Греховная страсть

Глава II

К тому времени когда к нам в деревню приехал Беранже, я уже немного ориентировалась в политических настроениях страны. Мой отец в общих чертах рассказывал мне, что республиканцы отстаивают права простых людей, в то время как монархисты устанавливают законы, способствующие укреплению богатых. Время текло, и с ним менялись убеждения и взгляды моего отца — он постепенно становился республиканцем, с радостью принимавшим все новое.

Я поняла, что Беранже был таким же страстно увлекающимся политикой, как и мой отец. Но он был монархистом. В то время уже разрешили разводы, сделали воскресенье законным выходным днем, появились документы, паспорта, декларации, образование вошло в норму и люди постепенно стали отдаляться от Церкви. Именно в этот период брат Беранже потерял свое место учителя, потому что был иезуитом, и Беранже сильно переживал из-за республиканской антирелигиозной воинственности.

Все эти изменения сильно будоражили и нашу семью, мама и папа постоянно спорили о правильности разрешения разводов. У мамы не было никаких политических взглядов в целом, но она поддерживала Церковь и все, что с ней было связано. Религия, в понимании моего отца, была цитаделью лжи, которая к тому же управляла жизнью людей. Обычно мои родители старались избегать споров на эту тему. Но разрешенные разводы чудовищно возмущали мою мать. В день, когда она об этом услышала, она разозлилась на отца за то, что он отдал за это свой голос. Она приняла это и на свой счет. Она рассудила так, что если партия, пришедшая к власти, разрешает разводы, то он должен будет всецело поддерживать их и в этом, раз он разделяет их взгляды. Следовательно, вполне может развестись с ней. Она просто не могла этого допустить. Она ему так и заявила:

— Не позволим мужчинам отделиться! — кричала она, стуча половником по супнице. Она это делала с такой яростью и до тех пор, пока сосед месье Пол не заглянул к нам в окно, узнать все ли в порядке. Представляете?

А появление в нашем доме Беранже накалило страсти еще больше. Отец обеспокоился тем, что под его собственной крышей живет представитель Церкви, да к тому же и монархист!

В первый же вечер, когда Беранже пришел в наш дом, отец завел с ним разговор, а пока мы ужинали, изучающим взглядом, наполненным недоверия, рассматривал Беранже. После того как мы помыли посуду, а они сели покурить, отец начал свою излюбленную тему.

— Подходят выборы. Через три месяца.

Мишель и я сидели у двери, стараясь использовать последние лучи уходящего солнца. Она вышивала глаз одной из своих кукол — у нее здорово получалось делать кукол из кусочков материи, бусинок, деревяшек, конусов, сухих ягод и всего, что ей только удавалось найти. Я вязала, но положила спицы на колени, услышав, какой отец завел разговор.

— Да-да, — отвечал Беранже.

— Вы будете голосовать?

— Я всегда голосую.

— М-да-а-а, — протянул мой отец, потом нетерпеливо продолжил: — за кого?

Клод бил в стенку дома мячом на заднем дворе. Я крикнула ему, чтобы он перестал. Беранже заерзал в своем кресле.

— Я знаю вашу позицию, месье, — начал он, — и я уважаю ее, и тем не менее у меня другое мнение. Ведь «Республика» принесла Церкви многочисленный вред и убыток, к тому же и верующие на моей стороне. Я, по зову совести, не могу отдать свой голос за правительство. Как священник.

— Ха! А как на счет всего того вреда, который Церковь приносит правительству? Франции от этого не лучше.

— Может, и не лучше.

— Ваша позиция невыносима! Вы не хотите дальше спорить?

Беранже не ответил.

— Ваша Церковь! — продолжил мой отец угрожающим тоном.

— Моя тоже, Эдуард, — перебила его моя мать, — и твоих детей тоже, не забывай.

— Заткнись! — рявкнул отец. — Ваша Церковь, — начал он снова и вдруг запнулся. Конечно, его раздражало и большое количество политических мнений, и Церковь, столь бесстыдно торгующая ложью, хотя и без того имела и деньги и власть. Но он знал и то, как гордится моя мать тем, что Беранже остановился именно в нашем доме, и как мы с Мишель восхищаемся всем, что он говорит и делает. Если бы он вступил с ним в долгие дебаты, вполне возможно, он и переспорил бы Беранже, но потерял бы наше уважение и почтение.

— И что мы все спорим? — вдруг спросил он после долгого молчания.

— Хороший спор помогает найти истину, принять решение, Эдуард. Хотя в данном случае каждый остался при своем, не так ли?

Отец прикурил еще одну сигарету.

— Так ли, так ли… — сказал он завершающе, — думаю, Изабель своими словами просто положила меня на обе лопатки.

Мать нервно рассмеялась. Мишель и я обменялись изумленными взглядами. Мы ожидали привычного долгого спора отца, возмущенных возгласов, но никто не продолжил разговора. Мишель снова занялась своей куклой, Клод стал играть в мяч. Мужчины молча курили до наступления темноты. Когда мы уже легли спать, Беранже все еще читал при свечах. Больше о политике они не говорили. До самых выборов.

В первую воскресную службу Беранже церковь была полна прихожан. Почти вся деревня пришла на мессу в то утро. Даже те, кто не посещал церковь последние тридцать лет, и те пришли. Давка была ужасная. Толпились и внутри церкви, и даже у входа. Пришел и мой отец. Женщины нарядились, сменив свои обычные простые платки на соломенные шляпки. Мужчины пришли в пиджаках и чистых белых рубашках. Умытые и выбритые мужчины, женщины в шляпках чинно восседали на скамьях и стояли в проходах этой крошечной церкви, заново убранной и приведенной в порядок. Увиденное мною — лица прихожан, столь искренние, с выражением отчаянной надежды, — заставило меня устыдиться. Я старалась не встречаться взглядом ни с кем, глядя в пол, только слышала звуки переминающихся ног и покашливаний — все мы ждали начала мессы.

