Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

Часть II

Страшнее всего — рассвет. Ночь была невольной союзницей обеих сторон.

С наступлением же дня хозяевами джунглей становились вьетконговцы. Сквозь черный хаос ветвей начинали медленно проступать фиолетовые пятна утреннего неба. Громче, беспечнее звучали крики птиц. То и дело из джунглей доносились кваканье, стоны, рев и уханье. Почти тотчас стихала беспорядочная ночная пальба. И как страшное, неотвратимое проклятие начинали греметь откуда-то одиночные выстрелы. Беспрерывный посвист пуль в темноте никого не пугал. Дневные выстрелы снайперов поражали цель наверняка.

Пятнадцать бездыханных солдат и офицеров из отряда Мервина и Дылды Рикарда были отправлены в цинковых гробах в Сан-Франциско и Сидней, Вашингтон и Окланд. Отряд был сводный. Вот уже третью неделю он безуспешно преследовал подразделение партизан в нескольких десятках миль от Сайгона. Боевые действия осуществлялись по ночам. Днем приходилось отлеживаться под прикрытием вертолетов.

Впереди едва заметным контуром вырисовывалась чья-то сутулая спина. Мервину казалось, что светает быстрее обычного. С каждым шагом, с каждым движением он все ниже и ниже пригибался к земле. Трудно дышалось. Пот заливал глаза. Ломило ноги, в ушах звенело — давала себя знать многодневная усталость. Наконец, когда двигаться стало совсем невмоготу, по цепочке была шепотом передана команда залечь.

Сутулая спина нырнула в высокую траву. Мервин упал навзничь, расстегнул защитную армейскую рубаху. Сквозь полуприкрытые веки он видел, как по красно-оранжевому небу бежали легкие золотистые облачка.

Было тихо. Сначала Мервин ощущал гудение крови в руках и ногах. Но вот его начало медленно покачивать, словно на качелях. Еще несколько секунд — и он уже мчался вместе с Джун на «судзуки». И хотя под колесами мелькало полотно шоссе, Мервину казалось, что мотоцикл летит по воздуху — не было тряски, не ревел мотор. Потом Джун и «судзуки» исчезли. Осталось лишь ощущение покачивания, будто он плывет в невесомости.

Словно удар гонга, тишину разорвал истерический крик: «Гангстеры! Дьяволы!» Мервин раскрыл глаза, с трудом пришел в себя. Метрах в трех от него кто-то кричал: «Вам бы, ублюдки вонючие, этих змей в Капитолий запустить! Сотнями! Тысячами! В Пентагон! В Белый дом…» Раздался выстрел. Крик оборвался. Далеко-далеко в бледно-палевом небе появились три вертолета. Они приближались медленно и бесшумно — ветер дул в их сторону. Мягко шелестела трава. На невысокой пальме пересвистывались две синие птицы с красными клювами. Тихо, безмятежно, сонно. Мервин достал из сумки банку с пивом, швырнул ее высоко и в сторону. Прогремел выстрел. Выстрел снайпера. Из банки с шипением в две струи вырвалась пивная пена.

Мервин, прижимаясь что было сил к земле, стараясь не дышать, подполз к тому месту, откуда недавно раздавался крик. Как-то странно запрокинув голову, там лежал негр Джек из Чикаго. Глаза его были широко раскрыты. В них застыло выражение недоумения, ужаса, злобы. Неожиданно из-под правой руки убитого выползла и какое-то время пристально смотрела прямо в глаза Мервину небольшая серая кобра. Мервин прицелился в голову змеи из автомата. Стрелять он не решался, боясь привлечь внимание снайперов. Словно зная об этом, кобра медленно, как бы дразня его, поднялась в боевую стойку. Затем, видно, передумала и так же медленно уползла прочь…

Мервин долго смотрел на труп. Он боялся, не смел прикрыть глаза мертвеца. Откуда-то появились большие желтые мухи. Они вились роем над лицом негра. Мервин почувствовал приступ рвоты. Его стошнило — раз, другой. Рвота выпачкала рубашку, штаны. Но он не решился достать платок и вытереть лицо, грудь. Закрыл глаза…

Его мысленному взору предстал шумный сайгонский базар. Блики утреннего солнца лежат на зеленоватых дынях, золотистых манго, красновато-желтых ананасах. Над ними висят фиолетовые грозди винограда. Грозно поблескивают бледно-розовой броней могучие лангусты… Кто-то трогает Мервина за локоть… Он оборачивается. Перед ним стоит невысокого роста буддийский монах. Оранжевые одежды его давно потеряли свой первоначальный цвет. Голова гладко выбрита. Он явно пьян.

«Я ясновидец, сэр, — на скверном английском языке бормочет монах. — Ты счастливый и несчастный, ты здоровый и больной, ты живой и умерший…» Вокруг Мервина и монаха собирается толпа. Подходят пятеро из военной полиции. Монах отпускает руку Мервина, начинает трястись в ритуальной пляске. Движения его становятся конвульсивными, дыхание частым, прерывистым. В тишине, наступившей на площади, раздается его жуткий вопль: «Смерть! Всюду смерть! Запомни слова мои, солдат, не верь жизни! Все ложь! Правда одна! И она — в смерти!..»

Что-то жужжало над самым ухом. Мервин через силу открыл глаза. Над ним висел американский вертолет. Где-то в стороне началась, быстро приближаясь к нему, перестрелка. Через несколько минут редкие прицельные выстрелы сменились беспрерывными автоматными очередями. Завыли мины. С оглушающим грохотом разрывались снаряды, прилетавшие откуда-то издалека — должно быть, с борта американских крейсеров. В воздух вздымались черные вихри земли. Валило как подрубленные многолетние, в полтора обхвата деревья. Пронзительно кричал раненый…

Мервин поднялся было на колени, чтобы взглянуть, что происходит вокруг. И тотчас над его головой и справа тонко пропели пули. И, несмотря на рев, скрежет, грохот, он услышал, почувствовал, ощутил каким-то неведомым ему самому образом направленный в его сторону и именно ему предназначавшийся зов с того света. Он тут же ткнулся лицом в землю.

Посвист пуль прекратился. Падая, он задел плечом труп Джека. Но если еще утром прикосновение к мертвецу вызвало приступ рвоты, то теперь, напротив, Мервин почувствовал облегчение — труп хотя бы с одной стороны был ему надежной защитой…

Пелена дыма, гари и пыли плотно висела над долиной. Запах крови, разлагающихся трупов проникал, казалось, в каждую пору, в самый мозг живых. Во внезапно упавшей на землю тишине громко и зловеще трещали горевшие джунгли. Тишина эта обманула даже такого опытного солдата, как полковник Ките Уэйли. Командир сводного отряда, высокий седой калифорниец, нравился подчиненным своим неизменным спокойствием и опытом старого вояки. Любимое его изречение знал в отряде даже самый юный, безусый рядовой: «Я верю себе, судьбе и святому Франциску». Вот и сейчас, оторвавшись от земли и опершись на локоть, полковник Уэйли бодро выкрикнул:

— Солдаты, бегом за мной к геликоптерам! Погрузим в них наших убитых и раненых товарищей, получим боезапасы и провиант. Вперед, марш, да хранит вас святой Франциск!

Полковник и несколько находившихся рядом с ним солдат подбежали к приземлившемуся вертолету. Уэйли поставил ногу на ступеньку, схватил протянутую ему пилотом руку. И в тот же миг вертолет поразила словно упавшая с неба молния. От взрыва содрогнулась земля. Багровый факел взметнулся к мутному небу.

Упругая волна горячего воздуха отбросила Мервина в сторону. Придя в себя, он ощутил во рту острый привкус горечи. В воздухе висела пелена гари и дыма. Было трудно дышать, казалось, что в легкие с каждым глотком воздуха вонзаются раскаленные металлические опилки.

Мервин с трудом приподнялся на локте. Сквозь серую пленку, заволакивающую небо, солнце казалось раскаленной каплей. Было тихо — удивительно, невероятно тихо. И в этой тишине Мервин вдруг услышал звуки музыки. Она лилась откуда-то издалека — тихая, прекрасная. Мервину казалось, что он уже когда-то слышал эту музыку. Но он никак не мог вспомнить, где и когда это было. Но это было, было!.. Он слишком хорошо помнил и эту радость, и эту печаль, которые и тогда и теперь навеяла на него эта музыка. Постепенно мелодия ширилась, становилась громче, громче. И вот уже Мервин был не в силах выносить того торжественного грома, который заполнил все вокруг…

Внезапно из клубов дыма в нескольких ярдах от него вынырнул сержант Маклаф. Мервин хорошо знал этого австралийца. Вместе они проползли не один десяток миль по горящим джунглям, не из одной ржавой речушки напились теплой отравы. Сержант, широко раскрыв глаза, бежал прямо на него. Живот его был вспорот осколком, он обеими руками зажимал страшную рану. Он что-то кричал, но Мервин ничего не слышал. Австралиец споткнулся о него и исчез в слепящем смерче огня. Мервин даже не почувствовал боли от удара каблуком в грудь. В стороне рвались снаряды. На небольшой высоте промчались транспортные самолеты. Мервин все это отлично видел. И ничего не слышал. «Контужен! Оглох!» — понял он наконец.

Он не знал, сколько прошло времени. Солнце стояло почти в зените. Губы у Мервина пересохли и растрескались до крови. Глаза воспалились. Появились москиты. Они облепили щеки, глаза, губы. «О великий боже! — думал Мервин. — Если все эти испытания ниспосланы мне затем, чтобы проверить истинность моей веры, то поимей милосердие! Силы мои не беспредельны…» Мервин закрывал глаза, и перед ним возникало изображение Иисуса Христа и фрески Рафаэля. Красочную репродукцию ее он видел в одном из альбомов, когда они с Джун были в гостях у дяди Дэниса. Джун, дядя Дэнис — где и когда это было? И было ли это на самом деле, не пригрезилось ли все это ему в перерыве между двумя боями этой долгой войны? Да когда же наконец уберется прочь проклятое солнце? Когда? И уберется ли вообще?

Как все это началось?

Когда они прибыли в Сайгон, их встречал личный эмиссар президента. Все было торжественно, празднично: и оживленно-бодрые лица офицеров союзных войск — американцев, австралийцев, южновьетнамцев, и бравурные мелодии воинских маршей, которые исполнял армейский духовой оркестр, и застенчивые улыбки девушек-подростков, жительниц столицы, приветливо махавших новозеландскими и южновьетнамскими флажками. Две недели, пока их батарея готовилась к отправке на фронт, Мервин был счастлив. В свободные часы он бродил без устали по городу. Просторные, тенистые бульвары Бонар и Шарнэ напоминали Веллингтонский ботанический сад, аллеи в саду Джун. Вид даже простенькой пагоды приводил его в восторг. За час до выступления бледный от волнения Дылда Рикард сообщил ему, что нужны добровольцы в сводный отряд командос. Торопливо, вполголоса, словно боясь, что кто-нибудь их подслушает и опередит, он сказал: «Денег больше, риска меньше. Всю страну исколесим — гарантировано. После каждой операции командос летят в трехнедельный отпуск в Бангкок, Сидней или Токио. Согласен?»

И вот уже третий месяц они в этом отряде. И каждый день может быть их последним днем. За это время погибло столько людей, что они с Дылдой, пожалуй, скоро будут в отряде ветеранами…

Где-то далеко справа шел ожесточенный бой. По небу то и дело проносились истребители. Но судьба этого сражения вряд ли волновала солдат сводного отряда командос. У каждого из них была своя собственная задача: вопреки всему выжить, выжить во что бы то ни стало! Апатия равносильна смерти. Против нее единственная защита — сильная воля. Слабый неизбежно погибал…

Темнота упала на землю сразу. Мервин, видимо, задремал на какое-то время: только что было светло, и вот уже не видно собственной руки. Сначала он испугался, подумав, что не только оглох, но и ослеп. Но вот вновь заполыхали далекие зарницы, и он с радостным облегчением вздохнул и негромко промолвил:

— Наконец-то стемнело, господи!

И потому, что в это мгновение к нему вернулся слух, его собственный голос показался ему оглушительным.

Рядом послышалось торопливое бормотание. Мервин прислушался и узнал голос Дылды Рикарда:

— Добрый Иисус, я знал, что ты оставишь меня в живых! И я сдержу слово, которое дал тебе сегодня. Пожертвую на церковь двадцать пять долларов… Нет, не сто, как обещал… Ну зачем тебе столько? Двадцать пять долларов — знаешь, какие это большие деньги?

— Дылда, ты где? — негромко окликнул товарища Мервин.

— Здесь! — тотчас отозвался тот. — Весь день на этом месте как пришитый. Несколько банок пива выпил, а по нужде по-людски сходить и думать не смел. Ну и денек!..

Дылда продолжал что-то говорить, но Мервин не понял ни слова. По цепочке была передана команда: «Занять круговую оборону!» Вскоре послышался шум винтов снижавшихся геликоптеров. Началась эвакуация отряда на главную базу в один из пригородов Сайгона — Зядинь.

Геликоптеры были мощные, вместительные. Каждый, не считая команды, мог принять на борт тридцать человек. Несколько первых машин увезли убитых и раненых. Наконец наступила очередь уцелевших. Два офицера и сержант американских ВВС быстро формировали очередную группу. Далекая канонада стихла. Кроме шума моторов да негромких слов команды, ничего не было слышно. Ни выстрела. Ни взрыва. А может, и впрямь не было ни партизан, ни снайперов, ни слез и крови, ни животного страха смерти? Может, все это приснилось в дурном сне?

Как только очередной геликоптер отрывался от земли, Мервин молил бога, чтобы все улетавшие на нем благополучно прибыли на базу: «Пусть все они спасутся! Ведь каждый из них старше меня. И почти у каждого жена и дети». — «А как же ты, ты сам?» — сурово спрашивал голос из неподвластных Мервину глубин его сознания. — Тебя же ждет твоя Джун, для которой ты так много значишь?» — «Джун подождет, — спорил он с голосом. — У нас впереди, я знаю, так много хорошего! А у них, помедли они минуту-другую, может вообще ничего не быть. Никогда ничего!»

Дылда откровенно роптал:

— Почему сначала их, а нас потом? Я тоже честно воевал и тоже жить хочу! Где справедливость? Одни уже милуются с девчонками, другие окопы зубами грызут…

Мервин пытался его урезонить, но он распалялся еще больше:

— Кругом взяточники! Даже при бегстве местами на вертолеты торгуют. Я главнокомандующему, я президенту жаловаться буду!.. Эй ты, лейтенант, почем фунт человечины продаешь?

Дылда Рикард и Мервин улетали последним геликоптером. Он был почти пустой. Кроме них, в нем находились два офицера и сержант американских ВВС.

Когда была набрана высота, офицеры пошли к пилотам. Дородный, краснолицый сержант, сидевший в первом ряду, обернулся, брезгливо поморщился:

— Откуда это дерьмом несет?

— Если бы ты не отсиживался на тыловом аэродроме, — зло, вполголоса проговорил Дылда Рикард, — а хватил бы хоть один глоток варева, которое мы последние три месяца хлебали, от тебя тоже, наверное, не «Шанелью» запахло бы!..

— Ах ты щенок новозеландский! — Сержант вскочил со своего места, подошел к Дылде, приподнял его за воротник. — Ты упрекать меня вздумал?!

Он выволок Дылду в проход, умело ударил правым хуком в подбородок. Рикард рухнул на пол. Сержант обернулся к Мервину, не торопясь засучил рукава, широко улыбнулся:

— Что, может, и у тебя, недоносок из островного захолустья, есть ко мне претензии?

Мервин вдруг почувствовал озноб. «Неужели испугался? Наглеца, негодяя испугался?! В джунглях не трусил, а тут…» Выхватил пистолет, направил его в лоб сержанту.

— Стреляю без предупреждения, американский ублюдок. Сейчас ты подымешь моего приятеля и попросишь у него прощения!

Американец ухмыльнулся, развалился в кресле, достал сигареты, намереваясь закурить. Мервин нажал курок. Пуля прошла в дюйме от головы сержанта. Он вскочил, сигареты посыпались на пол. Толстые губы его тряслись.

— Зачем стрелять?.. Стрелять не надо! Ты что?.. Он поднял Дылду, усадил его в кресло рядом с Мервином.

В салон вошли офицеры.

— Что за стрельба? — спросил один из них, глядя на Мервина, прятавшего пистолет в кобуру.

— Случайный выстрел, — спокойно проговорил Мервин.

Офицер посмотрел на сержанта. Тот забился в угол, сидел молча, опустив голову.

Дылда раскрыл глаза, подмигнул Мервину:

— Ничего страшного… Бивали меня и сильнее. А ты герой.

Он достал плоскую флягу, сделал из нее несколько больших глотков. Протянул Мервину:

— Хочешь? «Лунное сияние», божественный эликсир!..

Мервин взял флягу, глотнул раз, другой, третий. Он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла. Впервые в жизни он столько выпил. Однако желанное опьянение не приходило. Мысли не путались, текли спокойной чередой. Скоро они прилетят в Сайгон, и он получит целую пачку писем от Джун. До экспедиции в джунгли, до этой проклятой кровавой экспедиции, он получал ее письма каждый день. Какое это было удивительное, ни с чем не схожее чувство, которое он испытывал всякий раз, вскрывая только что полученный конверт! Ее послания были наивны, безыскусны, но удивительно доверчивы и непосредственны. Он заучивал их наизусть, как молитву, как заклинание, как заговор от напастей, от смерти. Шестнадцать дней они были в Сайгоне до экспедиции. Шестнадцать конвертов лежало в его нагрудных карманах. С тех пор прошло три месяца — более девяноста дней. Значит, он получит девяносто писем? Девяносто страничек ее жизни…

Геликоптер пошел на снижение. Мервин открыл глаза. На земле едва угадывались посадочные огни аэродрома.

