Голос призрака

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

В день моего семнадцатилетия матушка дала званый обед в честь этого события. К тому времени я уже три года жила в Эверсли. Не думала я, покидая замок моего деда, что никогда уже не увижу его. Конечно, мне было известно, что во Франции очень неспокойно. Даже такая юная и несведущая в житейских делах девушка, как я, не могла не знать этого, тем более что моя родная бабка погибла, растерзанная толпой разъяренной черни. Это произвело ужасное впечатление на всех моих близких.

После этой трагедии моя мать, брат Шарло и я покинули наш дом в Турвиле и переселились в замок Обинье к деду, чтобы поддержать его и утешить в горе. Мы захватили с собой подругу матери Лизетту и ее сына Луи-Шарля.

Я любила Обинье, а мой дедушка, несмотря на печаль, все еще был блестящим кавалером, совсем не похожим на того мужчину, каким я его знавала прежде, до смерти бабушки.

Да, не было ни единого человека, кто не сознавал бы подспудно зреющей угрозы, она ощущалась везде: на улицах, на проселках, в самом замке.

И тогда наша мать увезла нас — меня, Шарля и Луи-Шарля — в Англию, навестить родичей, где оказалась совсем другая жизнь. Мне было в то время четырнадцать лет, и, очень быстро привыкнув к новой обстановке, я почувствовала, что это — мой родной дом. Я знала, что и моя матушка чувствует то же. Но у нее это, конечно, объяснялось тем, что ее детство прошло в Эверсли.

Здесь вас охватывало ощущение мира и покоя; трудно было понять, откуда оно исходило, потому что эту семью никак нельзя было назвать ни мирной, ни спокойной. Да и любую другую семью, будь ее членом Дикон Френшоу. Дикон чем-то напоминал мне моего деда. Он был одним из тех сильных и властных мужчин, которые невольно внушают почтительный страх. Есть люди, которым не нужно стараться завоевывать уважение, оно дается им без труда, может быть потому, что они считают это само собой разумеющимся. Он был высок ростом, по-настоящему красив, но главное, что производило впечатление, — это исходящее от него ощущение могучей силы. Я думаю, что мы все это чувствовали, причем некоторые с возмущением, как, например, мой брат Шарло. Несколько раз мне даже почудилось, что и родной сын Дикона, Джонатан, таил обиду на отца.

Итак, весь июнь мы катались верхом, гуляли, беседовали, причем матушка проводила много времени с Диконом, между тем как я была в восторге от общества его сыновей, Дэвида и Джонатана, которые оба оказывали мне внимание и добродушно подсмеивались над моим ломаным английским. Сабрина, мать Дикона, смотрела на нас благосклонно, потому что Дикону нравилось присутствие моей матери, а малейший каприз Дикона был законом для Сабрины.

Ей в то время перевалило за семьдесят, но она выглядела моложе своих лет. Для нее великим смыслом существования было предвосхищение и исполнение всех желаний сына.

Мы все ясно понимали уже тогда, что Дикон хотел, чтобы моя матушка осталась с ним навсегда. Вряд ли когда-либо двое людей испытывали более сильное влечение друг к другу, чем эта пара. Мне они казались очень пожилыми, и я не переставала удивляться, что двое таких, давно достигших зрелого возраста людей, могли вести себя, как молодые пылкие любовники, и, что всего поразительнее, так поступала моя родная мать!

Я помню время, когда еще был жив мой отец. С ним матушка держалась иначе; и, мне думается, она не очень сильно горевала, когда он уехал сражаться на стороне американских колонистов. Больше мы его не видели: он погиб в бою, и вскоре после того мы навсегда покинули Турвиль и стали жить с дедушкой в замке Обинье.

А потом мы поехали в гости в Англию, и это был настоящий праздник для нас. Мать ни за что не хотела оставлять моего деда, и он обещал поехать с нами, но в самый последний момент, когда уже было поздно что-либо менять, его здоровье резко ухудшилось, и он побоялся тронуться с места. Мне уже не суждено было увидеть вновь ни его, ни замок…

Я хорошо запомнила тот день, когда матушка получила известие, что дедушка тяжело заболел, и немедленно начала готовиться к возвращению во Францию. После торопливых совещаний она, наконец, решила оставить детей, как она нас называла, на попечение Сабрины и отправилась в путь только в сопровождении одного грума — того, кто привез письмо из Обинье.

Дикон был в то время в Лондоне, и Сабрина пыталась убедить мою мать отложить отъезд, так как знала, что Дикон сильно расстроится, если, вернувшись, не застанет ее. Но матушка была непреклонна.

Когда Дикон вернулся и узнал, что она уехала во Францию, он чуть с ума не сошел и, не теряя времени, ринулся следом за ней. Я не вполне понимала причину его тревоги, пока не услышала разговор между Шарло, Луи-Шарлем и Джонатаном.

— Там сейчас беспорядки, — говорил Шарло, — серьезнейшие беспорядки!

Вот чего боится Дикон.

— Ей ни в коем случае не следовало уезжать, — сказал Луи-Шарль.

— Она поступила правильно, — возразил Шарло. — Мой дедушка, заболев, больше всего на свете хотел увидеть свою дочь. Но она должна была взять меня с собой.

Тут я вмешалась:

— Ну конечно, во Франции ты бы успешно сражался и один победил все эти толпы!

— Что ты в этом понимаешь? — сказал Шарло, метнув в меня испепеляющий взгляд.

— Если бы я понимала только то, что понимаешь ты, было бы печально, ответила я.

Джонатан одобрительно ухмыльнулся. Я постоянно чувствовала, что забавляю и потешаю его. Он частенько сердил меня, но совсем по-другому, вовсе не так, как Шарло со своим презрительным отношением.

— Ты — невежда!

— А ты — самодовольный хвастун!

— Правильно, Клодина, — сказал Джонатан, — не давай себя в обиду! Впрочем, учить тебя этому нет надобности. А ведь она — смутьянка, наша маленькая Клодина, а, Шарло?

— Смутьянка? — переспросила я. — Что значит — смутьянка?

— Я и забыл, что мадемуазель еще не вполне освоила наш язык. Смутьян это тот, Клодина, кто всегда готов посеять смуту, раздоры… и очень энергично добивается этого.

— И ты считаешь, что это относится ко мне?

— Не считаю, а знаю. И вот еще что я скажу вам, мадемуазель: мне это нравится. Мне это очень и очень нравится!

— Интересно, как долго они пробудут во Франции, — продолжал Шарло, не обращая внимания на шутки Джонатана.

— До тех пор, пока дедушке не станет лучше, — сказала я. — И, полагаю, мы вообще скоро уедем обратно.

— Да, ведь так и предполагалось, — сказал Шарло. — Ох, как я хотел бы знать, что там сейчас происходит. Все эти перемены были так увлекательны… в известной степени… но ужасно, что страдают люди. Когда что-то важное происходит в родной стране, чувствуешь потребность быть там, в гуще событий…

Шарло говорил очень серьезно, и я вдруг поняла, что он относится к Эверсли и к нашему пребыванию в Эверсли совсем не так, как я. Для него это место было чужим. Он тосковал по нашему замку, по тому образу жизни, который отличался от уклада в Эверсли. Он был настоящий француз. Французом был наш отец, а Шарло был весь в него.

Что до меня, я походила на матушку. Правда, она родилась тоже от француза, но ее мать, моя бабка, чистокровная англичанка, была уже далеко не первой молодости, когда вышла замуж за моего деда и, став графиней д'Обинье, владелицей замка, повела жизнь французской знатной дамы.

Родственные связи в нашей семье были очень запутанными, и, мне кажется, что многое этим объяснялось.

Никогда не забуду тот день, когда они вернулись домой — матушка и Дикон. Новости из Франции просачивались к нам, и мы понимали, что давно ожидавшаяся революция, наконец, разразилась. Бастилия пала, взятая штурмом, и вся Франция бурлила. Сабрина была вне себя от страха, что ее любимый Дикон будет затянут этим гибельным водоворотом.

Но я ни минуты не сомневалась, что он вынырнет из него победителем. И он вынырнул, и вытащил оттуда мою мать.

Когда они добрались до дома, первым их увидел один из конюхов и заорал:

— Он вернулся! Вернулся!

Сабрина, которая все эти дни в тревожном ожидании не отходила от окна, выбежала во двор, смеясь и плача. Я также вышла и тотчас попала в материнские объятия. Затем появились Шарло и все остальные. Мне показалось, что Шарло был слегка разочарован. Он намеревался сам отправиться во Францию и вызволить оттуда мать и Дикона. Теперь у него не было предлога вернуться на родину.

Пошли расспросы и рассказы. А уж им было что порассказать: как они побывали на волосок от смерти, как мою мать буквально потащили в мэрию и толпа с криками окружила здание, требуя выдать ее на расправу. Ведь всем было известно, что она — дочь одного из родовитейших французских аристократов.

Моя мать пребывала в странном настроении, смеси шока и экзальтации; я считала, что это — нормальное состояние для того, кто едва избежал гибели. Дикон выглядел еще более могучим, чем когда-либо. И какое-то время, пожалуй, мы все разделяли мнение Сабрины о нем. Он был великолепен; только такой мужчина смог въехать в гущу разъяренной толпы и выбраться из нее невредимым и торжествующим.

Для бедного Луи-Шарля было ударом узнать, что его мать стала еще одной жертвой революции. Она никогда не была ему хорошей матерью, и я думаю, что он гораздо больше был привязан к моей матушке; тем не менее, это был удар.

Моя мать поведала много историй — историй, которые могли бы показаться невероятными, если бы не те дикие и ужасные события, которые разыгрывались по ту сторону пролива. Мы услышали новости об Армане, сыне графа д'Обинье, который сидел в Бастилии, между тем как мы сочли его убитым, когда он внезапно исчез. Но он возвратился в Обинье после взятия Бастилии и по сей день обитал в замке вместе со своей сестрой, бедняжкой Софи, получившей тяжкие увечья в катастрофе, разразившейся во время фейерверка по случаю женитьбы короля и потрясшей тогда всю Францию.[1]

Приехав во Францию, матушка нашла своего отца уже в могиле, но события приняли такой оборот, что она сочла это скорее за благе, так как он не вынес бы зрелища разграбления чернью его горячо любимого замка и уничтожения того образа жизни, к которому он привык и который его семья вела столетьями. Не удивительно, что матушку раздирали противоречивые чувства безысходного горя и того радостного возбуждения, почти ликования, которое всегда вселял в нее Дикон. Она была так сильна духом, так прекрасна — одна из самых красивых женщин, каких я знала. Что же странного в том, что Дикон хотел ее? Он всегда хотел иметь все самое лучшее на свете. «И заслуживал того», — говаривала Сабрина. Что до нее, она была счастлива, как никогда. Я уверена, что события во Франции значили для нее очень мало. Она желала, чтобы матушка навсегда осталась в Англии и вышла замуж за Дикона, и желала этого с тех самых пор, как узнала, что мой отец погиб в колониях. Она мечтала об этом страстно, потому что это было то, чего хотел Дикон, а, по ее убеждению, все его желания должны непременно удовлетворяться. И если в результате этих ужасных событий Дикон получил желаемое, она принимала их достаточно хладнокровно.

Итак, моя мать и Дикон поженились.

Теперь это наш дом, — сказала мать, испытующе глядя на меня.

Я всегда была ближе ей, чем Шарло, и знала, о чем она сейчас думает. Я сказала:

— Мне вовсе не хочется возвращаться, мама. Как-то там сейчас, в замке?

Она вздрогнула и повела плечами.

— Тетя Софи… — начала я.

— Я не знаю, что с ней. За нами пришли и увели Лизетту и меня.

А других оставили.

Арман был в плачевном состоянии. Не думаю, что он долго протянет. За Софи присматривает Жанна Фужер. Жанна, кажется, умеет ладить с толпой. Она показала им бедное изуродованное лицо Софи.

Это утихомирило их.

Они оставили ее в покое. А Лизетта…

Лизетта выбросилась с балкона мэрии прямо в толпу… и они растерзали ее…

— Не вспоминай об этом, — сказала я. — Слава Богу, Дикон сумел привезти тебя домой.

— Да… Дикон, — проговорила она, и свет, озаривший ее лицо, не оставлял сомнений насчет ее чувства к нему.

Я прижалась к матери.

— Какое счастье, что ты снова здесь! Если бы ты не вернулась, я уже никогда не была бы счастливой.

Некоторое время мы сидели молча, затем она спросила:

— Ты не будешь тосковать о Франции, Клодина?

— Мысль о возвращении мне ненавистна, — искренне ответила я. — Дедушки там уже нет. И все стало другим… Для меня Францией был дедушка.

Она кивнула.

— Да, я тоже не хочу возвращаться.

Для нас с тобой начинается новая жизнь!

— С Диконом ты будешь счастлива, — сказала я. — Это то, чего ты всегда хотела… даже когда…

Я чуть было не сказала: «даже когда был жив мой отец», но вовремя остановилась. Однако матушка поняла, что я имела в виду, и это была истинная правда. Для нее всегда существовал только Дикон. Что ж, теперь она его получила.

Когда они поженились, от матушки как бы отлетела ее прежняя меланхолия. Она казалась такой молодой, лишь несколькими годами старше меня… а Дикон разгуливал, источая тихое торжество.

Я думала: «Ну, теперь, как в сказке: „И они стали жить-поживать, долго и счастливо“».

Но разве в жизни так бывает?

Я освоилась очень быстро и скоро стала чувствовать себя так, как будто всю жизнь провела в Эверсли. Я любила сам дом. Мне он казался более уютным, чем дом отца или даже дедушкин замок.

