23. История II о всемирном менторе

Соласцы решили устроить танцы и танцевать свою сардану при свете факелов на площади в Вилла виэйя.

Жорди зашел за Давидом и Люсьен Мари.

Он опять стал приходить в дом Анжелы Тересы. Да, если бы он захотел, обе старые женщины приняли бы его к себе как сына.

Однажды вечером, когда все сидели в саду, под чьими-то ногами заскрипел гравий — всего лишь несколько шагов — потом стало тихо, как будто кто-то хотел дать знать о своем присутствии. После этого на неслышных веревочных подошвах в комнатку без стен, образованную одним только сиянием свечей, вошел Жорди, Робко постоял немного и вскоре попрощался — но лед был сломан, он стал приходить к ним опять. Иногда молчаливый, и, казалось, замерзший в разгаре знойного летнего дня, готовый вот-вот выпустить свои сверхчувствительные усики-антенны, чтобы проверить, не мешает ли он здесь кому-нибудь своим присутствием.

А иногда мог промелькнуть новый Жорди, с проблесками былого веселого нрава. Он играл на гитаре так, как это умеют только испанцы — но упросить его удавалось не часто. Он знал бесчисленное множество старинных народных песен — настоящий золотой клад для Давида.

Анжела Тереса сидела иногда, положив руку на плечо Жорди, беседуя о прошлых временах, как будто они были настоящим, как будто позабыв обо всех мучительных годах, отделявших прошлое от настоящего. Один раз она помахала ему рукой и сказала: передай привет маме, Пако. Он поднял руку, но не ответил. Его мать давно умерла.

В другой раз она засмеялась, как в молодости, и заметила, что он чем-то похож на своего предка — епископа.

— А я думал, что у епископов не бывает потомков, — сказал Давид.

Да, конечно, но тем не менее многие старинные каталонские семьи считают свое происхождение либо от епископов, либо от святых.

Отец Пако был редактором одной либеральной газеты в Барселоне. Когда он умер, вдова со своим маленьким сыном переехала в Солас, где жизнь была гораздо дешевле, и оказалась ближайшей соседкой семьи Фелиу.

Прошло несколько лет. Каждый год с наступлением зимы мать Пако стала устраивать в Барселоне пансион для него и для мальчиков Анжелы Тересы.

— И это называется дама из хорошего общества! — ворчала Анунциата. Отсюда следовало, что сама она и ее кумир, дон Педро, не принимали своих интеллигентных, но бедных соседей так же безоговорочно, как Анжела Тереса и ее сыновья.


На узких улочках толпилась масса народу, когда Жорди, как лоцман, вел их к месту, откуда все было хорошо видно. Ощупью они пробрались вверх по томной лестнице в степе крепостного вала, вышли на узкий балкончик сторожевой башни с бруствером. Оттуда можно было обозревать всю площадь и расходящиеся от нее улицы.

Свет факелов отсвечивал красным на светлых летних платьях и блестящих черных волосах. И на еще более блестящих черных касках жандармов.

Заиграл духовой оркестр, жарко засверкала медь. Мужчины и женщины взяли друг друга за изящно поднятые руки, образовав одно большое кольцо внутри другого.

Раз, два, три, четыре, направо, налево, вперед, назад…

Юбки у девушек развевались, мужчины распрямились и выпятили грудную клетку. Молодежь останавливалась в нерешительности перед каждым новым движением, перед каждой фигурой старинного танца. Но несколько пожилых женщин в черных платьях хорошо его знали. Многие смотрели на него, как на простое народное развлечение, но все равно танцевали с ритуальной серьезностью, ставили ноги с неизменным изяществом и точностью. Они почитали своей обязанностью передать свое унаследованное умение дальше, новому молодому поколению.

— Танец наверно очень старый? — спросила Люсьен Мари.

— Даже древний, — отозвался Жорди. — Когда финикийцы подошли на судах к этому побережью, они вышли на берег, чтобы начать торговать с местным населением. Но скоро заторопились обратно на свои корабли, подняли якоря и сказали: нельзя торговать с людьми, если они считают даже тогда, когда танцуют.

— Да уж, что скупы, то скупы, и каталонцы, и мы, жители южной Франции, — сказала Люсьен Мари и засмеялась.

Раз, два, три, четыре — теперь темп увеличился, и фигуры в танце закаливались высоким прыжком.

