Экзотические птицы

13

— Боже мой, откуда такой сахар в крови? — Мышка держала в руках распечатку биохимического анализа. — Сахар в крови, кетоновые тела в моче. Цифры ужасающие. Неужели это диабетическая кома? — Она посмотрела сначала на Барашкова, а потом на Дорна.

Лампы в ординаторской, как всегда по ночам, жужжали громче обычного. Когда на улицах переставали ездить машины и гасли огни в окнах близлежащих домов, больничный корпус оставался единственным островом жизни в лабиринте пустынных ночных улиц. Поблизости не было ни ресторанов, ни клубов, только панельные дома, пустыри, закрытые на ночь магазины. И Маше всегда казалось по ночам, что настоящая жизнь рождается, копошится и умирает именно здесь, в больнице.

Владик Дорн сидел за «компьютером и щелкал мышкой, быстро и внимательно просматривая картинки внутренних органов. Барашков курил, отвернувшись в темноту окна.

Голос Марьи Филипповны сейчас уже не был таким робким и тихим, как раньше, но в трудные минуты она по привычке как за спасением обращалась к Барашкову. Если бы рядом с ней была Тина, она повернулась бы со своим вопросом к ней. Но Тина сейчас ответить ей не могла, она неподвижно лежала в палате неподалеку. Хорошо уже хотя бы то, что ее удалось вывести из комы. В подключичную вену была поставлена трубка, в которую постоянно подавались растворы и лекарства, поддерживающие кровообращение и дыхание. Сюда же ввели снотворное, и пока что Тина спала. С тех пор как ее доставили в отделение врач «скорой помощи» и Барашков, прошло около шести часов.

— Вон сидит специалист, — отозвался Барашков, — пусть все тщательно проверяет по органам, потом будем решать. — По тому, как он тщательно разминал в пепельнице окурки многочисленных, друг от друга прикуренных сигарет, Мышка видела, что Аркадий Петрович сильно волнуется.

«Хорошо, что Владик спокоен, — думала она. — У нас с Барашковым сейчас преобладают эмоции, страх. Когда речь идет о близких людях, у врачей часто теряется способность продуктивно соображать. Пусть хоть Владик спокойно смотрит в свой компьютер. Сейчас он изучает данные ультразвукового исследования. Не надо его торопить, отвлекать».

— У меня от вашего дыма голова раскалывается, — сказал Дорн Барашкову, отрываясь наконец от экрана и принимая более свободную позу. — Тысячу раз просил вас не курить здесь!

Аркадий открыл было рот, чтобы ответить, но Мышка опередила:

— Умоляю вас, перестаньте! Для пользы дела!

Барашков выкинул сигарету, смолчал. Взял у Мышки листок с анализами. Уже в пятый раз машинально просмотрел его. Он знал эти показания наизусть. Кое-что в них было ему непонятно.

— Вот смотри, — показал он Мышке. — Здесь, здесь и здесь. И уровень гормонов. Такое сочетание на диабет не похоже. Здесь что-то другое.

— Но что? — Взгляд у Мышки опять стал беспомощным, как два года назад, когда она в качестве клинического ординатора, подражая Тине, держала за руки всех больных.

— Что-что, — ворчливо ответил Барашков. — Знал бы, что в прикупе лежит, можно было бы и не работать! Больно ты быстрая. Не знаю пока! — Он с яростью стукнул кулаком по спинке стула. — Спасибо, что хоть с головой у Тины все в порядке.

Дорн передернул плечами.

— Рано радуетесь, — сказал он, откинувшись в кресле и начав в своей любимой позе раскачиваться на стуле. — Голова тоже еще не все.

Мышка, почувствовав, что он что-то нашел, раскопал, подсела к нему ближе за стол. Прическа у нее растрепалась, лицо осунулось, но она, совершенно забыв обо всех этих пустяках, напряженно стала всматриваться в черно-белые картинки компьютера.

«Как он быстро разбирается во всем этом! Как решительно он водит по экрану стрелкой, указывая проблемные места, — с восхищением думала она про Дорна. — Он настоящий специалист!»

Барашков, который в компьютерной диагностике не понимал ни черта, тоже подошел к столу, рассеянно почесывая рыжеватую голову.

— Ты не пугай раньше времени! — сочным баритоном проговорил он. — Если нашел что, скажи! А что цену себе набивать!

