Журавль в клетке

21 Пластилиновая ворона

Завтрак начался с того, что Соломатько молча и быстро встал, когда я подошла к нему с подносом, взял его у меня из рук, поставил на столик. После чего взял меня за руку, усадил рядом с собой и затем очень ловко уложил на еле слышно скрипнувший от нашей тяжести диван. Я не успела опомниться, как он поцеловал меня и раз, и два, и три, с невероятной скоростью освобождая меня от лишней одежды, и себя, частично. Я уже практически сдалась и старалась только не упустить важную мысль, что дверь не заперта и может войти Маша, как вдруг почувствовала, что он сначала замер, а потом отстранился и несколько секунд внимательно смотрел мне в глаза.

– Что? – спросил он.

– Да ничего, – ответила я.

– Ну ничего, так ничего, – проговорил он, встал и аккуратно застегнулся сам, затем застегнул и на мне все, что было уже к тому времени расстегнуто, и поправил то, что было растрепано и задрано.

Я растерялась. Я смотрела на веревочку, ведущую от ошейника на его ноге, стараясь вспомнить, куда же я привязала другой ее конец рано утром, когда мы очень романтично ходили на крыльцо дышать свежим воздухом и обсуждать страшноватую перспективу породниться вторично, и уж очень неожиданно, через приблудного Таниного сына. Про веревочку я не вспомнила и немного покашляла, надеясь, что он спросит, не простудилась ли я. Но он молчал, разглядывая небольшую картину на стене напротив.

Сначала мне показалось, что это букет из каких-то странных тонких, длинных, переплетенных стеблей и листьев, но, присмотревшись, я поняла, что это букет из женских рук и ног в разноцветных чулках, колготках и длинных перчатках. Я мимолетом подумала, что ни этого изящного сюра, ни какой другой картины здесь раньше точно не висело. Я еще немного посмотрела на картину, а потом стала говорить, просто чтобы не молчать в такой глупой ситуации.

– Соломатько… ты бы, раз руки по-прежнему не просишь, хотя бы ноги, что ли, попросил… А то молча наваливаешься всей тушей, а сам ждешь, чтобы я какие-нибудь чувства, которых давно нет, начала проявлять… – Я не закончила фразу, потому что увидела, что Соломатько скривился, как будто съел какую-то гадость. – Что, не нравится?

Он спокойно выправил воротничок рубашки из-под свитера и сел поудобнее, положив между нами пухлую круглую подушку.

– А кому же этот бабий цинизм понравится? Разве что твоим зрительницам – одиноким стареющим красоткам, сказавшим климаксу «нет!», и сидящим на диете домохозяйкам, чьи мужья изменяют им со стареющими красотками. Или с их дочерьми.

– Заткнись, пожалуйста, Соломатько, а то я врежу тебе по морде.

Да что за тяга такая к рукоприкладству? И потом – за что? За правду? Я тут как-то смотрел кусочек вашей передачи. Кошмар какой-то! Особенно вопросы к ученым гостям. «А вот вы не подскажете, раз уж вы все равно в телевизоре, – как из петрушки приготовить восемь блюд и при этом сохранить мужа, безнадежного импотента, подъедающего по ночам остатки петрушки в собственном соку? А также как вырастить волосы на его лысине и самой навеки избавиться от волос на всех других местах?»

Я встала и отошла чуть подальше от него.

– Ты что это, взбесился сегодня, что ли?

– Да нет. Просто сижу и о жизни думаю.

– Только не говори, что она печальна, это ты говорил уже в прошлый раз. И в позапрошлый тоже.

– Нет, – абсолютно серьезно ответил Соломатько. – Она коротка и бесценна. Поняла, Егоровна? Вот о чем говорить надо. А ты – о верных любовниках, неверных мужьях… Что вообще такое брак с точки зрения вечности?

– Способ существования белковых тел, – быстро ответила я, вовсе не имея в виду каламбурить.

– С ума сошла, Егоровна? Способ существования белковых тел – это просто жизнь. При чем тут брак?

– Ну, значит, способ существования зрелых белковых особей, наделенных высшим разумом, в период нереста. Ты же просил с точки зрения вечности. А с точки зрения моей… передачки – это…

Соломатько замахал на меня обеими руками:

– Окстись, Егоровна! Про петрушку не надо!

Хорошо, давай про вечное. Я недавно шла домой и увидела на остановке троллейбуса, где обычно все выходят к больнице, явно смертельно больного человека. У него был такой цвет лица, что я не смогла сразу отвести глаза. А когда отвела, то есть опустила, то увидела, что у него – на ногах тапочки, и поняла: он вышел прогуляться из больницы или встретить кого-то. И знаешь, о чем я подумала?

