Хозяин Фалконхерста

21

«Гранд-Отель дю Пари дю Монд», выходивший окнами на набережную Нового Орлеана, несмотря на громкое название, не представлял из себя ничего выдающегося. Даже золоченые прежде буквы названия, обращенные к портовой толпе, теперь было трудно различить. Отель предлагал подобие ночлега стоимостью в двадцать центов за ночь, если постоялец был согласен делить ложе с каким-нибудь пьяным матросом или грузчиком, и за сорок центов, если постоялец отличался привередливостью и предпочитал блаженствовать на кровати в одиночестве или в обществе женщины по своему вкусу. Аполлон Бошер принадлежал к числу привередливых: хотя женщина, делившая с ним ложе, была ему не по вкусу, скорее, даже наоборот, она сослужила ему службу лучше, чем матрос или портовый забулдыга.

Он приподнялся на локте, стараясь не разбудить женщину. Его взгляду предстала всего лишь копна нечесаных светлых волос; он запамятовал, какова она была внешне. По крайней мере, она принадлежала к белой расе, хотя медная цепочка у нее на шее оставила на коже зеленоватую полосу. Она спала непробудным сном благодаря содержимому валяющейся на полу рядом с кроватью бутылки из-под рома, который сам Аполлон едва пригубил. Человек, вся жизнь которого зависит от скорости, с какой у него шевелятся мозги, не должен оглушать себя спиртным. Впрочем, сообразительность была не единственным его достоинством. Он был также недурен лицом и великолепно сложен. Благодаря этим двум качествам, а также, разумеется, недюжинному уму он заручился местом для ночлега и вдобавок, как он надеялся, сытным завтраком наутро.

Аполлон Бошер сбросил простыню и, осмотрев свое тело, остался полностью удовлетворен тем, что узрел. Его кожа цвета светлой слоновой кости с легким золотистым отливом выигрышно смотрелась на фоне мучнистой белизны его партнерши. Длинные ноги, сильные и мускулистые, казались излишне могучими, так как выше шла изящная талия, и подавно казавшаяся прямо-таки девичьей в сравнении с его широченными плечами и мускулистой грудью, на которой соски выглядели как симметрично расположенные медные монетки. Взяв пальцами уголок грубого серого одеяла, он вытер свое тело в нескольких местах, избавляясь от пота, обильно проливавшегося в ночи. Потом он снова упал головой на смятую подушку и уставился в давно не беленый потолок, иногда переводя взгляд на колеблемую горячим ветром занавеску на окне.

Вспомнив о спящей, он с брезгливой гримасой отодвинулся от нее подальше, зевнул и откинул с лица собственные длинные пряди. Волосы у него были прямые, черные, масленые, и он потер их пальцами, размазывая макассар, с помощью которого боролся с волнистостью своей шевелюры. Вид голой спины женщины подбивал вытереть о нее руки, но, не желая ее будить, он вытер ладони о собственный живот, жмурясь от прикосновения к железным мышцам. Он еще разок зевнул. План на день был готов, теперь предстояло встать, одеться и сбежать, не разбудив женщину.

Медленно, стараясь, чтобы не заскрипели пружины в матрасе, он сел на край кровати. Боль в почках требовала немедленно справить малую нужду, однако ночного горшка под кроватью не оказалось, да он и не воспользовался бы им, окажись посудина там, из опасения разбудить журчанием спящую. Он на цыпочках прошелся по холодному полу к стулу, на котором висела его одежда. Движениями, полными кошачьей грации и настороженности, он натянул брюки бледно-лимонного цвета с узкими штанинами, надел белую рубашку с жабо на груди, носки, туфли. С удвоенной осторожностью он подкрался к другому стулу, на котором лежало ее платье, и взял ее ридикюль из черного бархата. Отвернувшись от кровати, чтобы на всякий случай скрыть от ее внимания свои действия, он открыл ридикюль и извлек две купюры Конфедерации — одну достоинством в пять долларов, вид которой приятно его удивил, другую — в один доллар, а также горсть серебряных и медных монет. Все это он сунул себе в карман, после чего вернул ридикюль на место.

Пока все шло лучше, чем он предполагал. Теперь требовалось как можно быстрее исчезнуть. Он скомкал и сунул в карман черный атласный галстук, накинул синий поплиновый пиджак. Держа в руке белую касторовую шляпу, он ненадолго задержался перед засиженным мухами зеркальцем, криво висящим на стене. Времени на причесывание у него не было, поэтому он собрал волосы на макушке и напялил шляпу сверху, лихо ее заломив. После этого он довольно улыбнулся собственному отражению.

— Ну и красавчик же ты, Аполлон, mon fils[3]!

Он игриво склонил голову набок, не понимая, что лицо, отражающееся в зеркале, было чересчур, даже подозрительно смазливым. Оно было нежным и чувственным, что не соответствовало его росту и силе. Глаза были слишком черны, ресницы слишком длинны, брови слишком изогнуты, нос слишком прям, ноздри слишком широки; губы слишком красные и слишком полные, вмятина в подбородке слишком глубокая. Даже ямочки на щеках выглядели искусственными, словно их сделали уколом шампура, а глянцево-черные баки, спускавшиеся до скул, казались нарисованными. Впрочем, Аполлона собственная внешность вполне удовлетворяла, к тому же он знал, что точно так же к ней относились многие другие. Его лицо хорошо запоминалось, а в разлуке представлялось идеальной внешностью, хотя при следующей встрече вызывало разочарование. Это лицо никогда не оправдывало возлагаемых на него ожиданий.

Шаги в легких туфлях прозвучали громче, чем шлепанье босых ног, хотя он всякий раз аккуратно приподнимал ногу и столь же аккуратно ставил ее на паркет. Он уже почти совсем добрался до двери, когда женщина вздрогнула, широко раскинула руки и открыла глаза. Она уставилась на него, он же, нисколько не смутившись, улыбнулся ей, даже подошел ближе и провел согнутым указательным пальцем по ее увядшей щеке. Mon Dieu[4], какая уродина! Ей можно было дать лет на десять больше, чем ему. Она явно готовилась разменять пятый десяток. Значит, он честно заработал те жалкие гроши, что стянул у нее.

— Ты куда? — жалобно протянула она. — Хочешь от меня сбежать?

— Cherie![5] — Он провел кончиками пальцев по ее щеке, потом по шее; его ладонь легла на ее грудь. — Оставить тебя?! Mais non[6], разве это возможно после такой ночи? Человек не в силах с такой легкостью расстаться с земным раем. — Он сомневался, что сможет поцеловать ее при дневном свете. Действительно, у него не нашлось для этого сил. Вместо этого он не стал убирать руку с ее груди. Она сжала его ладонь.

— Но ты полностью оделся! Даже про шляпу не забыл! Значит, убегаешь? В таком случае гони два доллара. Обычно я беру пятерку, но ты был так хорош, что я сбавляю таксу до двух долларов.

— Этого недостаточно, cherie! Десять долларов — вот сколько я намерен тебе заплатить, но и этого мало. Да, я собрался выйти, но вовсе не для того, чтобы от тебя сбежать. Просто я хотел преподнести тебе сюрприз. Тут рядом на улице есть магазинчик, из которого я хочу принести для нас с тобой кофе и croissants[7]. Разве не превосходно? Вместе выпить кофе и полакомиться горячими булочками в постели! Потом я дам тебе возможность заработать еще десятку. Ну, как? Кофе с булочками, а потом…

Она перецеловала все его бронзовые от загара пальцы.

— Ты хочешь сказать, что я и впрямь стою десяти долларов? — Ей уже много лет не отвешивали таких сокрушительных комплиментов. — Если бы ты не был настоящим джентльменом, я бы предложила тебе стать моим сутенером. Я бы отдавала тебе половину заработка, лишь бы знать, что ты меня дожидаешься. — Она прищурилась от яркого света. — К тому же ты молод, а в наши дни с молоденькими как раз туго. Война идет уже больше года, почти все мужчины воюют на Севере. У молодых теперь обязательно чего-то недостает: то руки, то ноги.

— Cherie, я француз, а не американец. — Он решился одарить лаской более интимные части ее тела. — Послушай, cherie, я умираю от голода. Позволь, я сбегаю за кофе! Вот вернусь — и мы займемся нашими планами. Хотелось бы тебе иметь собственный коттедж на Рампарт-стрит?

— Еще бы, если бы туда каждый вечер возвращался ты! А ты серьезно? Кстати, как тебя зовут?

— Купидон, бог любви. А тебя наверняка зовут Венера. Ладно, детка, я бегу. Вернусь через пару минут. Ты пока поспи. Я принесу кофе и прилягу рядом с тобой.

Его завершающая ласка убедила ее, что и он сгорает от желания. Она не сводила с него глаз, пока он откидывал задвижку и слал ей из двери воздушный поцелуй.

— Я мигом. — Улыбка Аполлона была такой подкупающей, что привратник тоже не усомнился в его искренности. — Только сбегаю за кофе и croissants.

— Мы бы сами прислали вам завтрак. Для этого у нас есть негр-рассыльный. Почему вы не позвали его?

Аполлон подмигнул привратнику, скользнув своими длинными ресницами по рдеющей щеке.

— После такой ночи мне надо немного подышать свежим воздухом, прежде чем снова браться за дело.

Он выскочил на тротуар и неспешно зашагал по улице. Подозревая, что женщина, желая проследить за ним, может выйти на балкон, а также чтобы обмануть бдительность хозяина отеля, он зашел в кофейню, где проследовал к черной двери с полустертой надписью «Мужчины». От запаха за дверью ему чуть не стало дурно, но он слишком торопился облегчиться, чтобы обращать внимание на мелочи.

Теперь настал момент для бегства. Выйдя, он приметил узкий проход между домами и устремился туда. Он почти бегом преодолел расстояние от набережной до центра города, задержавшись по дороге в пустом подъезде, чтобы повязать галстук. Часов у него не было, но, судя по тени, время близилось к полудню; он как раз успевал на встречу со своим единокровным братом Купидоном.