— При чем тут цену? — презрительно улыбнулся Дорн и стал менять на экране картинки, отыскивая необходимую. — Он довольно быстро нашел ту, что искал, запомнил изображение и включил принтер. Через несколько секунд на божий свет появились чуть влажные картинки с экрана, отображенные на бумаге. Владик стал делать на них пометки, понятные ему одному. — Смотрите сюда, вот в этом ракурсе и вот в этом. То, что с головой у вашей коллеги все нормально, еще ни о чем не говорит! — обращался он больше к Мышке, чем к Аркадию. — Вот видите тень возле верхнего полюса почки? С этой стороны есть, а с этой нет. С этой стороны надпочечник меньше обычного, а с этой — гораздо больше, и вот здесь имеется подозрительное уплотнение.

— Ну да, — неуверенно отозвалась Мышка. А Барашков даже не стал притворяться, что что-то видит. У Дорна своя специальность, у него — своя. Каждый должен делать то, что знает.

— Что за тень? — спросил он у Дорна, но прежде, чем тот ответил, Барашков уже понял все сам.

— Вероятнее всего, разрастание из мозгового слоя надпочечника, но может быть, и смешанного происхождения: из мозгового и из коркового.

— Опухоль? — ахнула Мышка.

— Опухоль, — сказал Дорн с удовлетворением искателя, наконец нашедшего предмет своих длительных поисков. Он с искренним интересом рассматривал картинки то так, то сяк. — Опухоль! — зафиксировал он. — Сравнительно небольшая, достаточно плотная, с довольно четкими контурами.

За компьютером Владик преображался, становился искренним, без налета хитрости, присущей ему, когда он обращался к женщинам. Исчезал его вкрадчивый и слащавый тон, который сам Владик считал неотразимым, в голосе преобладали естественные ноты, без противного жеманства, которое Мышка терпеть не могла. Она и любила Владика больше всего таким, каким он был сейчас — деловым, грамотным, без налета пошлости. Несмотря даже на то что за компьютером Владик не обращал на нее никакого внимания и уж совершенно точно, она знала это наверняка, не думал об их отношениях.

— Кроме этого образования, по другим органам все чисто. Нигде ничего нет. Я внимательно посмотрел.

Руки Барашкова механически, казалось, без участия головы, уже дотянулись до нужной полки и листали второй том увесистой «Клинической онкологии».

— Все правильно, а я осел, — спокойно констатировал он, быстро пробегая глазами по строчкам. — Не мог сразу сам догадаться. Вот все и есть, как здесь написано: нарушения сосудистого тонуса, минерального и глюкокортикоидного обмена. — Он захлопнул книжку. Извиняет только то, что никто из присутствующих и отсутствующих, он помянул про себя и врача «Скорой помощи», тоже не догадался, в чем дело. Ну да, ведь такие штуки довольно редко встречаются. «Повезло» же Тине… Он задумался.

Мышка закрыла лицо руками.

— Ты плачешь, что ли? — спросил Барашков.

— Нет. Просто устала. И во всем какая-то безысходность. — Она убрала руки, вздохнула, и Аркадий увидел, что ее лицо и глаза действительно оставались совершенно сухими. Но она ссутулилась, обмякла на стуле, углы ее рта скорбно опустились.

«Зачерствела. Заматерела, — подумал Барашков. — Ну что ж, так и надо. Опыт дается непросто. Все мы становимся такими с годами».

— Опухоль. Что теперь? — спросила Мышка.

— А ты не дрейфь! — ответил он. — Еще не все потеряно. Диагноз еще не уточнен. Опухоль не обязательно должна быть злокачественной. А доброкачественную удалят вместе с надпочечником — и все. Второй надпочечник останется. Возьмет на себя функцию первого. Зато мы теперь хоть приблизительно, но знаем, как лучше скорректировать Тинино состояние. Минеральный обмен наладить пока мы можем?

— Можем, — вяло отозвалась Мышка.

— Глюкокортикоидный можем?

— Можем.

— Сосудистый тонус пока поддерживать можем?

— Можем.

— Ну вот и хватит пока работы, — сказал Аркадий бодрым голосом, хотя чем больше он задумывался над ситуацией, тем больше у него на душе скребли кошки. Действительно, какой будет окончательный диагноз и что впереди?

Сестра между тем принесла новую распечатку биохимических показателей.

— Вот посмотри сахар, — показал он Мышке анализ. — Нормализуется! Уже пополз вниз!

Дорн тем временем выключил компьютер, напялил на монитор прозрачный полиэтиленовый колпак.

— Долго ли состояние корректировать собираетесь? — спросил он. — Переводить больную надо в профильное учреждение. У нас ей лежать бессмысленно. Так скорректируете, что тошно станет!

Мышка сделала Дорну страшные глаза.