Соломатько прищурился и внимательно посмотрел на меня.

– Хочешь, отгадаю?

– Давай. – Я была уверена, что он не сможет отгадать, поскольку сама очень удивилась пришедшей мне тогда в голову мысли.

– Да что-нибудь вроде того, что не надо бы ему ходить вот так, по улице, среди здоровых людей и путать детей, и наводить на ужасные мысли домохозяек.

– А красоток? – спросила я первое попавшееся, просто чтобы не выдать своего удивления. Он действительно почти угадал.

– Почему бы просто не сказать: «Точно. Молодец!» – лениво отмахнулся Соломатько. – Ни слова в простоте… Все-таки портит людей мелькание в телевизоре, даже самых… – Он посмотрел на меня и продолжать не стал, видимо, не было настроения говорить мне ни слова приятного. – А я ведь больше скажу – ровно через пять минут ты раскаялась и пожалела того человека, которому известно, что осталось совсем немного. Да, все правильно?

.– Ну, хорошо. Почти угадал. Хотя дальше я думала о том, что бывают такие смертельные болезни души, с которыми нельзя прогуливаться среди людей.

– Ты думала про душевнобольных?

– Не только. Еще я имела в виду… м-м-м… ну скажем, растлителей малолетних, двоеженцев и…

– И присутствующих. Я понял.

Он действительно каким-то непостижимым образом сохранил удивительную способность догадываться не только о ходе моих мыслей, но даже о причине, заставившей меня о том или ином размышлять.

– Ты меня нарочно бесишь и провоцируешь, Егоровна. Зачем? Я ведь вообще-то очень управляемый. Моя жена, в отличие от тебя, почти с самого первого дня наших отношений знала, как, куда и сколько раз надо нажать, чтобы я, например, перестал злиться, или же встал с дивана и сбегал за пивом или…

– Она любит пиво? – перебила я его.

– Егоровна, какие же глупости тебя интересуют! Пиво люблю я. Спросила бы лучше – куда нажать.

– Ага, и сколько раз.

– Да, – важно кивнул Соломатько.

– Ты что, действительно такой дурачок? Тебе нравится, что тобой управляют?

Его-о-ровна… – протянул Соломатько с кислой физиономией. – Какая же ты косная тетка! Ну ладно, ладно – девушка. Косная, консервативная и негибкая. Вот ты мне скажи, ты к врачам ходишь? Если у тебя зуб заболит или где-нибудь пониже? Причем наверняка стараешься попасть к хорошим врачам, правда?

– Я поняла, можешь не продолжать.

– Нет, ты послушай. А если у тебя плохое настроение, ты кому звонишь? Самой умной приятельнице или же той, которая тебе поднимет твое настроение, любым способом? И ты ведь заранее знаешь, что именно она для этого сделает, а все равно звонишь. Так ведь?

Соломатько в роли доморощенного психоаналитика был забавен.

– Я звоню… ну, допустим, своей маме, она меня ругает – мама не выносит, когда я впадаю в уныние, кто-то из нас двоих плачет и бросает трубку…

– И ты успокаиваешься? – не дал мне договорить Соломатько.

– Нет, не угадал. И не переключаюсь с проблемы на ссору с мамой. Просто появляется дополнительный повод переживать.

Я, конечно, несколько лукавила. Если я кому и звоню в плохом расположении духа, то, скорее, Ляльке. И она действительно каким-то простым и загадочным образом не то что поднимает мое настроение, но меняет его. Я начинаю по-другому смотреть на свои неприятности. Хотя никогда не следую ее советам. Просто рядом с веселой и взбалмошной Лялькой я ощущаю свою необыкновенную мудрость и силу духа. Однако подтверждать сейчас Соломатьку, какой он умный психоаналитик, я не стала.

– Я поняла, что ты имеешь в виду. Твоя жена умеет… ну, скажем, модулировать твое настроение. Правильно? Знает, как повести тебя в нужную сторону, а как остановить, в случае чего. Знает, как натолкнуть тебя на какую-нибудь мысль или одним щелчком сбить с другой.

– Э-э-э, подожди, ты палку-то не перегибай. Модулировать! Я тебе кто? В мысли мои никто влезть не может, – забеспокоился Соломатько. – Вообще, знаешь – хорош! Тема закрыта. Жалею, что заговорил с тобой.

– На тему своей управляемости?

– Нет, двадцать лет назад, в метро. Идиот. Ехал бы себе и ехал. Сейчас бы премьер-министром был, а не безымянным советником у разных ублюдков, не досидевших свои сроки.