Каждый раз, возвращаясь с прогулки и подходя к нему, я испытывала приятное волнение. Он был частично скрыт окружающей его высокой стеной, и мне доставляло огромное удовольствие различать издалека остроконечные верхушки крыш, видневшиеся над нею. Меня охватывало радостное чувство возвращения домой, когда я въезжала во двор через широко распахнутые ворота. Как многие другие большие дома, построенные в Англии в тот период, он был выстроен в Елизаветинском стиле, в виде буквы «Е», в честь королевы, так что в центре находился огромный главный холл, от которого в обе стороны отходили флигели. Мне нравились стены из грубо обтесанного камня, увешанные доспехами, теми самыми, которые носили мои предки; и я часами изучала фамильное древо, изображенное над огромным камином, к которому каждое поколение добавляло новые ветви. Мне нравилось галопом мчаться по зеленым лугам или пускать лошадей шагом по узким сельским тропинкам. Иногда мы выезжали к морю — оно было недалеко от Эверсли — но тогда я не могла не думать, глядя на водную ширь, о моем дедушке, который «вовремя умер», и гадать о том, что происходит с несчастным Арманом и бедной изуродованной тетей Софи, погруженной в неизлечимую меланхолию. Поэтому я не часто ездила к морю. Но я была уверена, что Шарло бывал там часто.

Однажды мы были на берегу вместе, и я заметила бессильную тоску в его глазах, обращенных в сторону Франции.

Вообще, в нашей семье существовали подводные течения различных эмоций и настроений, на которые я не обращала особого внимания, потому, что была поглощена собственными переживаниями. Для меня наняли гувернантку, и я занималась с ней — главным образом английским языком. Мне кажется, это была идея Дикона, который желал, чтобы я, как он выразился, «говорила, как следует», что означало, что я должна избавиться от французского акцента. У меня сложилось впечатление, что Дикон возненавидел все французское из-за того, что матушка в свое время вышла замуж за Шарля де Турвиля. Нельзя сказать, что Дикон полностью подчинил себе мою мать; она была не из тех натур, что позволяют властвовать над собой. Они пререкались между собой, но так, что это, собственно, был разговор влюбленных; и оба не выносили, если хоть на миг теряли друг друга из виду.

Шарло это не нравилось. Впрочем, имелось очень много вещей, которые не нравились Шарло.

Меня гораздо больше занимали Джонатан и Дэвид, потому что оба они проявляли ко мне особый интерес. Дэвид, мягкий, спокойный, приверженный наукам, любил беседовать со мною и много рассказывал об истории Англии. Он с улыбкой поправлял мои ошибки, если я не правильно произносила слово или не так строила фразу. Не менее явные знаки внимания, которые оказывал мне Джонатан, были совсем иного рода. Например, его вечные шуточки и подначки. И потом, он постоянно обнимал меня за плечи или талию с покровительственно-собственническим видом. Он любил ездить со мной верхом; мы часами мчались галопом вдоль берега или по лугам, и я все пыталась обогнать его, а он был полон решимости не допустить этого. Но мои попытки его веселили. Он постоянно старался продемонстрировать свою силу и ловкость. Мне пришло в голову, что отец Джонатана в его возрасте был, наверно, таким же.

Сложилась интересная для меня ситуация. Отношение братьев возвышало меня в собственных глазах, и это мне было очень приятно, тем более, что Шарло по-прежнему принимал позу «большого брата» и смотрел на меня сверху вниз, а Луи-Шарль, хотя и был немного старше Шарло, смотрел на него снизу вверх и в своем поведении полностью подражал ему.

Когда мне исполнилось пятнадцать — это случилось приблизительно через год после моего прибытия в Эверсли — моя матушка имела со мной серьезный разговор.

Она дала мне понять, что беспокоится за меня.

— Ты становишься взрослой, Клодина, — сказала она.

Что ж, я ничего не имела против этого. Как почти все подростки, я страстно стремилась вырваться из оков детства и начать жить свободно и независимо.

Может быть, жизнь в этом доме можно было сравнить с обитанием в атмосфере теплицы. Для меня не было секретом то пылкое взаимопритяжение, которое существовало между моей матерью и ее вторым мужем. Нельзя было жить рядом с ними и не быть постоянно свидетелем того, какое мощное воздействие один человек может оказывать на другого. Что мой отчим был мужчиной, наделенным огромными жизненными силами, я была уверена, и о том, что он пробудил в моей матери те же могучие инстинкты, я подсознательно догадывалась даже тогда, хотя и поняла это много позже. Мой отец, которого я смутно помнила, был типичным французским дворянином того времени. До женитьбы у него, несомненно, были многочисленные любовные связи, и впоследствии я получила этому подтверждение. Но узы, связывавшие мою мать и отчима, были совсем иными.

Матушка бдительно следила за мною и, поскольку сама все яснее осознавала силу физического влечения, несомненно, видела и то, что назревало вокруг меня.

Пригласив меня прогуляться в саду, где мы уселись в обвитой зеленью беседке, она начала разговор:

— Да, Клодина, тебе уже пятнадцать. Как летит время! Как я уже сказала, ты становишься взрослой… и очень быстро.

Конечно, не для того же она уединилась со мной в беседке, чтобы сообщить такой очевидный факт. Я с нетерпением ждала продолжения.

— Ты выглядишь старше своих лет… и живешь в доме, полном мужчин… ты выросла вместе с ними… Как бы мне хотелось иметь еще одну дочь!

Она сказала это с опечаленным видом. Я думаю, матушка грустила из-за того, что ее великая страсть, которую она делила с Диконом, до сих пор оставалась бесплодной. Мне это тоже казалось странным. Я ожидала, что они не замедлят обзавестись целым выводком сыновей… здоровых, крепких сыновей, таких, как сам Дикон… или Джонатан.

— По мере того как ты становишься старше… они начнут сознавать, что ты превращаешься в привлекательную женщину. Это может стать опасным.

Я почувствовала смущение. Может быть, она заметила, что Джонатан постоянно пытается оказаться наедине со мной? Не увидела ли она, как он следил за мной глазами, горевшими, как языки голубого пламени?

И тут она удивила меня:

— Я должна поговорить с тобой о Луи-Шарле.

— О Луи-Шарле? — озадаченно переспросила я. Луи-Шарль никогда не занимал моих мыслей.

Она продолжала, медленно и с трудом подбирая слова, потому что, по-моему, говорить о первом муже было для нее мучительно.

— Твой отец был… большой поклонник женщин. Я улыбнулась ей:

— Но в этом, кажется, нет ничего необычного. Она ответила улыбкой и продолжала:

— И к тому же во Франции в ходу несколько иной моральный кодекс. Для чего я это говорю? Я хочу, чтобы ты знала, что твой отец является также отцом Луи-Шарля. Лизетта и он одно время были любовниками, и Луи-Шарль плод их связи.

Я изумленно посмотрела на нее.

— Так вот почему он рос и воспитывался у нас!

— Не совсем так. Лизетта вышла замуж за одного фермера, и, когда того убили, — опять эта ужасная революция — она поселилась у нас вместе с сыном. Я говорю тебе это, чтобы ты имела в виду, что Луи-Шарль — твой единокровный брат.

Во мне забрезжила догадка. Она опасалась возможности любовного романа между мной и Луи-Шарлем. Запинаясь, она продолжала:

— Так что видишь, ты и Луи-Шарль никогда не могли бы…

— Милая мама! — вскричала я. — В любом случае такой опасности не существует. Я никогда не соглашусь выйти замуж за человека, который смотрит на меня сверху вниз. Он научился этому у Шарло, он во всем подражает Шарло!

— Ну, ну, это просто братские чувства, — быстро проговорила она. — На самом деле Шарло очень к тебе привязан.

Мне стало легче на душе: я-то думала, что она собиралась говорить о Джонатане. Но чувство облегчения длилось недолго, ибо матушка немедленно продолжила:

— И вот еще Джонатан и Дэвид. В семье, состоящей главным образом из молодых мужчин… и среди них одна молодая девушка… обязательно возникнут осложнения. Мне кажется, и Дэвид, и Джонатан очень увлечены тобою, и, хотя их отец стал моим мужем, между вами нет кровного родства…

Я вспыхнула, и мое смущение, казалось, ответило на ее вопрос.

— Джонатан так похож на своего отца… Я знала Дикона еще в возрасте Джонатана. А я была моложе, чем ты сейчас, и уже тогда любила его. Я бы вышла за него, но моя мать воспротивилась. У нее были свои причины… Может быть, она была и права — в то время… Кто знает? Но это все в прошлом. Нас сейчас волнует будущее. — Она нахмурила брови. — Видишь ли, они не просто братья, а близнецы. Говорят, близнецы очень близки друг другу. Можешь ты сказать, что Джонатан и Дэвид близки?

— Я бы сказала, что они далеки друг от друга, как два полюса.

— Ты права. Дэвид такой вдумчивый, такой серьезный. Он очень умен, я знаю. Джонатан тоже умен., но совсем по-другому. О, он так похож на своего отца, Клодина! Я думаю, оба брата все больше увлекаются тобою, и это создаст вскоре сложную ситуацию. Ты растешь так быстро. Дорогое дитя, помни, всегда, что я — здесь, рядом, если надо поговорить… поделиться…

— Но я знаю, матушка, что вы всегда со мной! Я чувствовала, что ей хотелось сказать еще многое, но она не была уверена, смогу ли я понять ее. Как большинство родителей, она все еще видела во мне ребенка, и ей было трудно изменить это привычное представление.

В сущности, она предупреждала меня о грозящей опасности.

Жизнь в Эверсли била ключом. Хозяйствование в имении отнюдь не являлось единственным занятием Дикона и его сыновей. Дикон был одним из самых известных и важных лиц на юго-востоке страны; и у него было много интересов в Лондоне.

Дэвид любил дом и имение, поэтому Дикон мудро предоставил ему это поле деятельности. Дэвид часами просиживал в библиотеке, которую он значительно пополнил. У него были друзья, наезжавшие к нему из Лондона и иногда гостившие у нас по несколько дней. Все они были очень образованы и начитаны, и, как только кончался обед, Дэвид вел их в библиотеку, где они засиживались за полночь, попивая портвейн и толкуя о материях непонятных и неинтересных для Джонатана и его отца.

Я любила прислушиваться к их разговору за обедом, и, если вмешивалась в него или пыталась вмешаться, Дэвид приходил в восхищение и всячески поощрял меня высказать свое мнение. Он часто показывал мне редкие книги, карты и рисунки, изображавшие не только Эверсли и окрестности, но и различные части страны. Он интересовался археологией и немного посвятил меня в эту науку, показывая и рассказывая, что было найдено при раскопках и как картины древней жизни могут быть восстановлены с помощью изучения найденных вещей. Дэвид был страстным любителем истории, и я могла слушать его часами. Он давал мне читать книги, и потом мы обсуждали их, иногда гуляя в саду, иногда во время поездок верхом.

Время от времени мы останавливались подкрепиться в каком-нибудь старинном трактире, и я замечала, как сильно Дэвид нравился людям. Они относились к нему почтительно, но я быстро поняла, что это было уважение совсем иного рода, чем то, которое они оказывали Дикону или Джонатану. Те требовали его — не словесно, конечно, но всем своим видом превосходства. Дэвид был другим: он был добр и мягок в обращении, и дань уважения отдавалась ему потому, что люди отзывались на его доброту и кротость и хотели, чтобы он знал это.

Общение с Дэвидом доставляло мне огромное удовольствие. Он будил во мне интерес к самым разнообразным вещам, и те предметы, которые могли показаться скучными, становились увлекательными, когда он их мне объяснял. Я не могла не видеть, что он продвигает вперед мое образование куда быстрее, чем это делает моя гувернантка; у меня даже стал исчезать мой французский акцент, проявляясь теперь лишь изредка. Я все больше привязывалась к Дэвиду.

Иногда у меня появлялось желание, чтобы Джонатана, вносившего в мою жизнь такую сумятицу, вовсе не было на свете.

Два брата были почти во всем диаметрально противоположны. Они и внешне отличались друг от друга, что было довольно странно, так как, если сравнивать черту за чертой, они были одинаковы. Но совершенно различные характеры братьев наложили свой отпечаток на их лица и сводили на нет это сходство.

Джонатан был не тот человек, чтобы осесть в поместье и заниматься сельским хозяйством. Он вел какие-то дела в Лондоне. Я знала, что одной из сфер его деятельности было банковское дело. Мой отчим, богатый и влиятельный, имел очень разносторонние интересы. Он часто бывал при дворе, и матушка сопровождала его при этом, так как он никуда не уезжал, не взяв ее с собой. Найдя свое счастье так поздно в жизни, они как будто преисполнились решимости не упустить ни одного часа из того времени, что еще могли быть вместе. Таковы же были мои дедушка с бабушкой. Такими, я думала, должны быть, наверно, все идеальные браки — те, в которые вступают люди, зрелые в суждениях и разбирающиеся в поведении мужчин и женщин. Жаркое пламя юности вспыхивает и быстро выгорает; но ровный огонь зрелого возраста, поддерживаемый опытностью и пониманием, может ярко гореть всю жизнь.

Беседы с Дэвидом будоражили и обогащали мой ум; с Джонатаном я испытывала совершенно иные чувства.

Его отношение ко мне изменилось: я ощущала в нем некое нетерпение. Иногда он целовал меня и прижимал к себе, и в его манере обращения сквозил какой-то тайный смысл. Инстинктивно я чувствовала, что это значит. Он хотел заниматься со мной любовью.

У меня могло бы возникнуть романтическое чувство к нему. Я не могла притворяться перед самой собой, что он не пробуждал во мне новые, неизведанные эмоции, которые я не прочь была испытать; но я также знала, что он заигрывает со служанками. Я видела, какими глазами они смотрят на него, и его ответные взгляды. Я слышала, как они шептались, что у него в Лондоне есть любовница, которую он навещал каждый раз, как бывал там, а это случалось частенько.