— Сейчас горячий душ и сон на две ночи и два дня! — Дылда Рикард зевнул так, что у него хрустнуло в скулах. — А потом, клянусь небом, я предамся всем сладким земным грехам, какие доступны отважному командос!

Уже на земле Мервина кто-то тронул за плечо. Он обернулся — в глаза ему смотрел сержант ВВС.

— Меня зовут Грэхэм, — негромко сказал американец. — Запомни: ты еще умоешься кровью за свои шалости на борту вертолета. Не забудь — Грэ-хэм!

«Обо мне не беспокойся. Здешние операции весьма отдаленно похожи на военные действия. Постреливает, погромыхивает — и только. Мини-война в джунглях. Убитых нет, раненых тоже почти нет. Недавно опять приезжал Боб Хоуп, этот милый, добрый клоун из Голливуда, с целым батальоном своих помощниц. Так воевать, как мы, — со всеми удобствами и почти без риска — можно хоть сто лет…»

Джун отложила письмо и, глядя в окно, за которым шел дождь, задумалась. Тон письма, слишком уж успокаивающий, не внушал доверия. Скупые сообщения газет, радио и телевидения, в подавляющем большинстве нейтральные или хвалебно-победные, тоже, казалось бы, не давали особых поводов для беспокойства. Но это письмо — что-то в нем было не так, не то… И чем более радужными красками рисовал Мервин окопную идиллию, тем более тревожилась Джун. Она снова взяла в руки письмо. Листки его какие-то мятые, грязноватые. Строчки бежали то вниз, то вверх. «Можно подумать, что оно писалось или в дикой спешке, или вовремя приступа тропической лихорадки». Милая Джун, если бы она только знала!..

Но она не знала. И продолжала рассматривать, изучать письмо. Эти листки, все они какие-то мятые, нечистые, несвежие. И пятна на них странные: вот это — земля, а это — трава. Ну что за глупость — кому может взбрести в голову писать письма на голой земле или на траве?!

Джун вздрогнула, уронила листки на пол. Совершенно отчетливо она вдруг увидела: по черной, обугленной земле едва бредет смертельно усталый человек с забинтованной головой. Кровавым заревом полыхает край небес. Ветер гонит черную пыль. Вокруг ни души. Человек поворачивает голову, и Джун узнает его: это Мервин. По всему дому разнесся ее крик:

— Мервин!..

Вспыхнул свет в гостиной. На пороге стоял Седрик Томпсон.

— Что с тобою, девочка?

Джун молча, испуганно смотрела на отца.

— Ты плакала? — Он подошел к ней, погладил по голове.

— Нет, папа, — тихо ответила она.

— Но ведь ты кого-то звала?

— Нет… Я просто задумалась и не заметила, как стемнело…

«С Шарлоттой она была бы откровенней», — подумал Седрик, направляясь в свой кабинет.

Он зажигал свет во всех комнатах, через которые проходил. Последние месяца два-три ему почему-то стало казаться, что в доме постоянно находится кто-то посторонний — не просто посторонний, а враждебный ему… Нужно отдохнуть, подлечить нервы, и все пройдет! Но не проходило. Напротив, после отъезда Шарлотты и Дэниса чувство одиночества, подавленности усилилось. Он плохо спал. Просыпался от малейшего шороха. Желчная раздражительность, никогда ранее не свойственная ему, стала теперь постоянной. С дочерью, со своей обожаемой Джун, Седрик и раньше не всегда находил общий язык. Теперь же они в течение всего дня обменивались несколькими фразами.

Перемены в себе Седрик мог бы объяснить просто: «Старею…» Но в истинной причине своего теперешнего состояния он не признавался даже самому себе…

За два послевоенных десятилетия Седрик привык к положению одного из крупнейших финансистов — некоронованных королей бизнеса страны. Он не был жаден к деньгам. Но власть, которую они давали, сладостное сознание собственного всемогущества влекли его. И вдруг он ощутил, что что-то важное, может быть, даже решающее, начинает постепенно от него ускользать. Но что? И как? Внешне все выглядело благополучно, безупречно: и банковские капиталы, и прибыли компаний продолжали расти. Но он, Седрик Томпсон, глава всех этих банков и компаний, работодатель десятков тысяч людей, вдруг почувствовал, пока еще смутно, что в действие введены какие-то неподвластные ему враждебные силы. Какие? Этого он не знал. Пока не знал. И боялся узнать…

Как-то Седрик и Дэнис возвращались одним из поздних самолетов из Окланда в Веллингтон после открытия там выставки картин художника. Вместе утром вылетели в «северную столицу» (так окландцы с гордостью называли свой город). Томпсон подвез О'Брайена к галерее, где вечером предстояло открытие выставки новых картин художника, и как раз успел вовремя к началу совместного заседания совета директоров своего крупнейшего предприятия в этой части страны — электронно-химического концерна — с представителями подконтрольной Седрику группы окландских банков. Предстояло обсудить перспективы увеличения производства и определить объем предстоящих капиталовложений.

Церемония открытия выставки Дэниса с традиционным бокалом шерри прошла тепло, по-домашнему, несмотря на то, что гостей было более трехсот — почетные консулы многих стран, бизнесмены, художники, поэты. Друзья, недруги, вовсе незнакомые…

Томпсон с удовольствием слушал известного критика, высохшего желчного старика. То и дело потирая пергаментные щеки, зорко поглядывая по сторонам птичьими глазами, он пророчествовал: «Лет через двести любители искусств будут так же охотиться за О'Брайеном, как сейчас — за Веласкесом или Рембрандтом. Да-да, господа, именно так!..»

И вот, поблагодарив стюардессу за чай и закрыв глаза, Седрик стал думать о скорой встрече с Шарлоттой и Джун.

— Скажи, Седрик, что за странные намеки в твой адрес вот уже который раз делает наш дрянной листок «Истина»? — спросил Дэнис, держа в руках развернутую газету.

Седрик открыл глаза, усмехнулся.

— Не считаешь же ты всерьез, что я должен штудировать все бульварные еженедельники страны!

— Ну хотя бы бегло знакомиться с тем, что касается лично тебя или твоих дел…

— На одно это мне пришлось бы тратить круглые сутки!.. Однако что именно в их стряпне тебя встревожило?

— Я не употребил бы столь сильного слова, как «встревожило». Но все же… Вот послушай: «На наш взгляд, заигрывания финансового магната Седрика Томпсона с руководством Национальной федерации труда зашли дальше объятий и даже нескромных поцелуев. Напрашивается вопрос: не предстоит ли им разделить любовное ложе в ближайшее время?..»

— У этих проституток пера и других сравнений, кроме как постельных, нет! — Седрик брезгливо поморщился. — Где им понять, что от мира с профсоюзами выигрываем только мы, промышленники! Знаешь, сколько мне стоит один день простоя всех моих предприятий? Сто двадцать пять тысяч долларов!

— Допустим, — сказал Дэнис. — Но я не дочитал абзац до конца…

— Какие же еще откровения подарила миру потаскуха «Истина»?

— «Однако даже мистеру Томпсону не следует при этом забывать, что и более мощные иностранные промышленные империи рушились от мановения иного нью-йоркского, кливлендского или техасского мизинца…»

— Здесь «Истина» права! — сказал с улыбкой Седрик. — Не насчет мизинца, разумеется. Мизинец — это уж слишком. Права по сути дела.

— Но как же это вообще возможно?

— Возможно. И способов существуют сотни… Например, один из простейших. Оборотный капитал твоих банков — сто миллионов долларов. С известной долей разумного риска ты предоставляешь долговременные ссуды клиентам на эту же сумму. И тут «неожиданно» несколько держателей крупных вкладов (а ими могут быть любые иностранные компании) требуют перевода на свои счета пятнадцати-двадцати миллионов. Другого исхода, кроме банкротства, тут нет!

— И ты можешь все эти сотни разбойничьих способов обезвредить?

— Такое не под силу даже самому господу богу, мой милый Дэнис!

В одном из тщательно охраняемых сейфов Седрика Томпсона лежал доклад руководителя его службы промышленного шпионажа. Доклад назывался «Сверхмощные международные картели открывают крупную игру в Новой Зеландии».

Ничего страшного пока не произошло. Могло и вовсе не произойти. В мире бизнеса ежечасно, ежеминутно, ежесекундно деньги противостоят деньгам, вступают друг с другом в отчаянные схватки — либо погибают, либо побеждают. Таков закон борьбы, борьбы отчаянной, жестокой, из которой зачастую лишь один выход — банкротство. Есть, впрочем, и другой — капитуляция на условиях конкурентов. Этот путь отвергался Седриком напрочь: стоять перед кем-либо на коленях — на такое он не был способен. Первый же путь требовал точного знания: кто конкурент? Этого Седрик пока не знал. Боксер, готовясь к схватке на ринге, проводит «бои с тенью». У Седрика не было такой возможности — отсутствовала тень. По некоторым данным, вернее даже — по интуиции он полагал, что его интересы схлестнулись с интересами крупнейшего японо-американского консорциума. Полагал… и старался не думать об этом…

Седрик снял телефонную трубку, попытался заказать разговор с Парижем. Дежурная на международной станции в Окланде невыносимо долго выясняла, есть ли связь с Францией. Потом операторша, француженка, на ломаном английском языке предпринимала попытки установить нужную фамилию. И все для того лишь, чтобы через час с четвертью объявить, что мадемуазель Дюраль выехала на пять дней в Шампань.

Такое же фиаско потерпела попытка заказать разговор с Рио-де-Жанейро. Дэнис О'Брайен, заявила словоохотливая служащая бразильской почты, из Рио не выезжал. «У него, сеньор, просто разболелись зубы. Мне сообщила об этом жена его сына. Будете повторять вызов или заказ аннулировать?» Нет, он не будет повторять вызов. Бог знает, сколько времени пробудет Дэнис у зубного врача…

Раскрыв настенный бар, Седрик налил рюмку перно, сел в кресло у телевизора, нажал кнопку дистанционного управления. На экране замелькали знакомые изображения кровожадного Индейца и добродушного увальня Матроса с трубкой в зубах — очередной мультипликационный, фильм из американской макси-серии. Седрик убавил звук, отпил из рюмки. Какое-то время он сидел спокойно. И вдруг резко обернулся, внимательно оглядел стену. Он почти физически ощущал, что за ним оттуда изучающе наблюдают. Все же он заставил себя следить за событиями, которые разворачивались на экране. Но через несколько минут мерзкое ощущение, что тебя разглядывают будто в бинокль без твоего ведома, повторилось. Теперь невидимый взгляд исходил, как показалось Седрику, из стены слева. Он даже подошел к ней вплотную, постучал в нескольких местах пальцами. Седрик рассмеялся: «Так ведь и с ума сойти недолго!» Надо что-то делать — двигаться, общаться с людьми, укрыться от несуществующего надзора, спрятаться от надуманной опасности…

Раньше он, недолго раздумывая, отправился бы в один из клубов. Мог бы запросто, без церемоний поехать в любой из лучших домов Веллингтона, посудачить о скачках, о регби, сыграть партию в бильярд, пропустить рюмку-другую бренди. Кто не будет рад (искренне или нет — это другой вопрос) Седрику Томпсону? Но сейчас ему ничего этого не хотелось. Он подошел к окну, раскрыл его, долго смотрел в темноту. Дождь кончился, и, кроме шелеста листьев, не было слышно ни звука.

Седрик подошел к большому письменному столу, заваленному бумагами — письма, проспекты, доклады, меморандумы, отчеты, ведомости, списки… бумажный океан! Взгляд его остановился на двух маленьких розовых прямоугольниках, пришпиленных скрепкой к кремовому бланку. Он взял бланк и стал читать: «Руководство Веллингтонского королевского оперного театра с особой радостью имеет честь пригласить Вас на открытие гастролей выдающегося дирижера современности маэстро Леонарда Бернстайна. Под его вдохновенным управлением Окландский симфонический оркестр исполнит Пятую симфонию Бетховена, произведения Моцарта, Равеля…»

«Когда будет этот концерт? — подумал Седрик. — Сегодня? Который час? Половина седьмого… Поеду!»

— Джун, ты здесь? — крикнул он, повернувшись к гостиной.

— Да, папа, — услышал он негромкий ответ.

— Хочешь послушать Моцарта и увидеть Бернстайна?

— Да, папа.

— Тогда быстро одевайся. Выезд через тридцать минут!

— Хорошо, папа…

Джун начали обучать игре на фортепиано с пятилетнего возраста. С течением времени даже ее отцу стало ясно, что выдающейся пианисткой она не станет. Но преданную любовь к музыке девочке привили на всю жизнь. Часами она могла просиживать у проигрывателя и слушать, слушать, слушать. У нее была недюжинная музыкальная память. Через месяц, а то и два-три после того, как она прослушивала какую-нибудь пьесу, Джун с истинным увлечением и почти без ошибок могла сама подобрать ее на рояле. Были у нее свои кумиры, среди композиторов — романтический Шопен, изящный Беллини, неистовый Вагнер.

В театр они приехали, когда фойе уже опустело и публика заняла места в зале и в ложах. Свет был притушен, и они прошли на свои места никем не замеченные. В ложе, кроме них, никого не было. Джун с интересом смотрела, как долго и сердечно рукоплескали веллингтонцы заокеанскому маэстро — зрелище здесь редкое. Чопорная, сдержанная столичная публика с большим трудом оттаивала даже тогда, когда многоопытные менеджеры угощали ее самыми феерическими представлениями, самыми громкими именами.

Могучие ритмы Пятой симфонии захватили Джун. И только когда исполнялось аллегро, она какое-то время еще испытывала тревогу, вызванную последним письмом Мервина. Но вскоре музыка вытеснила, заглушила тревогу, на время целиком подчинила Джун себе. И уже не было зала, театра, оркестра. Был лишь человек во фраке, по мановениям рук которого она дышала полной грудью или замирала, смеялась, негодовала, торжествовала. Вот рыцарем на волшебном коне она перелетает с одной неприступной скалы на другую. Мелькают черные ущелья, грохочут водопады. Сверкают на солнце боевые доспехи, с каждым взмахом геройского меча редеют, гибнут силы зла и мрака. Едва-едва, намеком, брезжит тема зарождающейся любви. Она нежна и прелестна, как фламандское кружево. Перед ней в растерянности отступают ненависть и страх, равнодушие и корысть. Рождается человек, рождается заря, рождается мир — светлый и радостный…

Сейчас, рассеянно глядя на оркестр, Седрик вспомнил, как накануне отъезда Шарлотты и Дэниса они втроем были в драматическом театре «Даунстейдж». Премьера спектакля по пьесе Чехова «Три сестры» собрала полный зал. Седрик любил этот театр за неизменное умение труппы и администрации создать атмосферу праздничной приподнятости. Достижению эффекта в немалой степени помогало то, что сцена располагалась в центре зала. Кулис не было вовсе. Завершив мизансцены, актеры уходили либо под сцену, либо через входные двери для публики. Зрители сидели за столиками, которые располагались двумя амфитеатрами. Перед началом спектакля молоденькие официантки из актрис-стажерок разносили нехитрый ужин — тощий английский супчик, жареная говядина с горячей подливкой, рисом и овощами, сухие вина. Завсегдатаи премьер — а их было большинство — знали друг друга, что было, впрочем, неизбежно — «Даунстейдж» был единственным постоянно действовавшим драматическим театром столицы.

В перерыве — спектакль состоял из двух действий — Дэнис, выпив подряд два бокала красного вина, воскликнул:

— Клянусь святым Патриком, ты, Седрик, невероятно похож на Соленого! Похож, не так ли? — О'Брайен вопросительно посмотрел на француженку.

— Я — на Соленого?! — Седрик улыбнулся спокойно, добродушно, словно говоря: «Ох уж эти мне чудачества! Но что поделать, от друга и не то стерпишь!»

— Словно брат-близнец! И похож своим главным качеством — как и у него, у тебя сердце заросло бегемотовой кожей!..

— Ты ведь знаешь, что через шесть недель Мервин отправится во Вьетнам? — спросила Шарлотта.

— Допустим, догадываюсь, — согласился Седрик.

— И ты можешь спокойно согласиться с тем, что этот мальчик будет отправлен в адское пекло? Мальчик, который не только является одаренным и славным, но и самым близким другом Джун? — вскричал Дэнис.

— Но я-то, что я могу предпринять в этой связи? — удивился Седрик.

— Надеюсь, ты превосходно понимаешь, что после гибели отца Мервин остался вовсе без средств к жизни. Как мало на свете истинно одаренных людей, как крупнокаратных бриллиантов в природе!..

— Ах, ну к чему эти лирико-эпические отступления? — перебила Дэниса Шарлотта. Говорила она тихо, досадливо при этом морщилась. — Речь идет о том, чтобы как-то устроить этого мальчика. Я имею в виду — прилично устроить. И сделать это так, чтобы выглядело не обидно и по сути было бы щедро и умно. Словом, сделать все так, как это может лишь Седрик Томпсон.

— Если гениальный реставратор самоотверженно и бескорыстно спасает для человечества начавший было умирать шедевр Леонардо или Рафаэля, он совершает безвестный подвиг, — упрямо продолжал свою мысль Дэнис. — Устраивая судьбу Мервина, ты, кто знает, возможно, спасаешь для искусства будущего Бернарда Шоу, или Уолта Уитмена, или Эрнеста Хемингуэя. Ужели столь заманчивая цель не заслуживает попытки?

— Хемингуэй, Шоу — не хочу уноситься ввысь на крыльях столь заманчивых фантазий. — Шарлотта улыбнулась. И тут же продолжала серьезно: — Ну а если Седрик спасет не будущего гения, не звезду драматургии или поэзии, а простого смертного? Человека? Разве так уж Седрику Томпсону это безразлично — тем более что этот человек друг Джун? Иной, может, и вовсе ничего не сделал в своей жизни, заслуживающего внимания. Незаметно прожил жизнь и тихо ушел из нее, как миллиарды других. Но в тяжкую минуту поддержал кого-то теплым словом, или куском хлеба, или просто добрым взглядом — и уже не зря прожил на свете человек. Нет, не зря!

