Если Небо Упадет

ГЛАВА 7

Доктор откашливается и продолжает:

— Его проблемы такие маленькие, такие детские, но он собирается разрешить их по-взрослому, грубо, нетерпеливо, безудержно, будто действительно считает их серьезными. Знаете, я бы хотела рассказать ему о настоящих неприятностях, но, боюсь, одного вечера маловато.

Киваю.

Александр Викторович откладывает письмо в сторону и заявляет:

— Необходимо срочно рассказать родителям мальчика. Наркотики — это смерть, и я не утрирую, не пытаюсь тебя напугать, я просто знаю, я это видел. На моих глазах сгибались десятки парней и девушек, решивших, будто кроме нирваны их ничего не поджидает в недалеком будущем. Это ложь, Мира. Отведите его к врачу.

— Разве людей насильно запирают в больнице?

— Официально нужно личное подтверждение больного, но, умоляю тебя, — усмехаясь, отмахивается доктор, — кто в нашей стране живет официально?

— Может, все-таки стоит сначала просто поговорить с ним? Вдруг он одумается?

— Ты не понимаешь, о чем идет речь. Даже если твой друг одумается и решит завязать, он попросту не сможет. Наркотики — это яд, зависимость. Здравый смысл прикажет ему выздоравливать, а мозг — заставит искать дозу.

— Боюсь за него, — смущенно снимая пальцы, признаюсь я.

— Знаю. В своем письме ты очень трепетно и волнительно описываешь чувства, словно этот человек близок тебе с детства.

— Так и есть. Мы выросли вместе, понимаете? Да, сейчас в наших отношениях все очень сложно, очень. Но я все равно не хочу его терять, не хочу, чтобы ему было плохо. — Пожимаю плечами и неожиданно неврно улыбаюсь. — Мне постоянно страшно, доктор. Что же это такое!

— Жить вообще страшно, Мира.

— Знаете, хочется подойти к Артему и ударить его по голове, да заорать во все горло, спросить: что же он такого серьезного на своем пути увидел, что решился пустить во все тяжкие? Да, я пыталась покончить с собой, но у меня на то были причины! Какое же оправдание у него?

— Ты не права. Причины у каждого свои.

— Мои гораздо серьезнее.

— Кто тебе сказал?

— А зачем мне об этом говорить? По-моему, и так ясно, что потеря родителей куда страшнее, чем неразделенная любовь или неудовлетворенное самолюбие.

— Даже если тебе и кажется, что твои проблемы хуже, это не меняет того, что каждый из нас имеет. У тебя одно, у него — иное. Он никогда не поймет твоих причин, как и ты никогда не поймешь его, но это не значит, будто кто-то из вас перестанет переживать, страдать или, наоборот радоваться. Для кого-то счастье раз в своей жизни увидеть море. Для другого, счастьем не будет являться и сотая туда поездка. Понимаешь?

— Но есть ведь определенные нормы, стереотипы, — выпрямляясь, причитаю я. — Нельзя ломаться по пустякам.

— А откуда ты знаешь, что для твоего друга пустяк? Может, тебя и не ранит равнодушное отношение выбранного тобой человека. Но для него, возможно, это огромный стресс. Да, я согласен, я даже пропагандирую, что любые проблемы разрешаемы, любые! Но это не исключает наличие тех, кто так не считает.

— Глупо подсесть на иглу из-за какой-то сердечной прихоти!

— Глупо пытаться себя убить, когда кроме как за жизнь, цепляться больше не за что.

Уязвленно откидываюсь на спинку стула и складываю на груди руки. Это удар ниже пояса. Облизав губы, отворачиваюсь, начинаю изучать стены, ковер, стол, папки, цветы…

— Рад, что ты делишься со мной своими переживаниями, Мира. Но я не стану тебя жалеть. Запомни это.

Александр Викторович встает со стула и медленным шагом покидает комнату.

Смотрю перед собой и крепко стискиваю зубы: я не хочу, чтобы меня не жалели. Не хочу! Жалость для слабых, разбитых людей. Разве я такая? Разве. Я. Такая? Протираю руками лицо, опускаю плечи и думаю о том, как мечусь, как отрицаю свои же слова. Когда мне удобно — я сильная, когда мне удобно — я слабая. Что за глупые сомнения? Какая же я на самом деле?

Встаю со стула и нервно закидываю на плечо сумку. Почему каждый визит к доктору заканчивается выявлением новых проблем?

Выхожу из кабинета, прощаюсь с недовольной женщиной за регистрационным столом. У нее вечно перекошенное лицо, но сегодня — особый случай. Возможно, она проспорила деньги. Поставила на мою скорейшую кончину, а я, такая негодяйка, до сих пор не отправилась на тот свет. Ну, простите. Как получилось.

Покидаю здание, собираюсь выйти на остановку, как вдруг замечаю около ларька с мороженым Ленку. Она тоже меня видит. Расплачивается и трусцой бежит в мою сторону.

— Что ты тут забыла?

— Покупаю порцию холодного счастья, — язвительно отвечает Романова. Но затем вдруг громко выдыхает. Протягивает мне мороженое и говорит, — прости за испорченную среду.