Наконец Беранже, в красивом облачении, прошел на свое место. Его щеки пылали от волнения, он улыбнулся всем своей сияющей улыбкой. Встав у алтаря, он посмотрел на меня, и на мгновение наши взгляды встретились. Я улыбнулась ему, не думая об осторожности. Он выглядел таким радостным, таким счастливым, таким довольным, серьезным, важным и, конечно же, красивым. Мама почему-то все время причитала, что мы, наверное, не оправдаем его надежд, что люди, пришедшие в церковь, явились сюда только из любопытства. Его проповедь была очень красива, а голос, усиленный сводами церкви, превратился в баритон, совсем как у моего отца, когда он о чем-то очень увлеченно говорил и волновался. С особым тщанием он причастил нас.

После этой проповеди он решил остаться в Ренн-ле-Шато пастырем, обещая всем, что постарается хорошо выполнять свои обязанности — исповедовать, заботиться о нас в дни болезни, ведя нас тропами Божьими. И он сдержал свое слово: самоотверженно опекал нас, а мы со своей стороны следовали за ним верно, всей толпой.

После той службы люди словно ожили. Они весело разговаривали друг с другом. Даже мальчики Бауксов, совершенно одичавшие, вдруг начали играть с бродячей собакой.

Беранже ликовал. Он знал, что тронул души людей. Возможно, он даже поверил, что приехал в верующую деревню, где церковь еще удерживает влияние над сердцами прихожан, где слово Господне уважают и прислушиваются к нему.

Сразу же по приезде в нашу деревеньку он начал наносить пасторские визиты. Мать рассказывала ему, какие семьи нуждаются в слове Божьем и его помощи, — кто потерял мужей, кто работу, у кого только что родился ребенок, и он стучался в эти двери, не ожидая приглашения. После тридцатилетнего равнодушия предыдущего священника большинство людей были удивлены искренней заботой Беранже. Когда мадам Фёр, худая и робкая женщина с ноздрями, раздувающимися, как у лошади, родила младенца, Беранже, моя мать и я отправились ее навестить. Мы принесли с собой хлеб, яйца и соль, а вручая, проговорили традиционные в таком случае слова:

— Будь таким же хорошим, как хлеб, полным, как яйцо, и мудрым, как соль.

Несколько дней спустя, когда Беранже крестил малыша, он гордо представил его всем прихожанам под громкие аплодисменты. Когда старый месье Будо упал с крыши, пытаясь ее починить, и сломал бедро, Беранже сидел с ним все свое свободное время. Он рассказывал анекдоты и даже всякие скабрезности, вселяя в месье Будо надежду и уверенность, что он еще совсем не стар. Беранже посетил даже Милли Мартинез, испанскую цыганку, которая жила в хижине, в лесу, в нескольких километрах от деревни. Она питалась белками и дикобразами, что попадались в ее капканы и силки. Вино же она делала из винограда, воруя его у соседей. Все говорили, что она не в своем уме, что она воровка и обманщица, но Беранже старательно переубеждал всех, что она часть Церкви, потому что тоже дитя Господа.

Народу очень нравились его визиты. Они прониклись невольным интересом к Беранже, потому что ничего подобного никогда не происходило при прежнем священнике. Они приносили ему небольшие подарки: свежеиспеченный хлеб или дичь из леса. Один из мальчиков Бауксов принес ему змеиную шкуру, выделанную самым лучшим образом. Маленькая Маргарита Мосс, которая жила со своим отцом-пастухом в хижине рядом с Ле-Базу, подарила Беранже сушеные травы.

— Добавьте в свои сигареты, — сказала она своим тоненьким голоском, подавая ему пучок из трав.

Дети особенно любили его, ведь он играл с ними не как взрослый, а как равный, и в основном был предводителем и зачинщиком. Они обожали посещение его воскресной школы.

Беранже любил подарки, естественно, и внимание тоже, но из всего он удивительным образом извлекал пользу не для себя, а для церкви. Замечали, что мужчины, не переступавшие порог церкви последние несколько лет, стали посещать не только воскресные службы, но и заходить среди недели. Службы перестали быть скучными, и, хотя крыша все еще протекала и дождь лил прямо на алтарь, никто не мог пропустить службу, приходили все, потому что проповедь читал Беранже. Он проводил служение для каждого и для всех — и неважно, какого ты пола, какого возраста, впервые пришел в церковь или нет, замужняя женщина или нет. Женщины особенно любили службы Беранже — это и женщины возраста моей матери, и женщины молодые, желающие его внимания.

Однажды, перед вечерней службой, я вошла в церковь поменять святую воду и испугалась, услышав голоса трех женщин. Мадам Монтако, Баптис и Фёр сидели на скамьях, очевидно, ожидая своей очереди на исповедь. В настоящей очереди!!! На исповедь! Мной овладело странное беспокойство, я еле сдержалась, чтобы не прогнать их всех вон. Моя мама, услышав мой рассказ, высказала неодобрение. А отец нашел это очень смешным и каждый вечер стал спрашивать Беранже:

— Сколько исповедей вы провели сегодня? Приходила ли снова мадам Баптис?

Мадам Баптис была домохозяйкой, любившей пофлиртовать. Ее муж потерял руку на шляпной мастерской и не мог больше работать. Все дни он проводил в таверне.

— В один прекрасный день она попросит исповедаться и вас, месье.

Беранже рассмеялся. Ему нравился мой отец и его независимый, свободолюбивый характер.

На самом деле отец довольно сильно ревновал мать к Беранже и тому количеству времени, которое он проводил с ней в течение дня. Обед, в котором он непременно участвовал, помощь матери в церкви до и после службы, несметное число мелкой домашней работы, которую она делала лично для него. А исповеди матери просто раздражали его. Он не мог переносить того, что мать остается с Беранже один на один да еще и добровольно посвящает его в свои сокровенные мысли, рассказывает о каких-то подробностях их жизни.

— О чем они постоянно разговаривают с вами? — спрашивал он Беранже время от времени.

— Эдуард, — бранила его моя мать, — он не может об этом рассказывать. Это же тайна.