Седрику было на редкость неловко, что именно Шарлотта и Дэнис уговаривают его сделать что-то для Мервина. Если бы на их месте был кто-то другой и речь шла не об этом юноше, то он пошел бы навстречу, не вникая в суть просьбы и, уж конечно, нимало по существу не заботясь о чьей-то судьбе. Тем более что никаких ощутимых усилий или затрат подобная благотворительность не потребовала бы.

Здесь же был случай особый, даже исключительный. Шарлотта и Дэнис были самыми близкими ему людьми. Нельзя было отмахнуться, просто отмолчаться. Тем более что затрагивалась судьба его дочери. Но помочь Мервину, этому нахальному выскочке, этому не в меру честолюбивому маорийцу, который возмечтал пролезть в семью Томпсонов, жениться на его Джун и всех ее миллионах?! Помочь самому исковеркать ее жизнь?!

От Шарлотты Седрик узнал, что Дэнис сам рвался помочь Мервину, помочь и словом и деньгами. По просьбе Томпсона француженка с трудом уговорила О'Брайена ничего не предпринимать до разговора с Седриком. До этого самого разговора.

«Вьетнам — самое подходящее для него место, — думал Седрик, молча слушая Шарлотту и Дэниса. — Более подходящее даже трудно придумать. А если не вернется, я полагаю, моя девочка не очень долго будет убиваться. Для Джун замужество никогда не представит особой проблемы…»

Из раздумья его вывел голос Шарлотты:

— Седрик, ты, кажется, нас не слушаешь?

— Напротив, — встрепенулся Томпсон. — Напротив, моя дорогая. Я весь — глаза и уши.

— Каково же будет твое решение?

— Вы несколько запоздали, друзья мои, — Седрик скупо улыбнулся. — Перед отъездом Мервина в Вайоу-ру я имел с ним обстоятельную беседу. Мною было предложено на выбор несколько вариантов: высокооплачиваемая работа в моем концерне, многолетняя повышенная стипендия на весь период учебы в Веллингтонском университете, наконец, курс в любом английском или американском колледже. Ваш протеже внимательно меня выслушал. И отверг с благодарностью все мои предложения. Так что… — Седрик развел руками.

Свет меж тем погас. Началось второе действие. Если бы Шарлотта и Дэнис не следили напряженно за тем, что происходило на сцене, размышляя вместе с тем над только что услышанным, они заметили бы, что Седрик сильно покраснел. И не выпитое вино было тому причиной. Друзья, родственники, просто знакомые — все знали, что Томпсон мог выпить один бутылку виски и выглядеть при этом совершенно трезвым. Седрик солгал Шарлотте и Дэнису о предложениях, сделанных им Мервину. Точнее — он сказал им полуправду. Предложения эти действительно были сделаны. Но сделаны они были заведомо в столь оскорбительной форме, что Мервин, конечно же, отклонил их, едва удержавшись от ответной грубости. Подаяния — пусть королевского! — он не принял бы никогда. Даже если ему грозила бы голодная смерть. И Седрик это великолепно знал. И, как всякий человек, для которого любая, даже самая маленькая, ложь была противоестественна с детства, он казнил себя безжалостно и методично. Однако где-то в глубине сознания билась мысль о том, что ложь его святая, что поступил он все же правильно. Пусть некрасиво, мерзко, да-да, именно мерзко, но тем не менее единственно правильно… Так было…

Теперь же он внимательно и тревожно смотрел на Джун. Она, казалось, была захвачена музыкой. Он так никогда и не понял, знала ли дочь о его обмане. Никаких вопросов она ему по этому поводу не задавала. Сам же он хранил молчание. Только когда он вспоминал о своем тогдашнем разговоре с Шарлоттой и Дэнисом, им неизменно овладевало чувство болезненного стыда…

Еще не начался антракт, как в ложу Седрика вошел высокий, плотный мужчина. Покрытое загаром энергичное лицо, саркастический взгляд больших навыкате глаз, отлично сшитый вечерний костюм, наимоднейшая трехцветная рубашка, галстук — все выдавало в нем человека преуспевающего и хорошо знающего себе цену.

— Мисс Джун, Седрик, имею честь и удовольствие приветствовать вас в столь знаменательный для нашего захолустья вечер! — Он скривил губы в улыбке, поклонился.

— А-а, это ты, Джордж! — радушно отвечал Седрик. Про себя же подумал: «Чтоб тебя дьявол забрал со всеми твоими друзьями и прихлебателями. Воистину понедельник — тяжелый день. Встречаешь именно того, кого меньше всего хотелось бы встретить…»

Джордж Карнавски, президент Ассоциации промышленников и крупный

банкир, был одним из главных конкурентов Седрика Томпсона. Но Седрик не любил его не за это. Седрику претили и нечистоплотность Карнавски в делах и его подчеркнутый космополитизм. Встречались они редко, только на больших приемах. И то, что этот чванливый выходец из обнищавших прусских дворян бесцеремонно ворвался к ним в ложу, не понравилось Седрику. Не понравилось и насторожило.

— Как безобразно все портят наши окландские неучи! С ними ни Бернстайн, ни Стоковский, ни Кароян совладать не в силах. Это все равно что заставить водопроводчика стричь овцу. Взяться — возьмется, а проку ни на пенс!

— Беру на себя смелость не согласиться с вами, мистер Карнавски! — воскликнула Джун.

— В чем именно, отважусь спросить? — в тон ей ответил Карнавски, обнажая в улыбке великолепные для своих шестидесяти с лишним лет зубы.

— Вы, конечно, веллингтонец?

— Представьте, урожденный и убежденный.

— Следовательно, объективности в отношении окландцев от вас не дождешься!.. Кроме того, вы забыли, что все солисты привезены Бернстайном из Штатов.

— Даже талантливые и многоопытные генералы обречены на поражение, если их армия плохо обучена и ленива. Солисты великолепны, безнадежно плох оркестр!..

— Вы переходите на язык и терминологию военных сводок! — Седрик улыбнулся.

В дверь робко постучали, и в ложу бочком вошел высокий худой юноша.

— Извините, — пробормотал он. — Ради бога, извините за вторжение…

— Вилли? Здравствуй, Вилли, — сказала Джун. — Как ты здесь очутился? Прошу познакомиться, Джордж Карнавски — Жадина Вилли. Ой, простите! Вилли Соммервиль, сын банкира и наш сосед…

Карнавски величественно протянул Вилли руку, которую тот благоговейно пожал. Седрик едва кивнул ему головой..

— Послушай, Седрик. — Карнавски, взяв Томпсона под руку, отвел его в дальний угол ложи. — Я понимаю, сплетни о твоих финансовых затруднениях, говоря словами этого, как его… Марка Твена, «сильно преувеличены»… Если все же они хоть в малейшей мере основательны, я сочту за честь оказать тебе любую помощь, на какую буду способен…

«Скверный, очень скверный симптом. — Седрик задумчиво улыбнулся, прищурился. — Джордж Карнавски заговорил искренне. Джордж Карнавски предлагает помощь… Скверный симптом». Вслух он сказал:

— Неужели, Джордж, я похож на человека, который чем-то удручен?

— Я бы этого не сказал! — проговорил Карнавски, внимательно вглядываясь в лицо Томпсона.

«Не сказал бы, — передразнил его про себя Седрик. — Вынюхивать примчался, стервятник!..»

— Кто бы ни навел тебя на этот след, — сказал он, — тебя бессовестно надули, Джордж Карнавски! Тема исчерпана. Предлагаю пройти в бар администрации, промочить горло.

И, не дожидаясь ответа Карнавски, Седрик вышел в фойе. В другое время и при иных обстоятельствах он не удостоил бы этого человека даже минутным разговором…

Джун между тем забавлялась разговором с Вилли.

— Как тебе нравится вторая скрипка? — спрашивала она.

— Вторая скрипка?.. Ну да, эта, — мямлил Вилли. — А еще вот тот, который рядом с медными тарелками на трубе дудит…

Очки его запотели, он старательно протирал их платком. «Чего доброго, сейчас всю музыку разбирать заставит, — с тоской думал он. — Лучше бы про регби завела разговор. Тогда уж я заикаться не стал бы».

«Для Вилли Бах и Оффенбах — одно и то же! — думала Джун. — Зато он наверняка помнит, какая лошадь и на каком ипподроме страны пришла вчера первой».

— Вчера ты, конечно, выиграл на скачках? — спросила она.

— Выиграл! — Вилли простодушно улыбнулся. — Принцесса Восхода принесла три доллара двадцать центов за билет, Геркулес — пять долларов ровно, Капризуля — два с полтиной, Розалинда — шесть долларов тридцать пять центов, Граф — четырнадцать долларов, Атаман в комбинации с Глазастым Вихрем — сто четыре доллара…

— Постой! — Джун засмеялась. — Пощади! Расскажи уж лучше, чего можно, по-твоему, ждать от нашего «Олл Блэкс» в европейском турне?

— На континенте нам по-прежнему делать нечего, — вдохновенно начал Вилли. — Правда, французы, покажут, как обычно, жесткую игру. Шотландцам чуть-чуть недостает техники. Из-за этой малости мы их и бьем регулярно. Как всегда, опасен Уэллс…

«Боже мой! — думала Джун, с улыбкой глядя на продолжавшего болтать Вилли. — Все его интересы легко можно упрятать в бумажник!» Ей, как и всякой девушке, нравилось внимание мужчин. Вроде бы ни к чему ей робкое ухаживание Жадины Вилли, но все-таки… Ведь вот он узнал — скорее всего у администратора, что ее отцу посланы билеты, и явился сюда в надежде, что встретит ее здесь… Он мучается. Изнывает. Для него концерт симфонической музыки — пытка. Пытка, а все же он сидит здесь. Из-за нее, Джун…

Однако она тут же испытала раскаяние за свое пустое минутное тщеславие. Что же это, как не тщеславие? Ведь ей же никто, никто не нужен на целом свете, кроме Мервина. Будь он здесь, он посмеялся бы вместе с ней над ее горе-кавалерами.

Только вот беда — видно, не до смеха теперь Мервину. Иначе почему так болит ее сердце, почему так часто хочется ей плакать?

О боже, что может сделать с душой человека музыка Бетховена!

— Разве я когда-нибудь раньше поверил бы, что три недели могут пролететь так незаметно, как не попавшая в тебя пуля!

Дылда Рикард посмотрел на Мервина, словно ожидая, что тот объяснит ему, почему так быстро прошел их отпуск. Но Мервин ничего не ответил. Он приподнялся на локте, чтобы еще раз попытаться заткнуть тряпьем дыру в стене шалаша. Попытка его не увенчалась успехом.

Дожди… Они начались позавчера и теперь будут продолжаться много недель. «Старики», воевавшие в джунглях второй год, предупреждали: сами по себе дожди безвредны, опасна сопутствующая им лихорадка. А от нее одно верное средство — виски. Мервин повернулся на бок, достал флягу, медленно отпил из нее,

Вода была везде. Мокрыми были обувь и одежда. Даже воздух был пропитан водой. Стоило лишь выставить пустую кружку из шалаша, как она тотчас наполнилась бы до краев.

— Правильно, парень! Адская влага снаружи, райская — внутри, — хохотнул высокий, длинноносый австралиец Барри, лежавший справа от Мервина.

— За голову каждого партизана обещано двести пятьдесят монет, — раздумчиво проговорил Дылда, глядя на дырявую крышу шалаша. — Только подумать, сколько человек я бы уже поймал, если бы не дожди. Иногда я прямо-таки чувствую, как у меня из кармана вытаскивают мои кровные доллары. И кто?! Дожди! Чертовщина какая-то..

Мервин невольно рассмеялся, сначала тихо, потом громче, пока не зашелся тяжелым, рвущим грудь кашлем.

— Смейся, смейся. — Дылда вскочил на ноги, зашлепал по лужам на полу. — Смеяться я буду тогда, когда усядусь в каком-нибудь кабачке с красоткой, в тепле, в безопасности, а в карманах у меня будут похрустывать — сто голов туземцев умножить на двести пятьдесят долларов — двадцать пять тысяч.

Шалаш был большой, рассчитанный человек на тридцать. Его поставили наспех, кое-как, надеясь, что ливень пройдет, что это еще не начало дождей, что синоптики правы. Но метеорология на этот раз подвела. И вот они застряли здесь, в двухстах милях к северо-востоку от Сайгона, далеко от своих баз, во власти дождей и джунглей. Где-то неподалеку должен был находиться небольшой резервный, аэродром — да что в нем толку в этот сезон дождей? И раненых-то едва ли эвакуируешь. Геликоптеры не дотянут, а все другие машины на такую мокрую почву сесть не могут.

Дождь усиливался. Рывками налетал ветер.

— Не так представлял я себе наше предприятие, — зло проворчал Дылда Рикард. — Воюем — это понятно. Лишения терпим — тоже. Но когда нет возможности честно делать деньги — это невыносимо.

— Предъяви Пентагону счет за дрянную погоду! — проворчал длинноносый Барри.

Мервин тоже хотел сказать, что и он иначе представлял себе все это. Но он промолчал. Что толку болтать попусту? Изменить ничего не изменишь, надо жить дальше, мириться со всем, что его окружает. Жизнь — разве она не стоит того?

«Хотел бы я знать, что ответила бы на это Джун? Моя гордячка, моя честная и непримиримая Джун… Впрочем, не так уж, наверно, трудно быть правдивым и чистым, когда у тебя есть все, когда тебе все дается легко и просто! — И тут же ему стало стыдно: — Я упрекаю Джун, упрекаю в том, что мне сейчас скверно. Господи, что же это творится со мною, если я так подумал о Джун?»

Мервин снова отхлебнул виски.

— Послушай, — зашептал Дылда, присаживаясь ближе к товарищу, — по-моему, мы с тобой прогадали, что подались в этот отряд, будь он неладен!

— Но ты же сам…

— Знаю, знаю, — перебил Дылда. — Ошибся. Может, первый раз в жизни чутье обмануло.

— Чего же ты теперь хочешь? — устало спросил Мервин.

— Подымать якорь и ставить парус.

— А курс?

— Наша батарея. По слухам, там, где она сейчас стоит, все ее бои, вместе взятые, не стоят и одного в этом отряде. Тихо, ничто тебе не угрожает, населения хватает — выбирай себе хоть на каждый день либо партизана, либо партизаночку!

— Дерьмо ты первосортное! — сказал Мервин.

— Согласен быть и второсортным — лишь бы при деньгах.

Раздался протяжный вой. Этот звук был им хорошо знаком: мина! И каждый прижался плотнее к земле, зажмурил глаза.

Сильный взрыв тряхнул землю. «Тяжелая мина», — успел подумать Мервин.

И тут же шалаш начал разваливаться. Все кругом подернулось черным дымом — тягучим, едким, горьким. Со всех сторон раздавались ругательства, стоны, крики о помощи. Дождь все усиливался…

Мервину то и дело приходилось вытирать лицо рукой. Впечатление было такое, словно с неба вода лилась непрерывными струями из великого множества разом открытых кранов. Сначала было холодно, знобило, но вскоре по всему телу разлился непривычный жар. Его охватила слабость. Несмотря на то, что тело его вот уже вторые сутки омывалось дождем, Мервин почувствовал, что его прошиб пот. Он хотел подняться на ноги и не мог. «Может, от усталости, — подумал Мервин. — А может, от холодного дождя. И, уж во всяком случае, не от страха…» При мысли о страхе Мервин усмехнулся — что угодно, но только не это. Но почему его не слушаются ноги? Он быстро ощупал их руками. Вроде бы все в порядке. Только какая-то вязкая жижа под коленями. И этот черный дым. Не видать ни зги.

Он нашарил на поясе фонарик. Сноп света вырвал из темноты левую, потом правую икры ног. «Кровь, моя кровь, — недоуменно подумал он. — Значит, я ранен?..»

На свет фонаря приполз длинноносый австралиец Барри. Он близоруко щурился, пытаясь определить, кто это демаскирует отряд, когда противник сидит у них буквально на плечах.

— Чтоб тебе… чтоб ты пропал со своим фонарем и глупостью! Жаль, очки потерял, а то полюбовался бы на идиота!

— Ты еще в любви этому самоубийце объяснился бы! — выкрикнул кто-то из темноты. — Отодвинься в сторону, слышишь? Я сейчас приласкаю его из автомата!..

Чья-то рука плотно прикрыла свет фонаря.

— Ты с ума сошел! — услышал Мервин голос Дылды Рикарда.

Теперь, когда фонарь погас, шум дождя стал особенно тревожным, устрашающим.

— Я, кажется, ранен, — негромко сказал Мервин. И сам удивился спокойствию, с которым были произнесены эти слова.

— Меня вроде тоже задело. — Дылда провел рукой по правой ляжке, зачем-то понюхал ладонь, лизнул ее. Кровь есть кровь.

— Барри, — позвал он. — Давай оттащим его в санитарный шалаш. Это ведь совсем рядом.

— Давай, — зло отозвался австралиец. — Хотя я с гораздо большим удовольствием оттащил бы этого глупца на кладбище!..

Врач отряда, молодой и на редкость молчаливый ирландец, наспех осмотрел Мервина. Внутри санитарного шалаша была натянута тройная палатка. Здесь было почти сухо, почти тепло, почти уютно. Во время осмотра толстый, похожий на евнуха санитар включал и выключал по команде врача сильный переносной фонарь.

— Так, парень, — осторожно притрагиваясь к икрам его обеих ног, говорил врач Мервину, — ничего страшного. Сквозное ранение мягких тканей. Через две недели сможешь вновь твистовать.

— Тут в самый раз твистовать с ливнями, змеями и минами! — хохотнул высоким бабьим голоском санитар-евнух и тут же осекся под взглядом врача-ирландца.

