Жюстина, или Несчастья добродетели

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Что происходит в замке. — Рассуждение о женщинах

Мадам де Жернанд восемнадцати лет от роду обладала прекраснейшей на свете фигурой самых благородных линий и форм; все ее жесты, все движения были исполнены необыкновенной грации, а очи сияли мягким чувственным светом. Они были красивого черного цвета, между тем как сама она была блондинкой, и усталая истома — следствие ее несчастий — придавала им особенное очарование. Она имела изумительную белую кожу и чудесные волосы, очень маленький рот и ослепительные зубы, и коралловые губы… Как будто Амур окрасил их волшебной краской, украденной у богини цветов. У нее был римский нос, прямой, узкий, подчеркнутый двумя эбеновыми бровями, и нежный подбородок — все ее лицо изысканно-овальной формы выдавало приятность, наивность и доброту, которые были бы уместнее на лике ангела, чем на лице смертного создания. Ее руки, грудь, ягодицы отличались великолепием и были созданы для художников. Самое обольстительное в мире влагалище было прикрыто легким темным пушком, разделявшим два точеных бедра, и удивительнее всего было то, что после всех злоключений графиня не утратила совершенства: ее зад оставался округлым, упругим, крепким и манящим, словно она всю жизнь пребывала в лоне счастья. Однако на всем этом ощущались страшные следы жестокостей ее мужа, хотя не было еще признаков близкого загнивания — образ прекрасной лилии, на которой мерзкий шершень оставил несколько пятен. Помимо стольких совершенств, мадам де Жернанд обладала мягким характером, возвышенным умом, чувствительным сердцем. В ней было множество талантов и естественный дар соблазнения, устоять против которого умудрился лишь ее беспутный супруг; остается еще отметить ее чарующий голос и исключительную набожность. Такой была жена Жернанда — ангельское существо, которое он истязал. Казалось, чем больше чувств она внушает, тем сильнее разжигает его жестокость, и собрание даров, полученных ею от природы, подталкивало этого монстра на еще более зверские злодеяния.

— Когда вам пускали кровь, мадам? — поинтересовалась Жюстина, когда они остались вдвоем.

— Три дня тому назад, — отвечала графиня, — так что завтра… Этот ужас, конечно, будет приятным зрелищем для друзей господина графа.

— Выходит, он занимается этим и при свидетелях?

— При тех, которые думают, как и он… Впрочем, вы сами увидите, мадемуазель, увидите все сами.

— И мадам не чувствует слабости после кровопусканий?

— О Господи! Мне нет и двадцати лет, а я чувствую себя хуже семидесятилетней старухи, но тешу себя надеждой, что скоро это закончится: просто невозможно долго прожить таким образом. Я отправлюсь к отцу, я найду в лоне Всевышнего покой, в котором так жестоко отказали мне на земле. Но что я совершила, великий Боже, чем заслужила это! Я никогда никому не желала ничего плохого, я люблю ближних, я уважаю религию, проповедую добродетель, одно из самых больших моих страданий заключается в невозможности приносить людям пользу…

Эти слова сопровождались слезами. Читатели догадаются сами, что к ним непременно приметались бы слезы Жюстины, если бы ей не требовалось во что бы то ни стало, скрывать свое волнение. Но в тот момент она дала себе клятву тысячу раз подвергнуться смертельной опасности, но сделать все для этой женщины, чьи чувства и горести были настолько ей близки.

Как раз наступило время обеда графини. Появились обе служанки и попросили Жюстину проводить хозяйку в ее кабинет, потому что даже эти старухи не могли с ней общаться. Мадам де Жернанд; привыкшая к подобным предосторожностям, покорно дала себя увести— Когда стол накрыли, графиня вернулась и пригласила Жюстину составить ей компанию, это было сказано таким ласковым и дружеским тоном, что сердце девушки дрогнуло и с той минуты стало принадлежать женщине, за которой ей следовало надзирать. На столе было по меньшей мере двадцать разных блюд.

— В этом смысле, — показала мадам де Жернанд на стол, — обо мне прекрасно заботятся.

— Мне известно, мадам, что господин граф хочет, чтобы вы ни в чем не нуждались.

— О да! Но поскольку это внимание диктуется жестокостью, оно меня не трогает.

Мадам де Жернанд, постоянно истощенная и властно побуждаемая природой к бесконечным трапезам, много ела; в этот раз она захотела молодую красную куропатку и руанских утят, которые были принесены незамедлительно. После обеда она, опираясь на Жюстину, вышла на террасу подышать воздухом и там показала ей свое тело: оно было почти сплошь покрыто шрамами, отчего та пришла в сильное замешательство.

— Как вы видите, он не ограничивается руками, — сказала мадам де Жернанд, — на моем бедном теле нет места, где он не пускал бы мне кровь.

В доказательство она продемонстрировала нижнюю часть ног, живот, груди, ягодицы и даже розовые губки влагалища.

— Но это еще не все, — прибавила несчастная женщина, — самое ужасное в том, что он выбирает для своей операции момент, когда я только что поела, без этого я, может быть, страдала бы меньше. Эта двойная жестокость разрушает мой желудок, и он перестал переваривать пищу.

— Неужели в этот день вы не можете воздержаться от еды, мадам?

— Он никогда меня не предупреждает и всегда застает врасплох; я знаю, что это произойдет через три-четыре дня, но никак не могу уловить точное время, скорее всего он специально выбирает момент, когда я поем.

Между тем друзья Жернанда не теряли времени даром. В услужении хозяина замка было двенадцать ганимедов (именно такое же количество доставляли туда каждые три месяца), и эту дюжину педерастов столько раз сношали в тот день самыми разными способами, что они уже начинали вызывать отвращение. Доротея отдалась всем лакеям и всем садовникам, и наконец вся компания стала умолять Жернанда ускорить истязание графини — так велико было желание полюбоваться этой сценой.

— Это произойдет сегодня после обеда, — сказал Жернанд, — и этому великому событию будет предшествовать роскошная трапеза. Жюстина и Доротея будут обедать обнаженными, в таком же виде к ним присоединятся шестеро моих юных Амуров, остальные шестеро будут нам прислуживать в одеждах жриц Дианы, и я вам обещаю потрясающий обед.

В самом деле, трудно было представить себе что-либо более великолепное и восхитительное, более редкое и изысканное, чем то, что появилось на столе. Будто все четыре стороны света решили соперничать друг с другом, предлагая всевозможные сокровища кухни к обеду наших распутников: здесь можно было увидеть одновременно вина всех стран и блюда всех времен года. Конечно, этой пищи с лихвой бы достало, чтобы в течение месяца кормить десять или двенадцать несчастных семей.

— После услад похоти нет ничего слаще, чем застольные радости, — заявил граф.

— Они настолько дополняют друг друга, — заметил Брессак, — что поклонники первых не могут не ценить вторые.

— Потому что нет ничего приятнее, чем объедаться изысканными блюдами, — сказал граф, — ничто так сладострастно не щекочет мой желудок и мою голову; пары вкусной пищи, лаская мозг, подготавливают его к впечатлениям плотских утех, и как выразился мой племянник, истинный распутник не может не обожать хорошую кухню. Признаться, у меня часто возникает желание уподобиться Апицию, этому знаменитому гурману древнего Рима, который бросал в свои рыборазводные пруды живых рабов, чтобы мясо рыб было нежнее: я жесток в наслаждениях и проявил бы не меньше жестокости в таких делах, я бы пожертвовал тысячью своих людей, если бы это потребовалось, чтобы отведать особенно аппетитное или изысканное блюдо. И меня не удивляет, что римляне придумали себе бога плотоядия. Да здравствуют народы, которые обожествляют свои страсти! Какая пропасть лежит между глупыми поклонниками Иисуса и подданными Юпитера! Первые считают преступлением то, что почитают вторые.

— Говорят, что Клеопатра, — вступил в разговор д'Эстерваль, — одна из самых отъявленных гурманок древности, имела привычку никогда не садиться за стол, не заставив сделать себе несколько клистеров.

— И Нерон поступал точно так же, — подхватил Жернанд. — Я тоже иногда пользуюсь этим способом и очень успешно.

— А я вместо этого отдаюсь содомитам, — сказал Брессак, — физический эффект почти такой же, зато моральное ощущение бесконечно более сладостное: я никогда не обедаю без того, чтобы перед этим мне раз десять не прочистили задницу.

— Что касается меня, — сказал Жернанд, — я применяю для этого кое-какие травы, главным образом эстрагон, мне готовят из него прекрасный аперитив, и выпив его, я могу сожрать все, что перед собой увижу. Если так просто воспламениться в предвкушении радостей распутства, почему нельзя возбудиться от гурманства? Я вам признаюсь, — продолжал монстр, наваливаясь на самые вкусные блюда, что невоздержанность в еде — это мое божество, в моем храме этот идол стоит рядом с культом Венеры, и у ног их обоих я нахожу счастье.

