Несмотря на то что я объявила войну Беранже, я бы, скорее всего, отправилась к нему и рассказала все, что узнала от мэра, если бы не Мишель, которая приехала следующей ночью со своей бедой.
Уже несколько лет прошло с тех пор, как она вышла замуж. И она регулярно и очень подробно писала нам о своей семейной жизни: как они живут, как нравится ей вести собственное хозяйство в собственном доме, как она распоряжается деньгами, которые приносит ее муж, сколько времени она уделяет своим куклам и как потом продает их на рынке. Из всех этих писем мы делали вывод, что Мишель счастлива в браке, поэтому и были так удивлены, когда она появилась у нас на пороге с мокрыми и красными от слез глазами и в одежде, мокрой от дождя. Мама сразу же посадила ее перед камином, дала ей сухую одежду и принесла горячего бренди. Мишель сделала несколько глотков и поведала нам свою историю.
У Жозефа была очень тяжелая работа и очень плохой хозяин. Он очень часто задерживал, а то и не выплачивал жалованье вовсе. Мишель, которая уже потеряла одного ребенка, уговаривала его вернуться домой, уверяя, что он всегда сможет найти работу на фабрике. Но Жозеф упирался, объясняя, что не может вернуться, ничего не добившись на новом месте, ведь он потеряет всякое уважение у жителей деревни. Мишель уже была беременна вторым, и вот, после целого месяца споров и уговоров, в страхе потерять второго ребенка Мишель убежала, пока Жозеф был на работе.
Мама разозлилась на нее:
— Как ты могла так поступить? Если ты боялась потерять ребенка, как могла ты одна отправиться в дорогу по этим горам и холмам? Это же очень опасно и рискованно.
Мама отправила Мишель в одну из комнат, уложив ее в постель и оставив камин гореть. И всю ночь ходила вокруг нее, то поднося ей горячий бренди, то растирая маслом живот, пока не убедилась, что Мишель наконец-то согрелась и успокоилась.
Жозеф приехал к нам на следующее утро. Когда он открыл дверь и увидел Мишель, сидящую перед камином, он упал перед ней на колени и разрыдался. Он думал, что она тяжело больна. Никто из нас не мог доказать ему обратное и остановить его слезы до тех пор, пока сама Мишель не встала и не начала ходить по комнате, поднимая руки и ноги демонстрируя ему свое здоровье. Тогда он перестал плакать и стал ощупывать ее, пытаясь понять, не пострадал ли ребенок.
Вскоре они переехали обратно в деревню. Он согласился, испытав настоящее облегчение, избавившись от своего хозяина-деспота. Он был рад снова жить среди семьи и друзей и растить своих детей в таком прекрасном месте, как это. Мама расплакалась, когда они помирились, папа вышел на улицу и заорал что есть мочи:
— Я собираюсь стать дедушкой!
Они стали жить в старом доме Жозефа, а Жозеф нашел место контролера на фабрике и уходил утром вместе со всеми мужчинами и возвращался домой к ужину.
Беременность Мишель повлияла на меня весьма странным образом. Пожалуй, впервые я задумалась о том, что мне уже достаточно лет, а я даже не замужем и у меня нет возможности родить ребенка и стать матерью, как это сделали уже многие девушки моего возраста в нашей деревне. Меня пугала мысль, а вдруг я вообще окажусь бездетной.
Наблюдая за Мишель, в основном как она становится больше и все менее подвижной, я стала понимать, как мне хочется все это испытать самой, как хочется иметь свою семью. Я видела, как суетится вокруг нее мама и радуется Жозеф, возвращаясь с работы домой, видела, как папа смастерил кроватку, мама вязала пинетки и шила рубашечки и пеленки, даже Клод принимал участие во всем этом, а я только смотрела со стороны. Я любила Беранже, но у нас не могло быть близости. Я часто думала об этом. И значит, у меня никогда не будет детей. Мне не суждено было стать матерью, но я уже почти стала тетей, это тоже очень почетное звание.
Ребенок родился в самый жаркий летний день. Было так жарко, будто везде стояли чайники, которые кипели и их забыли снять с плиты. Когда ребенок появился, мне показалось, что он совершенно безжизненный. Но уже через несколько минут, когда повивальная бабка омыла его теплой водой, погладила, в общем, проделала с ним все необходимое, я увидела, что он сразу порозовел, закряхтел, а когда она положила его рядом с Мишель и он, открыв свой крохотный ротик, попытался сосать ее грудь, то сразу же заснул. Мишель была накрыта простыней, которую сшила мать Жозефа специально для этого случая.
Мишель назвала его Эдуардом, в честь отца, но мы звали его Пичо, потому что он был такой маленький. Все любовались им, а Беранже поцеловал его сразу после крестин и назвал своим племянником.
Пичо стал моей надеждой и маленьким счастьем. Все свое свободное время теперь я посвящала ему. Мне было приятно выполнять обязанности, связанные с уходом за ним, и я с гордостью носила звание его тети. Я знала, что Беранже меня не хватает, но теперь, вместо того чтобы, как раньше, покончив с домашними делами, идти в церковь и быть рядом с ним, делать что-то для него, я неслась в дом Мишель, брала Пичо на руки и нянчилась с ним. Беранже становилось грустно от того, что он видел, как мне хотелось ребенка и как судьба распорядилась мною. Из-за любви к нему я отказываюсь от счастья быть матерью. Он видел, что я жертвовала собой ради него. Ради нашей любви.
Я варила малышу еду, гладила его рубашонки и делала много других разных дел. И Беранже стал проводить много времени в их доме, нянча Пичо. Этот ребенок изменил нашу жизнь: папа стал меньше времени проводить в таверне, отношения Мишель и Жозефа окрепли. Да и все мы стали дружнее, больше времени проводя вместе. Клод сделал для него ходунки, когда Пичо подрос до такого возраста, что мог уже сидеть и упираться ножками. У меня и мамы текли слезы, а отец весело смеялся, когда мы видели, как он катается по дому.