— Сделайте перевязку, Вильям, — строго сказал тот. — Да как следует.

— Слушаюсь, доктор, — пролепетал санитар и торопливо стал готовить бинты, вату, белую мазь.

— Укол, укол прежде всего сделай комбинированный. — Доктор еще мгновение с явным недовольством наблюдал за действиями санитара. Потом обернулся к Дылде: — Ну, давайте посмотрим теперь, что у вас с ногой. Та-ак, аналогичная история. Радуйтесь — кость не задета, цела-целехонька.

Когда с перевязками было покончено, врач попросил австралийца Барри позвать командира отряда. Вскоре в шалаше-лазарете появился подполковник американской армии.

— Чем я могу быть полезен медицине? — спросил он, входя в шалаш.

— Этих двух парней, — врач кивнул в сторону Мервина и Дылды Рикарда, — нужно срочно переправить в Сайгон и госпитализировать.

— Что — глубоко царапнуло? — подполковник с симпатией посмотрел на новозеландцев.

— Ранения пустяковые, — заметил доктор. И, понизив голос, добавил: — Боюсь, в обоих случаях — неопознанная контузия.

— Но, помилуйте, как я могу отсюда доставить их в столицу?

— Это не моя забота! — сухо отрезал доктор.

— Ну а если бы они были ранены тяжело? — раздраженно спросил подполковник.

— Тогда их тем более следовало бы эвакуировать! — едва сдерживаясь, ответил доктор. И тут же взорвался: — Что вы мне здесь допрос чините? Я наследственный эскулап, а не окопный живодер. Моя профессия тем в корне и отличается от вашего ремесла, что она не калечит, а врачует разум и тело!

«Не везет мне на докторов, — повернувшись к ирландцу спиной, подумал подполковник. — Опять какой-то слюнтяй из Беркли попался!.. В этой войне в джунглях нам как раз только и не хватает, что философствующих неврастеников и архигуманных паникеров. Однако что же мне, в самом деле, делать с этими двумя сосунками? Жаль, нет под рукой той детской коляски, из которой они лишь вчера выползли. В ней и отправил бы их в тыловой рай». Он еще постоял некоторое время, размышляя. Потом обратился к Мервину и Дылде:

— Вы настоящие герои, ребята! Будь у меня сотня таких молодцов, через неделю я уже вышел бы к дельте Хонгха. Однако сейчас вам надо залатать эти чепуховые дырки. Таскать с собой я вас не могу — это будет тяжко и для вас, и для отряда. В трех милях отсюда, строго на юго-восток, расположен резервный аэродром. Мой радист вызовет самолет, а вам надо доковылять туда как можно быстрее. Там есть несколько человек нашей охраны. Сможете?

Дылда и Мервин встали, сделали несколько шагов.

— Пожалуй, — сказал Дылда. Мервин, сжав зубы, молча кивнул.

— Провожатого выделить? — подполковник задал этот вопрос, уже подойдя к выходу из палатки. — Сами доберетесь? Отлично. Сержант, выдай им тряпье со вчерашних вьетконговцев. Все-таки маскировка. И с богом, ребята!

«Бог давным-давно оставил эти места, — угрюмо подумал Мервин. — Если и бродит здесь кто сейчас, так это сатана со своими подручными…»

Весь мир окутала черная мокрая мгла. Дождь не шел, он висел в воздухе сплошной пеленой. И лишь мерный, монотонный гул бьющей о землю и о листья воды изредка напоминал о разверзшихся небесах. Невольно думалось, что эта мгла, эта вода, эта размытая земля неизменны со дня сотворения и что так было, так есть и так будет во веки веков. И иначе быть не может.

А еще думал Мервин о том, что живет на свете извечная великая боль. И что у него — капля этой боли. Каждый человек с самого рождения и до смерти обречен на эту боль. У одних она больше, у других — меньше, но есть она у каждого. Одни несут ее молчаливо и мужественно, другие — с причитаниями и стонами. Есть ли что-либо на свете сильнее этой неизбывной человеческой боли?

Есть. Любовь сильнее ее. Но для этого любовь должна быть тоже великой. Испепеляющей боль. Очищающей и возвышающей душу. Наверно, у Джун тоже есть своя боль. Эта боль — он, Мервин, окровавленный и грязный, бредущий в чужих лохмотьях по чужой земле, спотыкающийся и падающий, слепой и страждущий в этой вечной ночи, брошенный всеми и всеми забытый. Всеми, кроме нее. И если суждено им когда-либо свидеться вновь, он попытается сделать все, чтобы утишить ее боль…

Дылде Рикарду тоже было трудно идти. Он то и дело тихонько стонал, особенно когда натыкался раненой ногой на корягу или упавшее дерево. Хотя и было черным-черно, они не рискнули идти по дороге, а шли вдоль нее, продираясь сквозь кустарник и мелкий лес. Дылда шел первым, ощупывая пространство впереди себя длинной бамбуковой палкой, прислушиваясь к каждому подозрительному шуму. Он был счастлив, что так легко отделался, легче даже, чем Мервин, — подумаешь, осколком поранило ляжку! Зато теперь они попадут в свою батарею. Но, перед тем как снова отправиться на фронт, они гульнут с Мервином по высшему классу. После госпиталя каждый имеет возможность побеситься в Бангкоке, или Токио, или далее Гонолулу. Вот уж тогда он докажет этому разине Мервину, какой можно доставить себе «плезир», когда всем этим зеленым бумажкам тесно в твоих карманах. Это уж точно будет манифик!..

Дылда снова наткнулся на ствол дерева, хотел было в сердцах выругаться, но какой-то шум вынудил его закрыть рот и даже подавить стон. Он остановился, напрягая зрение и слух, затаив дыхание. Шедший сзади Мервин натолкнулся на Дылду и замычал от боли.

— Замри, — прошептал Дылда, — прямо по курсу кто-то шлепает по грязи!..

Они ждали несколько минут, ждали напряженно и настороженно. Но, кроме ровного гула ливня да стука своих сердец, ничего не слышали.

— Не уложит нас снайпер, так убьет страх! — с горечью проговорил Мервин.

— Страх и осторожность — вещи разные, — возразил Дылда.

Мервин смолчал. Не хотелось говорить, двигаться, думать. Клонило в сон. Он пробовал идти с закрытыми глазами. И каждый раз почти сразу же оступался, и боль в ногах была такой пронзительной, что Мервину казалось, будто кто-то всадил ему в ноги штык. Споткнувшись в очередной раз, Мервин мысленно выругался и обреченно подумал, что, видно, этому пути не будет конца.

Словно отгадав его мысли, Дылда сказал:

— По-моему, осталось ярдов пятьсот. Где-то рядом должна быть развилка дороги. Сразу за ней налево начнется летное поле.

Он еще раз с радостью отметил про себя, что его задело легче, чем Мервина. Война — огромная лотерея. Как все лотереи, она слепа. Впрочем, старых солдат убивают реже. Убивают молодых. Пока им с Мервином чертовски везет. Даже эти их ранения — они ведь совсем легкие. Зато как это красиво и гордо звучит: «Ветеран, отменный воин — все при нем; и награды и ранения». Правда, наград пока нет, но они будут. Они обязательно будут…

Где же тут аэродром? Ни проблеска огня, ни звука голоса. Темно, пустынно, как в заброшенном склепе. Или они все спят в уверенности, что в такую ночь не сунутся ни свои, ни чужие? Опасные иллюзии!..

Вдруг дорожный посох Дылды Рикарда уткнулся во что-то большое, твердое. Секунду-другую он ощупывал неожиданно возникшее на их пути препятствие. Потом едва слышно окликнул Мервина, сдерживая радостное возбуждение: «Похоже, что добрались. Давай искать дверь».

Они пошли вдоль стены на ощупь. И почти тотчас же услышали, как в помещении раздался выстрел. За ним последовал другой, третий.

— Ложись! — прохрипел Дылда. И тут же оба привычно упали на землю и лежали довольно долго. За стеной было тихо.

— Пойдем, — сказал Мервин. С каждой минутой он чувствовал себя все хуже. Немели, отнимались ноги. Все тело горело. Голова была словно налита ртутью. Он первый нащупал ручку и рванул дверь на себя. Дылда отпрыгнул в одну сторону, Мервин — в другую — на всякий случай. Бывало сплошь и рядом, что первого, кто показывался в дверном проеме, прошивали с разных точек одновременно две, а то и три автоматные очереди. Сейчас этого не случилось.

Качнулся язычок огня свечи, качнулся раз-другой и замер. Строение оказалось длинным высоким сараем. Свеча стояла на столе в дальнем от двери правом углу.

— Похоже, что здесь никого нет! — пробормотал Дылда.

Мервин молча направился к столу. Ему хотелось взглянуть на этот мирный огонек, ощутить его тепло, убедиться, что это не сон, что они прошли все же эти проклятые три мили. Он протянул было руку к свече и тут же услышал характерный щелчок пистолета, который ставят на боевой взвод. В следующую секунду Мервин и Дылда уже лежали на полу под прикрытием стола.

— Кто здесь? — всматриваясь в темноту, спросил Дылда.

— Знакомый акцент! — резко произнес грубый мужской голос. — Где-то я его уже слышал. А ну-ка ты, покажись.

Дылда и Мервин взглянули друг на друга, но не шелохнулись.

— Через пять секунд бросаю гранату, — спокойно произнес голос.

«Глупец! — с досадой подумал Мервин. — Ведь учили же нас — прежде чем проникать в незнакомые помещения, выведи из строя все чужие источники света. Лучших мишеней, чем мы сейчас, и не придумаешь. И всего-то нужно было задуть свечу — тогда вели бы разговор с этим невидимкой на равных…»

— Осталось три секунды, — бесстрастно сказал голос.

«Стрелять на звук, но ведь он может быть не один, — тоскливо прикинул Мервин. — А опрокинуть стол и нырнуть в сторону — на это просто не хватит сил!»

В то же мгновение суетливым рывком на ноги поднялся Дылда. Лицо его побелело от страха, и по нему текли слезы — слезы жалости к себе.

— Не надо гранаты, — крикнул он. — Не надо! Я вот он, здесь!..

— А-а-а! Сортирный вояка! — В голосе зазвучала издевка. — А где же твой приятель? Помнится, мы так и не закончили с ним нашу приятную беседу!..

— Здесь, он тоже здесь! — торопливо проговорил Дылда. — Ему трудно подняться, он в обе ноги ранен, а я — в одну!..

«Да он у этого зажравшегося в тылу янки вроде бы прощения просит! — с внезапно охватившей его злобой подумал Мервин. — Прощения — за что?! За то, что нас еще не прикончили партизаны?»

Стараясь не застонать от боли, он привстал на одно колено, потом медленно поднялся во весь рост. Из темноты вышел красномордый сержант ВВС. Он остановился шагах в трех от стола и некоторое время разглядывал исподлобья Мервина и Дылду. Маскировочный костюм его был разорван в нескольких местах, лицо покрыто ссадинами.

— А-а, кто старое помянет — тому глаз вон!.. Это вам, кивята желторотые, говорю я — Грэхэм Барлоу. — Он махнул рукою, словно после долгого спора с самим собою принял наконец твердое решение. — О'кэй?

— О'кэй! Великолепно! — затараторил Дылда Рикард. — Предлагаю по глотку рома. Лучший ром, какой только есть в Сайгоне! Зря, что ли, я флягу столько миль волок?

— Ром так ром, — снисходительно согласился американец. — Сегодня я добрее самой ласковой сестры милосердия.

Он взял флягу и стал пить из нее жадными глотками. Его шатало, ром лился ему на подбородок, на шею, на пол. Наконец он вернул флягу Дылде и тяжело оперся руками о стол.

— Наследство небось миллионное получил? — заискивающе хихикнул Дылда. — Или еще в чем повезло?

— Что-о? — тупо спросил американец. И тут же, словно проснувшись, продолжал: — А-а, это ты, кивеныш… Нет, наследства я не получил. Зато у меня другое семейное торжество. Сегодня получил письмо, что мой отчим подох.

— Что, крутой человек был? — участливо поинтересовался Дылда.

— Крутой? Не то слово… Поверишь, у меня к пятнадцати годам все передние зубы покойничком выбиты были. Бывало, придет домой пьяный со скачек. Он на скачках все свои жалкие центы просаживал. Так вот, подвернусь я ему под руку — бац мне кулаком в рыло. И очередного зуба как не бывало… И этот шрам, — он показал на багровый рубец на щеке, — тоже память о покойничке. Из-за него я на улицу мальчишкой ушел, сестра шлюхой стала…

— Незавидный дэдди, — сокрушенно поддакнул Дылда, отпив рома и вновь передавая флягу американцу.

— Ничего, — злорадно сверкнул тот глазами. — Я в прошлом году в отпуск к себе летал, в Орегон. Ну, на прощание и отделал, как ты говоришь, «дэдди». Печень да почки малость с места ему сдвинул. Вот он и присоединился наконец-таки к большинству…

Грэхэм запрокинул голову, вылил в горло остатки рома.

— Будет ли самолет на Сайгон? — негромко спросил Мервин.

— Должен скоро быть, — ответил американец. — Каких-то двух раненых вывезти должны. А-а, это, наверно, о вас была речь? — Он пьяно ухмыльнулся.

— Неужели тут больше никого нет? — Дылда поежился.

— Туземцы на постах вокруг аэродрома, — американец пренебрежительно махнул рукой. — А кто еще?

— Да мы вроде слышали выстрелы, когда сюда подходили, — сказал Дылда.

— Выстрелы? — Грэхэм пожал плечами. — Партизаны. Лазутчики… Мне сегодня охрана троих привела.

Свеча почти догорела. Американец обернулся к Дылде, протянул руку, сказал:

— Дай-ка фонарь!

И, включив сильный дальний свет, пошел в глубь сарая. Дылда и Мервин двинулись следом. Каждый шаг причинял им боль. Сейчас бы упасть прямо вот тут, на земляной пол и забыть, забыть, забыть обо всем на свете!.. Но американец здесь старший, от него зависит, посадить их на самолет или нет, и надо делать вид, что им интересно, куда он их ведет, и слушать, что он расскажет. А тот остановился и, осветив одну за другой три небольшие кучки какого-то тряпья, произнес:

— Так ни слова и не сказали, мерзавки!

— Кто? — спросил Мервин.

— Да хотя бы вот эта, — в сердцах воскликнул американец и осветил ближайшую к нему кучу. Мервин наклонился, пытаясь разглядеть то, на что показывал Грэхэм.

— Но ведь это же девочка, почти ребенок! — в ужасе вскричал Мервин, не в силах оторвать взгляда от залитого кровью лица. Над левой бровью чернел аккуратный кружок — сюда вошла пуля. Рот девочки был раскрыт, словно она еще силилась что-то крикнуть. Худые, почти прозрачные руки со сжатыми кулачками лежали на груди.

— Хорош ребенок! — зло проговорил американец. Он пнул ногой голову трупа, перевел луч фонаря дальше. — Может быть, эта тоже ребенок? Или вот эта? Так вот эти детки хотели подорвать аэродром, понятно? Тот самый, с которого сегодня уже улетело более пятидесяти раненых и с которого через полчаса улетите вы.

— К черту раненых! И к черту нас! — тихо сказал Мервин. — Кто вам сказал, что они хотели подорвать аэродром?

— Брось, парень, дурака валять! — американец нахмурился. — Идет война. Сегодня ты жив. А завтра? Туземцы из охраны приволокли трех деревенских девок. Ну а лазутчицы они или нет — теперь один бог разберется в этом. Пришлепали бы вы чуть раньше, позабавились бы вместе. Дылда Рикард, который молча стоял поодаль, согласно кивая словам американца, первый заметил, что с Мервином творится что-то неладное. Он, словно задыхаясь, ловил ртом воздух, руки его судорожно дергались.

— Мервин! — крикнул что было сил Дылда, чувствуя, что сейчас произойдет что-то страшное, — Мервин!!!

И настолько страшен был этот крик, что американец сразу отрезвел. Улыбка сползла с его губ. Он рванул из-за пояса пистолет, но на какую-то долю секунды опоздал.

— Убийца! Палач! — с каждым словом Мервин всаживал в американца пулю. Он еще что-то кричал невнятное, похожее скорее на стон, на дикий звериный стон. И все стрелял и стрелял. Он бы стрелял и еще в этого корчившегося на полу гада, если бы в пистолете не кончились патроны. Но они кончились.

Переступив через тело американца, Мервин прикрыл тело одной из девочек полой старой, грязной шинели, которая валялась тут же. Выпрямившись, он перевел дыхание и только тогда услышал причитания Дылды:

— Что ты наделал? Ну что ты наделал? Нас обоих ждет военно-полевой суд! Четверть унции своего же свинца от своих же получим в затылок!..

Он поднял с пола фонарь, который продолжал гореть, подбежал к двери, прислушался. Вернувшись к Мервину, с трудом вырвал из его руки пистолет. Тщательно протер его своим грязным носовым платком, бросил на пол рядом с трупом одной из девочек. Почему-то перейдя на шепот, спросил:

— Пистолет за тобой записан? Или это трофейный?

Мервин, казалось, не слышал или не понял вопросов Дылды. Он молча смотрел на него остекленевшими глазами.

— Уходить, бежать отсюда! Бежать как можно быстрее! — говорил Дылда, легонько подталкивая Мервина к двери.

Они прошли ярдов пятьдесят, когда их окликнул кто-то по-вьетнамски.

— Часовой? — спросил Дылда.

— Начальник караула! Кто вы? — послышалось в ответ из темноты на довольно сносном английском.

