Десятая невеста

Глава 4

Стены древнего подземелья сочились влагой. Кап, кап, падали капли одна за другой, и звук их метался эхом в помещении, куда не проникал ни единый лучик дневного света. Факелы, чадя, озаряли мрачную мглу.

С мечом в руках я стояла над человеком, что лежал у моих ног. Он корчился и рыдал, моля о пощаде, но я была непреклонна. Мне не было до него никакого дела, я даже не знала его. Но мои родные находились во власти того, кто научил меня владеть мечом и прислал сюда, чтобы я убила его соперника – так, как уже убила десятки до него. Я – дева-убийца, которая не знает жалости. Я – Госпожа Смерть, разящая тех, кого мне прикажут.

– Умри же, несчастный.

Меч блеснул в сиянии факелов. Человек вскрикнул в последний раз, дернулся и затих. Стены подземелья окрасились кровью.

Я протерла меч тряпочкой и побежала штопать рубашки. Дел сегодня было еще по горло.

Вот уже который день я странствовала с лицедеями, представляющими «Баснь земли и ветра». Оказалось, спасаясь от разбойников, я дала круголя и, вернувшись к площади, наткнулась на лицедейскую повозку. Выручил меня не кто иной, как их старшой, Михорка, ожидавший в переулке, пока остальные показывали на площади представление. Это сначала он меня напугал, а после оказалось, мужик добрый.

Михорка сказал: актерка, которая играла девочку-убийцу, сбежала с каким-то местным молодцем, и нужен человек на ее место. Работа несложная: супиться и кровожадно размахивать мечом. Понятно, ни мне, ни лицедеям не надо было, чтобы я осталась у них навсегда. Михорка предложил: я доеду с ними до Семигорья, где они покажут двести четвертую часть в последний раз. После этого у них будет перерыв, во время которого они смогут подыскать новую актерку. Я же сразу после представления смогу отправиться в Варенец-град. От Мранича до Варенца есть хорошая дорога, пусть и через горы, но короткая. Ею ездят много торговцев. Они умеют путешествовать горами и двигаются быстро. Даже при том, что я потеряю несколько дней, оставшись с актерами, я их наверстаю с лихвой. А они мне заплатят за работу, да еще добавят за стряпню, постирушки и прочие такие дела.

Я согласилась, делать нечего. Здешних мест я не знала, и поблизости все еще рыскали разбойники, которые наладились меня выгодно продать. Откажусь я, и что? Иди куда глаза глядят, и попадись не этим бандитам, так другим. Денег у меня не осталось, разбойники тогда сразу все отняли. Положим, на корабле невест я поплыву даром, для того император его и снарядил, щедрый человек. Но ведь мне что-то еще надо есть и во что-то одеваться. У меня осталась одна рубаха – та, в которой я уехала из Белолесья. Пусть я и не слишком стремилась наряжаться для императора, но хоть один приличный наряд и хоть какие-то бусики мне были нужны. Насколько я слышала, у этого Камичиро спеси хоть отбавляй. Сомневаюсь, что он хотя бы взглянет на невесту в отрепьях. Отошлет домой, и дело с концом.

Словом, предложение было хорошее, доводы Михорки звучали разумно, я сказала «да» и, в общем, не пожалела. Когда б я еще побыла лицедейкой? Раз за разом у меня получалось все лучше: я пучила глаза, делала страшный вид, и в ладоши мне хлопали не меньше чем прочим.

