Гвиневера. Осенняя легенда

3 ПАЛОМИД

Когда мы с Артуром вошли в зал, Паломид был уже там и, окруженный королями и воинами, горделиво показывал небольшого сокола, устроившегося на его запястье.

– На Востоке знатные люди часто охотятся с этими птицами. Замечательная забава, а это прекрасный экземпляр, – объяснял он.

Хищник смотрел пронзительным неукрощенным взглядом, и даже когда ему на голову надели колпачок и перенесли на деревянную жердочку, он по-прежнему казался диким. Мне было жалко видеть такое свободолюбивое существо в неволе.

Рыцари расселись, каждый отыскал свое место за столом, и Паломид обвел темным взором зал, наслаждаясь светом и цветом, примечая лица участников Круглого Стола.

– Ах, миледи, – вздохнул он. – Вот это все и осталось в моей памяти. Хотя ламп я не помню.

Я заверила его, что они были новыми. Прошлой зимой Кэй приспособил к гнутым столикам металлические шесты, с которых свешивались масляные лампы. Кузнец выковал эмблему каждого рыцаря, так что плошка Борса покоилась в сетке, которую держал в клюве пеликан, а лампу Гавейна сжимал в когтях золоченый орел. Долго спорили, следует ли делать светильник Артура в виде дракона верховного короля или выполнить его в форме медведя, его личного символа. В конце концов остановились на медведе, потому что Артур заявил, что дракон представляет всех бриттов, а сам он имеет среди рыцарей Круглого Стола всего один голос.

Лампы давали устойчивый свет и сами по себе были красивы. Их смастерили из серебряных и глиняных чаш, старых римских кубков и даже красивых раковин. Пойманные в сети, как маленькие луны, они висели над каждым гостем, и плавающие фитили отбрасывали отсвет на темные драгоценности, белоснежные скатерти и ворсистый мех, на покрытые шрамами лица умудренных воинов и полные надежд физиономии таких юнцов, как Боменс. Наискосок от меня сидели Нимю и Пеллеас, озаренные нимбами, источником которых была скорее их любовь, чем масляные лампы.

Рядом со мной вырезанная каким-то королевским художником из полупрозрачного камня лампа проливала свет на вышивку на моем рукаве и освещала Ланселота. В тех случаях, когда особый гость занимал место первого помощника подле Артура, бретонец в качестве моего защитника садился рядом со мной.

Он смотрел на Паломида, как ребенок, восхищенный возвращением старого друга.

– Хорошо, что наш философ снова с нами, – заметил он. Я улыбнулась про себя. В арабе Ланс больше всего ценил духовность, а Артур назвал его «леопардом» за смертоносное боевое мастерство. Что из этого больше всего подходило самому Паломиду?

Кэй славно потрудился над составлением праздничного меню, и теперь нескончаемый поток слуг сновал меж столов, разнося мясо, рыбу, блюда с фруктами, кувшины с римским вином. Сенешаль знал свое дело. Здесь были утки и куропатки, зайцы и оленина, особое кушанье из угрей под соусом с перцем и травами – в общем, все необычное и замечательное, что Кэй любил подавать в подобных случаях.

Когда с трапезой было покончено, дети разнесли гостям чаши для омовения рук, а слуги убрали со столов. Мы откинулись на подушки и мягкие шкуры, и у моих ног разлегся довольный Клавдий, но вдруг вскинул голову и насторожил уши, когда неожиданно появился придворный шут.

Тренированный акробат, Дагонет прыгал и скакал в своих разноцветных одеждах, весело вертелся в кругу гостей, привлекая их внимание, как ткач, пропускающий меж пальцев нити пряжи. Наконец он остановился напротив Паломида и с низким поклоном начал умолять араба рассказать о своих путешествиях.

Араб поднялся и медленно вышел в центр круга. Как только он это сделал, темнокожий слуга, стоявший за его стулом, тоже последовал за ним, ни на секунду не спуская глаз со своего господина.

– Восточная империя превосходит всяческое воображение, – начал Паломид, и его голос наполнил зал. – Города там такие, что захватывает дыхание: когда-то богатые и величественные, теперь обнищавшие, они выжжены до белизны и прожарены на солнце. Есть там и пустыни, чтобы перейти их, потребуются недели, может быть, даже месяцы. Это настоящие обширные моря песка, овеваемые горячим ветром, и лишь изредка попадаются затененные пальмами оазисы, в которых теплится жизнь. Пространства, ваше величество… пространства такие, что трудно себе представить на вашем покрытом зеленью острове. Но и моему народу непросто поверить, что я жил в стране, где дождь идет через два дня на третий и вода, пузырясь, свободно течет из-под земли.