— Раненые, — торопливо сообщил Дылда,

— Ваш самолет заходит на посадку…

Взлетали под минометным обстрелом партизан, В предрассветной мгле Дылда Рикард видел всплески земляных фонтанов на взлетной полосе. Делая круг, самолет наклонился на крыло. В иллюминаторе появился огненный столб. Дылда сдавленно вскрикнул. Пылал сарай. Тот самый сарай…

Седрик Томпсон стоял на верхней смотровой площадке горы Виктории. Был прозрачный, прохладный, безветренный вечер. Далеко внизу крохотные небоскребы искрились золотистыми звездочками окон. Красно-желтые фонари высвечивали то ровные линии, то причудливые изгибы, то плавные дуги улиц, по которым светящимися точками ползли автомобили. Где-то за автострадой уютно мерцали, словно крупная колония светлячков, окна коттеджей Кандалах. Правее серебряным шатром на черном небе раскинулся Лоуэр-Хатт. Наибольшее же впечатление на, где, хотя и с трудом, можно было разглядеть башню Национального музея, овал стадиона, купол католического собора, прямоугольник городской мэрии, строгие контуры старого университета и просторные причалы по обе стороны морского вокзала.

Далеко внизу люди спешили в этот час в гости и домой. Со стадным энтузиазмом рвались на очередной кинобоевик и с молчаливой многозначительностью простаивали с рюмкой шерри у картин на выставке модного художника. Спаивали свою смазливую секретаршу в «Коучмене» и веселились на дне рождения внучатой племянницы или помолвке дочери брата приятеля троюродной сестры.

Далеко внизу приземлился самолет. Кровавой каплей протекла по улице в порт полицейская машина. За ней со скорбным воем последовала карета «скорой помощи».

Далеко внизу люди рождались и умирали, радовались и горевали. В человеческом муравейнике бушевали страсти, отголоски которых долетали сюда, на вершину горы Виктории, еле слышным эхом. Правда, и здесь все еще суетились туристы, да несколько парочек замерли в объятиях на сиденьях своих автомобилей. Но Седрик не обращал внимания ни на тех, ни на других. Облокотившись на балюстраду, он разглядывал город, вслушивался в дыхание океана, думал о своем.

Он вспомнил, что последний раз был здесь лет десять назад — привез Джун показать ей город с высоты. Было это днем, дул сильный ветер, даже отсюда, с высоты, были видны океанские волны. Он крепко держал ее за руку, а она, показывая пальцем на дома и улицы, старательно повторяла его объяснения. Потом она вырвала свою руку из его руки. «Я же не маленькая, папа!» — «Но ты же видишь, какой ураган». — «А я ухвачусь за дерево или за камень, и никакой ураган ничего мне не сделает». — «Доченька, такой ветер может сдуть в пропасть не только человека, но и дом и автомобиль». — «А вот и не может, не может!» — Джун смеялась. «Когда мы поедем домой, я покажу тебе надпись, предупреждающую водителя быть особо осторожным при сильных порывах ветра…»

Седрик знал, что сами веллингтонцы редко поднимаются на эту гору, так же как парижане редко посещают Эйфелеву башню, а римляне — Колизей. И сейчас он едва ли бы смог объяснить себе, почему оказался здесь. Так просто, без всякой причины. Разве что потому, что дышится здесь легче и думается свободнее…

Он посмотрел в ту сторону, где за проливом Кука распростерся Южный остров. Он любил его больше, чем шумный и напыщенный Северный. И не только потому, что там родился. Ему было по душе неторопливое течение жизни даже в больших городах юга — Крайстчерче, Инверкаргилле, Данидине. Пустынные пляжи Западного берега, хрустальные дали Квинстауна, суровые в своей первозданности заливы Фиордлэнда, полузабытые золотые прииски, равнины и сады Кентербери — как все это было ему дорого и близко, как хорошо он все это знал, исколесив в свое время даже самые укромные уголки юга!

Седрик плохо помнил свое детство. Но один эпизод неизменно возникал в его памяти, когда он думал о самой радостной и беззаботной поре своей жизни.

Большая и богатая ферма недалеко от Крайстчерча. Он и дочь владельца фермы Кэтти возвращались из дальней утренней поездки на велосипедах к морю. Было светло, тепло и радостно, как может быть радостно в двенадцать лет. И вдруг дождь. Поначалу мелкий, он постепенно перешел в проливной. Промокнув до нитки, они укрылись в придорожной часовне. Они долго сидели на полу молча, околдованные тишиной, полумраком, уединением. Наконец в узкое окно часовни заглянуло солнце, словно приглашая их продолжить путешествие. Они вышли из часовни и тут только увидели, что часовня расположена в стороне от дороги в яблоневом саду. Большие, сильные, щедрые деревья уходили куда-то вдаль, и все они были усыпаны крупными красными плодами. Дождь умыл яблоки. Над садом повисла радуга. «Смотри! — восторженно воскликнула Кэтти. — Будто кто развесил на деревьях тысячи маленьких солнц!» — «Ты знаешь, я бы хотел, чтобы мы всегда дружили, — сказал он. — А ты?» — «И я, — серьезно ответила девочка — и чтобы на каждый день нашей жизни хватило по солнцу. Их ведь здесь так много». Сколько лет прошло с того дня, а он помнил все так, словно это случилось какой-нибудь день назад. И Кэтти, и дождь, и часовню, и радугу, и тысячи ярко-красных солнц, висевших прямо над головой, — веселых, добрых солнц его родного Кентербери…

Милая, добрая Кэтти! Как ни много было этих красных солнц в том саду, их не хватило и на четверть прожитых им дней! Седрик вздохнул. Подымался ветер. Стало прохладно. Седрик застегнул пиджак, поднял воротник. Пожалуй, пора…

Через несколько минут он въехал в город и, миновав оптовые рынки, остановил машину у популярной в городе сауны, принадлежащей австрийцу Францу, который был когда-то профессиональным боксером. И свое нынешнее дело он попытался построить на «спортивно-научной» основе. «Все эти смешанные бани есть разврат и расстройство здоровья. В чем есть польза сауны? — любил он пофилософствовать с клиентами, когда наплыв их не был особенно велик. — Польза сауны есть в многочисленных переменах теплого и холодного. Хвойный экстракт на пар есть обязателен. И еще есть очень хорошо — массаж. Мужской массаж — не женщина! Женщина массаж есть глупость сплошной. Или ты занимайся укреплением здоровья, или глупость делать». Франц был человек строгих правил и в быту и в бизнесе.

Несмотря на поздний час, входная дверь была открыта. Поднявшись по лестнице на второй этаж, Седрик столкнулся лицом к лицу с Францем. Тот укладывал грязные полотенца в мешок — готовил их к отправке в прачечную.

— Доброй ночи, Франц!

— Мистер Томпсон? — Австриец был удивлен. — Чем можно вам служить?

— Все посетители, наверно, разошлись?

— Очень ушли, мистер Томпсон. Часа полтора. Я тоже вот-вот собираюсь исчезать сам.

— А я как раз хотел попросить тебя не закрывать твое великолепное заведение.

— Но это никак не есть возможно!

— На свете нет ничего невозможного, — усмехнулся Седрик, — было бы желание…

— Но я же не могу нарушить лицензия, — простонал Франц. — Штраф съест моя месячная выручка!

— Какой штраф? Почему?

— После девяти вода и энергий очень дорогой. Все приходит домой, смотрит телевизион, купаться ванная.

— Ах, это! — Седрик достал из бокового кармана бумажник, вынул из него продолговатую книжку, что-то написал в ней, вырвал листок и протянул его Францу. — Вот открытый чек. Впишешь в него любую трехзначную цифру…

Как это прекрасно — войти в баню, когда она только что тщательно вымыта, хорошо проветрена и вновь согрета. В парной такой густой и вместе с тем прозрачный каленый пар, что трудно не только дышать, но и двигаться. Тихо-тихо. Кажется, что эта горячая тишина тонко, едва уловимо звенит. Ни о чем не хочется думать…

Соскочив с верхней полки, добегаешь до бассейна и с разбегу падаешь в студеную воду. Холод обжигает кожу, захватывает дух, ломит в висках… Когда же попадаешь на массажный стол — а для истинного приверженца бань момент этот наступает через несколько часов интенсивной смены жары и холода, — голова настолько ясна, что думается особенно легко и беспечно. Не мешает вежливая болтовня массажиста, и даже его наиболее утонченные садистско-инквизиторские приемы не в состоянии исторгнуть из твоей груди ничего, кроме умиротворенного покряхтывания.

Франц выгибал и сжимал, похлопывал и давил, растирал и мял распаренное тело Седрика и говорил, говорил, говорил — о том, как трудно стало жить на свете мелкому предпринимателю, как тает, как мороженое в парилке, стоимость доллара, как многолетние клиенты перестают ходить в баню — дорого, два доллара стоит лишь входной билет.

Седрик поддакивал. И вспоминал… Когда это было, господи? Тридцать, сорок лет назад? Какое, право, это имеет значение? Это было!.. Первые студенческие каникулы, которые он проводил в Квинстауне. В соседнем коттедже снимала комнату молоденькая американка. Какое красивое у нее было имя — ему хотелось вновь и вновь повторять его нараспев: «Роуз — ма — ри». Она была старше его года на три и опытнее — на полжизни. Она научила его целоваться. И она научила его любви. Его поражало, что у нее ко всему, буквально ко всему в жизни был строго деловой подход. Поражало — да, но он стеснялся сказать ей об этом. Она не умела и не хотела восхищаться «окружающей средой». «Зачем же ты приехала сюда?» — удивлялся он. «Считается, что здесь самый чистый на земле воздух», — холодно отвечала она. Когда Седрик предложил Роузмари выйти за него замуж, она рассмеялась и долго не могла успокоиться. «Но ведь мы же с тобой близки! — горячо воскликнул он. — И я как честный человек…» — «Дурачок!» — искренне пожалела его ока. Седрик и на секунду не допускал мысли о том, что Роузмари говорит всерьез.

Он был настолько влюблен, что мог бы ради Роузмари, не задумываясь, обмануть, украсть, может быть, даже убить, наконец. Он поехал бы, побежал бы, пополз бы за ней на край света. Прозрение, горькое и жестокое, произошло внезапно. Однажды вечером к Роузмари приехал ее отец. На следующее утро Седрик направился проведать ее. Проходя по саду своей владычицы, он услышал голоса, доносившиеся из ее комнаты через раскрытое окно:

— Не увлеклась ли ты и впрямь этим юнцом?

— Зачем ты меня обижаешь, папа? Он же нищий. И, что еще хуже, на этих островах идиотов он законченный и совершенный идиот!..

— Браво, дочка! Настоящему американцу не пристало забывать, что мы — это мы. А все другие хуже нас. Я имею в виду коренных янки, а не всякую приблудную шваль вроде черных, желтых, красных…

Седрик едва ли смог бы объяснить, почему ему вдруг вспомнилось все это именно сейчас. Он уехал из Квинстауна в то злополучное утро. Спустя много лет, приехав в Америку, он попытался найти Роузмари. Однако особой настойчивости в этих поисках не проявил. «И — к лучшему», — решил он про себя. Ни духовного удовлетворения, ни даже обычной человеческой радости, столь нужной людям, столь желанной, первая любовь Седрику Томпсону не принесла…

«Который теперь час? Три или даже четыре часа утра. Джун спит и видит счастливые сны. И она будет — должна быть счастливее меня. Дети должны быть счастливее родителей. Да и почему ей, собственно, быть несчастной? Вот только парень ей попался не совсем такой, какого я хотел бы видеть своим зятем. Но тут ни я, ни кто другой ничего сделать не в силах. Во всем, что касается ее намерений и убеждений, Джун с самого детства тверже самых крепких скал».

Уже совсем рассвело, когда Седрик вышел из бани на улицу. Франц провожал его до самых дверей — стоял на пороге, смотрел, как щедрый ночной клиент садился в машину. На улицах не было ни души. Седрик медленно проехал через центр города. Внезапно из-за поворота выплыл автофургон, остановился у мясного магазина. Из кабины выскочили два молодца в белоснежных халатах, стали выгружать бараньи туши. По параллельной улице прогромыхал открытый грузовик-платформа, груженный металлическими ящиками с бутылками молока. И снова тишина, снова ни души. Особенно странно было видеть пустынным самый большой тоннель города, обычно забитый десятками автомобилей, сейчас он тоже был погружен в глубокий сон.

Какое-то время Седрик ехал вдоль берега. Море было тихое, ласковое, ни волны, ни ряби — сонный прилив. Оставив слева Мирамар, машина помчалась вдоль взлетной площадки аэродрома. Отчаянно зевая, дежурный механик помог Седрику расчехлить его небольшой спортивный самолет. Когда он был уже в воздухе, механик поскреб пятерней затылок, проворчал: «И чего не спится? Видно, деньги душу тянут, покоя не дают. Ну куда полетел? Зачем?» И, поеживаясь, направился в одно из служебных помещений — досматривать прерванный сон.

Седрик был уже далеко. И высоко. На земле мерцали еще кое-где цепочки уличных фонарей. Океанские лайнеры, супертанкеры, почтенные сухогрузы казались отсюда игрушечными. Мертвые причалы. Мертвый город. Мертвое море…

И почти тотчас же Седрик увидел солнце. Багровый факел его осветил полнеба ярким пламенем. Под крыльями самолета показались легкие облачка, легкие и светлые, неслись они куда-то, влекомые ветром. Их становилось все больше и больше, и вот они закрыли землю плотной пеленой. Седрик обычно не получал особого удовольствия от вождения автомобиля или самолета. Но сейчас ощущение полета — это плавное скольжение по воздуху, когда мотор выключен и легкий самолетик словно птица парит в воздухе, захватило его. «Шарлотта и Дэнис, как далеко вы сейчас от меня, друзья мои! Не знаю, как ты, мой старый дружище Дэнис, но Шарлотта, наверняка, почувствует в эту минуту, что я тепло вспоминаю вас и мысленно обнимаю… Удивительно, как редко оказываются рядом друзья — именно тогда, когда они должны быть рядом…»

Седрик вспомнил недавний разговор с Джун. «Ты когда-нибудь вспоминаешь мать?» — спросил он дочь. «Очень часто, папа. Но я смутно помню ее. Когда я думаю о маме, я не представляю себе конкретного человека, просто возникает чувство тепла, света и радости». — «А что бы ты сказала, если у тебя появилась бы… новая мать?» — «Мне новая мама не нужна. Мама может быть только одна. Если же ты думаешь о Шарлотте, ваш брак был бы мне по душе. И она была бы мне не мамой, а старшей сестрой».

Удивительно, как быстро бегут годы. Кажется, недавно укладывал он в кроватку рядом с малышкой Джун куклу. И вот она уже размышляет как взрослая женщина… Что ж, Шарлотта будет отличной сестрой его Джун, заботливой и строгой, любящей и требовательной.

О чем-то его настойчиво запрашивала служба контроля веллингтонского аэропорта, запрашивала уже в третий раз. Седрик не отвечал. Он жадно рассматривал землю, появившуюся в просветах облаков. Она была желто-зеленая, теплая, родная. Она звала, манила, притягивала к себе настойчиво, неодолимо.

И она неумолимо надвигалась, становилась все больше, все ближе…

— Азиатская Венеция! — восхищенно проговорил Дылда, глядя из окна автомобиля на проносившиеся мимо улицы Бангкока. — Смотри, смотри, золотища-то сколько на куполе! Не иначе королевский дворец.

— Это храм Ват-Пиксайжат, — сказал сидевший за рулем лейтенант из американской военной администрации, согласившийся подвезти Мервина и Дылду Рикарда от аэропорта до центра города.

— Еще один канал! — Дылда толкал Мервина локтем в бок, вертел головой то влево, то вправо. — А сколько джонок, сколько разных лодок! Вот бы прокатиться!

— За десять дней отпуска можно успеть слетать на Луну и вернуться на Землю, не то что на лодке по каналу прогуляться, — раздраженно сказал Мервин.

— У тебя после ранения хроническая хандра — огрызнулся Дылда.

Облокотившись на спинку переднего сиденья, он спросил американского офицера:

— Что бы нам здесь еще посмотреть, кроме храмов и каналов?

— Все зависит от того, каковы ваши вкусы, наклонности и содержимое кошельков. Можно сходить на экскурсию в один из университетов. В Таммасарт, например. Хотя недавно красным агитаторам удалось спровоцировать там студенческие беспорядки.

— Учебные заведения нас почему-то не очень волнуют, — усмехнувшись, сказал Дылда. — А вот за информацию о других заведениях мы были бы признательны.

Лейтенант достал из ящичка на панели управления брошюру, протянул ее Дылде:

— В этом путеводителе упомянуты все места, которые могут заинтересовать наших фронтовиков.

Машина шла теперь вдоль широкой улицы, по сторонам которой тянулись витрины магазинов — ювелирных, продуктовых, универсальных. Заметно гуще стал поток автомобилей. Шумная, пестрая, разноязыкая и разноплеменная толпа текла по тротуарам. Был ранний вечер, зажигались первые огни.

— Путеводитель — это не то, — разочарованно протянул Дылда. — По тропам, указанным в нем, до нас прошли десятки тысяч. Вот если бы вы нам указали не столь проторенные тропы… Ну, скажем, такое местечко, где девочки хорошо знают свое дело…

— Этим я не интересуюсь, — холодно и отчужденно произнес лейтенант.

Дылда хмыкнул, потупился.

Мервин смотрел в окно и не слушал, что говорят. После ранения прошло больше месяца. За все это время он не получил от Джун ни письма, ни открытки. Несколько раз пытался связаться с ней по телефону из госпиталя, и всякий раз телефонистка отвечала одно и то же: «Извините, сэр. Заказанный вами номер не отвечает». За день до выхода из госпиталя случилось совсем непонятное: несколько его последних писем, адресованных Джун, вернулись с пометкой: «Адресат выбыл. Новый адрес неизвестен».