В Валахии и сопредельных землях было почти как у нас: добрые леса, просторные поля, славные домики. То, что мы углубились в Семигорье, я поняла скоро и без подсказок. Мы петляли по каменистым дорогам меж упиравшихся в поднебесье гор, поросших густыми лесами. Кто только додумался так назвать эти земли, я так и не поняла. Я насчитала гор двадцать и бросила. Видать, человек, нарекавший место, не пожелал утруждаться: досчитал до семи, сбился со счета и плюнул: пусть, мол, будет семь, хорошее число. Горы тут было повсюду и заканчиваться не собирались. Глазу моему не хватало привычного простора, а темнело раньше, чем полагается. Вроде еще долго должно быть светло, но спряталось солнышко за большую вершину – и нет его. Сумрак, прохладно, и только знай себе по обе стороны от дороги шумят угрюмые леса. Под шаткими мостами зияли такие пропасти, что страшно было вниз глядеть, а внизу гремели бурные речки. Тут и там звенели водопады. Чем дальше – тем города и большие селения встречались все реже, а у подножья склонов торчали одинокие домики. Каркали вороны, по ночам в лесах выли волки. И чего нас сюда несет? Я спросила об этом у Михорки.

– Места хмурые, – согласился он. – Таково Семигорье. Но погоди, доберемся до Мранича, увидишь: и тут люди живут и ходят видеть истории.

Прибыли незадолго до заката, и я в сопровождении Михорки отправилась на постоялый двор, договариваться насчет завтрашнего отъезда. Сопровождающие нашлись сразу: как и предрекал Михорка, обозы выходили в Варенец-град каждый день, и мы быстро сговорились с приветливыми купцами, везущими в Варенец из Семигорья пеньку и крыжовниковое варенье.

Купцы наказали явиться на постоялый двор к рассвету: с первыми лучами солнца тронемся в путь. Успокоенная, я вместе с Михоркой отправилась помогать остальным готовиться к представлению и заодно глазела на город. Как по мне, был он мрачноват. Дома не особо новые и опрятные, в основном из темно-серого камня, либо же потемневшего дерева. Улицы кривые, где мощеные, где-то нет. Не то чтоб плохо было тут или еще что, но как-то невесело. Высоко в горах над городом темнел замок, строго взирая на долину огненным глазом – единственным окном, в котором горел свет.

Представляли мы, когда уже стемнело. Разожгли пламя в больших железных мисах, понаставили, кроме того, целый лес факелов, и началось. Тут и в самом деле было поживее, нежели в прочем Семигорье, но все-таки публики собралось немного. В Салисе, скажем, скопилась целая толпа. А тут оказалось как-то реденько. Народ расселся на скамьях перед подмостками, а в серединке освободили место для трона местного правителя – графа Роланда. Трон был высокий и просторный, весь его выложили богато расшитыми подушками, и на ентом седалище развалился граф – как оказалось, вьюнош приблизительно моего возраста. Бледный, худосочный, только рот алый, будто у девицы, зенки же светятся в темноте, как у кота. Представление граф Роланд смотрел вроде бы с интересом, но стоило мне появиться, кривился и морду воротил, будто подсунули ему кислый овощ заморский лимон. Должно быть, девка-душегубка моя ему не по нраву пришлась. Ну а то. Будь я на его месте, я бы тоже расстроилась. Она этих графьев резала, не считая. А ну как все закончатся и она до Роланда доберется? Хочешь не хочешь, а призадумаешься.

Впрочем, граф Роланд от души похлопал вместе со всеми, а потом пригласил честную компанию на обед в местный кабак – отметить завершение показа двести четвертой части. Михорка шепнул, что Роланд смотрит представление с большим интересом и после всегда угощает лицедеев. Он, добавил Михорка, вроде бы сам мечтает стать сочинителем и при случае совещается с Михоркой насчет удачных строк.

Раскланявшись со зрителями, мы под предводительством Роланда всей гурьбой повалили в кабак, где уже приготовили угощенье. Длинные столы, укрытые расшитыми скатертями, ломились от всяческих яств. Тут была и птица дикая и домашняя, с яблоками, грушами и сливами запеченная. И каши разнообразные с лучком, салом и всякой другою поджаркою. И намазка из гусиной печенки. И хлебы серые и белые, пышные и горячие. Свинина, говядина жареная, тушеная, с репою, брюквой и зеленью. И еще много всего – знай угощайся, живот набивай. И кабак-то был славный – сложен из крепких бревен, по стенам связки лука висят, лавки покрыты узорчатыми ткаными ковриками, огонь полыхает в очаге. Славно после долгого дня и дороги отдохнуть в таком месте! С актерами я успела сдружиться и рада была вместе попраздновать.

