Голос сердца

ГЛАВА 4

НОЯБРЬ

— Два месяца спустя —

— Твой бутерброд в холодильнике, а каша на кухонном столе, — говорит Олив, подтягивая свой рюкзак.

Я становлюсь на колени и притягиваю ее к себе.

— Тебе не нужно больше готовить мне, Олли.

— Ты можешь приготовить еду мне, — говорит ЭйДжей с дивана. — Ты же знаешь, дядя ЭйДжей всегда голоден, — он наглаживает свой живот рукой.

— Дядя, ты и так съедаешь все наши продукты! Ты так скоро превратишься в поросенка, — говорит Олив, смеясь.

— Ну, если бы твоя ужасная тетя перестала мучать меня нескончаемой диетой и здоровым питанием, я бы не был каждый раз настолько голодным, когда прихожу сюда.

Олив смотрит на него вопросительно. Иногда кажется, что ей далеко не пять лет, но ей пять, и она понятия не имеет, что такое диета, не говоря уже о здоровой пище.

— Ну, — говорит Олив, поворачиваясь ко мне. — Если ты не хочешь, чтобы я готовила для тебя, может быть, мисс Шарлотта снова сможет приготовить для тебя обед, я думаю… — крошечная улыбка появляется на ее губах, — я думаю, что ей не сложно. Правда, папа?

— Олив, я уже говорил тебе... — она затыкает уши пальцами и напевает громко какую-то мелодию, игнорируя то, что я пытаюсь сказать.

— Красотка, Олли-Лолли, — говорит ЭйДжей, указывая на Олив и подмигивая.

— Давай собираться, а то мы опоздаем, — говорю я ей, бросая взгляд на ЭйДжея, тот, который показывает, как он меня достал.

Как только мы переступаем порог дома, Шарлотта и Лана тоже выходят. Олив, как всегда, освобождается из моей хватки и бежит к ним вниз по дорожке, останавливаясь на мгновение, чтобы посмотреть в обе стороны на пересечении улицы. Через несколько секунд Олив и Лана уже берутся за руки и бегут по улице впереди нас.

— Я смотрю, она уже чувствует себя лучше, — говорит Шарлотта. — Помог суп?

— Думаю, да, — смеюсь я. — Спасибо.

— Это было меньшее, что я могла сделать после того, как Лана была достаточно любезна, чтобы поделиться своими микробами с Олив, — Шарлотта складывает руки на груди и дрожит из-за сильного ветра. — Кажется, осень уже наступила. Ох.

Я смотрю на нее. Ее румяные щеки выделяются на бледной коже, а глаза выглядят немного опухшими. На секунду мне становится интересно, вдруг она плакала, но потом она чихает.

— О, нет. Ты заболела?

— Я в порядке, — возражает она, сопя немного, — мамы не болеют.

— Тебе следовало надеть пальто, — говорю я ей. Она носит футболку с длинным рукавом, и я предполагаю, что холодный воздух просачивается сквозь тонкие волокна рубашки. Я могу быть холодным человеком, но я все еще джентльмен. Я снимаю свою куртку с капюшоном и передаю ей. — Надень.

— Все хорошо, спасибо, — говорит она, отталкивая мою руку.

— Надень, — говорю я твердо. — Я не сделаю самый лучший куриный суп, так что…

Она смотрит на меня, наморщив лоб и поджав губы.

— Спасибо, — произносит она неохотно, но уступает. Проскальзывая в мою куртку, она продевает рукава и тянет свои руки до конца. Куртка достигает ее колен, делая очевидной разницу в наших размерах.

Она хлюпает носом на протяжении всего пути, и я замечаю еще более яркий румянец на ее щеках, когда мы доходим до скамейки на автобусной остановке.

— У тебя жар? — спрашиваю я, более пристально взглянув на ее лицо.

Она качает головой.

— Я уверена, что все нормально.

— Нет, не нормально, — говорит Лана, сидя на газоне, — она всю ночь кашляла и чихала. Я заразила ее.