— Будет лежать у нас столько, сколько нужно, — сказал, как отрезал, Барашков. — До окончательной постановки диагноза. Компьютерную томографию сделаем завтра. Ангиографию на днях, когда состояние хоть немного стабилизируется. А потом пусть хирурги принимают решение. Главное, чтобы опухоль была только в одном надпочечнике, а не в обоих. Они ведь, как назло, часто растут парные. И чтобы эта опухоль была доброкачественной. Мишка Ризкин хоть и старый черт, страшный хитрец, но диагност один из лучших в городе. Я ему доверяю.

— Ну-ну… — ухмыльнулся Владик. — Не слишком ли много условий?

У Барашкова зазвонил сотовый телефон, и он с раздражением отключил его.

— Вечно на поводке, сосредоточиться некогда! — заворчал он будто пес. — А кстати, — обратился он к Дорну, — какой надпочечник поражен, правый или левый?

— Левый, — ответил Дорн.

— Ну, это хоть хорошо, — удовлетворенно отозвался Барашков.

— Что же в этом хорошего? — одновременно спросили Мышка и Владик.

— Так правый же оперировать труднее, — пожал плечами Аркадий. Он хоть и был анестезиологом, но анатомию и топографическую анатомию знал прекрасно. Да и на операциях был уже второй десяток лет. — К правому нижняя полая вена ближе подходит. Если заденешь… Лучше про это не говорить. Но думать про это надо.

Дорн высоко поднял брови, но Мышка увидела, что он намертво запомнил слова Аркадия, как, впрочем, и она сама. Она подумала: «Какой все-таки Аркадий Петрович молодец! Как много он знает! Он прекрасный клиницист, а Владик — компьютерщик. Вот если бы их примирить! Они бы прекрасно работали вместе!»

— Вообще-то операции по удалению надпочечников сложны, пожалуй, больше для анестезиологов, чем для хирургов… — сказал задумчиво Барашков.

Он помнил, как трудно было поддерживать на плаву больных во время операций после дорожных происшествий. Особенно при ударах сзади, при разрывах почек, надпочечников, при травмах печени, селезенки… Да… Сколько, бывало, пережили они сами и скольких спасли тогда они с Валерием Павловичем, с Тиной, с Ашотом… Он задумчиво стал почесывать подбородок. В последнее время в процессе каких-нибудь трудностей у него начинали чесаться лицо и руки. И кожа в этих местах покрывалась какими-то противными пятнами и чешуйками. А вот подбородок зачесался впервые.

«Это у тебя на нервной почве! — говорила жена Людмила. — Бросай, к черту, свою работу, переходи к нам, в гомеопатию. Не так много денег, но жить можно. И нервы уж точно будут целее». Барашков вспомнил, как перед случившимся этим самым коллапсом он рассказывал Тине, как хорошо Людка организовала в своей поликлинике гомеопатический кабинет. «Как я, идиот, мог ничего не заметить! Ведь Тине наверняка, пока я сидел, было уже нехорошо. Наверное, тошнило, мушки какие-нибудь бегали перед глазами…»

— И Ашота здесь нет, — сокрушенно покачал головой Аркадий, размышляя вслух. — Уж он-то разбирался в клинической патофизиологии лучше всех. Вас теперь так и не учат, как дрючили нас. — Он показал пальцем на Дорна. — Поэтому вы ни черта и не знаете! И знать не хотите. Хотите только деньги лопатой грести…

— Аркадий Петрович! Не надо ссориться! — выдохнула Мышка.

— Да что «Аркадий Петрович»! «Аркадий Петро-ович!» — передразнил ее Барашков. — Разогнать-то наше отделение разогнали, а кто теперь на серьезных операциях наркоз дает? Все тот же Аркадий Петрович, да еще в единственном числе. А кто больных после этих операций выхаживает? Врачи тех отделений, где эти операции и делаются. Определенные плюсы в этом, конечно, есть, но и минусов тоже достаточно. Случись какая-то экстренная ситуация, и что? Ни заинтубировать быстро, ни подключить к аппарату они сами не могут. Когда успеют меня позвать, тогда ладно. А когда не успеют или не захотят… И ты, между прочим, тоже здесь подкузьмила! — Теперь Аркадий ткнул пальцем в Мышку.

— Я в том, что тогда случилось, не виновата. — Мышка отрицательно покачала головой. — А столько аппаратуры, сколько у нас, в нашей больнице никогда до этого не было. И мы ведь делаем исследования не только нашим больным, но и всем остальным тоже. Значит, от нас больнице тоже польза.

— Делаем за деньги, но больничные пациенты платят не в нашу кассу! Нам идет только процент, — уточнил Дорн.