— Некоторые мои выдумки в этом отношении могут показаться злодейскими, — сказала Доротея, — но позвольте мне рассказать об этом. Так — вот, когда я набиваю себе желудок пищей, я испытываю очень сильное чувственное наслаждение оттого, что к моему столу приводят несчастных, истощенных от голода.

— Я согласен с вами, — оживился Брессак, — но тогда человек, имеющий подобную страсть, должен быть достаточно богатым и могущественным, чтобы его гурманство губило окружающих, чтобы в результате его невоздержанности они умирали с голоду.

— Да, да! — воскликнул д'Эстерваль. — Вы прекрасно поняли мою идею, но угадайте, чего бы я хотел съесть.

— Пожалуйста: блюдо, приготовленное из человеческой крови, — сказал Жернанд. — Мне кажется, Тиберий знал в этом толк.

— Что до меня, — продолжал д'Эстерваль, — я больше люблю Нерона, который, вставая из-за стола, спрашивал: «Что такое бедняк?»[51]

— Воистину, — заговорил Брессак, — если правду говорят, что невоздержанность — мать всех пороков и что трясина порока — земной рай для человека, мы должны приложить все усилия, чтобы возбудить в себе все, что скорее приведет нас к гурманству. В самом деле, сколько новых сил для распутства получаем мы после застольной оргии! Как высоко возносится наш жизненный дух! Как будто огонь бежит по нашим жилам, предметы сладострастия рисуются в новом свете, и невозможно противиться властному желанию обладать ими. И вы совершенно не чувствуете усталости, накопленная энергия позволяет вам совершать бесчисленные заходы, о которых вы не смели и думать прежде; все вокруг вас расцветает, все приобретает новые цвета, иллюзия все накрывает своим золотистым покрывалом, и в этом состоянии вы способны на такие вещи, которые ужаснули бы вас до трапезы. О сладострастная невоздержанность! Я славлю тебя, вдохновительница наслаждений! Только ты даешь вкусить их сполна, только ты снимаешь с них шипы, ты устилаешь к ним путь розами, ты убираешь идиотские угрызения совести, ты одна знаешь, как взбудоражить разум, обычно холодный и скучный, все страсти которого без тебя являются отравой.

— Знаешь, племянник, — сказал Жернанд, — если бы ты не был много богаче меня, я дал бы тебе две тысячи луидоров за восхваление одной из самых дорогих страстей моего сердца.

— Богаче вас, дядюшка?

— Ну, конечно, у тебя более миллиона ливров годовой ренты, а я, в сравнении с тобой, нищий с восемьюстами тысяч. Признаться, я не понимаю, как мне удается сводить концы с концами: невозможно жить, не имея миллиона в год.

— Сударь, — заметил д'Эстерваль, — я его не имею и все-таки живу.

— Может быть, но вы ведете жизнь, которая мало требует, а благодаря таким занятиям, как у вас, ваши капиталы должны возрастать с каждым днем. Я не знаю ничего приятнее, чем карьера, которую вы избрали, если бы я был моложе, я бы непременно занялся тем же ремеслом. Короче говоря, держу пари, что таким способом вы сделали себе не менее пяти-шести сотен тысяч ливров.

— Приблизительно так.

— Получается, что мы здесь все богаты, и наш образ мыслей, наши вкусы и интересы должны иметь много общего.

— Увы, — покачал головой д'Эстерваль, — мое несчастье в том, что я ненасытен, и мой образ жизни скорее продиктован жадностью, нежели либертинажем.

— Я уверен, что вы могли бы обойтись без первой страсти.

— Напротив, я бы и дня не прожил без этой сладостной привычки. Мне нравится видеть, как мое состояние увеличивается каждодневно, и мысль о том, что я увеличиваю его за счет других, приводит меня в восторг. Убиваю я из принципа распутства, в силу жестокости моих утех, но граблю только из жадности: будь у меня многие миллионы дохода, мне кажется, я бы продолжал грабить.

— Я хорошо вас понимаю, — сказал Жернанд, — никто лучше меня не поймет чувства, которое заставляет отнимать чужое и копить: завалите меня грудой золота, но я не подам нищему ни одного су, я позволяю себе расходы разве что на собственные удовольствия. Вы знаете мое богатство и мои расходы, а теперь посмотрите на мою одежду: я ношу ее вот уже двадцать лет… И надеюсь с этой привычкой сойти в могилу.

— Тогда, дядюшка, — сказал Брессак, — вы заслуживаете того, чтобы вас называли скрягой.

— Между прочим, если бы твоя мать, хотя и по иным причинам, не была такой же скупой, как я, разве ты был бы сегодня таким богатым?

— Не напоминайте ему об этом эпизоде в его жизни, — сказал д'Эстерваль, — а то ему будет стыдно.

— И зря, черт меня побери, — усмехнулся Жернанд. — Убив свою мать, он совершил самый естественный поступок на свете. Все мы спешим наслаждаться, и ничего тут не поделаешь. Кстати, это была нудная, набожная и высокомерная женщина, он ее ненавидел — ничего удивительного в этом нет. К слову сказать, он и мой наследник, но я держу пари, что у него нет желания поскорее отделаться от меня; у нас с ним одинаковые вкусы, одинаковый образ мыслей, и во мне он видит друга. Такие соображения приводят к довольно честным отношениям между людьми, и разорвать их никто не собирается.

— Вы правы, дядя; может быть, мы вместе совершим немало злодейств, но никогда не станем вредить друг другу. Хотя был у меня момент, когда мой дорогой кузен хотел нарушить эту заповедь: он пытался меня убить.

— Да, — признался д'Эстерваль, — но только как родственника, но не как соратника по утехам; когда я узнал, на что вы способны, мы полюбили друг друга и объединились.

— Пусть так, но согласитесь, что мадам д'Эстерваль с большой неохотой пощадила меня.

— Не стоит меня упрекать, — сказала Доротея, — ибо мое жестокое желание было комплиментом в ваш адрес. Моя ужасная привычка уничтожать мужчин, которые мне нравятся, вынесла вам приговор, равносильный признанию в любви: будь вы менее красивы, может быть, вы бы спаслись.

— Вот именно, милая кузина, — улыбнулся Жернанд, — по-моему, вам не по душе, когда кто-то хочет вам понравиться.

— Господа, я, как и вы, эгоистка; главное для меня — чтобы мужчины утоляли мои страсти, любовь и честолюбие мне не известны.

— Она права, — кивнул Жернанд, — только так должны рассуждать все женщины; если бы они все походили на мою кузину, я непременно примирился бы с этим полом,

— Выходит, сейчас вы испытываете к ним неодолимую ненависть? — спросил д'Эстерваль.

— О я их ненавижу всей душой! Я бы уничтожил их всех, без остатка, если бы небо ненадолго доверило бы мне свою молнию.

— Не понимаю, — проговорил д'Эстерваль, шаря своим языком во рту Жюстины, — как можно ненавидеть таких сладких, таких податливых созданий.

— А я вот хорошо это понимаю, — сказал Брессак, засовывая язык в рот ганимеду. — И понимаю, почему многие предпочитают свой пол.

— Разрази гром мою жопу, у вас встал член, друг мой, — сказала Доротея, — так не стесняйтесь, сношайте этого прелестного мальчика, только пусть он прочистит мне задницу. — И она повернула к юноше свои ягодицы.

— Гром и молния! — воскликнул Жернанд. — Да вы все пьяны после семи или восьми бутылок на каждого!

— Что до меня, — подал голос Брессак, ущипнув грудь Жюстины, отчего она вскрикнула, — то я, конечно, пьян… И вообще, дорогой дядюшка, я бы так хотел увидеть, как вы пускаете кровь вашей жене. Вы мне позволите в это время побаловаться с вашим седалищем?.. Ото, нашу Доротею, кажется, стошнило!

— Я напилась до чертиков, дорогой.

— Отлично, тогда сношайся, потаскуха, — сказал ее муж и громогласно пустил газы, — это тебя отрезвит.

— Мы чувствуем себя совершенно свободно в вашем обществе, дядя, — заметил Брессак.

— И правильно: никаких церемоний, друзья, я очень люблю это; когда вино кружит голову, надо пускать газы, испражняться, блевать; надо спускать сперму — это облегчает. Брессак, подержи-ка Доротею: ты видишь, что она сейчас упадет под натиском этого молодца.

— За какое же место ее держать, черт возьми? — проворчал Брессак. — Эта шлюха залита блевотиной и уже плавает в собственном дерьме.

— Ну и что? — вмешался Жернанд. — Пусть один из ганимедов вытрет все это, помоги ему, Жюстина. Спросите вашу жену д'Эстерваль, не желает ли она прилечь?

— Прилечь! Да чтоб я сдохла на месте! — отвечала Доротея. — Ну уж нет: я хочу сношаться! Теперь у меня ничего нет в желудке, и я готова продолжать.

— Позовите свою супругу, дядя, я вас умоляю, — простонал Брессак, — нам необходимо разнообразие; пусть Жюстина пойдет предупредить ее.