Очутившись в той части города, где можно было не опасаться встреч с субъектами из порта, в обществе которых он провел предыдущий вечер, Аполлон сбавил шаг, Рука нашарила в кармане брюк две смятые бумажки, и он громко расхохотался. Наверное, безмозглая шлюха еще не рассталась с надеждой на его возвращение! Он содрогнулся от одного воспоминания о ее слюнявых поцелуях и жадных ласках. Увидев впереди кроны деревьев, создающих тень на Джексон-сквер, он повернул за угол, прошелся под длинными балконами Понталба-Билдингз и оказался перед воротами парка. Купидон сидел на своей излюбленной скамеечке, в тени пальмы; он давно заметил брата. Аполлон все той же ленивой походочкой достиг скамейки и сел, вытянув длинные ноги поперек присыпанной гравием дорожки. Купидон тут же вскочил.

— Я не завтракал, Аполлон, — предупредил он.

Аполлон покосился на него. При всем различии в одежде, превращавшей Аполлона в джентльмена, а Купидона в раба, смотреть на брата было все равно что глядеться в зеркало: Аполлон увидел собственные черты, только зеркало было немного затемненным. Купидон был несколькими годами моложе, хотя их можно было принять за одногодков. Если бы не заметная разница в цвете кожи, они казались бы близнецами. Оба были безупречно красивы; два таких красавца рядом воспринимались как чрезмерность даже со стороны щедрой природы. Однако кожа Аполлона имела оттенок слоновой кости, а Купидона — темной бронзы, волосы Аполлона если и вились, то только самую малость, Купидон же был курчав. Губы Аполлона были полными и красными, но не толстыми и малиновыми, как у брата; чуткие ноздри были лишь немного шире обычного, зато ноздри Купидона сразу выдавали его принадлежность к негритянской расе.

Аполлон достал из кармана горсть мелочи, предусмотрительно оставив при себе бумажные деньги.

— Откуда деньги, Аполлон?

— Заработал. Пришлось потрудиться. Ты бы на такое ни за что не решился.

— Я могу делать все, что можешь ты, Аполлон.

— Но не так хорошо. Ладно, бери, купишь себе еды. Но сперва мне надо с тобой поговорить.

— Чего изволите, масса Плон, сэр? — Купидон усмехнулся, переходя на невольничий говор.

— Нам необходимо заработать денег. Мы на мели: ни средств, ни пристанища, ни еды. Я и так заложил часы, отцовское кольцо, второй костюм.

— Уж не собираешься ли ты снова меня продать, Аполлон? — Купидон больше не улыбался.

Аполлон пожал плечами.

— Пока нет, но что-то надо предпринять. Сперва приведем себя в порядок. — Он указал большим пальцем в направлении Шартр-стрит. — Наверное, твоя подружка впустит нас в дом через заднюю дверь, чтобы дать умыться? — Он погладил подбородок, радуясь, что может обходиться без бритья.

— Ты о которой, Аполлон? У меня их в этом городе пруд пруди.

— О Клотильде, той, что вечно тебя подкармливает. О служанке престарелой мадам Ламартин.

— Ах, эта? Ради меня она готова на все, но стоит ей увидеть тебя — и она больше не захочет на меня смотреть.

— Выбирать не приходится, Кьюп. Ты уж сам с ними разбирайся. Пошли, сейчас главное — умыться. К тому же она может нас накормить, и ты сэкономишь свои монеты.

— Она отдаст нам старый дом со всеми потрохами, если ты хоть немного с ней полюбезничаешь. Она так и сохнет по мужчинам.

— Эх, Кьюп, если бы тебе пришлось любезничать с женщиной так, как мне этой ночью, ты бы потом полгода воротил нос от их породы.

— Тогда начинаем с Клотильды.

Купидон подтянул свои грубые штаны, усеянные пятнами, и заправил в них заплатанную рубаху. Его башмаки просили каши, соломенная шляпа расползалась на макушке, однако даже это жалкое одеяние не могло испортить впечатление от его безупречной фигуры.

— Сначала мытье и завтрак, потом — планы на будущее. — Аполлон встал; теперь было видно, что он ниже брата примерно на дюйм. — Мне совсем не хочется снова тебя продавать, но что делать, если не будет иного выхода?

Они прошли несколько шагов рядом, после чего Купидон намеренно отстал. Теперь никто не усомнился бы, кто из них хозяин, кто — раб. На следующем углу раб нагнал хозяина, и они замерли плечом к плечу, пропуская карету.

Купидон был обеспокоен.

— Слушай, Аполлон, если ты намерен меня продать, то выбери покупателя поприличнее, чем этот молокосос Тройон, которому ты меня сбыл в последний раз! Уж как он меня тискал, как душил запахом духов! Целую неделю продержал меня взаперти. Я уж думал, что никогда не сбегу.

Аполлон повернулся к нему.

— Опомнись, бой! Ты что, забыл, что ты — мой раб и что я могу продать тебя, кому мне вздумается?

— Ты тоже не забывай, — огрызнулся Купидон, отбросив наигранное подобострастие, — что я твой брат и что ты — такой же слуга-ниггер, как и я, даром что белый.

— Был рабом, бой! Теперь я больше не раб и не ниггер. Отец перед смертью подарил мне свободу и тебя. Поберегись, не то я продам тебя на сахарную плантацию, откуда тебе ни за что не вырваться.

22

Когда спустя два часа они покинули дом мадам Ламартин через ту же заднюю дверь, разница между господином и рабом стала еще более отчетливой. Аполлон был одет со вкусом, по последней моде, к тому же Клотильда, не сумев противостоять его обаянию, вычистила и отутюжила его костюм. Час сна, который он урвал, пока Клотильда возилась с его нарядом, излечил его от последствий вчерашнего разврата, а сытный завтрак придал сил. Купидон, напротив, выглядел еще более грязным и неопрятным в своей драной обуви, ветхой рубахе и дырявых штанах. Ему не удалось поспать: он был вынужден развлекать Клотильду, пока сохла на солнышке рубашка Аполлона.

Состояние Аполлона исчерпывалось двумя купюрами в кармане. Он понимал, что часть этих денег сейчас придется потратить, вернее, вложить в дело. Впрочем, вложение вполне могло окупиться. Купидон позорил своим видом элегантного хозяина. Его требовалось приодеть, чтобы не стыдно было показывать покупателям.

Преследуемый по пятам Купидоном, он зашагал на северную сторону Конго-сквер, где кипел воровской рынок обносков и различного барахла. В роли торговцев выступали свободные цветные. Они покупали у рабов все, что те приносили на продажу, — в основном одежду, украденную у хозяев или отданную теми по доброй воле как старье. На тачках, выстроившихся вдоль тротуара, можно было раскопать все что душе угодно. При наличии терпения можно было приобрести приглянувшуюся вещицу по сходной цене. Путь вдоль тележек был длинен, солнце припекало вовсю, однако времени у братьев было достаточно. Прячась в тени под балконами и неторопливо прохаживаясь, Аполлон сохранял щегольской вид.

Посещение торжища оказалось ненапрасным: меньше чем за три доллара он приобрел для Кьюпа вполне сносную одежду — во всяком случае, если не приглядываться к ней слишком пристально. За двадцать центов ему достались свежевыстиранные белые штаны, целые, хоть и залитые вином, за доллар — синий пиджак с медными пуговицами, еще за двадцать центов — белая рубаха, порванная только на спине, к тому же залатанная, за пятьдесят центов — черные башмаки на новой подметке. В качестве заключительного штриха Аполлон потратил несколько центов на шейный платок из алого шелка. Со всем этим богатством братья удалились за ширму из растянутых между шестами ветхих одеял, выгораживающую примерочную для покупателей и продавцов. Штаны оказались маловаты, рукава пиджака коротковаты, сам пиджак не сходился на богатырской груди Купидона; рубаха, наоборот, висела мешком. Зато старые башмаки пришлись ему впору. Принаряженный Купидон превратился в послушного слугу, донашивающего хозяйские обноски.

В палатке на другой стороне площади они прикупили жареных свиных ребрышек и сладкого вареного картофеля. Кьюп завернул снедь в газету и отнес под широколистную магнолию, где братья, закусывая, стали репетировать роль, которую предстояло исполнить Купидону в небольшой постановке, задуманной Аполлоном. Репетиция получилась короткой, потому что сцена разыгрывалась уже в третий раз. Уходя с площади, они договорились о последних деталях. Кьюп согласился лицедействовать без всякой охоты, однако выбора у него не было. На углу, прежде чем расстаться, Аполлон давал ему последнее напутствие:

— Убегай как можно быстрее. Я направлюсь прямиком в Ле-Шен. Если ты случайно окажешься там раньше меня, то скажи матери, что я вот-вот буду.

— А если ты почему-либо опередишь меня, то скажи моей то же самое обо мне.

Они расстались. Аполлон шагал неторопливо, по-прежнему держась в тени нависающих над улицей балконов. Путь его лежал в отель «Сент-Луис», где в баре под стеклянной крышей, за длинной стойкой собиралась городская элита. Кто-то предпочитал «Сент-Чарлз», кто-то кафе «Оулд Абсент», однако сливки общества тянулись именно в «Сент-Луис». Их было уже не так много, как в довоенные времена, ибо большинство молодых и здоровых отправились сражаться. Однако народу хватало: здесь были и плантаторы, приехавшие в город за покупками, и креолы из старых семейств, и дельцы, и пароходные шулера, и субъекты, подобные Аполлону, зарабатывающие смекалкой и внешностью.