— Но ты не сделала ничего плохого, — неуверенно забираю угощение.

— Сделала. Я посягнула на святое: наговорила кучу глупостей, касающихся парня, своей лучшей подруге, но это неправильно. Мои чувства — мои проблемы. Артем никогда не вставал между нами, и сейчас — не встанет.

— Дура, ты, Лен. Твои чувства — всегда были моими проблемами, как и мои чувства — твоими.

— Сама ты дура!

Смеюсь и, приобняв подругу за плечи, заявляю:

— Нужно рассказать его родителям о случившемся.

— Все-таки не поговоришь с ним?

— Вряд ли он послушает.

Двигаемся в сторону остановки.

— Дурацкий план. — Ленка кладет голову мне на плечо. — Он только разозлится.

— Ну и пусть злится.

— Предки его убьют.

— Лучше они, чем героин.

На это Романовой ответить нечего, и она лишь кивает. Ждем автобус, едим мороженое. Оно тает, течет по пальцам, и я неуклюже слизываю его, пачкая подбородок.

— Ну, ты и свинья! — хихикает Ленка, протягивая мне салфетку. — Даже Стас так не ест, а он просто отвратителен, когда пожирает какую-то пищу.

Показываю подруге язык. Вытираю лицо и громко выдыхаю. Никогда не получалось есть мороженое аккуратно. Наверно, я проклята.

Подъезжает автобус. Садимся в самом конце салона, возле открытого окна. Романова тут же достает наушники, распутывает их, и, улыбаясь, протягивает мне правый проводок. Прекрасная традиция. Вставляю наушник в ухо, опускаюсь как можно ниже на сидении и довольно растягиваю губы в улыбке. Мне очень приятно, что время не изменилось нас, не сделало нас дальше. Это греет что-то внутри, заставляет верить в лучшее, в вечное, черт подери. Если даже такое страшное событие, как смерть моих родителей, не разлучило нас, что тогда сможет? Начинает играть музыка — быстрая, веселая. Пристукиваю ногой в такт, ритмично покачиваю головой и вдруг краем глаза замечаю, как Ленка начинает беззвучно открывать рот. Усмехаюсь. Подруга взмахивает руками вверх, словно находится на американских гонках, выпрямляется и, под неизвестную еще мне песню, откидывает назад голову: дерзко, уверенно, так живо и молодо, как настоящий подросток. Она тянется пальцами к потолку, вальяжно шевелит плечами, пропевает: все это время я бегала и пряталась, но теперь ты поймал меня, и я плаваю в облаках. И затем отбивает ритм по невидимой ударной установке. Хохочу. Сажусь выше и широко улыбаюсь. Ленка оборачивается, хватает мою ладонь и под припев вновь вскидывает наши руки вверх. Люди пялятся, какая-то женщина сводит брови и осуждающе закатывает глаза к потолку. Сначала мне действительно становится не по себе. Может, мы некрасиво себя ведем? Скукоживаюсь, неуверенно приподнимаю плечи, вспоминая о давно созданных мной уровнях социофобии. Всего их четыре. На первом находятся люди, которые просто боятся импровизировать, делать какие-либо внеплановые вещи. На втором — люди, боящиеся подходить к незнакомцам и, не дай бог, общаться с ними. На третьем притаились представители малой категории тех, кто страшиться, в принципе, разговаривать, как со своими друзьями, так и с чужими, новыми людьми. Им вечно приходится бороться с собой. Такие люди живут в постоянном стрессе. И четвертый уровень. Самый опасный. К нему относятся те Homosapiens, которые никогда не открывают рта, боятся всего, что только можно и вообще абсолютно, безотносительно, радикально, полностью и совершенно игнорируют себе подобных. Они существуют в неком коконе. Закрытые, как для окружающих, так и для самих себя. К счастью, к последней категории я никогда не относилась. Но сейчас вполне достигаю твердой троечки.

— Ты чего? — спрашивает Ленка. — Давай!

— Но все смотрят!

— И что теперь? Какая разница?

Подруга начинает во всей голос петь одновременно с солистом, кричащим в моем ухе. Сначала встряхивает свои волосы, потом мои и, вновь сыграв на виртуальных барабанах, обнимает меня за плечи. Я стесняюсь. Правда, стесняюсь еще несколько секунд. Затем вдруг музыка становится тише, медленней и я, непроизвольно прислушавшись к словам, замираю: как и каждая вещь в мире, эта песня оказывается куда глубже, куда проникновенней, чем на первый взгляд может показаться. Вовсе не веселая, вовсе не быстрая, а полная какой-то безнадеги, трагедии. Мужчина и женщина так громко, так чувственно поют о том, что поймают друг друга, что спасут один другого, не предадут, не оставят. И мое сердце разрывается. Под кульминацию. Под взрыв аккордов, голосов и шума. Появляются новые, грустные ноты, переходы, разрезающие меня на части, слышу новые слова. И в песне не остается больше ничего веселого. Это крик, просьба: дай же мне свою любовь, я буду тебя ждать, дай же мне свою руку, я буду бороться за тебя. Смотрю на Лену, она смотрит на меня, и мы обе понимает, как много данные слова значат для каждой из нас. Песня заканчивается, мы больше не двигаемся, не поем, не обращаем внимания на окружающих. Просто продолжаем передавать свои мысли по воздуху, наблюдая за собственным отражением в глазах друг у друга. Возможно, в этой песне нет ничего особенного и остальные не найдут в ней ничего чувственного, сокровенного. Но сейчас, в эту самую минуту, она раскрывает во мне нечто новое, удивительное, что бывает достаточно редко: с мурашками, с перехватывающим дыханием, и я обожаю данное ощущение. Улыбаюсь и думаю: неплохо было бы включить эту песню в список Арины.