Ясно как день, что это какое-то недоразумение. Но, пока оно разрешится, он будет отрезан от Джун, от ее писем. Казалось бы, ну что такое слова — даже слова признания, любви, если они посланы на листке бумаги с другого конца света? Ведь ты не видишь при этом лица их пославшей. И долететь до тебя они могут при обстоятельствах совсем иных, чем при которых писались, — как свет от умершей звезды. Но Мервину слова Джун были нужны не просто как очередное подтверждение ее чувств. Они нужны ему, чтобы пережить все страшные ады войны, пережить и остаться самим собой. Они нужны ему — и именно сейчас — как морфий тяжко раненному в критический момент. И какое мучение, какое нечеловеческое мучение, когда он его не получает!..

— Где-то я недавно читал о местном «приюте» любви. Вот туда я вас, пожалуй, доставлю, — неожиданно сказал лейтенант, свернул с проспекта в боковую улочку и вскоре остановился у входа в приземистое каменное здание. — Скорее всего это здесь. Желаю повеселиться! — Он с неприязнью посмотрел на Дылду и Мервина.

Несколько секунд — и его машина растаяла в густых синих сумерках.

— Всякий раз, когда я теперь встречаю американца, — вполголоса произнес Дылда, глядя в ту сторону, где исчез автомобиль, — я вспоминаю того, там, в сарае… И мне все мерещится, что они знают, кто его убил. Тебе не страшно?

Мервин ничего не ответил.

Та часть улицы, в которой они оказались, выглядела пустынной, заброшенной. Перед домом не горел фонарь, не видно было света и в окнах. Было здесь так удивительно тихо, словно они находились где-то далеко от одной из главных артерий большого города. Вечерний воздух тропиков был пропитан терпкими, дурманящими запахами.

Парадная дверь оказалась незапертой, и они вошли. Тусклая лампочка освещала три-четыре ступеньки, ведущие вниз. За второй, более массивной дверью их встретила молодая женщина в длинном синем платье. Она приветливо улыбнулась, отчего ее косенькие миндалевидные глаза стали еще уже, и сказала по-английски с милым акцентом:

— Счастлива приветствовать вас, господа офицеры, в этом приюте мира и радости. Разрешите ваши фуражки. Чтобы попасть в «Райские кущи Бангкока», вам нужно спуститься в скоростном лифте на триста ярдов. Согласны ли вы осуществить это путешествие в подземный мир?

— Да-да, согласны! — радостно ответил Дылда.

— Входной билет — двадцать пять долларов. — = Получив от Дылды деньги, женщина в синем сказала: — Теперь прошу сюда!

Мервин и Рикард вошли в металлическую клеть, похожую на те, что используют на угольных шахтах.

— Начинаем спуск! — не переставая улыбаться, женщина захлопнула дверь клети, нажала кнопку.

В то же мгновение раздался чудовищный металлический скрежет, клеть вздрогнула, задрожала и полетела вниз. Мелькали деревянные перекрытия, слабо освещенные входы в штреки. Так продолжалось минуты две. Потом все погрузилось в темноту. Мервин и Дылда инстинктивно прижались друг к другу. Внезапно из мрака возник висящий на ржавом крюке скелет. Он захохотал, откидывая нижнюю челюсть, протянул костяшки рук к клети, пытаясь схватить тех, кто в ней находился. Скелет исчез, захлебнувшись в дьявольском хохоте, и тотчас завыл, заорал, завизжал хор вампиров, вурдалаков, каких-то чудищ и гадов, стремящихся забраться в клеть.

Внезапно все прекратилось — исчезли жуткие призраки, стало тихо. Где-то вдалеке забрезжил розоватый свет, послышались слабые звуки музыки. И вот Дылда и Мервин, выйдя из клети, очутились на лужайке, окруженной зелеными кустами и деревьями.

— Сэ манифик! — ошеломленно пробормотал Дылда.

— Каждый, кто хочет попасть к нам, должен пройти через чистилище, — улыбнулась женщина в синем. — Теперь вас ждут неземные утехи и наслаждения!

— Там, в джунглях, мы каждую секунду проходили через такое чистилище, по сравнению с которым этот ваш балаган — веселая рождественская сказка! — сказал Мервин.

— И все же здорово придумано, — возразил Дылда. — С размахом, по-американски! Мы ведь не спустились и на метр — это просто сад за домом!

«Какого дьявола нужно нам здесь, в этой азиатской дыре?» — тоскливо подумал Мервин. Он был зол на себя, на Дылду Рикарда, на весь мир… Ну нет писем от Джун. Так ведь это не она не пишет, а почта плохо работает. Ну ранило его. Так ведь легко же совсем! А сколько солдат гибнет?..

Они пересекли лужайку и оказались перед скрытым в кустах баром. Заказав виски со льдом, уселись в широкие низкие кресла. И тут же подле них возникли две девушки: высокая, гибкая негритянка и рослая белая девушка, одинаково одетые, вернее сказать — раздетые: изящные короны из золотистой бумаги на головах, розовые раковины на сосках, золотые пояски на талии, золотые туфли. Бармен подал им на подносе две рюмки.

— Меня зовут Мери. — Негритянка улыбнулась, взяла рюмку, поставила ее на столик перед собой. — А это Ширли!

Тихие звуки музыки будили воспоминания о чем-то далеком, полузабытом, радостном. О чем? Может быть, о рождественской службе в соборе — той, на которой они последний раз были вместе с отцом? Мервин закрыл глаза, подперев голову руками. Это было совсем недавно — немногим более полугода назад. Недавно? Нет, это было сто лет назад, в совсем другой жизни… Или этого не было, а все привиделось ему сейчас под воздействием музыки?!

— Вам нравится музыка? — негромко спросила его Ширли.

Он поднял голову, открыл глаза и внимательно посмотрел на девушку.

— Мы решили прогуляться по саду, — сказал Дылда. Рикард, все это время шептавшийся с хихикающей Мери. — Посмотрим, что за плоды зреют на здешних деревьях!

Он обнял негритянку за голые плечи, и они скрылись в кустах.

— Мы тоже пойдем? — спросила Ширли и взяла Мервина под руку.

Он снова посмотрел на нее, спросил:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— И давно ты здесь, в «раю»?

— Какое тебе дело? — Девушка оттолкнула Мервина. — Ты что, войсковой

капеллан? Хочешь меня исповедовать? Так я в бога не верю!

— Не сердись, — мягко сказал Мервин. — Я же не хотел тебя обидеть.

— Я не сержусь, — усмехнулась девушка. — Я не злая! — Она громко засмеялась, прищурила глаза. — Мне наплевать, зачем тебе это нужно. Я расскажу чистую правду. Только правде-то не верит никто. Один матросик меня вот тоже расспрашивал. Я ему доверилась. А он рассердился и чуть меня не задушил. «Врешь, шлюха, — говорит. — Вас послушать, так вы все — девы непорочные, жертвы зла и насилия!»

Где-то в стороне все так же тихо играла музыка. Ровный розовый свет струился, казалось, со всех сторон.

— Я была монашенкой, — сказала вдруг Ширли. — Не смейся, солдат, да-да — монашенкой!

— Я не смеюсь…

— Наверно, я появилась на свет в монастыре, в Швейцарии. Во всяком случае, первые мои впечатления — это монастырь, ни отца, ни матери своих не знаю. Моя мать, по слухам, богатая женщина. Она, говорили, живет где-то в Америке. Она дала монастырю кучу денег с условием, что имя ее останется тайной для всех, в том числе и для меня — ее родной дочери. А в том, что я очутилась здесь, нет никакого чуда. Никакой магии. Одна мафия! Ха-ха-ха! Честное слово, неплохо звучит — мафия, магия… Десять лет назад мне поручили отвезти из Берна на Тайвань больного старика миссионера. На обратном пути мне предстояла пересадка и ночевка в Гонконге. Ночью в отеле я потеряла сознание, а очнулась здесь…

— Почему же ты не убежала?

— Пробовала. Дважды, даже трижды. Ловили. Избивали до полусмерти. Потом смирилась. Если подумать всерьез, кому я нужна? Да и не умею я ничего.

Из-за ближних деревьев появились Мери и Дылда Рикард.

— Сэ манифик! — ухмыляясь, проговорил вполголоса на ухо Мервину Дылда.

— Ширли, уйдемте отсюда куда-нибудь, — болезненно поморщился Мервин, взял девушку под руку. — Куда идти?

— Туда! — Ширли показала рукой влево.

Она раздвинула несколько толстых веток, пропустила Мервина вперед:

— Прошу вас, сэр, в мою скромную келью!

Мервин сделал несколько шаговое любопытством огляделся. Комната мастерски имитировала уголок леса. Обтянутые коричневым, белесым, зеленым нейлоном, рельефно выступали мощные стволы деревьев, густые кусты. Потолок был затянут сплошным сплетением ветвей. Не было видно ни ламп, ни зеркал, ни мебели. Мягкий зеленый ковер с длинным травянистым ворсом покрывал весь пол.

Ширли легла на него, поманила рукой Мервина. Он сел рядом. Над головой девушки висело на длинном зеленом шнуре золотистое яблоко. Она дотянулась до него рукой и легонько дернула вниз. И тут же свет, который сочился сквозь ветви потолка, исчез. Мервин почувствовал, как руки Ширли едва прикоснулись к его лицу, нежно и крепко обняли за шею.

— Ты красивый, смуглый, чистый — я вижу, — шептала она.

Шепот ее был горячим, прерывистым. Мервин чувствовал, что губы ее лихорадочно ищут его.

— Иди ко мне скорее!..

Мервин и сам не знал, откуда у него взялись силы оторвать от себя Ширли. Он сел, обхватил голову руками.

— Ты что? — услышал он ее встревоженный голос. — Где ты?

— Зажги, пожалуйста, лампу, — попросил Мервин. Сквозь ветви на потолке просочился мягкий свет. Широко раскрытыми глазами Ширли испуганно смотрела на Мервина.

— Ты извини, — сказал Мервин, отводя взгляд в сторону. — Не могу!.. Ты не беспокойся, я заплачу столько, сколько следует. Но не могу.

Ширли не расслышала или не поняла его слов. Приподнявшись на локте, она заглянула ему в глаза, спросила:

— Я тебе противна, да?

— Как ты можешь так говорить? — смущенно бормотал Мервин. — Ты такая красивая!..

— Тогда в чем же дело? — почти зло потребовала она ответа.

— У меня есть невеста, — проговорил Мервин, чувствуя, как при этом краснеют его щеки, лоб, уши.

— Что?! — Ширли вскочила на ноги. — Повтори, что ты сказал.

— Я сказал, что меня ждет невеста, — произнес Мервин.

— Невеста! Ха-ха! — взорвалась Ширли. — «Вы только посмотрите на этого сосунка! Его дома ждет невеста! Ему конфетку да вафельку надо было бы у маменьки выпросить, а он в бардак приперся, слюнтяй! — Ее голос становился все более резким, пока не перешел в визг, Она упала лицом на ковер и забилась всем телом в рыданиях,

Он попытался было ее утешить, погладить по плечу, но она отпрянула как ужаленная. Глядя на Мервина полными слез глазами, она проговорила неожиданно почти спокойным голосом:

— Страшно жить, когда нет надежды на будущее. Вот у тебя, солдат, есть такая надежда. И у невесты твоей есть. И у других. У меня такой надежды нет. Я мертвец среди живых. И не надо, не надо меня успокаивать…

Потом Дылда и Мервин сидели в баре вдвоем: решили выпить еще по виски и уходить. Следующим утром предстояла церемония награждения таиландскими орденами, и им хотелось выспаться. Однако Дылда пребывал в философическом настроении и жаждал во что бы то ни стало высказаться.

— Ты — романтик, Мервин, — благодушно бубнил он, слегка покачиваясь всём туловищем из стороны в сторону. Таким пьяным Мервин не видел его никогда. Дылда обвел все вокруг неровным жестом руки, восхищенно чмокнул: — Н-н-да… Вот это предприятие! Ты — романтик и всю жизнь будешь нищим, хоть женись на дочках- всех наших миллионеров, вместе взятых. А я человек деловой. И я говорю тебе: тому, кто владеет десятком-другим таких заведений, как это, не нужны ни заводы, ни фермы, ни… экс… экс… черт бы его побрал — экспорт капитала… Так это, кажется, называется? Самое главное, что здесь максимально возможная прибыль. И — все довольны! Мы, новозеландцы, классические ханжи. Проституция, видите ли, нашей морали не подходит. Да почему? Почему, хочу я вас просить, уважаемые леди и джентльмены, вы решаете за меня, что мне подходит и что нет? Ты думаешь, так бы я и полез в это проклятое пекло, если бы знал, как еще можно быстро сделать деньги? Черта с два! Я ведь по натуре человек мирный. И мне всегда хотелось больше всего на свете иметь свое доходное дельце. Как славно было бы — жена, дети, надежное и прибыльное заведение, такое, как это! — Дылда осоловелым взглядом медленно огляделся. — В субботу, — смазливенькая девица. В воскресенье — церковь, гости, пикники. В будни — служба без надрыва — чем не жизнь? Ну чем не жизнь, скажи, Мервин, друг мой?

Мимо Мервина и Дылды пробежала хозяйка. Вид у нее был обеспокоенный.

— Серж, Бенито! — прокричала она пронзительно и властно. — Быстро подымайте всех девочек, кто не занят и кто отдыхает. Морские офицеры идут. Лучше клиентов и не придумаешь. Двадцать пять человек сразу!

Мервин услышал приближающийся гул голосов, смех, крики. Прозвучал выстрел, за ним — другой, третий. Американская морская пехота вступала в «рай».

Вопреки всем наставлениям и запретам мадемуазель Дюраль, Ширин и Гюйс спали в ногах у Джун. Укладывались они быстро, словно по команде. Под утро Гюйс частенько зябнул, плотно прижимался к пушистой Ширин. Была суббота, и все трое спали самозабвенно. Уже и одиннадцать пробило на часах в гостиной. И безмятежное сонное царство продолжалось бы дольше, если бы не Гюйс. Проснулся он довольно давно и долго лежал, прижавшись к теплому боку своей подружки. Ему безумно хотелось выскочить в сад хоть на самую короткую секунду, но не было сил заставить себя подняться, двигаться. Наконец, когда терпеть стало невмоготу, он спрыгнул с кровати и заковылял к двери. Обнюхав ее, он легонько ткнул дверь носом. Но она была настолько плотно прикрыта, что маленький пес ничего не мог поделать. Тогда Гюйс подбежал к торцу кровати, встал на задние лапы, а передними стал тормошить Джун. Не раскрывая глаз, Джун сладко улыбнулась и вдруг, оттолкнувшись от матраца руками и ногами, выпрыгнула из постели, посмотрела на часы, воскликнула с притворным негодованием: «Боже мой, кто же это спит до полудня! Странно, что папа нас до сих пор не разбудил».

Она набросила на себя мягкий стеганый халатик, вышла из спальни. Гйюс прижал уши, метнулся вниз по лестнице к выходу в сад.

Джун подошла к отцовской спальне, прислушалась, Было тихо. Она постучала и открыла дверь. Никого, И постель не тронута. Опять он не ночевал дома… Ничего особенно тревожного в этом не было. После отъезда Шарлотты во Францию Седрик часто не ночевал дома, отправлялся к Дэнису, где и оставался до утра. После же отъезда О'Брайена в Рио Седрик не приехал домой впервые.

«Может, остался в офисе?» — с сомнением подумала Джун. Она знала, какая великолепная комната отдыха была расположена за отцовским кабинетом. Джун села на отцовскую кровать, взяла на колени телефон, легкий, перламутровый, розовый, набрала номер коммутатора банка. Долго слушала спокойные продолжительные гудки. Смешно. Разве кто откликнется? Суббота. «Но сам-то папа мог бы позвонить. Хотя, вероятно, он и звонил, да мы не слышали». Она бросила недовольный взгляд на Гюйса. Ну уж он-то виноват меньше всего. Мало ли какая может случиться неудача, неприятность. Последнее дело вымещать свое дурное настроение на других!

Она проглотила свой обычный завтрак: стакан грейпфрутового сока, яичница с беконом, чашечка кофе. Собаки быстро расправились со своими порциями, вылизали начисто плошки.

Нужно было торопиться. Она уже и так опаздывала в клуб на тренировку. Быстро приняв душ и одевшись, Джун вывела «судзуки» из гаража, включила мотор. И тут вспомнила, что забыла посмотреть, когда будут показывать новый телевизионный документальный фильм «Наши парни в Индокитае». Джун поставила ревевший мотоцикл на опорную подставку, вернулась в дом, прошла в гостиную и, взяв со стола толстый номер «Доминиона», стала просматривать на первой полосе перечень основных материалов. И обмерла.

В глаза бросились трехдюймовые буквы: «КРУШЕНИЕ ИМПЕРИИ ТОМПСОНА». Неужели это о папе?! Неужели… но, значит, и о ней? Строчки статьи расплывались бесформенными серыми пятнами. Она ничего не понимала. Нет, распускаться нельзя! Как бы ни было больно, как бы ни было страшно, надо заставить себя прочитать все! И, утерев рукой слезы, Джун стала медленно читать, стараясь постигнуть страшный смысл напечатанного:

«…Наш отечественный финансовый гений проиграл решающую битву с заокеанским денежно-промышленным Голиафом. Тому в очень значительной мере способствовали безответственные красные пропагандисты из Федерации труда и их покровители — лидеры лейбористов. Постоянный рост беспорядков, непрекращающиеся бесплодные диспуты профсоюзных бездельников с компаниями концернов лишь отвлекали внимание его мозгового треста от умно скрытой до поры до времени, но тем не менее реальной угрозы из-за рубежа… С позиции здравого смысла можно было бы только приветствовать вчерашнее решение руководства концерна о проведении локаута с увольнением 2500 рабочих с его предприятий. Нужная, хотя и безнадежно запоздалая, мера! Однако, когда Седрик Томпсон принимал это единственно верное решение, он уже знал, что его империя умрет, и очень скоро. И как Римская — под натиском иноземных варваров. Однако как в том, так и в другом случае трагедия была лишь знаменательной и неизбежной вехой на пути исторически прогрессивного развития…

Вчера поздно вечером кабинет принял чрезвычайное решение о временном замораживании всех банковских счетов концерна Томпсона. Назначена авторитетная и полномочная комиссия в составе трех ведущих промышленников. Ее главная задача заключается в том, чтобы предпринять все возможные меры и охранить интересы держателей акций. В случае крайней необходимости для этого будут выделены правительственные фонды…

Седрику Томпсону пока разрешено находиться в своем доме, который позднее будет продан с аукциона в покрытие долгов, исчисляющихся по уточняемым еще данным многими миллионами долларов.

