейк? — с ужасом воскликнула Мэгги.

— Потому что тот мир ей нравится больше. — Он улыбнулся. — Разве она не выглядит счастливой?

— Я хочу спросить, зачем ты сделал это с ней?

Он странно на нее посмотрел:

— Ты действительно не знаешь?

Мэгги проболела несколько месяцев. Элис Эббот поместила ее в Институт Маклин в Бостоне и навещала каждый день. Как только Мэгги стало немного получше, она спросила у бабушки о матери.

— Она живет в другом мире, Мэгги. Она находится в своем доме на площади Луисбург, но считает, что живет неподалеку от Санкт-Петербурга. Она не выходит за пределы дома и сада. Я наняла женщину, которая ухаживает за ней и присматривает за домом. Но с ней все в порядке, Мэгги. Можешь мне поверить. Такое впечатление, что она вполне счастлива. Тот мир, в котором она сейчас живет, гораздо более счастливый, чем тот, от которого она отказалась.

Мэгги подумала о наркотиках. Что предприняла Элис Эббот? Очевидно, та поняла ее немой вопрос и сказала:

— Я позаботилась обо всем, Мэгги… Абсолютно обо всем.

— А Пэдрейк, бабушка? Где Пэдрейк?

— Он уехал. Сначала он поехал в Париж, затем в Ирландию. Поскольку он сможет получить отцовское наследство, лишь когда ему исполнится двадцать один, я дала ему довольно большую сумму, чтобы он пробыл за границей как можно дольше. Мне кажется, так будет лучше для всех.

Мэгги так хотелось расспросить бабушку о Пэдрейке, особенно о том, почему он вырос таким. И опять Элис Эббот догадалась, о чем думает Мэгги. Она сказала:

— Есть старая венгерская поговорка: «Адам сэел яблоко, а у нас до сих пор оскомина».

Мэгги криво улыбнулась:

— Венгерская поговорка из уст рафинированной бостонской леди?

— К сожалению, не такой рафинированной, дорогая. Чтобы не доставлять тебе особого беспокойства, я попросила сообщить мне о Пэдрейке. Сейчас он в Дублине, опять вернул букву «О», присоединив ее к фамилии. Болтается по кабакам с другими писателями, например, с каким-то Джойсом. Мой информатор также сообщил мне, что он довольно много пишет. Короткие рассказы, очерки. Очень интересные, но злые. Возможно, он найдет свой мир и покой именно там, на земле своих предков. Пусть живет, как хочет, Мэгги. Некоторым это необходимо.

— Я понимаю, бабушка. Я люблю Пэдрейка, но мне не хочется его видеть.

— Когда ты окончательно поправишься, Мэгги, я сама уеду за границу. Мне всегда хотелось жить в Италии.

— В Италии? — Мэгги не верила своим ушам. — И что ты там будешь делать?

— Для начала совершу паломничество в Ватикан. Затем думаю поселиться в Венеции или во Флоренции. Мне кажется, что многие люди несчастливы из-за того, что живут не своей жизнью. Твоя мать, Пэдрейк… Мне кажется, что я была рождена, чтобы стать покровительницей итальянского искусства. — Она тихонько усмехнулась. — А вот ты, моя дорогая, и являешься настоящей бостонской леди. Я собираюсь оставить музей на твое попечение.

— На мое, бабушка? Почему на мое? Я же ничего не знаю о музеях!

— Ты — настоящая Эббот, больше Эббот, чем кто-либо из нас. Ты всему научишься. И я тебе доверяю, я знаю, что ты поведешь дело, как надо, как я делала бы сама. Джеймс и Пол могут выполнять мои инструкции, но они не чувствуют моей души. Ты меня понимаешь. Ты сделаешь все так, как делала бы я. И ты тоже можешь здесь жить, на третьем этаже, в моих комнатах.

— Нет, бабушка. Если ты не против, я лучше поселюсь в твоем доме на площади Луисбург. Ты не будешь возражать?

— Конечно, нет. Я оставляю тебе этот дом, равно как и дом в Ньюпорте. Собственно говоря, я оставлю тебе все, что у меня есть. Но не волнуйся о том, как распорядиться деньгами. Пол и Джеймс обо всем позаботятся.

Мэгги была поражена.

— Все твои деньги? А дядя Пол и дядя Джеймс? Они не рассердятся?

— Не беспокойся, Мэгги. Они получили деньги своего отца. А что касается Пэдрейка, то он получит деньги отца и матери. Я это предусмотрела. Я душеприказчик Маргарет. Я не хочу, чтобы Пэдрейк обращался к тебе хоть за чем-нибудь.

— Но почему ты все оставила мне, бабушка? Я вряд ли смогу всем этим воспользоваться.

— Ты найдешь им применение. А теперь хватит о деньгах. Чем ты будешь заниматься, когда выйдешь из больницы? Кроме того, что поселишься в доме на площади Луисбург и станешь заниматься музеем?

— Я буду учиться, бабушка. Я пойду в колледж Редклифф и буду изучать искусствоведение, антропологию и все то, что сможет мне понадобиться в музейной работе. И еще я буду присматривать за мамой… Я не буду вмешиваться в ее жизнь, бабушка, но все же буду иногда заходить к ней, смотреть, как она живет, ты не против?

— Конечно, обязательно, Мэгги. Я рассчитываю на тебя. И я думаю, что ты прекрасно придумала — пойти в колледж Редклифф. И когда будешь там учиться, найди себе хорошего друга. Не такого, как эти чопорные бостонцы. Пусть это будет человек, который заставит тебя много смеяться. — Она наклонилась к уху Мэгги, так что бы вошедшая в комнату медсестра не могла услышать ее слов.