Мы, недолго думая, принялись за угощенье, граф же ни к чему не притрагивался и знай себе порхал от одного актера к другому, будто бабочка с цветка на цветок. К этому присядет лясы поточит, у того спросит, как попутешествовали, с третьим семью да деток обсудит. И ко мне подсел – подкрался неслышно, будто зверь. Я как раз капусту тушеную наворачивала с копченостями и ни о чем другом думать не думала. И тут ни с того ни с сего прямо над моим ухом:

– Откуда ты, прелестное дитя?

Я от такой внезапности поперхнулась, аж капуста разлетелась во все стороны. Прокашлявшись, говорю, мол, из Белолесья. Но ты меня уж больше так не пугай, ваше графство, а то глядишь, в другой раз костью подавлюсь, так легко уже не отделаюсь. А он мне: ну что ты, какое графство, зови меня просто Роланд. И вьется ужом: я, мол, таких лебедушек в наших краях отродясь не видывал, это как же тебя к нам занесло?

Я, признаться, от тепла да от сытости разомлела, а он поближе подсаживается и дальше свою линию гнет: не желаешь ли, говорит, прекрасная дева, проследовать в мой замок. Живу один, как сыч, и до того мне порою бывает тоскливо – а затем ресницами этак взмахнул, и давай в мою сторону взоры огненные метать.

Я говорю, очень ваше приглашение мне приятное, да только никак не могу, завтра вставать спозаранку.

Какая жалость, молвит Роланд, и снова очи в стол. А у меня такая богатая коллекция (собрание, то есть) старинного белолесского оружия.

И ведь крепка я, а знал, чем девку пронять, подлец.

Я, невольно от него заразившись, тоже глазами вот эдак повела и говорю:

– Ну разве что совсем ненадолго.

Направились мы к выходу, и тут ко мне подскочила одна из актерок и давай нашептывать: не ходи, мол, с ним и все такое. Я, вся в думах о старинном белолесском оружии, решила, что это она от зависти, и довольно бойко ее отбрила. Конечно, завидки ее взяли. Вон какое ко мне внимание, а не нее хоть бы взглянул.

Забегая вперед, я вас, девки, упрежу, чтоб не попались вы в ту же ловушку. Коли окажетесь во Мраниче и станет к вам граф клинья подбивать, соблазняя белолесским оружием – не ведитесь. Враки это все. Нет у него оружия. Ни копья, ни булавы, ни самого что ни на есть завалящего топорика.

Во дворе ждала карета – повозка крытая с большими колесами, запряженная четверкой лошадей. Была она черная, и лошади тоже. Мы погрузились и поехали. Роланд сел и разом стал какой-то скучный. Отвернулся, ни слова не говорит, знай в окно таращится, хотя по темному времени там и не разглядеть ничего. Я не стала приставать, может, несварение у человека, недаром же он ни крошки в рот не взял. На его месте я б тоже загрустила. Меня когда пучит или, допустим, изжога, я тоже сама не своя. Так и ехали в тишине. Дорога была так себе: сразу понятно, что в гору взяли, да еще изрядно потряхивало – один раз так сильно, что Роланда на меня кинуло. Прижался ко мне, вдавил в стенку, и сразу отпрянул: прошу, мол, прощенья. Глаза меж тем горят, а сам холодный. Думаю, точно, нездоровится ему, и осторожно так спрашиваю:

– Может, все-таки не поедем в гости? Ты будто бы не в себе.

Он смотрит так со значением и тихонечко говорит:

– Ты тоже это чувствуешь?

Тут нас опять тряхнуло, и теперь уже я к нему прижалась. Он меня придержал легонечко, прежде чем отпустить, и не скрою, было это приятно. А вскоре мы и доехали.

Прогрохотали по мосту, вышли из кареты, и печаль меня обуяла. Каменные стены в небеса упираются, нигде ни травинки, факелы полыхают, но все равно темно, слуги в черном и какие-то малахольные. Разве что от летучих мышей небольшой оживляж.

