Дети гламура

ГЛАВА 20

Страх давно прошел — остался мерзкий осадок на дне души, остались смутные воспоминания о маленьком городке, где прошло его детство… Обычное детство провинциального подростка из небогатой семьи, где чаще давали подзатыльники, чем ласкали. Мать — ширококостная, постаревшая раньше времени, грубоватая и громкоголосая. Она работала маляром, каждый вечер принося в дом неистребимый запах масляной краски. Мама очень уставала на работе, и на домашние хлопоты у нее сил не оставалось.

Приходя из школы, Олег разогревал себе обед и спешил удрать на улицу. В квартире типовой хрущобы не пахло уютом. С большим удовольствием он бывал дома у одноклассников, неизменно удивляясь тому, что их матери по воскресеньям пекут пироги. У них же по воскресеньям неизменно затевалась большая стирка, из крохотной ванной комнаты доносился плеск воды и грохот тазов, завывания едва живой стиральной машинки. Распахнутая дверь выпускала клубы неприятно пахнущего хозяйственным мылом горячего пара, от которого отставали обои в прихожей и чихала кошка. Олег незаметно ускользал на улицу, приходил только вечером, когда мать уже гладила подсохшее белье, валясь с ног от усталости, и получал непременную затрещину — за то, что не помогал.

Раз в неделю мать варила огромную кастрюлю ленивых щей, с крупно нарезанной капустой и неизменной ненаваристой костью, о которой почему-то всякий раз думалось, что она осталась еще с прошлой «генеральной» готовки, загружала варево в холодильник, и целую неделю вся семья была сыта этим неприхотливым блюдом, скрашенным, пожалуй, лишь темно-зеленой лодочкой лаврового листа да невеликой горсткой кругленьких перчинок.

Впрочем, и семья была невелика. Еще был отец, он работал бухгалтером, но отец тоже всегда был очень занят, дома бывал редко, а когда бывал, то все читал книги или думал о чем-то своем, о чем ни с кем не разговаривал. И уж тем более с матерью — они с матерью вообще не говорили, и это Олежку не удивляло, он привык.

Жизнь текла ни шатко и ни валко, как это вообще бывает в маленьких, пыльных городках, где никогда ничего не случается. Но в этом случилось, и не сказать, чтобы жители были особо этим обрадованы. Самый дурной фильм ужасов из тех, что шли в единственном городском видеосалоне, не шел в сравнение с произошедшим. В то лето нашли сначала одного убитого, растерзанного ребенка, потом другого… Следующей жертвой стала одноклассница двенадцатилетнего Олега, Вика Концедалова, хорошенькая бледная девочка с огромными шоколадными глазами, она жила в соседнем подъезде.

Вика часто болела, и Олег носил ей домашние задания. Иногда они вместе делали уроки. Вика отставала от одноклассников, а Олег уже тогда проявлял математические способности, да и вообще ему все давалось легко.

Объясняя условие особо заковыристой задачи, он искоса смотрел на соседку, щеки ее румянились от напряжения, золотистые ресницы дрожали, она часто облизывала узкие, яркие губы. Вика с ногами залезала на стул и порой случайно прижималась к Олегу плечом, и тогда ему отчего-то становилось жарко.

Иной раз она приходила сама, всегда очень аккуратно и кокетливо одетая, на висках вились кудряшки-пружинки, и при взгляде на нее у матери всегда мягчело лицо, она неловко гладила девочку по голове и старалась говорить тихо. Олег любил и не любил, когда она приходила, — любил потому, что видел в это время, какой может быть мама, и еще потому, что после Вики в его комнатушке еще долго держался какой-то особый запах, пахло словно молоком, но гораздо свежей и тоньше. А не любил потому, что после ее ухода мать неизменно начинала сетовать на жизнь, говоря, что вот ведь счастливая семья, как ладно живут, и девочка у них как куколка — милая и приветливая… И тут же обрушивалась и на Олега, кричала, что он шпана, что не умеет быть аккуратным, не бережет вещи. Если отец в это время был дома, доставалось и ему. По он, наученный горьким опытом, старался не попадать хозяйке под горячую руку.

В тот день, когда к ним прибежала Викина мама, шел дождь. Дверь ей открыл отец, он только что вернулся, и в прихожей сушил крылья его черный зонт. Викина мама, очень красивая, худенькая, похожая на мальчика и вовсе не похожая на маму, спросила, не приходила ли к ним Вика. Отец подозвал Олега, и он сказал, что после уроков они вместе вышли из школы, но потом Вика куда-то умчалась с подружками, а Олег, что Олег? — он побрел домой.