Неяркий свет, проникавший сквозь разноцветные стекла купола, льстил наружности Аполлона, но представлял в самом невыгодном обличье облезлый интерьер прежде пышного отеля. Здесь, где когда-то среди роскоши, не соответствующей трагедиям, разворачивающимся на помосте, проводились крупнейшие в городе невольничьи аукционы, теперь тоже ощущалось дыхание войны. Позолота облупилась, мраморный пол потрескался. Об упадке свидетельствовала каждая мелочь. Бармены сохранили былую учтивость, однако напитки подавались теплыми, так как с Севера по Миссисипи больше не поступал лед.

Прежде Аполлону не доводилось орудовать в Новом Орлеане. Отсюда было слишком близко до его родных мест, и он всегда держал этот город про запас. С него хватало Мобила, Мемфиса, Пенсаколы и Натчеза. Однако теперь, в экстренной ситуации, он был вынужден нанести удар по Новому Орлеану. На его счастье, никто здесь его пока не знал. Пусть некогда знаменитая плантация Ле-Шен раскинулась совсем близко от Нового Орлеана, а фамилия «Бошер» звучала как девиз старой креольской аристократии, зато сам Аполлон являлся незаконнорожденным отпрыском знатного семейства и никогда не якшался с потомками других плантаторских родов, законнорожденными и… белыми. Его мать, несмотря на то, что негритянскую примесь в ее крови трудно было бы рассмотреть даже в микроскоп, родилась в рабстве, поэтому, хотя отец Аполлона и даровал ей — а следовательно, и ее сыну — свободу, о его существовании здесь почти никому не было известно. Ребенком его отправили на Север учиться; там никто не подозревал в нем цветного, а избыток денег позволил ему завести дорогостоящие привычки. Его единокровный брат Купидон, сын настоящей негритянки, всегда был простым рабом и после смерти отца Аполлона перешел в собственность сына. Несмотря на разницу в цвете кожи и положении, братья питали друг к другу крепкую привязанность, как и их матери, по-прежнему обитавшие среди померкшего великолепия Ле-Шен.

Оказавшись в баре, Аполлон, подбадриваемый шелестом купюр в кармане, заказал коктейль «сазерак» и стал медленно потягивать его, оценивая взглядом остальных посетителей, рассевшихся у стойки и за столиками. Он понял, что пришел раньше срока. Народу в баре было маловато, к тому же никто не выглядел пригодным для заключения задуманной им сделки. Допив коктейль, он поставил пустой бокал на полированную стойку и направился в вестибюль отеля.

Здесь царило некоторое оживление, вызванное появлением великолепно одетой дамы с двумя малолетними детьми — мальчиком и девочкой, сопровождаемыми плюгавым, но тоже хорошо одетым господином с длинными бакенбардами. Рядом с ними держался принадлежащий, судя по всему, им же слуга, чей отлично сшитый наряд затмевал костюм самого Аполлона. Женщина в широкополой шляпе с перьями, почти полностью скрывавшей ее лицо, трагически всхлипывала. На глазах у Аполлона она встала на колени, почти утонув в складках синей тафты, чтобы пылко обнять детей. Аполлон оказался достаточно близко, чтобы расслышать ее страдальческие речи, обращенные к мужчине.

— Мне невыносима даже мысль о расставании с детьми, Дадли! Как жестоко ты поступаешь, отнимая их у меня! Я бы ни за что их не отпустила, если бы не война. Конечно, сейчас в Англии им будет лучше. Но я не могу с ними расстаться, не могу, вот и все, Дадли! О, почему ты не берешь меня с собой? Как ты смеешь отрывать детишек от матери? Возьми меня с собой, Дадли! Мне так хочется пожить в Англии! Я обожаю эту страну, а детям нужна мать.

— Мы все это уже неоднократно обсуждали, Софи, — нетерпеливо отозвался мужчина. — Сотни раз! Мы больше не муж и жена.

— Ты — самый бесчувственный человек на свете, Дадли! В тот самый момент, когда у меня появляется возможность стать настоящей леди, ты со мной разводишься! Ты поступаешь дурно, Дадли! Это дурно — забирать у меня детей!

— Они и мои дети, Софи. Уоррен теперь — графский сын, ему надлежит быть воспитанным так, как подобает графу. Аманде тоже будет куда лучше в качестве моей дочери в Англии, нежели твоей — в Алабаме. — Он поднял глаза на еще одного слугу-негра, присоединившегося к первому, не менее щегольски одетого и красивого лицом, и сказал, указывая на него: — Ты знаешь, что в Англии этот парень станет свободным человеком, и по-прежнему хочешь, чтобы он уплыл с нами?

— Мои дети привыкли к Джубалу, без него они пропадут. Пускай он будет при них, неважно, рабом или свободным.

Повинуясь белому мужчине, раб, именуемый Джубалом, поднял девочку с пола и взял за руку ее брата. Семейство вышло из парадной двери к поджидавшей его карете; второй раб поволок следом чемоданы, свернутые ковры и прочий багаж. У кареты, дама снова отчаянно разрыдалась, оперевшись о руку своего раба.

Аполлон вопросительно обернулся к хорошо одетому господину, наблюдавшему, как и он, за семейной сценой. Незнакомец с готовностью объяснил:

— Граф Чарнвуд забирает своих детей в Англию. В сегодняшней газете приводятся любопытные подробности…

Аполлон приподнял брови, демонстрируя полное неведение.

— Человек, уезжающий вместе с детьми, — свежеиспеченный граф Чарнвуд, младший сын младшего сына и так далее… Прежде графский титул светил ему не больше, чем вам или мне. Но члены семьи стали умирать, как мухи, он таки стал графом и вот приехал сюда, чтобы, разведясь с женой, забрать в Англию детей. Жена — одна из богатейших женщин Юга, однако ему пришлось здорово потратиться, чтобы заполучить детей. Ее отец — майор Хаммонд Максвелл, владелец Фалконхерста. Вы наверняка слышали о фалконхерстской породе: это лучшие рабы на всем Юге.

— Кто же о них не слыхал? — ответил Аполлон, провожая восхищенным взглядом раба, уводившего рыдающую женщину обратно в отель. — В этом парне нельзя не узнать фалконхерстского раба. Это действительно непревзойденные негры на Юге, хотя у меня есть бой еще лучше этого.

— Вам очень повезло, сэр, — с поклоном отозвался собеседник. — Разрешите представиться: Чарлз Гудвин, плантация Бакс.

— А я — виконт де Ноай из Франции. — Аполлон решил, что у него есть все основания причислить себя к знати: он заметил, какое сильное впечатление произвел на Гудвина английский граф. С низким поклоном он протянул ему руку. — Что же касается моего слуги, то ему не слишком повезло: увы, я вынужден с ним расстаться. Мне очень не по душе его продавать, ибо он слишком хорош для публичных торгов, да и спрос на негров теперь не тот, что прежде. Меня ждет немалый убыток.

— Куда уж хуже — продавать раба по необходимости, — согласился Гудвин. — Тем более, что низкие цены — дело временное. После войны они резко взлетят: ведь спрос на негров будет выше, чем когда-либо раньше. Мне пока удается сохранять почти всех моих рабов, хотя на других плантациях участились побеги. Мне везет: сейчас почти невозможно приобрести стоящего раба. Самые лучшие самцы бегут на Север. Черт бы побрал этих янки!

Аполлон почувствовал, что настал момент сменить тему. Ему не хотелось проявлять чрезмерную заинтересованность по части продажи раба. Он поблагодарил Гудвина за компанию, низко поклонился и собрался уходить, но, будто бы вспомнив о чем-то, вернулся, улыбаясь самой подкупающей своей улыбкой.

— Месье Гудвин! — Аполлон не жалел чар, и они делали свое дело. — Надеюсь, я не покажусь слишком навязчивым, если после столь короткого знакомства приглашу вас выпить со мной в баре? Иногда начинают надоедать собственные мысли и появляется желание побеседовать с истинным джентльменом. Я здесь новичок, ни с кем не знаком.

Гудвин, как и любой бы на его месте, был немедленно подкуплен бесхитростностью улыбки Аполлона и его прекрасными манерами, в которых, при всей уважительности, непременной при обращении к старшему, не было и намека на подобострастие. Гудвин с радостью принял предложение молодого француза, тем более что, как заметил Аполлон, ему было трудно устоять перед звонким титулом. Он подал лжевиконту руку, проникнувшись к нему дружеским чувством, и они вместе прошли в бар, уселись за столик и сделали заказ. Аполлон ударился в воспоминания о родном Париже (в котором никогда не бывал), о плантации в Дельте, доставшейся ему по наследству, но проданной (здесь ему помогли воспоминания о родном доме), не забывая нахваливать недавно приобретенного раба, чьи услуги оказались для него попросту бесценными. Гудвин, растаявший в обществе нового знакомого, в свою очередь разглагольствовал о собственной плантации, о трудностях со сбытом хлопка в условиях блокады, о своем давнем намерении прикупить на развод новых рабов-производителей. Умело поставленные вопросы Аполлона заставили его выложить все, что он знал, о даме, устроившей сцену в гостиничном вестибюле.

— Максвеллы — хороший род, — начал он. — Они породнились с Хаммондами, еще одним славным родом. Я был неплохо знаком с майором Хаммондом Максвеллом, отцом этой дамы. Лет двадцать назад я купил у него несколько превосходных экземпляров и с их помощью улучшил свое поголовье. Вот это самцы так самцы! — Он подтолкнул Аполлона локтем. — Уж поверьте мне на слово! Мне давно хочется прикупить таких же. Сейчас, конечно, поздновато этим заниматься, поскольку война вот-вот будет выиграна, но в следующие два десятка лет цены на хороших слуг вырастут многократно. Ведь почти всюду хорошие породы выродились. Хозяева позволяют посредственным самцам покрывать посредственных самок, поэтому и потомство получается хуже некуда — слабое, тощее, ленивое, дерзкое. Я так надеялся на аукцион фалконхерстских рабов в этом году, но где там! Самому, что ли, туда съездить, чтобы подобрать то, что требуется?

— У них все еще есть рабы на продажу? — спросил Аполлон как бы между прочим.