Беранже, со своей стороны, казалось, не замечал непреодолимого любопытства моего отца и даже своеобразно поощрял его — ничего такого особенного он не говорил, но интриговал его некоторыми дразнящими подробностями.

— О-о, я слышу разного рода вещи, — говорил он, — вы будете удивлены, узнав, что некоторые наши женщины являются главой семьи всю свою жизнь.

Отец, всплеснув руками, заявил:

— Я тоже хочу быть священником.

— Боже упаси! — воскликнула моя мать.

Хотя мой отец и был ревнивым, он точно знал — Беранже совершенно не приемлет ложь в отношениях. И еще он знал, что Беранже и моя мать с большим уважением относились друг к другу. Она не любила дам, которые называли себя друзьями Беранже, а на самом деле таковыми не являлись. Она никогда и ничего не делала из того, что делали они, — не приносила ему пирогов, не рассказывала тихим голосом сплетни в его присутствии, но так, чтобы он все слышал. Эти женщины искали благословения Беранже, по крайней мере они так думали, а на самом деле желали одного — привлечь его внимание и называли это набожностью. Он был весьма терпелив с ними и бранил их только тогда, когда они становились слишком требовательными и назойливыми. Однажды он прогнал с исповеди мадам Баптис, которая пожелала исповедоваться каждый день.

— Вам нечего сказать мне, мадам, идите домой.

Моей матери очень не понравилось такое поведение мадам Баптис. Мать Действительно заботилась о Беранже. Она чувствовала его настроение и, когда это было возможно, наслаждалась его обществом. Она уважала его время и никогда не докучала ему во время его занятий или молитв. Их дружба основывалась на взаимном внимании и заботе, на чувстве духовной близости. Наверное, они думали, что, если бы моя мать была лет на пятнадцать моложе и не была бы замужем за моим отцом, а Беранже не был бы священником, а был бы строителем или военным, они могли бы пожениться. Но эти мысли основывались только на неуловимых чувствах, выраженных в улыбках и в молчаливом согласии. Однако эти чувства не были тягостными или такими, что их следовало бы стыдиться, или столь обременительными, что их пришлось бы скрывать только с большим трудом. Моя мать никогда не флиртовала с другими мужчинами, хотя со многими была искренне приветлива.

Я с большим уважением относилась к этим душевным качествам матери, более того, хотела сама обладать такими же. Я даже мечтала быть лучше, но Беранже волновал меня. Когда он обращался ко мне, я вдруг становилась неразговорчивой, тупо смотрела в пол, старательно изучая свои ноги. Когда он находился дома, я едва могла вымолвить слово. Мама не раз обращала внимание на мое молчание.

— Что с тобой происходит? Ты что, язык проглотила?

Но мне совершенно не хотелось разговаривать, а только смотреть на Беранже: как изящно он опирался на подоконник, глядя в окно, как разговаривал с моей матерью, когда она готовила, как забавно он играл с Клодом.

Беранже же пытался втянуть меня в разговор за обедом, спрашивая мое мнение, называя меня его маленьким эрудитом, его маленькой ученицей. Иногда он звал меня к себе и читал какую-нибудь книгу.

— Маринетта, — говорил он, — иди послушай о Христе, как он был любим в свое время.

Я стояла у него за спиной или сидела в кресле, стоящем рядом, и наблюдала за его лицом, пока он читал. Я думала о том, как красиво движутся его брови, как очки сползают на кончик носа, как он пытается поправить их. Он читал очень тихо, тем самым вынуждая приближаться к нему. Когда это происходило, я наслаждалась ощущением любви, одновременно злясь на его смешные прозвища, которые он неутомимо придумывал мне. Я не хотела быть его маленьким «чем-нибудь». Я хотела быть его наваждением, таким, каким он был для меня.

Какую бурю чувств я переживала, и сколь они были противоречивы! Я всегда хотела быть рядом с ним, вдыхать его аромат, смотреть, как он работает, замечать, как он сдерживает дыхание, когда концентрируется на чем-то. Я хотела наслаждаться им. Я была готова делать все, чтобы разжечь его интерес к себе, я тратила все свои силы, исполняя все его пожелания, только бы он был доволен мной. Я регулярно посещала службы, внимательно слушала то, что он проповедовал, я помогала ему на уроках в воскресной школе. Я относилась с добротой и вниманием к членам своей семьи, короче говоря, я вела себя преданно и самоотверженно, не заботясь о своих желаниях, живя только тем, что нужно другим. Так он влиял на меня. Я прилагала усилия, делая все это на столько хорошо, на сколько это было возможно. Но мое благочестие не было абсолютно правдивым. Я делала все это потому, что так хотел мой священник.

Однажды, примерно через месяц после того, как появился Беранже, я прогуливалась у церкви и услышала его голос, доносившийся из открытого окна. Я очень удивилась, так как он поехал навестить свою семью и его не должно было быть в церкви. Я и не подозревала о его возвращении.

— Она поступает так, потому что сама этого хочет, — с некоторым нажимом говорил он, — она сама провоцирует его.

— У него нет никакого повода реагировать подобным образом, — возражала моя мать.

— Конечно нет, но он как вулкан, а она дразнит его.

— Она ударилась? — спросила мать.

— Повредила плечо, и несколько синяков.

— Бедная женщина.

Беранже вздохнул.

Услышав приближающиеся шаги, я опрометью бросилась к холму. Там меня никто бы не заметил. Я была уверена, что они говорили о его матери и о страданиях, которые причинял ей его отец. Какую же боль носил в себе Беранже и сколько же в нем было терпения! Все это для меня было непостижимой загадкой, но с рассуждениями явилось и чувство, что он стал для меня еще привлекательнее. Придя домой, я рассказала Мишель о том, что услышала, и она, покачав головой, сказала таким тоном, будто бы давно и сама обо всем догадалась:

— Наверное, поэтому он так мало спит, у него, вероятно, плохие сны.