— Послушать вас, так все у нас хорошо, все у нас правильно… — заворчал, как медведь, Аркадий. Вдруг он с размаху уселся на круглый вертящийся стул и легонько стукнул кулаком по столу. Мышка с тревогой следила за ним. — Надпочечник… — размышлял вслух Барашков. — Так вот откуда эта отечность, полнота, эта тестообразная пастозность, плохое настроение, мысли о смерти… А вы говорите — алкоголичка! Бомжиха! — вдруг накинулся он на Дорна.

— Владислав Федорович такого не говорил! — испуганно вступилась за Дорна Мышка.

— Не сказал, потому что не успел! — заявил Дорн и резко крутанулся на своем стуле. И пока он, вращаясь, противно скрипел, а Мышка сидела, заткнув уши, Дорн с вызовом смотрел на Барашкова. — Вид у вашей больной был как раз самый подходящий для того, чтобы в первую очередь заподозрить у нее именно алкоголизм! И не надо на это закрывать глаза, и никто не должен за такие подозрения извиняться. Не у каждого врача на столе стоит прибор, чтобы сразу определить количество алкоголя в крови. Кстати, у вашей больной содержание алкоголя в крови все-таки было, хотя цифры минимальные…

— Владик! Это же вследствие нарушения углеводного обмена! Как ты не понимаешь! — закричала Мышка.

— Допустим, — невозмутимо продолжал Владик Дорн. — Но люди в первую очередь руководствуются тем, что видят глазами. И некого было бы осуждать за то, что в любом другом медицинском учреждении вашу коллегу свалили бы где-нибудь в коридоре до выяснения обстоятельств. Не исключено, что она могла бы там и умереть.

— Владик, к чему ты это говоришь? — ужаснулась Мышка.

— А к тому! — повернулся Дорн в сторону Барашкова. — Пусть он не колет нам глаза, что у нас только деньги на уме. Мы свои деньги отрабатываем диагностикой!

— Да замолчи ты, великий диагност, — досадливо поморщился Барашков. — Нечего хвастаться, что ты увидел опухоль на экране! На экране слепой бы увидел! А я все равно догадался бы сам, что с Тиной.

— Только пока бы вы догадались, — ответил Дорн, — ее, возможно, пришлось бы уже на секцию везти!

Маша и Барашков торопливо три раза сплюнули и дружно постучали по столу.

— Знаешь, — сказал Барашков Дорну, — ты какой-то тупой! Несмотря на всю твою диагностику!

— Не тупой, а рациональный! А на ваше мнение мне глубоко плевать, — заметил Дорн и стал собирать свою сумку.

— Но откуда же тогда этот коллапс? — Маша уже устала разнимать мужиков и думала о том, что так или иначе, но теперь она, как заведующая отделением, отвечает за Тину. Случись с Тиной что, Барашков останется ни при чем.

— Почему коллапс, а не, наоборот, подъем давления? — подняла она на Барашкова красные глаза.

— Сначала подъем, потом коллапс. В книжке надо прочитать откуда, — сказал Аркадий.

Дорн фыркнул:

— Да он сам не знает!

— А нечего фыркать, — ответил Аркадий. — Я не Господь Бог, чтобы все знать. Возьмите книжку, сядьте и прочитайте. Гормоны надпочечников участвуют в регуляции сосудистого тонуса. Как прямо, так и опосредованно. Я знаю это весьма поверхностно и этого не стыжусь. Патология редкая, ни один врач не может знать все на свете во всех областях. Но к этому надо стремиться! Я вот приду сегодня домой и в книжке все прочитаю! — сказал Барашков.

Тон его стал по-стариковски назидательным и чем-то напомнил Мышке ворчание Валерия Павловича Чистякова. «Все стареют», — подумала Мышка.

— Ночью читать будет? — уточнил с иронией Дорн.

— Ночью, — ответил Аркадий. — А что в этом такого? Я пока не прочитаю, и заснуть не смогу.

— А вот на гнилом Западе почему-то к такому не стремятся… — протянул с иронией Дорн. — Там, куда ни плюнь, сидит узкий специалист с компьютерной программой. И тут же, не отходя от кассы, постучав минутку по клавишам, может ответить на любой интересующий вас вопрос: какая у больного патология и сразу же, что особенно важно, чем надо лечить. И тогда не надо гадать на кофейной гуще, что за коллапс да откуда коллапс…

— Вот такого специалиста к нам бы в приемное отделение на ночное дежурство! — ответил Барашков. — И без компьютера. Вот я бы на него тогда посмотрел, чем бы он стал лечить и как. А программу прочитать и обезьяну научить можно, в этом достоинство небольшое. Кстати, давайте решать, кто останется здесь сегодня дежурить.