Внутри было не лучше. Пусто, холодно, неприютно. По углам паутина и пыль, на стенах ковры какие-то старые, молью побитые. Окна узкие, должно быть, и днем света не дают. Мебель темная, старая. Но, правда, с красивою резьбой и подушек много везде понакидано, сиди не хочу. Граф долго вел меня по каким-то переходам и лестницам, покуда не привел почти на самый верх, в просторную горницу. Здесь стоял стол с пером, листками и чернильницей, и еще один – на нем кувшин серебряный и кубки.

– Вина?

Я пригубила немного и отказалась. Они тут все это пили, сок какой-то перебродивший. Мне не понравилось. Кислятина. Квасу, говорю, нет?

– Что такое квас?

Я попыталась объяснить, но он не слушал. Слонялся по горнице, на меня поглядывая, и вздыхал. Думаю, ну я точно не вовремя, и чего только звал. Как насчет оружия, спрашиваю.

Он сделал вид, что не слышит.

– Я так одинок, Малинка. Так одинок. Сочинительство – единственное мое утешение.

Что, спрашиваю, сочиняете?

Он улыбнулся – горько так, да еще проникновенно на меня посмотрел.

– Я пишу роман о любви.

– Баснь что ли?

– Ну да. Баснь. О любви бессмертного существа и смертной девы. Любовь их будет длиться века и никогда не закончится! Я тебе зачитаю.

Схватил листки и понесся: то кричит, то шепчет едва слышно, то стонет, то рычит.

– Прошу, – прошептала она, отворачиваясь, – не трогайте меня, сэр. Я вас ненавижу.

– Не называй меня сэр, – прорычал он. – Для себя я просто Дагоперхт, Повелитель Крови, Бессмертное Дитя Ночи, Воитель Тени и Рыцарь Луны!

– Я вас боюсь, – лепетала она, тщетно пытаясь вырваться из его жарких объятий.

– Боишься? – презрительно усмехнулся он, проводя пальцем по ее губам, отчего она затрепетала всем телом, вынужденная признаться себе, что ее волнует этот грозный мужчина. – А может быть, ты боишься самой себя?

Мелисандра пылала, не в силах противиться влечению. Да, он был опасен, он мог убить ее, но в то же время ее неотразимо влекла к себе его жестокая, беспощадная страсть. Он преследовал ее с тех пор, как увидел, и она не хотела признаться себе в том, что не осталась равнодушной к его грубому обаянию. В том, что то, что он предлагал ей, было столь же возмутительным и запретным, сколь… привлекательным.

– Признайся, – усмехнулся он еще более жестоко, всем телом наваливаясь на нее, отчего Мелисандру вдавило в стену, – тебе надоели эти бесхарактерные юнцы, которые пытаются увлечь тебя своими песнями и цветочками. Тебе же нужен настоящий мужчина, такой, который знает, что тебе нужно…

Одной рукой он обхватил ее талию, другая же медленно скользила по телу девушки, пробуждая в ней чувства, о которых она до сих пор не имела никакого представления. Его губы приблизились к ее губам, но передумали и заскользили вниз по шее, заставляя Мелисандру…

Дальше пошла сущая срамота, и я вежливо перебила Роланда, спросив, что там все-таки насчет оружия.

– Но это же самое интересное! – воскликнул Роланд. – Он вот-вот сделает ее бессмертной!

Вот ты, спрашивает, хотела бы стать бессмертной? Хотела бы любви, которая никогда не заканчивается?

Я поразмыслила.

– Это в смысле, вообще никогда не умирать?

– Да.

– И все время, все время вместе?

– Да! – у него аж глаза загорелись.

Ну нет, говорю. От скуки подохнешь. Тыщу лет ничем не заниматься, только друг друга любить, это ж с тоски руки на себя наложишь.