И тем не менее я не забыла об австрийце и мистической книге. История мэра на многое мне открыла глаза. Я обладала довольно редкими сведениями. Сопоставив многие факты, я пришла к выводу, что эта сумасшедшая женщина, у которой были видения о том, что она Мария Магдалина, была матерью Анны Марии Вертело и родственницей мадам. Я не могла быть в этом уверена, но это было похоже на правду. Я чувствовала. До некоторых пор этих знаний мне вполне хватало. Беранже же, казалось, вообще потерял интерес к камню и могиле. Он продолжал заниматься служением месс по составленному нами ранее регистру. Вспоминая нашу ссору, я не настаивала на дальнейших поисках, да и сейчас все мои мысли были заняты сыном Мишель.
Вскоре после рождения Пичо заболел отец. Как-то раз, когда они с Клодом возвращались с фабрики, отец вдруг так ослабел, что Клоду пришлось тащить его домой на плечах. Клод, придя домой, разрыдался. Отец буквально висел у него на руках. Мама и Клод уложили отца в постель, я побежала за доктором. Он пришел немедленно, к тому моменту отец уже немного пришел в себя. Доктор осмотрел его и велел оставаться в постели несколько дней.
Эти дни мы провели, не выходя из дома. Выполняя домашнюю работу, мы с мамой старались не тревожить отца. Мама часто заходила к нему в комнату, присаживалась на кровать, разговаривала с ним, расчесывала ему волосы или просто вязала. Клоду теперь приходилось работать на фабрике за двоих, мне же по дому, потому что мама почти все время проводила с отцом. Я готовила разные вкусные блюда, сама их изобретала специально для отца, время от времени подменяя мать: ставила ему компрессы, протирала лоб. Отец ласково улыбался и пытался шутить, но все еще был очень слаб. Иногда мы давали ему посидеть, взбивая подушки под спину, но в основном он лежал.
Доктор пришел снова, осмотрел отца и сказал, что у него воспаление легких, от которого можно было спастись только постоянной сменой компрессов, обильным горячим питьем и специальным отваром трав, который он готовил сам и приносил. Как-то он принялся выговаривать нам:
— Это все потому, что у вас такой дом. Ветер дует из всех щелей, гуляет по дому, как хочет. Вот его и продуло.
Мы выполняли все рекомендации врача. Я каждый час варила отцу чесночный отвар, меняла компрессы и давала питье. Но улучшения его состояния мы не замечали, более того, отцу становилось все хуже. Кашель бил его все чаще, он похудел, лицо осунулось, глаза ввалились, и вокруг них были черные круги.
Однажды Беранже собрал нас всех внизу и сказал, что мы должны быть готовы ко всему.
Мама не выдержала, закричала на Беранже и обозвала его лжецом и болваном, сказав, что она видит, как ему становится лучше с каждым днем. Голос ее перешел на визг, и она никак не могла остановиться, выкрикивая угрозы и проклятия, пока Клод не сказал ей, чтобы она прекратила, ведь отцу нужна тишина.
— Мы все будем надеяться на лучшее, Изабель. Мой брат привез мне святой воды из Нарбонна. Я дам ее попить Эдуарду, возможно, это поможет.
Мама не ответила, она знала, как отец относится к Церкви.
— Ваш брат не будет против, если вы отдадите эту бутылку нам? — спросила я.
— Думаю, что не будет, — ответил Беранже.
— Ну что, мам? Давай попробуем? Надо попытаться.
Я знала, что отец будет сопротивляться помощи Бога, в которого он не верит. Но мы могли и не говорить ему, что это за вода. Я сама неоднократно слышала, как он говорил, что не будет пить эту старую воду, которая где-то там стоит много времени и якобы не портится. Он даже пробовать ее не хотел.
В тот вечер Беранже не было с нами. А я не могла больше оставаться в доме, мне нужно было выйти прогуляться. Немного отвлечься от всего происходящего. Я вышла просто прогуляться, уже было темно, дул сильный ветер. Я шла, сама не зная куда, и набрела на камень, у которого когда-то мы так часто сидели с Мишель и болтали ни о чем. Я села на него. Ветер был такой сильный, что меня с него чуть не сдувало. Я думала о том, что все в этом мире устроено несправедливо. Что Бог дал нам Пичо и тут же захотел отобрать отца, а ведь Пичо еще так мал, для того чтобы терять дедушку, он даже и не вспомнит его, когда вырастет, потому что еще совсем кроха. Чем дольше я сидела, тем сильнее на меня накатывало состояние невероятной тревоги. Я подумала, что, пока я тут сижу и вдыхаю свежий воздух, мой отец лежит и умирает в душном доме. Но я пошла пройтись не потому, что я устала ухаживать за ним или от напряжения в доме, мне было очень жаль его, у меня сердце разрывалось, когда он заходился в кашле, мне так хотелось плакать, но он мог заметить, а я не могла его беспокоить.
Я сидела и смотрела на темное небо, вдруг заметила промелькнувшую тень у деревьев. Это оказалась сова, которая в следующее мгновение пролетела мимо меня и скрылась в темноте. В наших краях совы были редкостью, и увидеть сову считалось плохой приметой. Все равно что предвестник смерти. Она пролетела мимо меня в зловещей тишине, сильно взмахивая крыльями. Я услышала только, как воздух шумит от их движения. По спине побежали мурашки. В голову полезли дурные мысли. Конечно, неисповедимы пути Господни, только он может знать, что теперь будет с отцом, но сейчас, сидя на камне, я подумала, что могу пропустить что-то важное, если тотчас же не вернусь домой. Я нужнее своему отцу дома, нежели здесь, на ветру… в темноте… на камне. Я побежала домой. Влетев в его комнату, я рухнула на колени около его постели и расплакалась.
На следующий вечер пришел Беранже с бутылкой святой воды. Он показал ее всем: маме, Мишель, Пичо, Клоду, — всем, кто находился в комнате, предупредив, что не следует говорить отцу, что ему предлагают выпить. Потом он пошел к отцу и обратился к нему:
— Выпьем немного, Эдуард. — Он поднес бутылку к его губам и влил немного воды прямо ему в рот, подождал, пока он проглотит, потом еще и еще, пока отец не замотал головой, давая понять, что не может больше пить. Но почти сразу же он отвернулся к стене и спокойно заснул.
— И что теперь? — нетерпеливо спросил Клод, ожидавший, что отец тут же поднимется с кровати, как святой Лазарь.