Большой открытый автомобиль нахально протискивался через толпу, но жандармы его остановили — и он был вынужден дать задний ход.

— Неужели там был доктор Стенрус? — удивился Давид.

Доктор и еще два седовласых господина на заднем сиденьи — и очень элегантный испанец среднего возраста за рулем.

Жорди долго глядел им вслед.

— Бог ты мой, какие дела могут быть у твоего земляка с Эль Бурреро? — пробормотал он, и губы его изогнулись в усмешке.

Эль Бурреро, погонщик ослов. Давид вопросительно посмотрел на Жорди.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказал Жорди, пожав плечами. — Может обмануть освещение… Но мне кажется, я узнал человека за рулем. Негодяй, каких свет не видел. Когда-то ему удалось продать одну партию мулов нашим войскам, а деньги получить два раза — и все-таки мулы оказались по другую сторону. С тех пор его и зовут эль Бурреро.

Давид вдруг вспомнил слова Стенруса о человеке, «оказавшем правительству большую услугу…»

Нет, невозможно, Стенрус ведь психолог, человек проницательный.

— Ты, наверно, ошибся. Освещение-то какое, посмотри, факелы чадят и качаются, — сказал он. — Пожалуй, пора домой, пошли ужинать.

Они встали по обе стороны Люсьен Мари и покинули площадь.


Примерно через неделю к ним на лужайку перед домом с рычанием завернуло такси. Люсьен Мари еще утром пошла к Консепсьон, чтобы помыть волосы, а Давид сидел один и писал за спущенными жалюзи, когда к нему вошла Дага. Глаза ее были расширены, волосы растрепались.

Давид вскочил. Уже само появление всегда непоколебимо безмятежной женщины, да еще в таком виде, было сигналом бедствия.

— Помоги мне, — простонала она. — Туре исчез.

Она грузно опустилась на стул, совершенно раскисшая от жары и отчаяния. Но в таком виде она была более человечной.

— Что случилось? — спросил Давид. — И где ты его искала?

— Случилось так много всего, — промолвила она устало. — Все оказалось сплошной липой. Он одурачил и Туре, и министра и мистера Мак Кёллена. Мы потеряли все наши деньги. Но все это неважно, лишь бы только Туре…

У нее перехватило горло, и она с трудом продолжала:

— Нам все стало известно вчера, мы как раз подумали, что теперь все в порядке, и скоро начнется радиопередача. Первую большую речь в эфире должен был сказать сам министр.

— А разве здесь есть частные радиостанции?

— Нет, по другую сторону границы. — Она назвала место и продолжала. — Когда Туре туда поехал, там его просто не поняли, никто никаких денег не получал и вообще никто ничего не знал. Документы, контракты, телеграммы — все было сплошным надувательством со стороны сеньора Касаверде. Мне бы надо было забеспокоиться, потому что Туре воспринял все это невероятно спокойно. Ты-то знаешь, как он обычно рвет и мечет… А тут он только молчал. Потом пошел и лег. А сегодня вдруг исчез.

Сперва я решила, что он пошел выкупаться, хотя ему это запрещено. Но на берегу его не было. И в городе тоже. И на дорогах в горах его не видели. Сначала я повсюду бегала сама, а потом взяла такси и весь день колесила по городу. Ну что могло случиться?

— Может быть, ему просто захотелось побыть одному, пережить удар, — предположил Давид. В конце концов ему удалось уговорить ее отдохнуть, а сам он решил заняться поисками вместо нее.

Она произнесла едва слышно:

— Больше всего я боюсь, чтобы этот Касаверде из страха перед Туре…

Она совсем сникла на диване у Давида.

— Сеньор Касаверде наверно уж давно отряхнул прах со своих ног, — хмыкнул Давид.

Поскольку такси Ганзалеса, все еще сопя и всхрапывая, стояло на лужайке перед домом, он поехал на нем в город.

У доктора Стенруса и в самом деле было высокое давление, верно также, что его мог хватить инфаркт во время купания или в горах. Но прежде чем допустить такой катастрофический исход, Давид решил поискать его в тех местах Испании, которые казались ему наиболее подходящими для убитого горем человека.

В Эль Моно его не было.

Хозяин и эль секретарио посмотрели на Давида задумчивым взглядом, когда он на несколько минут присел на то место у двери, где обычно сидел Жорди.

