Фаворитка короля

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Вот и Элтхем. Бросив поклажу нераспакованной, я вошла внутрь, и на душе стало светлее при воспоминаниях об этом дворце, к которому Уикхем пристроил ряд новых покоев. Я шла напрямик к своей цели, впитывая в себя атмосферу дворца, и вынуждена была признать, что многое здесь стало другим. Виндзор не ошибся, сказав, что дворец лишился своего сердца. Мне показалось, что он стал напоминать покрытую пылью каменную гробницу. Попадавшиеся по пути слуги смотрели на меня с явным недоумением. Все они, как и прежде, кланялись или приседали в реверансах, никто не пытался меня остановить, только один, спрятав руку за спину, свернул пальцы колечком, отгоняя злых духов. Я все равно заметила. О том, что я ведьма, здесь помнили крепко.

Но это бы полбеды. Самое трудное — вернуть себе прежнее положение во дворце. Расставив ноги, скрестив на груди руки, готовый отразить вторжение целого воинства, у дверей в личные покои Эдуарда неподвижно застыл Роджер Бичем, новый камергер Эдуарда, сменивший Латимера. Заметив меня, он весь подтянулся. Я приехала сюда издалека, приехала быстро, а теперь этот наемник может не впустить меня к Эдуарду. Я-то знала, что мое удаление от двора отменено, однако прибыла сюда так скоро, что могла опередить это известие. Новость еще не достигла Элтхема — а может быть, и достигла, но вдруг этот прислужник все равно откажется меня впустить?

Вот сейчас я и выясню, сколь много власти у меня осталось. Наверное, совсем немного.

Бичем смотрел на меня как на тех надоедливых насекомых, которых никак не удается выжить даже из парадных комнат дворца.

— Вам нечего здесь делать! Закон запрещает вам находиться здесь! — Ни малейшего почтения, одно лишь откровенное неприятие — поведение Бичема подтверждало мои худшие опасения.

— Я желаю видеть короля, — ответила я как можно спокойнее.

— А я говорю, что вы сюда не войдете.

— Вы помешаете мне?

— Я не допущу этого, мадам!

— Мое удаление от двора отменено.

— И у вас есть доказательство?

Да, чего не было, того не было. Я спешила и даже не подумала, что документ может мне понадобиться. Хотя Бичем все равно не признал бы никакой бумаги, разве только прямое распоряжение короля с его подписью и печатью.

— Все постановления прежнего парламента признаны незаконными и недействительными, — спокойно сообщила я ему. — Так решил сам Гонт. — Несомненно, это имя имеет здесь достаточный вес.

— Мне об этом ничего не известно. — Решимость Бичема нимало не поколебалась.

Как мне хотелось, чтобы на его месте вновь оказался Латимер! И как этот монстр сумел избежать проведенной Гонтом чистки? Я показала на дверь, которую он заслонял собой.

— Пропустите. Король меня примет.

— Вас король не примет. — С этими словами Бичем вытащил из ножен меч.

Я не отступила ни на полшага.

— Если вы хотите остановить меня, вам придется пустить его в ход, сэр. — Я рукой отвела клинок в сторону. — На мне драгоценности королевы Филиппы. Я родила королю сыновей и дочерей. И вы не впускаете меня к нему?

Я изо всей силы застучала кулаком в дверь покоев Эдуарда.

Ответа не последовало. Как бы я ни пыталась убедить камергера, что король будет мне рад, сама я в этом отнюдь не была уверена. Снова громко постучала. Страх начал нарастать во мне, пока не сперло дыхание, а пальцы Бичема не сомкнулись на моем запястье — властно, жестко, неумолимо. Я забарабанила в дверь свободной рукой и громко позвала:

— Государь! Это Алиса! — Попыталась высвободиться из рук Бичема, но он держал меня цепко. Внезапно в глазах у меня потемнело. Меня изгонят отсюда. Обещание Гонта — всего лишь издевка…

— Ваше величество!.. — В моем голосе явственно звучал ужас.

Дверь отворилась.

— Что за шум и суета, Бичем? Мертвого можно поднять из могилы. Успокойтесь, дружище…

Тот отпустил мою руку.

Когда-то я могла входить к Эдуарду, прикасаться к нему, говорить с ним, и никто не мог мне помешать. Теперь я больше не имела на это права — если вспомнить слова, сказанные королем при расставании. Но сердце у меня сильно забилось, когда я увидела, что Эдуард держится на ногах самостоятельно, говорит безо всякого труда, четко и властно. В дверях стоял прежний Эдуард — монарх, царственный повелитель, пусть он и горбился, а щеки ввалились от старости. Не то чтобы он по-прежнему силен и крепок, но сил на то, чтобы стоять ровно, держась одной рукой за дверной косяк, ему хватало.

Я низко присела в реверансе.

— Милорд, я перед вами. — Выждала, пока выцветшие голубые глаза окинули взглядом мое лицо, и лишь после этого выпрямилась во весь рост. — Это Алиса. Я приехала к вам. Позвольте мне войти, побыть с вами.

Отвернется ли он, отвергнет ли меня? Мне показалась целой вечностью та минута, когда Эдуард всматривался в мое лицо. Наконец его глаза прояснились — узнал. Удивление в его взгляде мешалось с нескрываемой радостью.

— Алиса…

— Да, вот я здесь.

— Я спрашивал о тебе. А мне говорили, что тебе нельзя быть со мной… — Он вдруг протянул ко мне руки, и я вложила в них свои ладони.

— Теперь я здесь. Давайте войдем, — предложила я с вернувшейся уверенностью и шагнула через порог.

Глаза Эдуарда увлажнились, но он держал себя в руках, и память ему не изменяла. Как в былые дни, он поклонился и поднес мои пальцы к губам — сначала одну руку, потом и другую.

— Я скучал по тебе, — сказал он просто.

— Мне было невыносимо думать, что вам приходится оставаться в одиночестве.

— Тебя не пускали ко мне…

— Это не я так решила. Но ваш сын меня выручил. И теперь я могу быть здесь, с вами.

— Так входи же… Поговорим.