Пока исполнялось это распоряжение, наши злодеи, едва державшиеся на ногах, разминали свои члены, чтобы помчаться, закусив удила, к новым мерзостям.

Нет нужды описывать состояние несчастной графини, когда она узнала, что ее мучитель в сопровождении таких же мерзких развратников явится наслаждаться ее страданиями в столь неурочный час: она только что встала из-за стола.

— Милая девушка, — испуганно взглянула она на Жюстину, — они очень пьяные… и разъяренные?

— О да, мадам, они совсем потеряли голову.

— Великий Боже! Какие ужасы меня ожидают… Но вы не покинете меня во время этой жестокой сцены, вы будете рядом, не правда ли, мадемуазель?

— Ну конечно, если мне позволят.

— Да, да… А кто эти люди? Вы говорите, один из них — племянник графа, маркиз де Брессак? Да это же настоящее чудовище; я слышала о нем, говорят, он отравил свою мать… И господин де Жернанд дошел до того, что принимает у себя убийцу своей сестры! Какой кошмар, великий Боже! А другой, по вашим словам, — профессиональный убийца?

— Да, мадам, это кузен господина де Жернанда, он держит постоялый двор единственно для распутства и для того, чтобы грабить и убивать тех, кто у него останавливается на ночлег.

— Ах, какой ужас! И вот этим злодеям мой муж хочет бросить меня на потеху! А кто эта женщина с ними?

— Супруга хозяина гостиницы, такая же злодейка, такая же развратная, как они.

О мадемуазель, значит, случается, что представительницы нашего пола забывают о нежности и благородстве и предаются мужским извращениям?

— Да будет вам известно, мадам, — ответила Жюстина, — что женщина, отказавшаяся от целомудрия и от чуткости, которые присущи нашему полу, скорее, чем мужчины, привыкают к пороку и невоздержанности и глубже ввязают в них.

— И вы полагаете, что господин де Жернанд допустит, чтобы я стала жертвой чудовищных наклонностей этого жуткого создания?

— Увы, я в этом не сомневаюсь, мадам. Не успела Жюстина произнести эти слова, как внизу послышался шум: пьяный хохот, площадная брань и богохульные ругательства предшествовали появлению веселой компании, и несколько слезинок оросили ресницы мадам де Жернанд, которая поняла, что пытки неизбежны.

Шумный кортеж состоял из мужа, четы д'Эстервалей, Брессака, шестерых самых красивых ганимедов, двух старых служанок и нашей несчастной Жюстины, которая, потрясенная предстоящими ужасами, дрожащая от страха самой сделаться жертвой, уверенная в том, что ничем не сможет помочь своей госпоже, желала только одного — оказаться как можно дальше от этого дома.

Все церемонии, о которых мы расскажем подробно, соблюдались неукоснительно при каждом визите жестокосердного хозяина, менялись лишь детали в зависимости от количества гостей, присутствующих на оргиях.

Графиня в накинутой на плечи прозрачной греческой тунике опустилась на колени, увидев супруга, и наши распутники с удовольствием рассматривали ее в таком униженном положении.

— М-да, дядюшка, — произнес Брессак, пошатываясь, — а у вас очаровательная жена… — Потом заплетающимся языком продолжал: — Вы позволите, дорогая тетушка, смиренно приветствовать вас? Я искренне сочувствую вашей столь незавидной участи, должно быть, мой досточтимый дядя имеет веские причины обращаться с вами таким образом, так как он — самый справедливый человек на свете.

Тут заговорила мадам д'Эстерваль, справившись с внезапным приступом икоты:

— Я уверена, что госпожа графиня жестоко оскорбила своего уважаемого супруга, иначе просто невозможно, чтобы такой гуманный человек, такой любезный, такой мягкий, потребовал от дамы таких вещей.

— А вот я понял, в чем здесь дело, — сказал д'Эстерваль, — это свидетельство обожания со стороны нашей хозяйки: она демонстрирует супругу свое высшее почтение.

— Друзья, — торжественно заявил Жернанд, — надеюсь, вы не возражаете, если она окажет почтение вашим ягодицам, и прошу вас представить ей названное божество, чтобы графиня могла воскурить ему фимиам.

— Дядя драв, черт меня побери! — обрадовался Брессак и незамедлительно спустил панталоны, являя окружающим ту часть своего тела, которую обнажал с особенным удовольствием. — Да, да, я вижу, что моя дорогая тетушка желает облобызать мой зад, и я с радостью предоставлю ей эту возможность.

— Давайте, давайте, доставайте свои задницы! — подбадривал Жернанд.

И вот мгновение спустя названные предметы почетных гостей, Жюстины, юношей-педерастов и даже служанок так тесно окружили бедную графиню, что она оказалась в плотном кольце из ягодиц, которые едва не упирались ей в лицо.

— Надо немного упорядочить это, дядюшка, — озабоченно сказал Брессак, — а то мы задушим даму. Пусть каждый подставит свою задницу для поцелуя, который распалит его желание, а я подам пример.

При этом он выдавил из себя немного экскрементов, и это обстоятельство вызвало такой восторг, что все, исключая Жюстину, повторили шутку маркиза.

— Итак, мадам, — спросил наконец Жернанд, — вы готовы?

— Ко всему, сударь, — покорно и отрешенно ответила графиня, — вы же знаете, что я ваша жертва.

Тогда Жернанд дал Жюстине команду раздеть свою жену, и несмотря на внутреннее сопротивление она вынуждена была смириться: несчастная подчинялась только тогда, когда не могла поступить иначе, но по доброй воле — никогда. И она сняла с плеч хозяйки прозрачную сутану, и похотливые взгляды уставились на голое тело.

— Клянусь честью, великолепная женщина! — выдохнул д'Эстерваль, необыкновенно возбужденный этим зрелищем.

— Ну ладно, — сказал Жернанд, — возьми ее друг мой, раз ты находишь ее красивой, я вручаю ее в твои руки. Прости, племянник, что я не отдал предпочтение тебе, но я знаю твои вкусы и оставил для тебя зад, если он тебя вдохновляет, кстати, вы можете положить даму между вами.

— Кровное родство заставит меня сотворить чудо: хотя женский зад меня соблазняет не больше, чем передняя часть, если д'Эстерваль не против, я ступлю, заодно с ним, на тропинку, противоположную той, которой пойдет он; будьте добры вести нас, дядюшка.

— Охотно, — согласился Жернанд, — ничто так меня не радует, как возможность поспособствовать собственному бесчестью.

С этими словами он взял в обе руки орган д'Эстерваля и втолкнул его во влагалище своей жены, затем перевернул их так, чтобы она оказалась сверху. Таким образом во власти Брессака оказались прекраснейшие на свете ягодицы, и тот, снова при помощи графа, с ходу преодолел препятствие. Старый развратник развалился в кресле лицом к участникам этой сцены, его окружили все шестеро педерастов: двоим он массировал член руками, двое примостились под самым его носом так, чтобы он мог сосать их по очереди, еще двое трудились над его поникшим инструментом — делали с ним то же самое, что он делал с членами, торчавшими перед его лицом.

— Сократируйте моего племянника, — приказал он старухам, — мужчины нашей породы любят, когда им ласкают задницу, пока они сношаются.

— Да, да! — воскликнул Брессак, набрасываясь на свою тетку и вонзая в нее член по самую мошонку. — Это абсолютно необходимо, и мой дядя, как всегда прав, но я бы хотел приласкать таким же образом Жюстину.

— Нет ничего проще, — откликнулся Жернанд, — только пусть она разденется сначала.

Наша героиня покорно подставила ягодицы, и похотливые пальцы Брессака, собравшись в хищную пятерню, начали безжалостно терзать зад бедной девушки. Одна Доротея оставалась не у дел: блудница мастурбировала, наблюдая за остальными.

— Мадам, — предложил ей Жернанд, — забирайтесь под мою жену, она вас будет ласкать, я могу уступить вам одного юношу, который облобызает ваш несравненный зад, пока моя жена занимается вашим клитором, ну а анус вам приласкает Жюстина. Вперед, друзья! По-моему, все готовы, теперь постараемся все вместе… Кстати, почему никто ничего не скажет о моей супруге, господа: я вам ее уступаю, а вы словно ее не замечаете…

— Гляди, друг мой, — прервал его д'Эстерваль, бурно извергаясь в вагину хозяйки, — вот моя высшая похвала в ее адрес, между прочим женщина должна не на шутку возбудить меня, чтобы я мог излить сперму без жестоких эпизодов. Ах, разрази меня гром, какое удовольствие она мне доставила! Член Брессака разворотил ей задницу, и от этого ее влагалище стало еще уже… О, какое это блаженство!

— Клянусь божеством содомитов, я тоже кончаю… я больше не могу ждать, — простонала Доротея. — Но вы, кажется, собирались пустить кровь нашей госпоже? Мои соки струились бы еще обильнее, если бы я увидела, как течет ее кровь.

