Фортуна-женщина. Барьеры

Глава XVII

На следующий день не было ни одного рейса в Неаполь. Пришлось взять билет на самолет, отбывающий в Рим в 3.15 дня. Это дало мне возможность увидеться с Ааренсом. Откровенно говоря, я уже не так стремился скорее вернуться в Италию.

В тот вечер в Амстердаме я допоздна пил кофе в небольшом кафе. Город отмечал какую-то годовщину: улицы были в праздничном убранстве, и на них толклось больше, чем обычно, народу. Глядя на добропорядочные, респектабельные лица горожан, я только диву давался, как в этом деловом, красивом, с легким налетом провинциальности городе может существовать такая клоака, как ”Барьеры”. Сейчас в это было трудно поверить.

Не могу сказать, что уже окончательно переварил все факты и выводы. Мне как будто впрыснули смертельный яд одновременно с анестезирующим веществом — в таких случаях мозг не в состоянии локализовать боль и быстро принять меры.

Я несколько раз подступался к проблеме, но только убеждался в своей неспособности объективно мыслить. После закрытия кафе в полночь я долго — часа два — бродил по городу, а затем вернулся в отель с ломотой в костях и сухостью в горле от бесчисленных сигарет. У себя в номере я бросился на кровать и стал дожидаться рассвета.

Около шести я встал и отправился на поиски умывальной комнаты. Их явная недостаточность в здешних гостиницах никак не вяжется с замечательной царящей в городе чистотой. После того, как мне удалось наконец умыться и побриться, я включил настольную лампу и взялся за расшифровку последних страничек дневника Гревила. Как и следовало ожидать, они были в основном посвящены Бекингему.

”Вернулся после двухдневной охоты в горах. Бекингем убедил меня, что там изумительно чистый воздух. На ночь мы разбили бивуак на опушке леса. Закатную тишь не нарушает даже хор насекомых. Я бы назвал это благоговейной тишиной. На обратном пути нам попались несколько экземпляров местного шелкопряда. Джек Бекингем по-прежнему поражает меня обширностью познаний — хотя и разрозненных — и склонностью к каламбурам. Уговаривал потратить несколько дней на экспедицию в Боробудур. Я бы с удовольствием, но мы и так слишком задержались. Если приеду сюда в будущем году, предложу Джеку составить мне компанию.

Он тоже возвращается в Англию. Я обещал замолвить словечко, чтобы осенью его включили в состав экспедиции в район Евфрата. С его талантами это лучше, чем если бы он снова окунулся в свои прежние занятия. Мне будет не хватать его. Он постоянно держит ваш ум в напряжении, бросает вызов, побуждает к действию. В подобных экспедициях Бекингем просто незаменим. Он привносит азарт и дух одержимости”.

Вот и все. Однако сам факт, что в своих сугубо деловых записях Гревил уделил Мартину Коксону столько места, весьма знаменателен. Особенно если знать Гревила, чьи целеустремленность и преданность своему делу давно стали притчей во языцех.

В одиннадцать я уже был у Ааренса. Он не поведал ничего нового, но, если у меня и оставались сомнения, этот визит развеял их окончательно. На обратном пути я купил несколько журналов в дорогу, но только зря потратил деньги, потому что и в небе продолжалось то же самое, что на земле. Я постоянно вдалбливал себе: Мартин Коксон не убивал Гревила, никто не убивал, он сам лишил себя жизни. Сам! Постепенно мне удалось в это поверить. Все остальное неважно.

Полет над Альпами всякий раз приводит на память операцию ”Луна”. Я жадно вглядывался в Монблан, чей гордый пик возвышался над вершинами пониже рангом; покрытые снегом, они казались жемчужным ожерельем на шее Италии… или веревкой палача. Потом блеснула опалово-голубая гладь Средиземного моря; мелькнула Эльба, а за ней — суровые, утыканные деревьями и также в снежных шапках горы Корсики.

Записи Гревила, относящиеся к Бекингему, я держал отдельно и теперь решил перечитать их: может быть, в свете свежих фактов они откроют мне нечто новое. Однако единственным местом, которое приобрело иное, более углубленное и более зловещее звучание, явилось следующее:

”Если бы это действительно было так, человек оказался бы во власти той полнейшей безысходности, о которой пишет Уильям Джеймс; вселенная сомкнулась бы вокруг него, превращая его в сгусток страха — без мыслей, без чувств, без малейшей надежды впереди”.