Он вел меня по комнатам, и я ясно ощущала, как мучительно текли для него минувшие месяцы. Мы были вынуждены двигаться медленно, Эдуард всякий раз подволакивал правую ногу, а рука, которую я держала, была напряжена от усилий, которые он прилагал, чтобы идти самостоятельно. Но настойчивости ему хватало, и мы добрались наконец до большого покоя.

— Алиса… — Не успел он выговорить следующее слово, как я упала перед ним на колени. — Что ты?

— Я должна молить вас о прощении, государь.

— Еще минуту назад ты называла меня Эдуардом и требовала, чтобы тебя впустили. А теперь стоишь на коленях. Я помню Алису не такой. — Призрак улыбки исказил его некогда красивое лицо — правая сторона не подчинялась его желанию улыбнуться.

Я низко опустила голову. Мне было не до смеха.

— Я причинила вам боль. Я изменила вам.

— Было, было. Следовало сразу рассказать мне о нем. Наверное, я бы тебя понял.

— Какой мужчина поймет, если женщина тайком выходит за другого?

— Ладно… Чего я не понимаю — почему именно за Виндзора? Почему ты выбрала такого человека?

Мне в голову не пришло никакого ответа, который мог бы объяснить, почему мы с Виндзором всем существом потянулись друг к другу.

— Он позаботится обо мне, — только и сумела сказать я.

— Да, он сумеет, насколько я понимаю.

— Моя верность вам ничуть не поколебалась, милорд.

— Но ты же молодая женщина, а я…

— Милорд… Простите меня…

— Что ж, нужно иметь мужество признавать границы своих возможностей. Плоть моя не желает прислушиваться к желаниям моего сердца. — И снова эта разрывающая мне душу улыбка. — Сколько стариков говорили это, когда молодая любовница начинала посматривать на сторону? Я не первый. И не последний.

Его прямота поразила меня. К тому же я не могла объяснить ему, что к Виндзору меня влечет не только плотская страсть, но и сходство наших взглядов на жизнь.

— Не по своей воле мне пришлось покинуть вас, милорд. Простите ли вы меня?

— Ты же знаешь, что прощу. Хватит, вставай. Мне слишком утомительно смотреть на тебя сверху вниз. — С тенью своих прежних гордых, изящных манер он поднял меня на ноги. — Ты приехала, чтобы остаться со мной?

— Да. Если вы этого пожелаете.

— А разве я не желаю, чтобы завтра утром взошло солнце? Ты моя, ты мне необходима, если только сможешь терпеть слабости старика.

— Я хочу остаться с вами.

Эдуард наморщил лоб, и мне стало жаль его.

— Те, кто не любит тебя, утверждают, что у тебя нет сердца, Алиса. Что ты холодна, как камень. И тверда, как кремень. А что на это скажешь ты?

Я печально посмотрела на него, сглатывая подступающие слезы.

— Не играет никакой роли, что скажу я. Что скажете об этом вы, милорд? — Подчеркнуто ласково я взяла его руки в свои и положила их ладонями себе на грудь, туда, где билось сердце. — Что вы скажете?

— Я скажу, что со мной ты никогда не бываешь холодна. — Он подался вперед и поцеловал меня в лоб. — Ты нежна, как Божье благословение, от тебя исходит тепло, как от летнего солнышка.

Мы оба понимали, что имя Виндзора больше не должно звучать в наших беседах. По молчаливому уговору, пока жив Эдуард, мужа моего как бы не существовало. Эдуард повернулся и с трудом дошел до ложа с расшитым его геральдическими эмблемами пологом.

— Утомился я, Алиса. С тех пор как ты уехала, я не спал по-настоящему. По крайней мере, мне так кажется… Иногда память меня подводит…

— Значит, вам необходимо поспать сейчас. А я побуду с вами.

Я помогла ему возлечь на величественное ложе, которое некогда мы делили с ним. Сама села рядом, положила голову на подушки, не выпуская руки Эдуарда; веки его стали смыкаться.

— А знаешь… — пробормотал он. — Когда мне сказали, что тебе нельзя приходить сюда, что мы разлучены навеки, меня это буквально раздавило. Такое чувство не слишком-то подобает королю, а?

— Королю — да. Зато приличествует человеку благородному и учтивому. Влюбленному. — Я крепче сжала его руку.

— Я думал, что больше не увижу тебя…

— Но я ведь уже здесь.

— И теперь все будет хорошо.

— Все будет хорошо.

Я не отпускала его руку, пока им окончательно не овладел сон. Мне хотелось бы уверить Эдуарда в том, что он снова окрепнет и предстанет во всем блеске королевского величия. Уверить, что ясность рассудка его больше не покинет, что до конца дней своих он будет видеть мою любовь и заботу. Но сказать всего этого ему я не могла. Подозревала, что нынешнее просветление сознания долго не продлится. Ну, эти размышления могут подождать до худших дней.

Плакала ли я над ним?

Пока еще нет. Ему бы это не понравилось, а я должна была сделать для него все, что в моих силах. Останусь с ним до самого конца. Виндзор меня поймет.

Уж в этом, слава Богу, я могла быть вполне уверена.

Вопреки моим страхам, Эдуард цепко держался за жизнь, а в голове у него крепко засела мысль о последнем красивом жесте. Здоровье не позволяло ему путешествовать, однако он был преисполнен решимости настоять на своем. Его сила воли всегда меня восхищала.

— Я этого добьюсь. На этот счет не потерплю никаких возражений! Уж хотя бы это одно я сделаю во что бы то ни стало! Ты меня слышишь, Алиса? — Я слышала, а кроме того видела вспыхнувший в его глазах прежний огонь неукротимого царственного духа Плантагенетов. Только длилось это недолго, до боли недолго. Голова поникла, упала на грудь, он впал в дремоту. Но и после пробуждения все та же мысль упрямо сверлила его сопротивляющийся старости и болезням разум.

— Я желаю воссесть за столом в Круглой башне Виндзорского замка, которую возвел Уикхем, даже если меня внесут в залу на носилках.

Приближался День святого Георгия[98], последний в жизни Эдуарда, независимо от того, поедет он в Виндзорский замок или нет. Лекари предупредили о том, что ему необходим полный покой. Я отшатнулась при мысли о том, какие ужасные последствия ждут его, если я соглашусь. Это невыносимо!