Мэгги тихо засмеялась, покачала головой, посмотрела поверх бабушкиной головы в окно на серое небо и вздохнула.

— А дедушка Эббот много заставлял тебя смеяться, бабушка?

— Нет. Не могу этого сказать. Но время от времени говорил что-то смешное. Но, — она печально улыбнулась, — в то время я не была способна ни на что большее.

Мэгги так же, как и Пэдрейк, вернула своей фамилии первоначальный вид, добавив «О». Она занималась в колледже Редклифф и закончила его с отличием. Каждый год она ездила во Флоренцию к бабушке, которая была разочарована тем, что Мэгги так и не нашла себе молодого человека, способного заставить ее смеяться. Она знакомила Мэгги с художниками, титулованными особами, бывшими ее соотечественниками, которые посещали ее салон. Однако Элис предупредила внучку:

— Всех этих мужчин нельзя воспринимать серьезно, они предназначены исключительно для развлечений. Когда у тебя будет что-нибудь серьезное, ты сама это поймешь, и я тебе и слова не скажу.

При поездках в Европу у Мэгги не раз возникало желание отклониться от курса и заехать в Ирландию, но каждый раз она отговаривала себя от этого, зная, что не стоит навещать Пэдрейка — тот был пороховой бочкой, от которой лучше держаться подальше. Однако она кое-что слышала о нем. Мэгги прочитала два его романа, оба были проникнуты презрением и отвращением к этому миру. Но было совершенно очевидно, что его ненависть никак не умаляла достоинств его произведений. Пэдрейк уже был известен не только в Ирландии, но и в Англии, и Америке. Ему было лишь двадцать с небольшим, однако его признавали наиболее известные писатели того времени, и обе страны — Ирландия и Америка — считали его своим писателем.

В 1927 году во Флоренции умерла бабушка Элис, и сыновья привезли ее тело на родину, чтобы похоронить в родовом склепе Эбботов. Совершенно неожиданно ровно за час до похорон приехал Пэдрейк. С ним была рыжеволосая девушка-ирландка. Ее звали Сэлли Фланаган, ей было всего семнадцать лет, и Пэдрейк представил ее как свою жену. Сэлли говорила по-английски с таким сильным акцентом, что иногда было невозможно ее понять. Обычная деревенская девушка, совершенно необразованная и не умеющая себя вести в обществе, она все время держалась около Пэдрейка, как молодой, робкий олененок.

— Я приехал на похороны бабушки, — заявил Пэдрейк Мэгги и своим дядям, очаровательно улыбаясь. Затем он вежливо поинтересовался, не мог ли бы он также произнести над могилой прощальное слово. Джеймс и Пол, разумеется, согласились, гордые тем, что в церемонии принимает участие их знаменитый племянник.

Пэдрейк встал, он был необыкновенно хорош собой — с гривой волнистых волос, в черном костюме с длинным широким галстуком он казался романтической и загадочной фигурой. Обращаясь к толпе и к ветру, он начал декламировать:

Собравшиеся не знали, как реагировать на выступление Пэдрейка.

— Я думал, что он романист, а не поэт…

— Что это за надгробная речь?

— По-моему, это ужасно, что бы он там ни имел в виду!

— Он просто ненормальный!

Лишь одна Мэгги знала, что это стихи не Пэдрейка, а поэта прошлого века, которые он немного переделал. Чувствовалось, что эта игра с чужими произведениями доставляет ему непонятное удовольствие.

Пэдрейк настоял на том, чтобы поселиться в доме Мэгги со своей семнадцатилетней молодой женой.

— Ведь ты не откажешь своему братику и его хорошенькой женушке в возможности преклонить голову в своем доме. Кроме того, бабушка наверняка оставила этот дом нам обоим. Разве не так?

Неохотно Мэгги объяснила брату, что этот дом Элис Эббот завещала ей, но что он, Пэдрейк, со временем получит дом матери.

— Ага, — улыбнулся Пэдрейк. — Значит, у нас есть еще и мать? Ты знаешь, я был в том доме, через несколько кварталов от этого. Там живет женщина, одетая как русская княгиня. Она сказала мне: «А, Андрей, ты вернулся с войны». — Он так расхохотался, что чуть не упал со стула. — Я, конечно, могу со своей молодой женой пожить и там.

Мэгги понимала, что ее провоцируют, однако не могла не возразить:

— Оставь ее в покое, Пэдрейк. Пусть живет, как хочет. Она достаточно настрадалась!

Он улыбнулся:

— С тобой приятно разговаривать, Мэгги. С тобой, которая украла мое наследство.

— О чем ты, Пэдрейк?

— Ты украла мое первородство, Яков, и за что? За чечевичную похлебку?

— Перестань так со мной разговаривать, Пэдрейк. Я не взяла ничего из того, что принадлежит тебе. Я не хочу ничего твоего. О каком первородстве ты говоришь?

— Моем первородстве Эббота. Об этом доме. Тот, другой дом, где проживает русская княгиня, — это дом О'Конноров. Так как насчет моего права Эббота? У тебя оказались все деньги Эбботов, музей Эббота и дворец Эбботов в Ньюпорте. А я, бедный сирота Пэдрейк, получу лишь деньги О'Коннора. Ничем не примечательные, скучные деньги.