Гревил написал эти строки вскоре после своей болезни. Кто сейчас может с уверенностью сказать, сколь серьезны были осложнения после малярии и каково было их разрушительное действие на его физическое и психическое состояние?

Никто, кроме Мартина Коксона.

И все-таки многое в этой истории было скрыто во мраке. Возможно, нам так и не суждено узнать все до конца. Факт оставался фактом: Гревил добровольно расстался с жизнью.

В Риме мне лучше спалось: наверное, потому, что я совсем выдохся. У меня было такое чувство, как будто в мире не осталось ничего, достойного мыслительных усилий. Ничего такого, что бы не было поругано, бесполезно и не прогнило бы насквозь. Все, решительно все вызывало во мне лишь бессильную злобу.

На другой день я сел в поезд до Неаполя, а затем успел на послеобеденный катер до Капри. К счастью, на этот раз вокруг не оказалось никого из знакомых: было бы невыносимо с кем-то разговаривать. Завидев приближающийся берег острова, я почувствовал, что мне не хочется возвращаться. Возможно, это станет возвращением к чему-то такому во мне самом, о чем я и не подозревал. Встретиться с Мартином в таком состоянии было чрезвычайно опасным делом.

В отеле его не оказалось. Мне сказали, капитан Коксон ушел рано утром и до сих пор не возвращался. Я сидел на балконе, пил вино и пытался читать привезенные с собой журналы. На лужайке перед отелем какая-то толстая тетка в безвкусном цветастом платье пыталась взгромоздиться на осла. Погонщик с загорелым лицом и шапкой рыжих кудрей, еле сдерживая смех, пытался ей помочь. Она проявляла упорство; и так же серьезен был маленький человечек в кепочке и очках, который держал морду бедного животного. У женщины были полные, в складках, руки; кожа на лице и на шее покраснела и шелушилась. Отвратное зрелище! Интересно, откуда приехали эти люди? Из Англии? Или из Америки? И где сейчас Мартин? Что мне сказать ему?

Мне было непонятно, почему он позволил связать себя с Бекингемом. Впрочем, возможно, у него не было выбора. Полиции удалось установить факт его участия в незаконных операциях на побережье Палестины в то самое время, когда там орудовал Бекингем. Вот он и придумал эту легенду, чтобы дистанцироваться от него и направить полицейских по ложному следу.

Женщина взобралась наконец на осла, и тот, пошатываясь, побрел по лужайке. Я слышал, как она кричала по-немецки:

— Карл, смотри! Я держусь! Как весело кататься!

Я решил отправиться на виллу ”Атрани”.

К тому времени, как я добрался до виллы, солнце село и на небе показались первые звезды — далекие и чужие.

Я застал только Шарлотту Вебер и Чарльза Сандберга. Кажется, я прервал интимный разговор, однако мадам Вебер радостно воскликнула:

— Мой дорогой мальчик, вы сдержали слово! Люди вечно говорят: ”Дорогая, я скоро вернусь” — а потом вы встречаете их только в следующем десятилетии. Как там в Англии?

— В Амстердаме. Все хорошо. Вы не видели Мартина Коксона?

— Только рано утром, — ответил Сандберг. Мадам Вебер вставила в длинный мундштук новую сигарету и помахала рукой в воздухе. Зажженная спичка посопротивлялась и погасла. Тогда она сказала:

— Леони уехала.

— Уехала? Куда?

— В Рим. Туда нагрянули ее друзья, и ей приспичило повидаться с ними. Это случилось вчера вечером. Я ее отговаривала. Памятник Виктору Эммануэлю в такой зной не представляет из себя ничего хорошего. Этакая зловещая громадина. Джимбел, перестань чавкать. Чарльз, успокойте его.

Сандберг дотронулся до собаки ногой.

— Ваш приятель Коксон приходил сюда вчера вечером. Мы вдвоем поужинали на моей яхте. Любопытный субъект, этот Мартин Коксон.

— Неужели?