— Распорядись насчет этого, Алиса. — Даже перекошенным ртом он был еще способен отдавать прямые приказы. — Неужели ты помешаешь мне сделать то, что доставит столько радости тебе самой? Думаю, ты мне не откажешь.

Я вспыхнула при этих словах, но продолжала стоять на своем.

— Самое главное для меня — это ваше здоровье, Эдуард!

— Это я знаю. Как знаю и то, что ты позволишь мне довести это дело до конца. — Запас сил истощался, язык его начал заплетаться, но он крепко держал меня за руку. — Сделай, как я прошу, Алиса!

Ну как я могла ему отказать? Эдуард изо дня в день держался только силой воли. Он хотел побывать в Виндзорском замке — пусть побывает.

— Я распоряжусь. Но вы знаете, чего я попрошу за это.

— Знаю. — Он тяжело вздохнул: я возложила на его плечи тяжкое бремя. — Разве я не знаю тебя как самого себя? Ты просишь о трудном деле, Алиса…

— Просто быть там, все видеть. Разве это так уж трудно?

— Это против правил… — Он еле выговорил эту фразу.

— Вы наделены властью делать любые исключения из любых правил.

Ах, как мне хотелось там оказаться, даже словами трудно передать! Возможность отпраздновать День святого Георгия в этом году значила для меня ничуть не меньше, чем для самого Эдуарда. Я не ожидала, что из-за этого на меня польется такой поток злобы. Впрочем, не так уж это было неожиданно…

— Это совершенно неприлично, милорд! Ее нельзя туда допускать!

Это бушевала принцесса Джоанна. Овдовев, она стала куда настойчивее совать свой нос в дела двора. Не прошло и недели, как она принялась со всех сторон осаждать Эдуарда.

— Но ради такого случая… — Возможно, Эдуард сожалел о том, что разгорелась бурная ссора с принцессой, однако меня он был готов отстаивать до конца. Да только Джоанна ринулась на него, как английская кавалерия, растоптавшая французов при Пуатье.

— Она не награждена орденом Подвязки[99]. Только особы королевской крови удостаиваются подобного отличия. Только Филиппа и Изабелла. Вы же сами так постановили, милорд. Неужели вы поставите какую-то простолюдинку на одну доску с вашей царственной супругой? — Она сознательно умолчала о том, что именно это и произошло, когда я исполняла роль Повелительницы Солнца. — Даже меня туда не допускают…

— Я слышу тебя, Джоанна, — поморщился Эдуард и устало махнул рукой. — С традицией трудно не считаться, тем более что эту я создал сам… — Он улыбнулся мне виноватой улыбкой.

«Раз уж вы сами ее создали, то властны сами и изменить!» Но я видела, как его раздражают эти споры, и закрыла рот, не высказав своих доводов. Пусть Джоанна празднует маленькую победу — разве я не готовлюсь одержать куда большую? И моя победа доставит мне миг светлого торжества.

— Ты поедешь вместе со мной, — приказал Эдуард, порывисто взяв меня за руку.

— Я поеду в Виндзор вместе с вами, — подтвердила я.

— Но она не будет присутствовать на парадной церемонии, — тут же добавила Джоанна для пущей уверенности.

Ну, поживем — увидим.

Мы продумали и подготовили все как можно тщательнее: поплывем по реке и прибудем к цели за день до торжественной церемонии, чтобы жителям Виндзора не пришлось смотреть, как король въезжает в их город не на горячем боевом коне, а в носилках. Уж от позора я его оберегу. Но вот сможет ли он сам войти в парадную залу? Сможет ли поднять большой церемониальный меч?

Это все было в руках Божьих.

И вот забрезжила заря долгожданного дня. Эдуард подкрепился завтраком, щеки его раскраснелись от кубка вина, тело налилось силой. Я отошла подальше, пока слуги облачали и готовили короля к празднеству и предстоящему испытанию. Поверх согревающей шерстяной рубашки, отороченной мехом, на высохшее тело надели великолепные парадные одежды, которые придавали Эдуарду подобие величия. Я отступила в сторонку, когда он гордо вскинул голову и медленным шагом, тяжело опираясь на плечо одного из своих рыцарей, прошествовал в залу, дабы занять место за обширным круглым столом.

О чем он думал в ту минуту? Ответ на этот вопрос я знала: вспоминал самую первую церемонию, состоявшуюся более тридцати лет назад, когда сам он был в расцвете молодости и сил, когда на торжество съехался цвет европейского рыцарства, когда рядом с ним была Филиппа, председательствовавшая на всех последующих празднествах[100]. В этом году особых празднеств, на которых кто-то председательствует, не будет — Эдуарду хватает сил не больше чем на один час. Ну хоть у Джоанны не будет оснований добиваться этой чести для себя. И меня — блудницу, любовницу — не допустят на праздник для посвященных. В торжественном рыцарском ритуале участие королевской фаворитки не предусматривалось, и Эдуард не мог здесь ничего для меня придумать, в отличие от того дня, когда я была Повелительницей Солнца. Я только могла вообразить себе всю церемонию…

Мое внимание привлекла приближающаяся процессия молодых людей в алых одеждах, и я смотрела не отрываясь на одно-единственное лицо среди них.

Меня не смогут не допустить на церемонию! Я не буду отсутствовать на этом славнейшем событии, которое увенчает труды моей жизни. Я тихонько проскользнула в дверь и отошла влево, в тень большого расшитого занавеса, ниспадающего складками. Я просто постою здесь. Посмотрю молча.

Двенадцать юношей, новое поколение властителей Англии, и в жилах почти каждого течет королевская кровь. Я всех их знала в лицо. Два внука Эдуарда первыми преклонили колено и ощутили прикосновение меча к одному плечу, затем к другому: худенький светловолосый Ричард Бордоский, наследник трона; Генри Болингброк, сын Джона Гонта. Вслед за ними — Томас Вудсток. Потом другие юноши: Оксфорд и Солсбери, Стаффорд и Моубрей, Бомонт и Перси. Отпрыски самых знатных фамилий Англии получали от Эдуарда посвящение в рыцарское звание. Я не зря опасалась: его рука так ослабела, что большой церемониальный меч дрожал в ней, однако воля короля, как всегда, поддерживала его силы. Я знала, что он выдержит все до конца, пусть и потребуется глоток-другой вина, чтобы подкрепить его.