Мама Вики ушла со слезами на шоколадных, точь-в-точь как у дочери, глазах, а на следующий день все узнали, что девочку нашли мертвой недалеко от гаражей. Она была у подруги и, возвращаясь домой, решила срезать дорогу. Здесь ее и подстерег маньяк, о котором шептался весь город.

Утром Олег вместо первого урока отправился туда, на место трагедии, и своими глазами видел огороженное какой-то лентой (точно взятой у смерти напрокат) пространство между гаражами, куда с трудом протискивался широкоплечий милиционер. Но Вику уже увезли. А вечером отец явился за ним в школу и сказал, что по радио обратились к родителям с просьбой приходить за детьми и вести их домой. И за всеми пришли родители. Олегу было приятно идти с отцом, приятно, что он говорит с ним, но неудобно — как будто он первоклашка, которого за руку тащат домой!

А через некоторое время пришли за отцом. Это случилось ночью, и Олег до сих пор помнит это невнятное чувство тревоги, которое возникло после ночного звонка. Но люди, пришедшие за отцом, были очень вежливы, все время извинялись и говорили, что все разъяснится, что волноваться не стоит, что это ненадолго…

И все действительно разъяснилось. Мать призналась потом, что не хотела рассказывать Олегу всего, надеялась утаить. Но характер у нее был не тот, из нее все сразу рвалось наружу. И в тот день, когда шел уже не дождь, а снег, мать вернулась поздно и сказала, страшно, не по-женски взрыдывая, что это отец убил всех этих детей, и Вику тоже, что он сумасшедший, или маньяк, или и то и другое вместе.

Олег не мог поверить в то, что отец сумасшедший. Он сразу же вспомнил его, тихого, в лучшие минуты даже внимательного, ощутил на своей ладошке тяжесть и теплоту отцовской руки. Нет, сумасшедшие дикими голосами поют песни, или считают себя Наполеонами, или, когда у них бывает белая горячка, как у дяди Толи, школьного сторожа, они гоняют чертей, школьников и шмыгающих повсюду собак. А отец, негромкий, незаметный человек, который все время молчал, читал Пикуля и Александра Дюма и пил только полезный для пищеварения кефир, — он не мог быть сумасшедшим, это явно была какая-то ужасная ошибка…

Олег с матерью уехали из города так быстро, как только смогли. Квартиру долго никто не хотел покупать, все испуганно косились на мать, шептались, что дом этот «проклятый» — в маленьком городишке ничего утаить невозможно. Наконец ее купили, польстившись на невероятно низкую цену, какие-то заезжие люди, а мать с Олегом держали путь в Москву, где жила какая-то загадочная, по-столичному недосягаемая тетя Надя, которую Олег никогда не видел.

Но тетя Надя, мамина сестра, оказалась замечательной теткой. Она приняла их очень хорошо, словно давно ждала. «Ну вот и наши приехали, — хлопотала женщина, — а у меня уже и пирог в духовке, и карп на сковороде зарумянился, и бульон вышел славный!..» Дома мальчика нечасто баловали «бульонами», да и не приняты были дома такие слова. Не бульон, а похлебка. Хозяйка же продолжала приветливо суетиться: «А Олежек-то какой большой да какой крепкий вырос, весь… в мать, весь в мать!»

Муж ее, Петр Васильевич, тоже тепло отнесся к гостям. Или просто Олегу так казалось, потому что он успел привыкнуть к косым взглядам, шипению за спиной, к брезгливости и враждебности окружающего мира? Во всяком случае, московские родственники не задавали вопросов, а Олег, хоть и не слышал слов гениального поэта о том, что дом находится там, где тебя ни о чем не спрашивают, все равно ценил эту деликатную особенность тети Нади.

Их поселили в большой, светлой комнате, тетя ходила на цыпочках, все допытывалась, не надо ли им чего-нибудь, покойно ли они себя чувствуют. Она была очень полная, белотелая и красивая, кустодиевской красотой, а мальчик, надо заметить, уже одолжил однажды у школьного приятеля журнал «Художник», где «Русская Венера» предстала перед ним во всей красе и долго потом снилась взрослеющему мальчишке.

Олегу, что и говорить, понравились пухлые, ласковые руки тети Нади, ее румяные щеки и тихий смех. Она не работала, занималась тем, что готовила вкусную, аппетитную еду, ходила по магазинам, смотрела телевизор. Между прочим, тоже с каким-то особым домашним обаянием, и «обеспечивала уют», по выражению ее мужа. Он был почти такой же толстый и очень веселый, но дома появлялся редко — «работал автосервисом», как с гордостью сказала тетушка. А детей у них, как в сказке говорится, не было.