Такого и следовало ожидать от сына Дикона, и, если бы я была к нему равнодушна, меня это нисколько бы не трогало. Но я думала об этом неотвязно. Иногда, помогая мне сойти с седла (что он проделывал неизменно, хотя я вполне была в состоянии спешиться сама), он прижимал меня к себе и смеялся при этом, и, хотя я быстро выскальзывала из его рук, но меня немного тревожило сознание того, что на самом деле мне хотелось остаться в его объятиях. У меня возникало желание зазывающе улыбнуться ему и позволить делать со мной то, что входило в его намерения, потому что я знала, как сильно мне хотелось испытать это.

В Эверсли висели фамильные портреты — мужчин и женщин, и я часто их рассматривала. Они были двух типов, разумеется, лишь в одном отношении, так как характеры их были совершенно различны и не поддавались точному распределению по категориям; я просто имею в виду, что они разделялись на тех, кто был одержим плотскими желаниями, и кто не был. Я могла это определить по выражению их лиц — чувственных или суровых. Там была одна из прабабок по имени Карлотта, воплощавшая собой первый тип. Судя по всему, она вела весьма красочную, полную приключений жизнь с вожаком якобитской клики. А рядом висел портрет ее сводной сестры, Дамарис, матери Сабрины, которая принадлежала ко второй категории. Моя мать была женщиной, понимающей, что такое страсть, и нуждавшейся в ее постоянном проявлении. Джонатан заставил меня почувствовать, что я была такой же.

Поэтому много раз случалось так, что моя воля ослабевала и я была готова уступить его домоганиям.

Только из-за моего положения в семье он не рискнул вовлечь меня в плотскую связь. Не мог же он обращаться с дочерью своей новой мачехи, как с лондонской подружкой или с одной из служанок в нашей либо соседней усадьбе. Даже он не осмелился бы поступить так. Моя мать пришла бы в ярость и постаралась бы, чтобы и Дикон разъярился. А Джонатан, несмотря на всю свою дерзость, не желал навлекать на себя отцовский неистовый гнев.

Вплоть до моего семнадцатого дня рождения мы продолжали с ним играть в эту дразнящую игру, обрекавшую нас на Танталовы муки. Я часто видела Джонатана во сне — как он приходит в мою спальню и ложится ко мне в постель. Я даже закрывала дверь на замок, когда эти видения становились уж очень яркими. Я всячески старалась не встречаться с ним глазами, когда он позволял себе, по своему обыкновению, маленькие фамильярности, тайный смысл которых я прекрасно понимала. Когда он уезжал в Лондон, я представляла себе, как он навещает свою любовницу, и ощущала бессильный гнев и ревность, пока Дэвид не успокаивал меня рассказами о своих интересных открытиях памятников прошлого. Тогда я была в состоянии забыть о Джонатане, как забывала о Дэвиде в обществе его брата.

Очень хорошо и приятно играть в такие игры, пока тебе нет шестнадцати, но другое дело, когда достигаешь зрелого возраста в семнадцать лет — срока, когда многие девушки считаются созревшими для замужества.

Я начала замечать, что моя мать, полагаю, и Дикон тоже, хотели бы выдать меня либо за Дэвида, либо за Джонатана. Мне было ясно, что матушка предпочитала Дэвида: он был спокойный и серьезный и на его верность можно было положиться. Дикон же считал Дэвида «занудой» и, по-моему, держался того мнения, что такой живой, веселой девушке, как я, гораздо интереснее будет жить с Джонатаном. Впрочем, как и моя мать, он дал бы свое благословене на любой из этих двух вариантов.

Такой брак удержал бы меня около них, и моя матушка, для которой ее бесплодие было единственной ложкой дегтя в бочке меда ее супружеской жизни, могла бы надеяться на рождение внуков под крышей родового гнезда.

— Через пару недель тебе исполнится семнадцать, — сказала мать, разглядывая меня с таким озадаченным видом, будто удивлялась, что девушка стала уже взрослой. Ее глаза затуманились, как всегда, когда она вспоминала о годах, проведенных во Франции. Я знала, что это случалось нередко. Невозможно было жить без воспоминаний. Мы постоянно слышали об ужасных вещах, происходивших там: о том, что король и королева были теперь узниками нового режима, и о страшных унижениях, которым они подвергались. И о том, что лилась кровь на гильотине с ее отвратительной корзиной, в которую одна за другой, с ужасающей методичностью падали отрубленные головы аристократов.

Она также часто думала о бедных тете Софи и Армане и гадала, что могло с ними случиться. Этот вопрос время от времени поднимался за обеденным столом, и Дикон приходил в неистовство по этому поводу. Между ним и Шарло часто возникали споры, в которые ввязывался и Луи-Шарль. Шарло был серьезной заботой для матери и отчима. Он становился мужчиной и должен был решить, как распорядиться своей жизнью. Дикон был за то, чтобы послать его хозяйствовать вместе с Луи-Шарлем в другом имении, под Клаверингом. Тогда, думал Дикон, они оба не будут путаться под ногами. Но Шарло заявил, что он не собирался быть управляющим английским поместьем. Его воспитывали как будущего хозяина Обинье.

— Принцип управления один и тот же, — возразил Дикон.

— Mon cher Monsieur, — Шарло часто вставлял французские обороты в свою речь, особенно, когда разговаривал с Диконом, — есть большая разница между обширными владениями французского замка и маленькой сельской английской усадьбой.

— Безусловно, разница существует, — сказал Дикон. — Один представляет собой руину… разграбленную толпой мародеров, а другая содержится в безупречном порядке и приносит доход.

Моя мать, как всегда, встала между мужем и сыном. Только лишь потому, что он знал, как эти пререкания расстраивали ее, Дикон прекратил стычку.

Итак:

— Семнадцать, — продолжала матушка разговор со мной. — Мы должны торжественно отметить это событие. Может быть, устроить бал и пригласить в всех соседей, или тебе больше по душе просто позвать близких друзей на праздничный обед?

А потом мы смогли бы съездить в Лондон поразвлечься: посетить театр, походить по модным лавкам…

Я отвечала, что, разумеется, последнее улыбается мне больше, чем бал и соседи. Затем матушка посерьезнела:

— Клодина, ты никогда не задумывалась о… замужестве?

— Мне кажется, почти все в свое время подумывают об этом.

— Нет, серьезно?

— Как можно об этом думать серьезно, если никто еще не просит моей руки?

Она нахмурилась:

— Есть, по крайней мере, двое, кто охотно сделали бы это. Я даже думаю, что они только и ждут наступления этого великого дня — твоего семнадцатилетия. Ты знаешь, кого я имею в виду, и мне известно, что они тебе нравятся оба. Я говорила об этом с Диконом. Мы будем очень счастливы, если дело сладится. Видишь ли, в близнецах есть что-то необыкновенное. Когда-то в нашем роду уже были близнецы — Берсаба и Анжелет — и, знаешь, каждая из них в свой черед вышла замуж за одного и того же человека… Сначала Анжелет, а после ее смерти он женился на Берсабе. Это было еще до того, как семья поселилась в Эверсли. Как раз дочка Берсабы, Арабелла, и вышла за одного из Эверсли. Все это — давняя история: времена Гражданской войны и Реставрации. Но к чему я вдруг вспомнила о ней сейчас? Ах, да… близнецы. Хотя они такие разные — как Берсаба и Анжелет, судя по рассказам, но те влюбились в одного и того же мужчину. Я думаю, это очень похоже на Джонатана и Дэвида.

— Вы хотите сказать, что они оба влюблены в меня?

— Мы с Диконом уверены, что это так. Ты ведь очень привлекательна, Клодина.

— О, я совсем не так красива, как вы, мама!

— Ты очень привлекательна, и совершенно очевидно, что тебе скоро придется сделать выбор. Клодина, скажи мне: который из двух?

— Вам не кажется неприличным выбирать между двумя мужчинами, когда ни тот, ни другой еще не сделали предложения?

— Но это только для моих ушей, Клодина!

— Милая мама, я об этом еще не думала.

— Но ты думала о них?

— Ну… в каком-то смысле, да.

— Дэвид любит тебя всей душой… Его чувство прочно… неизменно…

Он будет очень хорошим супругом, Клодина.

— Вы хотите сказать, что если они оба сделают предложение, то вы бы предпочли, чтобы я выбрала Дэвида?

— Я приму твой выбор. Решать тебе, мое дорогое дитя. Они такие разные! Положение осложняется тем, что, кого бы ты ни выбрала, другой останется здесь же. Это меня крайне тревожит, Клодина. Дикон смеется над моими страхами. У него свои понятия, и я не всегда с ним согласна.

Она улыбнулась каким-то своим воспоминаниям.

— В самом деле, — продолжала она, — я почти никогда не соглашаюсь с ним!

Она произнесла это так, будто несогласие было идеальным состоянием для супружеских отношений.

— Но у меня неспокойно на душе. Я желала бы, чтобы все сложилось иначе.

Но, Клодина… я такая эгоистка! Я не хочу, чтобы ты куда-нибудь уехала…

Я обхватила ее руками и прижала к себе.

— Мы всегда были по-особому привязаны друг к другу, не правда ли? сказала она. — Ты появилась на свет в то время, когда я слегка разочаровалась в браке. О, я любила твоего отца, и у нас бывали чудесные мгновения, но он постоянно мне изменял. Для него это было естественным образом жизни. Ну а меня воспитали совсем в других правилах. Моя мать была англичанкой до мозга костей. Ты для меня стала великим утешением, моя маленькая Клодина! И я хочу, чтобы ты сделала правильный выбор.

Ты еще так молода. Поговори со мной. Расскажи мне. Поделись со мной своими мыслями.

Я была растеряна. Конечно, до этого момента я еще не задумывалась над необходимостью сделать выбор. Но я понимала, что она имеет в виду: растущая серьезность Дэвида и явное удовольствие, которое он находил в общении со мной, и, с другой стороны, нетерпеливые выходки Джонатана. Да, мне стало ясно, что время неопределенности, колебаний подходило к концу.

Я была рада, что матушка помогла мне это понять.

Я сказала ей:

— Не хочу выбирать. Пусть все остается, как есть. Мне так нравится. Я люблю быть с Дэвидом. Слушать его очень интересно. Я не знаю никого, кто мог бы говорить так же увлекательно, как он. О, я знаю, что в компании он довольно молчалив, но когда мы одни… Она нежно улыбнулась мне и сказала:

— Он очень хороший юноша. Он самый лучший из молодых людей…

И это показалось мне знаменательным. Я не могла заставить себя говорить с матушкой о тех чувствах, которые Джонатан будоражил во мне.

Для праздничного вечера мне понадобилось сшить новое платье, и с этой целью ко мне явилась Молли Блэккет, местная портниха, которая проживала в одном из коттеджей, принадлежавших имению.

Она восхищенно ворковала над ярдами голубого и белого атласа, из которого шилось платье. Верхняя юбка была голубая, на фижмах, и, подхваченная на боках, расходилась спереди, открывая белую атласную нижнюю юбку. Корсаж отделывался белыми и голубыми цветочками, вышитыми шелком. Рукава доходили до локтя и заканчивались каскадом воланов из тончайших белых кружев. Этот фасон был введен в моду Марией-Антуанеттой, и когда я увидела его, то не могла не вспомнить о ней, заключенной в тюрьму, ожидающей и, несомненно, жаждущей смерти. И это испортило мне удовольствие от платья.

Молли Блэккет заставляла меня выстаивать часами, пока она ползала на коленях вокруг меня с черной подушечкой, укрепленной на запястье, в которую с какой-то свирепой радостью вкалывала вынутые из платья булавки. При этом она болтала без умолку насчет того, как чудесно я буду выглядеть в новом платье.

— Белое так идет молодым девушкам, а голубое сочетается с цветом ваших глаз.

— Но они совсем другого оттенка, они темно-голубые!

— А, в этом-то вся и штука, мисс Клодина. На этом фоне ваши глаза, знаете ли, покажутся еще более темными, почти синими — по контрасту. О, эти цвета как раз для вас. Боже, как идет время! Я помню, как вы приехали сюда. Кажется, это было только вчера.

— Прошло три года.

— Три года! И подумать только, ваша милая матушка теперь опять с нами. Моя мать хорошо ее помнит. Она шила еще для ее матери.

Это было до того, как та уехала во Францию. А после того моя мать шила для первой миссис Френшоу. Да, все изменилось…

Я стояла и рассеянно слушала ее болтовню. Молли сняла с меня корсаж, чтобы по-новому вшить рукава, так как ей не понравилось, как они сидят, и я осталась в атласной юбке, завязанной на талии, а выше талии — в одной сорочке.

Она разложила корсаж на столе, приговаривая:

— Я это мигом исправлю. Рукава играют очень важную роль, мисс Клодина. Я знаю, как плохо вшитый рукав может испортить все впечатление от платья, как бы ни было прекрасно все остальное…

В этот момент дверь отворилась. Я тихо ахнула, потому что на пороге стоял Джонатан. Не глядя на меня, он сказал:

— А, Молли, хозяйка хочет видеть вас сию минуту. Это очень спешно.

Она в библиотеке.

— О, мистер Джонатан…

Она повернулась ко мне в полном смятении и посмотрела на стол.

— Я только… э-э… управлюсь с мисс Клодиной…

— Госпожа сказала «немедленно», Молли.

Я думаю, это важно.

Она нервно кивнула и с легким смешком выбежала из комнаты. Джонатан обернулся ко мне и окинул меня взглядом, в котором пылало голубое пламя.

— Очаровательна, — сказал он, — совершенно очаровательна! Сплошное великолепие внизу и милая простота наверху!

— Ты выполнил поручение, — сказала я. — Теперь тебе лучше уйти.

— Что? — вскричал он с негодованием. — Ты можешь сейчас просить меня уйти?

Склонившись, он взял меня за плечи и быстро поцеловал в шею.