Каждый преклонял колено, принимал честь носить звание рыцаря, поднимался на ноги и отступал назад. Но я выискивала среди них только одно лицо — то самое, при виде которого мое сердце начинало гулко стучать. Вот он и появился.

Джон. Наш сын. Мой сын!

Побледневший от волнения Джон опустился на одно колено, и волосы его засияли в потоках света, льющегося в высокие окна. В свои тринадцать лет он был еще неуклюжим подростком, но к сегодняшней церемонии его хорошо подготовили. Я затаила дыхание; Эдуард в последний раз поднял тяжелый меч; наш сын вскинул голову, принимая посвящение в рыцари. Меня переполняло чувство гордости. Место, которое я занимала в жизни Эдуарда, подвергаясь за это насмешкам и оскорблениям, было торжественно признано на глазах у всех. Я выскользнула из залы. Все, что мне нужно, я уже увидела. Мой сын стал рыцарем ордена Подвязки, и я задыхалась от переполнявших меня чувств.

— Отвези меня в замок Шин, — велел Эдуард, когда юноши, прошедшие торжественную церемонию, стали оживленно беседовать друг с другом, то и дело разражаясь веселым смехом. — Я умру там.

Я испугалась, что может так и случиться.

— А в чем дело? — спросила я, когда мы тронулись в путь, и на лицо Эдуарда легли горестные тени.

Он лишь покачал головой вместо ответа.

— Я ведь не отстану, пока не скажете!

— Есть у меня на сердце одна печаль…

— Ну, это дело поправимое.

— Нет, этого не поправишь. Я позволил государственным соображениям перевесить понятия дружбы. То было горькое заблуждение, простить которое, мне думается, невозможно.

Он закрыл глаза и не сказал больше ничего, а я, как ни ломала голову, все не могла догадаться, что так тревожит его душу. И как же я смогу помочь, коль не могу понять, в чем дело?

И только ночью мне пришла в голову здравая мысль. Я поняла, что нужно делать — и быстро, не теряя времени.

Эдуард лежал в постели, грудь его едва вздымалась, лицо совсем побледнело, а кожа почти просвечивала, будто жемчужина, какие находят на устричных отмелях Темзы. Время от времени через полуоткрытые губы вырывалось дыхание, и по одному этому можно было догадаться, что жизнь еще теплится в нем. Час его пробил: долгая героическая жизнь, принесшая Англии столько славы, подходила к своему концу.

У смертного одра в последний раз мне пришлось находиться, когда умирала Филиппа. Я чуть усмехнулась, подумав о той поразительной лжи, на которую ее толкнуло сострадание. Улыбка тут же погасла: кто мог тогда предвидеть последствия? Кто мог подумать, что Эдуард со смертью горячо любимой жены вступит на путь, неотвратимо ведущий его к упадку? За последние восемь лет ему всякий день остро не хватало ее. Я для него стояла на втором месте, так было всегда. Я знала это и давно смирилась. Сегодня Эдуард сложит с плеч своих тяжкое бремя.

А я — свое.

В изножье кровати стоял на коленях духовник Эдуарда, бросая на меня свирепые взгляды. Отец Годфри де Мордон, человек исключительно начитанный, блестящий оратор, сторонник жесткой морали, с малопривлекательным лицом, напоминавшим морду хорька. Я не любила его так же сильно, как и он меня, но молиться ему не мешала. Просто сидела и смотрела, как жизнь неумолимо покидает Эдуарда, пока в мои думы не вторгся голос священника.

— Его величеству нужно исповедаться.

— Потом.

Он немного помолчал.

— Будет лучше, если вы отсюда уйдете.

Я пропустила мимо ушей намеренную непочтительность обращения.

— Я все же останусь.

— Вам нет здесь места, когда король исповедуется в грехах своих. — Мрачный тон священника яснее слов говорил о том, что меня он считает самым тяжким из этих грехов.

Я поразмыслила над этим, пока священник крестился и тянул очередную «Аве»[101]. Отец Годфри почитал Филиппу святой, меня же — худшей из дочерей Евы. Я смиренно сложила руки на коленях. Что сказал бы этот поп, если бы я ему поведала, что кое в чем совершенно не повинна. Откуда ему было знать, кто именно сделал так, чтобы король Англии взял себе в любовницы девушку без роду и племени, лишенную как красоты, так и благородного воспитания?

Эдуард вздохнул, рука его судорожно сжала край одеяла. Ладно, то все дела далекого прошлого. Этот поп не пожелает выслушивать мои оправдания. Мы пришли к концу долгого и трудного пути. В душе мне очень хотелось помолиться о том, чтобы Эдуард удержал связывающую нас нить, но делать этого я не стала: он сам хотел уйти. Он достаточно терпел свою слабость и провалы в памяти, унизительные для королевского достоинства. Поэтому я теперь молилась лишь о том, чтобы смерть наступила быстро и безболезненно, чтобы он мирно уснул вечным сном.

А когда все будет кончено, что тогда?

Ну что же — придет конец и моей службе при дворе. Королевской фавориткой мне оставалось быть уже не годы, а часы и минуты. Когда ушла из жизни Филиппа, я перестала быть фрейлиной, но тогда меня выручил Эдуард. Теперь спасать меня некому.

И как же мне быть?

Я, понятно, вернусь к Вильяму де Виндзору, но со смертью короля по моим следам вновь могут кинуться злобные волки, и кто знает, сумеет ли Джон Гонт отогнать их? Мысли о Виндзоре меня успокоили. Он придаст мне сил, крепко обнимет, развеет кошмары своими сильными руками и жаром прижимающегося ко мне тела.

По ту сторону ложа Джон Беверли все прибрал, привел в порядок, сделал все для того, чтобы королю было как можно удобнее.

— Ступайте, — тихонько проговорила я. — Больше вы ничего не в силах для него сделать.

Мы со священником остались наедине с Эдуардом, погрузившимся в предсмертное забытье. Я вдруг почувствовала себя страшно уставшей и закрыла глаза.