— Еще раз? — едва слышно спрашивает Ленка.

— Еще раз, — отвечаю я.

Выходим из автобуса, смеясь над потным водителем. Он такой грузный, нечастный, что впору было бы заплакать, но Романова вдруг сравнивает его с гигантским, мычащим ослом, и я не могу сдержаться.

Предлагаю зайти на работу к Диме. Подруга тут же соглашается.

— Давай купим ему что-нибудь перекусить. Наверно, он там голодает.

Киваю, удивившись, что сама раньше до этого не додумалась. В магазине берем несколько мясных слоек и апельсиновый сок. Уже на кассе меня передергивает: вдруг он не любит слойки с мясом? Бегу обратно, беру еще одну слойку, только с грибами и со спокойной душой возвращаюсь назад. Затем неожиданно вспоминаю, что в кафе работают так же Женя с Сережей, и было бы некрасиво накормить лишь Диму, поэтому вновь несусь к отделу с выпечкой, вновь набираю слоек и вновь возвращаюсь.

— Мать Тереза, — шутит Ленка.

Возле кафе пустые столики. Внутри — так же пусто. Может, еще рано? Подходим к барной стойке, садимся на высокие, деревянные стулья и просим девушку-официантку позвать трех изголодавшихся парней.

— А вы им кто? — недоверчиво интересуется она.

— Мать и дочь, — внезапно отрезает Ленка. — Не видно, что ли?

Официантка фыркает. Удаляется в комнату для персонала и сильно хлопает дверью.

— Ты ей не понравилась, — смеюсь я.

— Она мне тоже.

Через несколько минут к нам подходит Дима. Он как всегда криво улыбается. Вытирает руки о фартук и спрашивает:

— Я провинился?

— Если мы — это наказание, тебе сильно повезло, — в очередной раз шутит подруга, и я думаю о том, как легко и просто она говорит все, что считает нужным и ненужным. Хорошо ли быть такой раскрепощенной? Я вечно корю себя за ужасно развитую социофобию, но, с другой стороны, может, быть скромной — не так уж и плохо? Ох, кого я обманываю. Такие люди, как Лена, всегда в центре внимания, всегда уверены в себе, решительны. Смысл быть приличной, когда до приличия нет никому никакого дела?

— Мы принесли вам слойки, — довольно заявляет Романова.

— Нам?

— Еще Жене и Сереже, — поясняю я. — Было бы нехорошо, если бы получал удовольствие лишь ты один.

— Что правда, то правда. Мы жутко проголодались. Сегодня почти нет людей, и поэтому нас заставили убирать помещение, пересчитывать кассу, мыть окна…

Смотрим друг на друга. Дима протягивает ко мне руку, касается локтя, и я смущенно улыбаюсь, опустив взгляд вниз. Ленка тут же громко выдыхает:

— Лааадноо. Пойду в туалет. Я бы сказала: не скучайте, но вы и так не будете.

Наблюдаем за тем, как она, покачивая бедрами, отдаляется в сторону дамской комнаты, и усмехаемся.

— Если твои глобальные катастрофы Женя с Сережей, то мой катаклизм — Лена Романова.

— Замечательно, когда рядом есть такие люди. — Придвигаясь ко мне опасно близко, шепчет Дима и касается ладонью моей щеки. — Они заряжают энергией. Как батарейки. И мы готовы рационально и плодотворно проводить день. — Парень касается лбом моего лба и криво улыбается. — Рад тебя видеть.

Обнимаю его за плечи.

— Как дела? — смущенно приподнимаюсь на носочки. — Сильно устал?

— Да, нет.

— Да или нет?

Парень усмехается.

— Если честно, мне хочется упасть без сил и проспать несколько суток. Подряд. Начальница тире стерва тире сумасшедшая, несчастная женщина решила отыграться на персонале по случаю расторжения своего кошмарного брака с лысым, еще более несчастным мужчиной. Впервые за столь долгое время она пришла в кафе, проверила содержимое каждого шкафчика, каждой полки, уличила нас в пропаже нескольких ложек и двух кастрюль — что, кстати, чудесное открытие — и ушла, с угрозами вычесть по полсуммы из каждой зарплаты. Как тебе денек?

— Кошмар.

— Нам не удалось присесть ни на минутку. Питаемся солнечными лучами и чистым, горячим воздухом.

— Хорошо, что у Романовой хорошо развита интуиция. Это она предложила накормить вас. Я же до сих пор прибываю в анабиозе.