— Вроде бы. Майор Максвелл умер. Насколько я понимаю, миссис Максвелл тоже скончалась. Майор подцепил дизентерию где-то в Северной Каролине, и миссис Максвелл подалась туда, чтобы его выхаживать. Кажется, она тоже заболела. Так или иначе, оба сошли в могилу, и на плантации не осталось никого, кроме дочери майора Максвелла — той самой, которую вы только что видели. — Он махнул рукой в сторону вестибюля. — Кажется, на Юге нет женщины богаче ее. Теперь она осталась одна на такой богатой плантации!

Аполлон опустил длинные ресницы, что было единственным свидетельством того, что эти сведения представляют для него интерес. Заметив, что рюмка Гудвина пуста, он предложил выпить еще по одной, вежливо отклонил первую попытку Гудвина расплатиться, но как бы нехотя уступил, когда тот проявил настойчивость. Бар постепенно заполнялся, и Гудвин показывал ему важных лиц — как гражданских, так и офицеров армии Конфедерации в серых мундирах. Двое побывали у их столика; Гудвин представлял их, Аполлон вставал, щелкая по-европейски каблуками и заверяя новых знакомых, что он чрезвычайно рад встрече с ними.

Они уже допивали третью порцию «сазерака», когда Аполлон заметил, что Гудвин рассматривает кого-то у него за спиной, и услышал слова, которых дожидался с растущим нетерпением.

— Прошу прощения, сэр, но вам только что принесли вот это письмо. Тот негр, что его принес, сказал, что это важно, вот я и решил принести его сюда, потому что знал, что вы сюда зайдете.

Аполлон обернулся. Перед ним стоял Кьюп.

— Прошу прощения, месье Гудвин. — Он взял записку, которую сам набросал несколько часов тому назад, развернул и прочел первые несколько строк. Нахмурившись, он печально покачал головой и нехотя поднялся из-за стола, протягивая Гудвину руку.

— Весьма сожалею, месье Гудвин, что вынужден прервать нашу приятную беседу, но, увы, дела диктуют мне необходимость вас покинуть. Если помните, я говорил, что должен избавиться от своего слуги Купидона. Сейчас он принес мне предложение от покупателя. На беду, в нем названа до смешного низкая цена, так что меня ждет чистый убыток, но я так тороплюсь, что буду вынужден с этим смириться. Примерно полгода назад я заплатил за боя полторы тысячи долларов, а сейчас соглашаюсь на половину этой суммы.

Гудвин оглядел Кьюпа, бесстрастно вытянувшегося позади хозяина. Заметив взгляд Гудвина, Купидон одарил его улыбкой, затмившей очаровательную улыбку Аполлона.

— Вы его имеете в виду? — спросил Гудвин, продолжая изучать товар.

— Его самого. Славный малый! С удовольствием захватил бы его с собой во Францию, но там он будет всего лишь диковиной, а я все равно останусь в проигрыше: ведь там он станет свободным. Так что придется согласиться на семьсот пятьдесят и отпустить его на все четыре стороны. Рад был с вами побеседовать, месье Гудвин. Если судьба занесет вас в Париж, с удовольствием стану вашим сопровождающим по городу. В Париже любой покажет вам особняк Ноай, где вы будете желанным гостем.

Гудвин тоже встал.

— Возможно, вам необязательно торопиться, виконт. Вы говорили, что ваш бой продается и что вы готовы взять за него символическую плату. Действительно, это до смешного мало! Я готов предложить вам больше, но при условии, что парень совершенно здоров.

— Еще как здоров! — отозвался Аполлон.

— Вряд ли вы его уже спаривали. Ведь у вас нет рабынь?

— По сути дела, не спаривал, месье Гудвин, хотя пока я продавал плантацию, он весьма успешно покрыл одну тамошнюю девку. Ведь так, Купидон?

— Она у меня забеременела, как миленькая, масса виконт, сэр!

— Если бы можно было его как следует осмотреть… — проговорил Гудвин, не спуская глаз с Кьюпа. — В отеле есть помещения как раз для этих целей — они остались с тех пор, когда тут проводились большие аукционы.

— Разумеется, осматривайте, — не стал возражать Аполлон.

— Вы собираетесь меня продать, масса виконт, сэр? — Купидон убедительно изобразил ужас. — Я не хочу, чтобы меня продавали, сэр! Я хочу остаться с вами. Вы добрый хозяин.

— Довольно, парень, — оборвал его Гудвин. — Я ценю твою привязанность к хозяину, но он вправе продать тебя мне, если захочет. — Он прошел между столиками, сопровождаемый Аполлоном и Купидоном. Одолжив в баре подсвечник, он пригласил обоих в каморку с голыми стенами и зарешеченным оконцем под самым потолком.

— Раздевайся! — прозвучала команда.

Купидон взглянул на брата и, поощренный его кивком, снял штаны, пиджак и рубаху. Стоя обнаженным перед Гудвином, он напряг мускулы. Тот ощупал его с ног до головы, а потом внимательно осмотрел и взвесил на ладони его мошонку. Осмотр произвел на него благоприятное впечатление.

— Я — деловой человек, виконт, — проговорил он, все еще водя ладонью по гладким бедрам Купидона. — А деловой человек всегда ищет выгоды. Ваш бой — негр что надо. Говорите, вам предложили за него семьсот пятьдесят долларов? Полагаю, предложение исходит от работорговца, который собирается извлечь из покупки неплохую прибыль. Сам он постарается взять за него как минимум вдвое больше, так что парень уйдет у него за полторы, а то и за две тысячи. Сегодня это немало, хотя несколько лет назад было стандартной ценой. Но ваш бой — случай особый. Первый сорт! Вот что я вам скажу: предлагаю тысячу двести пятьдесят долларов. Это на пятьсот больше, чем вам дают, и, вероятно, на столько же меньше, чем мне пришлось бы заплатить за него в другом месте.

— Не продавайте меня, хозяин, сэр! — По щекам Купидона бодро сбегали вполне натуральные слезы.

— Умолкни! — Аполлон уже занес руку для пощечины. — Я склонен принять ваше предложение, месье Гудвин, но при одном условии.

— При каком?

— Завтра я отплываю на Мартинику, а оттуда — во Францию. Если вы позволите мне воспользоваться услугами боя, чтобы сегодня вечером и завтра он помог мне упаковать вещи и доделать дела, то я продам его вам прямо сейчас. — Он жестом приказал Купидону одеться.

— Это меня устраивает. — Гудвин кивнул. — Я остановился в этом отеле. В вашем варианте мне не придется заниматься его устройством. Я сам отбываю уже послезавтра.

Аполлон нахмурился.

— Вообще-то сделку лучше было бы совершить немедленно. Я выпишу купчую, а вы мне — чек, подлежащий оплате завтра. Забирайте Купидона! Я попробую обойтись без него. В конце концов, вы меня не знаете. Вдруг я вам его не отдам? — Он распахнул дверь каморки и вежливым кивком предложил Гудвину выйти первым.

— Чепуха! — Гудвин оглянулся на Аполлона. — Джентльмена узнаешь с первого взгляда. С меня хватит вашего честного слова. Я же понимаю: вам он еще пригодится, а мне в отеле будет только обузой. — Он подошел к столику, выдвинул стул и подозвал официанта.

— Принеси ручку, чернила и бумагу.

Официант мгновенно исполнил приказание. На стол легли бланки купчей и банковского чека. В «Сент-Луисе» умели оформлять сделки по купле-продаже рабов: ведь в былые времена раб мог здесь за вечер сменить трех, а то и четырех хозяев.

Аполлон окунул перо в чернила и превосходным почерком заполнил купчую. Гудвин тем временем выписал распоряжение на снятие денег со счета в Плантаторском банке. Оба помахали бумагами, чтобы просохли чернила, и осуществили обмен.

— Завтра утром можете получить наличные, виконт. Спросите в банке мистера Оливареса, и он с радостью вас обслужит.

— А я доставлю вам сюда Купидона завтра вечером. Если он быстро покончит с моими делами и поручениями, то, возможно, даже раньше.

— Скажем, к шести вечера, — предложил Гудвин. — Если же вы предпочитаете расстаться с боем раньше этого срока, то пускай ждет меня вон там. — Он указал на длинную скамью в глубине помещения, предназначенную для слуг, дожидающихся хозяев.

— Значит, до завтра. — Аполлон щелкнул каблуками, учтиво поклонился и вышел, сопровождаемый Купидоном. Один квартал они миновали гуськом, как подобает господину и рабу. Потом, свернув за угол и оказавшись в плохо освещенном переулке, Аполлон остановился, дождался Купидона — и братья победно обнялись, хлопая друг друга по спине и хохоча до слез.

— Будет исполнено, масса виконт, сэр! — Купидон уже икал от хохота.

— Самая легкая наша сделка, — проговорил Аполлон, уняв судороги веселья. — На сей раз тебе даже не придется улепетывать.

— Я упакую все ваши вещи, чтобы ваше путешествие в Европу было приятным! — снова зашелся Купидон.

— Я надеялся взять за тебя две тысячи, как в прошлый раз, да цены с тех пор упали.

— Наверное, стоило поспать недельку с этим подонком, прежде чем сделать ноги.

— Завтра банк открывается в восемь утра. Я зайду, обналичу чек, потом загляну к мистеру Гудвину и подтвержу, что он получит тебя к шести вечера. Увидев меня снова, он забудет про последние подозрения. К десяти утра я буду готов к отъезду с денежками в кармане. В одиннадцать отбывает дилижанс на Баратарию. Проедем немного, слезем у озера, купим или украдем пирогу и поплывем вниз по Дельте. В Ле-Шен мы будем уже на следующий день. У меня созрел еще один план.

— Какой, Плон?

— На эти денежки мы преобразимся: купим новую одежду, карету — и вперед, в Алабаму! Не знаю, куда точно, но я намерен стать мужем богатейшей женщины на всем Юге. Она немного полновата и, кажется, косит, но чутье подсказывает мне, что ей позарез необходим мужчина. Я — как раз тот, кого ей недостает.