— Ну, надеюсь, я вам больше не нужен? — высоко поднял брови Дорн. Ему полагалось по графику только два дежурства в месяц. — Могу я наконец считать себя свободным? — Он уже снял халат и остановился в дверях.

— Да вали ты, вали! — отозвался Барашков.

Мышке его пренебрежительный тон показался несправедливым. Она решила вступиться за Владика.

— Спасибо, Владислав Федорович, вы очень нам помогли! Конечно, теперь вы можете идти. — Мышка с укоризной посмотрела на Барашкова. Все-таки для Дорна Тина чужой человек, и Владик не обязан сидеть здесь полночи. Его рабочее время давно кончилось, и Аркадий не должен об этом забывать.

Дорн скривился в иронической улыбке, адресованной Барашкову, махнул Мышке рукой и исчез за дверью. Он почувствовал, к своей досаде, что уже не может так же беззаботно, как раньше, смотреть на Машу и разговаривать с ней. Все думает, знает она про Райкину беременность или нет? «Черт знает что такое! — раздраженно и устало думал он. — Надо ехать скорее домой. Еще успею поговорить с Аллой. К брату уже некогда».

Он ушел, а Барашков и Мышка остались сидеть в ординаторской. Лампы гудели, казалось, нестерпимо громко. У Мышки стала раскалываться голова. Ей тоже захотелось как можно скорее уйти из этой комнаты, как-то сразу опустевшей без Дорна.

— Сейчас Валентина Николаевна в более-менее стабильном состоянии, — сказала Маша. — Теперь нам легче, мы знаем, что с ней. Вы тоже идите. А я останусь. Я думаю, справлюсь без вас. Буду понемножку вводить гормоны, добавлю калийсберегающие препараты. В крайнем случае позвоню. А вы смените меня завтра. — Она улыбнулась усталой улыбкой, и Барашков подумал, что Мышка права. Тина спит и должна проспать до утра. Колготиться сейчас здесь вдвоем не было никакого смысла. Силы могли понадобиться и позже.

— Молодец, что так решила, — сказал он. — Оставайся. Завтра я приду, введем контрастное вещество, Дорн твой посмотрит на компьютере, уточнит размеры опухоли. Пригласим консультантов. Послушаем, что они скажут.

Мышка постеснялась спросить, кто будет оплачивать консультацию.

— Оплачу я, — угадал ее мысли Барашков, и Мышка обрадованно вздохнула. — Ну, давай. Счастливо!

Они зашли напоследок в палату, посмотрели Тину, и Барашков ушел. В других палатах мирно спали больные. Та женщина, которая систематически билась головой в стену смежной с Тиной палаты, к счастью, тоже спала, как всегда оставив включенными все лампы, и только в бывшем Тинином кабинете беспокойно ворочалась, вздыхала и почему-то не могла уснуть Генриетта Львовна. Молодясь и храбрясь на людях, пусть даже в присутствии только одних докторов, по ночам она испытывала страх перед будущим. Она каждый следующий день ждала приезда своей энергичной родственницы и боялась всего: и того, что будет, если племянница приедет, и того, что будет, если та вдруг не приедет. Мышка, заглянувшая к ней, не в силах была проводить душеспасительные беседы, поэтому просто велела сестре сделать Генриетте Львовне укол снотворного, а сама с тяжелой думой опустилась в кресло в палате у Тины.

Тускло поблескивали в неярком свете ночной лампы деревянные панели шкафов, серым пятном светился пустой экран телевизора. Если бы не трубки, не капельницы, не аппараты, окружающие постель Тины, то комнату можно было бы принять за номер в хорошей гостинице. И все это сделала она, Мышка, с помощью отца.

Маша встала, проверила состояние Тины, прошла на кухоньку, примыкающую к палате, включила маленькую плиту, поставила чайник, заварила чай, нарезала лимон, проглотила таблетку анальгина. Аккуратно прикрыв дверь в палату, она достала из кармана сотовый телефон, набрала номер. Ответ раздался не сразу.

— Папа, ты где? — сказала она, услышав знакомый голос.

— В данную минуту в Париже, как раз хотел спросить, что тебе привезти.

Мышка представила голову отца с коротко подстриженным ежиком волос, с пробивающейся сединой на висках, характерные для всей отцовской родни, да и для нее самой, треугольнички бровей, домиками возвышающиеся над круглыми глазами, его быстрый внимательный взгляд и ощутила такую острую потребность укрыться от проблем в ласковых, мягких отцовских объятиях, что чуть не закричала на все отделение.

— Да ничего мне не надо! Сам приезжай скорей! Мне здесь так трудно, так плохо!

— Что-нибудь на работе? — спросил отец. — Или личное?