Все свое свободное время я тратила на то, чтобы как можно больше разузнать о Беранже. Я надеялась выяснить, куда он уходит на прогулку, где он пропадает часами, о чем он думал, когда учился в семинарии, что он любил, когда был мальчиком, юношей. Но больше мне ничего не удалось узнать о его жизни. Как-то я околачивалась под его окнами, отвлеклась и не заметила, как Беранже подошел ко мне. Хотя он тепло поприветствовал меня, но смотрел очень подозрительно. Я же была невероятно раздосадована — мне было стыдно, что он застал меня за этим бессмысленным занятием, да и потом, я совершенно не хотела его огорчать или досаждать ему.

Недавно мы с Мишель обратили внимание на мадам Лапорт, жену мэра, которая жила в замке, и так была непохожа на остальных женщин. Стройная, с аристократическими манерами, она и одевалась иначе — носила блузы с высокой стойкой, украшенные брошью в виде бабочки. Обувь ее была всегда из хорошей, тонкой выделки, кожи. И несмотря на то, что она держалась в стороне от других женщин, они уважали ее. И где бы они ее ни встретили, всегда почтительно приветствовали, мне казалось, что они принимали ее за свою.

Наверное, этому способствовало то, что ее муж был мэром. Он был дородным и весьма общительным человеком, который проводил вечера, беседуя с мужчинами. Он был известен еще и тем, что никогда и никому не отказывал в помощи, и с благодарностью принимал угощения — не лишал себя удовольствия пропустить пару бутылочек вина из винограда свежего урожая с тем, кому помог. Подобной пары я не встречала ни прежде, ни потом. Глядя на них, невозможно было понять, почему они вместе, настолько они не подходили друг другу. Они отличались не только внешне, но и манерой поведения. Мэр шел своим путем, зарабатывая симпатии горожан, мадам Лапорт же шла, если так можно выразиться, вразрез с общественным мнением. Мэр разговаривал громогласно, перемежая свою речь грубым хохотом и бурной жестикуляцией, мадам Лапорт разговаривала тихо и спокойно, иногда почти шепотом, и я никогда не видела, чтоб она улыбалась.

Однажды утром мне посчастливилось встать рано и приступить к своим обычным домашним делам. Я оделась и отправилась за водой. Вся деревня была окутана туманом, и он сопровождал меня на всем моем пути. Казалось, вся деревня еще спит, только в двух-трех окнах я заметила пробивающийся сквозь ставни свет. Я ощущала невероятный прилив бодрости, вдыхая утренний сырой воздух, я наслаждалась, что иду ранним утром одна. Дойдя до колодезного насоса, я не увидела никого: площадь была пуста, только каменная стена рядом, да и все. Вдруг на стене показалась чья-то тень, очень похожая на фигуру человека. Я присмотрелась: действительно, сквозь туман можно было разглядеть спину, голову, покатые плечи, тонкие руки, распущенные волосы. Вскоре я поняла, что это мадам Лапорт, но почему-то в ночной рубашке. Я подумала, что, должно быть, ей не спалось и она вышла пройтись, не переодеваясь, не рассчитывая кого-то встретить в столь ранний час. Я отступила в туман, боясь, что она меня заметит, но она уже увидела меня. Она повернулась ко мне, глаза ее ничего не выражали, мы холодно поприветствовали друг друга, и раньше, чем я придумала, что сказать, она удалилась в туман, в сторону своего замка.

Мишель приписала это событие ее странному характеру. Что она делала так рано, одна и неодетая? Молилась? Но мы никогда не видели ее в церкви, мы даже думали, может, она протестантка или еврейка. Сам мэр появлялся в церкви каждое воскресенье, и хотя ни у кого не вызывало вопросов, почему его никто не сопровождал, — этот случай показался нам скандально странным. Мадам Лапорт была бездетна. У нее была горничная и повар, что же она делала все дни напролет?

— Я была бы вам благодарна, если бы вы поменьше времени тратили на обсуждение чужого несчастья, — ответила нам мать на вопрос, почему у семьи Лапорт нет детей. Слово «несчастья» только лишь укрепило наши подозрения и еще больше разожгло любопытство. Мадам Лапорт стала для нас трагической фигурой. Как она могла жить, зная, что у нее никогда не будет детей? Мишель начала рассуждать на эту тему с сознанием дела, но я не нашла ничего умного в ее словах и вскоре перевела разговор в другое русло, интересовавшее меня больше всего.

Мы подолгу оставались у замка, желая встретить мадам Лапорт, когда она будет выходить из дома. Мы даже придумали, как начать с ней разговор:

«Какой прекрасный замок. Не могли бы вы показать нам его?» Или «Мы знаем мадемуазель Лапорт в Эсперазе, вы ей случайно не родственница?»

Мы, конечно же, не знали никакой мадемуазель Лапорт, но все-таки придумали адрес и другие мелочи на случай, если она начнет расспрашивать. Однако мы были сильно разочарованы, так как единственными, кого нам удалось увидеть у замка, были ее кухарка и горничная. У нас не было ни повода, ни предлога, чтобы постучать в дверь замка. И вскоре наши надежды разузнать о ней хоть что-то померкли.

Интерес остался, но с хозяйки перешел на сам замок. Он был очень старым и весьма разрушенным. Часть крыши провалилась, стены поросли мхом и местами в них тоже были прорехи. В некоторых же местах замок был отремонтирован, в окнах стояли витражи. У южной стены был маленький ухоженный садик. Вокруг замка было много калиток, некоторые из них не были заперты. Иногда мы пробирались незамеченными в садик, чтобы поживиться ягодами или яблоками.

Мы слышали много легенд о тайных подземных лабиринтах и ходах, которые могли привести прямо к комнатам. Поговаривали, что один ход под землей ведет даже к дальнему холму. Эти ходы были прорыты давно, при постройке самого замка. Для чего это было сделано — никто не знал. Легенды об этих подземных тоннелях заинтриговали меня. Иногда мы с Мишель бродили по той части замка, которая была разрушена, пытаясь отыскать вход хоть в один из тех подземных тоннелей. Мы исследовали окрестности замка вдоль и поперек, стараясь хоть что-то найти.