Для биржевой паники нет никаких оснований. По заявлению председателя комиссии все предприятия концерна будут продолжать нормально функционировать. Могущественная группировка, в руках которой оказался 51 процент акций концерна, возьмет руководство в свои руки в течение ближайших трех месяцев…

Урок, полученный Томпсоном, знаменателен: в свободном обществе на благо всех побеждает сильнейший…»

Джун аккуратно сложила газету вчетверо. Еще раз взглянула на огромный заголовок первой полосы: «Крушение империи… Крушение империи…» В висках тоненько и противно звенело. Потом стало стучать — тихонечко, будто бы крохотным молоточком. И все сильнее, сильнее. И вот уже нет никакой мочи жить, дышать, думать. Боже мой, за что, за какие грехи вбивают в голову эти раскаленные гвозди?

Джун уронила газету на пол, вышла из гостиной в сад и долго стояла возле ревущего «судзуки». Потом выключила мотор. И в наступившей тишине вновь услышала этот убийственно монотонный тоненький звон.

Она вернулась в гостиную, села в кресло, машинально включила транзисторный радиоприемник, стоявший на журнальном столике. Транслировалась викторина современного джаза. Эру Фитцджеральда сменял Каунт Басси, Черного Моисея — ансамбль Чикаго. Джун сидела не двигаясь, тщетно пытаясь вспомнить что-то важное. Что именно? Ах, ну конечно же, фильм о Вьетнаме будет в восемь вечера. В восемь часов вечера…

«Где же папа? Почему его так долго нет? Где он ночевал? Папочка, отзовись! Какая ерунда все эти деньги, эти миллионы. Был бы ты сейчас здесь, со мной, я сказала бы тебе, как ничтожно мало значат все деньги мира для людей честных и добрых. Мой седой, мой старый, чудесный папа! Я же знаю — ты самый добрый, самый честный. Где ты, отзовись! Много ли нам с тобой надо? Скоро вернется Мервин, приедет Шарлотта — и мы заживем счастливо. Чем плохая семья, скажи? Внука назовем Седриком — Седрик-младший. Хочешь?»

Она сняла телефонную трубку, еще раз набрала номер конторы. Долго никто не отвечал. Наконец слабый детский голос сказал: «Мамы нет, и папы тоже нет. Одна бабушка и Нэнси дома. Это дядя Чарлз?» Джун положила трубку, набрала номер еще раз. Никто не ответил. Набрала номер еще раз. И еще. И еще. Она с ожесточением крутила диск. С раздражением, неприязнью смотрела на безмолвный аппарат. Ей и впрямь сейчас казалось, что он один виноват в том, что она не может дозвониться.

Вдруг Джун выронила трубку из рук, прижала ладони к щекам, замерла. Популярный радио-диктор, который всегда читал последние известия, доверительно сказал:

«…Нам сейчас сообщили… сегодня около семи часов утра в авиационной катастрофе погиб известный финансист Седрик Томпсон… Спортивный самолет, который он сам пилотировал, потерял управление и врезался в землю в районе Нью-Плимута. В самолете, кроме Томпсона, никого не было…»

«Папочка, родной, что же это, как же это? Зачем это? Папочка, любимый, зачем?» Она взбежала по лестнице, с силой распахнула дверь в свою комнату и, бросившись на кровать, спрятала голову под подушку. «Господи, хотя бы на минуту, хотя бы на полчаса, на час уйти, укрыться, убежать от этой страшной, злой, несчастной жизни. Мервин, Мервин, и тебя нет со мной!»

Джун разрыдалась так страшно, так безудержно, что казалось, этому припадку скорби и отчаяния не будет конца. Ширин долго смотрела на девушку, жалобно повизгивая, вертелась возле кровати. Не выдержав, она вспрыгнула на кровать и принялась было лизать шею Джун и плакать жалобно, горько, так по-человечьи, как плачет обиженный ребенок. И Гюйс последовал за ней и начал подвывать. Это уже было сверх сил человеческих. Сквозь рыдания Джун прикрикнула на них, сбросила резким движением на пол. Собаки забились в угол, продолжая тихонечко, словно про себя, выть…

Несколько раз звонил телефон. К дому подъехал автомобиль. Кто-то позвал Джун — сначала осторожно, тихо, потом громко, решительно. Она не ответила.

Темнело, когда Джун спустилась в гостиную. В полумраке несколько человек, сидя на диване и в креслах, негромко переговаривались. Джун включила свет. Голоса тотчас смолкли. Взоры всех обратились к ней. Она с недоумением, даже с плохо скрытым раздражением, рассматривала непрошеных гостей — малознакомых, чужих людей. Молчание, гнетущее, траурное молчание нарушила пожилая сухонькая дама. Подойдя к Джун и взяв ее руку в свои руки, затянутые в темные перчатки, она начала проникновенно-задушевным голосом:

— Девочка моя! В этот тяжкий час мы пришли сюда, чтобы разделить с вами горе невосполнимой утраты. Мы были друзьями и почитателями таланта Седрика Томпсона в его лучшие дни и не оставим его дочь в трагический момент. Мы…

— Извините, но… — Джун перебила даму и болезненно поморщилась, словно каждое произнесенное ею слово причиняло ей физическую боль.

Жадина Вилли выглянул из-за плеча дамы и проговорил, видимо, заранее приготовленную фразу:

— Мы самые… Ну, в общем, я искренне соболезную, Джун… Это моя мама. Да… А папа в отъезде, в Нью-Йорке… Мама и я — мы пришли. Если что…

— Да. — Дама энергично тряхнула завитками пепельного парика и выпустила наконец руку Джун. — Я мать Вилли. И хотя я вас близко не знаю, сын мне много о вас рассказывал. Услышав по радио… и из газет… Одним словом, в этих обстоятельствах мы сочли своим долгом быть здесь.

Она умолкла. Джун стояла, опустив голову. К ней подошел коренастый усатый мужчина, которого она где-то видела — то ли в конторе отца, то ли в гостях у каких-то знакомых.

— Морис Гуттенберг, — представился он. — Я имел честь быть коллегой вашего отца. Глубоко скорблю вместе с вами. Этот господин, — он кивнул головой в сторону седовласого толстяка в золотых очках, — Джим Ошейн, правительственный юрист. Увы, мисс Томпсон, уход из жизни близкого не только ранит душу, но приносит много забот и формальностей — тягостных и, увы, неизбежных.

— Да-да, я понимаю. — Джун проглотила комок, стоявший в горле, и уже твердым голосом сказала: — Я готова, господа. Прошу пройти в кабинет… папы…

Первым заговорил Ошейн. Начал он издалека:

— Мировая экономика переживает бурную эпоху всяческих болезней роста. Могучий двигатель свободного мира — интенсивная конкуренция талантов… Может ли бороться маленькая Новая Зеландия с заокеанскими колоссами? Опыт подтверждает жизненность негативных концепций… Мудрый и устойчивый симбиоз — вот путь для достижения позитивного модуля экономики малых стран…

После двух-трех фраз юриста Джун уяснила себе, что смысл его малопонятной речи заключается в том, чтобы предельно закамуфлировать суть происшедшего и, главное, его последствий для нее, единственной наследницы поверженного магната. Поняла — и перестала его слушать. Она вспомнила, как отец долго и весело смеялся однажды над ней, когда она попыталась изложить хитроумно и витиевато в общем-то простую просьбу о покупке нового гоночного велосипеда, и заплакала. Плакала она беззвучно, закрыв глаза, изредка украдкой вытирая слезы платком.

Да и что он, этот пузатый служитель Фемиды, мог оказать ей нового? Все самое главное выплеснула, словно чан кипящей смолы, на рядового обывателя, мелкого держателя акций, газета. Нет, Джун не слушала юриста. Она думала о том, что если бы дядя Дэнис или Шарлотта были сейчас здесь, ей не пришлось бы принимать всех этих людей, участвовать в нудных и страшных разговорах. Хотя, кто знает, может, оно и к лучшему, что их нет рядом. Ведь надо же когда-то научиться отвечать за себя. Ведь надо же… Что там такое говорит теперь мистер Гуттенберг?

А Гуттенберг сообщал детали похорон, панихиды, маршрут и порядок следования автомобилей. Когда он закончил, Джун негромко спросила:

— Сколько будут стоить похороны?

— Три с половиной — четыре тысячи долларов, — отвечал Гуттенберг и тут же добавил: — Вы не беспокойтесь, мисс Томпсон. Мы, друзья вашего отца, берем эти расходы на себя.

— Нет! — Голос Джун прозвучал жестко, категорично. — Ни на пособие для меня, о котором говорил мистер Ошейн, ни на оплату похорон моего отца, господин Гуттенберг, я не могу согласиться. Благодарю вас, господа, но я не могу… Миссис Соммервиль, — обратилась она к матери Вилли, — не будете ли вы так любезны известить меня, когда доставят гроб с останками отца? У меня нет сил, я должна лечь… Извините меня, господа, и большое вам спасибо…

Она медленно поднялась и направилась к двери. Мужчины вскочили, застыли в почтительном поклоне.

— Гордячка! — прошептал Ошейн Гуттенбергу.

— С ней можно не соглашаться, но нельзя ею не восхищаться — в ней говорит кровь отца, — так же шепотом возразил тот.

Похороны состоялись через три дня. Процессия машин растянулась на полторы мили, перекрыв основные артерии города. Был серый безветренный день. Накрапывал дождь. И хотя было три часа пополудни, по новозеландской традиции, все машины траурной процессии ехали с включенными фарами.

В зале крематория один из директоров концерна Томпсона, атлетически сложенный и не по годам моложавый старик, сочным баритоном проникновенно говорил о «невосполнимой утрате для всего англосаксонского делового мира, о безвременной кончине отважного рыцаря свободного предпринимательства, о могучем разуме, пылком, нежном сердце и детски чистой душе Седрика Томпсона».

Недалеко от входа, на площадке, были сложены венки и цветы — целая гора. Давно уже почти все разъехались по своим конторам и банкам, магазинам и компаниям. И только Джун все еще стояла под мелким дождем, смотрела на венки, цветы и думала о своем. О том, какой странный этот обычай — отмечать такие различные вехи человеческой жизни цветами. И что отец ее очень любил цветы…

Долго же придется ей привыкать к тому, чтобы думать и говорить об отце в прошедшем времени… Насколько было бы теплее на душе, если бы вместо всей этой толпы чужих, в общем-то, равнодушных мужчин и женщин, рядом с ней сегодня оказались Мервин, милый дядя Дэнис, Шарлотта. Ну хорошо, допустим, Мервин где-то в джунглях, где его не найдут ни почта, ни телеграф. Но ведь и Шарлотту, и дядю Дэниса Джун известила о несчастье в тот же день. Разумеется, они далеко, но при желании, при очень большом желании, можно было успеть приехать вовремя…

Откуда Джун могла знать, что Шарлотта в это время находилась не в Париже, а в Марселе, занятая получением небольшого наследства от дяди по материнской линии, а Дэнис со своим отпрыском откликнулись на призыв Международного Красного Креста и отправились волонтерами в Чили — на помощь пострадавшим от разрушительного землетрясения? Знала она одно: Дэнис и Шарлотта, самые близкие после нее отцу люди, не пришли к его гробу, не простились с ним. И к горечи утраты примешивалось тяжелое чувство обиды.

— Джун, — позвал ее кто-то.

Она оглянулась. Вилли протягивал ей бумажный стакан с кофе.

— Выпей, сразу согреешься!

Джун отпила несколько глотков.

— Живо помню, — щуря в улыбке глаза, сказал Вилли, — как твой отец впервые привез тебя в школу.

— Как ты можешь это помнить? Я же училась в школе для девочек.

— В тот день мою двоюродную сестру отвезли в ту же школу. Я плакал, просился, хотелось посмотреть, что такое школа. Тетка взяла и меня.

— И что же интересного там было?

— Со спортивной площадки прибежали две девочки, все в слезах. Говорят: «Новенькая дерется! Мы ей мячик не дали, а она нам в волосы вцепилась». Ну я и увидел эту новенькую…

На мгновение тень улыбки появилась на лице Джун.

— Неужели? Ты так хорошо это запомнил? Я и то забыла…

— Помню… И это и многое другое, — негромко сказал Вилли. Он долго молчал, а когда заговорил, Джун невольно повернулась в его сторону — так изменился его голос, стал высоким, звенящим: — Я хотел… Мне очень… Ты сразу не отвечай, подумай… Я прошу тебя стать моей женой!

Джун взяла Вилли за локоть, легонько сдавила его. Так она стояла молча минуты две-три. Когда заговорила, Вилли вздрогнул, перевел дыхание, облизал пересохшие губы.

— Ты славный, Вилли, спасибо тебе! — сказала Джун. — Именно поэтому и еще потому, что не в моем характере хитрить, я отвечу тебе сейчас. Я не люблю тебя, Вилли. Все остальное не имеет значения.

— Да нет, отчего же, я подожду, — тем же неестественным, звонким голосом возразил Вилли. — Я буду ждать, Джун. Может, ты все-таки передумаешь…

— Я хотела бы теперь побыть одна. Ты извини…

— Да-да, Джун, конечно… Мы с мамой подождем тебя в машине и подвезем до дома. Тебе же ведь не на чем доехать и…

— Не надо меня ждать! До дома я доберусь сама…

Джун проводила взглядом автомобиль Соммервилей. Не на чем доехать!..

Да, чтобы оплатить расходы на похороны, ей пришлось продать свой любимый «судзуки». Вырученных за него денег не хватило. И Джун пришлось расстаться с единственной драгоценностью, принадлежавшей ей лично, — жемчужным ожерельем, подарком Шарлотты. Ей было до слез жаль терять эти вещи, но другого выхода не было. А раз так, то эмоции следовало спрятать в самый дальний уголок сердца.

Она пошла домой пешком: уже пятый раз в этом месяце бастовали водители автобусов. Шла часа полтора и, когда уже была у самых ворот, почувствовала вдруг неодолимую усталость. Тут ее встретили Гюйс и Ширин. Они не прыгали, как обычно, выражая радость, а робко жались к ее ногам.

Вся прислуга получила расчет. В доме было холодно, пусто. Все вещи, сами стены в нем казались Джун чуждыми, враждебными — даже в ее комнате, еще недавно такой уютной, такой волшебно-счастливой обители. Она не включила свет, не разделась. Завернувшись с головой в шотландский плед, упала на постель в надежде, что мгновенно утонет в желанном сне. Но она не могла уснуть почти всю ночь. Собаки не отважились забраться к ней в постель — устроились, прижавшись друг к другу на полу. Всю ночь в люстре под потолком позвякивали хрусталики — это ветер бродил по дому, стучал не затворенной форточкой в гостиной, шуршал бумагами на письменном столе…

В те несколько раз, когда Седрик брал с собою дочь в деловые поездки по стране, они останавливались в гостиницах и мотелях. И Джун неизменно испытывала одно и то же чувство: в первые часы все ей представлялось на новом месте интересным, значительным. Но проходил день, и пребывание в чужом, наемном доме начинало невыносимо тяготить ее. В эту ночь Джун пережила нечто подобное: ее дом, дом ее отца, стал чужим. Он перестал быть родным гнездом. Он умер.

Утром Джун прошла в последний раз по всем комнатам, отобрала кое-какие бумаги, письма, безделушки. Уложив все это вместе со своими туфлями, платьями, бельем и свитерами в чемодан, выпила стакан молока, покормила Ширин и Гюйса. Потом, взяв собак на поводок, вышла в сад. Быстро, почти бегом пересекла его. Чемодан был легкий — не тянул руку. Она остановилась было на секунду в воротах, но, так и не бросив прощального взгляда на дом, вышла на дорогу.

В то же утро девушку с небольшим чемоданом из крокодиловой кожи и двумя собаками видели во дворе многоквартирного дома пожарников в Нортлэнде. Женщины, находившиеся в то время во дворе, узнали бостон-терьера. «Смотри-ка, пес-то нашего Мервина!» — закричала одна. «А и вправду он!» — всплеснула руками другая. «Простите, — обратилась к ним девушка, — не присылал ли Мервин сюда писем?» — «Милая, кому же ему сюда писать? — спросила одна из женщин. — Отец-то на пожаре сгорел, а больше у него никого и не было». — «Я знаю, знаю», — сказала девушка и, простившись с женщинами, ушла.

Видели ее и в здешнем почтовом отделении. Она долго разговаривала с начальником наедине. Говорили они вполголоса, но любопытная приемщица заказной корреспонденции все же сумела кое-что услышать. Оказывается, жених девушки не так давно жил в доме напротив. Теперь он воюет во Вьетнаме, и она уже третий месяц не получает от него писем. Начальник посоветовал ей обратиться в министерство обороны с просьбой объявить розыск. Ищи, ищи, красавица, пропавшего жениха! Ищи ветра в поле… Дурнушка приемщица хорошо знала Мервина, слышала сплетни о его романе с наследницей Томпсона и теперь внутренне торжествовала. Ей-богу, в тысячу раз спокойнее никого не любить, никого не терять!

Последним, кто видел в Веллингтоне в тот день девушку с чемоданом и двумя собаками, был кассир междугородной автобусной компании «Ньюмен». Он продал девушке билет до Окланда, помог посадить собак в специальный просторный ящик, расположенный в крайнем багажном отсеке. Когда все пассажиры заняли места и шофер включил мотор, бостонтерьер сначала залаял, а потом завыл — протяжно, жалобно. Кассир провожал этот автобус, как, впрочем, и все другие. И еще долго после того, как автобус скрылся за поворотом улицы, у привыкшего к самым разным встречам и расставаниям кассира стоял в ушах жалобный вой.