– При чем тут это-то? – удивилась я такой широте обобщения вреда, который я принесла, оказывается, бедному Соломатьку.

– При чем, при чем… При том! Ты у меня столько крови выпила, что… – Соломатько махнул рукой. Потом, посмотрев на пухлую золотистую подушку, разделявшую нас, он спихнул ее на пол. И остался сидеть, как сидел – на расстоянии вытянутой руки от меня.

А говорил-то он совершенно серьезно. Я смотрела на него и думала: то ли правда человек за жизнь меняется как минимум два раза, почти до неузнаваемости, – и вот передо мной совсем другой Соломатько, какого я не только не любила, но и не знала, то ли действительно в молодости мы отождествляем эфемерный идеал с кем-то, мало-мальски на него похожим. И вполне возможно, такого Соломатька, более жесткого, без шуточек-прибауточек, я точно так же бы полюбила – на веки вечные. Я вздрогнула от собственных мыслей, и, наверно, они как-то отразились у меня на лице.

– Что кривишься? Не нравлюсь? – без тени улыбки спросил он и очень ловко притянул меня к себе.

Не знаю, как у него строились на самом деле отношения с женой, кто кому подчинился с годами, но мною он действительно умел управлять, сознательно или бессознательно. И ведь мне это когда-то даже нравилось – то, что он улавливал малейшие нюансы моего настроения, а я подчинялась его воле, желаниям, растворялась в его личности, теряя ощущение себя. Так что еще неизвестно – кто из нас дурачок. И что же я удивлялась, что он стал жить с моей соперницей, а не со мной, с такой вот пластилиновой вороной?

Он не дал мне додумать эту не самую приятную мысль, потому что довольно бесцеремонно потеребил меня за мочку, продолжая крепко прижимать к своему теплому и объемному боку.

– Знаешь, что в тебе очень мило, Егоровна? То, что ты ничья! Не дергайся, не дергайся! В хорошем смысле. Пока ты не очень постарела, это как затянувшееся девичество… Понимаешь меня?

Во мне в этот момент боролись женщина и журналист. Журналисту было жутко любопытно, а женщине – не менее обидно. Я постаралась не обидеться. Как если бы он был гостем моей передачи, который вдруг взял и заговорил обо мне. Обнял и понял, какая я на самом деле одинокая.

– Два вопроса: откуда ты это знаешь? Может, у меня просто образ такой? И второе – а как же борьба самцов?

Соломатько весело посмотрел на меня:

– Гм… Пожалуйста: два ответа. Бороться за самку не пришлось в жизни, уж извини, Егоровна. Ни с себе подобными, ни с судьбой или еще с чем. А насчет тебя откуда знаю? А я и не знаю. Я это чувствую – всеми органами, которые можно назвать и о которых лучше умолчать, дабы не вводить тебя в краску и искушение… Так вот, я точно знаю, что ты ни с кем не срослась за те годы, нет у тебя этой… сиамской половинки. Когда один еще не успеет подумать, а второй уже бежит, куда надо. Не нравятся мне сросшиеся с кем-то женщины. Жена она чья-то, не жена – не так важно. Бывают и любовницы, с таким прилипшим, вросшим за многие годы… э-э-э… – Он замялся, видимо подбирая слово поприличнее.

– А ты сам – как? Сросся со своей женой? – быстро встряла в паузу я и освободилась от подозрительно крепких объятий. Подозревала я в равной степени и его, и себя. Больше себя – сопротивляться мне совсем уже не хотелось.

– Его-оровна… – поморщился Соломатько. – Ну мне ли тебе рассказывать! Кто из нас специалист по женским историям? Ведь ясно же, что с годами только женщина привыкает к своей так называемой половине, в том смысле, что срастается. Потому что мужчина тоже привыкает, но совершенно в другом смысле – ему становится нестерпимо скучно. Скучно! Понимаешь?

Я в очередной раз только подивилась гладкости его циничных формулировок, а он рассудительно пояснил:

– Потому что по природе своей мужчина любит новое, а женщина привычное. А ты, кстати, что любишь, Егоровна?

– Я люблю работать, успокойся, пожалуйста. И не люблю доморощенных философов, – ответила я твердо, изо всех сил сопротивляясь желанию снова сесть к нему поближе.

А кого любишь? Вояк в штатском? – спросил Соломатько. Я очень надеялась, что он не видит, в каком я замешательстве. – А по праздникам у них во-от такая большая звезда во лбу горит. И на погончиках – тоже…

Я не покраснела, конечно, но внутренне напряглась. Похоже, что без Маши тут не обошлось. Создает мне имидж… Впрочем, возможно, это все тот же «компромат», который так лихо за пару дней добыл о нас его пронырливый начальник охраны.