Не раздумывая, я кладу руку на лоб Шарлотты, мгновенно поняв, насколько холодная моя кожа по сравнению с ее жаром. Я, может быть, холодный, но она горит. Она отклоняется от моего прикосновения с наивным взглядом, как будто я вызвал у нее шок, прикоснувшись к ней. На самом деле, это шок для меня, что я коснулся ее. Я проделал хорошую работу, скрывая свои чувства.

— О, — говорит она, наконец, согласившись с тем, что реально заболевает, — хорошо, что я работаю на дому.

С искаженным кашлем смехом она протягивает руки внутри рукавов моей куртки и складывает их на груди. Мне нравится, как она выглядит, укутавшись в мою куртку.

— Мне нужно сделать пару поручений этим утром, и поход в магазин одно из них. Что мне взять для тебя? — спрашиваю я. — У тебя есть что-нибудь жаропонижающее?

— Я уверена, что-нибудь найдется, но если ты не возражаешь, могу ли я попросить тебя купить ибупрофен, — говорит она.

Лана бежит к нам и дергает меня за рукав рубашки, потянув вниз. Она складывает руки вокруг моего уха и шепчет:

— Мама перевернула вверх дном всю аптечку сегодня утром, сказав, что там нет ничего, кроме детских лекарств, — я отодвигаюсь, пытаясь сохранить невозмутимое лицо, но она тянет меня снова вниз, сохраняя свою секретную позицию. — Тогда она сказала: «Черт возьми, почему нет никого, кто бы мог позаботиться и обо мне?». Она сказала плохое слово. Два плохих слова, на самом деле, — я хочу рассмеяться над признанием Ланы, но отлично понимаю, что чувствовала Шарлотта. Мы проводим каждую секунду нашей жизни, заботясь о ком-то, но нет никого, кто бы позаботился о нас, когда нам это нужно.

Поворачиваясь к лицу малышки, складываю уже свои руки вокруг ее уха:

— Я поговорю с твоей мамой об этих плохих словах, — Лана отодвигается и закрывает рот руками, громко хихикая перед тем, как побежать обратно к Олив.

— Что это было? — спрашивает Шарлотта.

Я прочищаю горло, проскальзывая руками в задние карманы.

— Очевидно, кому-то нужно помыть рот с мылом, — говорю я своим лучшим наигранно строгим тоном.

Шарлотта сморщивает личико в любопытстве.

— Что она сказала?

— Не беспокойся об этом, — смеюсь я. Другие мамы подходят к остановке и громкая болтовня, которая росла на полпути вниз по улице, прекращается почти сразу, как только они появляются в пределах слышимости. Мамочки все очень дружелюбны, но я не могу избавиться от ощущения, как будто они замолкают, потому, что не знают, что сказать. Я так полагаю, что встречи и общение с овдовевшим холостым отцом здесь не является нормой.

— Как Олив чувствует себя сегодня? — спрашивает одна из них.

— Намного лучше, спасибо, — отвечаю я.

— Куриный суп — это всегда лекарство от всех болезней, — подхватывает еще одна с циничной ухмылкой на ярко накрашенных губах. Я знаю, что Шарлотта не общается ни с одной из этих женщин, а это значит, кто-то, вероятно, видел, как она переходила улицу с кастрюлькой супа вчера.

К счастью, автобус прерывает всякую болтовню, которую могут еще завязать эти женщины, и Олив подбегает взять свой рюкзак из моей руки.

— Не забудь съесть свой бутерброд с майонезом сегодня, папа. Ты заболеешь, если не будешь кушать.

Вместо того чтобы спорить с моей маленькой Элли, я поднимаю ее и целую в носик.

— Хорошего дня в школе. Увидимся, когда вернешься домой.

— Принеси мне домой жасмин сегодня, — шепчет Олив мне на ухо. — Мой последний умер, — она освобождается из моих рук и бежит к открытой двери автобуса, — до свидания, папа!

После того, как автобус отъезжает, другие мамы начинают толпиться, но я отхожу как раз вовремя, чтобы не продолжать выслушивать вопросы о супе. Шарлотте, однако, не так повезло. Она находится в эпицентре разговора, и я решаю не оглядываться назад, чтобы не встретится с ней взглядом, так как, скорее всего, она хочет сказать мне, что ненавидит меня прямо в эту секунду.