Он, видно, обиделся. Швырнул листки, отошел к окну и молчит. Ну а что. Сам спросил. А я же в гостях все-таки. Нехорошо хозяина обижать. Я подошла поближе и потрогала его за рукав. Рукав, кстати, был очень мягонький. Такая ткань приятная. И говорю осторожно:

– Ну, бессмертной-то, наверное, неплохо быть. Если не болеть.

Он медленно обернулся и тоже меня за рукав берет. Ему, наверное, не так приятно было. Рубаха у меня самая простая, домотканая, да не стирана который день.

Сморщился и отвернулся, как будто противно ему. И говорит внезапно, холодно и грубо так:

– Уйди.

Вот пойди пойми этих графьев. Сам же звал на оружие посмотреть, и на тебе: ни оружия, ни гостеприимства.

– Куда же я пойду? Через горы, через лес, волкам на корм? Я ж думала, вы меня проводите.

– Прости.

Смягчился. Подошел, улыбнулся.

– Скажи, ты ведь сразу все поняла?

– Чего поняла?

Он еще ближе придвинулся и в глаза мне смотрит.

– Я пытался бороться, но… – сглотнул, а сам ко мне тянется, и в очах пламень. – Прости.

Обнял меня за талию, и вроде не крупный сам по себе, так ведь и не ожидаешь, что хватка железная. А я не знаю, сопротивляться мне или нет. Вроде и надо сопротивляться, но парень-то ничего, пригожий. Только со странностями.

– А чего ты нос тогда от меня воротишь, раз я тебе понравилась?

– Ты же все уже поняла… – шепчет. И ко мне клонится, будто ива к воде.

Я уперлась руками ему в грудь, верчусь, ничего не понимаю.

– Чего, – твержу, – тебе надобно-то?

– Ну что ты… – шепчет опять и жмется все теснее и теснее. – Маленькая лгунишка. Я же видел, как ты на меня смотрела.

– Обыкновенно я смотрела, – бормочу, – не понимаю я ничего. Руки у тебя холодные, Роланд. Отпусти!

Улыбнулся.

– Холодные, да. Но ты же сразу догадалась, верно?

– Да о чем?!

Он – будто не слышит.

– Скажи это вслух! Скажи!

Я бьюсь в его руках и не могу вырваться. И не пойму, приятно мне, что он меня обнимает, или нет. Главное, бесит, что он такой бестолковый. Чего я должна сказать-то? А он опять за свое, и уже не ласковый, а какой-то злой, что аж страшно:

– Скажи это вслух! Скажи!

Вот ведь упорный. Ты хоть намекни, говорю, мил человек, чего сказать-то. Я повторю, мне нетрудно.

А он будто сам не свой, всем телом ко мне прильнул и бормочет на ухо:

– Все во мне привлекает тебя…

Ну не знаю, не так уж чтобы прям все.

– Я думал, смогу сопротивляться, но твой запах… Он сводит меня с ума…

Я отвернула голову к плечу и принюхалась. Вроде сильно воняет. Хотя постираться, конечно, надо бы, да.

– Я увидел это в твоих глазах сразу, как ты посмотрела на меня … Это судьба…

Чтоб тебя. Я тут едва дышу уже от твоих объятий. Билась, билась, да и закричу:

– Отпусти ж меня наконец, что ж ты за упырь-то такой!

Осклабился радостно, и тут-то меня осенило…

– Ой, – тихонько говорю я, сомлев. – Мамочки…

И перестала сопротивляться. Силы меня как-то сразу оставили. Тут бы мне его кубком по голове огреть или еще чем – а я как в тумане. Только смотрю ему в глаза и вижу, как его лицо ко мне приближается.

– Откинь голову.

Я послушалась и уставилась в потолок. Там паутина, грязища. Думаю, вот бы веничком да тряпочкой пройтись. И на шее своей чувствую его дыхание. Он меня покрепче прижал, и я опять ойкнула.

– Ничего, – шепчет. – Это будет недолго. Не больно. Я буду любить тебя вечно…

Я закрыла глаза. Моей кожи коснулись его клыки.