— Надеюсь, что на этот раз тебе не придется меня продавать. Устал я от этого занятия!

— Как только денежки Фалконхерста станут моими, я дам тебе свободу. Погоди, Кьюп, а где мы проведем эту ночь?

— Сегодня утром ты приглянулся Клотильде, Аполлон.

— Ты все равно нравишься ей больше, чем я. Я же собираюсь посвятить ночь сну. Хватит с меня одной бессонной ночи. Так что занимайся Клотильдой сам.

Они зашагали к дому мадам Ламартин по улицам, погружающимся во тьму, больше не стараясь изображать господина и раба.

— Аполлон! — обратился Купидон к брату.

— Что, Кьюп?

— Знаешь, Аполлон, сдается мне, ты был бы гораздо счастливее, если бы стал таким же ниггером, как я, а не корчил из себя белого.

Аполлон ничего не ответил, но про себя подумал: «Я и есть белый, черт возьми! Я белый!»

23

Узкая пирога бесшумно скользила по маслянисточерной водной поверхности. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь мох на ветвях столетних деревьев, сами приобретали изумрудный оттенок. Глубокую тишину нарушали только неясные птичьи выкрики да тихий плеск, издаваемый мокасиновой змеей, извивающейся на воде. Кьюп занес шест, метя змее в голову, но промахнулся. Аполлон осторожно переменил позу и с улыбкой сказал брату:

— Мы почти дома, Кьюп. Как это здорово — возвратиться домой!

— Было бы еще лучше остаться здесь навсегда. Охотились бы, рыбачили, ловили зверье в силки, меняли девок! Жили бы под материнским крылышком. Славное у нас здесь местечко, и еды хватает. Почему бы нам не остаться в Ле-Шен, Аполлон?

— Если все пойдет хорошо, а другого я и не мыслю, то я никогда больше тебя не продам, Кьюп. Мы будем вести роскошную жизнь. Когда окончится война, переберемся в Нью-Йорк, устанем от Нью-Йорка — подадимся в Лондон, Париж, Рим. Мы еще поглядим на мир, Кьюп! Причем, — он понизил голос, — как джентльмены.

— Это ты будешь джентльменом, Аполлон, а я навсегда останусь чернокожим.

— Лучше быть богатым чернокожим, Кьюп, чем белым оборванцем. К тому же ходят слухи, что француженки без ума от таких цветных парней, как ты.

— Но мне все равно суждено оставаться твоим слугой. — Кьюп хорошенько оттолкнулся шестом и присел. — А я устал называть тебя то «массой Аполлоном», то «массой Антуаном», то «массой Гиацинтом», то «массой Шарлем». У тебя такая уйма имен, что в них немудрено запутаться. Какое ты выберешь в следующий раз?

— В следующий раз я буду самим собой — Аполлоном Бошером с плантации Ле-Шен. В конце концов, Бошеры — звонкая фамилия, почтенное креольское семейство.

— А мне, значит, оставаться у тебя в услужении?

— Как же иначе, Кьюп? Тебе на роду написано быть слугой. В этом нет ни моей, ни твоей вины. Разве я виноват, что наш отец сделал меня белым, а тебя черным? И ты в этом не виноват. Выше голову, mon frere[8], разве так уж противно быть моим слугой? Бывают гораздо худшие хозяева. Разве я хоть раз ударил тебя плеткой? Ты живешь в свое удовольствие.

— Служить тебе еще куда ни шло, но спать с черномазыми, довольствоваться негритянками, объедками с господского стола, кланяться белым — вот что невмоготу!

— Возможно, кое-что удастся изменить. Там, куда я собираюсь отправиться, я предоставлю тебе отдельную комнату и обеспечу нормальную еду. Вот только белой женщины ты не дождешься. А вообще-то ты счастливчик: забавляешься с женщинами, когда тебе этого хочется. Не забывай, что для меня это — труд, почти лишенный радости. Это тяжкая работа — спать с женщиной, которая тебе не нравится, даже если она белая.

— Этого я никогда не пытался делать, да и не хочу. — Кьюп воткнул шест в дно и, проведя пирогу мимо песчаной отмели, свернул в узкую протоку. — Вода поднялась высоко, поэтому можно проплыть коротким путем.

Отсюда до обоих берегов было рукой подать, мох свисал с ветвей так низко, что братьям постоянно приходилось отводить его от лица. Пройдя за четверть часа узкую протоку, они оказались в широком русле, золотящемся в лучах предзакатного солнца. Здесь, на глубоком месте, Кьюпу пришлось отложить шест и взяться за весла: от его мощных гребков пирога стремительно заскользила поперек речного русла к пристани на противоположном берегу. Из-за дубов и раскидистых магнолий проглядывал кирпичный дом с поднимающейся в алеющее небо струйкой дыма из трубы. Кьюп стал грести с удвоенной энергией. Несколько минут — и пирога ткнулась в подгнившие опоры пристани. Выбрав местечко попрочнее, он взобрался на дощатый настил, подтянул пирогу и, не давая ей раскачиваться, помог Аполлону перейти на сушу, после чего перенес на настил саквояж, картонный ящик и несколько небольших узлов. Здесь Аполлону незачем было корчить из себя хозяина: он сам потащил на берег свои узлы.

Сейчас, без рубах, в одних штанах из грубой мешковины, братья были еще больше похожи друг на друга. Конечно, Купидон был крестьянином, а Аполлон аристократом, Купидон негром, а Аполлон белым человеком. Однако, торопясь по тропинке к дому, они перестали быть хозяином и слугой, а снова превратились в братьев, радующихся возвращению домой.

Поворот тропинки — и деревья расступились, открыв взорам дом. Постройка было скромной, не чета величественным усадьбам плантаторов-южан, однако архитектор, возводя ее, помнил о пропорциях. Дом имел высокий цоколь и полтора этажа; покатая крыша образовывала козырек над верандой, протянувшейся вдоль всего фасада. На веранду выходили высокие французские окна, под крышей располагались помещения мансарды. В период процветания к дому был пристроен ряд ионических колонн, давно нуждающихся в покраске. Вместо одной колонны у самого крыльца красовалось бревно с обвислой корой. Перила веранды напоминали теперь обломанные зубья на расческе. Некоторые стекла в окнах были заменены тканью или бумагой. Недавний ураган выворотил с корнем дерево, которое по счастливой случайности не проломило крышу, а уцепилось ветвями за одно из мансардных окошек и так и осталось в подвешенном положении. У прогнившего крыльца расхаживали куры, разбежавшиеся, стоило братьям приблизиться, в разные стороны.

— Здравствуй, мама! — еще издали крикнул Аполлон. — Вот и мы!

— Мы здесь, мама! — подхватил Купидон.

Опустив ношу на пол веранды, братья замерли у распахнутой двери. Первой появилась женщина благородной наружности, с высоко уложенными седыми волосами, поддерживаемыми черепаховым гребнем. На ней было опрятное, но ношеное платье из тонкой белой материи, подпоясанное синей лентой. Ее лицо цвета чайной розы вспыхнуло, темные глаза впились в Аполлона.

— Сынок, сынок! — крикнула она и заключила сына в объятия, преградив путь темнокожей женщине, появившейся в двери следом за ней.

Негритянка, тоже красивая женщина, к тому же на несколько лет моложе первой, протиснулась в дверь и обняла Купидона, прижав его к своей могучей груди.

— Они вернулись, Жанна-Мари! Какая неожиданность, какое счастье! — причитала седовласая на прекрасном французском, разве что с едва заметным акцентом.

— Да, мадам Беатрис, но им давно пора было возвращаться. — Негритянка отвечала ей по-английски, но они, судя по всему, отлично понимали друг друга. — Где вы были, мальчики? Чем занимались? Почему не предупредили о своем приезде? Мне нечем вас угостить. Ну, ничего, сейчас что-нибудь соображу. У нас есть креветки, курятина, стручковый суп на ужин. Как-нибудь перебьемся. — Она все не отпускала Купидона, гладя его по взмокшей спине.

— Как тебе не стыдно, Аполлон! — Мадам Беатрис сделала шаг назад, чтобы полюбоваться сыном. — Явился домой полуголым! Где все твои наряды? Сейчас велю Жанне-Мари согреть воды и подать тебе в комнату, чтобы ты спустился к ужину как следует вымытым и одетым.

— Всему свое время, maman, — с улыбкой ответил Аполлон. — Зачем наряжаться, когда предстоит заниматься греблей? Хорошую одежду надо беречь. Мы пробудем тут с месяц, так что тебе придется привыкнуть к нашему с Кьюпом простецкому виду. Мы будем охотиться, плавать, рыбачить, стрелять, вообще отдыхать. А потом снова уедем. Ты не забыла мое обещание, мама? Настанет день, когда я одену тебя в шелка и атлас; на шее у тебя будет тесно от бриллиантов; вы с Жанной-Мари еще заживете в Новом Орлеане, в Понталба-Билдинг.

— Нам и здесь хорошо. — Она дотронулась пальцем до его губ. — Мы бы предпочли, чтобы вы с Кьюпом жили здесь, с нами. К чему нам королевская жизнь в Новом Орлеане? Останься, Аполлон, не пропадай больше!

Он тоже прикоснулся пальцем к ее губам, а потом махнул рукой, напоминая Кьюпу, чтобы тот подал ему один из узлов, который он вручил матери. Пока та развязывала веревку, он подтолкнул Кьюпа босой ногой, и тот, спохватившись, подал своей матери второй такой же узел. Некоторое время женщины были заняты веревками, потом они дружно всплеснули руками. Мадам Беатрис досталась черная расшитая шаль с бахромой, Жанне-Мари — фуксиновый головной платок с блестками.

— Кьюп сам выбрал подарок для тебя, — сказал Аполлон, чтобы сделать Жанне-Мари приятное. — А теперь мы достанем свою одежду.