Она тоже чувствует себя неловко среди других матерей, так как мы — одинокие родители, другими словами, чужаки среди них, которым не посчастливилось иметь нормальную семью.

Я запрыгиваю в грузовик сразу, как только возвращаюсь к дому, чтобы пораньше заскочить в сады, избежав ежедневной толпы пожилых посетителей. По опыту знаю, что, если приеду в течение пяти минут после открытия, то у меня будет минут тридцать, чтобы побыть наедине без взглядов и шепотов за спиной.

Где-то в двадцати пяти километрах между Сейдж и садами в Гленн-блюр я ловлю себя на мысли о Шарлотте. Впервые после смерти Элли моя голова разрывается между трауром и исцелением. Траур и воспоминания — это все, что осталось у меня от Элли, так что, если я отпущу траур, то Элли действительно уйдет. То есть выходит, что я предаю ее, поэтому исцеление явно не вариант для меня, как и раньше в принципе, но в последнее время я размышляю над тем, возможно ли оплакивать ушедшего любимого человека, но продолжать жить дальше. Может быть, я наконец-то нашел то самое место в своей жизни для нас обоих.

В другой жизни, той жизни, где не было бы Элли, Шарлотта могла бы быть женщиной, с которой я мог бы общаться, проводить вместе время, может быть, даже преследуя нечто большее, чем дружба. Не то чтобы есть что-то плохое в дружбе, которая как раз пустила ростки между мной и Шарлоттой за последние пару месяцев, но я ясно дал понять… может быть, даже немного слишком ясно… что все, что у нас может быть — это только дружба. Она не просила большего, и даже намека не было с ее стороны на какие-либо отношения, но проблема в том, что в последнее время я сам думал об этом больше одного раза, хоть и не хотел в этом признаваться самому себе. Есть что-то в ней такое, из-за чего я с нетерпением жду, когда она выйдет из своего дома утром. Жду ее первого смеха, который срывается с ее губ каждый день. Находясь рядом с ней, я обретаю чувство умиротворения и спокойствия, которых мне так не хватает в моей жизни.

Поворачивая к садам, вижу только два припаркованных автомобиля. Один принадлежит сторожу, а второй… видимо, кто-то из посетителей меня уже опередил.

Я выхожу из грузовика и спускаюсь вниз по узкой гравийной дорожке. Запах лилий и жасмина наполняет воздух вокруг, притягивая меня к тому дереву, окруженному мхом. Нашему дереву. Моему дереву.

У нас были такие планы. Ужасные планы, которые никто в двадцатилетнем возрасте не должен обсуждать. Я даже не могу вспомнить, почему мы заговорили об этом тогда.

Давай нас похоронят вместе под этим деревом в саду. Так мы всегда можем быть в одном месте, которое оба любим.

Я смеялся над ней в тот день и сказал ей, чтобы она никогда даже не думала о смерти снова. Это был единственный раз, когда мы говорили об этом, но, по крайней мере, тот ужасный разговор упростил мне задачу, вставшую при выборе места для захоронения моей двадцатипятилетней жены. Ее родители были категорически против этой идеи. Они были недовольны тем, что только я имел право решения в этом вопросе. Я понимал их желание похоронить ее на кладбище, где лежали разлагающиеся тела их родственников, но должен был выполнить желание Элл, независимо от того, насколько сильно ее родители возненавидели бы меня.

Единственное, что я не планировал, так это то, что владелец садов откажет мне, так как захоронение тел на этой территории запрещено — это против их правил. Они разрешили мне захоронить только урну с ее прахом. Я должен был превратить тело Элли в пыль. Пыль всегда была досадной частицей, которую я привык выбрасывать в мусорное ведро, но теперь останки моей жены не более, чем пыль, и это — самая красивая и драгоценная пыль в мире.

Когда процедура кремации была завершена, меня вызвали в офис, чтобы забрать урну. Моя жена была передана мне в гребаной вазе. Я поставил ее в маленькую коробку на пассажирское сиденье, а затем закрепил Олив в ее автокресле. Это был первый и единственный раз, когда вся наша семья была вместе. Я сумасшедший.

