Живописец

Глава восемнадцатая

– Чем вы так напуганы, Елизавета Дмитриевна, точно привидение узрели? – поздоровавшись, с холодной неприязнью спросил Генрих.

– Я… я… – растерялась Стрельникова, она и впрямь не на шутку испугалась и не знала, как теперь поступить, ведь она не успела предупредить дочь, поведать ей о страшной догадке Скоробогатова. – Я вас не ждала, то есть ждала, конечно, но не теперь!

Барона, по-видимому, мало интересовало отношение Елизаветы Дмитриевны к его приезду. Он, вполуха слушая ее лепет, небрежной походкой двинулся в глубь квартиры.

– Где моя жена? Где Маша? – Он тростью отодвинул портьеру перед дверью в гостиную.

– Она больна, – выдавила из себя хозяйка дома. – Прошу вас, проходите и располагайтесь.

Ей неприятно было сознавать, что зять, стоящий перед ней в шубе, шапке, ведет себя в их доме, как на вокзале или в затрапезных меблированных комнатах, где брезгуют даже снять перчатки. Вышла кухарка, выполнявшая по мере надобности роль горничной, приняла от гостя верхнюю одежду и поспешно удалилась под его презрительным взором.

– Так, значит, Мария Ильинична захворала? – переспросил Генрих, в тоне его прозвучало удовлетворение, точно он наперед знал, что найдет жену больной, и ничуть не удивился данному обстоятельству. – Проводите меня к ней, будьте любезны!

Елизавета Дмитриевна, опустив голову, поспешила в комнату Маши, на ходу лихорадочно прикидывая, что делать. Маша, увидав мужа, слабо и обреченно улыбнулась, лицо ее побледнело.

– Хвораешь, милая? А я вот за тобой приехал. – Барон наклонился и поцеловал жену в лоб, покрытый испариной. – Да, вижу, хвораешь, но ничего, это не страшно, я думаю, скоро пройдет. Я даже знаю, чем тебе помочь. С этими словами он вынул из небольшого саквояжа, с которым явился, какие-то склянки и сноровисто наполнил стакан, составив некую мутную и неприглядную на вид смесь. Взболтав с видом знатока снадобье, он резко протянул стакан жене:

– На вот, выпей и поживей, одним глотком, и тебе сразу станет намного легче!

Маша с сомнением взяла стакан и замерла.

– Да что же ты медлишь? – изумился Генрих.

– Генрих Теодорович, быть может, Маше не стоит принимать микстур, не прописанных доктором? Ведь ее диагноз еще не определен? Может, стоит положиться на мнение врача?

– Что? – Генрих одним движением развернулся к ней. – Вы сомневаетесь в моих знаниях, в моих добрых побуждениях, вы полагаете, что мои действия могут повредить Маше?

– Я не сомневаюсь, что вы хотите ей добра, но, не желая вас обидеть, я бы поостереглась настаивать на принятии неких незнакомых снадобий.

Елизавета Дмитриевна пыталась казаться твердой и строгой, но ее выдавала дрожь в голосе. Генрих впервые повысил на нее голос. Она не знала, как вести себя, она не понимала, какая может последовать реакция, если перечить душевнобольному человеку, но ведь и потакать его сумасбродствам она тоже не собиралась, тем более что речь шла о здоровье дочери.

– То, чем я пытаюсь помочь моей жене, ей абсолютно не навредит, я это знаю наверняка, – в голосе барона чувствовалось раздражение. – Впрочем, я не собираюсь дискутировать с вами по этому поводу. Я не затем сюда прибыл. Я хочу забрать мою жену, и забрать немедленно. – С каким-то особенным чувством, как заклинание, которое должно упрочить их нерушимую связь, он повторял это словосочетание: «моя жена».

– Мари, собирайтесь, мы возвращаемся на Сиреневую виллу, – приказал Корхонэн Маше по-французски.

– Но она не может ехать в таком состоянии! – всплеснула руками Стрельникова. – Вы же видите, она на ногах не держится! Вы погубите ее!

– Вы склонны многое преувеличивать, сударыня! – заметил барон. – Маша, я не стану долго ждать. Пей, тебе скоро полегчает, и немедленно собирайся!