— Теперь мы должны ждать, — спокойно ответил Беранже.
И мы ждали. Терпеливо ждали. Мать и Клод заснули у кровати отца, а я осталась дежурить. В какой-то момент мне казалось, что отец вот-вот перестанет дышать, и вдруг произошло чудо, которого мы все так ждали. Он почувствовал себя лучше. Я продолжала постоянно менять ему компрессы и давала свежее питье, а ведь я уже почти совсем отчаялась, решила, что небеса несправедливы к нам и заберут отца. Но дыхание его стало чище, а взгляд — яснее. И вдруг, когда я, устав, заснула, он разбудил меня своим шепотом:
— У тебя, наверное, уже шея затекла, иди поспи, — прошептал он, поглаживая меня по голове.
Со следующего дня он пошел на поправку. В тот день он съел хороший обед, подобрав ложкой все, что оставалось в тарелке. А за несколько последующих он окреп по-настоящему и уже почти через неделю совсем поправился. Первое, что он сделал, — это вышел на крыльцо и вдохнул свежего воздуха.
Беранже говорил о выздоровлении отца как о чуде и беспрестанно молился Святой Деве Марии и нас взывал к тому же. Я прониклась к Церкви большим уважением. Это действительно было первым чудом, которое я видела своими глазами, а не слепо верила рассказам Беранже, как раньше.
Вскоре я снова увидела сову, но уже не придала ей значения. Хотя мне показалось странным, почему я снова вижу ее. За отца я совсем не волновалась, но, поскольку совы все же предвестники смерти в наших краях, я невольно отметила ее появление.
Вся деревня праздновала выздоровление отца. Я же теперь верила всему, что прежде слышала от Беранже или от других людей о чудесном выздоровлении кого-то или просто о каких-либо странных вещах. И молилась, молилась, молилась. Я задавалась вопросами «А что, если…» и отвечала себе на них сама, начиная со слова «возможно» или «наверное».
Доктор, лечивший отца, был очень удивлен и очень рад, что состояние, из которого выкарабкаться было уже совершенно невозможно, отступило, даря отцу вторую жизнь. Он все никак не мог понять, как так получилось, и вел долгие разговоры с Беранже, а тот расплывчато отвечал:
— На все воля Божья.
Сам же отец подшучивал так:
— Это произошло потому, что я зять священника.
— Заткнись, Эдуард, — прикрикивала на него мать, — не слушайте его, доктор.
— Я вам скажу еще кое-что, — продолжал врач, — если вы не почините этот дом, то точно все скоро умрете. У вас сквозняк гуляет там и тут. Я не представляю себе, как вы вообще можете жить в таком доме.
Но на ремонт у нас не было денег, не говоря уже о том, чтобы перебраться в какое-либо другое место. А дом действительно был в ужасном состоянии. В еще более ужасном, чем был, когда мы только переехали сюда. Штукатурка обсыпалась, местами вываливались некоторые камни, окна и двери покосились, над входной дверью, в стенных прорехах, голуби вили гнезда.
— Да его уже и не стоит чинить, — сказал как-то одним зимним вечером Клод. — Забудьте. Сегодня приведешь в порядок то, что сломано, а уже завтра сломается что-нибудь еще. Этот дом такой же старый, как и замок.
— А почему бы вам не переехать ко мне? — предложил Беранже, отпивая немного свежего вина, которое приготовила мать, уютно устроившись в кресле у камина.
Отец не отрывал глаз от огня.
— Согласитесь, это здорово облегчит вашу жизнь сейчас, — продолжал Беранже. — Эдуард совсем поправится, и вы сможете постепенно ремонтировать свой дом, живя у меня.
Мать присела на краешек стула, положила руки на колени и посмотрела на отца. В комнате воцарилось молчание. Все ждали решения отца. И вот он заговорил:
— Это очень великодушное предложение, — начал он.
— Вы думаете о том, как бы его отклонить, Эдуард? — спросил Беранже, хитро поглядывая на отца.
— А вы хорошо меня знаете, святой отец. Я всегда подозреваю альтруистов.
Беранже не отступал:
— У меня есть лишние комнаты, у вас будет все, что вам нужно, — и, видя, что мой отец все еще не готов согласиться, продолжил: — Вы все — моя семья здесь.
Мы переехали через месяц, когда настала зима. Помещение было не намного больше, чем наш дом, но очень удобным и теплым. Верхнюю, самую большую комнату заняли мои родители, там они устроили свою спальню, я заняла маленькую комнатку рядом с кухней. Клод спал в гостиной, поскольку он был уже достаточно взрослым и часто посещал таверну, не редко приходя пьяным, но никто не делал ему замечаний. Всем хватало места.
Атмосфера дома Беранже действовала на меня очень положительно. Я стала больше молиться и рассуждать о Боге и всех святых. Мои отношения с Беранже были ровными, я перестала думать о том, что наши отношения неестественные. Я просто жила.
Но вскоре я стала замечать, что постоянно ощущаю присутствие Беранже. Я узнавала его по шагам, когда он входил на кухню, в то время, как я там готовила; когда он был наверху в своем кабинете, то по моим рукам бегали мурашки, словно подталкивали меня подняться. Когда он произносил мое имя, мне казалось, что он касается меня своим голосом. Я стала ронять предметы, когда он оказывался рядом со мной и смотрел на то, что я делала; я чувствовала его запах от полотенец, которыми он вытирался, от постели, в которой он спал. Я ощущала, как сливаюсь с ним, чувствуя себя его неотъемлемой частью. Но я заметила, что и с ним происходит нечто подобное. Он все чаще прикасался ко мне, внимательно смотрел на меня, не говоря ни слова, подходил ко мне совсем близко.
Когда я подавала еду, он как будто бы случайно мог вскользь приобнять меня за талию. Если я резала овощи к обеду, сидя за столом, он мог подойти ко мне и положить руки на плечи, и тогда я останавливалась, потому что в голове творилась такая сумятица, что я могла порезаться. Когда он находился рядом, я могла думать только о нем и ни о чем более, впрочем, и когда он отсутствовал — тоже.
Но он мог управлять своими желаниями. Он явно часто думал о близости со мной, но не позволял себе ничего лишнего. Иногда мне даже казалось, что он забавляется, глядя на то, как я сгораю от желания и любви.