— Мистрис Перрерс! — царапнул меня по нервам голос священника, поднявшегося с колен. — Его величество должен исповедаться перед Богом…

— Разумеется. — Да, это необходимо, но у меня мелькнула одна мысль. Очень хотелось немного уязвить слишком самодовольного служителя церкви, который презирал меня до глубины души. — Раз вы поднялись на ноги, возьмите на себя труд зажечь побольше свечей. Слишком уж здесь темно.

Эдуард должен умереть при свете, в сиянии власти, а не в темной комнате, лишенный всех атрибутов своего сана и должного почтения. Он не холоп какой-нибудь.

— Так не положено…

— Зажигайте! Почему он не может умереть при свете, как жил всю жизнь?

С величайшей неохотой отец Годфри подчинился, и вся комната ярко осветилась, будто перед началом королевского пира. Я тронула Эдуарда за руку, уже без уверенности в том, что он проснется. Однако веки его слабо дрогнули. Он повернул ко мне голову.

— Пить.

Говорил он тихо, с трудом, дышал тяжело. Я налила в кубок вина, поднесла к его губам, потом взбила повыше подушки, чтобы ему было удобнее смотреть на нас. Его взгляд упал на корону, которую я приказала принести сюда и положить на ложе рядом с ним.

— Это ты распорядилась? — спросил он, едва шевельнув губами, — все, что осталось от его некогда неотразимой улыбки. — Спасибо. — Протянул руку и коснулся усыпанного драгоценными камнями золота. — Надеюсь, я поддерживал веру всеми силами, какие Господь мне даровал… — Сердце мое переполнилось восхищением перед ним и болью от неизбежной скорой потери. Эдуард снова тяжело вздохнул. — Она уже больше не принадлежит мне. Ее станет носить мальчик, да поможет ему Бог и да укрепит его. Разве может десятилетний ребенок?..

— Вас ждут сейчас дела более важные и неотложные, государь. — Священник шагнул к ложу и поднял висевшее на шее распятие. — Вашей бессмертной душе…

— Рано. Душа подождет.

— Государь… Я призываю вас покаяться в грехах.

— Я сказал: рано. Поговори со мной, Алиса.

Поговорю. Без слез и причитаний. Притворимся, что нам некуда торопиться, и я стану, как всегда, развлекать короля. Эдуард умрет так, как ему хочется. Я присела на краешек постели, повернулась спиной к священнику — словно мы с королем наедине, как часто бывало когда-то.

— О чем поговорим? — спросила я.

— О днях моей славы. О том времени, когда я был самым могучим королем Европы.

— Что же я скажу? Я еще не знала вас, когда вы одержали свою блестящую победу при Креси.

— Ах да!.. Я и забыл. Ты же была тогда ребенком…

— Даже не родилась еще.

— Верно… Тогда со мной была Филиппа.

— Конечно. Она ни на минуту не переставала любить вас за все годы, что провела с вами вместе.

— Государь!.. — высунулся из-за моей спины священник.

— Оставьте его в покое!.. — шикнула я на него.

— Тогда давай вспомним тот день, когда мы в последний раз охотились на оленей в Элтхеме, — попросил Эдуард.

— Ваши гончие подняли матерого оленя. Конь под вами был выносливый, и вы мчались за дичью, не уступая никому. — То было в один из дней, когда к нему вернулись силы. У меня перехватило горло.

— Никому, правда ведь? Несмотря на свои годы…

— Никто не мог сравниться с вами.

— Славный был денек. — Эдуард прикрыл глаза, словно видел мысленным взором картины былого величия.

— Это святотатство — говорить с ним об охоте, — прошипел мне отец Годфри. — И потакать ему в этом. — Он повернулся к Эдуарду. — Государь!..

Король поднял на него усталые глаза.

— Я еще не умер, Годфри.

— Вам нужно примириться с Богом!

— Как? — Взгляд Эдуарда вдруг стал до ужаса проницательным. — Просить прощения за всех, кто пал на полях сражений во Франции? И вы воображаете, будто Он простит мне то, что я послал стольких людей на смерть?

— Простит, если вы покаетесь. — Отец Годфри снова высоко воздел распятие.

— Как может он каяться в том, что принесло ему величие и славу? — вмешалась я.

— Перестань, Алиса! — Как всегда, Эдуард проявлял больше сдержанности, чем я. — А помнишь, как мы пускали соколов со стен Виндзорского замка? Вот на это стоило посмотреть… — Эдуард умолк, слышалось только его тяжелое дыхание. Потом позвал меня: — Алиса!

— Я здесь.

— Мне… очень жаль, что все это закончилось.

— Он уходит от нас. — Отец Годфри налетел на меня, как жалящее насекомое. — Дайте же ему покаяться. Он не должен умереть без отпущения грехов.

— Он поступит так, как пожелает сам. — Я погладила руку Эдуарда, ощущая, какой хрупкой она стала. — Он всегда делал все по-своему. Всевышний неизменно являл ему Свою милость и знает за ним много благочестивых дел, так что в рай он попадет независимо от отпущения грехов.

— Пресвятая Дева! Уговорите же его исповедаться!

Терпение мое лопнуло. Я вскочила на ноги, вынудив священника попятиться.

— Ступайте прочь!

— Я никуда не уйду, — заупрямился отец Годфри, но смотреть мне в глаза не посмел. Я подошла к двери, распахнула ее.

— Позовите Уикхема сразу, как только он приедет, — приказала я дворянину, стоявшему на часах у двери, и увидела, как лицо Эдуарда осветилось радостью. Единственное, о чем он еще сожалел, — это о разрыве с Уикхемом. Я правильно поступила, когда решила вызвать его сюда. Если уж кому и отпускать грехи Эдуарда, так только Уикхему.

— Когда король умрет, кто сможет защитить вас, мистрис? — сердито бросил мне отец Годфри, тихонько выходя из королевской опочивальни.

Увы, он повторил мысль, неотступно терзавшую меня.

Уикхем приехал, и Эдуард, оживившись, приветствовал его немного неуклюже и даже небрежно, что ничуть не огорчило невозмутимого прелата.

— Это ты, Уикхем? Ты чуть было не опоздал! Ну, давай покончим с… Я прошу у тебя прощения за то, что незаслуженно уволил от должности. И еще я каюсь во всех своих грехах. Довольно этого?