— Деньги — это всего лишь деньги, Пэдрейк. Они не бывают примечательными или непримечательными.

— Но тебе достались все привидения этого дома.

— Что ты хочешь от меня, Пэдрейк? Если хочешь, я отдам тебе половину бабушкиных денег, если для тебя это так важно. Что ты от меня хочешь?

— Я хочу этот дом. Я хочу музей Эббота. Я хочу половину твоего сердца. Разрежь его пополам.

Он остался; он и Сэлли. Мэгги видела, как он издевается над бедняжкой. Он мог заставить ее скрести полы, а сам сидел и бросал критические замечания. Он насмехался над ее акцентом и манерами. Когда на него находило бешенство или же он был пьян, он бил девушку, и Мэгги понимала, что это он бьет ее, Мэгги, мучает ее, Мэгги.

Иногда Пэдрейк начинал ласкать свою жену в присутствии Мэгги, рука его поглаживала грудь Сэлли, ее ноги, лез ей под юбку. Или же он обнажал ее грудь и начинал посасывать ее. Не выдерживая, Мэгги выскакивала из комнаты. Однажды вечером, когда они все трое сидели в гостиной, он уложил жену на пол и попытался овладеть ею прямо на глазах ошеломленной Мэгги. Выбежав из комнаты, она услышала раздающийся вдогонку хохот Пэдрейка.

Затем Сэлли забеременела, и Пэдрейк сказал Мэгги:

— Это дитя нашей с тобой любви: твое и мое дитя.

— Правда? — с некоторым испугом спросила Мэгги. — А Сэлли? Как насчет Сэлли? — Она стала бояться за жизнь Сэлли.

Однажды Мэгги проснулась и обнаружила, что они уехали. Через несколько месяцев она получила извещение из Труро на мысе Код. В семье Пэдрейка и Сэлли О'Коннор родилась дочь Мейв. Спустя несколько дней с почтой пришла вырезка из «Кейп-Код таймс», некролог, в котором сообщалось, что Сэлли Фланаган О'Коннор скончалась через несколько часов после того, как родила своему мужу известному писателю Пэдрейку О'Коннору дочь. Была отслужена скромная панихида.

Мэгги проплакала всю ночь. Это был скорее вой — получеловеческий, полуживотный. Она оплакивала Сэлли и свою новорожденную племянницу Мейв. Утром она успокоилась. Ее слезы не могли помочь бедняжке Сэлли, приехавшей сюда из ирландской глуши. Теперь оставались лишь Пэдрейк и его дочь Мейв. Мэгги знала, что ей надо делать.

Двенадцать лет Мэгги ждала, когда ее позовут. Она знала, что придет день, когда Мейв в отчаянии позовет ее на помощь. И она была готова к этому. Даже беременность Мейв не так уж ее и удивила. Необходимо было только как-то решить вопрос с этой беременностью. Мэгги в своих молитвах просила наставить ее и подсказать правильное решение. Кровосмешение было омерзительным грехом. Плод этого греха может быть еще более омерзительным. Может быть, надо сделать аборт? Ей придется найти врача, который бы согласился выполнить эту операцию. И даже если ей и удастся это сделать, будет ли она права, прервав нерожденную жизнь, потому что ребенок может иметь какие-либо уродства? А как быть с учением Господа? Может ли она подвергнуть себя гневу Божьему? А чувства Мейв? Она была еще ребенком и искала у Мэгги спасения. Как она будет чувствовать себя, когда вырастет и поймет все, что с ней произошло? Но Мейв была уже на четвертом месяце беременности. Ведь аборт при таком сроке может быть очень опасным! В конце концов Мэгги решила обойтись без аборта.

Приняв это решение, Мэгги стала разрабатывать план действий. Мейв родит ребенка здесь, в этом доме, и сразу же ребенка отправят в детский приемник. Мэгги не знала, сможет ли она отдать ребенка на усыновление, поскольку было слишком мало шансов, что ребенок родится нормальным. Она купила дом в Нью-Йорке, поскольку в Бостоне об этом не могло быть и речи, и спешно организовала там приют для детей с отклонениями.

Тем временем ей нужно было подготовить Мейв к тяжелым испытаниям, которые станут и ее испытаниями тоже. Все это предстоит провести в полной секретности. Кроме Мэгги, только ее горничная Кэтрин знала, что Мейв в Бостоне. Кэтрин совсем недавно приехала в Америку, и в Корке у нее остался возлюбленный. Мэгги подарила девушке приданое, огромную сумму денег, которую девушка бы и в жизни не заработала, и отправила ее обратно в Ирландию. Теперь только одна Мэгги знала, что Мейв О'Коннор двенадцати с небольшим лет живет в доме на площади и ждет ребенка. Только Мейв и Мэгги и, возможно, Пэдрейк. Мэгги догадывалась, что Пэдрейк знает, где может находиться Мейв. Но знает ли он, почему она сбежала?

Она тщательно зарядила ружье, которое кто-то из Эбботов привез из Геттисберга, и стала ожидать приезда Пэдрейка. Она знала, что отнять у другого жизнь было смертным грехом, но Мэгги была готова встретиться с Создателем и, если необходимо, объяснить Ему ситуацию. У нее не было сомнений. Самым трудным был лишь вопрос: как можно отнять жизнь у того, кого так сильно любишь?