— Вы совершенно правы, — проворчал Брессак, выбираясь из зада несчастной женщины, — я поберегу сперму до кровопускания, ведь я привередливее вас и не нашел в анусе тетушки то, на что рассчитывал: просто беда с этими родственничками. Итак, дорогой Жернанд, приступайте к своей сладостной операции, прошу вас, я жду ее с нетерпением.

И Брессак не смог удержаться от того, чтобы не продемонстрировать все свое отвращение, испытанное во время акта, который противоречил его принципам, ибо настоящий содомит дорожит ими больше, чем собственной жизнью: он гневно оглядел зад, который только что содомировал, и, прижавшись к одному из педерастов, будто желая очиститься, снова заворчал:

— Ну что же вы, дядя? Когда же начнем пускать кровь, черт вас побери?

Но Жернанд, достаточно возбужденный, уже бросал свирепые взгляды на свою жену.

— Потерпи, сейчас я залью кровью эту тварь, и не думайте, что я буду ее щадить! А теперь, сударыня, — обратился он к жертве, — приступайте к своим обязанностям.

Выполняя обычный церемониал, мадам де Жернанд, поддерживаемая Жюстиной, поднялась на кресло графа и подставила ему ягодицы для поцелуев.

— Раздвинь пошире, сука! — зарычал Жернанд.

И долго разглядывал предмет, который волновал его в тот момент, заставляя жену принимать различные позы: он приоткрывал, сжимал, щекотал языком отверстие, которое покинул член Брессака. Затем, побуждаемый жестокими страстями, ухватил зубами кусочек плоти, надкусил его и жадно отсосал кровь. В продолжении предварительной процедуры Брессака ласкал один из ганимедов, д'Эстерваль тискал свою супругу, пятеро других юношей окружияи графа и сосали его или давали ему сосать свои члены.

Скоро он возлег на диван и заставил жену сесть ему на лицо: она должна была губами оказывать ему услуги, которые он получал от ганимедов, сам же он вознамерился дать волю своим рукам и заняться окружавшими его прелестями. Жюстине было поручено седалище хозяина, которое она принялась ласкать, всеми доступными способами.

Эта сцена продолжалась почти четверть часа, но не принесла желанного результата; надо было придумать чтото другое. Служанки положили графиню на шезлонг лицом вверх, заставив ее как можно шире раздвинуть бедра. Зрелище влагалища привело Жернанда в ярость, некоторое время он разглядывал его, злобно сверкая глазами, потом выругался, взял ланценты, и, как безумный, бросился на жертву; он с ходу сделал ей несколько надрезов на животе и лобке. В тот же момент Брессак и д'Эстерваль, необыкновенно воспламенившись при виде появившейся крови, схватили каждый по мальчику и овладели ими. Однако первые раны были еще не глубоки. Он предложил Доротее лизать зияющую вагину графини, и она согласилась не раздумывая; Жернанд продвинул поближе волнующий зад мадам д'Эстерваль, чтобы проделать с ним то же, что сделал со своей женой.

— Не стесняйтесь, — сказал ему д'Эстерваль, видя, что тот осторожничает, — режьте в свое удовольствие; самое обычное дело — выпускать кровь из задницы женщины, потому что от этого она чувствует себя лучше.

Затем Жернанд завладел Жюстиной и, уложив ее на Доротею, подверг ее ягодицы такой же операции, которую испытала супруга д'Эстерваля. Его не переставали сосать, время от времени он заставлял педерастов брать в рот члены друг друга или располагал их так, чтобы все, в том числе он сам, могли потрудиться языком и губами. Граф получал много и ничего не отдавал: его пресыщение или же бессилие было настолько глубоким, что самые отчаянные усилия не могли вытащить его из оцепенения, казалось, он испытывает очень сильные ощущения, но внешне это никак не проявлялось. Несколько раз он приказывал Жюстине сосать юношей, а затем, прильнув к его губам, влить в него бальзам, собранный ею.

Наконец композиция расстроилась окончательно, только графиня осталась лежать на канапе. Тогда Жернанд попросил всех зрителей помочь ему.

— О чем вдет речь? — осведомился Брессак.

— Перед вами женщина, которую я отдаю в ваши руки, друзья мои, — сказал Жернанд, — я вас умоляю оскорблять, унижать, истязать ее всеми возможными способами: чем больше она будет страдать, тем сильнее разгорятся мои страсти.

Это предложение было встречено с необыкновенным энтузиазмом и исполнено с не меньшим пылом. Старухи, ганимеды, Доротея и особенно д'Эстерваль и Брессак набросились на бедную графиню с таким остервенением, отделали ее так немилосердно, с такой жестокостью отнеслись к ней, что слезы несчастной лились безостановочно. Они плевали ей в лицо, били по щекам, пускали в рот газы, пинали ногами. Словом, нет слов, чтобы описать все, что претерпела она в продолжении двух часов, пока д'Эстервалю не пришла мысль содомировать ее. Графиню поставили в соответствующую позу, заставили сосать член мужа, в это время Доротея сношала содомита в зад клитором, Брессак овладел своим дядей, лобзая ягодицы Жюстины. Эту причудливую группу окружили ганимеды, одним под— ставляя для поцелуя члены, другим — очаровательные зады. Жернанд, сунув фаллос в рот жене, с удовольствием хлестал ее по щекам: она всегда служила жестокой похоти этого ужасного человека, и казалось, что честь принадлежать ему одновременно давала ей титул его жертвы, злодей возбуждался собственной жестокостью только по причине брачных уз, придававших ему силы. Но группа вновь распалась: Жернанд расположил участников по обе стороны своей супруги, чтобы женские и мужские задницы были перемешаны. Отойдя на несколько шагов, он внимательно оглядел композицию, затем подошел и начал ощупывать и целовать все выставленные предметы по очереди. Он никому не причинял боли, но добравшись до жены, осыпал ее ударами и принялся щипать и кусать бедную плоть, на которую уже и без того нельзя было смотреть без содрогания. В конце концов он потребовал, чтобы все мужчины совершили с графиней содомию; он брал все члены по очереди, сам подносил их к преддверию столь близкого ему ануса и заталкивал внутрь, а Жюстина облизывала его фаллос. Каждый получил позволение прочистить зад его супруги, но жертвоприношение должно было иметь место у него во рту, пока же происходило совокупление, язык графа трудился в заднем проходе содомита. Этот эпизод продолжался долго, и вот хозяин возбудился по-настоящему; он встал и приказал Жюстине занять место графини. Наша добронравная дева упала на колени и стала молить Жернанда избавить ее от этого ужаса, но разве она не знала, что желания такого человека равносильны заповедям небесным? Итак, графиню положили на канапе, Жюстина легла на нее задом к палачу, тот снова брал мужские члены и снова вставлял их в отверстие плачущей Жюстины, которой в это время было ведено щекотать клитор графини и целовать ее в губы. Для графа церемония осталась прежней: он жадно лобзал задницу каждому содомиту и требовал совершить излияние себе в рот. Когда круг завершился, распутник решил, что пора приступать к главному.

— Все это напрасная потеря времени, — сказал он решительно, — мне нужно другое. Итак, за дело! Приготовь руки, потаскуха!

Все отошли в сторону и в подчительном молчании ожидали дальнейших событий. Брессак и д'Эстерваль, вложив свои фаллосы в род ганимедам, во все глаза смотрели на виновника торжества. Жернанд грубо схватил жену, поставил ее на колени на табурет и велел Жюстине привязать ее руки к широким черным лентам. Затем обследовал положенные лигатуры; решив, что они недостаточно тугие, он крепко затянул их, чтобы — как он выразился — кровь брызгала фонтаном. Поцеловал вмиг посиневшие руки, пощупал вены и молниеносным движением вскрыл их. Брызнула кровь. Жернанд изомлел от восторга и сел в кресло напротив жертвы, наблюдая, как струятся два алых фонтанчика; Жюстина усердно сосала его, он оказывал такую же услугу четырем окружившим его юношам, не спуская глаз с кровавых струй, которые возбуждали его и были единственным источником самых сладостных удовольствий. Тут сострадательная Жюстина, движимая неодолимым чувством жалости, собрав всю свою энергию, ускорила взрыв сладострастия своего хозяина, так как желала положить таким образом конец страданиям несчастной хозяйки, то есть превратилась в шлюху из чувства добронравия и в бесстыдницу в силу добродетельности. И вот наконец она наступила, благодатная развязка, но благодаря заботам д'Эстерваля. Этот заботливый родственник каким-то чутьем почувствовал, что Жернанду требуется встряска: он приподнял его, вонзил ему в зад свой громадный инструмент, а Брессак, подогретый столь необычным зрелищем, подставил лицо под струйки крови, брызжущие из рук жертвы, он не переставал содомировать мальчика и извергнулся в тот момент, когда кровь залила ему лицо. Тогда-то и проявилась вся жестокость графа: он подскочил к жене, осыпал ее проклятиями, покрыл поцелуями ее раны, слизывая и глотая кровь. Этот элексир довершил его опьянение, он перестал соображать совершенно, его бормотания напоминали бычий рев, он удушил бы мадам де Жернанд, если бы его не удержали служанки и Жюстина, в то время как его коварные друзья, напротив побуждали злодея к решительным действиям.