Наше общение всегда было подчеркнуто отстраненно-вежливым, а я любила его все сильней и сильней. Он же становился все неприступнее.
Мы жили вместе долгое время, мы стали уже почти как одна семья. Отец совсем уже поправился. Отношения стали такими теплыми и какими-то семейными, что Беранже иногда даже добродушно поругивался с моей матерью. Бывало, они спорили о чем-то, и, когда Беранже начинал одерживать в споре верх, мать не выдерживала и принималась всерьез на него ругаться — он же по-доброму подтрунивал над ней. Я смотрела на них, и мне было так весело и хорошо на душе.
Беранже чувствовал, что нас тянет друг к другу все сильнее и сильнее, и это заставило его переключить все свои мысли и внимание на перестройку церкви. Он хотел разбить большой сад и как можно больше сделать полезного для нашей деревни. Он все что-то ремонтировал, чинил, строил, красил и всегда был настолько занят, что на общение со мной у него просто не хватало времени. Так прошла зима. Его строительные планы не завершились и до конца лета. Он решил построить библиотеку. Он регулярно служил мессы и был все так же внимателен к нуждам жителей деревни, навещал всех, кому необходима была его помощь.
А еще Беранже был озабочен тем, как построить специальное возвышение для проведения проповеди. В сентябре он собрал рабочих, но через день отпустил их. На мой удивленный вопрос он ответил, что они не достойны такой работы и он найдет лучших мастеров. Мне показалось странным его решение, но больше я никаких вопросов задавать не стала. Все ждали, пока он наймет лучших работников.
Но, войдя в церковь на следующий день после отъезда рабочих, я поняла, что камень с рисунком исчез. Рабочие успели разобрать старую кафедру для проповедей. Почему-то были подняты и несколько каменных плит, и именно тот камень отсутствовал. Я осмотрела все вокруг несколько раз и очень внимательно. Камня точно не было. По телу пробежала дрожь. Я направилась прямо к Беранже. Ворвалась в его комнату с вопросом.
— Где камень? — требовательным тоном спросила я.
Он растерялся и казался сконфуженным.
— Камень с изображениями, — кричала я. — И не прикидывайся, будто ты не понимаешь, о чем я говорю.
— A-а, ты об этом, так рабочие вытащили: они будут выкладывать там новое возвышение.
— Но почему ты не сказал мне?
— Да это была обычная работа, Мари. Я и не подумал об этом.
— Ну ты же знал, что я им интересовалась!
— Ну прости меня. — Его тон был отсутствующим.
— Что ты с ним сделал?
— Он на церковном кладбище, в отличном состоянии.
Я побежала туда и действительно нашла его там, но оказалось, что с него пропали все рисунки. Мне нечего было смотреть. Я присела около него, провела по нему пальцем. Поверхность была совершенно ровной.
Новую кафедру соорудили только через месяц. Я часто приходила к церкви и наблюдала за тем, как продвигается работа. В один из дней я увидела на том месте, где раньше лежал камень, выкопанную яму и ограждение вокруг нее. Меня мучил вопрос, что там происходит, и, когда работы были завершены, я все-таки спросила Беранже:
— И что ты нашел там, под камнем?
Он усмехнулся и ответил:
— Грязь, Мари, что же еще?
Но я успела почувствовать дрожь в его голосе и поняла, что ответ был неискренним. Я была уверена в том, что он нашел могилу. Он стал более беспокойным и выглядел как человек, потерявший покой и сон. Когда я спрашивала, что его беспокоит, он лишь неловко отшучивался.
Однажды ночью я услышала стук входной двери и шаги. Я подумала, что это Клод пришел из таверны. Я быстро надела платье прямо на сорочку и пошла посмотреть. Его комната была пуста, и я вышла на улицу. Было темно и очень тихо. Я направилась в сторону церкви, дошла до нее. Дверь была заперта, но в окнах я увидела слабый свет. Я позвала:
— Беранже.
Никто не ответил. Ночь была холодной и тихой. Через некоторое время я услышала, как стучат мои зубы. Меня била дрожь. Я вернулась домой, поднялась в спальню Беранже, решив, что дождусь его там. Я слышала, как Клод вернулся из таверны, на цыпочках я прошла к кровати Беранже, села и не заметила, как уснула.
Проснулась от скрипа двери. Беранже вернулся, подошел к кровати и увидел меня.
— Мари, — воскликнул он.
— Ну и что ты нашел?
— Мари, тебя лихорадит. — Он нагнулся, коснулся моей руки. — У тебя ледяные руки. Тебе немедленно нужно в постель.
Он был прав. Меня всю трясло. Я позволила ему проводить меня до кровати. Он уложил меня, напоил горячим кофе, положил бутылку с горячей водой мне в ноги и сел рядом.
— Ты что-то от меня скрываешь. Что ты делаешь в церкви ночью?
— Ш-ш-ш! Пей свой кофе.
Наутро я заболела. У меня была сильная простуда. Мама ухаживала за мной. Беранже, когда освобождался от своих бесконечных дел, сменял ее. Временами я бредила или проваливалась в какое-то странное состояние — видела и слышала все, словно через туманную пелену. Они рассказывали мне про Пичо, про новости в деревне, про папу, про Мишель, просили и меня сказать хоть что-нибудь, но все, что я могла из себя выжать, это:
— Нет, мама.
Я слышала, как Беранже молился, потом просил меня вернуться, выздороветь, говорил нежные слова:
— Милая Мари, я так скучаю по твоей великолепной стряпне.
Мне стало лучше только к Рождеству. Однажды я открыла глаза, села на кровати и позвала маму. Та подбежала, заметив перемены, и радостно спросила меня:
— Как ты себя чувствуешь, лучше?
Я кивнула. Тут она разрыдалась:
— Боже, как я переживала, как я испугалась. Сначала папа, потом ты. Господь услышал мои молитвы. — И она закрыла лицо руками.
Уже через несколько дней я вышла на улицу, настаивая, чтобы Беранже отвел меня в церковь и показал мне новую кафедру для проповеди. Ведь все это время он неустанно рассказывал мне, что и как делалось, дабы держать меня в курсе всех дел, и теперь я хотела увидеть это своими глазами. Пока мы шли, я опиралась на его руку, ощущая невероятный трепет.