Она уже привыкла к рыданиям, доносящимся каждую ночь из комнаты Мейв. Однако Мэгги, которая разбиралась в людях, на сей раз ошиблась. Она думала, что Мейв оплакивает свое нерожденное дитя. Ей и в голову не приходило, что Мейв плачет по своему прекрасному отцу, своему любовнику, что она тоскует по его ласкам, по его объятиям, по его сильному и мускулистому телу, по его губам, прижимающимся к бутонам ее грудей. Мэгги и в голову не могло прийти, что Мейв убежала. Не от страха или ненависти, а лишь ведомая первобытным, подсознательным инстинктом самосохранения.

И вот однажды появился Пэдрейк.

— Я приехал за своей Мейв.

— Убирайся, Пэдрейк. Убирайся, и чтобы я тебя больше не видела.

— Ты много лет ждала, чтобы украсть мою дочь. Ты всегда хотела разлучить меня со всем, что принадлежит мне. Ты всегда предавала меня.

— Нет, Пэдрейк. Это ты предал меня. Предал всех нас. Маму, Сэлли. Теперь Мейв.

— Мейв! Я предал Мейв? Что за чушь ты плетешь? — Он смотрел на нее бешеными глазами, в которых, как показалось Мэгги, были и ярость, и злость, и безумие. Бедный безумный Пэдрейк… Она хотела хоть как-то помочь ему.

— Мейв беременна, Пэдрейк.

Мэгги решила, что это все объяснит. Она отвернулась от него и пошла прочь, чтобы не смотреть в его горящие синие глаза.

— Посмотри на меня, — заорал он. — Посмотри на меня и скажи мне правду, ты, вонючая лгунья!

— Я люблю тебя, Пэдрейк, — прошептала Мэгги. — Я тебя люблю. Один Господь знает почему, но я тем не менее сделаю все, чтобы спасти от тебя Мейв. Для того чтобы защитить ее, я не пожалею ни тебя, ни себя. Клянусь!

Пэдрейк ударил ее по лицу, и она упала. Он стал подниматься по лестнице. Мэгги знала, что он не испугается ружья. Здесь было нужно другое оружие.

— Остановись, Пэдрейк! Еще один шаг, и тебя отправят в камеру, которая давно тебя поджидает…

Теперь он поверил ей. Он повернулся и посмотрел на нее. Она сжалась, видя как исказилось от боли его лицо, как синим пламенем вспыхнули его глаза. Он повернулся и пошел к двери. Его последними словами было:

— Пусть твоя душа сгорит в аду, а черви сожрут твои кишки!

До Мэгги дошли слухи, что Пэдрейк уехал в Ирландию. Уладив это дело, она договорилась со своим другом доктором Генноном из детской больницы Эббота о том, чтобы он принял роды Мейв дома. Всю работу по дому она делала сама, так что только четыре человека в мире знали правду, а доктор Геннон поклялся, что сохранит тайну.

Ровно сутки продолжались схватки, после чего Мейв родила дочь, но, к счастью, сама она к моменту родов уже потеряла сознание. Мэгги приняла с виду вполне нормальную розовощекую, черноволосую и голубоглазую девочку, искупала ее и стала ворковать над нею, покачивая у себя на руках. Затем она прошла задними дворами к дому матери с младенцем на руках и оставила девочку Энни, женщине, которая ухаживала за Маргарет и не задавала лишних вопросов. Энни уже доказала, что может годами хранить тайну, — за много лет она ни разу не обмолвилась относительно состояния Маргарет. Через несколько дней, когда Мейв окончательно придет в себя, она самолично доставит девочку в Нью-Йорк, в приют для детей с отклонениями. Но пока ребенка было необходимо спрятать в безопасном месте.

Мэгги положила девочку на руки бабушки, которая стала качать ее со словами:

— А! Малышка нашей Энни! Какая хорошенькая.

Придя в себя, Мейв стала расспрашивать о ребенке, и Мэгги сказала ей, что малышку уже удочерила одна приятная бездетная пара из Огайо, которая воспитает ее как свою родную дочь.

— Можно мне хотя бы посмотреть на ее, тетя Мэгги?

— Так будет лучше, Мейв. Она очень хорошенькая и вполне нормальная. Родители обещали назвать ее Сэлли и очень хорошо заботиться о ней.

— Какая она?

— У нее зеленые глаза и рыжие волосы, совсем как у тебя, — солгала Мэгги. — У Сэлли будет счастливая жизнь, и у тебя тоже. Нам всем просто нужно забыть о прошлом.

— А папа? Что вы о нем знаете, тетя Мэгги?

— Он в Ирландии.

— Я его когда-нибудь еще увижу? — заплакала Мейв.

Мэгги не ответила и прижала Мейв к себе. Она все еще любила брата, однако надеялась, что ни она, ни Мейв больше никогда в жизни не увидят Пэдрейка.

Подруги

Крисси проснулась среди ночи. Первое время ей всегда плохо спалось на новом месте. Но сейчас она поняла, что именно ее разбудило. Крисси услышала, как на соседней кровати плачет Мейв. Бедная Мейв. Ей действительно нелегко. Это была ее первая школа, первая ночь вдали от дома. Крисси сказала в темноту:

— Все будет хорошо, Мейв. Сама увидишь. Здесь совсем неплохо. Мы подружимся с тобой и с другими девочками. Все будет нормально.

Мейв не переставала плакать. Крисси стало невыносимо жаль свою новую подругу. Как хорошо она понимала Мейв, ее одиночество… Как будто тебя окружает сырой холодный туман и некуда от него скрыться.