…Через два месяца мать умерла — зачем-то затеяла субботним утром стирку, может, чтобы почувствовать себя полезной, помочь по хозяйству, и, подняв таз с бельем, вдруг рванула на груди новый красивый халат, захрипела и стала валиться на бок. Олег в это время высекал изо льда искры на катке со своими новыми одноклассниками. Он ведь с малых лет катался отчаянно. А в школе его, к слову сказать, приняли хорошо.

И в тот день он был как-то глупо счастлив, забыв о своих бедах и огорчениях, просто радовался морозному воздуху и быстрому движению по хорошо залитому льду.

Когда вечером он пришел домой, усталый и голодный, все уже кончилось. Замеревший от горя и ужаса, Олег не мог не думать о том, что он будет делать дальше, представляя себе детский дом, которым мать пугала его с пяти лет, когда он не слушался. Но тетя Надя, обняв мальчика и обливая слезами его макушку, сказала, что они решили оставить его у себя. Петр Васильевич стоял рядом, покашливал, и глаза у него подозрительно блестели.

С этого момента жизнь Олега чудесным образом изменилась, словно вместе с матерью ушли и горькие воспоминания. Он не верил, что сможет когда-нибудь привыкнуть к тете Наде и дяде Пете, к их светлому дому, где на стенах висели картины, а полы были покрыты мягкими коврами, не думал, что привыкнет к обильным и вкусным обедам, к воскресным прогулкам, когда они на машине выезжали в театр, или на выставку, или за город, если позволяла погода. Но он привык, может быть, потому, что тетя Надя была родной маминой сестрой и была на нее похожа? Первое время он тосковал по матери, плакал ночами в подушку, вспоминая ее жесткие ладони, вспоминая песни, которые она пела ему в детстве, — про коричневую пуговку и про храброго барабанщика. Отца же не вспоминал больше никогда и внутренне не подготовился к тому, что через много лет боль от того удара неминуемо настигнет его.

Мать перед смертью сменила фамилию на свою, девичью, и Олег получил в наследство маркировку из ее поколенной росписи — ее фамилию. Может быть, и поэтому тоже все, связанное с отцом, он забыл так скоро, так решительно? Он просто не воспринимал той ведущей в непроглядное прошлое фамилии, а она нет-нет да и проскальзывала то в скандальных, приятно щекочущих нервы обывателя документальных фильмах, то в дурацких альманахах, то, подобно мертвому осеннему листу, срывалась у кого-нибудь с языка, словно бы с ветки заколдованного родового дерева. Но Олег предпочитал сжигать листья. И не нашлось никого, кто бы предупредил его, что это будет помогать лишь до поры…

Закончив школу, он поступил в университет. Его приемные родители подарили ему новенькую двухкомнатную квартиру, и Олег совсем забыл о том, что так потрясло его душу много лет назад.

Первый сигнал тревоги относился именно к этому времени. Он выпил на вечеринке… Крепко выпил, хотя пить не любил. И, целуясь с какой-то барышней, укусил ее за губу. Пошла кровь, барышня подняла крик. Его увела Жанна. Чудом удалось избежать скандала. Окровавленного, испуганного, пьяного, Жанна привела его домой и заставила встать под душ, заварила зеленый чай, погладила по голове… И он неожиданно рассказал ей — про отца. И словно бы от этих хмельных откровений потревоженные им злые тени полезли изо всех щелей подсознания, все равно как если бы он развел костер в темной пещере.

С этого момента начались его мучения. Словно на спиритическом сеансе, он вызывал духов прошлого, он перелопатил газеты и книги, где чужие люди говорили об отце (в тоне этих статей неизменно чувствовалась дрожь отвращения, как при виде убитой гадюки), он пытался понять: почему? Что было в этом тихом человеке, что толкало его на эти зверские, бессмысленные убийства? Внешне это никак не сказывалось, значит, было внутри, значит, могло быть и в нем, Олеге…

Он напряженно рассматривал себя в зеркале, но почти ничего от отца не видел. Фигура была материнская, крупная, ширококостная, глаза ее же — такие и у тети Нади, серые глаза в обрамлении черных ресниц врастопырочку. Но вот густые русые волосы — отцовы, и длинные пальцы тоже его… И при мыслях о руках убийцы Олег начинал стонать сквозь зубы, мерить шагами комнату и хрустеть зубами.

Он похудел и почернел, все чаще стал замыкаться в себе. Друзья заметили это. Андрей предположил, что Олег поражен «безответным чувством», посыпались приколы, предположения относительно кандидатуры жестокосердной избранницы, потом шуточки затихли. Тем более что Олег на них не реагировал. И Жанна тоже не смеялась.