— Оставьте его в покое! — кричал подлый Брессак, хотя сам уже испытал оргазм.

— Не мешайте ему! — твердила Доротея.

— Черт побери' — орал д'Эстерваль. — Что страшного, если он даже прикончит ее? Одной женщиной будет меньше — только и всего.

Но и силы, удерживавшие его, были достаточно велики. Жюсгина, которую кто-то из злодеев успел оттолкнуть, вновь обняла бедра графа и продолжила свое дело. Доротея, подставив ему свои ягодицы, теребила основание члена и яички. Наконец его освободили от кипящей жидкости, температура, консистенция и в особенности обилие которой приводили его в такое исступление, что казалось, будто он вот-вот проститься с жизнью. Извергнутая сперма не вместилась бы в семь столовых ложек, и самая густая каша показалась бы жидкой в сравнении с ней, но при всем при этом эрекция так и не наступила — явный признак истощения. Но пусть об этом судят люди знающие. Граф ел чрезмерно много и очень мало расходовал энергии. Не в этом ли заключалась причина?

Жюстина хотела броситься на помощь хозяйке, остановить кровь.

— Одну минуту, разрази тебя гром! — заорал д'Эстерваль, вытаскивая разгоряченный от похоти фаллос из зада Жернанда. — Одну минуту, черт бы тебя побрал! Разве не видишь, что мне надо излить сперму?

Вначале он обвел присутствующих мутным взором, словно никого не видя. Потом всмотрелся в несчастную окровавленную графиню, прильнул к ней всем телом и совершил с ней, почти бесчувственной грубый содомитский акт.

— Ну вот, — проговорил он через короткое время, отжимая насытившийся член, — теперь можете помогать этой блуднице, сколько хотите, но я должен был кончить.

Наконец раны жертвы перевязали и уложили ее на канапе в плачевном состоянии, а наши либертены во главе с Жернандом, даже не удостоив жалостливым взглядом неподвижную жертву своей ярости, быстро вышли вместе со своими юными наперсниками, предоставив служанкам и Жюстине приводить ее в порядок.

Именно в таких ситуациях лучше всего судить о людях. Если перед вами новичок, случайно подхваченный волной собственных страстей, на его лице вы прочтете угрызение совести, когда он, успокоившись, посмотрит на отвратительные последствия своего исступления. А если это развратник, с сердцем, прогнившим от всевозможных пороков, такие последствия его не испугают; он будет взирать на них спокойно, без сожаления, быть может, даже с приятным волнением утомленной похоти[52].

Итак, наши распутники, скорее приятно взволнованные, чем расстроенные, рассуждая о наслаждениях, которые только что вкусили, скоро почерпнули в свежих воспоминаниях силы, необходимые для того, чтобы устремиться мыслию к новым. Они уединились в просторном будуаре, взяв с собой педерастов, и там, лаская и облизывая юношеские тела, каждый старался разжечь за приятной беседой тлеющие угольки недавнего пожара. — Вы понимает сами, дядюшка, — начал Брессак, — насколько восхительна ваша страсть?

— Да, да, я не видел ничего более пикантного, — подхватил д'Эстерваль, — чем это сочетание сладострастия и жестокости, ничто в мире меня не возбуждает так сильно и ничто не в состоянии настолько полно удовлетворить наши прихоти, чем способ, который практикует господин де Жернанд.

— Но мне кажется, — заметил Брессак, — я бы не стал ограничиваться только руками: я бы делал надрезы по всему телу.

— Я тоже так делаю, — ответил Жернанд, — и шрамы моей дорогой супруги свидетельствуют о том, что мало найдется мест на ее прекрасном теле, которые избежали бы моей ярости.

— А правда ли, — спросил д'Эстерваль, — что только ваша жена обладает способностью возбуждать вас во время этой процедуры?

— Меня может возбудить любая другая женщина, — сказал Жернанд, — но нет сомнения в том, что графиня воспламеняет все мои страсти гораздо лучше и полнее.

— Должно быть, это связано с принципиальным отношением графа к нашему полу, — предположила Доротея.

— О, я уверен, что это отношение непримиримо в высшей степени, — сказал Брессак. — Если бы дядя соизволил объяснить нам свои принципы, все общество с удовольствием выслушало бы их.

Жернанд согласился, и поскольку как раз в этот момент пришла Жюстина доложить хозяину о состоянии той, кого поручили ее заботам, ей позволили присутствовать на лекции, которую Жернанд начал следующим образом:

— Вы полагаете, друзья, что мои страсти намекают на мое, скажем, не очень высокое мнение о женщинах, и конечно, вы не ошибаетесь, думая, что я презираю их не меньше, чем ненавижу, но когда женщина связана со мной брачными узами, я испытываю к ней двойное пренебрежение и тройную антипатию. Прежде чем перейти к анализу этих чувств, я бы хотел спросить вас, на каком основании следует считать, что муж обязан составить счастье своей жены, и по какому праву жена может претендовать на это. Согласитесь, что потребность сделать друг друга счастливыми может существовать у двух людей, имеющих одинаковую возможность вредить друг другу и, следовательно, обладающих равной силой. Подобный союз может получиться лишь в том случае, если между этими людьми сразу будет заключен пакт о том, что каждый из них будет использовать свою силу не во вред другому, но такое странное соглашение, разумеется, немыслимо между сильным существом и существом слабым. По какому праву последний требует, чтобы первый щадил его? И какая глупость может заставить первого согласиться на это? Я готов согласиться не применять силу в отношении того, кто может быть для меня опасен, но зачем мне церемониться с человеком, который предназначен служить мне самой природой? Вы скажете: из чувства жалости? Это чувство уместно в отношении существа, равного мне и похожего на меня, и поскольку оно эгоистичное, это возможно только при условии молчаливого согласия с тем, что лицо, внушающее мне сострадание, будет относиться ко мне точно так же. Но если я во всем превосхожу его, такое сострадание мне не нужно, и я не буду стремиться завоевать его. Неужели я такой дурак, чтобы жалеть человека, которому я не должен внушать жалость? Разве буду я оплакивать смерть цыпленка, которого зарезали к моему обеду? Этот человек, стоящий гораздо ниже меня, не имеющий никакой связи со мной, не может зародить в моем сердце никаких чувств. Таким образом, отношения между женой и мужем ничем не отличаются от отношений между цыпленком и мною. В обоих случаях речь идет о домашней живности, которой надо пользоваться так, как подсказывает природа. Однако я задам уважаемым дамам вопрос: если бы природа предназначила ваш пол для счастья нашего и наоборот, разве она, эта слепая природа, допустила бы столько ошибок при создании обоих полов? Разве она вложила бы в них такие серьезные недостатки, из которых обязательно должны проистекать взаимные отчуждения и неприязнь? Чтобы не ходить далеко за примерами, скажите мне, друзья, какую женщину может сделать счастливой человек с такой организацией, как у меня? И наоборот, какой мужчина может безмятежно наслаждаться женщиной, если он не обладает гигантскими пропорциями, необходимыми, чтобы удовлетворить ее? Существуют ли по вашему мнению моральные качества в мужчине, которые способны компенсировать его физические несовершенства? И какой разумный человек, досконально знающий женщин, не воскликнет вслед за Эврипидом: «Тот из богов, кто сотворил женщину, может гордиться тем, что создал самое мерзкое из всех существ и самое вредное для мужчины!» Выходит, если доказано, что два пола совершенно не подходят друг для друга и что не существует худа для одного, которое не было бы во благо другому, тогда неправда, будто природа создала их для взаимного счастья: она может дать им желание сблизиться на короткое время с тем, чтобы способствовать размножению, но только не желание соединиться и найти свое счастье друг в друге. Коль скоро у слабого нет оснований требовать жалости от сильного, и, стало быть, он не вправе рассчитывать на снисхождение, ему не остается ничего другого, кроме как смириться. Поскольку, невзирая на невозможность взаимного счастья, и тот и другой пол вечно ищут его, слабый должен, благодаря смирению, собрать ту единственную толику блаженства, которая ему доступна, а сильный должен добиваться своего счастья любым понравившимся ему способом, ведь общеизвестно, что счастье сильного заключается в осуществлении данных ему способностей, то есть в абсолютном подчинении слабого.. Таким образом, оба пола найдут счастье друг в друге, но найдут его каждый по-своему: один — путем слепого повиновения, другой — самым энергичным угнетением. Если бы природа с самого начала не предполагала, что один пол будет властвовать над другим, тиранизировать его, почему она не дала им равных сил? Сделав одного во всех смыслах ниже второго, разве недостаточно ясно она показала, что согласно ее воле сильный должен пользоваться своими правами? Чем больше будет его власть, тем несчастнее станет женщина, связанная с ним, и тем лучше он исполнит замыслы природы. И судить о результатах следует не по жалобам слабого существа — любое такое суждение будет ложным и порочным, потому что оно учитывает только точку зрения людей слабых; надо судить об этом по степени могущества сильного, а когда действие этой силы направлено на женщину, надо разобраться в том, что такое женщина, и как относились к этому презренному полу в древности, как сегодня относятся к нему три четверти народов на земле.