– Мама, я думаю, нет смысла спорить, я поеду, – обреченно произнесла Маша и отпила из стакана, но, захлебнувшись, закашлялась.

Мать подскочила к ней, отняла стакан, похлопала по спине. Стакан она поставила на столик. Маша полежала немного, а потом с видом мученицы медленно встала и принялась одеваться. Елизавета Дмитриевна все ждала, когда Генрих выйдет из комнаты, чтобы успеть шепнуть дочери словечко, но тот даже принялся помогать больной в сборах. Наконец все было собрано. Маша так обессилела, что попросилась на минуточку прилечь. Мать и муж вышли, оставив ее в одиночестве.

– Маша так слаба, уж коли вы хотите, непременно ехать тотчас же, так позвольте мне сопровождать вас, чтобы присматривать за ней! – попросила Стрельникова, краснея от унижения, оттого, что ей приходится вымаливать разрешение быть со своей девочкой.

– Не стоит вам так беспокоиться, дорогая Елизавета Дмитриевна! Доверьтесь мне! Ей скоро станет легче. А уж когда она приедет домой, то и вовсе поправится. Это хандра, нервы. Воздух, лес, море, наша с маменькой любовь моментально поставят ее на ноги. – Он улыбнулся, но в этой улыбке Елизавета Дмитриевна прочитала настороженность зверя, притаившегося в своем логове. – Маман обязательно пригласит вас! Очень скоро! Мы телеграфируем вам по приезде, так что не стоит волноваться!

Елизавета Дмитриевна поджала губы. Получается, что она уже не может появиться в семье дочери, а должна дожидаться особого приглашения! Все одно к одному! Но как же предупредить Машу? Писать письмо в поместье в сложившейся ситуации слишком опасно.

Генрих улыбался, но это была странная улыбка, точно у резиновой куклы растянули уголки рта. Глаза же блестели нехорошим подозрительным блеском. В нем чувствовалось внутреннее напряжение, неприкрытое желание как можно быстрее покинуть дом, Петербург и запереться в своем поместье. И тут снова постучали в дверь, даже не постучали, а как будто поскреблись. Барон бросил недоуменный взгляд. Встревоженная Стрельникова поспешила в переднюю, где кухарка уже отворила дверь, впустив высокого прихрамывающего человека.

– О нет! – только и могла вымолвить Елизавета Дмитриевна. – Колов, вы?

– Как видите, сударыня, восстал из морской пучины, дабы свидеться с вами и вашей дочерью. Правда, вас, сударыня, по известным причинам, я бы век видеть не желал, памятуя о том зле, которое вы причинили вольно или невольно своей ложью!

Колов даже не пытался проявить деликатность. Перенесенные страдания, как он полагал, позволяли ему быть грубым. Он хмуро смотрел на Елизавету Дмитриевну, та просто сжалась под его взором, но не потеряла присутствия духа. Быть может, он придет им на помощь, спасет Машу?

– Вы вправе обвинять меня, Михаил Яковлевич! Поверьте, я глубоко страдаю от содеянного. Но вы и представить не можете, как Господь уже покарал меня и, к сожалению, не только меня, но и мою несчастную дочь!

– Что с Машей? – вскрикнул Михаил.

Стрельникова прижала палец к губам, призывая гостя к осторожности, но в этот момент из гостиной показался Корхонэн.

– Кто тут упоминает имя моей жены? – недовольным тоном произнес барон. – Кто вы, сударь, и зачем пожаловали в дом госпожи Стрельниковой?

– Господа, познакомьтесь, – упавшим голосом произнесла хозяйка дома, вмиг потеряв надежду незаметно выпроводить нежданного гостя. – Барон Корхонэн Генрих Теодорович, супруг моей дочери. Колов Михаил Яковлевич, друг семейства.

– Ах, Колов! Тот самый Колов! Вижу, вы счастливо избежали погибели. Поздравляю, сударь! – усмехнулся Генрих и уставился на гостя с нескрываемым любопытством. Всегда приятно взглянуть на поверженного противника.

– А вы, как я вижу, тоже счастливы, преступным образом, обманом, заполучив в жены чужую невесту! – запальчиво ответил Михаил.

Глаза Генриха недобро сверкнули.