— Лично я глубоко благодарен вашему величеству. — В глазах Уикхема блеснули слезы, которые он сдерживал усилием воли. — Что же до Всевышнего, то я полагаю, Ему требуется от вас гораздо больше, государь.

— Так отмоли мои грехи сам, черт возьми. — Эдуард попытался улыбнуться, в нем вспыхнула на миг искорка прежнего огня. Я стояла рядом, радуясь этому желанному примирению. — Для чего я сделал тебя епископом, если ты не можешь даже замолвить за меня словечко перед Господом Богом? — Он произносил дерзкие слова, но голос уже едва повиновался ему.

— Я не уверен, что Господь Бог примет посредничество третьего лица, когда речь идет о грехе блудодейства. — Меня удивила резкость Уикхема, но, в конце концов, он был священником. — И о прелюбодеянии, — добавил он. — Если вы надеетесь получить прощение, то должны сами покаяться в этом грехе.

— Тогда, значит, гореть мне в аду. Я не предам Алису своим покаянием. И о колдовстве мы речь вести не станем, никто меня не привораживал. Все поступки я совершал по своей воле, мне за них и ответ держать. — Эдуард сжал мою руку, отдышался. — Судя по всему, совсем скоро. Я вижу, что смерть уже ждет у дверей своего часа. — Эдуард посмотрел на меня, но теперь взор его затуманился. — Как ты думаешь, Филиппа встретит меня там?

— Надеюсь, встретит.

— Встретит… Как хорошо будет повидаться с ней… — Мне стало больно от этого удара, нанесенного так внезапно, однако я должна была его ожидать. Все равно больно. — Помоги мне приподняться, Алиса.

Я встала коленями на ложе, протянула руки, обхватила его за плечи, ужаснувшись тому, каким он стал худым, почти невесомым. Я давно уже предвидела наступление этой минуты, но теперь, когда она настала, меня ужаснула ее неотвратимость. Эдуард уходил от меня, я теряла и его, и ту жизнь, средоточием которой он был. Разум мой так застыл от страшной неизбежности, что я была не в силах вымолвить ни слова. Заговорил Эдуард.

— Ты ведь не была ведьмой, правда?

— Правда. Не была. Вы и без меня всегда знали, как вам поступать.

— Знал, знал. — Он сделал глубокий вдох. — Забери их себе… — Тело его слегка затряслось от неслышного смеха. — Забери, как я и говорил. Сам я не могу этого сделать… но ты можешь. Они твои… чтобы ты окончательно могла быть уверена: нищета тебе не грозит… — Он снова с трудом набрал воздух в легкие. — Ты осветила мои последние годы, была отрадой моей старости. — Тяжелое дыхание стало прерываться. — Ты когда-нибудь жалела, Алиса? О том, что мы делали?

— Нет. Ни о чем никогда не сожалела.

— И я тоже. Я люблю тебя… — Голос его замер, потом он чуть слышно прошептал: — Иисусе, смилуйся надо мною.

И перестал дышать.

Так великий король Англии скончался у меня на руках, положив голову мне на грудь. Кожа его засияла, отражая свет свечей, будто он уже был в раю. А я погубила свою душу, отказавшись сожалеть о чем бы то ни было.

— Смилуйся над ним, Господи. — Уикхем, не поднимаясь с колен, перекрестил усопшего.

— Прощайте, Эдуард. — Я не стала рыдать сразу. — Когда вы приблизитесь к престолу Господню, Филиппа будет рядом с вами.

Я выпрямилась и исполнила свой последний долг перед Эдуардом: убрала подушки, чтобы он лежал ровно, пригладила ему волосы, поправила простыни, закрывая его до самого подбородка, как он и хотел, потом уложила вытянутые руки вдоль тела, ладонями вниз.

А потом… раз уж он сам напомнил об этом… я стала снимать с его пальцев перстни. Большой неограненный рубин. Сапфир с алмазами по бокам, окруженный множеством жемчужин. Перстень с тремя бериллами. Великолепный аметист, красующийся в гордом одиночестве. Я сняла их один за другим, задушив все чувства усилием воли. Самоцветы засверкали на моей ладони…

Уикхем, прервав молитву и громко выругавшись, вскочил на ноги.

— Ради Бога! Что вы делаете?

Я повернулась и посмотрела ему в глаза. Яркий свет озарял его лицо, резко выделяя глубокие морщины и не оставляя места сомнениям в том, что именно он думает о моем поступке: негодование его было столь сильным и острым, что пронзило мне сердце. На мгновение я была так поражена, что не могла шелохнуться. Неужто Уикхем, лучший из всех церковников, каких я только знала, верит, что я способна обобрать покойника? Из одной только жадности снять с мертвого тела Эдуарда все, что представляет хоть малейшую ценность? Неужели даже Уикхем считает меня способной на подобную низость? «Жалеешь ли ты о чем-нибудь?» — спросил меня Эдуард, и я ответила, что не жалею. Однако иной раз окружавшее меня злословие становилось слишком тяжким бременем. Отчего же я одна должна служить мишенью всеобщего осуждения?

Чувства горели во мне не менее жарко, чем в Уикхеме, хотя и с большей, я думаю, злостью. Злость и ярость смешались с острой горечью потери, образуя дьявольскую смесь. Значит, Уикхем думает обо мне самое плохое, вот как? Ну что же, раз он готов осудить меня столь же решительно, как и отец Годфри, пусть так и будет. Отчаяние породило во мне желание причинять боль и самой ее испытывать, желание столь сильное, что я не могла ему противиться. Во мне кипела ярость. Самобичевание. Жажда крушить все вокруг.

Ну и пусть!

Я порву узы так называемой дружбы с Уикхемом. Растопчу остатки его уважения ко мне. Буду держаться так, как повелевает мне дурная молва. Кому какое дело? Единственный человек, которому я не была безразлична, уже умер.

«Виндзору ты не безразлична!»

Эту мысль я тут же прогнала прочь.

О, лицемерить я научилась в совершенстве, как и смеяться над собой. Подняла руку, в которой мириадами искр засверкали перстни, отражая пламя множества свечей. Уикхем меня уже рассудил и осудил. Я дам ему требуемые улики.

— Разве я не заслуживаю этого за то, что отдала старику свою молодость? — вызывающе спросила я у него. Никогда еще я не говорила с ним таким холодным, бездушным тоном.