Новые подмостки были великолепны. Они были больше и выглядели внушительно. Беранже разделил их на две части, чтобы на одной он произносил проповедь, а потом, чуть спустившись, причащал. Я была поражена мощностью этого сооружения и тем, как оно замечательно сочеталось со всем, что было в нашей церкви. Правда, то, что он выложил кафедру черепицей, оставшейся от ремонта крыши, мне показалось несколько грубоватым.
— Тебе нравится? Я очень торопился. Не хотел больше ждать. Хотел успеть к твоему выздоровлению.
Я обошла вокруг конструкции и как бы невзначай спросила:
— А что ты тут так глубоко копал?
— О, это для новой церемонии. Ты сможешь увидеть ее вместе со всеми в воскресенье.
И ничего больше я из него вытянуть не смогла.
В 1891 году, за пять дней до Рождества, застрелился мэр. Он выстрелил себе в голову из пистолета мадам, который она хранила в своем столе. Мы все слышали выстрел, но думали, что это кто-то охотится. И думали так до тех пор, пока мадам Сью не пришла и не сказала:
— Месье мэр покончил с собой, — тихо сказала она, — мне нужна помощь.
Он не оставил даже записки, только недопитую бутылку ликера на столе у мадам Сью. Я уже ничем не могла ему помочь, как, впрочем, и все остальные, и мне думалось, что он застрелился потому, что не мог вынести столь долгой разлуки с мадам. Его кровью был забрызган и ковер на полу, и книжные шкафы, и все, куда только падал взгляд. Как мы ни пытались придать всему первоначальный вид, кровавые пятна мы оттереть не смогли.
Казалось, его похороны происходили в самый грустный на свете день. Почти вся деревня пришла проводить его в последний путь, даже те люди, с которыми он был не очень дружен, и те, которые сами были не очень общительны.
Приехала и мадам, ее вызвали телеграммой. Она была одета во все черное, и казалось, сама почернела от горя. Жозеф, Жерар и месье Вердье несли гроб, они же опускали его в землю. Каждый из нас бросил горсть земли, народу было так много, что гроб оказался весь покрыт землей. Слезы текли рекой. В деревне все любили мэра.
После всех официальных процедур часть людей пошли в замок, чтобы помянуть мэра. Мадам Сью приготовила стол. За едой перешептывались и обсуждали, что мэр, возможно, застрелился не из-за того, что мадам так долго не было с ним рядом, а из-за того, что сошел с ума, совсем как его предки Вертело. У них у всех была предрасположенность к психическим расстройствам. Так утверждали многие. Другие же во всем винили мадам Лапорт. Дескать, нельзя оставлять мужа так надолго, особенно когда не знаешь, чего от него можно ожидать. Мне неприятно было все это слушать. Я еще не понимала, как сама отношусь ко всему этому, но мне было жалко мадам.
На следующий день после похорон наступило Рождество. В канун Рождества мы вместе с мамой сходили в замок. Мы отнесли ржаной и пшеничный пудинг. Мадам Лапорт открыла дверь в яркой ночной сорочке. Волосы были распущены по плечам.
— Простите меня за такой вид, — прошептала она, — я себя неважно чувствую. Она красиво приняла пудинг из наших рук, а потом исчезла в темноте дома.
— Мы надеемся, вы присоединитесь к нам поужинать этим вечером, мадам, если у вас нет других планов.
— Спасибо, — прошептала она откуда-то из темноты.
Она не появилась ни этим вечером, никаким другим, хотя мы долгое время готовили ужин на большее количество человек, задерживали начало трапезы более чем на час. Через несколько дней я решила все же сходить ее проведать. Постучала раз, два, никто не ответил, и, когда я уже повернулась, чтобы уйти, дверь открылась. Мадам стояла на дороге в ночном одеянии.
Она была похожа на призрак. Я не была уверена, что не побеспокоила ее. Глаза ее были заплаканными и ввалились. Волосы были растрепанными, выглядела она ужасно. В темноте она вообще не была похожа на себя. Она смутилась при виде меня, но все-таки пригласила войти.
— Приятно увидеть тебя, — сказала она.
— Вы больны? — спросил я.
Она не ответила, провела меня в комнату, пригласила сесть и села напротив, держа меня за руку, а вторую руку положив себе на колени. Я откинулась на спинку кресла.
— Ты подумала, что я сошла с ума?
На самом деле я так и думала. Я и сама была очень поражена смертью мэра и не могла поверить в то, что его уже нет среди нас.
— Мари, с тобой все в порядке? Вроде выглядишь неплохо, — прервал мои размышления ее голос.
— Спасибо, хорошо.
— А твоя семья? Теперь я знаю, вы живете в домике священника, я правильно понимаю?
— Да. У нас все хорошо. Мой папа был болен, но теперь он поправился. Мишель и Жозеф вернулись домой, у них есть ребенок.
— Да, я знаю. Это прекрасно. А господин священник?
— Спасибо, хорошо.
Мы не знали, о чем дальше говорить. Хотя мне очень хотелось спросить мадам о многом, но я не знала, с чего начать. Теперь я четко понимала, что совсем ее не знаю. Я хотела спросить ее, почему она так долго отсутствовала, но боялась, что она солжет мне так же, как много лет назад.
Но на какой-то миг мне показалось, что теперь она изменилась, и я решила попытаться. Может быть, она скажет мне хоть что-нибудь.
— Филипп любил меня больше, чем показывал, — стыдливо сказала она. — Я об этом не знала.
— Вы не знали?
Она посмотрела на меня, в глазах мелькнула злость.
— Брак не всегда бывает безоблачным, Мари, — сказала она. — Не все так просто, но я не знаю, почему он так поступил, повода у него не было. — Глаза ее наполнились слезами. — Он казался таким счастливым последнее время, я и не могла предположить, что такое может произойти.
— Все это время он сильно пил, — сказала я.
Она кивнула и отвернулась от меня. Некоторое время мы сидели молча.
— Когда-то я любила его, — сказала она. — Никто никогда не слышал от Филиппа плохого слова. В моей семье его особенно любил отец.
Я кивнула, это была правда.