Я не знаю, почему мы так удивились, когда в конце концов наткнулись на мадам Лапорт. Я понимала, что мы в своих поисках зашли слишком далеко, и, когда она застала нас, мы испугались, задрожав, как провинившиеся ученицы.

— Вы уже что-нибудь нашли? — спросила она вежливо. Она присела на полуразрушенную стену рядом с нами и сняла шляпу. Ее волосы были гладко зачесаны и забраны в тугой пучок, покрытый сеткой. — А у меня так и не получилось, — продолжила она, — хотя я неоднократно пыталась отыскать. Потом я стала думать, что это только легенды, — вздохнула она.

Для меня это было слишком. Я услышала свой голос.

— Какие легенды? — спросила я.

— Про подземные тоннели и переходы, в которых кроются клады и сокровища, спрятанные визигонтами и катарами. Разве не их вы тут ищете?

— Да, — согласилась я, — но мы ничего не слышали ни о сокровищах, ни о ком бы то ни было еще.

— Простите, что мы залезли сюда, — сказала Мишель. — Мы были не правы. Это больше никогда не повторится.

Она приняла извинения, и, когда бы мы в последствии с ней ни встречались, она не заговаривала о том случае ни разу и никому об этом не рассказала. В глазах Мишель это добавило ей положительных черт.

— Считайте, что все уже забыто, — ответила мадам, — хотя, может, тут что-то и было, но уже найдено кем-то до нас. Правда, в свое время я нашла тут пару старинных гравюр.

— Где? — не удержались мы.

Она сделала неопределенный жест:

— Не волнуйтесь о сокровищах, хотя, должна с вами согласиться, я и сама никогда не верила в подобные вещи.

— А кто были эти катары? — спросила я.

— Как, разве вы об этом ничего не знаете? Я думала все дети знают о катарах еще со школы.

Я удивленно потрясла головой.

— А про альбигойцев? Их ведь еще и так называли.

— А, про них мы слышали, так они были еретиками.

Мадам Лапорт заметила мою наивную простоту, но не подала виду.

— Ну да, тут не без Церкви. Они были очень богаты и должны были пожертвовать все Церкви. Но они не захотели и на свои богатства построили этот замок, а то, что у них осталось, они запрятали тут, под землей в глубоких ходах. — Когда она рассказывала это, взгляд ее был устремлен прямо перед собой, и казалось, она просто читает вслух. — Потом, когда они все умерли, те, кто был посвящен в эту тайну или знал о сокровищах, стали искать, тем самым разрушая замок. Но так ничего и не нашли.

Мишель вздрогнула. Она посмотрела на меня выразительным взглядом, стараясь показать, что нам уже пора уходить, но я сделала вид, что не заметила. А мадам Лапорт продолжала:

— Но, перед тем как покинуть замок, многое пожгли и сломали, скорее всего, от злости на то, что ничего не смогли тут найти. А потом эти люди ушли в горы, не очень далеко отсюда, всего день езды на лошади. Хотя некоторые утверждают, что Церковь все-таки добралась до сокровищ, но я не думаю, что это правда.

— А откуда вы все это знаете? — вырвалось у меня.

Она улыбнулась, но улыбка была отсутствующей и меланхоличной, она поднялась, отряхивая юбку от пыли.

— Пошли со мной, — сказала она.

Мишель ткнула меня в бок, и я обернулась:

— Нам надо идти, — прошептала она, но я закатила глаза, давая ей понять, что никуда не пойду. Наконец-то настал тот самый момент, которого мы так долго ждали, — нам довелось поговорить с этой загадочной мадам Лапорт. Я была просто зачарована и ее рассказом, и самой мадам Лапорт. Я не могла сейчас все бросить и уйти. И надо отдать должное Мишель, она не оставила меня одну с этой странной женщиной.

Мадам шла впереди, мы за ней. Обойдя почти весь замок по периметру, мы вошли через открытую дверь на кухню. Она кивнула мадам Сью, кухарке, которая вылупила на нас свои глаза (она смотрела на нас так пристально, что хотелось провалиться под землю). Мы прошли через кухню, которая не особо-то отличалась от нашей, потом через столовую, которая была больше размером и лучше обставлена, чем наша, — огромный стол из красного дерева и три огромных, висевших над ним канделябра, четыре обеденных стула и сервант из такого же красного дерева. Я была удивлена таким убранством. Я ожидала увидеть окна, драпированные тяжелыми портьерами, дорогие ковры на полах, шкафы, уставленные разной серебряной утварью и вазами из дорогого стекла. Но комнаты, несмотря на высокие потолки, были тусклыми и темными, и, несмотря на то что была середина лета и стояла жаркая, сухая погода, воздух был спертым и затхлым. В комнате я заметила фигурку большой оловянной кошки, картину в дорогой раме, изображающую пару, держащуюся за руки, с надписью «Симона и Филипп Лапорт. 1869 г.»

Мадам Лапорт провела нас через холл в библиотеку. И о-о-о! Книги! Я никогда не видела такого количества книг. Книжные стеллажи простирались от пола до потолка, вдоль четырех стен, и все были заполнены доверху. Книги были такими красивыми, а их тисненые золотые корешки напоминали скопление сталагмитов в пещере. И тут находилась настоящая кошка — серая, не черная, как можно было бы ожидать от этого дома. Мадам Лапорт жестом пригласила нас сесть, а сама придвинула кресло к одному из стеллажей и пальцем стала водить по корешкам, проговаривая название каждой. Наконец она остановилась на одной из них, достала ее и сказала:

— Ну, вот, кажется, это то, с чего надо начинать. Тут все подлинные документы по интересующим вас вопросам. И если хотите узнать больше, то вам следует начать именно с этой книги. История имеет сходство с людьми, которые опираются на чужое мнение, — сказала она сама себе.

Она поднялась с кресла, подошла к нам и протянула книгу. Мишель отступила назад, а я взяла ее.

— Приходите, когда прочитаете. Я подберу вам еще что-нибудь интересное.

— Благодарим вас, мадам, — сказала Мишель и присела в реверансе.