— И на работе, — уже устало и тихо ответила Мышка, — и личное… Все как-то запуталось, папа!

Он еще не произнес ответ, а она уже поняла, что зря сказала ему то, что сказала. Заранее угадала, как он ответит. Она не обманулась, слишком хорошо его знала.

— Никогда не распускай нюни! — сказал отец. — V тебя хорошая голова. Постарайся, сколько можно, подождать. Не принимай решения сразу. Обдумай. А уж если решила — не отступай. Дави и жми! Забудь о таком бессмысленном понятии, как справедливость. Оно тебе часто мешает. Справедливость — вещь разная для всех. То, что хорошо для одного, не может быть хорошим для всех. Поступай только так, как считаешь нужным.

— А ты когда все-таки приедешь? — спросила она.

— Как закончу дела, — ответил он. — Через несколько дней.

— Тогда пока! Осторожнее там, в Париже! Не безумствуй! — сказала Мышка.

— И ты тоже будь осторожнее, не унывай, — ответил он.

Табло погасло, Мышка сунула телефончик в карман. Кругляшок лимона уже растрепался в ее стакане и высветлил насыщенный цвет крепкого чая. Мышка взяла из коробки несколько кусочков сахара и стала их грызть. «Жалко, нет пирожного, — подумала она. — Как опрометчиво я все слопала днем. А Дорн сожрал все конфеты, причем нарочно, как маленький. — Она улыбнулась и покачала головой. — Впредь на всякий случай надо оставлять запасы».

Аркадий Петрович Барашков в это время еще ехал на метро к Тининому дому — там, во дворе, он оставил свою машину. Он забыл, что отключил сотовый телефон, и тот молчал, а Аркадий наслаждался тем, что его никто не дергает, и обдумывал все, что произошло в этот день.

«Какое счастье, — наконец решил он, — что в ту самую минуту, когда с Тиной случился коллапс, я еще не закрыл за собой дверь. Иначе ее сейчас уже не было бы в живых. — Он также подумал, что Тининым родителям надо будет позвонить завтра. — Тянуть, видимо, долго нечего, — сказал он себе. — Как только состояние станет более-менее стабильным, нужно принимать решение об операции. Дальше ждать — может быть только хуже. Операция непростая, но другого выхода нет».

Так размышлял Барашков, а пока он думал свою нелегкую думу, Ашот Гургенович Оганесян прыгал, как воробей, от закрытого уже на ночь центрального входа больницы до также закрытых дверей приемного отделения.

Сквозь немытое стекло центральных дверей он видел все того же здорового охранника в пятнистой телогрейке, что работал здесь и раньше, два года назад, точно так же развалившегося на кожаном стульчике ко входу спиной и с непонятной Ашоту яростью наблюдающего очередной футбольный матч по маленькому телевизору. Перед ним на столике стояла бутылка пива, а на газетке лежали разломанный черный хлеб и нарезанная крупными кусками полукопченая колбаса.

«Отвлекать человека от такого времяпрепровождения просто безнравственно», — подумал Ашот и, в последний раз как следует колотнув по двери, убедился, что его жалкие попытки проникнуть в больницу таким путем не возымели никакого действия — его стук в дверь, к тому же заглушаемый ревом трибун, просто не доходил до разгоряченного сознания охранника.

«Не выдавливать же стекло», — развел руками Ашот и вдруг, присмотревшись внимательнее, увидел приклеенное к стеклу объявление: «С 20.00 до 7.00 вход в больницу через приемное отделение».

«Теперь по крайней мере все ясно, — сказал он себе и, обойдя корпус, направился к приемному. — Непонятно только, зачем тогда там сидит этот боров!» Но это уже мелочи, главная задача — впереди.

— Кто там? — спросил металлический голос через щель в ответ на переливчатую трель звонка.

— Это доктор Оганесян, — как можно солиднее произнес Ашот. — Мне нужно в реанимацию, к Аркадию Петровичу Барашкову.

— Здесь таких нет! А дверь я не открою! — ответил голос, и по шарканью шагов Ашот понял, что бдительная сотрудница оставляет его одного.

— Да подождите, откройте же дверь! — закричал он в щель что было силы. — Я же вас не съем, мне надо доктора отыскать!

— Все посещения утром! — проскрипел в ответ удаляющийся голос, и Ашот, от злости пнув пару раз дверь ногой, обессиленно присел на корточки.

— Черт бы вас всех побрал! — устало выдохнул он. — Ведь умирать будешь, приползешь и сдохнешь у вас на пороге! Вот вы не открываете! — напоследок прокричал он в темноту. — А может, у меня острый аппендицит? Вот умру, и это будет на вашей совести!