— Он прислал мне письмо, — сказала она. — Он писал, что я похожа на звезду, далекую и блестящую. Это было все, о чем говорилось в письме, только две строчки. Я рассмеялась тогда, получив это, и не придала значения письму. Подумала, что это просто любовная записка.
— Я думаю, это так и было.
— Да, это была любовная записка, — сказала она, и ее глаза остановились на мне, но смотрели словно сквозь меня.
— Почему вы мне сказали, что он ваш двоюродный брат? — спросила я.
Глаза ее оживились.
— Это был просто импульс, Мари, прости меня.
— Это не был импульс. Вы сознательно обманули меня.
Она медленно кивнула.
— Месье Лапорт рассказал мне все, — закончила я. — Наверное, я единственная в деревне, кто знает об этом. И думаю, напрасно вы соврали мне.
Она грустно усмехнулась.
— Ты права, а я не права, мне не надо было врать, — сказала она.
Я ждала.
— Это был мой протест. Пожалуй, сейчас я готова тебе все объяснить.
— Тогда я могу предположить, что вы обманули меня и в том, что касается смерти вашего о отца, — вызывающе спросила я.
Она так странно посмотрела на меня, что я моментально устыдилась своих слов.
— Нет, — сказала она. — Это правда. Он умер незадолго до того, как я переехала сюда и купила этот замок.
— Извините, — сказала я.
— Все в порядке. Теперь ты знаешь правду.
— Так почему бы вам не рассказать мне всю правду наконец.
— Сначала мне необходимо узнать о камне, Мари. Где на самом деле ты его нашла?
Я вежливо ответила ей на все вопросы, ничего не утаив.
— Здесь, в церкви, — сказала я.
Она кивнула, как если бы ожидала от меня такого ответа.
— Он все еще здесь? — спросила она.
— Да, — сказала я. — Он за церковью, но, к сожалению, рисунка на нем больше нет: господин священник стер рисунок и зацементировал камень в пол.
Она помолчала некоторое время, а потом спросила:
— Расскажи мне, как ты его нашла.
Я рассказала ей все: как нашла флакон, как достала оттуда рисунок, про то, как приезжал австриец, и про всех сумасшедших, про книгу видений и про могилу.
— Вы так и не нашли эту книгу? — спросила она, когда я закончила.
— Я нет, возможно, господин священник, хотя я не уверена, но точно знаю, что он нашел могилу.
— И что он с ней сделал?
— Я не знаю, — сказала я.
— Как ты думаешь, Мари, у нас есть сейчас время пойти и взглянуть на тот самый камень?
Было около одиннадцати часов, но мы отправились к церкви.
Она пыталась перевернуть камень, она так трудилась, что у нее даже покраснели щеки. Я пыталась ей помочь, но наших сил на это так и не хватило. В итоге мадам села и сказала:
— Послушай, Мари, я расскажу тебе одну историю.
— Какую историю? — поинтересовалась я.
— Я хотела поговорить с тобой об этом камне. Я заинтересовалась этим рисунком сразу, как только ты его мне показала. Этот рисунок времен короля Дагоберта Второго. Сейчас его почитают как святого, покровителя украденных детей. — Мадам глубоко вздохнула, затем поднялась, отряхивая с юбки землю. — Могу я продолжать? — спросила она меня.
Я кивнула, поднялась и последовала за ней. Мадам поведала мне длинную историю о своей родственнице леди Жанны Катарины Вертело, умершей в 1781 году. Вероятно, это была та самая женщина, о которой ранее рассказывал мне мэр. Женщина, которая сошла с ума из-за смерти своего сына.
— Она была моей родственницей. Она была пратетей моего отца. Я никогда ее не знала.
Как я поняла, мадам приехала сюда не просто для того, чтобы купить замок, а для того, чтобы найти ответы на многие свои вопросы после смерти отца. Когда она была подростком и начала интересоваться историей семьи и особенно ветвью Кристиана, ее отец рассказал ей трагическую историю о его бездетной пратете Жанне Катарине Вертело, которая жила в замке.
Она очень интересовалась книгами, читала много библейской литературы, и, когда она поверила в Бога, Бог дал ей сына, которого сам же потом и отнял. Она стала представлять себя Марией Магдалиной, ощущала себя невестой Христовой, ей стали сниться сны и приходить разные видения. Позже она начала записывать их в книгу. Каждый, кто читал эту книгу, потом умирал. Своего сына она похоронила в не известном никому месте, но по преданиям именно там она и оставила такой рисунок.
Мадам закончила. Я спросила ее:
— Как вы думаете, что в этой могиле? Можем ли мы найти там книгу?
Мадам кивнула:
— А почему нет? Я больше чем уверена, что мы можем там найти могилу Жанны Катарины и ее сына, и книгу, которую она написала после того, как сошла с ума.
Потом я быстро сказала мадам, что нам пора идти, потому что наступало время господину священнику готовиться к мессе. Мы встали и пошли. Мадам заговорила о мэре.
— Мой брак не был счастливым, Мари. Филипп очень хотел детей, а я была слишком напугана и боялась участи Жанны Катарины. Да, я боялась, что мой ребенок погибнет, а я сойду с ума, поэтому я перечитала все книги, которые были у меня в библиотеке. Сказать по правде, это были даже не мои книги, а книги Жанны Катарины. Каким же счастьем было для меня повстречаться с тобой. Мне было интересно говорить с тобой, общаться с тобой, у тебя всегда было на все свое мнение, и ты очень искренна, Мари.
— Мне тоже, — сказала я. — Я тоже была рада.
— Правда, когда ты пришла в первый раз, я очень испугалась, а потом уже не могла представить себе дни без твоих посещений. Ну, потом мне пришлось уехать в Париж.
— Да, вы сказали, что вам нужно ухаживать за больной тетей.
— Ах, прости меня, Мари, тетя умерла много лет назад.
— Дорогая мадам, — сказала я сквозь слезы, — я доставила вам столько боли, простите меня.
— Ну ты же не знала, Мари, я тебя не виню. А потом еще и Филипп. Сколько ошибок я наделала, — сказала мадам расстроенно. — Мне придется снова уехать в Париж, не хочу, чтобы меня видели. — Какое-то время мы шли молча. Потом мадам сказала: — Перед отъездом я хочу сделать тебе подарок. Все книги, которые есть в моей библиотеке, они твои, Мари. Ты заслужила их.