— Если не ошибаюсь, он отправился на рыбалку. Утром я видел, как он брал напрокат лодку. Прошу прощения, мне нужно позвонить, — Сандберг встал и вышел из комнаты. Меня вновь поразили его дружелюбные интонации. В другое время я бы охотно поломал над этим голову.

— Подвигайтесь поближе, — предложила мадам Вебер, — и давайте поболтаем. Конечно, я неравноценная замена, но Леони вернется.

— Почему вы так думаете?

— Интуиция. Знание женской психологии. Филип, откройте мне вашу тайну. Я заинтригована!

— Она обещала вернуться?

— Наподдайте-ка Джимбелу от моего имени. Совсем отбился от рук. Да, она просила передать вам, что ей пришлось уехать и что вы поймете. И почему только я пускаю его в гостиную?

— Значит, она сказала, что я пойму?

— А разве нет? Это осложняет дело. Есть вещи, которые невозможно уладить на расстоянии. Мне безумно жаль.

— Вы тут ни при чем.

— Как знать. На этих днях я читала Пруста, а он требует огромной сосредоточенности. Его ни на минуту нельзя оставить одного — словно застенчивого холостяка. Филип, мне, право, очень жаль, что я не могу вам помочь.

— Я знаю. Спасибо.

— Расскажите мне, что творится в мире. Хотя, как правило, новости заставляют содрогаться. Мартин Коксон — блестящий молодой человек, не правда ли? Эти трагические черные глаза — в них растворяешься без остатка.

— Она не оставила свой адрес в Риме?

— Настоящий покоритель женских сердец. Мы, знаете ли, обожаем этакий налет таинственности. Нет, Филип, но она обещала написать. Кажется, возвращаются Джейн с Николо?

Это оказались не они, а мадемуазель Анрио. Я отклонил приглашение на ужин и ушел, чтобы в спокойной обстановке осмыслить этот новый поворот событий. Отъезд Леони — не было ли это бегством? Ко всем тяжким переживаниям последнего времени прибавилась неуверенность первой настоящей любви. Это не разрушило в моей душе ни одной из давних, глубоких привязанностей, но они как бы отступили в тень. Я был уже не так, как прежде, уверен в себе — и это сейчас, когда мне, как никогда, требовались ясность ума и твердость рук!

В холле Сандберг беседовал с кем-то по телефону, однако, завидев меня, повесил трубку и сказал:

— Вы что-то рано уходите. Хотите выпить?

— Нет, спасибо. Наверное, Коксон уже вернулся и ждет меня.

Он окинул меня понимающим взглядом.

— Жалко, что Леони уехала.

— Да, — меньше всего мне хотелось обсуждать с ним эту тему.

— Она не намекнула вам перед отъездом о своих намерениях?

Я задержался у двери.

— Боюсь, Сандберг, я вас не совсем понимаю. Три или четыре дня назад вы всячески подчеркивали, что предпочли бы никогда больше меня не видеть. Я не внял пожеланию и остался. Мне не хотелось бы вас обижать, но, думается, я проживу и без вашего одобрения. Теперь же… кампания ненависти как будто сошла на нет? Я не могу уследить за переменами в вашем настроении.

Он закрыл небольшую нишу, где находился телефон, и, подойдя к открытой двери, выглянул наружу.

— Хорошо, что вы об этом заговорили, я и сам хотел. Во вторник Леони слегка ввела меня в курс дела. Я все еще плохо представляю себе общую картину, но сказанного ею достаточно, чтобы я отказался от своего предубеждения.

— Основанного на?..

Сандберг скривил губы и снова стал похож на Пана.

— Я старинный друг Шарлотты Вебер. Двадцать лет назад, когда она была даже красивее, чем сейчас, наша дружба носила несколько иной характер. Она не раз помогала мне; иногда мне удавалось отплатить ей тем же, — он пожал плечами. — Но Шарлотта слишком доверчива, неудивительно, что она столько раз выходила замуж. Она легко поддается чужому влиянию, особенно если подворачивается какой-нибудь эстетствующий альфонс. У нее, несомненно, большое сердце, которого хватает на всех, но не в этом дело. Видеть, как ее обводит вокруг пальца первый попавшийся смазливый аферист… Мало ли их съезжается на Капри — а она богата и любвеобильна. Вот и сейчас один такой толчется в доме — к моему стыду, тоже итальянец.