Город был охвачен паникой. Еще за час до того, как на его площадях и улицах приземлились вертолеты с отрядом командос, все здесь было относительно спокойно. И командос, внезапно переброшенные сюда за триста миль от своей основной базы, поначалу решили, что в этом полусонном городке, центре района, можно будет неплохо отдохнуть, а если повезет, то и слегка развлечься.

Буря началась из-за того, что сержант Макинтайр ударил на улице какую-то девчонку. Ему показалось, что она посмотрела на него вызывающе дерзко. И верзила американец ударил девушку по лицу. Тотчас из-за невысокой изгороди на другой стороне улицы грянул одиночный выстрел. Макинтайр упал на мостовую, чтобы больше никогда не встать. Для командос это была оскорбительно нелепая гибель. Безо всякой команды, почти одновременно, по прохожим, автомашинам, окнам домов хлестнули десятки автоматных очередей. И почти синхронно с ними пулеметные очереди вьетконговцев с четырех сторон полоснули боевые порядки командос. Крики раненых смешались со словами команд. Приходилось принимать уличный бой.

По сведениям сайгонской контрразведки, в городе в течение длительного времени действовала довольно большая — человек пятьдесят — группа красных диверсантов. Целью отряда командос было не только очистить от них центр района, но и посеять в душах нейтральных и колеблющихся благоговейный ужас. В отряде командос был взвод, целиком скомплектованный из южновьетнамцев. Перед вылетом с базы всех офицеров и солдат этого взвода в ожидании уличных боев переодели в гражданское платье. Именно они-то и явились первыми жертвами вьетконговцев. Рукой глупца ловят змею — его же она и кусает первым…

Казалось бы, откуда в этом заштатном городишке, расположенном за тридевять земель от всех стратегических центров и перекрестков, может очутиться столько партизан? Однако град пуль, летевших со всех сторон, разрывы гранат, очереди из станковых пулеметов заставили не одного командос подумать горько и зло: «Засада! Предательство!»

Рассредоточившись, командос начали штурм ключевых зданий. Многоэтажных домов было не больше десятка. Все они находились в центре, и все через четверть часа превратились в очаги смертельных схваток. Коммандос и местные полицейские подразделения блокировали выезды из города. Но старики, женщины, дети уходили через окраинные поля, пустоши. Впрягались в тележки, надрываясь, тащили незатейливый домашний скарб. Младенцы мотались из стороны в сторону на бедрах матерей-подростков. Отчаянно кричали мелкорослые коровенки и поджарые козы. Шальные пули и осколки настигали беззащитных людей. От людской крови потемнела вода в каналах. Гибли скудные посевы риса, а вместе с ними столь же скудные надежды хоть как-нибудь пережить затянувшееся лихолетье…

— Славно было бы сейчас на нашей батарее! — мечтательно протянул Дылда Рикард. — Ночью — мягкая постель в безопасном блиндаже. Днем — несколько размеренных выстрелов с закрытых позиций…

— Перестань скулить! — оборвал его Мервин. — Радоваться должен: здесь долларов больше! Сам только этого и добивался…

— Добивался, — ожесточенно сплюнул Дылда. — Ты еще добавь, что каждый доллар здесь — золотой.

Где-то ярдах в тридцати замигал фонтанчиками вспышек, забубнил глухо и мерно пулемет. Очередь лениво, словно бы нехотя, стала передвигаться слева направо. Мервин и Дылда упали ничком на пол. Просторный холл на втором этаже главной городской гостиницы затянул сизый дым. Наконец пулемет последний раз кашлянул и смолк. Минуту стояла тишина. Лишь приглушенно доносилась перестрелка, которая шла в соседних домах, на близлежащих улицах. Но вот юношеский, почти детский голос выкрикнул на ломаном английском:

— Сдавайтесь, палачи!

Дылда широко размахнулся, швырнул в ту сторону гранату. Громыхнул взрыв. И снова стало тихо. Слышно было только слабое гудение и потрескивание: горели внутренние деревянные перегородки. Из облака медленно оседавшей белой пылью ярдах в десяти перед Мервином и Дылдой появилась странная фигура. Высокий, широкоплечий мужчина лет шестидесяти пяти бесшумно двигался прямо на них. Руки его были в белых перчатках, вокруг шеи повязан широкий зеленый шарф, глаза закрывали большие очки с темными четырехугольными стеклами.

— Не стреляйте в него! — раздался пронзительный женский крик. — Это владелец гостиницы мсье Жак Грийе!

На юге многие слышали о сумасшедшем французе, который после Дьенбьенфу остался во Вьетнаме. Только его жена знала, почему он остался в этом городишке. Здесь у него на руках скончался смертельно раненный партизанской пулей единственный друг. Здесь его и похоронили. И бедняга Жак свихнулся в тот день. В течение пятнадцати лет он ежедневно приходил на могилу, друга, клал на нее цветы, тихонько бормоча: «Он придет, он обязательно вернется…»

Сейчас, услышав голос жены, он остановился и спросил:

— Кто стреляет, родная? Это же музыка! Слышишь, вот заиграли флейты. А вот ударил бубен. И скрипки! Пойдем быстрее, мы опоздаем его встретить… А эти люди, — он махнул рукой в сторону солдат, — скажи им, чтобы они шли на кухню. Там их накормят…

Седая, высохшая старуха взяла Жака за руку, увлекла к выходу. Глотая слезы, она бормотала:

— Не стреляйте, господа. Умоляю: не стреляйте. Мой муж не в себе. Он и мухи не обидит. Не стреляйте! Благодарю за вашу доброту, господа…

— Красота! — сказал Дылда. — Надо же, псих объявился в самой гуще боя! А то среди нас их мало… Ей-богу, шикарное представление. Боб Хоуп со своими девицами — провинциальный комик по сравнению с этим Жаком и его слезливой старушенцией. Манифик!

Внезапно застучал пулемет. Где-то вдалеке раздался мощный взрыв. За ним последовало еще несколько. И почти сразу же ударила, словно хорошо спрессованный горячий брикет, воздушная волна. Дом зашатался, как возвращающийся из увольнения морской пехотинец. Зазвенели стекляшки уцелевших люстр, заскрипели, захлопали двери. Мервин подполз к окну, осторожно выглянул в него.

Город горел. В разных его концах высокими факелами вздыбилось в небо желто-оранжевое пламя. Ветер гнал тяжелые клубы дыма вдоль улиц, перебрасывал их через крыши. Справа, со стороны собора — он не был виден Мервину — слышались женские вопли, душераздирающий детский крик. Так могли кричать лишь живьем сжигаемые люди. В длинном одноэтажном здании школы, что находилась на той же улице, разместился временный лазарет командос. Оттуда долетали призывы о помощи вперемежку с ругательствами. Черный, удушающий дым становился все более густым. Над головою Мервина прошла автоматная очередь — кто-то заметил его из дома напротив. Мервин прижался к полу, подполз к Дылде, отпил из фляги рома, сплюнул. Его тошнило — казалось, в воздухе стоит едкий запах паленых волос, горелого человеческого мяса…

От солдата к солдату цепочкой передали команду: «Выбить красных из гостиницы!» Но едва командос попытались пересечь холл, как их снова пригвоздил к полу пулеметный огонь. Несколько солдат — в их числе Мервин и Дылда — двинулись в обход. Они проползли в боковой коридор и в темноте, то и дело натыкаясь на обломки рухнувшего потолка, разбитую мебель, двинулись ко входу в бар, где забаррикадировались вьетконговцы.

Первым туда ворвался исполин ирландец — самый сильный в отряде. Сокрушительным ударом подвернувшейся ему под руку скамьи он высадил из проема дверь вместе с рамой. Он был так страшен, этот семифутовый детина, внезапно возникший в тылу партизан, что на несколько секунд прекратилась стрельба. Но вот послышалось лишь одно слово — слово, негромко сказанное по-вьетнамски. Непонятно, как и откуда рядом с техасцем оказался худенький, похожий на подростка вьетконговец. Выхватив из-за пояса штык, он с силой всадил его в живот великана. Тот, замычав от боли, стал валиться на пол. В холле вспыхнула перестрелка — злая, беспощадная. Через четверть часа приказ был выполнен. На полу холла остались лежать в лужах крови пять мертвых партизан и двадцать один командос…

— Вот мы и победили! — перешагивая через трупы, Дылда подошел к бару. Зайдя за стойку, он смахнул локтем на пол разбитые бутылки, нашел несколько целых и чудом уцелевших стаканов. — Выпьем, друзья, за счет полоумного Жака! Думаю, он не отказал бы нам в угощении…

— Смертникам грех отказывать, — проговорил сержант-австралиец. — Не жадничай, сынок, плесни до краев в этот бокал. Никогда еще я не был так близко от костлявой, как сегодня…

Он выпил не отрываясь весь стакан неразбавленного джина до дна, осторожно поставил его на стойку. К бару подошли еще несколько солдат, устало облокотились на него.

— Прошу прощения, леди и джентльмены, — выкрикнул Дылда, — но, кроме джина, в моем кабачке в этот трудный час ничего больше нет. Даже воды.

Коммандос молча брали стаканы, молча пили. Сержант-австралиец поднял опрокинутое пианино, сел на какой-то ящик и вдруг ударил по клавишам. В холле, заметались, вылетая в выбитые окна, рваные звуки джазовых ритмов.

— Под эту музыку девчонки в Сиднее скачут лучше, чем кенгуру! — выкрикнул сержант. — Танцуйте, веселитесь! Сегодня нам чертовски повезло! «Юбилей Джиг Бэнд-джаза» — так это у нас в Австралии называется!..

Солдаты молчали, угрюмо уткнувшись в свои стаканы. Бешено плясали лишь отблески пожара на стенах холла. Австралиец играл уже несколько минут, когда в холле раздался голос командира роты: «Другие воюют, а вы виски жрете под музыку?! Марш за мной!» Коммандос нехотя поплелись к выходу на улицу — в пекло.

— А трупы? Кто уберет трупы? — злобно выкрикнул Мервин.

— Пока сам жив, думай о живых, — ответил ему лейтенант на ходу и криво усмехнулся: — О тех позаботятся другие!..

Улица простреливалась. В этом убедился первый же командос, который ступил с порога гостиницы на тротуар. Отдельного выстрела никто не расслышал — он потонул в шквале перестрелки, но командос внезапно опустился на колени и, раскинув руки, повалился на землю. Больше никто не отважился идти в рост. Солдаты скатывались по ступенькам на мостовую, ползли по улице, прижимаясь к земле.

…Стемнело. Дылда Рикард и Мервин поняли, что отбились от своих. Справа на фоне звездного неба темнела крона какого-то дерева. Звуки боя доносились сюда глуше. Они долго пили из какой-то лужи солоноватую, горькую воду. Дылда смочил лицо, грудь, руки.

— Сэ манифик! — бормотал он, размазывая платком грязь по щекам, по лбу.

— Но где же наши? — проговорил Мервин. — Как это нас угораздило оторваться…

— Ничего страшного не произошло, — успокоил его Дылда. — Отдышимся чуть-чуть и догоним. Это не джунгли. Город все же…

Совсем близко послышалась приглушенная речь. Мервин и Дылда, притаившись возле невысокой глиняной изгороди, видели, как на дороге появились темные силуэты людей. Если бы не тихие слова команды, не стук каких-то металлических предметов друг о Друга, их можно было бы принять за духов.

— Прошли более двухсот пятидесяти человек, — негромко сказал Дылда, когда исчезли последние тени на дороге и вместе с ними тревожные шорохи и звуки.

— Похоже на то, что они со свежими силами хотят ударить нам в тыл, — ответил Мервин. — Надо срочно добраться до штаба.

Они выждали еще немного. Стало совсем тихо. И тишина эта была не напряженная, настороженная, как перед грозой. Нет, это была безмятежная тишина мирной жизни.

«Странно, — думал Мервин, — будто и не было всего этого страшного сегодняшнего безумия! Лицо ласкает теплый ветер. И цикады поют. И отблеск восходящей луны окрашивает обугленные развалины в мягкие тона… И полыхающие вдалеке зарницы не предвещают новой грозы… Как прекрасно и безмятежно может быть в этих местах! Боже мой, как прекрасно!»

Они ползком и короткими перебежками продвигались на юго-запад. Долго тянулась плоская пустошь. Они ползли по ней не спеша, молча. Несколько раз отдыхали.

«Скоро вернемся в зону боя, — думал Мервин. — Сейчас бы заснуть прямо здесь… Раньше я и не знал, что земля может быть такой мягкой, теплой, так одуряюще сладко пахнуть цветами и травой… Это чужая земля, где пролито столько крови, но, видно, есть в ней что-то такое, что заставляет каждого человека, откуда бы он ни был родом, преклоняться перед ней… Конечно, родина — это родина. Но есть и такое чувство, которое объединяет нас всех: мы все дети Земли — она наша мать… И как ничтожны мы перед ее лицом с нашей ненавистью и враждой!»

Они все еще ползли по пустоши, когда в небе повисла осветительная ракета — такая яркая, что на несколько мгновений стало светло как днем. Не успела догореть первая ракета, как взлетела вторая. Дылда неожиданно вскочил на ноги и, вскинув автомат, выпустил длинную очередь по ракете.

— Свет! Уберите свет! — заорал он, — Слышите, он режет мне глаза! Уберите!

— Ложись, убьют! — Мервин бросился к Дылде, сбил его с ног. «Нервы сдали…» — подумал он.

Дылда повалился на Мервина. И тотчас завыла мина. Взрыв был оглушающим. Дылда охнул. Обхватив живот обеими руками, перевернулся на спину. В тишине, которая казалась особенно глубокой после взрыва, Мервин расслышал его всхлипывание. Он приподнялся на локте, потом встал, подошел к Дылде. Тот силился сесть и не мог. Руки его по локоть были черны от крови. Мервин помог ему приподняться.

— Где санитары? — простонал Дылда. — Когда не надо, они разгуливают толпами. А тут…

— Потерпи, — сказал Мервин. — Они сейчас подойдут. Сейчас…

— Ведь я не умру? Ну скажи: я буду жить?

— Будешь, будешь жить. Сейчас тебя перевяжут. Сейчас…

— Дай пить, — попросил Дылда и вдруг крикнул раздраженно, зло: — Пить дай! Сколько раз тебе говорить? Пить!

— Я принесу, принесу, — озираясь вокруг, говорил Мервин. — Я бегом. Здесь, совсем рядом…

Он осторожно опустил Дылду на землю. «Куда идти? — думал он. — Разве найдешь здесь воду? Да и не спасет она Дылду. Вся вода на свете не спасет». Он медленно отошел в сторону шагов на пятьдесят и так же медленно возвратился к раненому. Рикард тихо стонал, тяжело дышал, всхлипывая при каждом вдохе.

Мервин сел рядом, бережно положил голову Дылды себе на колени. Тот смотрел Мервину прямо в глаза, быстро, захлебываясь, бормотал:

— Мерв, живот; ноги совсем не чувствую… Все. Дылда Рикард отбегал свое… У меня вот только вопрос к господу богу: почему, ну почему из нас двоих именно я, белый, должен умереть, а ты, черный?.. — Он заскрежетал зубами, закрыв глаза, часто задышал, потом снова посмотрел на Мервина. — Ну не черный, ладно, ты парень хороший… Но почему ты остаешься жить, а не я? Почему?

Мервин окаменел — таким страшным и неожиданным было то, что говорил Дылда. Разве мог он себе представить, разве мог допустить за все годы знакомства с Дылдой мысль, нет, даже тень мысли, что тот считает его существом иного порядка, низшим, неполноценным существом? И кто — Дылда Рикард?! Да хоть бы кто — хоть премьер-министр, хоть сам господь бог?!

— Разве это справедливо, господи? — продолжал торопливо тот. — Справедливо?! Ведь этого… Мервина в колледже все за глаза черномазым мечтателем звали. Черномазым… Я… я же взял его с собой в надежде, что если из нас двоих кто и должен погибнуть, так это будет он. Я же просил тебя, умолял тебя, господи, чтобы ты берег меня…

Голос его стал заметно тише, дыхание участилось.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? — прошептал Мервин, наклонившись вплотную к Дылде. — Ты понимаешь?

Но тот не слышал и не видел Мервина, не слышал и не видел ничего.

Мервин опустил голову Дылды на землю, встал и побрел по пустоши. Все вокруг было залито мертвенным светом луны. Стояла тишина, и война, страдания, кровь — все это казалось Мервину дикой, нелепой выдумкой, каким-то горячечным бредом.

«Почему человек так устроен, что борьба, кровавая драка, смертельная драка всегда была его уделом, сколько он помнит себя? — думал Мервин. — И ненависть. Непримиримая ненависть к другому цвету кожи, к другим, непохожим на твои мыслям, другой вере, другому укладу жизни… Церковь вот уже почти две тысячи лет учит нас любить друг друга. И не научила… Но ведь человек не рождается убийцей, преступником, лжецом, вором, насильником. Кто же делает его таким? Я проклинаю себя за то, что поднял руку на брата своего, убивал брата. Я проклинаю тех, кто платит мне за эти убийства… Проклинаю!..»

Последнее слово Мервин произнес вслух, сначала хриплым шепотом, потом повторил громче. Он ускорил шаг и наконец побежал. Пустошь кончилась. Он бежал по неровному полю и кричал что было сил:

— Проклинаю! Проклина-аю!

Ему оставалось пробежать ярдов двести, и он очутился бы на шоссе, которое вело в город с северо-востока. И в эту минуту раздался взрыв. Мервина подбросило в воздух. Последнее, что он увидел, была Джун. Она протянула к нему руки, и он упал в ее теплые объятия…