Первым побуждением Крисси было залезть к Мейв в кровать и успокоить ее, сказать, как она понимает ее состояние. Но Крисси вспомнила, какой болью обернулась ее последняя попытка найти утешение в чужой кровати. Нет, она больше никогда этого не сделает. Она осталась в своей постели. Все же она хотела что-то сделать, сказать, чтобы помочь Мейв, успокоить и утешить ее.

— Я знаю, что мы сделаем, — сказала наконец Крисси. — У меня здесь припрятана коробка конфет. Давай-ка устроим небольшой пир. Будем есть конфеты и курить сигареты. Давай, Мейв, хорошо? И будем рассказывать друг другу страшные истории. Ты когда-нибудь слушала эту передачу по радио — «Ведьминские рассказы»? Давай — кто кого сильнее напугает.

Постепенно рыдания на соседней кровати стихли.

Мейв знала, что никогда не сможет рассказать Крисси, почему она плакала. А плакала она не оттого, что находится в этой комнате, в этой школе. Но Крисси именно с этого момента стала ей настоящей подругой.

— Хорошо, Крисси. Начинай. Ты расскажешь первую историю.

— Обязательно. Только давай сначала я достану конфеты.

Уже вечерело, когда мы с Сарой приехали в школу. Нашему шоферу Генри понадобилось почти два часа, чтобы разгрузить машину и отнести наши вещи на третий этаж. Хотя основной багаж был отправлен заранее, машина была так забита сумками, чемоданами, коробками и всевозможными пакетами, что нам пришлось сидеть на переднем сиденье рядом с Генри.

Несколько девочек со смесью зависти и насмешки смотрели, как Генри вытаскивает чемодан за чемоданом, коробку за коробкой, сумку за сумкой.

— Но их, по крайней мере, двое, так что этот багаж — на двоих.

— Да, но я видела, как он тащит наверх четыре манто…

— Ну и пусть. Мне мама говорила, что это дурной тон, когда девочка носит меховое манто до того, как ей исполнится восемнадцать, до того, как она поступит в колледж или выйдет замуж.

— По-моему, все это глупо. Тем более что нам все равно надо носить эту дурацкую форму.

— Ужин начинается в шесть. Так что у нас есть два часа. Может быть, начнем распаковывать вещи? — спросила я Сару.

Сара взглянула на себя в зеркало, висящее над туалетным столиком, и взбила рукой волосы.

— Не-а. Нет настроения. Слишком устала. Давай просто вытащим что-нибудь, чтобы надеть к ужину. Что угодно. Это не имеет никакого значения. Мы пойдем в холл и познакомимся с другими. Посмотрим, какова здесь обстановочка и что у нас за соседи.

О Боже, подумала я. Мне бы хотелось, чтобы Сара проявила больше активности и оптимизма. Я ужасно боялась знакомиться с девочками, которым предстоит стать нашими одноклассницами на следующие четыре года.

Сара вытащила из-под груды чемоданов и баулов кожаный чемоданчик-косметичку и открыла его. Он был полон тюбиков, баночек и коробочек с пудрой и помадой, лежавших там в беспорядке. Она вытащила небольшую черепаховую коробочку, открыла ее и, поплевав на черный кирпичик, стала натирать его небольшой щеточкой, затем намазала ею кончики ресниц. Потом взяла помаду ярко-оранжевого цвета в золотом футляре и густо намазала губы. Но тут же, взяв бумажную салфетку, почти все стерла.

— Нет, честно говоря, мне гораздо больше нравится дешевая помада — по пятнадцать центов, чем эта дрянь. У той такой приятный вкус.

— Я думала, что до третьего курса здесь не разрешается пользоваться косметикой.

— Я совсем чуть-чуть. Никто даже не заметит. Давай я и тебя подкрашу.

— Нет, Сара, не надо.

Сара бросила на меня озорной взгляд.

— Марлена, ну-ка подойди сюда, твоя кузина Сара приведет тебя в божеский вид.

— Зачем это? — спросила я, однако все же подошла к Саре.

— Неужели ты хочешь, чтобы эти полусонные девицы решили, что у меня не кузина, а вымоченный сухарь? В конце концов, мы с тобой две красотки Лидз из Южной Каролины, разве не так?

Я не могла не рассмеяться. Когда имеешь дело с Сарой, то нельзя не смеяться. И не подчиняться.

— Теперь, — сказала Сара, — мы должны хорошо пахнуть. В правилах же ничего не сказано о том, что нельзя пользоваться духами, как ты считаешь?

— Нет, но я уверена, что это не разрешается.

Сара вытащила еще один чемоданчик. Он был забит большими и маленькими флаконами и бутылочками с одеколоном и духами. Она достала большой, темного стекла флакон и щедро обрызгала себя и меня.

— М-м-м, — потянула она носом, — Чудесно. Называется «Вечер в Париже», Они недорогие, но я их обожаю. А тебе нравится?

— Да, нравится, но ты перестаралась — от нас будет пахнуть за версту.

— Ну что ты все ноешь? Ты никогда не сможешь завлечь мужчину, если будешь все время ныть, Марлена Лидз Уильямс.

В эту минуту в дверь громко постучали.

— Похоже, что к нам посетитель, — сказала Сара. — Очень шумный. Заходите, кто бы там ни был.

В дверях появилась толстушка.

— Стукнись задницей об дверь — я пришла к тебе теперь! — выпалила она.

— О Боже, не верю своим глазам! — воскликнула Сара. — Джинни Фербуш! Что ты здесь делаешь, Джинни?