– Так ты нашел свою семью? – прервал его Ланс.

Паломид покачал головой и внезапно погрустнел.

– Близких родственников не нашел. Только племя, из которого мы вышли. Но я превзошел самого себя.

Он помолчал, протянул руку с бокалом, и слуга в тюрбане тут же подскочил к нему. Здесь, в зале, он казался еще удивительнее, чем при свете солнца, – как сокол, сидящий на жердочке, и при его появлении многие из гостей сделали знак, обороняющий их от зла. Темнокожий слуга наполнил кубок господина, опустился у подножия одного из резных деревянных столбов и сел, скрестив ноги, а Паломид начал свой рассказ.

Араб отплыл в Константинополь на торговом корабле из Топшама. Судно прошло мимо Геркулесовых столбов, вдоль побережья Средиземного моря, останавливаясь в Нарбонне и Марселе для того, чтобы продать груз и пополнить припасы.

– Марсель был первым местом, где я услышал о готе Теодорикс, который теперь правит Италией. Он странный малый, ваше величество. Пришел к власти, убив прежнего короля, властвовавшего до него, а потом подарил империи более десяти лет мира.

– Империи? – удивился Артур. – Ты сказал, что есть варвар, который хранит принципы империи, вместо того чтобы ее разрушать и создавать собственное королевство.

– Да. Этот Теодорик – не обычный грязный дикарь, – ответил Паломид. – Он вполне цивилизован, поскольку провел детство заложником при константинопольском дворе. Он платит дань Восточному императору и не трогает римскую форму правления в Италии – чтит сенаторов и прочие такие вещи. Говорят, его армия состоит целиком из готов, таких же, как он сам, но он не даст им права властвовать.

Воины в зале начали ерзать, не интересуясь политикой в такой далекой от их дома стране. Но при упоминании об армии снова притихли, заинтересовавшись восточным противником.

– Теодорик пытается управлять страной, населенной двумя народами, – заметил араб и рассказал, что слышал, как волны готов хлынули через горы в Италию, прокатились по стране. Люди шли со всем своим добром, погруженным в огромные повозки, и гнали перед собой скот. Многие из них мирно принялись заниматься земледелием, заняв брошенные виллы или обустроившись на пустующих участках земли. Однако было страшно видеть, как целый народ заполнял страну, словно саранча.

Вот одно из преимуществ жизни на острове – по крайней мере, англы, саксы и юты, постоянно вторгающиеся на наши берега, прибывают порознь. И большинство клянутся в верности нашей власти.

Теодорик ввел раздельные законы для готов и для римлян, основанные на своих исторических традициях, – продолжал Паломид. – Но свел их воедино в том, именуемый «Эдикт». Он требует их выполнения на благо всех подданных, будь то варвары или римляне, католики, арийцы, язычники или иудеи.

Гости Круглого Стола зашевелились снова, и я постаралась привлечь внимание Артура, пока доклад по правовым проблемам не вогнал всех в сон. Но примеры, как действуют законы у других народов, как раз и были нужны верховному королю Британии, и он не был разочарован рассказом.

– У тебя нет копии этих законов?

– Нет, – покачал головой Паломид. – Но когда я был в Равенне, то встретил римского вельможу, советника Теодорика. Его имя Боэтиус. Он обещал искать на базаре любой манускрипт, который может быть вам полезным. Он и сам интересуется такими вещами.

Араб помолчал и пригубил вино из бокала, а я быстро вставила:

– Так ты добрался до Константинополя?

– Да, миледи. Разумеется. Он производит еще большее впечатление, чем Рим, теперь, когда «вечный город» в запустении… величайший центр науки, искусства и торговли.

Он стал описывать сказочный город, расположившийся на перемычке между двумя морями, с естественной гаванью для тех, кто приплывает туда на кораблях, а не следует с караваном. Базар – торговый перекресток, где можно найти товары со всего света. Апельсины и изделия из индийской бронзы, блестящие шелка и красивые золоченые блюда из Персии, плащи из кожи и черных козлиных шкур из Испании, хлопок и папирус из Египта, полотно из Панополиса. На одном из прилавков он даже видел британскую шерсть. А благовония, какие благовония! Они наполняют ароматом весь город, хотя иногда их заглушает вонь из кожевен.