Женщины понесли обновки в дом, сыновья последовали за ними. Жанна-Мари зажгла свечные огарки в гостиной. Здесь тоже хватало признаков былого благополучия. Аполлон осторожно опустился на позолоченный шезлонг, памятуя о сломанной ножке, Купидон развалился в кресле, тут же прилипнув потным телом к темному атласу спинки. Присели и женщины. Какое-то время все молча разглядывали друг друга, блаженно улыбаясь. Первым нарушил молчание Аполлон:

— Я собираюсь жениться. — Он произнес это небрежно, желая увидеть, как подействует сообщение на мать. Та не стала скрывать удивления, но ее улыбка не пропала.

— Давно пора, Аполлон. Кто же та счастливица, которой достанется мой красавчик сын?

— Я еще не просил ее руки, maman. Вдруг она не согласится? К тому же она далеко не девица. По-моему, она старше меня лет на пять, а то и больше. Полновата, — он раскинул руки и повел плечами, — и косовата в придачу.

— Аполлон, mon fils, перестань дразнить свою бедную мать! Если ты в нее влюблен, то она должна быть красавицей из красавиц, потому что только такая достойна красивейшего из мужчин.

— Кто говорит о любви, матушка? Любовь здесь ни при чем. Зато, по слухам, она — богатейшая женщина Юга. Пока она даже не знает о моем намерении на ней жениться. Она ни разу меня не видела, но это не важно: я собираюсь жениться, а знает ли она об этом — дело десятое.

— Ты привезешь ее сюда? — в нетерпении спросила Жанна-Мари.

Аполлон покачал головой.

— Нет, жить мы будем у нее. Слыхали когда-нибудь о Фалконхерсте? Это в Алабаме.

Мать неторопливо кивнула, пытаясь вспомнить, с чем у нее ассоциируется это знакомое название.

— Фалконхерст, Фалконхерст… Кажется, знаю. — Она повернулась к негритянке. — Помнишь, Жанна-Мари, как месье Бошер привез из Нового Орлеана негра Вермийона?

— Как же мне не помнить! Вермийон был таким красавчиком! Масса Бошер дал ему Моргану, и у них родился Кловис. Хозяин продал их всех одному приезжему из Арканзаса.

Мадам Беатрис кивнула и опять перевела взгляд на Аполлона.

— Твой отец всегда хотел купить негра из Фалконхерста, а купив, вечно хвастался приобретением, называя эту породу лучшей на всем Юге. Обладание негром из Фалконхерста воодушевляло его. А как он баловал этого парня: особая еда, лучшая одежда, все что угодно! И повсюду таскал его с собой, хвалился им. Я всегда твердила, что бедняге Вермийону больше приходится щеголять без своих нарядов, чем в них. Да, Фалконхерст мне знаком: он не сходил у твоего отца с языка, когда он купил этого негра и даже когда продал. Уж как он гордился, что у него был раб из Фалконхерста!

— Так вот, женщина, на которой я собираюсь жениться, — владелица Фалконхерста.

— В таком случае она сказочно богата!

— Знающие люди говорят, что так оно и есть.

— Но ведь ты ее не любишь, Аполлон! — Мадам Беатрис встала, подошла к сыну, положила руку на его голое плечо. — Во что превратится твоя жизнь с нелюбимой женщиной? О, как я любила твоего отца!

— А он тебя, maman?

— И он меня сильно любил, — твердо ответила она. — И взять Жанну-Мари предложила ему я. В ту зиму я сильно хворала, ты был совсем мал, и я была ему ни к чему. Он не мог жениться на мне и сделать тебя законным сыном, зато отправил тебя учиться на Север, где цвет кожи не имеет такого значения. Он освободил меня и тебя, чтобы ни я, ни ты не оказались на аукционном помосте. Да, твой отец меня любил. И я любила его.

— Он был добрым человеком, Аполлон, — вставила Жанна-Мари.

— А на меня он почти не обращал внимания, — проворчал Купидон.

— Зато он не стал тебя продавать! — сказала его мать с упреком. — Он всех продал, кроме меня, старого Джейсона и тебя. Он позволил мадам Беатрис растить тебя в господском доме. С тобой обращались не как со слугой, а как с родным сыном.

Купидон кротко кивнул, не желая спорить. Аполлон встал и направился в свою комнату, Купидон поспешил следом за ним.

Наверху, в спальне, было жарко. Наглухо закрытое окно заросло паутиной, на которой висели засохшие мухи и осы. Почти всю комнату занимала двуспальная кровать с пологом. На вбитых в стену гвоздях висела старая одежда, которую братья носили, когда навещали родной дом прежде.

— Мне спать здесь, с тобой, как всегда? — осведомился Купидон.

— Другого места все равно нет, разве что на полу, — усмехнулся Аполлон. — К тому же это огромное облегчение — спать рядом с человеком, который не станет донимать меня ночь напролет. Но если ты намерен спать здесь, тебе придется вымыться. Я не терплю, когда от тебя несет потом.

— Почему бы нам не искупаться в реке? Если принять ванну здесь, то пот очень скоро снова будет сбегать по телу в три ручья. А в реке вода приятная, прохладная; солнце уже садится, так что твоя драгоценная кожа не потемнеет.

— Отличная мысль! — Аполлону удалось распахнуть окно, однако в комнате не стало прохладнее. — Пускай твоя мать выдаст нам склянку жидкого мыла. Держи!

Он открыл дверцу высокого шкафа в стиле «ампир» и, найдя два старых полотенца, швырнул одно Купидону, после чего расстегнул свои неопрятные штаны, уронил их на пол и переступил через них.

— Погоди, я тоже раздеваюсь. — Расстегивая штаны, Купидон вспомнил, как часто делал это, чтобы предстать обнаженным перед любопытствующими белыми или перед потенциальным покупателем. К счастью, тут, дома, ему ничто не угрожало.

Обернувшись полотенцами, братья покинули раскаленную мансарду, сбежали вниз по голым ступенькам и оказались на крыльце. К воде они понеслись что было мочи и бултыхнулись в воду с гнилой пристани вниз головой. Сначала они резвились в воде, как два дельфина, потом принялись мылить друг друга с ног до головы и нырять, оставляя на воде переливающиеся мыльные пузыри. Солнце готовилось скрыться за горизонтом, воздух стал свежим. Они выбрались на пристань, растерли друг друга полотенцами и сели на провисающие доски, болтая в воде ногами.

— Давай-ка сядем после ужина в пирогу и сплаваем в Лендинг, Аполлон! Там полно креолок для тебя и цветных женщин для меня. — Видя нерешительное выражение на лице брата, Купидон стал рисовать радужные перспективы: — Помнишь Мадлен? Она тебе нравилась. Наверное, она до сих пор там.

Аполлон покачал головой.

— Я никуда не поплыву. И ты тоже. Первый вечер надо посвятить матерям и рано лечь спать. И потом, я не чета тебе. Я же говорил: спать с женщинами — моя работа. Сейчас я в отпуске. А в отпуске я не работаю, Кьюп.

— Ты хочешь сказать, что… — От разочарования у Купидона отвисла челюсть.

— Я хочу сказать, что, пока мы дома, о женщинах придется забыть даже тебе, Кьюп. Мы станем охотиться, удить рыбу, бороться, чтобы не потерять форму, и подолгу дрыхнуть. Я не хочу заявиться в Фалконхерст в образе старого распутника, утратившего былую прыть. Мне надо остаться свежим и привлекательным. А если так поступлю я, то и тебе не пристало от меня отставать.

— Ничего, пройдет неделя — и ты передумаешь.

— Не передумаю. Тебе меня не переубедить, так что не старайся. — Теперь он говорил серьезно. — Заруби себе на носу: если ты отправишься по бабам, я найду отцовский хлыст и велю сделать из тебя решето. Джейсон, возможно, стар, но силенки у него еще есть, так что с ним на пару мы оставим от тебя мокрое место. Не забывай, mon frere, что ты — моя собственность и я могу поступить с тобой так, как мне заблагорассудится.

— Как скажете, масса Плон, сэр. — Купидон мигом преобразился в услужливого, льстивого раба. — Если вы уже высохли, масса Плон, сэр, то лучше пойдемте домой, масса Плон, сэр.

— Брось! — Аполлон встал и обмотал бедра полотенцем. — Оставь свои глупости! Ни моей, ни твоей вины в этом нет. Вини Бога за то, что Он создал негров черными. Вини папашу Бошера за то, что он обрюхатил твою мать. Вини этих твердолобых белых недоумков, которые все это придумали. Я ненавижу их, Кьюп, ненавижу всех до одного, и всех их обведу вокруг пальца. Я выужу у них все деньги, до последнего цента, я буду грабить их мужчин, бесчестить их женщин, надувать их, лгать им, делать все, что в моих силах, чтобы оставить их ни с чем. А потом, когда я добьюсь своего, когда мы разбогатеем, мы захватим наших матерей и уберемся из этой чертовой страны туда, где замухрышка-белый не станет приглядываться ко мне, чтобы сообразить, есть ли во мне частица негритянской крови.

— И я тоже стану свободным? — спросил Купидон.

— Ты станешь таким же свободным человеком, как и я. Белым я тебя сделать не могу, но, клянусь Богом, я тебя освобожу! — Он погрозил Купидону кулаком. — А пока что, парень, ты — мой раб, так что изволь вести себя соответствующим образом. Я — твой хозяин и не собираюсь пренебрегать своей ролью. Помни одно: ты должен делать все, что я велю, потому что… — Тут он разжал кулак и положил ладонь Купидону на плечо. — Потому что я только и думаю, как нам получше выбраться из этой каши, и мне необходима твоя помощь.

— Побежали наперегонки, Плон! — предложил Купидон и намеренно шлепнул брата по бедру в том самом месте, где у того был кусочек темной кожи размером с чернильную кляксу, резко выделявшийся на фоне остального тела цвета слоновой кости.