По пути домой Мишель возбужденно говорила о том, что нам не следует больше возвращаться в замок и что она не знает, что делать с этой книгой. Придя домой, я спрятала ее под бельевую корзину.

Ее было очень сложно читать. Она не была для нас интересна, к тому же написана была сложным языком, с множеством витиеватых фраз и старинных незнакомых слов. Я не могла на долгое время сосредоточить своего внимания на тексте. Это была историческая книга, состоявшая из выдержек из летописей тринадцатого века. В ней рассказывалось о тех людях, которых мадам Лапорт называла катарами. Я так толком и не могла понять, о чем же эта книга. Но продолжала читать.

Вскоре я убедилась, насколько была права, что сразу же спрятала книгу. Попадись она на глаза моей матери или священнику, они ни за что не позволили бы мне ее читать. Там были описаны такие вещи, от которых мурашки бежали по коже, и я стала склоняться к мнению Мишель, что мадам Лапорт ведьма.

Эта книга и мое решение прочитать ее во что бы то ни стало до конца лета вынуждали нас с Мишель ежедневно прогуливаться вместе. Я еще не замечала, что мы с Мишель постепенно стали жить разными жизнями. Раньше мы все делали вместе, мечтали обо всем вместе, думали, как поедем в Париж и еще о всяких глупостях, а теперь все изменилось, особенно я. Как-то раз я сказала матери:

— Мы могли бы подрабатывать горничными, многие девушки так поступают и имеют неплохие деньги. Мы могли бы покупать себе все то, что нам необходимо, или ходить в кабаре по вечерам.

— В кабаре, — засмеялась она, — здесь?

На следующий день мы заговорили о переезде в Эсперазу снова, всем вместе, и о том, как было бы здорово, чтоб мы с Мишель нашли там двух братьев и вышли бы за них замуж.

— Они будут непременно красивыми и богатыми, и мы снова будем жить вместе в таком же прекрасном доме, какой был у нас до этого, — планировала я.

— И родим детей одновременно.

— Мы будем жить счастливо и будем идти по жизни плечом к плечу.

Мишель обняла меня и пропела:

— Мы всегда будем вместе.

В то самое лето Жерар Вердье стал проявлять интерес к Мишель. Жерар был очень красив, высокий и мускулистый, темноволосый, розовощекий, часто улыбающийся. Он жил в деревне и работал в винограднике за городом. Каждый вечер он заходил к нам по пути с работы домой. Если, по счастью, мы находились на улице, он останавливался поболтать с нами, и, хотя он был не очень-то разговорчив, с ним всегда было интересно. Мишель улыбалась ему застенчивой, но радостной улыбкой.

Вскоре Мишель придумала ходить кормить кур и собирать яйца именно в то время, когда Жерар, возвращаясь домой, проходил мимо нашего двора. Эти ее «куропосещения» становились все длиннее и длиннее, и так было до тех пор, пока в один прекрасный день мама не заметила, что ее уж слишком долго нет, и не попросила меня пойти посмотреть, куда же она подевалась, так как уже пора накрывать на стол.

Мишель не было ни в курятнике, ни в саду. Я тихонько позвала ее, чтобы не привлекать внимания, но ответа не последовало. Куры накинулись на мои ноги и стали их клевать. Я поняла, что их так никто и не покормил, и яйца тоже не были собраны. Я быстренько сложила их в подол юбки, оглядываясь в надежде увидеть Мишель и думая, что же мне сказать матери. Когда я повернулась и пошла к дому, то заметила, что дверь в подвал чуть приоткрыта. Я толкнула ее ногой и шепотом позвала Мишель. Нет ответа. Я рисковала, спускаясь вниз, так как на лестнице было темно.

Неожиданно я услышала какую-то животную возню и странное мужское бормотание. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидела смущенную Мишель, ее руки, прикрывавшие обнаженную грудь, распущенные волосы… Из-за бака с картофелем выглядывал Жерар, я видела его голый торс. Я невольно всплеснула руками и поднесла их ко рту (в этот момент я выпустила подол из рук и разбила все яйца). Я взлетела вверх по ступенькам. Сердце стучало в висках, кровь прилила к лицу и, не раздумывая, я влетела в дом, захлопнув за собой дверь. Мама стояла посредине кухни, замерев от такого моего появления.

— Что случилось? — спросила она.

Я пристально на нее посмотрела, судорожно придумывая, что же сказать, и никак не могла придумать!

— …Мишель… — начала было я. — …Мишель…

— Что, Мари? С ней все в порядке? Что случилось?

Я почувствовала, что за моей спиной открылась дверь, и слегка пододвинулась, давая Мишель пройти. Ее волосы были причесаны, блузка застегнута и заправлена, выражения лица было обычным, глаза не бегали. Она посмотрела на меня, пытаясь предположить, успела ли я уже что-то сказать или нет, потом повернулась к матери и произнесла со всем смирением, на какое только была способна:

— Простите меня, мама, я так залюбовалась радугой, что даже пошла на холм, чтобы лучше ее рассмотреть. Я не справилась со своими обязанностями, я знаю. Простите меня, пожалуйста. — И она опустила голову, ожидая наказания. Я почувствовала облегчение.

— Ну а яйца-то где? — спросила мама.

Мишель быстро посмотрела на меня и сказала:

— Ой, я их разбила. Простите меня, пожалуйста.

Мама была очень недовольна. У нас не было яиц, чтобы положить их в суп.

— Что я скажу нашему священнику?

И за ужином она заставила Мишель извиняться за отсутствие яиц в супе.

Мишель и я никогда не разговаривали о той сцене в подвале. Более того, после того случая мы избегали друг друга. Вместе мы только шли спать, даже не перешептывались, лежа в постели, как привыкли за много лет, и никогда теперь не сидели на холме. Мы молча выполняли свои домашние дела и расходились сразу, как только заканчивали их. Но за это время я прочитала небывалое количество книг.

По прошествии какого-то времени я пришла, чтобы собрать яйца, и удивилась, увидев Мишель, стоящую рядом с подвалом и горько рыдающую.

— Что произошло? — спросила я.