— Вы грабите покойника, — проговорил пораженный ужасом Уикхем, словно не в силах был поверить собственным глазам. Я стянула с большого пальца Эдуарда украшенный опалами перстень, ощущая на себе пламенный взор Уикхема. — Мерзость творите вы!

— Это жестокие слова, Уикхем! — Я положила перстень в свою горсть, рядом с остальными.

— Некогда я считал, что вы достойны моей дружбы. И не верил тому, что о вас говорят…

Дружбы? Боже правый! Я только что видела границы, через которые не в силах переступить его дружба: он осудил меня без всякого суда.

— Глупенький Уикхем. Надо было вам прислушаться к всеобщей молве. — Я гордо вскинула голову, молясь только о том, чтобы меня не выдали слезы, подступившие к горлу и уже душившие меня. — А что обо мне говорят? Придворные, члены Палаты общин?

— Вы и сами знаете, что они говорят.

— Но скажите это своими устами. Доставьте мне такое удовольствие. Я хочу услышать собственными ушами. — Ах, как мне хотелось, хлестать, ломать и крушить все вокруг! И самой почувствовать боль от ран. Пусть я заново услышу распускаемые обо мне гнусные сплетни. От горя и злости я окончательно потеряла голову.

— Говорят, что вы шлюха, у которой нет ничего святого за душой… — проговорил он, и губы от отвращения сжались в тоненькую ниточку.

— Хорошо, так и есть.

— …и что у вас нет никакого стыда.

— И все? — Кажется, я вызывающе тряхнула головой. — Мне кажется, что говорят еще и похуже.

— Вы шлюха, жадная, алчная, своекорыстная. — В его глазах сверкнул огонь праведного гнева.

— Клянусь, это уже ближе к истине!

— Неужели ничто не в силах вас устыдить? — Ярость вдруг обуяла его не меньше, чем меня, он заговорил, не стесняясь в выражениях: — Говорят, что вы затрахали короля, чтобы отнять у него всю силу и власть. Вы ничтожная тварь, прелюбодейка, предавшая королеву Филиппу и…

Я дала ему пощечину. По-настоящему ударила изо всех сил по щеке свободной рукой. И этот человек всегда считался моим другом, зная, что на самом деле кроется за придворными пересудами!

— Ваше преосвященство! — воскликнула я с укором в голосе. — Это недостойно! Да еще произносить самому подобные непристойности! — Я рассмеялась.

— А вам не нравится правда, вот как? — не остался он в долгу. Щека его пылала.

— Я не думала, что вы и впрямь скажете мне такое в лицо. Действительно не предполагала… Но вот что я вам отвечу: всегда верьте тем сплетням, которые передают в борделях и прочих домах разврата. Всегда верьте тому, что говорят о женщине, которая осмеливается пользоваться теми способностями, которыми наделил ее Господь Бог. — В эти слова я вложила все презрение, на какое только была способна.

Мгновение Уикхем не мог вымолвить ни слова. Потом молча показал пальцем на лежавшие в моей горсти драгоценности.

— Вы горды тем, что совершили?

— А почему бы и нет? Не будь я шлюхой, для которой нет ничего святого, я оказалась бы в сточных канавах Лондона. Или вообще умерла бы. Или стала бы монашкой, что еще хуже, наверное.

— Господи, сжалься над нею. — Уикхем простер руку и ткнул пальцем вперед. — Один вы пропустили! Еще остался перстень с изумрудом. Не бросайте его просто так — этот перстень дороже всех остальных, вместе взятых. На него вы сможете прожить в шелках и мехах до конца своей презренной жизни!

Изумруд. Я не двинулась с места.

— Зачем же останавливаться теперь? Или в вас вдруг пробудились благородные чувства? Вы стащили с него все, до чего смогли дотянуться. Забрали себе то, что по праву принадлежало Филиппе. Его дружбу, верность, привязанность в старости… — Я отшатнулась было при последних словах, но быстро поняла, что они значат: Уикхем бичевал меня, разрываемый собственным горем, — пусть его. — Забирайте! — прошипел он, стащил перстень с пальца и протянул мне.

— Нельзя…

— Ну, вам-то еще как можно!

— Это личная королевская печать… — Я отступила на шаг.

— И давно вас останавливают такие мелочи?

— Это коронационное кольцо… Оно принадлежит теперь Ричарду… Эдуард не мог подарить его мне…

Тут я допустила ошибку и поняла это сразу, едва открыла рот. От нескольких необдуманных слов все возведенное мной здание рухнуло. Уикхем молча уставился на меня, лицо его побелело, лишь следы моих пальцев остались красными. Он уронил руку, державшую кольцо с изумрудом.

— Ах, Алиса!

Наполнявшая опочивальню злоба рассеялась, теперь здесь царили лишь тишина и холод, несмотря на яркий свет множества свечей. Наконец горе обрушилось на меня, как буран зимой, и слезы прорвались наружу, как ни старалась я их сдержать.

— Алиса…

— Я не нуждаюсь в вашей жалости, Уикхем. — Вся моя бравада улетучилась, и я отвернулась от него. — Прощайте, Эдуард. Надеюсь, мне удалось дать вам счастье в то время, когда вы на него уже не надеялись. — Я в последний раз поцеловала его руку, опустившись на колени. — Я любила его, вы же знаете. Вопреки всему. Он всегда был таким добрым. Наверное, он немножко любил меня. Я не Филиппа, и все-таки мне кажется, что он меня любил…

— Куда вы теперь направитесь?

— В Палленсвик.

— К сэру Вильяму?

— К нему.

— Пусть он заботится о вас получше.

— Я не нуждаюсь в нем. Ни в ком не нуждаюсь… — Я все еще мысленно бичевала себя.

— Алиса…

— Не нужно! Не нужно, и все! Если вам хочется благословить меня, даже и не думайте! — Я рукавом стерла слезы со щек. — Ваш Бог только порадуется моим страданиям. Может быть, вам лучше прочитать лишний раз «Аве» или «Деи грациас»[102] за то, чтобы я была окончательно осуждена.

Слезы ручьем текли у меня из глаз.