— Мне казалось, я вывел тебя из этого состояния.

— Тебе казалось, — шучу я, и непроизвольно придвигаюсь к Диме еще ближе. Без малейших колебаний и раздумий, парень целует меня, касается пальцами шеи, волос, и прижимает к себе крепко-крепко, будто это обычное, банальное действие, которое он выполняет уже не первый год. Расслабляюсь. Полностью обвисаю в руках парня, покусывая его нижнюю губу, поглаживая его спину, лопатки.

Рядом кто-то откашливается, и мы тут же отстраняемся друг от друга. Я вдруг вспоминаю о третьем уровне социофобии.

— У тебя еще две минуты, — причитает девушка за барной стойкой. — Потом нужно доубираться в кладовке, уяснил?

— Естественно, шеф, — отдав честь, восклицает Дима и, криво улыбаясь, поворачивается ко мне лицом. Вздыхает. — Вот так вот бывает.

— Может, тебе нужно помочь?

— О, нет. Я не допущу, чтобы твои глаза видели то, что мне придется сделать.

— И что же тебе предстоит сделать?

— Сражаться за жизнь со всякой тварью. — Парень поправляет мои короткие волосы. — В кладовке — ад, поверь мне.

— Верю.

— Чуть не забыл, — Дима ловко достает синий пакет с притаившейся над его головой полки и, криво улыбаясь, протягивает содержимое мне. — Новый провод для телевизора. Сама справишься?

— Конечно. Надеюсь, подключить его так же просто, как и обрезать? Кстати, — довольно облизываю губы и устало облокачиваюсь спиной о стойку, — сегодня в автобусе Ленка открыла для меня отличную песню. Ты должен ее послушать.

— Что за песня?

— Не помню, как называется. Но она замечательная. Знаешь, думаю, ее можно включить в список Арины, потому что она действительно…

— В список Арины? Да, ладно тебе.

— Ну, а почему бы и нет? Она хорошая. В ней столько чувств, столько…

— Нет таких песен, которые можно было бы еще записать в список Арины, ясно? — немного резко отвечает Дима и выпрямляется. — Если мы добавим туда что-то новое, это уже будет не ее список, правда?

Недоуменно вскидываю брови.

— Наверно. Просто…

— Просто давай не менять ничего, хорошо? Сделай свой список, — немного мягче добавляет парень и неуверенно поправляет волосы, — только не изменяй ничего там. Это неправильно. Ненормально. Это же ее список. Так нельзя.

Растерянно наблюдаю за тем, как Дима сжимает пальцами переносицу. Он отходит немного назад и поднимает на меня грустный взгляд. Спрашивает:

— Понимаешь?

Сначала не понимаю. Что такого страшного я предложила? Но затем вдруг на меня сваливается правда, как снежный ком, как прилетевший с неба метеорит. Мало того, что я вторглась в личное пространство парня, в его страхи, в его переживания, я еще и попыталась изменить то светлое, за что он держится на плаву. Для него список Арины — спасательный круг, воздух, лекарство. Как же мне могло прийти в голову внести сюда свои коррективы?

— Прости, — искренне говорю я и вновь сокращаю между нами дистанцию, — я не подумала. Правда.

Дима усмехается:

— Да, ладно. Пустяки.

Но это совсем не пустяк. Я перешла черту, перегнула палку. Людям доверяются для того, чтобы жить стало легче, а не для того, чтобы со страхом каждую минуту ждать ножа в спину. Обнимаю парня и вновь извиняюсь. Что на меня нашло?

— Мне пора работать, — шепчет на ухо парень и медленно отстраняется. — Боюсь, сегодня я не дойду до тебя.

— Конечно, ты устал, — обхватив себя руками за талию, соглашаюсь я и киваю. — Отдыхай. В смысле, потом отдыхай. Сейчас работай.

Дима кивает. Целует меня в щеку и, забрав пакет со слойками и соком, уходит в комнату для персонала.

Стою, облокотившись о барную стойку. Смотрю перед собой и осознаю, как сложно будет обдумывать каждый свой шаг, каждое свое слово, ведь даже нелепое сравнение способно причинить боль, всколыхнуть воспоминания. Нужно быть осторожней, принять во внимание тот очевидный факт, что слабые места есть не только у меня. Естественно, нельзя взять под контроль все свои мысли, все свои поступки, но все равно: надо стараться, надо учиться.

Возвращается Ленка.

— Вы уже все? — удивляется она. — Значит, зря я мыла руки с мылом пять раз? — Усмехаюсь. Подруга обнимает меня за плечи и лениво тащит к выходу. — Нам срочно нужна новая доза холодного счастья. Как считаешь?

— Полностью согласна.