— Да Косса?

Сандберг кивнул.

— Он уже год кормится за ее счет. Во всех остальных случаях Шарлотта прислушивается к моему мнению, но, когда речь заходит о ее друзьях, она заявляет, что я ревную, и мы неминуемо ссоримся.

— Вы приняли меня за одного из них?

— А почему это вас удивляет? Судите сами: явно подстроенное знакомство, объявление себя человеком, умеющим рисовать, грубая лесть… Потом я навел справки и узнал, что в отеле вы зарегистрировались под другой фамилией. Я уже было решил, что вами должна заняться полиция.

— Я действительно рисую.

— Да-да, теперь я знаю…

Мы вышли на крыльцо и немного постояли там, вслушиваясь в вечерние шорохи.

— А я считал, что вы с да Коссой — большие друзья.

— И поэтому прониклись ко мне антипатией?

— Нет. Простите, сейчас я не могу с такой же откровенностью объяснить вам причину моего предубеждения.

— Уверен, что вашу ошибку можно простить, — так же, как мою.

В Неаполитанский залив входил морской лайнер, словно Млечный путь, сверкая огнями.

Я сказал:

— Попросите да Коссу написать для вас картину — что-нибудь вроде ”Фаральонских скал”.

— Зачем?

— Затем, что он ее не писал. Он лжет даже в этом.

Сандберг стоял на ступеньку ниже меня. При этих словах он резко повернулся и взглянул на меня в упор.

— Почему вы так уверены?

— Я видел его за работой. Вам ведь не составит труда определить, умеет ли человек управлять яхтой?

Он в задумчивости пошел рядом со мной к воротам.

— Скажите… Вас интересует Леони?

Теперь я ничего не имел против прямого вопроса.

— Да.

Сандберг открыл ворота.

— Она не в Риме.

— А где?

— В местечке, которое называется Полтано. Это горная деревня немного выше Амальфи.

— Почему она уехала?

— Я думал, вы знаете.

— Она вам ничего не сказала?

— Нет. Вчера после обеда села на катер. Потом капитан случайно обмолвился, что она сошла на берег в Сорренто. Если вам нужно в Рим, вы не станете высаживаться в Сорренто. Дальше было проще. Видите ли, я здесь всех знаю.

Мне подумалось: Сандберг мог быть опасным врагом, но и весьма полезным другом.

— Мадам Вебер знает?

— Конечно. Леони остановилась на одной из ее вилл.

— На одной из ее вилл?

— Мадам Вебер владеет недвижимостью в разных местах. Помните, как вы впервые ездили с нами в Амальфи? Это была деловая поездка. У нее несколько домов и квартир в том районе.

Я не находил слов. Сандберг немного подождал и добавил:

— Не нужно думать, будто мадам Вебер что-то имеет против вас. По-видимому, Леони понадобилось на несколько дней покинуть остров и она попросила Шарлотту помочь ей. При этом она могла связать мадам Вебер клятвой — раз она даже мне не сказала.

— Вы знаете точный адрес? Как мне найти ее?

Я почувствовал, что он улыбается в темноте.

— Пьяцца Сан-Стефано, 15. В Полтано только и есть, что площадь да церковь. Так что, если уж вы доберетесь до деревни, долго искать не придется.

Коксон все еще не появлялся, поэтому я поужинал и сел ждать его. Все, что свалилось на меня в эти несколько дней, перепуталось и как бы отдалилось. Сейчас меня главным образом заботило, почему уехала Леони. Я находил только одно — и весьма неприятное — объяснение. Что делать?

Вконец измучившись, я разделся и, лежа в постели, продолжал курить, пить и прислушиваться к звукам в соседней комнате.