— Нет, — твердо сказала я.

Он только засмеялся и, стянув вниз с моих плеч вырез сорочки, припал губами к обнажившейся коже.

Я ахнула, и он, подняв голову, насмешливо посмотрел на меня.

— Ты видишь, — сказал он, — этот верх не гармонирует с юбкой, не правда ли?

Я чувствовала себя незащищенной, беспомощной. Сердце у меня колотилось так сильно, что, казалось, он мог услышать его биение.

— Убирайся, — закричала я, — как ты смеешь… входить сюда… когда… когда…

— Клодина, — забормотал он, — малышка Клодина… Я проходил мимо. Я заглянул в щелку и увидел славную Молли с ее булавками и тебя полураздетой… и я должен был войти и сказать тебе, как очаровательно ты выглядишь…

Я попыталась натянуть обратно сорочку на плечи, но он не выпустил ее из своих цепких пальцев, и я не могла увернуться от его рук и губ.

Это привело меня в неистовое возбуждение. Как будто наяву разыгралась одна из моих фантазий, в которых я представляла себе, как он появляется в моей спальне… Но все кончилось очень быстро, так как я услышала шаги Молли Блэккет. Она ворвалась в комнату, и Джонатан едва успел прикрыть сорочкой мою наготу.

Лицо Молли пылало.

— Хозяйки не было в библиотеке! — сказала она.

— Разве? — Джонатан повернулся к ней, добродушно улыбаясь. — Очевидно, она не дождалась вас. Я поищу ее и, если вы все еще будете нужны, дам вам знать.

С этими словами он отвесил нам обеим насмешливый поклон и вышел.

— Ну, знаете ли, — возмутилась Молли Блэккет. — Вот наглость! Какое он имел право входить сюда! Не верю, что я так уж срочно понадобилась хозяйке.

— Конечно, нет, — сказала я. — Он не имел никакого права!

Молли неодобрительно качала головой. Губы у нее подергивались.

— Мистер Джонатан и его фокусы… — пробормотала она.

Но позднее я заметила, как она задумчиво разглядывала меня, и я засомневалась: не подумала ли она, что я поощряла его?

Сцена в швейной комнате глубоко меня задела. Она не выходила у меня из головы. Весь остаток дня я старалась избежать встречи с Джонатаном, и мне это удалось. А за час до обеда я удалилась в библиотеку поговорить с Дэвидом. Он был взволнован известием о сделанных на побережье археологических находках эпохи римского завоевания и хотел отправиться на место раскопок в конце недели.

— Хочешь поехать со мной? — спросил он. — Уверен, тебе будет интересно.

Я с воодушевлением согласилась.

— Эти находки могут оказаться очень важными. Ты знаешь, мы ведь недалеко от того места, где высадился Юлий Цезарь, и, кажется, римляне оставили здесь следы своего пребывания. Они использовали эту местность для снаряжения кораблей. При раскопках обнаружены развалины виллы, и там нашли несколько превосходно сохранившихся изразцов. Должен сказать, что я горю нетерпением увидеть все это!

У него были голубые глаза, и, когда они так сверкали, они поразительно напоминали глаза Джонатана.

Я расспрашивала его о находках, и он достал книги и стал показывать мне, что было найдено в прежние годы.

— Это, по-моему, совершенно замечательная профессия, — сказал он с легкой завистью. — Представь, какое получаешь удовлетворение, сделав какое-нибудь важное открытие!

— Представь и горькое разочарование, когда, потратив месяцы, а может быть, и годы тяжелого труда, не находишь ничего и узнаешь, что искал не то и не там.

Он засмеялся:

— Ты реалистка, Клодина. Я всегда это знал. Это в тебе говорит француженка, не так ли?

— Может быть.

Но, по-моему, я с каждым днем становлюсь все больше англичанкой.

— Ты права… а когда ты выйдешь замуж, то вовсе превратишься в англичанку.

— Если выйду за англичанина… Но мое происхождение останется при мне.

Я никогда не понимала, почему женщина должна принимать национальность мужа. Почему муж не может считаться по жене?

Он серьезно задумался. Это была одна из самых привлекательных черт характера Дэвида: он всегда серьезно относился к моим идеям. Живя в семье, где преобладали мужчины, я четко ощущала некое покровительственное отношение, безусловно, со стороны моего брата Шарло, ну а Луи-Шарль подражал ему во всем. И Джонатан тоже, хотя и проявлял ко мне большой интерес, давал мне почувствовать, что во мне чисто женская сущность, и поэтому мой удел — подчиняться и не прекословить мужчинам.

Вот почему общение с Дэвидом было так живительно для меня.

Он продолжал:

— Думаю, на этот счет должна быть какая-то договоренность. Например, может возникнуть путаница, если жена не примет фамилию мужа. Если она этого не сделает, какую фамилию должны носить ее дети? Если ты посмотришь на вопрос с этой стороны, то найдешь в этом некоторый резон.

— И еще о том, что при этом сохраняется миф о женщинах как о слабом поле.

— Я никогда так не думал!

— Дело в том, Дэвид, что ты не такой, как все. Ты не принимаешь на веру любой довод, который тебе представляют. Для тебя все должно быть логично. Вот почему твое присутствие в этом сообществе мужчин так подбадривает меня.

— Я рад, что ты это чувствуешь, Клодина, — сказал он серьезно. — Все стало гораздо интереснее с тех пор, как в нашу жизнь вошла ты. Я помню ваш с матерью приезд и должен сказать, что сначала не осознал, какие он несет перемены, но очень скоро их почувствовал. Я понял, что ты — иная, не похожая ни на одну из знакомых мне девушек…

Дэвид запнулся и, казалось, не мог на что-то решиться. Помолчав, он продолжал:

— Боюсь, что это очень нехорошо с моей стороны, но иногда я просто рад, что произошли все эти события, только потому, что… из-за них Эверсли стал твоим домом.

— Ты имеешь в виду революцию? Он кивнул:

— Иногда я думаю об этом по ночам, когда остаюсь один. Обо всем ужасном, что происходит с народом, среди которого ты жила. Хотя при этом всегда и появляется мысль: «Да, но это привело сюда Клодину».

— Но я почти уверена, что и без того когда-нибудь приехала сюда. Моя мать наверняка рано или поздно вышла бы замуж за Дикона. Я думаю, она не решалась это сделать только из-за дедушки, и после его смерти она и Дикон все равно поженились бы, а я, естественно, поселилась бы с ней в Эверсли.

— Кто знает? Но ты здесь, и иногда я чувствую, что это — единственное, что имеет значение.

— Ты льстишь мне, Дэвид.

— Я никогда не льщу… Сознательно, по крайней мере. Я действительно так думаю, Клодина.

Помолчав, он продолжал:

— Скоро твой день рождения. Тебе исполнится семнадцать.

— Мне этот день представляется какой-то особой вехой.

— Разве не каждый день рождения является вехой на жизненном пути?

— Но семнадцать лет! Переход от детства к зрелости. Это совершенно особая дата.

— Я всегда считал тебя разумнее твоих лет.

— Как мило ты это говоришь! Иногда я чувствую себя такой глупой.

— Всем случается это чувствовать.

— Всем? И Дикону?

И Джонатану?

Не думаю, чтобы они хоть раз в жизни почувствовали себя глупыми. Должно быть, очень приятно знать, что ты всегда прав.

— Только тогда, когда это — всеми признанный факт.

— Какое им дело до всеобщего мнения? Они считаются только со своим.

Всегда быть правым в собственных глазах — это в самом деле придает человеку потрясающий апломб, ты не находишь?

— Я бы предпочел смотреть правде в лицо. А ты? Я задумалась:

— Да… в общем, я, наверно, тоже.

— Кажется, мы всегда мыслим одинаково. Клодина… я хочу тебе что-то сказать. Я на семь лет старше тебя…

— Значит, тебе двадцать четыре года, если арифметика меня не подводит, — перебила я шутливо.

— Джонатану столько же.

— Я слышала, что при вашем появлении на свет он слегка опередил тебя.

— Даже в этом случае Джонатан непременно должен был быть первым, как всегда и во всем. У нас был воспитатель, который вечно подталкивал меня отстаивать свои права. «Будь в центре внимания, — говаривал он, — не стой на обочине, не будь сторонним наблюдателем. Не дожидайся своего брата, ступай впереди него».

Это был здравый совет.

— Которому ты не всегда следуешь!

— Почти никогда.

— Я думаю, что наличие брата-близнеца иногда затрудняет жизнь человека.

— Да, неизбежно возникают сравнения.

— Но считается, что между ними существует особая связь.

Даже если между мной и Джонатаном была такая связь, она давным-давно порвалась. Он относится ко мне безразлично. Иногда мне кажется, что он презирает мой образ жизни. И не могу сказать, что я в восторге от той жизни, какую он ведет.

— Вы совсем разные, — сказала я. — При вашем крещении феи делили между вами человеческие качества: это — для Джонатана, это — для Дэвида… так что то, чем обладает один, другому уже не досталось.

— Качества, — сказал он, — и слабость… Но этот разговор вроде предисловия к тому, что я хочу сказать.

— Я это поняла.

— Клодина, будь моей женой!

— Что? — вскричала я.

— Ты удивлена?

— Не очень… только тем, что ты заговорил об этом сейчас. Я думала после моего дня рождения… Он улыбнулся:

— Ты, кажется, думаешь, что в этой дате есть что-то магическое.

— Глупо, не так ли?

— И твоя мать, и мой отец — оба будут довольны. Наш союз получился бы идеальным. У нас так много общих интересов. Я не просил бы твоей руки, если б не был уверен, что и я тебе нравлюсь. Я знаю, что тебе в радость наши беседы и прогулки и все, что мы делаем вместе…

— Да, — сказала я, — конечно же. И я очень люблю тебя, Дэвид, но…

— Ты никогда не помышляла о замужестве?

— Разумеется, помышляла!

— И… с кем?

— Вряд ли можно думать о замужестве и не представлять себе при этом жениха!

— А обо мне в этой роли ты когда-нибудь думала?

— Да… думала. Моя мать говорила со мной на эту тему; родители всегда озабочены тем, чтобы скорее поженить своих отпрысков, разве не так? Но моя матушка хочет, чтобы мое замужество было удачным. На другое она не согласится.

И тут Дэвид подошел ко мне и взял мои руки в свои. Я вновь ощутила огромную разницу между ним и Джонатаном; но во мне была уверенность, что Дэвид будет всегда добр, и чуток, и интересен; о, жизнь с ним будет восхитительна…

Но чего-то не доставало, и после моих столкновений с Джонатаном я знала, чего именно. Когда Дэвид взял меня за руки, я не почувствовала того всепоглощающего возбуждения, и перед моим мысленным взором возник Джонатан: как он стягивал с меня сорочку в швейной комнате. И в этот момент я поняла, что хочу их обоих. Мне нужны были нежность, верность, чувство защищенности, общие интересы и, увлечения, — все, что было связано с Дэвидом; но, с другой стороны, я не хотела лишиться того волнения, того чувственного соблазна, которые привносил в мою жизнь Джонатан Мне нужны были оба. Как поступить? Нельзя же иметь двух мужей?

Я смотрела на Дэвида. Как он был мил! В нем сочеталась серьезность и какая-то наивность. Я твердо знала, что для меня было бы великим счастьем жить в Эверсли, обсуждать с Дэвидом дела имения, заботиться о наших арендаторах, уходить с головой в заботы, занимающие нас обоих…

Если я скажу «да», матушка будет рада. Дикон тоже, хотя ему безразлично, выберу я Дэвида или Джонатана. Но Джонатан не просил моей руки И все же я знала, что его влечет ко мне Он «вожделел меня», как говорится в Библии. Но я была воспитана так, что он мог заполучить меня в свою постель только как жену.

Я чуть было не сказала Дэвиду «да», но что-то меня удерживало: мысли о Джонатане и зашевелившиеся в душе неведомые мне прежде чувства, которые он сумел пробудить.

— Я очень люблю тебя, Дэвид, — сказала я. — Ты всегда был моим самым лучшим другом. Просто сейчас я чувствую, что должна подождать.

Он сразу понял.

— О, конечно, ты хочешь подождать. Но подумай об этом. Вспомни все, что мы могли бы делать вдвоем. В мире так много увлекательного для нас обоих, — он махнул рукой в сторону книжных полок, — у нас столько общих интересов, и я так нежно люблю тебя, Клодина! С первого момента, как ты появилась здесь, я полюбил тебя…

Я поцеловала его в щеку, и он обнял меня. Мне стало приятно, спокойно и радостно; но я не могла выбросить из головы Джонатана; и, когда я взглянула в ясные голубые глаза Дэвида, мне вспомнилось обжигающее голубое пламя в глазах Джонатана.

В ту ночь я не могла уснуть. Наверно, это было естественно. Мне сделали предложение, на которое я чуть было не ответила согласием. Был еще тот случай в швейной комнате. И я не знала, которое из этих событий задело меня более глубоко.

Прежде чем лечь в постель, я позаботилась запереть дверь. То, как Джонатан под фальшивым предлогом проник в швейную, ясно показало мне, что он способен на дерзкие и неожиданные поступки, а моя ответная реакция послужила мне уроком, что я должна остерегаться своих собственных чувств.

Я провела утро, как всегда, с моей гувернанткой, но вскоре после полудня отправилась на верховую прогулку. Не успела я проехать и мили, как меня нагнал Джонатан.

— Привет! — сказал он. — Вот так сюрприз!

Конечно, я знала, что он видел мой отъезд и отправился следом за мной.

— Знаешь, на твоем месте я бы постыдилась показываться мне на глаза!

— Неужели? А у меня создалось впечатление, что тебе было очень даже приятно. И если я доставил тебе удовольствие, то большего я и не прошу!

— Ты представляешь, что может подумать Молли Блэккет о твоем поведении в швейной?