Сидим у меня до вечера. Ленка рассказывает о том, что успело случиться за все то время, пока меня не было. При Диме особо не пооткровенничаешь, поэтому данный разговор мы отложили на потом, и я рада, что это «потом», наконец, настало. Теперь я знаю, что Олег больше не зацикливается на учебе, что у него появилась новая патия и что он надежно скрывает ото всех ее имя, потому что боится нашей реакции. Лена говорит: наверно, она страшная. Толкаю ее в бок. Затем подруга рассказывает о Насте. У нее как всегда ничего нового. Церковный оркестр, проповеди о Боге. Все по-старому. Стас, о да, наконец, сдал на права, но родители не собираются покупать ему машину, собственно, поэтому приходится парню ездить на желанной Хонде только в своих извращенных мечтах. Об Артеме говорить особо не хочется, но все-таки подруга выдавливает из себя пару слов. Говорит:

— Он изменился.

И добавляет:

— Отдалился от нас.

Этого вполне достаточно. Быстро переключаемся на тему об институте. Ленка обещает сходить со мной на кафедру. Клянется держать меня за руку и наорать на декана, если вдруг придется.

— Не стоит на него кричать, — задумчиво протягиваю я, а затем усмехаюсь, — хотя, кто знает.

Провожаю ее, когда за окном уже темнеет. Предлагаю остаться на ночь, но подруга отказывается.

— У моей мамы сейчас новый таракан в голове поселился, — говорит она, обуваясь. — Так что не стоит играть с огнем.

Договариваемся завтра прогуляться. Я соглашаюсь. Лето ведь на улице, правильно? Не стоит запирать себя в четырех стенах. Теперь, когда моя жизнь кардинально изменилась, это было бы чересчур странно. Верно?

Закрываю за подругой дверь и неуверенно поднимаю с пола синий пакет. Достаю черный провод. Он толстый. Новый. Пахнет как-то странно. Нерешительно приближаюсь к предмету, который не включала уже полгода и сглатываю. Почему-то сердце в груди начинает стучать так громко и быстро, что я слышу его стук где-то у себя в горле. Нервно чешу шею. Вставляю один конец провода в розетку, другой — в широкую, прямоугольную дырку. Слышу тихий щелчок: маленькая кнопочка на экране загорается красным.

— Ох, — испуганно встаю на ноги. Осматриваю телевизор, будто вижу его впервые. — Все нормально, все хорошо. В этом нет ничего страшного.

Медленно плетусь на кухню. Достаю из холодильника консервированную кукурузу, усаживаюсь на диван и дрожащими пальцами нахожу пульт. Вдох-выдох, вдох-выдох. Что в это такого? Вдох-выдох, выдох-вдох. Обычная черная коробка! Ну, давай же. Давай! Резко нажимаю на кнопку, и экран молниеносно вспыхивает. Как назло передо мной появляются идеальные лица телеведущих, сообщающих новости. Их голоса мгновенно заполняют квартиру, пугают меня, и я тут же цепенею: не могу на них смотреть, еще рано. Слишком рано. Стискиваю зубы, зажмуриваюсь, приказываю себе ровно дышать: все хорошо, ты справишься. Ты справишься! Все люди проходят через сложности на своем жизненном пути, и ты пройдешь, Мира. Правильно? Да. Я сильная. Я смелая. Делаю еще пару глубоких вдохов, открываю глаза и приказываю себе успокоиться. Все получится, если искренне в это верить. И я поверю. Щелкаю. Программа «В мире животных». Скука. Вновь щелкаю. Натыкаюсь на русский сериал. Фыркаю: лучше уж в мире животных. Иду дальше, дальше, дальше, дальше, дальше. И тут попадаю на какой-то фильм. Он старый. В главных ролях молодая Лив Тайлер, и мое лицо перекашивается от тоски: столько каналов, а посмотреть можно только на лошадиную морду богатой знаменитости. Но через пять минут Лив уже не кажется мне страшной, да и сюжет ничего так, затягивает. Жадно поедая кукурузу, я увлеченно слежу за тем, как Памелла Эббот влюбляется в бедного парня из среднеобеспеченной семьи. А у него, оказывается, есть брат, как и у нее — есть сестра. И складывается все таким неожиданным, внезапным, непредвиденным образом, что появляются две романтических линии. Герой, которого играет Хоакин Феникс, сразу вызывает у меня симпатию. Его же брат — наоборот, какое-то странное отвращение. Я искренне болею за линию: Лив-Хоакин, в глубине души подозревая, что счастливый конец, ждет лишь одну из пар. Так и выходит. За несколько минут до конца фильма, недовольно кидаюсь кукурузой в экран, крича, вопя на режиссера, который неожиданно решает испугать меня и не сводит главных героев вместе. Но затем, как и бывает во всех добрых, красивых сказках, справедливость торжествует, любовь побеждает разлуку, и я уже не кидаюсь кукурузой, а жадно поедаю ее, вытирая с лица горючие слезы.

— Черт подери, — плачу я, отставляя в сторону банку, — что за бред.