24

Аполлон сдержал слово: он целый месяц не покидал Ле-Шен, если не считать наездов в большой магазин в Лендинге, который выписывал товары из магазинов и мастерских Нового Орлеана. Снабдив Ле-Клэра, владельца магазина, своими и Купидона размерами, Аполлон заказал новый гардероб для себя и брата, который должен был быть отражением хозяйского великолепия. В нарушение требований моды Аполлон решил облачиться сам и облачить слугу исключительно в черное: его костюм из иссиня-черного сукна прекрасно смотрелся на фоне белоснежной сорочки, черную шерсть на Купидоне оживляли белые манжеты и воротничок, замечательно контрастирующие с его коричневой кожей. В вопросах собственной внешности Аполлон Бошер был истинным художником: черный цвет он избрал по той причине, что при такой цветовой гамме его кожа казалась еще светлее.

В Ле-Шен он и Купидон не отступали от режима, согласно которому из их рациона были исключены спиртное и женщины, зато в изобилии присутствовали сон и сытная кормежка. Ежеутренне Аполлон на протяжении часа умащивал лицо, шею и руки особой мазью, изготовляемой мадам Беатрис. То был старинный рецепт, которым долгие годы успешно пользовалась одна квартеронка из Нового Орлеана для того, чтобы сделать кожу еще белее. В состав мази входили листья пижмы, каломель, глицерин, льняное семя и много чего еще. Впрочем, на кожу Аполлона мазь почти не действовала, разве что делала ее еще мягче и шелковистее.

Каждое утро братья боролись на травке, под огромным дубом, поднимали тяжелую наковальню, таскали огромные камни и друг друга. Их мышцы ныли, но наливались силой. Не проходило дня, чтобы они не удили рыбу в протоке — причем Аполлон надевал на рыбалку широкополую шляпу и перчатки — и не охотились в прибрежном тростнике. С охоты они приносили кроликов, птицу, белок. Добыча шла на приготовление вкусных мясных блюд. После захода солнца они плавали в реке, плотно ужинали, болтали с матерями на подгнившем крылечке и рано ложились спать.

Весь этот месяц мадам Беатрис и Жанна-Мари сбивались с ног. Главная их задача состояла в том, чтобы нашить для Аполлона тончайших батистовых рубашек. Это был тяжелейший труд, тем более что в рубашки приходилось вшивать кружева, оторванные от нижних юбок Беатрис. Женщины шили рубашки и для Купидона — аккуратные, но проще покроем. Предстояло изготовить также домашнюю одежду для обоих сыновей, в частности, длиннополые халаты для Аполлона и расшитые жилеты из черного атласа (для этого пришлось испортить старый халат мадам Беатрис) с золотыми пуговицами, споротыми с одежды отца братьев.

Один безмятежный день следовал за другим, стирая с лиц братьев следы суетности и разврата. Аполлон был вполне доволен отдыхом, зато Купидону очень недоставало любовных утех. Он знал немало соседок, которые наверняка отнеслись бы к нему благосклонно. Однако слово Аполлона было законом, и Купидон, даже не веря до конца, что брат способен его выпороть, был достаточно хорошо знаком с его вспыльчивой натурой, чтобы понимать, что лучше его не дразнить. Их взаимная привязанность была сильнее, чем тот и другой были готовы в этом сознаться, однако ей на смену по прихоти Аполлона могли прийти отношения хозяина и раба, где не имели значения ни родство, ни братская любовь, ни давняя близкая дружба.

В один прекрасный день Аполлон объявил, что скоро начнется новое путешествие, но уже не на нищей пироге и не в рванье, как в Ле-Шен, а в кокетливом черном фаэтоне с белыми колесами, запряженном парой высоких гнедых, которых он уже успел приобрести. Покупка проделала изрядную дыру в его банковском счете, однако необходимость произвести в Фалконхерсте фурор была превыше всего. Аполлон надеялся, что, оказавшись там, он забудет о трудностях с деньгами. Богатейшая женщина Юга! Каждый грош, вложенный в этот проект, должен был дать стократную отдачу, случись все согласно плану. А так все и случится! Аполлон не хотел и помыслить об ином.

Братья отправились в Лендинг, чтобы забрать одежду, прибывшую из Нового Орлеана. Для этой поездки Жанна-Мари привела в порядок костюм, в котором Аполлон щеголял в Новом Орлеане, выведя пятна и как следует его отутюжив. Теперь, в приличном одеянии и в начищенной касторовой шляпе он выглядел как раз таким молодым денди, на которого хотел походить. Черный конь, привычный как к седлу, так и к хомуту, добавлял его облику блеска. Конь под Купидоном был не хуже, зато его наряд оставлял желать лучшего. Впрочем, для Кьюпа одежда не имела большого значения. Он мечтал о том, чтобы вообще избавиться от одежды как можно быстрее: женщины предпочитали его в натуральном виде.

Городок Лендинг был неказист. У длинного гнилого причала покачивались утлые лодчонки. Раз в неделю сюда приходило из Нового Орлеана ржавое паровое судно. Улица, если ее можно было так назвать, шла параллельно речному руслу; в сухой сезон здесь можно было утонуть в пыли, после дождя улица превращалась в топкое болото. На ней теснились обычные для маленького городка заведения. Магазин Ле-Клэра был больше остальных, так как обслуживал не только городок, но и окрестные крупные плантации, а также участвовал в речной торговле. Он стоял не на самой улице, а чуть в глубине, и был окружен крытой верандой, к которой вела дощатая лестница. Помимо магазина здесь имелся извозчичий двор с неизменными бездельниками, посиживающими у дверей; кузница, где в полутьме стоял звон и разлетались снопы искр; пошивочная, о хозяине которой поговаривали, что он устраивает по вечерам сомнительные развлечения для заезжих торговцев; шляпная лавка с выставкой пыльных головных уборов за засиженным мухами стеклом. Вторым по значению городским заведением была таверна с закусочной, где кормили, поили и предоставляли места для ночлега.

Все в городке, за исключением магазина, было покосившимся, некрашеным, готовым вот-вот обрушиться. Однако при всей обветшалости сельским жителям городок казался занятным местечком. Мужчины обменивались здесь мнениями, женщины покупали то, чего не могли вырастить, к тому же в городке ощущалось подобие экзотической атмосферы. Словом, для сельских жителей это был Город. Аполлон вполне обошелся бы без этой поездки, поскольку с белыми не связывался, а черных избегал. Зато для Купидона это была Эльдорадо: ведь в квартале, где обитали цветные, на улочках, разбегающихся в стороны от главной артерии, он был желанным гостем; черные жительницы многих лачуг еще не успели его забыть.

Братья оставили коней у коновязи под большим дубом, где животным не грозил солнцепек, и зашагали по шаткому дощатому тротуару в сторону магазина. Внезапно внимание Аполлона привлек изящный открытый возок. В Лендинге редко можно было встретить подобный экипаж, и Аполлон знал, что прикатить он мог из одного-единственного места — из зажиточной усадьбы плантации Сен-Дени, раскинувшейся милях в десяти к северу. Еще больше он удивился — даже разинул рот — при виде молодой дамы, восседавшей в возке под черным шелковым зонтиком, который держала у нее над головой чернокожая служанка. Таких красоток ему доводилось встречать нечасто; он не дал бы ей больше восемнадцати лет. Он решил, что перед ним дочь владельца плантации, Дениза Сен-Дени, которую он потерял из виду еще ребенком. Mon Dieu, как она изменилась! Кто мог предположить, что этот голенастый жеребенок с вьющейся копной черных волос превратится в такую красавицу? Спать с такой было бы не работой, а наслаждением: ее красота была под стать его. Из них получилась бы недурная парочка.

Аполлон мгновенно пересмотрел прежние планы. Конечно, богатством владения Сен-Дени в подметки не годились Фалконхерсту, зато пышнотелая особа из Фалконхерста не шла ни в какое сравнение с очаровательной наследницей Сен-Дени. Кажется, Господь снизошел к его мольбам. Необходимость дальнего вояжа в Алабаму отпадала, раз прямо под носом обнаружился такой лакомый кусочек. Удача, да и только! Он проводил возок горящим взглядом, отряхивая с себя пыль и полируя башмаки о штанины Купидона. Гордо расправив плечи и велев Купидону следовать за ним на положенной дистанции в несколько шагов, он двинулся дальше фланирующей походкой. Тем временем Дениза — а он уже не сомневался, что это была именно она, — вышла из возка, опершись на руку лакея, по-прежнему оставаясь в тени зонтика.

Аполлон не отдавал себе отчета в том, насколько бесцеремонно рассматривает девушку, пока не встретился с ней взглядом; оказалось, он вызвал у нее не меньший интерес. Его заворожили черные локоны, выглядывающие из-под ее шляпки из итальянской соломки, украшенной розочкой, ее — его глянцево-черная шевелюра и бакенбарды, словно нарисованные на щеках. Он узрел синие глазки под черными ресницами, она — глубоко посаженные карие очи под ресницами, еще более длинными, чем ее собственные. Он уже мечтал о ее крепких молодых грудках, спрятанных под тугой тафтой корсажа, она — о двух медных монетках-сосках под тонкой тканью его рубашки. Для его взгляда не были препятствием ее юбки, для ее — его брюки лимонного цвета: оба умели смотреть в корень и заранее предвкушать неописуемый восторг. Итак, их глаза встретились, и она смущенно опустила голову, так что он видел теперь только верх ее шляпки; впрочем, она тут же подняла голову и одарила его улыбкой. Последовал властный жест, призывающий рабыню следовать за госпожой. Пригвожденный к месту Аполлон наблюдал, как она поднимается по деревянной лестнице, ведущей к дверям магазина.