— Не бойсь! Не помрешь сразу! — прозвучал из-за закрытой двери ответ.

— Чего это он там разорался? — спросила пожилая санитарка у фельдшерицы средних лет, обладательницы того самого металлического голоса. Обе дамы уютно расположились в кабинете фельдшера попить чайку.

— Да хрен его знает! Пьяный, наверное, — отозвалась в ответ фельдшер, причем голос у нее был теперь совершенно нормальный. — А главный врач приказал, кроме «скорой», никому дверь все равно не открывать! Так я и не открываю!

— Ой, напьются и ходют, и ходют! — в ответ закивала пожилая товарка. — Да и правильно главный врач приказал. Ты-то ведь не знаешь, что здесь два года назад было! Ты тогда еще не работала!

— А что? — заинтересовалась фельдшер.

— Да не дай Господи! Как вся больница-то уцелела! — с разгоревшимися от воспоминаний глазами стала шептать санитарка. — Ночью, вот так же, как сейчас, пробрались в больницу чеченцы да устроили стрельбу! Да перестреляли все отделение реанимации! И больных положили, и врачей! Вот до чего дело дошло, не приведи Господь! Как же можно по ночам-то теперь неизвестно кому двери открывать! И ни-ни! Не вздумай!

— А ведь он тоже сказал, — упавшим голосом произнесла фельдшер, — что ему в реанимацию надо! И вид у него, кажется, был нерусский! Чеченский был вид! И просился в реанимацию!

— Да ведь у нас с тех пор реанимации-то и нет! — зашептала санитарка. — Теперь ведь там интенсивная терапия. Приборов тьма, все за деньги!

— А чего ему тогда надо было? Может, в милицию позвонить? — предложила фельдшер.

— Давай лучше свет погасим. Пусть думает, что здесь никого нет! — выступила с предложением санитарка. — А чай попьем в моей комнате с другой стороны! А то еще возьмет да по окнам пульнет со злости, что его не пустили! Всего теперь от людей можно ожидать, — назидательно сказала она.

Фельдшерица вздохнула, собрала нехитрую снедь, чашки, чайник, и они перешли с санитаркой в другую комнату. Сели там, но чай уже остыл, и настроение было испорчено.

Ашот же несолоно хлебавши стоял в больничном дворе и уже жалел, что так опрометчиво не послушался Людмилу. Ноги у него гудели, утратив привычку ходить на дальние расстояния, желудок подсасывало от голода, в пакете парились деликатесы, в сумке позвякивали подарки, и, как назло, ни один частник не попадался ему на глаза.

«Надо позвонить Людмиле, — подумал Ашот. — Узнать, не пришел ли Аркадий домой, и выяснить все-таки, где он».

Ашот обвел глазами больничные корпуса, нашел взглядом окна своего бывшего отделения. Все они были черны, и только в одном горел тусклый свет, будто от настольной лампы.

«По виду все спокойно, — определил Ашот. — Когда что-то случается, свет горит ярко. Надо ехать к Людмиле».

Он побрел пустынными переулками между домами к метро, надеясь, что, выйдя на проспект, сумеет поймать машину. На углу одного из переулков Ашот увидел телефон-автомат. Он остановился, поставил на землю сумку, положил сверху на нее пакет и достал записную книжку, ибо не помнил наизусть номер телефона Аркадия. Кругом было темно, набирать номер и одновременно смотреть в книжку было неудобно, поэтому Ашот наклонился пониже, чтобы прочитать и запомнить номер. Шумная компания молодых парней вывернула к автомату со стороны двора.

— Ой, как мне надо позвонить! Срочно позвонить! — внезапно сказал один из парней, по возрасту самый старший, поравнявшись с Ашотом.

— Мужик, ты чё, не слышал! Дай позвонить! — тут же подхватил другой и протянул к записной книжке руку. Почему-то эта грязная рука с кривыми пальцами и обкусанными ногтями запомнилась Ашоту больше всего. Он с недоумением посмотрел на главного.

— Да не жилься, мужик, посмотрим и отдадим! — пообещал тот, вырвал у Ашота книжку и с размаху ударил его ногой. А та самая грязная рука с отвратительными ногтями заехала Ашоту прямо в лицо.

— Ах ты падла! — сказал Ашот и еще успел мгновенно подумать, как это он удачно и к месту выразился по-русски. Дальше думать ему уже было некогда, потому что пришлось отмахиваться от нападавших с утроенной силой. С утроенной, от того, что бьющих его парней было трое, четвертый тем временем, присев, рылся в его в сумке и в записной книжке, по-видимому, отыскивая деньги.