Кино не грустное, не печальное, но меня почему-то прорывает. Встаю с дивана, вяло иду в ванну и умываюсь холодной водой. Дрожащими руками нахожу полотенце, вытираю лицо и думаю о том, что телевизор — хорошая вещь. Отказаться от него было глупостью. Где еще, как не в фильмах, можно обрести нового себя? И пусть этот черный коробок лишь дает возможность сбежать от реальности: как раз-таки в данном чувстве нуждается каждый из нас. Мы слишком долго пребываем здесь, в настоящем мире. Сгибаемся, стареем, накручиваем себя, играем лишь одну скучнейшую роль день ото дня, каждую минуту, каждую секунду. А кино позволяет окунуться в новую реальность. Стать кем-то другим. Расслабиться, помечтать. Как по мне, так это отличная возможность сделать свою жизнь разнообразней, интересней, опасней. Совместите действительность с кино — и вы будете счастливы. Личный рецепт от девушки, недавно пытавшейся покончить с собой.

Неожиданно слышу стук в дверь.

Недоуменно выпрямляюсь и смотрю на часы: почти двенадцать. Жизнь научила меня: в позднее время суток хороших новостей ждать не стоит, поэтому я вся скукоживаюсь, горблюсь. Медленно плетусь по коридору, гадаю: кто бы это мог быть, заглядываю в глазок, и ошеломленно вскидываю брови. Колеблюсь пару минут, но затем вдруг понимаю, что веду себя глупо. Проворачиваю ключ в замке и робко открываю дверь.

Парень облокачивается головой о косяк. Стиснув зубы, тянет:

— Привет, Мира.

— Все в порядке?

— Это как сказать.

Артем громко выдыхает. Переступает через порог, неуклюже стаскивает кеды и, пошатываясь, плетется в зал. Закрываю дверь и иду за ним. Мне не нравится, как парень выглядит, не нравится, как он разговаривает, и я даже думаю о том, что уловила в воздухе запах алкоголя. А это уже не просто мне не нравится, это уже меня пугает. Вижу, как Артем падает на диван. Закинув за голову руки, он спрашивает:

— Что смотришь?

— Уже поздно, — неуверенно говорю я. — Ты что-то хотел?

— Да, хотел тебя увидеть.

— Зачем?

— А нужна причина? — парень вскидывает черные брови и скалится. — Раньше в ней не было необходимости.

Выдыхаю. Что ж, разговор об образе жизни придется провести прямо сейчас, и, протерев руками лицо, спрашиваю:

— Что с тобой происходит? Лена сказала, у тебя проблемы.

— Лена много говорит. Хотя, впрочем, она права. У меня проблемы.

— И в чем же они заключаются?

— В тебе.

— Во мне?

— А что, когда-то было иначе?

— Артем, я серьезно, — недовольно чеканю я и сажусь напротив парня. — Что с тобой? Тебе жить надоело?

— Кто бы говорил…

— Зачем ты так?

— А зачем ты так? — зло восклицает парень и вдруг резко встает с дивана. — Сначала играла со мной, затем исчезла, сейчас вернулась под руку с мечтой. Считаешь, это не издевательство?

— Я не знаю, что ответить. Вот просто — не знаю! Что мне сказать? Что я никогда не разделяла твоих чувств? Это будет звучать эгоистично. Но ведь если я промолчу — это тоже воспримется неправильно, да?

— Я сейчас расплачусь, какая ты бедная!

— Да, посмотри на себя, — вскакиваю на ноги и зло взмахиваю рукой, — от тебя воняет алкоголем, футболка грязная, глаза такие мутные, словно ты пил без передышки несколько недель. В кого ты превратился, Артем? Кем ты стал?

— У каждого свой способ сбежать от реальности, — смеется парень. — Ты режешь себе вены, я их колю. Что тебя не устраивает? Что тебе не по нраву? Наша вечная королева Мира. Только она может пропадать, а потом появляться. Только она может играть на чувствах людей и не обращать на это никакого внимания!

— Я никогда не хотела, чтобы тебе было плохо.

— Зато ты всегда хотела, чтобы тебе было хорошо. Ты даже позвонить не додумалась, когда оклемалась! — разъяренно вопит Артем и нервно поправляет угольные волосы. Он ломает пальцы, переминается с ноги на ногу и пронзает меня обиженным, ранимым взглядом, заставляющим мгновенно сжаться все тело. — Как ты умудрилась так живо и беспечно наплевать на меня? А? Я с ума сходил, никак смириться не мог со смертью твоих родителей, с твоим решением, черт подери, подохнуть тоже! Но вдруг…, вдруг ты опять появляешься. И опять появляешься со своим тупым равнодушием!

— Ты — мой друг! — уверенно отрезаю я. Мне страшно, но я вытерплю. Не испугаюсь. — Большего предложить тебе я не в силах. И я не эгоистка, Артем, просто так получается. Даже сам это разговор глуп и смешон.

— Так значит, мои переживания смешны?

— Я не это имела в виду!

— А что тогда? — он резко сокращает между нами дистанцию, выпячивает вперед все свое тело, будто собирается напасть, разорвать меня в клочья, уничтожить, и я бы отступила назад, сдалась, если бы не видела перед собой лицо хорошего друга, почти брата. Я бы испугалась, если бы не верила в него так же сильно, как в саму себя. — Что же ты хотела сказать?

— То, что нельзя так сильно зависеть от другого человека!

— Поэтому ты до тошноты, как привязалась к своему новому парню?