Я не стала позориться, спорить и объяснять, что вояка в штатском – это одна из самых лучших моих несостоявшихся «партий», чуткий, тонкий, молчаливый человек, бывший внешний разведчик, который, скорее всего, действительно любил меня. Он подарил Маше необыкновенного звучания немецкое пианино, а меня пытался свозить отдыхать в Ниццу за свой счет. И просто трепетно относился к нам обеим.

Он ходил ко мне в больницу, куда я попала с острым холециститом на нервной почве, видел меня растерзанную, ненакрашенную, замученную бесконечными жуткими анализами и процедурами с заглатыванием шлангов и лазерных трубок, в страшном синем байковом халате и войлочных тапках. Он держал меня за руку, гладил по нечесаной, немытой голове и говорил, что я самая красивая больная в мире.

Он был нежный, чуткий, сдержанный и честный. Не подошел он мне своим настойчивым стремлением жениться и завести ребенка. Я почти согласилась с первым – ну подумаешь, можно и штамп в паспорте поставить, если так уж необходимо… А жить по-прежнему отдельно и встречаться по выходным. Сначала я так себе представляла возможное супружество с бывшим разведчиком. И пыталась растолковать ошеломленному моей расчетливостью жениху, что в нашем зрелом возрасте гостевой брак – отличная форма взаимоотношений, разумеется, честных и более романтичных, чем ведение общего хозяйства. Жить отдельно, чтобы не наблюдать издержки неизбежного старения нашего несовершенного организма и, пока еще находятся силы ходить и есть без посторонней помощи, превращать встречи в праздники.

Но ребенок… Во-первых, с ребенком пришлось бы жить вместе. А во-вторых и в-главных, я считала и считаю, что ребенок получается красивый, умный и здоровый только от любви. Это, разумеется, субъективно, однобоко и условно. Но я так считаю. И даже сказала об этом Маше, которую все-таки стараюсь по возможности не нагружать горькими плодами «опытов быстротекущих дней».

Не нами так задумано – половинки, в конце концов надоедающие друг другу хуже горькой редьки, соединяются для продолжения себя самих. Кому и зачем так нужно, какие высшие законы мы слепо и беспомощно при этом выполняем – никто не знает. Но точно, что изначальный закон таков – полюбить, чтобы произвести на свет свое подобие и новую частичку рода человеческого. И пусть миллионы раз то же самое делалось без любви, я-то лично хорошо знаю этот закон природы. Он для меня так же неоспорим, как смена дня и ночи. Я ему последовала и довольно опрометчиво родила ребенка, не будучи замужем. Но родила от настоящей, единственной любви. И получилась умная, красивая и талантливая девочка Маша. Как же я буду его, этот важнейший закон мироздания, теперь нарушать?

Я хотела как-нибудь красиво, но искренне извиниться перед несчастным бывшим разведчиком за свой отказ, так, чтобы не обидеть его. И все никак не находила нужных слов. Не могла же я сказать ему: «Извини, я с тобой встречаюсь, но тебя не люблю. И жить с тобой не смогу. А тем более вынашивать твоего ребенка. И вместе его растить».

И не могла я Соломатьку рассказать сейчас эту недавнюю историю, за которую меня ругали все без исключения друзья и близкие. Поняла меня – то ли из детского эгоизма, то ли из юношеского максимализма – одна только Маша. Она даже сумела поговорить с разведчиком. «Вы не переживайте, Сергей Валерьевич, – серьезно объясняла ему Маша по телефону, – маме для ее образа никак нельзя быть более счастливой, чем те женщины, которые смотрят ее передачу и пишут ей, и звонят, понимаете?» Я тогда еще отругала Машу за вранье.

Потому что все, что мы обе говорили ему, было враньем от первого до последнего слова. Просто я в своей жизни хотела выйти замуж только за одного человека. А за других – не хотела. Вот и все.

– Почему ты так маниакально стремишься со мной сблизиться, с первого дня, как мы с тобой здесь встретились? – напрямик спросила я сейчас этого человека.

– Не знаю, – пожал он плечами и весело посмотрел мне в глаза.

А я почувствовала, как сильно стукнуло, замерло и снова застучало быстрыми толчками сердце. В его веселых и абсолютно непроницаемых глазах я увидела что-то такое, что сделало меня на миг абсолютно счастливой. Без слов, без близости, без обещаний.

Может, это и есть ответ? Почему я так никому и не отдала ключи от своей квартиры за пятнадцать лет…