— Приготовила тебе сюрприз! Когда я узнала, что ты будешь учиться здесь, то сказала маме, что тоже хочу в эту школу. Только я никому об этом не говорила, чтобы удивить тебя.

— Ну ты действительно меня удивила! Просто не могу передать как!

— Надеюсь, ты удивлена приятно! Привет, Марлена! Как тебе здесь нравится?

— Еще не знаю. Мы только приехали.

— Да, я знаю. Вся школа только и говорит о вашем багаже. У вас вещей больше, чем у кого-либо в этой школе, — восхищенно сказала Джинни. — Даже больше, чем у Силки Берден. Собственно говоря, Силки привезла с собой не так уж много вещей, хотя все знают, что богаче ее никого нет.

— А Силки живет тоже на этом этаже?

— Да. Над самым холлом. Она в одной комнате с Джен Вандербильт. Ты ее знаешь? Она ужасная задавака.

— Я знаю Джен по Хэмптону. Она совсем не задавака. Даже очень приятная. Немного сдержанная. Есть здесь еще кто-нибудь, кого я знаю?

— Ты ведь, наверно, знакома с Мими Трувел. Ее отец — владелец компании «Рамсон Ойл». Родители приехали с ней и полдня здесь пробыли. Ужасно боятся оставить свою детулечку одну, — пропищала Джинни.

— О Господи, Джинни! И когда же ты приехала? Ты уже знаешь всех в Чэлмер.

— Не всех. Здесь есть две сестры, которых я еще не видела. Их фамилия Дайнин. Кэнди и Диди Дайнин. Они из Нового Орлеана. Наполовину француженки, или что-то вроде этого. Какая-то необычная семья, как мне кто-то сказал. Но их отец — известный киноактер. Говорят, он красив необыкновенно! Их мать замужем за каким-то типом с Уолл-стрит, и они живут в Нью-Йорке. Диди уже на втором курсе, но живет здесь, в главном здании, чтобы не расставаться с сестрой, которая только что сюда поступила. Обе ужасно красивые, но такие задаваки!

— Джинни всех считает задаваками, — объяснила мне Сара. — А теперь пойдем в соседнюю комнату и познакомимся с соседями. Кто они такие? Только не говори мне, что не знаешь, Джинни Фербуш.

— Немного знаю. Если точно, то я даже как-то училась с одной из них, Крисси Марлоу. Ты не знаешь Крисси?

Сара покачала головой:

— Правда не знаешь? Она знаменитость. Про нее писали во всех газетах. Тетя с бабушкой украли ее у матери. Не может быть, чтобы ты не слышала о семье Марлоу. Она живет с Мейв О'Коннор. Ее отец — писатель. Па… Пэд… точно не помню. Я лично никогда о нем не слышала.

— Пэдрейк О'Коннор, — сказала я. — Я читала одну из его книг и с трудом ее поняла. Дело происходит в Ирландии. Он там живет, хотя и американец. Говорят, что он самый известный из современных писателей, но его книги очень… я даже не знаю, как выразиться… очень злые.

— Видишь, Джинни? — с гордостью сказала Сара. — Моя двоюродная сестра знает даже больше, чем ты и я.

— Сейчас просто умру от стыда, — произнесла Джинни и рухнула на пол. Затем вскочила и сказала: — Мне нужно идти. Мне нужно еще навестить кое-кого в другом здании.

Когда Джинни выскочила из комнаты, я рассмеялась. Сара всплеснула руками:

— О Господи! Ну кто сказал, что можно убежать от своего прошлого? Пойдем зайдем в соседнюю комнату и познакомимся с Крисси Марлоу. Я только что вспомнила, кто она такая.

— Ты иди. А я пока подберу что-нибудь подходящее, чтобы надеть к ужину.

— Правда? Я же сказала тебе, что не позволю тебе скучать в одиночестве и изображать плакучую иву на обочине дороги.

— Я не буду плакучей ивой, — засмеялась я. — Честное слово. После того как ты с ними познакомишься, ты познакомишь и меня. Договорились?

— Войдите, — откликнулась Крисси на стук в дверь. — Здесь себя чувствуешь прямо как на вокзале, — сказала она Мейв, которая раскладывала по ящикам комода свое белье. Она вздрагивала каждый раз, когда открывалась дверь. Больше всего она боялась, что появится кто-нибудь, кто учился с ней в прошлом году.

Она облегченно вздохнула, когда в комнату вошла Сара. Нет, эту симпатичную девочку она раньше не видела.

— Привет. Я живу в соседней комнате. Меня зовут Сара Голд. Я из Нью-Йорка. А вообще-то — из Чарльстона.

— Привет. Меня зовут Крисси Марлоу. А это моя подруга Мейв О'Коннор.

Сара подошла к Мейв и пожала ей руку:

— Ты дочка писателя. Говорят, что он самый лучший современный писатель.

Мейв недоуменно посмотрела на нее, затем улыбнулась:

— Откуда ты знаешь?

— Да я не знаю. Это сказала Джинни Фербуш — я уверена, что вы вскоре с ней познакомитесь. Она сказала мне и моей двоюродной сестре Марлене, что ты здесь, а Марлена знает, кто твой отец. Ты, наверное, очень умная.

Мейв не знала, что ответить, но Крисси ответила за нее.

— Это действительно так. — Она очень гордилась своей подругой.

— А ты, — Сара подошла к кровати, на которой лежала Крисси, и присела на ее край, — ты вообще знаменитость!