— Прежде всего, позволь спросить тебя: а думает ли вообще Молли Блэккет? Мне кажется, ее ум целиком занят булавками, иголками и — э-э, есть в дамских нарядах такая вещь, как плакет?[2] Очень хорошо, если бы была, потому что это слово рифмуется с ее именем!

— Она была в шоке. Ты очень хорошо знаешь, что матушка вовсе не хотела ее видеть.

— Но я хотел видеть тебя в этом восхитительно раздетом виде!

— Очень глупо, и решительно не достойно джентльмена!

— Что поделаешь, самые лучшие вещи на свете часто именно таковы, — с притворным сожалением произнес он.

— Мне не нравится этот фривольный тон!

— Брось! Ты находишь его пленительным… так же, как и меня.

— Я знаю, что ты всегда был преувеличенно высокого мнения о своей особе!

— Естественно: если не я сам, то кто же? Видишь ли, я задаю тон всем другим.

— Я не желаю больше слушать, как ты поешь дифирамбы собственному характеру!

— Понимаю. Мой характер не нуждается в дифирамбах. Вы достаточно мудры, чтобы видеть его таким, каков он на самом деле, и он вам нравится. Я уверен что он вам ужасно нравится.

— Ты просто нелеп!

— Но при том обворожителен!

Вместо ответа я стегнула лошадь и, повернув в поле, пустила ее вскачь. Но Джонатан держался рядом. Мне пришлось осадить лошадь: впереди была изгородь.

— У меня есть предложение, — сказал он. — Давай привяжем наших лошадей, пусть пасутся, а сами сядем вон под тем деревом. Там мы сможем потолковать о многом.

— Вряд ли эта погода подходит для сидения на травке. Того и гляди пойдет снег.

— Со мной тебе будет тепло.

Я отвернулась, но он перехватил у меня повод.

— Клодина, мне в самом деле нужно серьезно поговорить с тобой.

— Да?

Я хочу быть с тобой. Я хочу прикасаться к тебе. Я хочу обнимать тебя так, как вчера… Это было чудесно. Портило все только то, что миляга Молли Блэккет могла ворваться в комнату в любой момент.

— О чем ты хочешь говорить серьезно? Ты никогда не бываешь серьезен.

— Очень редко. Но сейчас как раз такой случай. Брак — серьезное дело. Мой отец будет страшно рад, если мы поженимся, Клодина, и, что более важно, я тоже!

— Выйти за тебя!

Я услышала возбужденные нотки в своем голосе и саркастически добавила:

— Что-то подсказывает мне, что ты будешь не очень-то верным супругом.

— Ты сумеешь заставить меня быть верным.

— Боюсь, что это окажется непосильной задачей! Он расхохотался:

— Иногда ты говоришь в точности, как мой братец!

— Для меня это звучит, как комплимент.

— Ага, теперь нам придется выслушать хвалу добродетелям Святого Дэвида. Я знаю, что ты его любишь некоторым образом…

— Конечно, я люблю его! Он интересен, вежлив, надежен, нежен…

Ты случайно не занялась ли сравнением? Кажется, у Шекспира где-то говорится о неразумности сравнений. Ты должна помнить это место. Если нет, спроси у эрудита Дэвида.

— Не смей насмехаться над братом!

Он более…

— Достойный?

— То самое слово!

— И как оно уместно. Я начинаю думать, что ты благосклоннее к нему, чем это мне может понравиться.

Ты случайно не ревнуешь ли к брату?

— Мог бы… в известных обстоятельствах. Как и он, без сомнения, ко мне.

— Не думаю, что он когда-либо стремился походить на тебя!

— А ты думаешь, я когда либо стремился походить на него?

— Нет.

Вы — две совершенно различные натуры. Иногда мне кажется, что на свете не существует двух людей, более отличающихся друг от друга, чем вы.

— Ну, хватит о нем. Поговорим о тебе, милая Клодина!

Я знаю, что ты небезразлична ко мне.

Я нравлюсь тебе, не так ли? Тебе было очень по нраву, когда я вошел в ту комнату, выкурил старушку Блэккет и стал целовать тебя… Правда, ты надела на себя маску благовоспитанной юной леди: «Не прикасайтесь ко мне, сэр!» — что на самом деле означало: «Я хочу еще… и еще…».

Я побагровела от унижения:

— Ты слишком многое предполагаешь!

— Я слишком многое открываю из того, что ты предпочитаешь скрывать. Думаешь, сможешь утаить от меня правду? Я знаю женщин.

— Уж это-то я поняла.

— Моя милая девочка, не захочешь же ты получить неопытного любовника?! Тебе нужен знаток, умелый проводник через врата рая… Ах, Клодина, для нас с тобой наступило бы чудесное время!

Ну же, скажи «да»! Мы объявим о нашей помолвке на званом обеде. Это то, чего они все хотят. И через пару-другую недель поженимся. Куда бы нам отправиться на медовый месяц? Что ты скажешь насчет Венеции? Романтические ночи на каналах… Мы плывем, а гондольеры поют серенады… Как тебе это нравится?

— Согласна, декорации идеальны. Единственное, против чего я возражаю, что моим партнером в спектакле был бы ты.

— Злая!

— Ты сам напросился.

— И каков ответ? — Нет!

— Мы переменим его на «да».

— Каким образом?

Он пристально посмотрел на меня. Выражение его лица изменилось, и линия плотно сжатых губ вызвала во мне легкую тревогу.

— У меня есть способы… и средства, — сказал он.

— И раздутое мнение о себе.

Я резко отвернулась. Он меня завораживал, и я боролась с желанием спешиться и очутиться с ним лицом к лицу. Я знала, что это было бы опасно. Под легкой шутливостью скрывалась беспощадная решимость. Все это очень напоминало мне его отца. Говорят, что мужчины желают иметь сыновей, потому что хотят видеть в них свое воплощение. Ну что ж, Дикон воспроизвел себя в Джонатане.

Я направилась галопом через поле. Впереди было море. В этот день оно было грязно-серым, с оттенком коричневого там, где гребни волн разбивались о песок. В воздухе резко пахло водорослями. Прошлой ночью был шторм. Ощущая огромное радостное возбуждение, я неслась вперед, пустив лошадь по самой кромке воды.

Джонатан скакал на своем тяжелом жеребце, не отставая от меня. Он смеялся — такой же веселый и возбужденный, как и я.

Мы проехали так с милю, когда я натянула поводья. Он был рядом со мной. Брызги прибоя увлажнили его брови, и они блестели; глаза горели тем голубым пламенем, которое я так жаждала видеть. И передо мной внезапно возникло видение Венеции, гондол и итальянских серенад. В этот момент я готова была сказать: «Да, Джонатан. Это ты. Я знаю, с тобой будет не просто. Покоя не будет. Но ты — тот, кто мне нужен».

В конце концов, когда тебе семнадцать, не думаешь о жизненном благополучии. Больше привлекают волнения, приключения, веселье и даже неизвестность.

Я повернула лошадь и сказала:

— Домой!

А ну, наперегонки!

И мы снова поскакали вдоль пляжа. Джонатан держался бок о бок, но я знала, что он только выжидал момент, чтобы обогнать меня. Ему во что бы то ни стало нужно было показать мне, что он всегда побеждает.

В отдалении я заметила всадников и почти тотчас распознала в них Шарло и Луи-Шарля.

— Посмотри-ка, кто там! — крикнула я.

— Нам их не надо. Давай вернемся и повторим нашу скачку.

Но я позвала:

— Шарло!

Мой брат помахал нам рукой. Мы подъехали к ним легким галопом, и я тотчас увидела, что Шарло сильно расстроен.

— Вы слышали новость? — спросил он.

— Новость? — переспросили мы с Джонатаном в один голос.

— Вижу, что не слышали. Они убили его… кровожадные псы… Моn Dieu, если бы я был там… Как бы я хотел быть там!

Как бы…

— В чем дело? — спросил Джонатан. — Кто убит и кем?

— Король Франции, — сказал Шарло. — Во Франции нет больше короля…

Я закрыла глаза. Мне вспомнились рассказы моего дедушки о королевском дворе, о короле, которого обвиняли во множестве вещей, за которые он не был ответствен. Но ярче всего мне представилась толпа, которая смотрит, как король поднимается по ступеням гильотины и кладет голову под нож.

Даже Джонатан посерьезнел. Он сказал:

— Этого следовало ожидать…

— Я никогда не верил, что они зайдут так далеко, — сказал Шарло. — Но теперь это произошло. Эта подлая чернь…

Они повернули историю Франции.

Шарло был глубоко взволнован. В этот момент он был похож на своего деда, а также на отца. Те оба были патриоты. Сердцем Шарло был во Франции, с роялистами. Он всегда хотел быть там, участвовать в безнадежном сражении за монархию. Теперь, когда король был мертв — казнен, как обыкновенный преступник на ужасной гильотине, — он хотел этого сильнее, чем раньше.

Луи-Шарль взглянул на Джонатана с почти извиняющимся видом.

— Видите ли, — сказал он, как если бы от него требовали объяснения, Франция — наша родина… Он был наш король.

Мы возвращались домой все вместе, молча, подавленные, печалясь о погибшем режиме, скорбя по человеку, который заплатил такую цену за грехи тех, кто ушел из жизни до него.

Новость распространилась в Эверсли. За обедом единственной темой разговора была казнь французского короля.

Дикон сказал, что ему понадобится съездить в Лондон, взяв с собой Джонатана. Он полагал, что при дворе будет объявлен траур.

— Всех правителей должен ужаснуть тот факт, что с одним из них обошлись, как с обыкновенным преступником, — заметил Дэвид.

— Но его гибель не была такой уж неожиданностью.

— Я никогда не верил, что это может случиться, — горячо возразил Шарло, — как бы ни укрепились революционеры.

Дикон сказал:

— Это было неизбежно. После того как королю не удалось бежать и присоединиться к эмигрантам, он был обречен.

Если бы он смог соединиться с ними, революция быстро бы закончилась. А ведь он мог сбежать с такой легкостью! Вот вам пример неумелости, доходящей до идиотизма! Путешествовать с такой пышностью! Парадная карета… Королева, изображавшая гувернантку… Как будто Марию-Антуанетту можно было принять за кого-нибудь, кроме как за Марию-Антуанетту! Это все было бы смешно, если б не было так трагично. Только представьте себе эту громоздкую и очень-очень роскошную карету, въезжающую в маленький городишко Варенн, и неизбежные вопросы: «Кто эти визитеры? Кто эта дама, выдающая себя за гувернантку? Попробуйте отгадать!

Ну и загадка!»!

— Это была отважная попытка, — сказал Шарло.

— Отвага мало что значит, когда ее спутником является глупость, сурово произнес Дикон.

Шарло погрузился в мрачное раздумье. Я никогда не подозревала, насколько глубоко он переживал эти события.

Дикон был в курсе всех событий. Мы могли только гадать, почему он проводит столько времени в Лондоне и при дворе. Вроде он был другом премьер-министра Питта, но в то же время в прекрасных отношениях с Чарльзом Джеймсом Фоксом и принцем Уэльским.

Лишь в редчайших случаях он открыто говорил о том, что мы привыкли считать его тайной жизнью, хотя, как я полагаю, кое-чем он делился с моей матерью. Она сопровождала его всюду, так что должна была иметь какое-то представление о его делах. Но если и так, она никогда не выдавала секрета.

На этот раз Дикон немного разоткровенничался. Он сказал, что Питт превосходный премьер-министр, но Дикон сомневался, сумеет ли он остаться на высоте положения во время войны.

— Война? — вскричала матушка. — Какая война? Разве министр Питт не заявил, что мир Англии обеспечен на многие годы?

— Это, моя дорогая Лотти, было сказано в прошлом году. В политике большие перемены могут происходить за очень короткий срок. Я уверен, что Уильям Питт рассматривал беспорядки по ту сторону Ла-Манша как локальные события… которые нас не касаются. Но сейчас мы понимаем, что они очень нас касаются… касаются в сильнейшей степени…

Шарло сказал:

— И правильно, так и должно быть. Как могут мировые державы стоять в стороне и позволить такому возмутительному преступлению остаться без отмщения?

— Могут, и совершенно просто, — оборвал его Дикон. Он всегда проявлял по отношению к Шарло легкое презрение, которое, может быть, стало бы и более явным, если бы это не расстраивало матушку.

— Мы действуем только тогда, — продолжал он, — когда события непосредственно задевают нас самих. Революционеры, разрешив французскую монархию, теперь стремятся ввергнуть и другие народы в такую же катастрофу.

Успех французского переворота был подготовлен смутьянами. Вот настоящие зачинщики, — те, кто разъясняли народу, как плохо на самом деле с ним обращаться, кто подчеркивали разницу между аристократами и простолюдинами и кто, когда не было поводов для недовольства, их создавали! Теперь они появятся и у нас. Собака, лишившаяся хвоста, не выносит тех псов, у которых он есть. Смутьяны появятся и здесь. Это — одно. Могут сказать и другое: в Лондоне и даже в Шотландии организуются тайные общества. Их цель — осуществить в этой стране то, чему они так успешно способствовали во Франции.

— Сохрани Боже! — воскликнула матушка.

— Аминь, милая Лотти! — ответил Дикон. — Мы не можем допустить здесь такое. Те из нас, кто хорошо осведомлен о положении дел, сделают все возможное, чтобы это предотвратить.

— Думаете, что сумеете? — бросил Шарло.

— Да, думаю. Во-первых, мы имеем ясное представление о происходящем…

— Во Франции тоже были люди, сознававшие положение, — заметила матушка.

Дикон презрительно хмыкнул:

— И вмешались в дела американских колонистов, вместо того чтобы вычистить собственные конюшни. Может быть, теперь они поняли все безрассудство своего образа действия, теперь, когда эти глупцы, которые вопили о свободе и о возвеличении угнетенных, видят, чем их отблагодарили эти угнетенные гильотиной!