— Но я не могу принять такой дорогой подарок, и мне негде их хранить. Мадам ответила:
— Господин священник сможет построить библиотеку для тебя.
Это был город, о котором можно было петь; название, от которого во рту появлялся вкус лакомства. Его название звучало волшебной музыкой для слуха. «Ершалаим, да пребудет мир в твоих стенах, да будет покой под твоими башнями!»
Каждый год Мириам отправлялась сюда в паломничество во время Пейсах[26]. Они шли всю неделю — ее отец и дяди, ее бабушка, мама и сестры, — останавливались на ночь на постоялых дворах или в домах, где радушно принимали путников. Вид города постепенно менялся, потому как они приближались к нему: из маленького пригорода, лежащего в ложбине, образованной горами, он постепенно вставал перед ними в виде сияющей крепости с мраморными дворцами и величественным храмом, который возвышался над ними, пока они поднимались вверх по дороге, ведущей к воротам. Ворота, казалось, парили над ее головой, как будто бы открывали путь к святости, если только она сможет удержать свой взгляд и постоянно смотреть вверх. Но, как только она перевела взгляд, то увидела множество людей: увечные, безногие, сидящие на циновках, сплетенных из тростника, покрытых грязью и пылью. Заметила слепых с протянутыми руками, изнуренных женщин, держащих на руках истощенных детей, детей постарше с впавшими животами, которые апатично сидели прямо в пыли на дороге. Она вспомнила, как однажды попросила свою мать, чтобы та дала ей монетку, чтобы подать нищему. Но когда обернулась к толпе, та пришла в движение, нищие стали тянуться к ней, поползли, заковыляли и превратились все вместе в подобие клубка змей, которые только ждали, чтобы накинуться на добычу. В страхе она побежала назад к матери, зарылась лицом в подоле ее платья, все еще сжимая монетку в руке.
Помимо прочего, здесь еще были и тошнотворные запахи: удушливый дым исходил от постоянно горящих костров Гегинном[27], где, как говорят, в древние времена совершали человеческие жертвоприношения, теперь это место превратилось в свалку. Нестерпимый запах стоял на рыночных площадях, где козы, свиньи, овцы, коровы жалобно мычали, визжали, блеяли и ревели. То же самое творилось и у Овечьих ворот, куда люди приводили свой скот, для того чтобы принести его в жертву. В дни подготовки к главному празднику сверху от Храма вниз по улицам ручьями текла кровь жертвенных животных и сваливалась требуха, все это окрашивало улицы в красный цвет. В тот день от Храма исходили запахи тлеющих внутренностей и ладана, а из каждого дома доносился запах жареного барашка, приправленного майораном и тимьяном.
Ершалаим был городом, где она впервые увидела римских легионеров, которые ехали верхом на лошадях, на них были блестящие доспехи и красные плащи, странные нелепые шлемы, украшенные плюмажами из перьев. И именно в Ершалаиме она впервые увидела, как преступники несут по улицам на своих плечах тяжелые деревянные кресты, как их подгоняют солдаты, когда они совершают свой последний путь вверх к ужасной горе Голгофе — месте, усыпанном черепами.
Это было место, где совершались смертные казни. Дети в Ершалаиме играли в казни и приказывали своим врагам в игре развести руки в стороны, угрожая, что прибьют к кресту. Некоторые даже хвастались, что сами были там, на горе, и видели тела казненных. Мириам никогда не видела этого, ее родители запрещали ей гулять в той части города, которая лежала сразу же за Западными воротами. От других детей она знала, что грифы выклевывают глаза умирающим людям, а собаки крутятся у их ног, слизывая кровь, которая стекает вниз. Смерть долго не приходит, это сплошная долгая, мучительная агония.
Но ужасы Голгофы не могли затмить прекрасный величественный блестящий Храм Ершалаима. Он возвышался на горе над городом, окруженный каменными стенами и террасами, с растущими на них оливковыми деревьями и смоковницами. Мрамор его стен сверкал на фоне известняка, как диадема. Видны были его кедровые портики, под которыми можно было купить лишь очень редких животных и обменять деньги любой страны. Он надменно возвышался над всеми площадями. Сразу же по прибытии в Ершалаим ее семья направлялась в Храм, но не для того, чтобы посетить святыню, поскольку сначала им надо было привести себя в порядок, а просто чтобы увидеть его. Пятнадцать высоких ступеней, ведущих от здания суда к святилищу, величественная колоннада, которая возвышалась прямо над ступенями и окружала место для женщин, а затем зал для мужчин, и, наконец, за самой длинной колоннадой скрывалось помещение для священника, где осуществлялись жертвоприношения. Дальше была святая святых — место присутствия Бога на земле, куда мог войти только самый высокопоставленный священник, который каждый день возжигал там благовония. Всякий раз она была потрясена до слез видом этого сооружения. Ее отец падал ниц, целовал пыльную землю у ступеней Храма, пел гимны своим дрожащим голосом:
Как прекрасно место, где ты пребываешь,
О, Господин людского войска!
Моя душа стремится к тебе
В твои чертоги, Господи,
Мое сердце и плоть поют от любви
К живущему Богу.
Как ей хотелось теперь увидеть своего отца, как она тосковала по взгляду его блестящих умных глаз. Она мечтала ощутить нежные объятия матери. Ей не терпелось войти в священный город, пробиться сквозь толпу в комнату, которую всегда снимала ее семья, где она надеялась разделить с ними пищу, если попадет туда к трапезе.
Все, кто следовал за Иешуа, мужчины и женщины, испытывали сильное волнение, потому что они не знали, что ждет их в этом городе. Они перешептывались друг с другом. Поведение Иешуа в последнее время изменилось: он стал чаще бывать один и много молился, а когда заговаривал о грядущем конце света, то начинал горячиться.
— Что, уже? — спрашивали они. — Это произойдет во время Пейсаха? Неужели эта напасть грозит Царству Бога нашего? — Многие из них верили, что это неминуемо. — Разве Даниил не говорил в своем пророчестве о восстании мертвых из гроба в день Страшного суда? — вопрошали они. — И разве мы сами не видели Элазара, который возродился к жизни?