Его перестали рассматривать как туриста, он уже начал вписываться в местное население городка.

Не было доктора Стенруса и у Мигеля, и Давид собрался было следовать дальше, но у стойки стояли эль вигилянте и сержант Руис. Они крепко похлопали его по плечу и сказали, широко улыбаясь: Hombre[16], мужчине рюмочка никогда не повредит, а в особенности, если он окружен одними женщинами!

Но в этот момент Давид увидел, что сам старый Мигель стоит в дверях во внутреннюю комнату и делает ему какие-то знаки бровями, повернув негнущуюся шею.

В маленькой комнатушке, неизвестной раньше Давиду, восседал Туре Стенрус собственной персоной, в полном одиночестве и царственно пьяный. Перед ним стояла бутылка мансанильи.

Мигель безмолвно поставил еще одну рюмку.

— Что ты имеешь сказать? — спросил Стенрус воинственно.

— Твое здоровье, — сказал Давид, улыбнувшись.

Стенрус посмотрел на него долгим взглядом. Его переполняли кристалльно-ясные идеи, было необходимо поведать их миру, и поэтому он нуждался в аудитории.

— Вот это и есть в тебе самое плохое, — начал он. — То, что ты говоришь, еще не так возмутительно, как то, что у тебя на уме. Как, например, сейчас. Ведь ты сидишь и думаешь: так и надо этому старому ослу. Дать себя одурачить какому-то даго…

— Это слово не мое.

— Нет, разумеется, так сказал министр. Но он-то в таком же положении, что и я. А я… Старый тщеславный идиот. Не может успокоиться, что уже вышел в тираж. Не ввели в правительство собственной страны, так дайте ему, видите ли, местечко повыше здесь, дайте стать гласом божьим в эфире, всемирным ментором, распределяющим кнуты и пряники между правительствами. Кстати, а какое до всего этого дело тебе?

— Да Дага очень волнуется, — объяснил Давид.

Доктор Стенрус величественным жестом отмел Дагу в сторону. И закончил этот жест, приставив свой острый указательный палец к груди Давида.

— Ты суешь свой нос куда не следует. Ты думаешь. А думать опасно.

— Слушай, а не поехать ли нам лучше домой? — предложил Давид.

Стенрус отмел в сторону также и свой дом.

— Хочешь знать, о чем ты сейчас думаешь?

— Нет, — поспешил Давид.

— Ты думаешь: вот сидит старый человек, загубивший напрасно свои последние годы, самый драгоценный отрезок своей жизни, когда мог бы еще работать и работать. Как избалованному ребенку, ему захотелось убежать из дому, чтобы отечество стало клянчить и умолять его вернуться обратно…

Стенрус опрокинул в себя свою рюмку.

— А его никто и не думал просить, — произнес он изменившимся голосом.

Вот, оказывается, каким он может быть к себе беспощадным, под вечной маской желчности и язвительности, подумал Давид с удивлением и сочувствием.

— То, что ты обо мне подумал, задевает мою честь, продолжал Стенрус. — Если бы ты не был в два раза моложе и в два раза выше меня, я бы вызвал тебя на дуэль.

— А на чем бы мы дрались? — с интересом спросил Давид.

Но Стенрус уже ударился в другую область.

— А Мак Кёллен?

— Мультимиллионер. Половые швабры. Человеколюб, хотел «послужить человечеству». Ну, этого типа так легко не выдоишь. Для него это всего лишь укус блохи в шубу миллионера. В швабру миллионера, ха-ха-ха!

— Тогда вы сможете начать все сначала — если верите в свою идею.

Стенрус посмотрел на него с отвращением. Если. Начинать все сызнова с проколотой шиной.

— Вы что, организовали акционерное общество, или…

Стенрус кивнул, глаза у него были совсем остекленевшие.

— Каждый из нас. Внес свой вклад. Министр — связи и деньги. Мак Кёллен — только деньги. Я — псих… психологическую проницательность и деньги. Лопнуло все.

— А идею подал Эль Бур…, то есть я хотел сказать Касаверде?

— Да. Чертов кот, так нагадить, — отчетливо произнес Стенрус, и после этого увял совсем.

Когда Давид и Мигель деликатно помогли ему добраться до вновь вызванного такси Ганзалеса, он на секунду проснулся и сказал жалобно:

— Где Дага? Она же знает, что мне нельзя пить!

Загрузка...