— Но Арман, по крайней мере, пытался что-то сделать, — настаивала мать. — Он образовал группу истинных патриотов, которые боролись за справедливость.

О, я знаю, ты считал его неспособным…

— Дикон считает, что все, что делается не в Англии, делается неумело, — сказал Шарло.

Дикон засмеялся:

— Если б я мог так считать! Хотел бы я, чтобы моя страна во всем поступала мудро; но должен признаться, мой юный месье де Турвиль, что это не всегда так. Однако кажется, мы все-таки несколько более осторожны, а? Самую чуточку более склонны не поступать необдуманно; не приходить в ажиотаж насчет идей, которые, в конечном итоге, не сулят ничего хорошего. Остановимся на этом в нашем споре!

— Полагаю, — сказал Дэвид, — это было бы самое разумное.

Дикон со смехом кивнул сыну.

— Я предвижу тяжелые времена, — продолжал он, — и не только для Франции. Австрия едва ли сможет остаться в стороне, если их эрцгерцогиня отправится вслед за супругом на гильотину.

— Вы думаете, Марию-Антуанетту тоже убьют? — спросила я.

— Без сомнения, моя дорогая Клодина. На ее казнь сбежится еще больше зевак, чем их было при казни бедного Людовика. Они всегда и во всем винили ее, бедное дитя… она ведь была сущим ребенком, когда прибыла во Францию: хорошенькая бабочка, которая хотела порхать в лучах солнца и делала это очаровательно. Но потом она выросла. Бабочка превратилась в женщину с характером. А французам больше нравилась бабочка. К тому же она австриячка, — он с усмешкой взглянул на Шарло. — Вы знаете, как французы ненавидят иностранцев.

— На королеву много клеветали, — сказал Шарло.

— Да, это так. На кого не клеветали в это жестокое время? Франция будет воевать с Пруссией и Австрией. Голландия тоже, скорее всего.

Мы и оглянуться не успеем, как втянут и нас.

— Ужасно! — воскликнула матушка. — Я ненавижу войну. Она никому не приносит добра.

— Конечно, Лотти права, — сказал Дикон, — но бывают времена, когда даже такие миротворцы, как мистер Питт, видят ее необходимость.

Он взглянул на матушку и сказал, благодушно улыбаясь мне:

— Мы должны успеть вернуться к дню рождения Клодины.

Ничто — ни война, ни слухи о войне, ни революция — совершенные или еще только задуманные, — ничто не должно помешать нам отметить совершеннолетие Клодины.

Мои родители и Джонатан отсутствовали большую часть следующей недели. Шарло ходил как в воду опущенный. Часто можно было видеть его и Луи-Шарля углубленными в серьезный разговор. Вся атмосфера нашего дома изменилась. Смерть французского короля, казалось, открыла свежие раны и заставила острее почувствовать то состояние тревоги и страха, которое царило на той стороне Ла-Манша.

Мы с Дэвидом съездили на раскопки древнеримской виллы, и я заразилась его энтузиазмом. Он рассказал мне о Геркулануме, открытом еще в начале столетия, и о вскоре найденных Помпеях — эти античные города были погублены извержением Везувия.

— Мне страшно хочется увидеть их своими глазами, — говорил Дэвид. Где, как не там, можно ясно представить себе, как жили люди почти две тысячи лет назад. Может быть, в один прекрасный день мы сможем побывать там вдвоем…

Я знала, что он имеет в виду. Когда мы поженимся. Возможно, во время нашего медового месяца. Звучало это очень заманчиво. Но тут же мне пришли на ум Венеция и гондольер, сладким тенором распевающий во мраке ночи серенады.

Естественно, мы много говорили о революции во Франции. Мы никогда не могли полностью отвлечься от этой темы. Дэвид обнаружил большую осведомленность, гораздо большую, чем можно было предположить по разговорам за обеденным столом, где, само собой, верховенствовал Дикон и Джонатан также старался не ударить лицом в грязь Я сопровождала Дэвида в его поездках по мнению. Здесь проявлялась еще одна грань его натуры. В нем чувствовалась деловая складка; при этом он стремился сделать все, что было в его силах, для улучшения жизни арендаторов и других работников, живших в усадьбе. Он успешно решал хозяйственные вопросы, действуя умело, спокойно, без лишней суеты, и я снова убедилась, с каким глубоким уважением к нему относились люди. Это было мне чрезвычайно приятно.

Я стала подумывать, что с ним моя жизнь могла бы быть очень счастливой, но я думала так потому, что рядом не было Джонатана…

Он и матушка с отчимом вернулись за два дня до праздника. Я знала, что моя мать ни за что не допустит, чтобы он сорвался.

Итак, великий день настал. Молли Блэккет пожелала присутствовать при моем одевании:

— Просто на тот случай, если что-то будет не так. Здесь подметать, там подвернуть… Никогда не знаешь, что потребуется.

Я сказала:

— Вы — настоящая художница, Молли!

Она порозовела от удовольствия.

Гости начали прибывать далеко за полдень, потому что некоторым из них пришлось проделать не близкий путь. Семейство Петтигрю, чье поместье лежало в тридцати милях от Эверсли, собиралось у нас заночевать. Они довольно часто нас навещали, и у меня создалось впечатление, что лорд Петтигрю был деловым партнером Дикона. Возможно, по банковским делам или в каком-то из других его предприятий. Леди Петтигрю была одной из тех властных женщин, которые зорко наблюдают за всем, что делается вокруг, и во все вмешиваются. Мне казалось, что она усердно подыскивает жениха для своей дочери Миллисент. Миллисент была довольно богатой наследницей, и, подобно большинству родителей невест с солидным приданым, леди Петтигрю была озабочена тем, чтобы будущий жених стоил не меньше в финансовом отношении. Я рисовала себе картину, как пухленькая Миллисент сидит в чашке весов, а в другой — ее будущий супруг, а леди Петтигрю взвешивает их, следя своим орлиным взором, чтобы стрелка весов качнулась в пользу Миллисент…

Наших соседей из Грассленда — одного из двух больших поместий в ближайшей округе — нельзя было не пригласить; но мы не очень-то с ними дружили, несмотря на то, что они жили ближе всех к нам.

Приехали также миссис Трент и две ее внучки, Эвелина и Дороти Мэйфер. Миссис Трент была дважды замужем и дважды овдовела. Первым ее мужем был Эндрю Мэйфер, от которого она унаследовала Грассленд; а после его смерти она вышла за своего управляющего, Джека Трента. Ей не повезло в жизни: кроме потери обоих супругов она пережила смерть своего сына Ричарда Мэйфера и его жены. Утешением для нее стали внучки — Эви и Долли, как она их звала. Эви было, на мой взгляд, лет семнадцать, Долли на год или два моложе. Эви выросла настоящей красавицей, чего нельзя было сказать о Долли. Бедная малышка! Из-за родовой травмы левое веко у нее было опущено, так что она с трудом открывала левый глаз. Конечно, не такое уж большое уродство, но оно придавало гротескный вид ее лицу, и, по-моему, она это очень остро переживала.

Другой близлежащий дом, Эндерби, пустовал. Кажется, он почти всегда оставался необитаемым, ибо это был один из тех домов, которые с годами приобретают нехорошую репутацию. Там когда-то произошли какие-то неприятные события. Некоторое время в нем жила Сабрина — собственно она, кажется, родилась там — ее матерью была та самая Дамарис, чью постную мину я заметила в картинной галерее. Присутствие Дамарис как-то подавило на время гнездившееся в доме зло, но после ее смерти к Эндерби вернулась прежняя зловещая слава. Как бы то ни было, Эндерби сейчас пустовал и оттуда никто не пожаловал.

Наш холл был украшен растениями, взятыми из оранжереи, так как в нем должны были позднее состояться танцы. Обеденный стол, раздвинутый во всю длину, казалось, заполнял собою весь столовый зал и выглядел волшебно при свете полыхавшего в камине пламени и бесчисленных свечей. Один большой канделябр помещался в центре стола, а другие, поменьше — на его концах.

Меня усадили во главе стола исполнять на этот раз роль хозяйки. Справа от меня сидела матушка, а слева — мой отчим Дикон.

Я чувствовала себя наконец-то взрослой и очень счастливой. Но в то же время у меня было странное ощущение, как будто мне хотелось ухватить эти мгновения и заставить их длиться вечно. Должно быть, я уже тогда понимала, что счастье — лишь мимолетное переживание. Оно может казаться полным, но оно норовит ускользнуть, и в мире полно сил, которые постараются вырвать его из ваших рук.

Все сидевшие за столом весело переговаривались и смеялись. Очень скоро Дикон встанет и провозгласит тост в мою честь, и я должна буду тоже встать и поблагодарить всех за поздравления и сказать, как я счастлива, что вижу их здесь, а потом предложить моим родным выпить за здоровье наших гостей.

Сабрина, сидевшая на другом конце стола, выглядела очень моложаво для своих лет и сияла от счастья. Она почти неотрывно смотрела на Дикона и, казалось мне, думала о том, что все ее мечты сбылись. Лотти, моя мать, стала женой Дикона, как и должно было быть; если бы еще Кларисса, моя прабабка, и Сепфора, бабушка, могли быть с нами, то Сабрине ничего больше не оставалось бы желать.

Джонатан сидел рядом с Миллисент, и леди Петтигрю наблюдала за ними с несколько озадаченным выражением лица, которое я могла истолковать довольно верно. Дикон был страшно богат, и, следовательно, Джонатан совершенно очевидно отвечал всем требованиям леди Петтигрю к будущему зятю. Конечно, мысли родителей всегда бывают направлены в эту сторону, особенно, если они имеют отпрысков женского пола. Едва лишь девица достигнет брачного возраста, как они начинают строить планы насчет ее замужества. Разве моя мать была не такова? Разве она не планировала мое будущее? «Дэвид или Джонатан?» — задавала я себе вопрос. Я не должна была слишком строго судить леди Петтигрю. Вполне естественно, что она хотела всего самого лучшего для своей дочери.

Музыканты уже заняли свои места на хорах, и, как только обед закончится, начнутся танцы. Дикон шепнул мне, что наступил момент для тоста. Он поднялся, и наступила тишина.

— Друзья мои, — заговорил он, — вы все знаете, по какому случаю мы собрались, и я хочу, чтобы вы осушили бокалы за здоровье нашей дочери Клодины, которая рассталась с детством и превратилась в самое восхитительное из созданий… в молодую леди!

— За Клодину!

Между тем как все поднимали бокалы, я заметила, что внимание моей матери отвлеклось в другую сторону, и я поняла, что в холле что-то происходило. Затем я ясно услышала довольно громкие и резкие голоса. Может быть, запоздалые гости?

В столовую вошел слуга и, подойдя к матери, что-то ей прошептал.

Она приподнялась с места.

Дикон спросил:

— В чем дело, Лотти?

За столом царило молчание. Наступил момент, когда я должна была встать, поблагодарить всех за добрые пожелания и провозгласить тост в честь гостей, за которых должна была пить моя семья. Но встала не я, а моя мать.

— Я должна извиниться, — сказала она. — Прибыли друзья… из Франции.

Дикон вышел вместе с нею, и все стали удивленно переглядываться. Шарло проговорил:

— Извините меня, пожалуйста.

И он тоже поспешно вышел из столовой в сопровождении Луи-Шарля.

— Друзья из Франции?! — воскликнул Джонатан.

— Как интересно! — это сказала Миллисент Петтигрю.

— Ужасные люди! — произнес кто-то другой. — Что они еще натворят? Говорят, они собираются казнить королеву.

Все заговорили разом. Голоса слились в возбужденный гул. Я взглянула через стол на Сабрину. Ее лицо изменилось, она сейчас выглядела старухой. Ей ненавистны были любые неприятности, и, несомненно, она вспоминала те ужасные дни, когда Дикон был во Франции, а она переживала мучительный страх за своего сына. Но все кончилось тогда благополучно, Дикон вернулся с триумфом — как будто с Диконом могло быть иначе! — и он привез с собой Лотти. Мы добрались до счастливого конца: «И они стали жить-поживать и добра наживать», и теперь Сабрина не желала, чтобы ей напоминали о том, что происходит по ту сторону Ла-Манша. Мы существовали в своем уютном уголке, вдали от борьбы. Она хотела бы укутать свою семью в уютный теплый кокон, где она была бы в безопасности. Любой намек, любое упоминание об ужасной действительности следовало пресечь. Нас это не касалось.

Дикон вернулся к столу. Он улыбался, и я заметила, как с лица Сабрины, любовно уставившейся на него, исчезло выражение озабоченности и тайного страха.

Он сказал:

— А у нас посетители. Друзья Лотти… французы. Заехали сюда по пути к лондонским знакомым. Они бежали из Франции и совершенно измучены долгой дорогой. Лотти готовит им постели. Ну же, Клодина, скажи свою речь!

Я встала и поблагодарила всех за добрые пожелания и от имени семьи провозгласила тост в честь наших гостей. Когда вино было выпито, мы вновь уселись и разговор завязался вокруг революции и ужасов, пережитых аристократами, которые из страха перед восставшей чернью вынуждены спасаться бегством.

— Очень много людей покидают страну, — сказал Джонатан. — Эмигранты заполнили всю Европу.

— Мы решительно потребуем, чтобы короля вернули на трон, — заявила леди Петтигрю, как будто это было такое же простое дело, как найти подходящего мужа для Миллисент.

— Сделать это будет довольно затруднительно, если учесть, что он лишился головы, — возразил Джонатан.

— Я имею в виду нового. Ведь есть маленький дофин… Теперь король, разумеется.

— Мал, слишком мал, — сказал Джонатан.

— Но мальчики вырастают, — с раздражением парировала леди Петтигрю.