– А ты видел императора Анастасия? – спросил Артур.

– Нет, милорд, к сожалению, нет, – Паломид как-то сразу посерьезнел. – Кажется, император уже очень стар…

– А что с письмом, которое мы ему написали? Ты его передал?

– Нет, ваше величество. Я пытался. Но восточная знать очень ревностно относится к своему христианству, и никто не согласился встретиться со мной, неверным, посланником языческого короля маленького захолустного острова.

– Гм, – растерянно протянул Артур и стал покачивать бокал, размешивая его содержимое и не сводя глаз с араба.

– Но зато, миледи, я видел самое замечательное здание в городе, – Паломид живо повернулся ко мне. – Оно построено с куполами – крышей, словно огромные перевернутые чаши. Царский дворец террасами спускается к морю, а ипподром – это самая длинная в мире арена, где можно проводить скачки и соревнования колесниц. В цирке выступают жонглеры, акробаты, дрессированные львы и даже танцующие медведи! – Путешественник снова обернулся к рыцарям: – Шумные, красочные, буйные картины, полные великолепия и политики. В этом городе нельзя отделить одно от другого. Он полон контрастов: в частных садах расцветают лимоны, а рядом на улицах кучи гниющего мусора, над обломками кораблекрушений в бухте возвышаются величественные дома, стены которых украшает мозаика. Не глыбы темного камня, как на полу в нашем доме, а кусочки сияющего стекла на золотом фоне, переливающиеся всеми цветами. Удивительные они, эти мозаики… Меняется свет, меняется и их оттенок, и поэтому мозаики всегда чуть-чуть другие.

Паломид помолчал и поднял глаза вверх, туда, где в глубокой тени коньковый брус поддерживал крышу. Притихшие в благоговении от его слов, мы ждали продолжения рассказа. В безмолвии я услышала шелест крыльев – на стропилах устраивались на ночлег случайный воробей или пара голубей. В сравнении с великими местами, о которых говорил нам араб, Камелот показался маленьким и захолустным.

– Из Константинополя в поисках родных я отправился по Дороге благовоний по краю пустыни в Иерусалим…

Араб вновь глядел на собравшееся вокруг стола братство. Он описал встреченных им бедуинов, Храм Трех Богинь в Мекке и, наконец, как обнаружил племя, из которого вышла его семья. Оно, как выяснилось из его рассказа, жило за южными воротами Иерусалима и защищало священный город от нападения.

– Иерусалим? Ты был в Иерусалиме? – переспросил с благоговением Грифлет, и все собравшиеся в зале христиане подались вперед. Паломид что-то шепнул слуге в тюрбане и улыбнулся Грифлету.

– Я добрался до Иерусалима как раз к большой ярмарке. Переполненный, смердящий, забитый толпами людей город… Нет, это непередаваемо. И, несмотря на это, он удивителен: полон церквей, храмов, монастырей, постоялых дворов. Храм на Голгофе был полон верующих. Никогда не видел столько паломников – из Испании, Греции, Артиохии, Александрии, Константинополя и даже из Рима. Повсюду слышалась разноплеменная речь, но везде чувствовалось почтение к Христу. До глубины души поражает, что люди могут сотворить во имя любви к Богу.

При этом воспоминании глаза Паломида засветились, и я подумала, уж не собирается ли он обратиться в христианскую веру. До распада империи, когда бритты считались также и римскими гражданами, большинство из них были христианами. Но за столетие, прошедшее с тех пор, как ушли легионы, вернулись старые боги, и теперь при дворе уживались разные религии: поклонялись и кельтским, и римским божествам, а такие, как Лионель и его брат Борс, служили военному богу Митре… были и различного толка христиане.

Я знала много людей, рожденных в этой вере, подобных моей молочной сестре Бригите, ушедшей в монастырь, или Винни. А некоторые из придворных, как жена Грифлета Фрида, обратились в христианство в зрелом возрасте. Даже Ланс поддался очарованию этого мистического чудесного Бога, перестал посещать старые богомолья и часто весь вечер напролет молился в пустой церкви. И это вводило меня в смущение.