— Причем тут это? — недоуменно восклицаю я, взмахнув руками. — Речь сейчас идет о том, что ты принимаешь наркотики! Дело не в чувствах, не в переживаниях, а в том, к чему тебя может привести данное увлечение. И если ты согнешься, это будет не на моих плечах, слышишь? Как же ты не понимаешь: ты сам себя губишь! Сам!

— Меня губит твое равнодушие! Твой постоянный отказ, твое отвращение, твоя хвалебная гордость!

— Я никогда не была к тебе равнодушна! Ты — мой друг, я знаю тебя всю жизнь, и ты мне дорог!

— Дорог? Кто? Я? — Артем вдруг со всей силы ударяет кулаком по вазе, и она со свистом проносится около моего лица. Застываю. — Что ты несешь? Да, кто тебе вообще кроме себя нужен? Ты всегда дорожила лишь своими чувствами, своими нервами, своим удовольствием! Я вился у твоих ног, целовал их, делал все, что другие не согласились бы сделать ни за какие деньги, а ты…, — он мгновенно оказывается перед моим носом и шипит, — ты выбрала другого.

Прикусываю губу и отворачиваюсь. Что на это ответить? Мне нечего сказать, и лгать я не намерена. Да, я могла бы выдумать нечто такое, что изменило бы его взгляды, посеяло бы в глубине его души надежду. Но разве было бы это правильным поступком? Было бы это честно?

Меня вдруг испепеляет грубый приступ злости. Я злюсь на Артема, злюсь на его слова, злюсь на его обиду, на его поведение, на его жалобы, и меня прорывает, как фонтан, как фейерверк. Вплотную приблизившись к его лицу, чеканю:

— Не повышай голос.

— Что? Да, я…

— Своим поведением ты лишь доказываешь правоту моего выбора! — взвинчено перебиваю я, пронзая друга ледяным взглядом. — Сейчас ты жалок. Похож на тряпку, которой вытирают грязный пол в таких же жалких и убогих помещениях, как нынешнее состояние твоего мозга. Я не с тобой, потому что ты слабый. Потому что, когда нужно было справиться, ты выбрал нирвану, решив сбежать от проблем. Ты кричишь, что волновался, что не мог смириться с моим исчезновением, но ты не сидел, как Лена под моим подъездом, не настаивал на общении, как это делал Дима. Ты горевал дома, грея задницу за своим деревянным столом на кухне, смотря телевизор, вспоминая мое имя и иногда впадая в легкую стадию витальной депрессии. И это должно было меня покорить? Это должно было доказать твои чувства? Черт, ты всегда был таким замечательным человеком! Таким веселым, надежным, верным парнем. Но что с тобой произошло? Кто ты, Артем? Кто ты?! — толкнув его в плечо, кричу я. — Ты ворвался ко мне домой, ты пьян, ты под кайфом, ты еле стоишь на ногах, от тебя несет, как от кучи с дерьмом. И ты хочешь, чтобы я изменила свое решение? Ты, правда, этого хочешь? Да, я бы все отдала, чтобы не видеть твоих срывов, чтобы не видеть, как тебе плохо, как ты сгибаешься! Но если это новый Артем, которого нужно спасать — я не стану. Задумал покончить с жизнью — дерзай! Кому как не мне понимать, о чем идет речь! Несколько месяцев, а то и недель, Тем, и все! Давай! В чем проблема? Ведь это поступок настоящего мужчины! Ведь это зрелое, мудрое решение! Давай, давай! — ору я, избивая его грудь, лупя по ней кулаками. — Давай! — Затем устаю и громко взвываю, — господи, да ты просто убиваешь меня своим видом, своим желанием жалости! Пойми же, в жизни уйма несправедливости, уйма проблем, и зачастую мы любим не тех, кого нужно. Но разве стоит из-за этого вот так сдаваться? Стоит убивать себя из-за какой-то глупой интрижки?

— Это. Не. Интрижка. — Выдыхая горячий воздух мне в лицо, чеканит парень.

— Хорошо, — отмахиваюсь. — Ладно, не интрижка. Как скажешь! Но Артем, я не хочу, чтобы ты ушел, не хочу потерять парня, который всегда был со мной рядом, только потому, что он по глупости сгубил свою жизнь!

— Сгубить свою жизнь ради тебя никакая не глупость, Мира, — едва слышно отрезает Тема и касается пальцами моего плеча. Кажется, он успокоился. И этот перепад в его настроении пугает меня не меньше, чем внезапно появившаяся злость.

— Не надо.

— Что?

— Ты знаешь, что. — Отодвигаюсь назад. Рука Артема падает, безвольно валится вниз, и, пальцы его сжимаются в побледневшие, огромные кулаки. — Ты столько раз выручал меня. Позволь же и мне спасти тебе жизнь.

— Я уже сделал свой выбор, Мира.

— Твой выбор неправильный.

— Твой тоже.