— Это настолько неоспоримая истина, что я не смею возражать, — не унимался Джонатан.

Я чувствовала, как во мне клокочет и рвется наружу смех, несмотря на печальный предмет разговора. Джонатан вечно меня смешил. Я представила себе его женатым на Миллисент и навеки обреченным на словесные перепалки с тещей. Но тотчас же меня потрясла сама мысль о возможности его женитьбы на Миллисент. Я не могла вообразить ее сидящей в гондоле и слушающей итальянские серенады. Да и не хотелось мне думать ни о чем подобном…

Шарло и Луи-Шарль вернулись не сразу. Я догадалась, что они говорили с вновь прибывшими. Они присоединились к обществу много позднее, когда все уже танцевали в холле.

Я танцевала с Джонатаном, и это меня возбуждало, а потом с Дэвидом, и это было приятно, хотя ни тот ни другой не были ловкими танцорами. Мой брат Шарло умел танцевать гораздо лучше. Во Франции таким вещам уделяют гораздо больше внимания.

Я отвела в сторону Шарло и стала расспрашивать его о посетителях.

Он сказал:

— Они в самом плачевном состоянии и не в силах общаться со всеми этими людьми.

Поэтому матушка проводила их в верхние покои, велела затопить камины в спальнях и положить в постели грелки. Им принесли туда ужин, и, как только комнаты были готовы, они легли спать.

— Кто они?

— Мсье и мадам Лебрены, их сын, его жена и дочка сына.

— Целая компания.

— Я наслушался от них таких вещей, что волосы становятся дыбом. Они едва ускользнули. Ты помнишь их?

— Смутно.

— Они владели большим имением неподалеку от Амьена, но некоторое время тому назад покинули свой замок и жили тихо и уединенно в глухой деревушке у своей старой служанки. Но их обнаружили, и им пришлось спасаться бегством. Кто-то им помог скрыться.

Еще бывают достойные люди!

Бедный Шарло! Как глубоко он был взволнован!

Вечер закончился, и гости разъехались по домам, за исключением тех, кто остался ночевать. Я легла в постель, слишком усталая, чтобы заснуть. Не проходило возбуждение от вечера, который удался на славу. Все сошло гладко, так, как планировала мать, за исключением неожиданного прибытия Лебренов. И даже это дело было улажено с величайшей осмотрительностью.

Я подошла к поворотному пункту моей жизни. Теперь на меня будут давить, чтобы я приняла решение. Дэвид… или Джонатан? Перед каким необычайным для девушки выбором я поставлена! Мне не давала покоя мысль о том, насколько сильно каждый из них меня любит. Любят ли они меня такой, какая я есть, или потому, что этого от них ожидали; потому, что семья надеялась на такой исход? У меня возникло подозрение, что ими ловко манипулировали, затягивая в эту ситуацию.

Нет сомнений, что Джонатан жаждал моей близости. Но он мог испытывать те же чувства к молочнице или любой из служанок. Только из-за того, что мое положение обязывало, он готов был вступить со мной в брак.

А Дэвид? Нет, чувство Дэвида было прочным. Оно относилось только ко мне одной, и когда он сделал мне предложение, то делал его во имя истинной любви.

Дэвид… Джонатан! Если я хочу поступить мудро, то это — Дэвид; и все же что-то мне подсказывало, что я всегда буду страстно мечтать о Джонатане…

Я должна решить… Но не сейчас, не этой ночью. Я слишком устала.

На следующее утро я встала поздно, так как матушка распорядилась, чтобы меня не будили. Когда я сошла вниз, большинство ночевавших у нас гостей уже уехали, а оставшиеся собирались сделать то же самое.

Я пожелала им счастливого пути и, когда мы, стоя на ступеньках, махали им вслед, осведомилась о французах.

— Еще спят, — ответила матушка. — Они совершенно измучены. Мадлен и Гастон Лебрены слишком стары для таких передряг. Как грустно в их возрасте расставаться с родиной!

— Но еще грустнее было бы расстаться с жизнью. Она вздрогнула. Я знала, что ей пришли на память ее собственные ужасающие приключения, когда она сама была на волосок от смерти, во власти разъяренной толпы. Она понимала так, как никто из нас не мог понимать — за исключением, пожалуй, Дикона, а он-то был всегда уверен, что одолеет любого, кто нападет на него, — весь ужас того, что во Франции называли террором.

— Мы должны всем, чем можем, помочь им, — сказала матушка. — Здесь у них есть дальние родственники.

Они живут к северу от Лондона.

Как только наши гости отдохнут и придут в себя, они направятся туда. Дикон сегодня же отошлет тем людям письмо с сообщением, что Лебрены благополучно прибыли в Англию и погостят у нас пару дней. Он поможет им с поездкой.

Возможно, он и я проводим Лебренов к их друзьям. Бедняги, они чувствуют себя потерянными в чужой стране.

Да и с английским языком у них неважно. Ах, Клодина, мне их так жалко!

— Мы все их жалеем.

— Я знаю.

Шарло просто в ярости. — Она вздохнула. — Он так глубоко переживает все это. Ты знаешь, мне кажется, что он никогда не свыкнется с жизнью в этой стране. Он не похож на тебя, Клодина.

— Я чувствую, что здесь… мой дом.

Она поцеловала меня.

— И я так чувствую. Я никогда не была так счастлива. Только жаль, что все это должно было так случиться…

Я взяла ее под руку, и мы вошли в дом.

На следующий день вечером мы ужинали в обществе молодых мсье и мадам Лебренов и их дочери Франсуазы, которая была моей ровесницей.

Лебрены были очень благодарны за оказанное им гостеприимство, а когда Дикон сказал, что он с матушкой будут сопровождать их до места назначения и что по дороге они остановятся на ночь в Лондоне, они испытали огромное облегчение и не знали, как выразить охватившую их радость.

Естественным образом, разговор за столом шел только об их побеге и о состоянии дел во Франции; он велся по-французски, и это не давало возможности Сабрине, Дэвиду и Джонатану принимать в нем участие. Дэвид мог довольно хорошо читать на французском, но разговорной речью не владел. Что касается Джонатана, сомневаюсь, что он когда-либо давал себе труд хоть немного выучить язык. Дикон знал французский намного лучше, чем он позволял себе демонстрировать, и при этом он всегда говорил с подчеркнутым английским акцентом, видимо, не желая, чтобы кто-нибудь мог по ошибке принять его за француза. Остальные из нас, разумеется, говорили бегло.

Мы узнали немного о том, что значило существовать при режиме террора. Такие люди, как Лебрены, жили в постоянном страхе. Ни одной минуты они не были уверены в своей безопасности. Их приютила верная служанка, которая вышла замуж за человека, владевшего маленькой фермой; они поселились у нее под видом родственников. Но им так легко было выдать себя, и, когда мсье Лебрен попытался продать драгоценное украшение, единственное, что ему удалось спасти из имущества, он попал под подозрение. Ничего не оставалось, как срочно бежать.

Они переоделись батраками, хорошо сознавая, что один неверный жест, одна ошибка в диалекте, на котором они должны были говорить, может их выдать.

Моя мать подыскала им одежду, которая, если и не сидела на них достаточно хорошо, все же была лучше, чем грязное и рваное тряпье, в котором они прибыли.

Мадам Лебрен сказала:

— Столько людей были добры к нам! Видеть разъяренные толпы… слышать, как те, кто были нашими слугами и с которыми мы так хорошо обращались, повернули против лас… это все невыносимо тяжело. Но какое утешение знать, что не все в мире таковы! Во Франции есть много людей, которые помогают подобным нам.

Мы никогда не забудем, чем мы им обязаны: если бы не они, нам не удалось бы спастись.

Шарло наклонился вперед и сказал:

— Вы хотите сказать… наши люди…

— Большинство наших людей оказали бы помощь, если бы могли, — ответила мадам Лебрен. — Но мы все должны позаботиться о себе. Нам всем грозит опасность. Однако существуют люди, которые специально посвятили себя задаче помогать таким, как мы, беглецам переправляться через границу. Они остаются там для этих целей, хотя могли бы бежать.

Существуют тайные убежища.

Можете себе представить, как это опасно. Нужно постоянно быть настороже.

— Самоотверженность этих людей воодушевляет, — горячо заметил Шарло.

— Я так и знал, что есть такие люди, — подхватил Луи-Шарль.

— Хотела бы я знать, что творится в Обинье, — сказала матушка.

— Я видела Жанну Фужер, когда мы проезжали через Эвре.

Мы все насторожились. Жанна Фужер была преданная горничная тети Софи, скорее компаньонка, игравшая важную роль в доме, потому, что только она умела управляться с тетей Софи.

— Когда это было? — взволнованно спросила моя мать.

— О… несколько месяцев назад. Мы задержались там надолго. Мы укрывались в одном из тех убежищ, о которых я вам говорила, устроенных для помощи беглецам.

— Несколько месяцев, — повторила матушка. — Что рассказывала Жанна? Вы спрашивали ее о Софи, об Армане?

Мадам Лебрен с грустью взглянула на матушку:

— Она сказала, что Арман умер в замке. По крайней мере, бунтовщики дали ему умереть спокойно. Она как будто сказала также, что молодой человек, который был с ним, выздоровел и куда-то уехал.

— А что с Софи?

— Она все еще живет в замке с Жанной.

— В замке!

Значит, его не разрушили?

— Очевидно, нет. Ценности и мебель и прочее разграблены. Жанна говорила, что это был настоящий погром. Но она завела кур и есть корова, и они как-то устроились в одном из уголков замка. В то время, во всяком случае. Люди, по-видимому, оставили их в покое. Конечно, мадемуазель Софи была аристократкой, дочерью графа д'Обинье, но она жила почти затворницей… к тому же сильно изуродована. В общем, их не трогали в замке.

Тем не менее, Жанна чувствовала тревогу. Она все время подымала глаза к небу и бормотала: «Надолго ли!» Может быть, даже сейчас настроение черни изменилось. Говорят, что теперь, после казни короля, станет хуже.

— Бедная Софи! — сказала матушка.

На следующий день Лебрены уехали, и, верный своему слову, Дикон отправился с ними как проводник. Матушка, естественно, поехала тоже.

После их отъезда атмосфера в доме изменилась. Лебрены привнесли в нее ощущение опасности, грозящей разрушить благополучие его обитателей. Мы, конечно, знали, что происходило по ту сторону Ла-Манша, но их приезд заставил нас прочувствовать это с особой силой.

Я скоро обнаружила, что было на уме у Шарло.

Мы, как обычно, собрались вместе за обеденным столом, и, как обычно, разговор пошел о Франции и о положении беженцев, которые еще не успели выбраться оттуда.

Гильотина с каждым днем требовала все больше жертв. Королева была в тюрьме. Скоро придет и ее черед.

— И наша тетушка осталась там, — сказал Шарло. — Бедная тетя Софи! Она всегда вызывала жалость. Помнишь, Клодина, она постоянно носила капюшон, прикрывая им одну сторону лица?

Я утвердительно кивнула.

— А Жанна Фужер! В ней, конечно, было немного от дракона. Но какое сокровище! Какая добрая женщина!

Правда, она частенько не пускала нас к тете Софи.

— Однако ей нравилось, когда ты навещал ее, Шарло.

— Да, пожалуй, она питала ко мне особую симпатию.

Это была правда. Шарло был ее любимцем, если о Жанне можно было сказать, что у нее есть любимцы: она раз или два действительно попросила Шарло навестить ее.

— Эти люди, которые спасают аристократов от гильотины, делают очень важное дело, — продолжал Шарло.

Он посмотрел на Луи-Шарля, который улыбался ему с таким видом, что я поняла: они уже говорили между собой на эту тему.

Джонатан также слушал с большим вниманием. Он сказал:

— Да, это грандиозный подвиг. Мой отец ведь тоже там побывал и вызволил оттуда мать Клодины.

Он совершил настоящее чудо.

Шарло, хотя и недолюбливал Дикона, согласился.

— Но он вывез оттуда только мою мать. Только одну ее, и это потому, что лишь она одна его интересовала.

Я горячо вступилась за отчима:

— Он рисковал жизнью!

Хорошо, что при этом не было Сабрины, а то она возмутилась бы нападкам на Дикона; она часто не спускалась к вечернему столу в те дни, когда отсутствовал Дикон, и ужинала у себя в комнате. Но когда Дикон был дома, она всегда старалась найти силы присоединиться к нам.

— О да, конечно, — небрежно отозвался Шарло, — но я думаю, это доставляло ему удовольствие.

— Мы обычно делаем хорошо то, что доставляет нам удовольствие, заметил Дэвид, — но это не умаляет достоинства содеянного.

На его слова не обратили внимания.

Глаза Джонатана сияли. Они горели тем ярким голубым светом, который, как мне казалось, зажигался в них при виде меня. Но, очевидно, не только охота на женщин, но и другие вещи способны были его вызвать.

— Должно быть, это здорово, — сказал он, — спасать людей, вырывать их в последний момент из темницы, отнимать у гильотины ее жертвы!

Шарло потянулся к нему через стол, одобрительно кивая головой, и они пустились обсуждать подробности побегов, о которых рассказывали Лебрены. Они говорили с огромным воодушевлением; между нами как бы возникла некая связь, некая сфера взаимопонимания, из которой я и Дэвид были исключены.

— Вот что я сделал бы в подобных обстоятельствах… — говорил Джонатан, с жаром излагая какой-то рискованный план действий.

Вся троица была по-мальчишески полна энтузиазма.

Джонатан подробно описал, как толпа схватила мою мать и притащила в мэрию, где ее держали под арестом, между тем как под окнами бесновались люди, с воплями требуя ее выдачи, чтобы вздернуть на фонарь.

— А в это время мой отец, переодетый кучером, сидел на козлах кареты на заднем дворе мэрии.