Я становлюсь на колени около дерева, на котором словно клише выгравированы наши имена, окруженные сердцем со словом «навсегда» под ним. Кто знал, что навсегда закончится в двадцать пять лет? Я кладу руку на грудь у сердца и закрываю глаза, позволяя словам срываться с моих губ:

— Я скучаю по тебе, детка. Безумно скучаю.

Я втягиваю густой воздух в себя, но кажется, будто мои легкие отказываются работать в полной мере, пока я здесь. Даже если бы я мог свободно дышать, узел в моем горле не дает мне произносить те слова, которые я храню для таких моментов. Но легкий бриз, обдувающий мою кожу, словно пуховое одеяло окутывает меня, положив невидимую теплую руку на мою спину.

— Олив учится читать. Ты можешь в это поверить? Она хочет быть писателем, как ее мама. Она хочет быть такой, как ты, Элл. Я сделал все возможное, чтобы сохранить тебя в ее сознании. Хочу, чтобы она знала тебя, как и я. Я желаю, чтобы она всегда помнила о тебе, но я делаю все, что могу. Я знаю, что говорю это каждый раз, когда приезжаю сюда, но мне просто нужно, чтобы ты знала, как сильно я стараюсь, — открываю глаза и убираю руку от нашего вырезанного сердца. — Я надеюсь, что ты не будешь против, но мне нужно украсть синий жасмин для Олив. Она хочет его.

Я наклоняюсь и вытаскиваю ножницы из кармана. Если бы Элли не придерживалась строгих правил касаемо срезания цветов, я бы просто выдернул его из земли, но это было бы неправильно по отношению к ней. Я срезал цветок и убрал ножницы обратно.

— Я люблю тебя, детка. Увидимся в следующую пятницу.

Я встаю и поворачиваюсь лицом к пруду, окруженному кустами жасмина. Это было место, которое обожала Элли из-за цветов вокруг, и жасмина в частности. Они, конечно, не выросли здесь естественным путем, но я думаю, что здесь они растут благодаря местному садовнику. Хотя температура воздуха уже падает, я все же полагаю, что они еще будут здесь несколько месяцев. Когда я выбираю себе несколько веточек, мой взгляд ловит что-то розовое на другой стороне пруда.

Это женщина на коленях, она собирает цветы и складывает их в коробку. Я понимаю, что не имею никакого права говорить ей что-либо, тем более, что я и сам сорвал здесь жасмин, но не хочу, чтобы эти цветы забирали отсюда. Что она делает с ними? Я никогда не видел ее здесь раньше, так что, думаю, она не новый садовник. Не так одета, во всяком случае.

Я встаю и направляюсь на другую сторону пруда.

— Это частный сад, — говорю ей. Я знаю, что не владелец этого сада, но у меня есть договоренность с хозяином, позволяющая мне выбрать пару веточек синего жасмина, когда я здесь.

Она вскидывает голову и вздрагивает, испуганная моим присутствием. Я не хотел подкрадываться к ней и раньше никогда не стал бы подходить к кому-то таким образом... но эти цветы, они должны отцветать самостоятельно.

Ее нефритовые глаза встречаются с моими, она выглядит совершенно растерянной, как будто я обвинил ее в чудовищном преступлении.

— Это ваши цветы? — спрашивает она медовым голосом.

Я смотрю на свою руку с жасмином.

— Нет, — отвечаю подавленно, — я… я получил разрешение от владельца сада.

— И я тоже, — говорит она. — Я помогаю садовнику иногда, так как управляю цветочным магазином в центре города. Магазин, в котором я работаю, поставляет семена весной и забирает то, что осталось в конце сезона. Так как в этом году будут ранние заморозки, я начала сбор семян раньше, чем обычно.

— Я не знал, — говорю я ей, ощущая себя, как собака с поджатым хвостом. Она и есть та причина, по которой эти цветы продолжают расти здесь.