Итак, что мы увидим, если беспристрастно подойдем к этому? Хилое создание, всегда ничтожное в сравнении с мужчиной, бесконечно менее сообразительное, менее умное, представляющее собой нечто отвратительное, совершенно противоположное тому, что может понравиться ее господину, тому, что должно доставлять ему удовольствие; мы видим существо грязное в течение трех четвертей жизни, неспособное удовлетворить мужа, когда природа заставляет ее вынашивать ребенка, вечно раздражительное, мстительное, властное; это настоящий тиран, если дать ему волю, это пресмыкающееся животное, если его держать в узде, но всегда лживое, всегда злобное и опасное; наконец, это настолько извращенное создание, что на церковном соборе в Маконе долго и всерьез рассуждали, можно ли причислить это существо, столь же отличное от мужчины, как обезьяна от человека, к человеческому роду. Но возможно, это было заблуждение того, давно прошедшего века? Возможно, к женщине относились с большим уважением в более поздние времена? Может быть, персы, мидяне, вавиляне, греки, римляне — может, они почитали этот мерзкий пол, которого мы имеем сегодня глупость делать своим идолом? Увы! Я вижу, что его повсюду угнетают, всюду отстраняют от дел, унижают, держат взаперти — короче говоря, с женщинами обычно обращаются как с животными, которыми пользуются в моменты нужды и сразу после этого снова ставят в стойло. Когда я вспоминаю Рим, я слышу, как мудрый Катон взывает из древней столицы мира: «Если бы мужчины обходились без женщин, они могли бы общаться с богами». Один римский цензор начинал свою речь такими словами: «Если было бы возможно прожить без женщин, мы познали бы истинное счастье». Я слышу, как в театрах Греции декламируют: «О, Юпитер! Что заставило тебя сотворить женщин? Разве не мог ты давать жизнь людям более разумным способом, таким способом, который избавил бы нас от этого бича?» Известно, что тот же народ — греки — смотрели на этот пол с таким презрением, что потребовались специальные законы, чтобы вынудить спартанцев размножаться, и в этой республике в качестве наказания преступника одевали в женское платье, то есть в одежду самого низкого и презренного существа на свете.

Но не будем углубляться в столь далекое прошлое и посмотрим, как сегодня на земле относятся к этому несчастному полу. Как с ним общаются? Во всей Азии он рабски служит капризам деспота, который мучает и истязает его и наслаждается его страданиями. В Америке народы, человечные от природ ы (эскимосы), проповедуют исключительно благожелательные отношения между мужчинами, а к женщинам относятся с необыкновенной жестокостью. Я вижу, как в одной части вселенной женщин унижают и кладут в постель заезжим чужестранцам, в другой они служат разменной монетой. В Африке их положение и того хуже: они выполняют работу тяглового скота, обрабатывают землю и прислуживают мужьям только на коленях. Давайте проследуем за капитаном Куком и посмотрим чудесный остров Таити, где беременность считалась преступлением и иногда стоила жизни женщине, а ребенка не щадили никогда. На других островах, открытых тем же отважным мореплавателем, их били и оскорбляли собственные дети, и в этих забавах с удовольствием принимал участие отец. Чем ближе люди стоят к природе, тем вернее они исполняют ее законы. Женщина не имеет с мужем иных отношений, кроме отношения рабыни к своему господину, и на большее она, разумеется, не имеет никаких прав.

Во всех случаях, друзья мои, все народы земли широко пользовались своими правами в отношении женщин, и иногда бывали случаи, когда их предавали смерти сразу после появления на свет, оставляя небольшое число для продолжения рода. Некоторые арабские племена закапывали девочек, достигших возраста семи лет, на холме около Мекки, так как по их мнению этот презренный пол недостоин видеть солнце. В серале короля Ахема женщины при малейшем подозрении в неверности, при первом признаке неповиновения сладострастным прихотям властителя или, когда они начинали внушать отвращение, подвергались самым жестоким пыткам, и палачом был сам король. На берегах Ганга они должны были лишать себя жизни на прахе умерших мужей как бесполезные предметы, которыми не могли больше пользоваться их господа. В других странах их травили, как диких зверей, и уничтожать их считалось большой честью. В Египте их приносили в жертву богам. На Формозе беременных женщин бросали под ноги слонам, и те растаптывали их. Германские законы предусматривали небольшой штраф — десять экю — за убийство чужой жены, убивать своих или блудниц можно было вообще безнаказанно.

Одним словом, — всюду — повторяю: всюду! — женщины уничтожались, избивались, приносились в жертву суеверию предков, варварству супругов или капризам распутников, и самое печальное для них в том, что чем глубже их изучаешь, чем лучше понимаешь, тем больше появляется уверенности, что они заслуживают такую участь. Как это возможно, возмущаются их глупые поклонники, что противники этого пола не хотят замечать в них достоинства? Посмотрите, восторженно умиляются они, как заботятся женщины о детях, как внимательно относятся к пожилым людям, как помогают нам справиться со старостью, как облегчают наши болезни, с какой чуткостью воспринимают наши горести, с какой деликатностью переживают вместе с нами наши беды, с каким искусством отвращают от нас несчастья и сушат наши слезы!.. И вы еще смеете не беречь, не боготворить столь совершенные создания! Не цените таких преданных подруг, подаренных вам природой! Нет, друзья дорогие, я их не уважаю и не обожаю — я остаюсь тверд в своих убеждениях посреди иллюзий, которым противостоит моя мудрость: я вижу лишь слабость, страх и эгоизм в качествах, которые вы превозносите. Если подобно волчице или суке женщина кормит молоком свой плод, это объясняется секрецией, которую диктует природа и которая необходима для ее здоровья; если она бывает для нас полезной в некоторых случаях, так это объясняется скорее темпераментом, нежели добродетельностью, скорее гордыней или самолюбием. Не будем удивляться таким причинам: слабость ее органов, которая делает ее особенно чувствительной к малодушному чувству жалости, машинально и без всяких на то оснований заставляет женщину жалеть окружающих и утешать их горести, и в силу своей природной подлости она заботится о мужчине, так как чувствует нутром, что рано или поздно он ей пригодится. Но в этом нет никакой добродетельности, никакого бескорыстия — напротив, я вижу в ее поведении личную заинтересованность и машинальность. Вопиющей глупостью было бы считать добродетелями ее нужды и потребности и искать мотивы ее прекрасных поступков, которые нас ослепляют, в каких-то иных качествах, а не в ее дебильности и страхе, так почему я, хотя и имеющий несчастье жить среди народа, недостаточно умного, чтобы проникнуться такими великими принципами и отказаться от самого нелепого из предрассудков, — почему я должен лишать себя прав в отношении этого пола, которые мне предоставила природа? Зачем я буду отказываться от удовольствий, вытекающих из этих прав? Нет, друзья мои, это совершенно неправильно: я буду скрывать свое поведение, если это необходимо, но тайком все равно сброшу с себя абсурдные цепи, в которые заковали меня человеческие законы, и буду обращаться со своей женой так, как мне заблагорассудится, как диктуют мне законы вселенной, которые я нахожу в собственном сердце и в природе.

— Знаете, дядюшка, — заметил Брессак, который в продолжении этой речи не переставал демонстрировать очаровательному подростку, вторгшись в его зад, насколько он одобряет максимы относительного женского пола, излагаемые Жернандом, — знаете, милый дядя, теперь я окончательно уверен, что исправить вас невозможно.

— Вот почему я никому не советовал бы браться за это дело, — отвечал граф. — Когда дерево старое, нельзя его гнуть, в моем возрасте, можно сделать еще несколько шагов по дороге порока, но невозможно ступить на путь добра. Впрочем, мои принципы и вкусы составляют мое счастье, с самого детства они всегда служили единственным основанием моего поведения и моих поступков, может быть, я пойду еще дальше — я чувствую, что это возможно, — но свернуть не смогу. Меня слишком ужасают предрассудки людей, я слишком искренне ненавижу их цивилизацию, их добродетели и ихних богов, чтобы пожертвовать ради этого своими принципами.

— Господа, вставила слово неистовая мадам д'Эстерваль, — вы презираете мой пол, но мои убеждения ставят меня слишком высоко над его слабостью, чтобы я взяла на себя неблагодарную задачу защищать его. Вы видите перед собой странное существо, которое, как вы успели заметить, имеет больше общего с вашим полом, нежели с женщинами, и в этом вы могли убедиться по тому, с какой энергией я предавалась удовольствию мучить мадам де Жернанд. Поэтому я хочу заявить, что всегда желала быть мужчиной в том смысле, в каком дело касается ваших вкусов и страстей.