— О, Мари, — сказала она и снова принялась плакать, как будто я напомнила ей о ее боли. Я постояла около нее какое-то время, ожидая, может, она расскажет мне что-то, ну, или, хотя бы перестанет рыдать, но она все продолжала и продолжала. Наконец я смогла разобрать несколько слов сквозь плач.

— Это так ужасно! — И новая волна рыданий нахлынула на нее.

— Ну намекни хотя бы, это из-за Жерара?

— Похоже на то, — сказала она.

— Вы поссорились?

— Не догадаешься, — опустив голову, простонала она.

— Он что, бросил тебя, да?

Она посмотрела на меня и рассмеялась.

— Что? — спросила я. — Что смешного?

— Ты так этим озабочена, — сказала она.

— Ну ладно, я же не знаю, что сказать, тем более что ты не хочешь рассказать, в чем дело. — Я сделала шаг в сторону.

— Подожди, — очнулась наконец она.

— Мне надо собрать яйца.

— Я тебе скажу, ты только сядь.

Я села.

— Месье Марсель приходил сегодня поговорить с матерью. Ты его видела?

— Да, — сказала я.

— Знаешь, зачем он приходил?

— Нет, конечно. Мишель, почему ты все время заставляешь меня гадать?

— Он пришел просить моей руки. Он хочет жениться на мне.

Я так быстро встала, и у меня так закружилась голова, что я чуть не рухнула на траву.

— Жениться? Да вы едва ли знакомы!

— Несколько раз мы разговаривали. На рынке. Он очень добр.

— А сколько ему лет?

— Не так уж и много. Двадцать восемь.

Я никак не могла прийти в себя от услышанного… Еще совсем недавно мы мечтали выйти замуж за двух братьев, одновременно.

— И что сказала мама?

— Она сказала, что это хорошее предложение. Месье Марсель — юрист, он хорошо зарабатывает, ты же знаешь. Когда-нибудь он будет еще богаче.

— А как же Жерар? Разве ты не планировала выйти за него замуж?

— Нет, нет, что ты. Жерар бедный. И потом, кто хочет быть женой фермера? У него такая тяжелая работа. К тому же у него и без меня много девушек было.

— Но ты же не хочешь выходить за Марселя, не так ли?

— Ну… да… — заколебалась она. Он не единственный, кто хорошо зарабатывает. Например, доктор Кастанье. — Она снова рассмеялась. Я поняла, что она шутит, но все же с трудом представляла себе эту картину. Доктор Кастанье был намного старше, у него были такие длинные и неопрятные волосы. И в общении он был очень неприятен.

— Но дело не в этом. Он планирует переехать отсюда. Ему предложили хорошее место с большими деньгами в Эсперазе. Но как же я буду так далеко от вас? От Клода, от мамы, от папы? — Она опустила плечи и понурила голову.

Месье Марсель пришел тем же вечером поговорить с отцом. Дома были все, кроме Беранже. Мама готовила, Клод, как всегда, играл в мяч, а мы молча сидела на уличной лавке у двери, пока отец, смеясь, не позвал нас в дом.

— У вас такой вид, будто вы стоите в очередь на гильотину. Но у нас счастливый случай. Давайте же веселиться по этому поводу.

Когда мы вошли в комнату, то увидели сидевшего за обеденным столом месье Марселя. Выглядел он очень напряженно, пожалуй, так же как и мы. Волосы у него были взлохмачены, но выражение лица — мягким и добрым. Он попросил Мишель присесть, а сам встал позади ее стула. Движения его были настолько скованными и неуверенными, что мне захотелось подразнить его. И я обязательно сделала бы это, если бы не тот торжественный случай, ради которого он пришел. Я села на стул и стала ждать. Затем мой папа громко объявил, что месье Марсель пришел просить руки Мишель. После паузы отец сказал:

— Вы не очень-то хорошо знаете друг друга, и если кто-то из вас по какой-то причине не хочет этого брака — не таитесь, скажите об этом.

Марселю понравилось высказывание моего отца, и он кивнул в знак согласия, смешно поведя бровями.

— Мама и я лишний раз хотим удостовериться в том, что поступаем правильно, верно, мой поросеночек? — Слово «поросеночек» предназначалось для мамы, отец всегда, находясь в добром расположении духа, называл ее именно так. Он повернулся к Мишель и сказал: — Дорогая моя, решать тебе…

В этот момент я подумала, что Мишель сейчас снова ударится в слезы, так как она была вообще очень сентиментальна, но она повернулась к месье Марселю и громко и четко сказала:

— Я согласна.

Через несколько минут пришел Беранже, и Клод сразу же выпалил ему:

— Мишель выходит замуж!

Беранже обвел взглядом всех нас, сидевших за столом, улыбнулся, подошел к Марселю, пожал ему руку, поцеловал Мишель в обе щеки и сказал:

— Поздравляю! Отличная новость. Давайте же выпьем за их здоровье.

Мама достала вино, а папа разлил его по стаканам. Стоя, он произнес тост, и мы все поддержали его.

— За Мишель и Жозефа. Чтоб они жили долго и счастливо и у них было много детей.

— Папа! — смущенно одернула его Мишель. Мы все засмеялись, а Марсель даже немного покраснел.

— Мари будет следующая, — подразнил меня Клод.

— Да, моя дорогая. А кто придет за тобой?

Я отставила свой стакан с вином и посмотрела Беранже в глаза.

— Жерар, я полагаю. Он потерял одну мою сестру, но ведь осталась вторая, — вставил реплику Клод.

— Заткнись, — зашипела я.

— Оставь девочек в покое, Клод. Не так уж долго осталось, и тебе придется жениться.

— А я никогда не женюсь. Кому нужна жена? Она только ворчит и забирает все мужнины деньги.

— О нет, — вздохнула мать.

Пока происходил этот нелепый спор, я, не отводя взгляда, смотрела на Беранже. К моему удивлению, он смотрел на меня тоже.