– Господа! Ради Бога, господа! Не устраивайте сцен, пожалейте Машу, ведь она больна и слаба, она не вынесет всего этого!

– Разумеется, Елизавета Дмитриевна, никто не собирается стреляться в вашей передней, – с иронией в голосе заметил барон. – Но мне бы только хотелось уточнить, зачем пришел сей господин, что ему надобно от баронессы Корхонэн? Или у вас тут намечено свидание, и вы сговорились?

– Помилуйте, барон! – замахала на него руками Стрельникова. – У меня тут не дом свиданий, мы приличные люди! Вы говорите оскорбительные вещи! Вы оскорбляете не только меня, но и свою жену, подозревая ее Бог знает в чем!

– Моя жена, как жена Цезаря, вне подозрений. А вот этот господин и его намерения мне непонятны. Но поскольку сейчас не время выяснять все обстоятельства, я попросил бы вас, господин Колов, покинуть этот дом. А также прошу вас впредь ни под каким видом не искать встреч с моей женой, и не вздумайте писать ей писем. Мария Ильинична, к вашему сведению, уже забыла о знакомстве с вами, она более не думает о вас. Ее вполне устраивает ее нынешнее положение, вы никогда не смогли бы предоставить ничего подобного ей. Она любит меня, да-да, не смотрите на меня с такой ненавистью, это так. – Генрих засмеялся. – Моя жена очень любит меня. Мы живем в духовной и физической гармонии. Впрочем, как я вижу, вам это неприятно слышать. Что ж, мсье Колов, вам не повезло. Благодарите Бога, что остались живы, и ищите себе другую суженую. А сейчас прочь!

Последние слова он произнес уже со злым напором. Колов побледнел, сжал кулаки и готов уже был расправиться с обидчиком немедленно.

– Я не позволю вам вертеть людьми, как куклами! – хрипло произнес Михаил.

– Прочь с дороги! – прошипел барон, белея от ярости.

– Михаил Яковлевич, голубчик, ради Бога, уходите, уходите, не было бы хуже! Пожалейте же вы Машу! – плачущим голосом взмолилась Стрельникова, которая металась между ними, боясь, что молодые люди и впрямь вцепятся друг в друга. Колов вонзил в нее презрительный взгляд, мол, уже напакостила, так не путайся под ногами, старая курица! Но мысль о Маше остановила его. Резко рванув дверь, он вышел. Вниз по лестнице он сошел с большим трудом, нога отчаянно ныла, сказалось напряжение, которое еще долго не покидало его. Оказавшись на свежем воздухе, он, подставив лицо сырому ветру, мучительно пытался понять, что теперь делать? Ведь он шел сюда после тяжелых раздумий, решив еще раз поговорить с Машей и окончательно уяснить, что с ней стряслось. А в том, что Маша попала в беду, да не по своей воле, а по недомыслию честолюбивой маменьки, он теперь убедился окончательно. Отойдя от дома, Михаил присел неподалеку на лавочку. Он видел, как к коляске, дожидавшейся у арки дома, вышел Корхонэн, буквально волоча на себе Машу. Она едва передвигала ноги, и по всему видно было, что она идет, побуждаемая сторонней силой. Следом, квохча, выбежала мать, плача и всплескивая руками, без нужды поправляя одежду дочери. Замыкала процессию угрюмая кухарка, тащившая дорожную поклажу. Редкие прохожие косились на странную процессию, а Колов отчаянно мысленно призывал Машу, чтобы она обернулась и, увидев его, поняла, что она не одна, что он не оставит ее. Он чуть было не закричал, но звук застрял в горле, превратившись в надсадный хрип и кашель. Знала ли она, что он приходил, слышала ли она разговор в передней, чувствует ли она, что он по-прежнему любит ее? Машенька, любимая, обернись!

Дверца сердито хлопнула, извозчик стеганул лошадь:

– Н-но! Пошла, милая!

Через мгновение на тротуаре остались только несчастная Стрельникова, бессильно опустившая руки, и верная кухарка. У Николы звонили к обедне. Колокольный перезвон, протяжный и грустный, отдавался глухими ударами сердца. Падал мокрый снег, и в душе Колова застывала последняя надежда. Там воцарилась зима.