Ашот недаром когда-то, еще будучи школьником, занимался борьбой. Он и теперь был достаточно хорошо накачан. Маленький рост не вредил ему. Он подкатывался под противника и перебрасывал его через себя. Двое уже лежали. Теперь он боролся с третьим. Изловчившись и заломав ему руку, Ашот с удовлетворением заставил его согнуться от боли и стал, продолжая держать хулигана, разворачиваться, чтобы посмотреть, что делает последний. Тот же, оценив обстановку, вытащил из сумки Ашота тяжелую бутылку настоящего виски, предназначавшуюся в подарок Барашкову, и изо всей силы хватил его сзади по голове. Ашот рухнул на землю и потерял сознание. Парень, которому он заломил руку, пнул Ашота в живот и со словами: «Мотаем отсюда!» — схватив пакет и сумку, помчался во дворы. Ударивший бутылкой врезал Ашоту ногой по лицу. Еще двое, потихоньку пришедшие в себя, направились пошатываясь к Ашоту.

— Оставьте его! — сказал тот, что был постарше, увидев, как в одном из окон близлежащего дома зажегся свет и в конце улицы появился прохожий. Крепко выматерившись, они еще по разу ударили Ашота и перешли через дорогу назад во двор, где их на скамейке уже ждал первый, с жадностью пожирающий из пакета буженину и окорок, купленные Ашотом к праздничному столу. Куртка его спереди уже была обильно усыпана крошками съеденного в одиночку батона.

— Жалко, хлеба мало было! — сказал он, чавкая и запихивая в улыбающийся раззявленный рот разорванные прямо руками куски мяса.

— Ничего, и так сожрем! — отозвался второй, протягивая руку к пакету. Третий, согнувшись, ругался, выплевывая изо рта кровь и ощупывая языком шатающиеся зубы.

— Вы жрете, а мне этот чурка, гад, зубы выбил! — прошепелявил он и предложил: — Пошли добьем его!

— Сейчас пожрем и добьем! — отозвался второй и вытер отвратительной пятерней жирный рот. Виски они пили прямо из горлышка. Дно бутылки было вымазано кровью, но этого никто не заметил.

— Куда он денется-то! Менты два часа еще не приедут, даже если их кто и вызвал, — сказал первый и вытряхнул содержимое сумки Ашота на землю. — Подожди, давай посмотрим, что в сумке!

Упала во влажную грязь коробочка с парфюмерией для Людмилы, вывалился, раскрывшись кверху страницами, шикарный анатомический атлас для Барашкова. Поверх него упал вставленный в расписные кожаные ножны, оформленный как сувенир, но на самом деле настоящий мексиканский нож-мачете.

— О! Парфюм я своей бабе подарю! — протянул к коробочке один из парней грязную лапу.

— Положь на место! Добычу распределяю я, — отозвался старший и оттолкнул парня ударом в грудь. Коробку он сунул в карман.

— Ты чё, у нас главный, что ли? Не много на себя берешь? — заорал обиженный и кинулся на соперника. Тот ловко выдернул из чехла мексиканский нож.

— Ладно, посмотрим, — пробурчал первый, стукнул кулаком по скамейке и сказал: — Ну, хватит базарить, пошли лучше чурку мочить! Посмотрим, кто тогда будет главным. Да заодно карманы его проверим, а то не успели!

Вся компания черными тенями опять потянулась со двора за угол, а возле скамейки растерзанными остались валяться пакеты из-под деликатесов да ветер шелестел страницами атласа с грязными следами ног.

Вернувшемуся домой уже далеко за полночь Барашкову жена с беспокойством сообщила, что звонил приехавший из Америки Ашот, но поехал не к ним, а, по-видимому, в больницу и почему-то пропал.

— Надо позвонить в приемное, узнать, — ответил Барашков. Но, напившись чаю, он занялся книгой о патологии надпочечников и вспомнил, что собирался позвонить в приемное, только в два часа ночи. Людмила уже давно спала, когда он наконец, выйдя в коридор, чтобы никого не будить, набрал номер телефона больницы.

— Никого у нас не было! — опять неизвестно откуда взявшимся металлическим голосом ответила Барашкову фельдшер, но, положив трубку, почувствовала смутную тревогу и что-то вроде незначительных уколов совести. «А ведь, может, тот, про кого доктор спрашивает, и был тот самый мужчина, которого я отшила, — подумала фельдшер и закусила губу. — Ох, кабы чего не вышло! — вздохнула она. — Но, с другой стороны, чего ночью-то по больницам шляться!» — подумала она в свое оправдание даже с некоторым возмущением. И, воспользовавшись тем, что во дворе пока не видно было ни одной машины «скорой», прилегла на кушетку подремать.