Я ничего не имела против самого Светлого Христа. Бригита объяснила мне, что он был своего рода верховным жрецом, способным общаться со своим Богом-отцом. Не возражала я и против святых мужей, таких, как учитель-монах Иллтуд, добрейший, заботливый и практичный человек. Отвращение во мне вызвали христиане-римляне из-за своего убеждения, что все другие боги олицетворяют зло, а их почитатели являются богохульниками. От этой мысли у меня по спине пробежали мурашки, и я обрадовалась, когда Паломид снова заговорил о семье.

– Среди шатров Гхассанида я отыскал старика, который знал моего деда; он помнил день, когда деда и моего отца, тогда еще мальчишку, захватили и увели в рабство. Думаю, родители встретились позже…

Голос Паломида затих, он явно всматривался в глубь себя, отыскивая что-то сокровенное в глубинах памяти. Я подумала, не забыл ли он дни юности в рабстве?

К арабу подошел слуга в тюрбане. На плече он нее небольшой сундучок, и свет от ламп играл на его мышцах. Темнокожий поставил сундук у ног Паломида, и тот посмотрел на него с отсутствующим видом, как будто под крышкой находились плоды его поисков. Наконец он повернулся к нам и поднял глаза, на лице заиграла мягкая улыбка.

– Таким образом, мои поиски завершились. Я не нашел достаточно близких людей, которых мог бы назвать своими родственниками. И, попутешествовав еще немного, решил вернуться в Британию. Но я привез с собой не только этого смелого славного парня из Эфиопии… – Паломид показал на слугу, который в это время приподнимал крышку сундука, – но также несколько небольших подарков.

Возбуждение пронеслось по залу, когда слуга запустил руку в сокровища и поставил передо мной стеклянный пузырек с перевитым золотой нитью горлышком. Ланс осторожно снял кинжалом воск, и аромат роз наполнил воздух в зале, когда я открыла пробку. Я поблагодарила араба, но про себя решила, что отдам благовоние Винни – розы хороши для красивых женщин, я же предпочитала радостный чистый запах лаванды и никогда не пользовалась ничем другим.

За духами последовали искусно написанная икона для Ланселота и дамасский кинжал, который отложили до возвращения Гавейна. Зал охал и ахал, пока из сундука появлялись подарки один экзотичнее другого. Но когда Паломид сам поднял что-то завернутое в кожу и направился к Артуру, братство притихло.

– Последней остановкой моего путешествия был двор короля франков Кловиса, и я привез вам оттуда официальный дар. – Араб осторожно вынул конической формы серебряный с золотом шлем, украшенный затейливым рисунком. – Король просил передать, что это лучший шлем из его сокровищницы.

Артур поднялся, чтобы принять подарок.

– Пусть он будет красоваться лишь на парадах, а не в бою против короля франков, – объявил муж и высоко поднял шлем, чтобы его могли все видеть. Братство ответило ему удивленным вздохом.

Наконец Артур с улыбкой снова повернулся к Паломиду:

– Друг мой, ты как будто специально для нас объехал мир и, возвратившись, многое привез с собой. За это мы тебе очень благодарны.

Араб поклонился и, подняв бокал, обратился ко всем сидящим за Круглым Столом:

– Это было замечательное путешествие, и я рад, что съездил. Но самое главное, что мне удалось отыскать, я нашел не в сокровищнице королей, и даже не в истории моего народа. Я обнаружил, что «дом» находится в моем сердце, а не в каком-нибудь ином месте. – Он снова помолчал и медленно поднял руку с бокалом. – По крови я не кельт и не римлянин, но до глубины души бритт, и мое сердце принадлежит Артуру и рыцарям Круглого Стола.

Он торжественно обвел рукой зал, приветствуя рыцарей, и осушил бокал. Светлая улыбка заиграла на его губах:

– Славно возвратиться домой.

– Браво! Браво! – воскликнул Ланселот, а короли и воины повскакали на ноги и в знак одобрения захлопали в ладоши и застучали ногами. Все бросились к Паломиду и подняли его на плечи, а другие участники Круглого Стола громко аплодировали, пока его торжественно пронесли по кругу. Не было числа торжественным объятиям и похлопываниям по спине, и даже пикты и каледонцы, сидящие по углам зала, присоединились к остальным.

Мое сердце затрепетало от радости, пораженное рассказом о заморских странах и счастливое от убеждения, что и нам дома удалось сделать что-то очень замечательное. Глаза наполнились слезами, потом прояснились и вновь увидели зал. А Дагонет всем нам поддерживал хорошее настроение.

Из времен нашей молодости это одно из моих любимых воспоминаний.