— Но вы же не можете вот так уехать…

— А что вы сделаете? Измените всеобщее мнение? Изобразите меня добродетельной женщиной? Вам никто просто не поверит… Я навсегда останусь королевской шлюшкой. Собственно, так и было, и мне кажется, я отлично справлялась со своей ролью… — Я подошла к двери, оглянулась через плечо на сиявшую золотом и самоцветами корону, которая лежала на ложе рядом с Эдуардом. — Как вы думаете, сможет ли мальчонка носить корону с таким достоинством, с каким носил ее он?

— Нет. Не сумеет, как мне кажется.

— Прощайте, Уикхем. — Я понимала, что больше мы, скорее всего, не увидимся. — Понимаете, он сам велел мне взять перстни себе…

— Верю, что он так и сказал, — с низким поклоном отвечал Уикхем. — Будьте осмотрительнее.

Я взялась за ручку двери и вдруг почувствовала, что у меня уже нет сил ее отворить. От меня осталась лишь пустая оболочка. Я понимала, что меня ждет еще множество дел. Да только в ту минуту я совершенно позабыла, что это за дела.

Единственное, что помнила: мне хочется оказаться рядом с Виндзором.

В тот день, однако, меня ждали новые ужасные испытания. Неужели могло произойти что-то худшее, чем то, что уже случилось? Могло. И произошло. Единственное, чего я хотела, — бежать отсюда, от своего горя, от той чрезмерной несдержанности, к которой я прибегла, чтобы оправдать обвинения Уикхема. Но в Большом зале появились двое новоприбывших: один говорил высоким мелодичным голоском, у другой на лице было выражение, достойное палача.

Король-ребенок и его матушка.

На мгновение страх так захлестнул меня, что я подумала, не ускользнуть ли через лабиринт покоев и переходов, пока Джоанна меня не заметила. Теперь ей принадлежала власть, она могла хоть всю кровь из меня выпить. А в свете того, что происходило раньше, я не сомневалась, что буду обескровлена очень быстро.

«Нет! Нет! Ты перед нею не отступишь!»

Никогда я не уклонялась от схватки, не стану этого делать и сейчас. Собрав в кулак все силы, я с большим трудом надела на себя маску высокомерия, словно бы Эдуард и не умер только что у меня на руках. Шелестя бархатом юбок, я спустилась по лестнице и сделала великолепный реверанс десятилетнему мальчику, который теперь будет носить корону, принадлежавшую недавно моему любовнику.

— Приветствую вас, ваше величество.

Ричард, помилуй его Бог, явно не знал, что нужно делать, что говорить. Он в волнении наморщил лоб и неуверенно улыбнулся мне.

— Здравствуйте, мистрис Перрерс… — Он поднял глаза на мать в поисках подсказки, как поступить дальше. Потом поклонился мне, старательно изображая важность.

— Не нужно кланяться, Ричард. — От накрашенного лица Джоанны веяло лютым морозом. Она быстро что-то соображала. — Значит, Эдуард умер, так?

— Умер, миледи, — ответила я ей с безукоризненной вежливостью.

— Мама… — потянул ее за рукав сын.

— Ты теперь король, Ричард, — сказала ему Джоанна.

Все равно это ему ни о чем не говорило. Он повернулся к ней спиной, лицо побледнело от предвкушаемого удовольствия.

— А вы отведете меня в королевские конюшни, мистрис Перрерс, — поглядеть на королевских соколов?

«Твоих соколов!» — больно уколола меня мысль.

— Нет, государь, — мягко ответила я, борясь с желанием оказаться как можно дальше отсюда, подальше от Джоанны и ее сына. — Сегодня уже слишком поздно. Прикажете подать вам закуски, ваше величество?

— Да. Если вас не затруднит. Я проголодался… — Он чуть не прыгал на месте от нетерпения. — А потом можно будет пойти посмотреть на ловчих птиц…

Рука Джоанны легла на плечо сына, как тяжкая цепь.

— Мистрис Перрерс — или лучше сказать леди де Виндзор, кто знает? — так вот, мистрис Перрерс здесь не задержится, Ричард. — Она повернулась ко мне со злобной усмешкой на губах, с загоревшимися от удовольствия глазами. — Вам здесь нечего больше делать. Закончилось ваше царствование, королева Алиса. — Наконец-то она получила власть в свои руки и не замедлит ее употребить с превеликой радостью. — Я отдам распоряжение незамедлительно освободить ваши покои. Надеюсь, вы уедете отсюда… Погодите… Думаю, я могу позволить себе быть великодушной. До рассвета. — Погладив рукой светлые волосы сына, она вскинула голову и обнажила зубы в хищной усмешке. — И постарайтесь ничего не увезти с собой, иначе, — снова блеснули зубы, — я потребую возмещения, можете не сомневаться.

Значит, она желает отнять у меня все мои пожитки. Следовало ожидать. Да и упрекать ее за это я не могла — слишком много разочарований пришлось ей пережить за свою жизнь. Но и без борьбы я не сдамся.

— Я не возьму с собой ничего такого, что не принадлежит мне по праву, что не было мне подарено, — ответила я, сжав в руке перстни с такой силой, что камни глубоко врезались в плоть.

— Потерявшим голову от любви стариком, который не понимал, что вы собой представляете?

— Человеком, который меня любил.

— Человеком, которого вы приворожили неведомо какими чарами.

— Человеком, которого я почитала более всех иных. Все, что он дарил мне, было подарено по его собственному желанию. И я заберу то, что мне принадлежит, миледи.

Я сделала ей глубокий реверанс, словно она сама стала королевой Англии.

— Поди прочь с глаз моих!

Я повернулась и пошла, слыша через весь зал чистый голос юного короля:

— Ну можно мы пойдем посмотреть на соколов сейчас же? Почему мистрис Перрерс не хочет отвести меня?..

Да, ему трудно будет сидеть на троне. А сравняться с Эдуардом — просто невозможно.

Я уехала из замка Шин. Мне не хотелось больше возвращаться сюда, как и в любой другой королевский дворец, долго бывший мне родным домом. Джоанна сказала правду, какая бы злоба ею при этом ни двигала: мое царствование (если я вообще когда-нибудь царствовала) закончилось. Я сама не знаю, что я при этом испытывала — все чувства мои стали холодными и неживыми, как те самоцветы, что я сжимала в руке.