— Знаменита тем, что круглая сирота! — насмешливо сказала Крисси, но ей было приятно, что ее узнали. — А ты? — спросила она Сару. — Твои родители живы?

— Да. И отец, и мать. Вроде бы живы.

Они все рассмеялись.

— Теперь я страшно зла на отца.

Крисси села на своей кровати.

— И почему? — спросила она. — Что он такого сделал? Если, конечно, тебе не неприятно, что я спрашиваю.

Сара улыбнулась своей самой искренней улыбкой:

— Нет, не возражаю. В конце концов я же знаю о тебе все. О том, что твоя мама и тетя из-за тебя сражались. Я сержусь на отца за то, что он был евреем, но не захотел им оставаться. Раньше он был иудеем, а теперь он принадлежит к англиканской церкви.

— Ты имеешь в виду, что хотела бы, чтобы он был иудеем?

— Да, мне кажется, так и должно быть. Я сама наполовину еврейка, но хочу стать настоящей. Официально принять иудаизм.

— Мне кажется, это замечательное решение, — чуть слышным голосом произнесла Мейв. — Особенно после того, что произошло с несчастными евреями в Германии, и Польше, и Австрии…

Сара никогда в жизни не слышала о том, что произошло с евреями в Германии, Польше и Австрии. Несколько смущенная, она сказала неопределенно:

— Да, конечно. Нацисты. — Затем добавила: — Поэтому мне и кажется, что очень важно сделать это официально. Я не боюсь нацистов. Я вообще никого не боюсь.

— Здорово! — воскликнула Крисси. — Я тоже никого не боюсь. Хочешь закурить? — Она протянула пачку «Лаки».

— Ого! Ты привезла с собой сигареты!

— Да, я хорошо подготовилась. На вот. — Она подвинула к Саре хрустальную пепельницу и протянула ей золотую зажигалку.

— А знаешь, что у меня в чемодане? Бутылка хорошего вина. И почему бы мне не притащить ее и мою двоюродную сестру Марлену сюда? Мы устроим вечер знакомства.

— А тебе не кажется… — попыталась что-то сказать Мейв.

Крисси улыбнулась во весь рот:

— Давай тащи. Мне кажется, это превосходная идея.

— Знаешь, — сказала Сара, — когда ты улыбаешься, ты становишься просто красавицей. — Затем она повернулась к Мейв. — А тебе даже и улыбаться не надо. Ты и так красавица. Сейчас принесу вино.

— Это моя двоюродная сестра Марлена. Она из Чарльстона. Ее фамилия Лидз. Мы обе девушки из семьи Лидзов. И наш прапрадедушка сделал первый выстрел в форте Самтер — тот, который был услышан во всем мире.

Я в смущении опустила глаза. Но Мейв сказала:

— Это не тот выстрел был услышан во всем мире. Выстрел, который был услышан во всем мире… — Она замолчала.

Сара улыбнулась:

— Продолжай.

Мейв покачала головой:

— Прости. Я…

— Выстрел, звук которого был услышан во всем мире, был сделан в Лексингтоне, Сара. Во время Революции, — сказала я, — а не во время войны между Севером и Югом…

Сара рассмеялась:

— Ну что же ты мне раньше не сказала? Вот теперь я оказалась в дурацком положении.

— Я совершенно не хотела исправлять тебя, — сказала Мейв. — У меня эти слова вылетели прежде, чем я подумала.

— Все в порядке, Мейв, — сказала ей Крисси. — Сара совсем не обижается, ведь правда? Я же говорила, что Мейв очень умная. Она всегда занималась только с частными учителями.

— Давайте за это выпьем, — весело сказала Сара. Она откупорила бутылку вина. — У вас здесь есть стаканы? Мы привезли только два. У нас в чемоданах больше не было места.

— Я не буду, — поспешно сказала Мейв.

— Нет, это необходимо, — настаивала на своем Сара. — Мы должны выпить за нашу дружбу, все четверо.

— Давай, — поддержала ее Крисси. Она принесла два стаканчика для зубных щеток. — Обязательно надо выпить, Мейв. Выпьем за то, чтобы стать настоящими друзьями.

Я видела, что Мейв не хочет пить.

— Не надо заставлять ее, если она не хочет, — сказала я.

— Может быть, у тебя в семье есть алкоголики? — как бы между прочим спросила Сара. — И ты из-за этого боишься пить? Папа всегда говорил, что у ирландцев часто бывают проблемы с алкоголем. — Затем она вдруг хихикнула. — Но вот моя мама — алкоголичка, хотя и не ирландка. Поэтому Марлена тоже немного боится пить. Она боится, что алкоголизм у нас в крови. Но мы выпьем лишь совсем немного вина. Так что нечего беспокоиться.

Я не могла поднять глаз. Сара была просто невыносима.

— И нечего тебе смущаться, Марлена, — сказала Сара. — Это ведь моя мама — пьяница.

Мне казалось, я просто провалюсь сквозь землю от стыда, но, похоже, на Мейв ее слова не произвели особого впечатления.

— Мой отец, — сказала она, — действительно пьет. Но я не знаю, алкоголик ли он. Я… ладно, налейте и мне немного. Ведь это — особый случай, правда?

— Ну конечно, — радостно согласилась Крисси. — Сейчас достану конфеты.

— Давай. Но только сегодня, — сказала Сара, — поскольку сегодня действительно особый случай. После этого мы не будем часто есть шоколадные конфеты. Шоколад очень портит кожу. Мы будем толстыми и прыщавыми, и тогда у нас не будет мальчиков. Или, вернее, мужчин.