— А я, — осмелилась вмешаться в разговор стойкая Жюстина, — я буду всегда бежать от них, как от хищных зверей.

Мы уже сказали, что головы присутствующих, ничуть не успокоенные истязаниями графини, еще сильнее затуманились после этой беседы.

— Почему вы не попробуете утолить ваши страсти на прекрасных мальчиках, которые вас окружают? — спросил хозяина д'Эстерваль?

— Иногда я это делаю, — ответил граф, — но поскольку я люблю молодых людей с такой же страстью, с какой презираю женщин, мне представляется, что только с последними можно давать полную свободу жестокости, но если это вас позабавит, друзья, я ничего не имею против.

— Это меня возбудило бы чрезвычайно, — сказал Брессак, — вот уже час, как мой инструмент гуляет в потрохах одного из ваших наперсников, которого я бы с огромным удовольствием подвергнул всевозможным мучениям.

С этими словами Брессак так немилосердно сдавил яички ганимеда, что мальчик, которому было не более четырнадцати, испустил жуткий вопль, и из глаз его брызнули слезы.

— Оставьте нам этого сорванца, — сказал подошедший д'Эстерваль, — здесь их столько, что вы не испытаете особенных ощущений, если помучите одного или двух.

— А вы что с ним сделаете? — спросил Жернанд.

— Жертву, разумеется, — сказал Брессак.

— И вы увидите очень жестокую сцену, если не возражаете, — добавил д'Эстерваль.

— Но совершенно необходимо, — заметила Доротея, — чтобы Жюстина и мадам де Жернанд были жрицами при этом жертвоприношении.

— Я согласен, — сказал господин де Жернанд, — если только моя драгоценная женщина получит небольшую дозу страданий, а без этого… Короче, пойдем к ней сейчас же.

— О сударь! — забеспокоилась нежная Жюстина. — Вы подумали о состоянии госпожи?

— Подумал. — И Жернанд отвесил Жюстине увесистую оплеуху. — И ты тоже окажешься в таком же состоянии, если не прекратишь умничать. Запомни, дурочка, — продолжал мясник, — что я позволяю тебе развивать мои идеи, если на то достанет твоего воображения, но под страхом смерти запрещаю даже пытаться охладить мой пыл.

— Пойдем скорее к вашей супруге, дядя, — сказал Брессак, — а я отнесу туда нашу жертву на своем члене.

И распутник, не отходя от насаженного на кол мальчика, действительно доставил его в апартаменты тетки, которая, даже не подозревая о том, что несчастья ее могут удвоиться, предавалась сладостному и спасительному сну, когда появились эти бандиты.

Скроем эти новые оргии от уставших уже глаз нашего читателя, ибо нам предстоит еще поведать немало ужасов, заметим лишь, что то была кровавая сцена, что графине и Жюстине пришлось также послужить мишенями жестокости и что маленький очаровательный ганимед скончался через четыре часа, потеряв всю свою кровь[53].

«Куда я попала? — спрашивала себя Жюстина спустя две недели. — какую услугу оказал мне Брессак, приведя меня в этот дом? Чудовище! Он прекрасно знал, что увеличивает мои несчастья, иначе не стал бы делать этого. Вот так, раздираемая угрызениями совести оттого, что ей приходится жить в лоне порока, и отчаянием оттого, что она не может вырвать из него свою хозяйку, бедная девушка мучилась и напрягала весь свой ум, пытаясь найти какой-нибудь выход, и ничего не находила, чтобы избавить и себя и графиню от стольких злоключений и несчастий.

— Ах, Жюстина, ты еще увидишь новых гостей в этом замке, — сказала ей однажды мадам де Жернанд, которая наконец поняла, что добрая служанка достойна ее доверия.

— Кого же, мадам?

— Господина де Верней, еще одного дядю Брессака, твоего мучителя, брата моего мужа; он приезжает сюда два раза в год вместе с женой, сыном и дочерью.

— Тем лучше, мадам, — ответила простодушная Жюстина, — по крайней мере вас оставят в покое на это время.

— В покое? Ах, милая девочка, да меня будут истязать в тысячу раз сильнее! Эти визиты приносят мне неисчислимые страдания, все мои беды возрастают многократно, и в это время нет на свете человека, который мучился бы более жестоко, чем я. — Послушай меня, Жюстина, я открою твоим глазам жуткие тайны, которые подвергнут тебя в дрожь.

Господин де Верней, дорогая, более распутен, чем его брат, более необуздан, бесстыден и жесток; это сущий зверь, который не знает предела своим диким страстям и который, на мой взгляд, уничтожил бы весь мир, если бы счел это полезным для своих мерзких удовольствий. Ему сорок пять лет, как ты понимаешь, он младше брата, не так огромен, как он, но более злобен, силен и выглядит еще ужаснее… Это настоящий сатир, да, Жюстина, жестокий сатир во всех смыслах… Все, что ты видела гнусного, девочка, доведено в нем до гигантских размеров: как будто природа хотела компенсировать то, чего она не додала его брату; помимо всего, он ненасытен и может замучить до смерти десяток женщин. Его жена, которой тридцать два года, — одно из самых прекрасных созданий на свете; у нее длинные каштановые волосы, гибкая роскошная фигура, напоминающая Венеру, чистые и добрые глаза, исполненные неописуемой нежности, красивый рот, крепкое тело ослепительной белизны — одним словом, это образец совершенства. Но ей бы следовало иметь более сильный характер, чтобы выносить, как она делает уже восемнадцать лет, необычные и нечеловеческие прихоти своего отвратительного супруга, который истязает ее ежедневно.

— О мадам, неужели есть на земле существо, более жестокое, чем господин де Жернанд?

— Ты сама увидишь, Жюстина, пока же приготовься к этому ужасному сюрпризу. Дай мне закончить рассказ о людях, которые скоро прибудут. Виктору, сыну господина де Верней, семнадцать лет, он — копия своей матери; невозможно найти юношу, более красивого, деликатного и очаровательного, я знаю только одно существо, способное соперничать с ним в красоте… его сестру Сесилию, ей четырнадцать лет, можно с уверенностью сказать, что сами боги создали ее собственными руками, чтобы дать людям представление о своем могуществе: никогда не встречалось более стройной фигурки, более кроткого и одновременно выразительного личика, более красивых волос и зубов, короче говоря, не будь ее матери, Сесилия считалась бы самым прекрасным украшением нашего мира. Так вот, Жюстина, и эти женщина и двое ее прекрасных детей, рожденных ею от супруга, каждый день служат жертвами жестокой похоти этого монстра… Впрочем, наверное, меньше страдает Виктор, так как яд отцовского примера уж изъявил его душу.

— О небо! Вы меня пугаете… Чтобы отец развращал своих детей… Но стоит ли удивляться таким ужасам мне, — продолжала Жюстина, — мне, которая видела их предостаточно!

— Но эти должны превзойти все, что ты видела. Этот злодей не довольствуется простым кровосмешением, он позволяет себе чудовищные вещи…

— Что же он делает?

— Он выбирает очаровательнейших детей обоего пола из самых богатых и знатных семейств и бросает их в жертву своей похоти. Ему помогают в этом ловкость и деньги, и он настолько требователен в отношении возраста, что если предлагаемый ему предмет хотя бы на один месяц старше семи лет, он его тут же отвергает; ты сама понимаешь, Жюстина, что творит это чудовище с бедными детьми. Более половины расстаются с жизнью, и эти трагические последствия питают ненасытное сластолюбие злодея: я слышала, что он не может дойти до кульминации, не будучи уверенным в том, что его гигантские мужские принадлежности почти наверняка растопчут обреченную розу, которая разжигает его сладострастную ярость. Он в два раза богаче своего брата благодаря очень выгодному браку, который он заключил, путешествуя в дальних странах, и сомнительным делам, которые принесли ему кучу золота, поэтому может тратить на свои ужасные утехи неисчислимые средства. Для него ищут жертв во всех провинциях и тайком доставляют их в фамильный замок Верней, расположенный в десяти лье отсюда, где он живет много лет. Обыкновенно он привозит с собой некоторых из этих несчастных детей, и ты увидишь, Жюстина, существовал ли когда-нибудь более ужасный злодей.

Наша сострадательная сирота, придя в ужас от всего услышанного, как и следовало ожидать, на следующий же день обратилась к маркизу де Брессаку.

— Сударь, — встревоженно заговорила она, — я случайно узнала, что моей бедной госпоже грозит большая беда; вы в курсе предстоящего события и можете ли его предупредить?

— Я знаю об этом, — спокойно ответил Брессак, — речь идет о моем дяде, таком же брате моей матери, как Жернанд, которого я не видел ни разу, но много наслышан о его любезности и уме.