С этого же момента Жерар перестал приходить. А Марсель, наоборот, каждый день аккуратно стучал в двери и проводил с Мишель все вечера напролет. Мы с матерью старались не мешать им. Уединиться в нашем доме было негде, поэтому все свои разговоры они вели на кухне. С одной стороны, мы не хотели им мешать, а с другой — нам самим было интересно, о чем же они говорят. Марсель в основном рассказывал Мишель о прекрасном будущем, которое ждало их в Эсперазе, о том, как он собирается зарабатывать и обеспечивать семью, а Мишель рассказывала о своих увлечениях, в том числе и о том, как она любит делать кукол и как хорошо они у нее выходят. Тогда Марсель предложил ей по приезде открыть кукольную лавку в Эсперазе.

— Как только ты будешь готова к этому, дорогая.

Он вообще очень часто говорил ей: как ты пожелаешь, дорогая, как ты захочешь, как тебе понравится и т. д.

Первый подносил ей кипящую похлебку, разражаясь смехом прямо посередине вечерней молитвы, когда освещали хлеб и вино. Второй дьявол разливался по ее сердцу так, словно виноторговец наливал вино в свой бурдюк, постепенно заполняя его. Одержимость дьяволом, делающая ее похожей на младенца или детеныша животного, заставляла ее почувствовать, что внутри нее что-то сейчас разорвется, она испытывала настоящую боль, у нее кружилась голова, и она начинала безутешно рыдать. Третий вошел в нее, заставив стучать ногами и вращать головой. Припадок был такой сильный, что, размахивая руками, она перевернула столик торговца — амулеты из лазурита, украшенные стеклярусом, ножные браслеты, кованые золотые канделябры полетели прямо под ноги толпе. Четвертый выпрыгнул из ее рта, как язык обжигающего пламени, с грубыми словами, которые позорили ее мать и сестер. Он овладел ею, когда она бродила между рядами торговцев, предлагая пряности, финики, вино, масло, телячью и овечью шкуру. Она пыталась плотнее сжать губы, но не смогла сдержать запретные слова и выложила все как на духу.

— Прокаженная! Прокаженная! Пусть Бог нашлет на тебя гнойную чуму!

Жители деревни объявили ее безумной и запретили посещать торговую площадь.

После того как стемнело, пятый дьявол сел позади нее и, производя легкий шум, шепча ей на ухо непонятные слова, лишил ее сна. Шестой хватал ее за руки, когда она была одна, и гладил ее распущенные волосы, грудь и бедра, заставляя кровь приливать к лицу, а дыхание учащаться. А седьмой — седьмой был хуже всех, он всегда находился с ней. Он сжимал ее сердце, словно железными тисками, когда она находилась дома, и, что бы она ни делала: пряла, пекла хлеб, изучала Закон вместе с отцом, обедала, принимала ванну, — он неизменно нашептывал Тору[5] стих за стихом. Все это пугало ее. В любой момент дьявол мог проснуться и снова целиком овладеть всем ее существом, заставляя стыть в жилах кровь, а тело холодеть, заставляя откладывать все дела. В отчаяние она шептала молитвы, прося Господа заступиться за нее.

Это были семь причин, по которым Мириам в девятнадцать лет была все еще не замужем и разыскивала целителя из Назарета. Только рассвело. Она брела одна-одинешенька вдоль берега, сторонясь дорог, где ее легко могли остановить солдаты Ирода. Чайки летали над озером, ныряя за рыбой. Ее сестры, вероятно, уже проснулись и побежали рассказывать матери, что кровать Мириам пуста. Она подумала, что, возможно, втайне мать обрадуется ее исчезновению. Она шла, время от времени останавливаясь и вытряхивая гальку из сандалий. Вскоре она преодолела небольшой подъем и прислонилась к кипарису, чтобы немного передохнуть. Перед ней протянулись поля пшеницы, она увидела нескольких крестьян, которые уже вышли в поле. Она надеялась, что целитель и его последователи разбили лагерь где-то здесь, близ Геннисаретского озера[6]. В этой части берег был равнинный, и на нем можно было бы разбить отличный лагерь. Но она не увидела его, хотя внимательно осмотрела все пространство перед собой.

Занимался жаркий день, она сняла платок, покрывавший ее голову и плечи, и положила на землю, давая возможность воздуху охладить лицо и шею. Она чувствовала, как внутри нее начинает шевелиться дьявол, Мириам не хотела, чтобы он снова проснулся. Она подумала, что если закроет глаза и попытается успокоиться, то он тоже снова задремлет. Она села в тени дерева и подогнула под себя ноги. Откинувшись назад, она закрыла глаза и попыталась заставить сон, который ускользнул от нее в прошлую ночь, вернуться. Но дьявола было не так-то просто обмануть. Вскоре он вытянулся во весь рост внутри Мириам и уже смотрел через ее глаза, заново создавая картину, которую она видела прошлой ночью, но делал ее более приятной для своих дьявольских глаз. Сейчас пшеничные колосья, качающиеся от легкого ветерка, казались ей тысячами копий, прокалывающих грудь земли. Теперь белые головы крестьян ныряли в пшенице и казались бледными внутренностями гигантского паука, приближающегося к ней на своих длинных похотливых ногах. Сейчас приютившее ее дерево превратилось в тело змия-искусителя, спокойного и готового схватить ее. Она поспешно покинула это место, а ее голову и руки сплошь покрыл мучной хрущак[7].

— Таким образом, народ Израиля, — прошептала она, — выходите из Ремезе[8] и располагайтесь лагерем ближе к Суккоту[9]. И они выйдут во время Суккота и расположатся лагерем в Этеме, что на границе пустыни.

Прошло время. Она не помнила, что было потом, а только почувствовала, как свет коснулся ее спины. А когда она подняла голову, он был там, стоя на коленях около нее. Он был очень худой — его щеки ввалились, а рот казался слишком большим для его лица.

— Мириам, — мягко сказал он.

Она быстро вскочила на ноги и натянула платок на голову. Он не пошевелился, а только поднял на нее глаза, как ребенок на свою мать.

— Вот ты и здесь, — прошептал он так, как будто это он ее разыскивал.