Мириам спросила Иешуа:
— Пришло это время, равви? Мы должны готовиться?
Но Иешуа сказал только:
— Будьте всегда готовы, Мириам. Царство наступит само по себе, не возвещая об этом звуком фанфар.
Они остановились на ночлег в Бейт-Ании и вокруг нее. Иешуа остался с семьей Элазара, Мириам и женщины остались во дворе дома, натянув для ночлега навес. Мириам помогла приготовить еду. Элазар лежал на своем ложе и принимал посетителей. Мириам приносила им лепешки и вино, но каждый раз отводила взгляд, когда приближалась к нему. Он пугал ее до дрожи, когда она подходила к нему. Мириам, которая никогда особенно не задумывалась, сколь она чиста в религиозном смысле, теперь мечтала о том, чтобы ее окропили очистительной водой, она мечтала вымыться, чтобы смыть с себя грязь и воображаемые зудящие язвы на теле. Она ничего не могла сделать с собой, но в его присутствии чувствовала себя грязной и недостойной.
Иешуа провел большую часть времени отдельно от всех, он молился. Он казался совершенно отрешенным. Он больше не приходил к Мириам ночью, ему никто не был нужен, кроме его Отца на небесах. Люди видели это. Кефа лучился самодовольством, он ликовал. Он был совершенно уверен в том, что Мириам уже выполнила свое предназначение для Иешуа и тот готов бросить ее.
Иуда отозвал ее в сторону.
— А если он — мессия? — спросил он с предвкушением в голосе. — Почему же он не объявит об этом? Почему он не хочет об этом сказать? Мы могли бы тогда войти в Ершалаим, как единое тело! А сейчас мы все разобщены. Он должен вести нас!
— Он никогда не говорил, что он — мессия, — сказала Мириам.
— Но ты ведь веришь, что он — посланник, разве нет? — спрашивал Иуда. — Ведь так, Мириам?
Мириам молчала. Она устала, она скучала по своей семье, она скучала по Иешуа.
Они отправились в Ершалаим ранним утром, когда солнечные лучи только прогнали темноту ночи. Несколько человек, отдельной группой, чуть в отдалении, шли впереди, остальные — за ними. Мириам и Иешуа шли рядом. Он казался напуганным, но был настроен решительно. Он не поднимал взгляда от дороги.
Когда они приблизились к городу, толпа паломников увеличилась. Они шли не только из Иегуды и Галила, Ханаана и Пиреи, но и из таких отдаленных земель, как Киренаика, Вавилон, Каппадокия, Малая Азия и даже из Рима. Они шли пешком, ведя с собой блеющих овец, поэтому в толпе было жарко и душно не только от человеческих тел и запаха пота, но и от шерсти овец и зловоний их испражнений.
Хотя Элазар и остался дома со своими сестрами, весть о его воскресении передавалась из уст в уста. Головы стали оборачиваться в стороны тех, кто шел с Иешуа, — покрытых капюшонами крестьян из Галила, в персидских шапках из овечьих шкур, украшенных орнаментами, жителей Анатолии. Люди хотели видеть человека, который поднял мертвого из могилы. Один человек — высокий египтянин в тюрбане, с золотыми серьгами в ушах и кольцами на пальцах, завернутый в пурпурную накидку, — подошел прямо к ним. А когда ему сказали, что Иешуа прямо перед ним, повернулся и встретился с ним взглядом. Потом египтянин опустился на колени, склонил голову и сказал:
— Благодарю Господа, благословен будешь ты, кто пришел во имя Господа нашего.
Иешуа заколебался, стоя перед коленопреклоненным египтянином. Вся свита египтянина пала на колени, прочие стали оглядываться. Кто-то закричал:
— Дайте дорогу, пропустите того, кто сотворил чудо, кто возродил умершего!
Иуда заметил молодого осла, привязанного к колу, и побежал, чтобы отвязать его и привести к Иешуа. Уложив свою накидку вместо седла, он сказал:
— Смотри, как они ждут тебя! Поезжай, Учитель. Мессия.
Он внимательно следил за Иешуа. Все они знали, что въехать в Ершалаим верхом означало провозгласить себя царем, как предсказал Захария: «Ваш царь пришел к вам, он торжествующий и побеждающий, скромный и едущий верхом на осле, на накидке, уложенной вместо седла».
Мириам бросила быстрый взгляд на Иешуа. Он смотрел в упор на Иуду, их взгляды вели свой безмолвный разговор, недоступный чужим ушам. Но слово уже было сказано, оно стало как огонек, занявшийся на сухой ветке дерева. Сначала его передавали шепотом, от одного к другому, с удивлением, затем оно обрело силу, а потом его стали выкрикивать. Многие взобрались на верхушки деревьев и на плечи других, чтобы лучше видеть Иешуа.
— Мессия! — выкрикивали они. — Мессия!
Иешуа положил руку на покрытую накидкой спину осла и оглядел толпу, под его взглядом они расступились, сделав проход, который вел к воротам города. И все же Иешуа не двигался. Один человек сбросил с себя накидку прямо на землю, за ним последовал другой и третий, и вскоре вся дорога была устлана плащами и накидками, как лоскутным ковром. Те, у кого не было накидок и плащей, бросали ветки и пальмовые листья, сорванные с деревьев. Они отчаянно махали этими ветками и кричали:
— Осанна! Да будет благословен тот, кто пришел с именем Бога!
Мириам схватила Иешуа за руки, напуганная неистовством толпы. Он сильно прижал ее руки к своим глазам, как будто бы не желал видеть эту сцену безумия. Его брови были горячими и влажными. Она хотела обнять его, но боялась людей вокруг.
Наклонив голову, она прошептала:
— Ты тот, учитель, о ком они мечтают?
Он убрал руки Мириам от глаз, поднес их к губам и поцеловал обе ладони. Его глаза, прикрытые длинными ресницами, часто моргали от неуверенности и страха.
— Ты дочь Божья, Мириам, — сказал он, — ты знаешь сама.
Он взобрался на спину осла и направился сквозь ликующую толпу к воротам города. Люди сомкнулись, и Мириам потеряла его из вида.