Неужели буря закончилась? Если бы. Ничего в нашей жизни не бывает просто так и, наверняка, данный разговор — лишь иллюзия выполненной задачи. Но я ведусь. Ведусь, потому что не хочу больше бояться, ведусь, потому что не хочу больше об этом думать. Ведусь, потому что я эгоистка и мне лень находить новые доводы. Говорят, люди меняются. Какая глупая ложь. Мы вырастаем, но наши грешки, наши привычки, наш характер — все остается прежним. Я с пеной у рта злилась на свое равнодушие? Временное помешательство. Я пыталась доказать, будто могу поставить чьи-то проблемы выше своих собственных? Абсолютная чушь. Сколько бы ни проходило времени, сколько бы ни случалось хороших или плохих событий, изменить человека сможет только его погибель. И моя следующая фраза, чисто случайно сорвавшаяся с языка, безоговорочно и беспрекословно это доказывает:

— Завяжи, ради меня.

Парень тут же меняется в лице. Срабатывает животный инстинкт соглашаться с объектом, которым в будущем желаешь завладеть. Артем перестает сжимать кулаки. Смотрит на меня так, как смотрел давным-давно: нежно, искренне, завороженно. Он медленно кивает и отрезает тихо, интимно, словно шепчет мне на ухо:

— Хорошо.

Он уходит, а мне противно смотреть на себя в зеркало. Вместо того чтобы помочь, я поступила отвратительно. Что я сделала? Что я натворила? Черт, господи! Хотя, стоп, чего от меня еще стоило ожидать? Ленка пришла, потому что знала: Артем выслушает и примет все, что я повешу ему на уши. Никто и не хотел, чтобы я завела разговор о вечном, о жизни, о здоровье, о рациональности. Я должна была включить его лобную долю, отвечающую за желание. Хочешь конфетку? Выполни кое-что. Словно приманка, я сама сделала себя призом в игре, которой не существует. И зачем? Был ли в этом смысл? Хорошо, допустим, моя ложь отобьет у него пагубное пристрастие к наркоте. Но что будет дальше? Как жить потом, когда он поймет — а он поймет, черт подери — что мне нет до него никакого дела в плане желания, любви? В плане отношений? Опять лгать? Опять обманывать и завлекать, играть на чувствах?

Несусь к окну, распахиваю его и едва сдерживаю в горле крик. Зачем я так поступила? Зачем? Почему не повзрослела, почему не стала умней после стольких изменений, произошедших в моей жизни? А главное, чтобы я не пыталась сказать Артему, чтобы я не пыталась доказать самой себе, его уход будет на моих плечах. Я ранила этого парня, и мне платить по счетам. Как бы громко и безутешно не пыталось кричать мое горло — факт очевиден: сердечные прихоти стоят того, чтобы ради них страдать. Кому как не мне знать об этом. Да, и кому как не мне понимать: любовь, к сожалению, только иногда приносит удовольствие. В основном — это судороги, переживания, боль — практически постоянная, тягучая, ноющая. И ничто больше так не цепляет людей, как привязанность. Ничто больше не заставляет нас чувствовать себя такими беспомощными, таким слабыми и уязвимыми. Словно издевается: подкрепляет мгновенными, молниеносными искрами счастья, а затем вновь и вновь выжимает все соки, забирает все силы, отнимает все стремления. И так по кругу, неравномерному кругу. Пара секунд наслаждения, чтобы каждый раз возвращаться к оглушающей, разрывающей боли от непонимания, отрицания, ругани, разочарования. И страдают все: все, кто любят. Что же происходит с людьми, лишенными возможности хотя бы иногда наслаждаться искрами удовольствия? Эти люди гаснут. Тухнут. Пытаются найти что-то другое, что-то похожее. Правда, долго вы проживете на сахарозаменителе? А? Так и они: существуют мало. Оказываются на перекрестке: либо заново влюбиться — да так нелепо, внезапно, искренне, чтобы надолго, навсегда. Либо потерять всякую веру в чувства, что, к сожалению, заставляет их совершать безумные, опрометчивые поступки.

И как теперь, осознавая все это, я могу осуждать решение Артема? Как могу советовать ему прекратить страдать, когда сама страдала бы не меньше?

Устало опускаю плечи. Разглядываю за окном улицу и думаю о том, что жизнь — сплошное недоразумение, сначала требующее собственной точки зрения, а затем безжалостно и ловко ее ломающее.

Я должна была помочь другу, я его обманула. Нечестно и нагло. Но поступила бы я хорошо, если бы не воспользовалась всеми козырями, имеющимися в рукаве?

Вновь слышу стук в дверь и резко оборачиваюсь. Неужели вернулся?

— О, господи.

Данный поворот ставит меня в тупик. Как вести себя, что сказать, что сделать? Я подала парню ложную надежду, каким же теперь образом мне оправдаться? Подскакиваю, когда в очередной слышу стук в дверь и хмурю лоб: может, просто не открывать? Сделать вид, что я уснула? Усмехаюсь. Какая дикая глупость. Поправляю волосы, откидываю их назад и медленно плетусь в коридор. Все пытаюсь придумать слова, которые объяснили бы мое поведение — тщетно. В голову не лезет ничего, кроме как ругательств и безудержного крика. Втягиваю кислород, успокаиваю себя тем, что поговорить все-таки нужно с лучшим другом, а не с незнакомым алкоголиком, и резко открываю дверь.