Она уже решила, что заставит Крисси сесть на диету. В той было килограммов пять лишнего веса. Без этих пяти килограммов у нее будет потрясающая фигура. Краем глаза Сара заметила, что Крисси положила свою конфету обратно в коробку. Прекрасно! Она хотела, чтобы все четверо были самыми красивыми девушками в Чэлмер.

— Через несколько минут время ужина. Надо допить вино. — Она опять наполнила стаканы, вытряхивая из бутылки последние капли.

В дверь осторожно постучали.

— Девочки, я только пришла познакомиться с вами, — послышался птичий голосок.

— О, черт подери. — Крисси быстро вскочила с кровати. — Это ОНА, — прошептала она. — Старуха Чэлмер. Живей! Нужно быстро убрать все улики… Черт! — Она запихнула пепельницу под кровать и стала размахивать руками, разгоняя дым.

Я схватила стаканы и, открыв комод, запихнула их туда, забрызгав стопку ночных сорочек. Сара, увидя, как Мейв выбрасывает в открытое окно пачку сигарет, сделала то же самое с пустой бутылкой.

— Заходите, — сказала Крисси, услышав звон разбившейся внизу бутылки. — Пожалуйста, входите, мисс Чэлмер. Ф-фу — пробормотала она вполголоса.

Отворилась дверь, и в комнате появилась Джинни Фербуш, покатываясь от хохота.

— Как вам живется, детки? «Дерьмовски хорошо, садимся на горшок!»

— Черт бы тебя подрал! — завопила Сара.

— Джинни Фербуш! — протянула Крисси. — Я могла бы и догадаться!

— Привет, Крисси! Не видела тебя с тех пор, как мы покинули Уинтон. В прошлом году я была в «Три», Там намного лучше, чем в Уинтоне, где был просто дурдом. А где ты училась в прошлом году? Можно, я буду есть за вашим столом? Я должна сидеть с С. Т. Стувесант, но я ее просто не перевариваю. Она считает себя лучше других. Ну как, девочки? Ну пожа-а-алуйста!

— Полагаю, что ты окажешь нам большую честь, — произнесла Мейв.

— Черта с два, — чуть слышно прошептала Сара.

— Завтра вечером мы подсветлим твои волосы, — сказала мне Сара, когда мы гасили свет в комнате.

— Я просто не знаю, Сара.

— Я знаю. В конце месяца у нас будет совместный вечер со школой святого Иоанна, что находится на другом берегу озера, и я хочу, чтобы ты выглядела лучше всех. Конечно, вообще-то это не имеет особого значения — я думаю, будут одни сосунки, целая куча сосунков.

— Может быть, придут и старшеклассники.

— Это единственное, что меня утешает.

Мы помолчали некоторое время, каждая из нас думала о своем. Затем я сказала:

— Мне ужасно нравится Мейв. Она действительно очень красивая и приятная девочка.

— Согласна, — сказала Сара. — Но я обожаю Крисси. Она самая веселая.

— Мне она тоже нравится, но мне кажется, что она немного резкая.

— Да, пожалуй. Но, возможно, и ты была бы резкой, если бы тебе пришлось пережить то же, что и ей.

— Наверное. Сара, зачем ты решила им все рассказать о своей маме… о том, что она пьет?

— Зачем же иметь какие-то секреты, если мы будем дружить? Кроме того, я так и не рассказала им свою самую страшную тайну. О том, что отец отправил маму в сумасшедший дом.

— Сара! Это просто лечебница. Нет, ну ты знаешь…

Сара засмеялась:

— Ты даже не можешь подобрать подходящего слова, ведь так? Ты счастливая, Марлена. Ведь у тебя нет никаких страшных тайн?

Да нет, есть, подумала я. У меня есть от тебя один секрет. Я никогда не говорила тебе, как сильно моя мама ненавидит твою маму, а заодно и тебя, Сара. Я тяжело вздохнула.

— Я себя чувствую такой виноватой, — сказала Сара. — Я вот живу здесь, развлекаюсь и даже не вспоминаю о бедной мамочке, которая лежит в этом сумасшедшем доме, совсем одинокая и несчастная. Бедная, бедная мама. Бог покинул ее…

— Я уверена, что ты ошибаешься, Сара. Подожди немного и увидишь, — постаралась я поддержать сестру.

— Я думаю, что я должна помолиться за маму своему иудейскому Богу. Вот что я сделаю.

Мейв лежала в темноте, думая о том, насколько Сара была откровенна с ними, рассказывая о своей семье. Какое счастье, когда можно вот так все рассказать, поделиться и ничего не скрывать. Как и Крисси. В истории ее семьи, хоть и печальной, все же нет никаких тайн, по крайней мере так кажется. Мейв тоже хотелось рассказать своим подругам все, ничего не скрывая. Но она никогда не сможет наслаждаться истинной дружбой, той, где нет тайн друг от друга. Ее собственная тайна была слишком ужасной даже для самых близких друзей. Кроме того, это была еще и тайна тети Мэгги. И ее отца. Из-за них она никогда никому ничего не расскажет. Она слишком сильно их любит.

Ей послышался какой-то звук. Неужели Крисси плачет? Она в темноте различила какое-то движение на соседней кровати. Нет, Крисси не плакала. Тихий ритмичный звук говорил о том, что Крисси делает себе «это». Бедняжка Крисси. Она тоже тоскует по любви.