Но все проходит, все когда-нибудь кончается, кончились и мучения Олега. Из маленького городишки, где прошло его детство, больше никто до столицы не добирался — не так-то, видать, просто попасть в Москву, нужно по меньшей мере… Но Олег старался не додумывать подобные мысли до конца. Настойчивые призраки прошлого временно перестали его тревожить. Одно только осталось неизменным — Олег продолжал сторониться девушек. Впрочем, это так понятно, он просто слишком занят своей карьерой…

Несколько раз легкодоступные девицы сами подвертывались ему под руку — когда депутат, помощником и личным секретарем которого он служил в то время, ехал развлекаться в сауну, на природу. Но эти «скоротечные огневые контакты», как шутил сам жизнелюбивый депутат, не пугали Олега. Он уже перестал бояться наследственного безумия, которое могло внезапно проявиться. Страх ушел, как уходит многое, исчез, как с белых яблонь дым. И выяснилось — напрасно, если бы он остерегался, как и прежде, то не случилось бы того черного дня, дня, когда вся с таким трудом налаженная жизнь пошла под откос…

Денек выдался утомительный, но когда ближе к вечеру позвонил Кирилл и пригласил на концерт, Олег обрадовался.

— А что за концерт?

— А тебе есть разница, меломан? Фестиваль губной гармоники!

— Серьезно? Ну, пошли. Проветримся.

Фестиваль губной гармоники, как выяснилось, захотела посетить Ольга. Она и высидела концерт до конца, причем серьезно утверждала, что намерена купить и освоить этот волшебный музыкальный инструмент. Развивая идею, переместились в немноголюдный клуб. Оттуда долго звонили — сначала Лаврову, потом Жанне. Задумано было великое перемирие народов. Жанна сказала, что находится далековато от «Ротонды», и простите, это заведение никогда не было в числе ее любимых мест. Лавров посовещался с Юлей и тоже церемонно извинился. У Малыша телефон не отвечал. Пришлось зажигать втроем.

Эту девушку Олег заметил только часа через полтора. Она сидела у стойки — миниатюрная, рыжеволосая, в чрезмерно сверкающем топике и обтягивающих джинсах — и выглядела так, словно присела на минутку. Ждет кого-то? Но тут молодая особа посмотрела на Олега. Очень хорошенькая и улыбается. «Это она мне улыбается? Весьма многообещающе! Пригласить на танец? Не стоит. Угостим лучше коктейлем».

Она назвалась Ксюшей и выпила коктейль залпом, аж заскворчало в соломинке. Засмеялась, откинув с лица волнистую прядь. Олег заговорил о губных гармошках, еще о джазе. Как там приглашают нынче девушек в гости? Предлагают покормить рыбок и выставляют дома на стол банку шпрот? Старо. Не будем мудрить, благо и Ольга с Кириллом отчалили потихоньку.

Он уже давно жил самостоятельно, но часто бывал у своих приемных родителей, ужинал у них, ночевал в своей старой комнате. Так было удобнее, потому что не приходилось вести хозяйство, к которому Олег был вообще не очень-то приспособлен. Вот и теперь припомнил, что в холодильнике — шаром покати, затащил девицу в первый попавшийся маркет и накупил там всяких вкусных вещей. Ксения потребовала, ни много ни мало, мидий и белого сухого вина.

В прихожей горел забытый свет, толпились выброшенные из шкафа ботинки. Олег провел девушку в комнату, служившую гостиной, включил разноцветный фонарик рядом с диваном, выбрал тихую музыку.

— Будем расслабляться? — спросил весело.

Ксюша подпрыгнула на мягком диване и часто-часто закивала. При волшебном свете фонарика она была еще симпатичней, глаза казались темными и глубокими, губы чувственно блестели, и Олег понял, что готов тащить ее в койку прямо сейчас. Но ведь надо же соблюсти традиции!

Он вытащил фужеры, откупорил вино и наполнил бокалы.

— Ох, а ты фрукты не помыл! — виновато-просительно сказала Ксения, пригубливая.

Олег кивнул и отправился на кухню, слыша оттуда, что девушка сменила кассету — теперь это была джазовая флейта Хьюберта Лоусона.

Он вернулся с полной вазой фруктов и сел теперь уже не в кресло а на диван рядом с девушкой. Ксюша пила маленькими глотками вино, съела целую банку мидий, кусала великолепный персик, захлебываясь соком, отщипывала по ягодке от виноградной грозди и так завлекающе смеялась, и пахло от нее так приятно… Посмеиваясь, Олег обнял девушку, она закинула голову, пальцы ее пролетели по его груди. И все погрузилось в сладкую, душную тьму, наполненную звуками флейты.