Я пытался ”для разнообразия” думать о Гревиле, но по какой-то непонятной причине его образ ускользал от меня. Мне не удавалось даже отчетливо вспомнить его лицо, и я пожалел, что не прихватил с собой фотографию. Однако через некоторое время в памяти всплыл сорок второй год и наша встреча перед моим отбытием на флот. Тогда Гревил только что оставил научные исследования и просил, чтобы его зачислили в диверсионно-десантные войска (правда, из этого ничего не вышло). Помнится, он испытывал воодушевление, словно сбросил тяжкий груз с души, и одновременно досаду оттого, что некоторые друзья, из тех, кто не знали о направлении его научного поиска, смотрели на решение Гревила принять участие в боевых действиях как на сугубо патриотический акт. Ему было всего двадцать восемь лет, и они считали, что в нем заговорило благородство: мол, он не может отсиживаться в лаборатории. Гревил сказал мне: ”Конечно, я патриот и верен королю, отечеству и все такое прочее. Да и невозможно не быть патриотом перед лицом столь наглой агрессии. Но, если говорить честно, мой поступок продиктован в первую очередь верностью самому себе, всему, что мне дорого. Видит Бог, это не красивый жест, и уж во всяком случае здесь неуместно говорить об отваге и самопожертвовании. Любая попытка наклеить ярлык была бы проявлением идиотизма. Это решение не делает меня ни лучше, ни хуже, чем я был прежде. Просто у меня есть совесть и убеждения”.

Был ли Гревил так же тверд душой в последние минуты своего пребывания в Амстердаме?

Что-то важное сказал граф Луи Иоахим, но что именно? Внезапно я вспомнил: ”Ваш брат был одним из тех людей, которые ставят перед собой труднейшие, а то и невыполнимые задачи. Мне не раз приходило в голову: как такой человек перенесет поражение — в какой угодно области! Обыватель идет на гораздо меньший риск, начиная дело, и не столь эмоционально реагирует на победу… Тогда как человек высоких идеалов подчас не может найти в себе силы для компромисса. Не может или не хочет. Победа или смерть — ему ненавистна сама мысль об отступлении!”

Неужели Луи Иоахим понял Гревила лучше, чем любой из нас?

Ход моих мыслей был нарушен шагами человека, который — пусть даже я не знал всего — имел непосредственное отношение к тому, что случилось с Гревилом. В соседнюю комнату вошел Мартин Коксон.

Глядя на него, возникшего — немного погодя — в дверях моей спальни, можно было забыть о том, что в душе он вовсе не был моряком. Синий бушлат, устойчивость позы, властный вид человека, привыкшего отдавать команды… Однако это ощущение пропадало, когда вы замечали мертвенную бледность кожи, словно никогда не знавшей солнца, аристократические скулы, овал лица, достойный отпрыска Двенадцатой Египетской династии, красивые задумчивые глаза, в которых клокотала страсть… Он выпил — это было ясно.

— Ну и как оно? — спросил он от двери.

— Вы что-то загуляли, — заметил я. — Хорошо провели время?

— Божественно. Я не ждал вас раньше завтрашнего утра. Какие новости — хорошие или плохие?

Я впился в него глазами. Он хорошо держался, и только нарочитая безучастность выдавала повышенный интерес.

— Это зависит от точки зрения.

Возможно, я чем-то выдал себя. Мартин достал сигару.

— Они разыскали еще одного свидетеля, который видел, как Гревил спрыгнул в канал. Здесь нет подвоха: я встречался с этим человеком. Это — главная новость. Потом, всплыла какая-то история с наркотиками, — я пустился в подробности. Мне казалось, чем дольше я буду говорить — и, в общем, правду, — тем дольше и эффективнее смогу притворяться.

По окончании моего рассказа Мартин сказал:

— Значит, он все-таки…

— Да. Мое… наше подозрение не подтвердилось.

Мартин выбросил спичку и, засунув руки в карманы, несколько минут стоял, заслоняя собой проход. Я ждал.

— Что вы теперь чувствуете?

— Слепую злобу.

— На кого?

— Главным образом на себя. Я, словно фанатик, зациклился на том, что казалось неоспоримым, но в конце концов развеялось, как дым. Ну что ж, раз Гревил не был убит, нет смысла продолжать расследование.

— Что же вы собираетесь делать дальше?

— Перестану валять дурака. Все кончено, Мартин. Похоронено и забыто.

— Некоторые чувства, если предаваться им слишком долго, способны ожесточить человека, отравить кровь.