— Все нормально. Я уверена, что это выглядит немного странно, ну, сам сбор цветов в центре красивого сада, — говорит она, закрывая коробку. Перемещая ее под руку, она встает и убирает каштановые волосы цвета кофе за плечи. Сделав пару шагов в моем направлении, она слегка наклоняет голову в сторону и смотрит на меня пытливым взглядом: — Вы часто приходите сюда?

— Каждую пятницу, — я указываю рукой через плечо на мое дерево, — я пришел навестить свою жену.

Женщина прижимает руку к груди, сжимая розовый материал рубашки свободного покроя. Ее глаза разрывают контакт с моими, когда она опускает взгляд:

— Я невероятно сожалею о вашей потере.

— Спасибо, — прежде чем я могу ответить ей благодарностью, она проносится мимо меня. Я поворачиваюсь и с удивлением наблюдаю, как она бежит вверх по мшистому склону. В то время, пока я пытаюсь понять, что такого сказал, что заставило женщину сбежать, она спотыкается и коробка выпадает из ее рук. Цветки высыпаются из коробки, а упавшая женщина выглядит расстроенной. Она расстроилась, потому что не смогла убежать от меня? Я медленно приближаюсь к ней, даже с осторожностью, так как не хочу напугать ее снова, как сделал это уже пару минут назад.

Я поднимаю коробку и начинаю собирать цветы, осторожно складывая их внутрь, чтобы не задеть листочки.

— Вы в порядке? — спрашиваю я. Она смотрит на меня со слезой, бегущей по покрасневшей щеке. — Вы тоже кого-то потеряли, да? — не знаю, почему предположил это, но она плачет, и я чувствую, что я еще тот придурок, который расстроил бедного человека.

Она слегка кивает головой, опять же, глядя мне прямо в глаза.

— Я сожалею, — говорит она с дрожью в голосе.

— Думаю, мы обменялись ненужными извинениями, — говорю я, чувствуя, как тень улыбки касается моего рта. Я даже не помню, улыбался ли когда-нибудь в этом саду с тех самых пор, как Элли последний раз была здесь со мной.

— Да, я потеряла кое-кого, — говорит она.

— Жизнь бывает отстойной иногда, — это все, что могу сказать ей. — Я повторяю себе это в течение последних пяти лет.

— Иногда, но и замечательных дней может быть много, — утверждает она. — Извините за эту драматическую сцену, — тихий смех слетает с ее губ, когда она проводит тыльной стороной ладони по своей щеке, убирая одинокую слезу. — Я не знаю, что сделать, чтобы облегчить мою боль, и определенно не знаю, что сказать кому-то, чтобы облегчить их боль. Поэтому, логично, что единственное, что я могу сделать — это убежать, — она встает и берет коробку из моих рук.

— Слова не всегда нужны, — говорю я ей.

— Слова почти всегда нужны, — парирует она.

— Это то, что они говорят?

— Кто? — спрашивает она в недоумении.

— Они. Знаете, те, кто придумывает все сумасшедшие поговорки, которые не имеют никакого смысла.

— Эти высказывания сродни искусству. Вы должны позволить словам материализоваться, не стоит думать поверхностно. Вот тогда слова будут иметь смысл.

— Вы, должно быть, философ, — говорю я.

— Просто флорист, — напоминает она мне.

— Это был самый запутанный разговор о словах, который, вероятно, у меня когда-либо был.

Все это потому, что я хотел обвинить бедную женщину в краже цветов из сада. Я действительно знаю, как держать себя во главе каждого моего глупого поступка, который я совершаю.

— Я надеюсь, что нет, — говорит она с усмешкой. — Мне нужно идти. Необходимо открывать магазин.

— Где находится ваш магазин? — спрашиваю я, чтобы в следующий раз заехать и купить жасмин.

— Было очень приятно встретиться с вами, — говорит она, избегая моего вопроса.

— И мне тоже, — произношу я в ответ.

Я позволяю ей уйти, прежде чем последовать за ней вверх по ступенькам, и поворачиваюсь в конце к дереву, чтобы сказать в последний раз на этой неделе: «Я люблю тебя, Элли». Когда я запрыгиваю в свой грузовик, то вижу задние фары темно-синего автомобиля, выезжающего на проезжую часть. И все.