— О сударь, эти умные мужчины гораздо опаснее, чем остальные… Они красиво рассуждают о своих извращениях и предаются им без угрызений совести, с ними невозможно иметь дело… Вас соберется четверо злодеев в этом замке, четверо самых отъявленных злодеев, и я представляю, что здесь будет твориться.

— Очень на это надеюсь, — подтвердил Брессак. — Нет ничего сладостнее, чем встретиться с друзьями, которые имеют столько общего с вами: можно поведать им свои мысли, свои желания, которые еще сильнее разгораются от того, что вы узнаете нового для себя, можно соперничать друг с другом в изощренности, вдохновлять друг друга, и результаты таких встреч восхитительны.

— Они будут фатальными для моей бедной госпожи.

— Подумай, Жюстина, что для тебя это ничтожество? Когда ты перестанешь быть игрушкой твоего глупого сердца? А если вдруг окажется, что моей тетке будет грозить серьезная опасность, уж не собираешься ли ты, как это было в случае с моей матерью, рисковать своей жизнью ради нее? Полноте, девочка, откажись по доброй воле от своего добролюбия, вернее от своей глупости, которая так часто тебя подводила! Будь эгоистичной и, следовательно, мудрой, заботься только о себе, прекрати умножать без конца свои горести, взваливая на свои плечи чужие беды. Что значит для тебя жизнь или смерть женщины, к которой тебя поставили в услужение? Что вас объединяет? Неужели ты настолько простодушна, что придумываешь всякие призрачные узы, которые всегда приводят тебя к несчастью? Погаси свою душу, Жюстина, бери пример с нас, постарайся обратить в удовольствие все, что тревожит твое сердце. Когда ты, подобно нам, достигнешь вершин стоицизма, ты почувствуешь, как из этой апатии рождаются тысячи неведомых наслаждений, бесконечно более восхитительных, нежели те, которые ты находила в своей чудовищно нелепой чувствительности. Неужели ты думаешь, что в детстве я не имел такого же сердца, как у тебя? Но я раздавил его порывы и в обретенной таким образом сладострастной твердости нашел источник множества новых удовольствий, ради которых стоило отказаться от прежних заблуждений.

— Ах, сударь, я знаю, до чего доходят люди, заглушившие в себе голос совести.

— Это-как раз то, что тебе нужно: только так можно познать истинное наслаждение, я сам стал счастливым человеком лишь тогда, когда научился хладнокровно творить любые злодеяния. Пока моя душа, пребывая в пеленках, понемногу прислушивалась к тому властному голосу, который ныне звучит во мне, я тоже страдал от ее неуместных движений, и ее часто волновали глупые угрызения. Но я боролся, я построил принципы из своих заблуждений и только после этого узнал счастье. Из своей души можно сделать все, что угодно: рычаги философии подвигают ее к нужному состоянию, и то, что внушало нам ужас в детстве, в зрелом возрасте становится объектом наивысших удовольствий.

— Как, сударь! Вы хотите уверить меня, что никогда не раскаиваетесь в ужасном убийстве собственной матери, которое совершили на моих глазах?

— Имей я десять матерей, я бы всех их уничтожил таким же образом. Нет, Жюстина, то преступление — еще не предел возможностей моей души: требуется много других, более выдающихся, чтобы вознести ее на должную высоту. А теперь насчет твоих опасений: не вздумай сообщить их Жернанду, его гранитное сердце глухо к порывам чувствительности, и ты можешь жестоко поплатиться. Когда приедет Верней, будь с ним умницей — нежной, предупредительной, покорной, — спрячь подальше твои глупые порывы. Я представлю ему тебя в выгодном свете, и, быть может, это знакомство будет тебе полезным.

В этот момент к Брессаку вошли четверо юношей и положили конец беседе, которая была не по вкусу Жюстине, и девушка с облегчением вздохнула, когда ее прервали.

— Останься, если хочешь, предложил Брессак, принимаясь целовать педерастов и стаскивать с них панталоны, — хотя ты и женщина, ты не мешаешь моим утехам и можешь даже принять в них участие…

Но строгонравная Жюстина, которая никогда не участвовала в подобных мерзостях, если ее к тому не принуждали, удалилась, вздыхая и думая про себя: «Великий Боже, до чего может дойти человек, попавший в рабство своим страстям! Даже в нубийских лесах вряд ли есть звери, более жестокие». Она, опечаленная, возвратилась к хозяйке сообщить о ничтожных результатах переговоров, которые она считала своим непременным долгом предпринять, как вдруг одна из служанок пришла сказать, что ее требует к себе господин де Жернанд.

— Жюстина, — начал мрачный владелец замка, — почему ты не предупредила меня, что в доме творится неладное?

— Я вас не понимаю, сударь.

— Ну, так я тебе объясню, — сказал Жернанд, не изменяя выражения на каменном лице. — Дело в том, что Доротея без ума от моей жены и только что просила позволения провести нынче же утром несколько часов в обществе графини. Я дал согласие, но хочу увидеть эту сцену. Ты спрячешь меня в кабинете, который находится за той стеной, возле которой стоит оттоманка графини, чтобы я мог через тайное окошко посмотреть, что будет творить с моей целомудренной супругой эта мерзкая лесбиянка.

— Выходит, вы уже не раз пользовались таким способом?

— Еще бы! Я делаю это каждый день: я прячусь там же, чтобы послушать, как жалуется на меня графиня, и получить от этого удовольствие.

Наша героиня, которая на этот раз благоразумно решила не перечить, зашла с Жернандом в указанную комнату, а ничего не подозревавшая Доротея отправилась к мадам де Жернанд, которую очень удивил этот визит.

Мадам д'Эстерваль, властная, высокомерная, не менее жестокая, чем ее супруг, и получившая полную свободу действий, как и следовало ожидать, не стала церемониться и разыгрывать из себя влюбленную. Ее сопровождала одна из старых служанок, имевшая задание заставить несчастную хозяйку дома сделать все, что потребует от нее эта современная Мессалина. О сопротивлении не могло быть и речи: измученная уже жертва могла противопоставить наглости только свои слезы и свои прелести. Невозможно представить себе ярость мадам д'Эстерваль, и трудно описать ее безумное поведение. Забыв совершенно о своей женской сущности, гордая лесбиянка без малейшего стыда вытворяла все, чему предаются сладострастные мужчины: это была уже не Сафо в объятиях Дамофилы — то был Нерон, истязающий Тигеллина. Все мужские извращения, все мужские страсти, все мыслимые пороки самого жестокого сладострастия мужчин сосредоточились в этом вместилище мерзости и развращенности; не осталось ничего, чего бы она не употребила, чтобы утолить свою противоестественную похоть, и эта сцена измучила бедную хозяйку Жюстины так, как никогда не терзал ее жестокий супруг.

— Ух ты, черт меня побери, — бормотал Жернанд, все крепче прижимая лицо Жюстины к своим чреслам, — как это восхитительно, я никогда не видел ничего, столь возбуждающего. Как мне нравится Доротея в пылу ярости, будь у меня такая жена, я бы ни за что не сделал ее своей жертвой… Соси, соси сильнее, Жюстина! Пусть моя сперма брызнет одновременно с соками этой блудницы.

Но желания графа, слишком возбужденного, чтобы удовлетвориться так и не нашли выхода, а мадам д'Эстерваль насытилась, прежде чем дошел до кульминации тайный соглядатай ее забав. Утолив предмет своего наслаждения, она бросила на него презрительный взгляд, она осыпала его оскорблениями и несколько раз повторила, что граф слишком милосерден, не уничтожив жену до сих пор; под конец она снова осквернила прелести, которые совсем недавно опьяняли ее, жестоко избив несчастную женщину, и вышла, заявив, что даст ее супругу совет как можно скорее принять самые решительные меры в отношении столь презренной жены.

Как только Доротея покинула комнату мадам Жернанд, туда вошли хозяин и Жюстина; сделав вид, будто застал жену врасплох, граф обрушил на несчастную всевозможные оскорбления и угрозы. Та защищалась, как могла.

— Эту женщину привела одна из ваших служанок, — говорила, обливаясь слезами, графиня, — она сказала, что вы разрешили, и я не могла противиться…

Но Жернанд, который искал только повод для того, чтобы потешить свою насквозь порочную душу, незамедлительно приговорил жену к кровопусканию и, подогретый предварительными эпизодами, в одно мгновение сделал надрезы на руках и на нижних губках. На этот раз он обошелся без мужчин — ему было достаточно Жюстины, и несчастная девушка выдохлась, лаская его. Жесткое животное умело контролировало свою сперму, и она вырвалась наружу, только когда его жена потеряла сознание; этот сеанс был одним из самых чудовищных и жестоких, какие видела Жюстина.

Не успел распутник вернуться к себе, как во дворе послышался шум подъехавших экипажей. Это были господин де Верней и его семейство. Господин де Жернанд тотчас сообщил об этом своей супруге. Но в каком состоянии — о справедливое небо! — пребывала она, когда узнала об этой катастрофе! Одновременно Жюстину предупредили, чтобы она шла встречать гостей.