— Помогите мне разделаться с этой бутылкой.

Он покачал головой.

— Итак, вы прекращаете поиски Бекингема?

— Какие у меня шансы? Ни единого.

— Вы уже побывали на вилле ”Атрани”?

— Да. Леони уехала в Рим.

— Вчера после обеда. Я сам только вечером узнал. В противном случае, возможно, мне удалось бы если не отговорить, то хотя бы проследить за ней, — он с горечью посмотрел на кончик сигары. — Вряд ли мы увидим ее еще раз.

— Вы полагаете, она вернулась к Бекингему?

— … Да.

Я отпил немного вина. Мартин нерешительно стоял в центре комнаты.

— Мне жаль, что так случилось с Гревилом, — вдруг сказал он. — Чертовски жаль. Я понимаю, что это для вас значило.

Он явно переигрывал — потому что был пьян. Эти лицемерные соболезнования для меня были солью на раны. Но я сохранял самообладание.

— Чем вы сегодня занимались? Поймали что-нибудь стоящее?

— Я отдал почти весь улов хозяину лодки. Да несколько рыбешек — здешнему повару. Завтра попробуем.

— Вы рыбачили весь день?

— С одиннадцати часов. Все равно нечего делать — только транжирить время и ваши деньги. Гревил…

— Я сам хочу завтра покататься на лодке. Где вы обедали?

Мартин слегка замялся.

— Пристал к берегу в Амальфи. Поел и немного прогулялся. Там очень красиво. Вы бывали?

— Да.

Я весь похолодел. По выражению его лица я понял: он провел день с Леони. Я знал это так же точно, как если бы он сам мне об этом сказал. Леони вернулась к нему!

После его ухода я долго сидел на кровати. В пепельнице образовалась целая пирамида сизого пепла, комната пропиталась дымом. Я вышел на балкон и опорожнил пепельницу. Потом вернулся к себе и снова закурил. У меня дрожали руки. Что делать?

Наконец я спустился в вестибюль и прошел в телефонную кабину. К счастью, Сандберг еще не ушел с виллы.

— Простите, что беспокою в столь поздний час, но вы, помнится, обещали мне, когда понадобится, шлюпку?

— Какой разговор? Когда она вам нужна?

— Скорее всего, завтра… завтра утром. Хочу порыбачить. Конечно, если у вас у самого нет такого намерения.

— Моя шлюпка всегда к услугам моих друзей. Я оставил на яхте Эрнесто. Если утром вы увидите его раньше меня, передайте, что я разрешил вам взять лодку.

— Большое спасибо. Надеюсь поймать… хотя бы одну рыбку.

— Вы не слишком тщеславны.

— Пожалуй.

После небольшой паузы:

— В конце концов, это ваше дело.

— Спасибо за отсутствие любопытства.

— Я просто осторожен. Кстати, я сказал да Коссе насчет картины.

— И что же он?

— Кажется, будет потеха! Он у меня попрыгает!

— Желаю удачи, — сказал я.

— Я вам тоже желаю удачи.

Вернувшись к себе, я натянул свитер, хлопчатобумажные брюки и старые теннисные туфли. Дождался, чтобы у Мартина погас свет, а после этого дал ему еще полчаса. Мне было не обязательно спускаться по лестнице. В то утро, когда мы собирались ехать к Голубому гроту, я просто перемахнул через перила балкона и прошел садом. И сейчас сделал то же самое.

Около двух часов я был на причале Пиккола Марина. Луна зашла, но все равно хватало света, чтобы разглядеть стоявшую на якоре яхту. Я приготовился добираться вплавь, но оказалось, что в этом нет необходимости: шлюпка уже была спущена на воду и покачивалась возле пирса. Кто угодно мог украсть ее. Но, очевидно, мадам Вебер была права, утверждая, что здесь, на Капри, мелкое воровство не в почете.

На яхте было темно. Мне понадобилось всего десять минут, чтобы осмотреть лодку и сделать кое-какие приготовления.

После этого я вернулся в отель и лег спать. Не могу сказать, что я спал, как дитя, но все же мне удалось немного расслабиться, и меня не преследовали кошмары. Должно быть, берегли силы для завтрашнего дня.