Мои мысли находятся в полном хаосе, когда я подъезжаю к продуктовому магазину, чтобы закупить еды на неделю, а также набор для выздоровления Шарлотты. Я, может, и не женат уже давно, но полагаю, что знаю, что заставляет женщин чувствовать себя лучше. Или я хотел бы думать так.

Она приложила гораздо больше усилий, чтобы помочь мне, чем я, чтобы помочь ей. Поэтому это возможность для меня отблагодарить ее и, возможно, доказать, что я не настолько засранец, каким иногда кажусь.

После того как заношу продукты, я сразу же выскакиваю из дома. Перебежав через улицу, стучусь в дверь Шарлотты и слышу голос, похожий на карканье вороны, разрешающий войти. Так что я сразу же открываю дверь и обнаруживаю ее, свернувшуюся калачиком на диване под одеялом.

— Дай угадаю, работать из дома не совсем удачный выбор на сегодня? — говорю я, закрыв за собой дверь.

— Не совсем, — хрипит она.

Присев на край дивана, я вытаскиваю пакет с продуктами к себе на колени.

— Я принес тебе кое-что, — вытягиваю коробку с одноразовыми салфетками и ставлю ее на журнальный столик около нас. Далее идет: «Адвил» (Примеч.: медицинский препарат, действующее вещество — ибупрофен) и «Панадол», коробка конфет, и, наконец, все девчачьи журналы, которые смог найти на стеллажах.

Когда ее взгляд опускается на журналы, она приподнимается на диване.

— Ничего себе, — говорит она. — Да ты самый желанный холостяк.

Я не знаю почему, но ее слова заставляют меня телепортироваться с края дивана к краю кофейного столика. Ирония этой ситуации заключается в том, что она, наверняка, не думала так пару часов назад, что говорит мне о том, что, возможно, меня кто-то сглазил.

Шарлотта кладет руку мне на колено.

— Эй, — ее брови сходятся вместе с выражением разочарования. — Ты в порядке?

— Я не знаю, — говорю я ей честно.

— Это было странно, то, что я сказала? — она прикрывает один глаз, как будто готовится к удару по голове.

— Я… я так облажался, Шарлотта.

И это правда. Ничего, кроме правды здесь и прямо сейчас... нет смысла в том, чтобы говорить неправду, так как она начинает изучать, насколько я облажался.

— Отлично понимаю, — она смеется сквозь очередной приступ кашля. Мне нравится в Шарлотте, что она не ходит на цыпочках вокруг кого-нибудь. — У меня нет фильтров, но я не жалею, что сказала это. Это правда.

Я смотрю на свои руки, подыскивая какой-нибудь не мудацкий ответ, но на ум ничего не приходит, потому что знаю, что мне не следует говорить ей что-то грубое, хотя я тоже считаю ее самой желанной холостячкой.

— Как сад? — спрашивает она, любезно меняя тему. Ради меня.

— Это было прекрасно, — я вздыхаю. — Хочешь, я сделаю тебе чай или еще что-нибудь?

— Нет, спасибо… — отвечает она, а затем чихает.

Я встаю и беру пустой пакет, чтобы отнести на кухню и выбросить в мусорное ведро.

— Если хочешь, я встречу Лану с автобуса сегодня, я могу.

— Хорошо.

Круто. Я только что испортил единственную дружбу, которую сумел сохранить на срок более двух недель.

— О, твоя куртка висит на двери шкафа, — добавляет она.

— Спасибо.

Я хватаю ее и чувствую вибрацию своего телефона в заднем кармане. Вытащив его, я вижу, что это школа Олив.

— Алло? — отвечаю я, сразу услышав, как школьная медсестра что-то объясняет мне, но я не могу понять. Или, может быть, я не хочу понимать. — Что вы имеете в виду? Она в порядке?

Паника гонит меня из дома Шарлотты без прощаний или объяснений. Паника ведет меня в школу Оливии на предельной скорости. Эта паника заставляет меня перескочить школьные двери, проходя мимо скорой помощи и моля Бога спасти меня от еще большей душевной боли.