Он подкупил мэра, чтобы тот выпустил мою мать, и погнал карету, в которой она спряталась, прямо сквозь толпу на площади.

Риск был огромный. В любой момент можно было ожидать провала.

— Он никогда не допускал возможности провала, — сказала я.

За столом наступила тишина. Все отдавали молчаливую дань восхищения Дикону. Даже Шарло, видимо, считал, что в тот момент он был великолепен.

И все же Шарло сказал:

— Но он мог бы в тот раз помочь бежать и другим!

— Как бы он это сделал? — спросила я. — Даже вывезти матушку было достаточно трудным и опасным делом.

— Однако ведь людей как-то вывозят оттуда. Есть отважные мужчины и женщины, которые жизни свои положили за это! Mon dieu, как бы я хотел быть там.

— И я! — эхом отозвался Луи-Шарль.

Разговор еще долго продолжался в том же духе.

Меня по-прежнему занимали мои собственные проблемы. Джонатан или Дэвид? На следующий год в это время, говорила я себе, мне будет восемнадцать. И к тому времени все должно быть решено.

Если бы только мне не нравились они оба так сильно! Возможно, все дело было в том, что они — близнецы, как бы две противоположные грани одной личности.

У меня мелькнула фривольная мысль, что тому, кто влюбился в близнецов, следовало бы позволить вступить в брак с обоими сразу.

Когда я была с Дэвидом, то много думала о Джонатане. Но когда я была с Джонатаном, то вспоминала Дэвида.

На следующий день после памятного разговора за обедом я выехала на прогулку и ожидала, что Джонатан последует за мной, как он обычно делал. Он знал, в какое время я выезжаю.

Я ехала довольно медленно, чтобы дать ему возможность нагнать меня, но он не появился. Я поднялась вверх по склону туда, где был хороший обзор. Но Джонатана нигде не было видно.

Я прервала прогулку и вернулась обратно, порядком раздосадованная. Когда я вошла в дом, то услышала голоса в одной из маленьких комнат, примыкающих к холлу, и заглянула в нее.

Джонатан был там вместе с Шарло и Луи-Шарлем. Они были поглощены серьезным разговором.

Я сказала:

— Привет! А я выезжала.

Они едва меня заметили… даже Джонатан.

Я ушла от них раздосадованная и направилась к себе в комнату.

Вечером за обедом разговор опять потек по обычному руслу: события во Франции.

— На земле есть и другие места, — напомнил им Дэвид.

— Есть еще Древний Рим и Древняя Греция, — довольно презрительным тоном сказал Джонатан. — Ты настолько погрузился в древнюю историю, братец, что потерял представление о той истории, которая разыгрывается вокруг тебя.

— Будь спокоен, — возразил Дэвид, — я полностью понимаю всю важность того, что происходит в настоящее время во Франции.

— Ну, и разве это не важнее, чем Юлий Цезарь или Марко Поло?

— Ты не можешь отчетливо видеть исторические события в тот момент, когда они происходят, — медленно сказал Дэвид. — Это все равно, что рассматривать картину, написанную маслом, с близкого расстояния. Ты должен отойти назад… на несколько шагов… или лет. Картина же, которая пишется сейчас, еще не закончена.

— Ты, с твоими метафорами и притчами! Ты жив едва на половину. Давайте расскажем ему, а? Шарло? Луи-Шарль? Как? Расскажем ему, что мы собираемся делать?

Шарло с важностью кивнул.

— Мы едем во Францию, — сказал Джонатан. — Мы собираемся спасти тетю Софи… вместе с другими.

— Вы не можете! — вскричала я. — Во-первых, Дикон никогда не разрешит вам!

— Знаешь, Клодина, я уже не ребенок, которому говорят: «Сделай то… сделай это». — Он смотрел на меня со снисходительной усмешкой. — Я мужчина… и я буду делать, что хочу.

— Правильно, — поддакнул Шарло. — Мы — мужчины… и мы собираемся поступать так, как нам кажется нужным, кто бы нас ни пытался остановить.

— Отец скоро положит конец этим планам, — сказал Дэвид. — Ты очень хорошо знаешь, Джонатан, что он никогда не даст согласия на твой отъезд.

— Я не нуждаюсь в его согласии.

Шарло самодовольно улыбнулся Луи-Шарлю:

— На нас у него нет прав.

— Увидите, что он не допустит этого, — сказал Дэвид.

— Не будь так уверен!

— Но, — задала я практический вопрос, — каким образом вы намерены пуститься в это великое приключение?

— Не ломай себе головы, — ответил Шарло. — Тебе все равно не понять.

— О нет! — воскликнула я. — Я-то, конечно, глупа… но не так глупа, как некоторые, которые тешат себя буйными фантазиями. Помнишь историю дяди Армана? Как он хотел обрушиться на смутьянов? Что с ним стало? Его посадили в Бастилию… и сильный, здоровый человек превратился в жалкого инвалида. И… как говорят Лебрены, он умер, так и не оправившись после заточения в Бастилии.

— Значит, он был недостаточно осторожен. Он наделал ошибок. Мы их не повторим. Дело это благородное. Я не могу больше стоять в стороне, когда такое происходит с моим народом… с моей родиной…

Дэвид сказал:

— В самом деле, это — благородная идея, но она требует глубокого и тщательного обдумывания.

— Разумеется, надо все обдумать, — возразил Шарло. — Но как мы можем выработать план, пока не попадем туда… пока не разузнаем обстановку?

Я заметила:

— Кажется, вы в самом деле настроены серьезно.

— Серьезнее, чем когда-либо, — ответил Шарло, Я взглянула на Луи-Шарля. Он кивнул мне в подтверждение. Конечно, он всюду последует за Шарло.

Я заставила себя посмотреть на Джонатана и увидела горящую голубизну его глаз, и ощутила боль и гнев оттого, что это пламя зажег в них замысел, не имеющий ко мне никакого отношения, и оттого, что он готов был так необдуманно рисковать не только своей жизнью, но и жизнями Шарло и Луи-Шарля.

— Уж тебе-то незачем ехать с ними, — сказала я. Он улыбнулся и покачал головой.

— Но ты не француз.

Это не твои проблемы.

— Это проблемы всех здравомыслящих людей, — назидательно произнес Шарло.

Им двигала любовь к своей стране, но с Джонатаном дело обстояло не так, и он меня глубоко уязвил. Он ясно дал мне понять, что я имею для него лишь второстепенное значение.

Он жаждал этого приключения сильнее, чем меня.

Весь следующий день Джонатан отсутствовал вместе с Шарло и Луи-Шарлем. Они вернулись вечером и не сказали, где были. Но у них был хитровато-довольный вид. Наутро они снова уехали верхом и опять вернулись поздно.

Я говорила о них с Дэвидом, и он выразил озабоченность по поводу их планов.

— По-моему, это одни разговоры, — сказала я, — Вряд ли они отправятся во Францию.

— А почему бы и нет? Шарло — фанатик, а Луи-Шарль всюду последует за ним.

Вот Джонатан, — он пожал плечами, — у Джонатана часто возникают сумасбродные планы, но уверяю тебя, что большинство из них так и не осуществились. Он любит воображать, как он мчится на великолепном боевом коне навстречу опасности и выходит из нее победителем.

Он всегда был таким.

— Он очень похож на отца.

— Нашему отцу никогда бы не пришла в голову донкихотская идея насчет спасения чужестранцев. Он всегда говорил, что французы навлекли на себя революцию собственным безрассудством, и теперь должны расплачиваться.

— Но он все же отправился туда и вернулся победителем.

— У него всегда была ясная цель. Он отправился туда единственно за тем, чтобы спасти твою мать. Он разработал план действий хладнокровно и эффективно. Эти же трое позволяют своим эмоциям взять верх над рассудком.

— С тобой этого никогда не бывает, Дэвид.

— По своей воле — нет, — согласился он.

— Что с ними делать? Я чувствую, что они настолько безрассудны, что способны на все.

— Отец скоро приедет. Он разберется с этим.

— Скорей бы они с матушкой вернулись! Дэвид взял мою руку и пожал ее.

— Не волнуйся, — сказал он. — Сейчас происходят важные события. Мы на грани войны с французами. Прежде всего наши мальчики убедятся, что пересечь границу не так-то легко. Они наткнутся на препятствия, непреодолимые препятствия.

— Надеюсь, что ты прав, — сказала я.

К моему великому облегчению, Дикон и матушка вернулись домой на следующий день.

— Все хорошо, — сказала мать. — Мы доставили Лебренов к их друзьям. Их встретили очень радушно. Они найдут там приют, в котором так нуждаются, но пройдет еще некоторое время, прежде чем они придут в себя после перенесенных ужасных испытаний.

Буря разразилась за обедом.

Мы все сидели вокруг стола, когда Шарло сказал почти небрежно:

— Мы решили отправиться во Францию.

— Это невозможно! — воскликнула матушка.

— Невозможно? Вот слово, которого я не признаю.

— Ваше признание или непризнание английского языка к делу не относится, — вмешался Дикон. — Я знаю, что вы владеете им далеко не безукоризненно, но когда Лотти говорит вам, что вы не можете ехать во Францию, она имеет в виду, что вы не можете быть так глупы, чтобы пытаться это сделать.

— Другие же смогли, — возразил Шарло.

Он с вызовом посмотрел на Дикона, который ответил резким тоном:

— Она имеет в виду, что это невозможно для вас.

— Вы хотите сказать, что считаете себя каким-то сверхчеловеком, который один только может делать то, что другие не могут?

— Пожалуй, вы попали в точку, — добил его Дикон. — Возьму-ка я еще немного этого ростбифа.

Отлично готовят его у нас на кухне.

Тем не менее, — сказал Шарло, — я еду во Францию.

— А я, — вставил Джонатан, — еду с ним. Несколько мгновений отец и сын молча мерили друг друга взглядами. Я не могла до конца понять, что выражали эти взгляды. В глазах Дикона мелькнула искорка, которая заставила меня подумать, что он не был слишком удивлен. Но, возможно, я придумала это после.

Наконец, Дикон нарушил молчание. Он сказал:

— Ты сошел с ума.

— Нет, — сказал Джонатан, — просто принял твердое решение.

Дикон продолжал:

— Так, понимаю. Значит, это план. Кто еще собирается присоединиться к этой компании глупцов? Как насчет тебя, Дэвид?

— Конечно, нет, — ответил Дэвид. — Я уже сказал ему, какого я мнения об этой идее.

Дикон кивнул:

— Я приятно удивлен, что кто-то в семье еще сохранил благоразумие.

— Благоразумие! — возмущенно сказал Джонатан. — Если благоразумие заключается в том, чтобы посвятить себя исключительно книгам и математике, то мир не сможет далеко продвинуться по пути прогресса.

Наоборот, — возразил Дэвид, — идеи, работа мысли и образование сделали намного больше для прогресса, чем безответственные авантюристы.

— Я готов поспорить!

— Довольно! — прервал Дикон. — Думаю, вас сбило с толку появление этих беженцев. Но ведь вы слышали их рассказ. Франция превратилась в страну дикарей.

— Там еще есть благородные люди, — сказал Шарло, — и они делают все, что в их силах, чтобы спасти страну.

— Для них это будет непосильная задача. Я предупреждал много лет назад, что они движутся к катастрофе.

— Это правда, — сказала матушка. — Ты предупреждал их, Дикон.

— И тогда они стали проповедовать против нас… встали на сторону американских колонистов.

Что за глупцы! Кто же теперь может удивляться, что они дошли до такого состояния!

— Я могу, — сказал Шарло. — Но заставить вас понять — напрасный труд.

— Я достаточно хорошо понимаю. Не очень-то вы глубокомысленны, просто компания молодых идиотов. Ну, а теперь покончим с этим. Я хочу спокойно насладиться этим превосходным ростбифом.

За столом воцарилось молчание. Сабрина, которая сошла вниз ради счастья любоваться Диконом и видеть, как он с аппетитом поглощает ростбиф, сидела с напряженным лицом. Она ненавидела споры.

Матушка тоже расстроилась. Она жалела, что все так вышло. После отлучки из дома, даже такой краткой, она хотела радоваться своему возвращению к домашнему очагу.

Дикон сказал, что после обеда он хочет поговорить с Джонатаном в своем кабинете. Когда я поднималась наверх, то слышала, как они там негромко беседовали.

Матушка зашла ко мне в спальню. Она присела на кровать и грустно посмотрела на меня.

— Как все это случилось? — спросила она.

Я рассказала, как они постоянно толковали между собой и так были поглощены своими замыслами, что мы, остальные, как бы перестали для них существовать.

— Мне кажется, это затеял Шарло, — сказала я.

— Шарло всегда был настроен патриотически. Он сын своего отца. Жаль, что он и Дикон не ладят между собой.

— Думаю, что и никогда не поладят. У них прирожденная антипатия друг к другу.

Она вздохнула, и я улыбнулась ей.

Моя милая maman, — сказала я, — вы не можете иметь все от жизни, не так ли? Вы и так получили очень много.

— Да, — согласилась она. — Это правда; и запомни мои слова, Клодина, на будущее, когда ты будешь старше: самое лучшее, что может быть в жизни, это обрести счастье тогда, когда ты достаточно созрела, чтобы уметь наслаждаться им.

— Ну что ж, это именно ваш случай Она утвердительно кивнула.

И не тревожься за этих глупых юнцов. Они поймут свое безрассудство. Дикон сможет образумить их.

Но он не смог.

Они тайно покинули Эверсли на следующее утро, но их не хватились до самого вечера, когда обнаружилось, что их нигде нет. Мы провели тревожную ночь, а утром Дикону принесли письмо, написанное Джонатаном.

Они сговорились о проезде с хозяином суденышка, которое держало курс к фландрскому побережью, и к тому времени, как Дикон получил письмо, уже, должно быть, высадились на берег.