В эпоху, когда мужчине и женщине не полагалось открыто признаваться в обуревающем их желании физической близости, произошедшее только что называлось любовью с первого взгляда. В этом понятии черпалось поэтическое вдохновение для меланхолических взглядов, дарения идиллических букетов, серенад под распахнутым окном и прочих романтических атрибутов. Однако в желании, мгновенно захлестнувшем Аполлона Бошера и Денизу Сен-Дени, не было ни капли романтики. Это было горячее, властное телесное влечение. Их тянуло друг к другу, как магнитом.

Аполлон не спускал к Денизы взгляда, пока она не исчезла за дверью. Потом он повернулся к Купидону.

— Я пробуду здесь около получаса. Тебе незачем туда идти, Кьюп.

— Полчаса — это маловато, масса Плон, сэр, — отозвался Кьюп, вспомнив о своей роли. — За это время я едва успею нажать на курок.

— Ты всегда был шустрым в таких делах, — сказал Аполлон. Впрочем, одного взгляда на Денизу оказалось достаточно, чтобы он понял остроту потребностей Купидона. — У тебя есть полчаса, так что не тяни резину. И не опаздывай! Я прожду тебя не больше десяти минут. Не успеешь — я уеду один, и тебе придется возвращаться пешком. Так что времени на промедление у тебя нет.

Купидон пустился бежать, мелькая пятками в пыли, прежде чем брат закончил свою тираду. Аполлон с достоинством поднялся по ступеням и очутился в полутьме магазина. Как только его глаза привыкли к скудному освещению, резко контрастирующему с ярким солнцем на улице, он приметил девушку: она беседовала с владельцем магазина, который, облокотившись на прилавок, ловил каждое ее слово. Аполлону тоже был нужен Ле-Клэр, поэтому он подошел и встал так близко к Денизе, что мог бы тронуть ее за локоток, всего лишь приподняв руку. Ее духи — она пользовалась французскими духами с резким ароматом — сразу вскружили ему голову; он не сомневался, что она ощущает его присутствие в неменьшей степени, чем он — ее, хоть и делает вид, что увлечена разговором с Ле-Клэром. Она изъяснялась на хорошем английском, но с легким французским акцентом.

— О, месье Ле-Клэр! — Она покосилась на прилавок, в край которого отчаянно впились сильные пальцы Аполлона с безукоризненным маникюром. — Я в таком затруднении! Очень надеюсь, что вы сможете мне помочь…

— Всегда к вашим услугам, мадемуазель Сен-Дени, всегда! — Ле-Клэр широко раскинул руки, словно был готов отдать молодой покупательнице весь товар с полок.

— Сегодня вечером мы устраиваем в Сен-Дени прием для моих новоорлеанских друзей. И вот в самый последний момент, — она всплеснула руками, — maman обнаружила, что у нас не хватает свечей, восковых свечей. Не можем жы мы опозориться, прибегнув к маканым!

Она вскинула голову, едва не задев розочкой на шляпке нос Аполлона, и, потеряв при этом равновесие, на какую-то долю секунды оперлась на его руку. Он с готовностью поддержал ее за локоток, она подарила его благодарным взглядом. Ни она, ни он не заметили, как нахмурился Ле-Клэр.

— Прошу прощения, месье, — с улыбкой прощебетала она. — Я такая неловкая!

Он, заметив наконец недовольство Ле-Клэра, выпустил ее локоть и поклонился.

— Pardon, mademoiselle. Это мне, неуклюжему, не надо было подходить так близко. — Он снова поклонился и сделал шаг назад.

Но стоило Ле-Клэру уйти из-за прилавка, чтобы, забравшись на лесенку, снять с верхней полки несколько коробок, как она сократила расстояние между ними.

— Я — Дениза Сен-Дени с плантации Сен-Дени, — прошептала она и со смехом добавила: — Как видите, мой отец страшно горд нашей фамилией, и мне вечно приходится из-за этого краснеть.

— А я — Аполлон Бошер из Ле-Шен.

Он решился на риск. Если она отвергнет его, ему придется о ней забыть. Он надеялся, что название «Ле-Шен» покажется ей незнакомым. Плантация Ле-Шен была такой крошечной по сравнению с Сен-Дени, что она вполне могла ничего не знать ни о ней, ни о нем самом: ведь он провел много времени на Севере, пока учился, да и вернувшись на Юг, редко бывал дома.

Она не отвернулась, более того, поощрила его улыбкой.

Ле-Клэр возвратился, нагруженный картонными коробками.

— У нас осталось всего двадцать дюжин свечей, мадемуазель. Больше нам ни за что не раздобыть. Если вам не хватит этого, я, возможно, смогу стянуть четыре-пять коробок у собственной супруги.

— Как вы добры, cher[9] месье Ле-Клэр! — воскликнула благодарная Дениза. — Позвольте Гуго, нашему кучеру, зайти и перенести коробки в возок.

— Certainement, mademoiselle[10].

Ле-Клэр заметил, что Аполлон заинтересовался пузырьками с маслом для волос в стеклянном ящике. Он открыл дверь, за которой оказалась ведущая наверх лестница, и исчез. Когда раздались его шаги вверх по ступенькам, Аполлон огляделся. Кроме него и Денизы, в магазине не было ни души. Два шага — и он уже вплотную приблизился к ней. Ее рука нашла его руку, и он поднес к губам ее пальчики и крепко сжал их, получив в ответ столь же пылкое пожатие. Она была теперь так близко, что он слышал, как шуршит ткань на ее тугом корсаже, касающемся его лацкана. Тепло ее упругих грудей прожигало его рубашку. Она подняла на него глаза.

— Аполлон! — Ее губы дрожали.

— Дениза!

Он обнял ее за талию, она прижалась к нему всем телом. Стоит ли рисковать и дальше? Наверное, стоит: ведь его не отвергли. Он заглянул ей в глаза и прочел в них страстный призыв. Их губы встретились, и он больше не ставил под сомнение ее готовность отдаться ему: ее рот искал поцелуя так же жадно, как и его. Они надолго застыли. Наконец он нехотя разжал объятия.

— Вы сочтете меня наглой и бесстыдной, месье, — молвила она с улыбкой, — и будете правы. Сама не знаю, что на меня нашло. Поверьте, я никогда прежде не поступала подобным образом. Это оказалось сильнее меня.

— И меня!

Он снова пылко привлек ее к себе. Но в этот момент на лестнице опять послышались шаги Ле-Клэра, и он поспешно выпустил ее и притворился, что по-прежнему поглощен изучением ярлычков. Ле-Клэр спустился, неся в охапке несколько картонок, и вышел на веранду.

— Меня так радует собственное бесстыдство, топ Apollon! — Она придвинулась к нему, якобы чтобы бросить взгляд на масло для волос. — Стоило мне увидеть вас на улице, как мне захотелось, чтобы вы меня поцеловали. А теперь, пока он не вернулся, — она указала на Ле-Клэра, занятого на веранде, — обещайте мне, что будете сегодня у нас в Сен-Дени на балу.

Аполлон заколебался. Эта девушка вызывала у него куда более острое желание, чем все ее предшественницы. Он и она были буквально созданы друг для друга. Однако он сознавал, что одно дело — случайная встреча в пустом магазине и совсем другое — его появление в усадьбе Сен-Дени, при скоплении гостей.

Она заметила его колебание и сжала ему руку.

— Пообещайте, что придете, Аполлон!

— Приду, Дениза.

— Первый мой вальс — ваш. Мы вместе откроем бал. Будьте ровно в девять! Я буду ждать вас на галерее.

Она сунула ему в руку свой надушенный платок и побежала к двери.

Вскоре возвратился Ле-Клэр. Не глядя на Аполлона, он достал из-под прилавка несколько больших коробок, связанных одной веревкой. Ловко разрезав веревку ножом, он по очереди выставил коробки на прилавок, откидывая крышки.

— Костюм черного сукна, Аполлон.

Аполлон поморщился: Ле-Клэр не мог заставить себя обратиться к нему «месье Бошер». Он провел пальцем по атласной подкладке.

— Второй костюм. — Ле-Клэр вскрыл следующую коробку. — В точности как первый.

Аполлон приподнял пиджак, восторгаясь безупречностью покроя.

— Костюм для Кьюпа.

Аполлон одобрил черный мохер.

— А также шляпа, перчатки, галстуки, платки, — перечислил Ле-Клэр. — А вот часы и кольцо. — Он подал клиенту часы на тяжелой цепочке и широкое золотое кольцо с мерцающим красным камнем, вполне заменяющим настоящий рубин. — Если хочешь примерить, прежде чем забрать все это домой, парень, то можешь воспользоваться кладовой. Постели на пол газету, чтобы не испачкать брюки.

Аполлон знал, что белым покупателям Ле-Клэр предлагает использовать в качестве примерочной собственную спальню на втором этаже. Впрочем, он давно привык к таким мелочам и предпочитал не обращать на них внимания.

— Примерю дома, месье Ле-Клэр. Позвольте счет.

Он дождался, пока хозяин напишет столбик цифр и произведет сложение.

— Двести пятьдесят семь, Аполлон. Это золотыми. Если бумажными, то триста пятьдесят семь.

— У меня как раз столько и есть. — Аполлон отсчитал купюры. — А что, деньги Конфедерации падают в цене?

— День ото дня, — сумрачно ответил Ле-Клэр, снова закрывая коробки.

— Пожалуйста, свяжите коробки так, чтобы мы с Кьюпом могли их донести.

Аполлон подождал, пока будет выполнена его просьба, и сам донес покупки до двери, собираясь ждать Кьюпа на лестнице. Но тот уже был на месте: сидел на коновязи и скалил зубы.

— Я застал Люсинду дома, — объяснил он. — Как только я вошел, она сказала: «Ты вернулся, Кьюпи?» А я говорю: «Как видишь. Только я страшно спешу». Она умница: сразу разделась. Я тоже разделся и полез на нее. На все про все у меня ушла ровно минута. Уже десять минут я дожидаюсь тебя здесь и жалею, что поторопился.

— Возможно, сегодня вечером тебе удастся попробовать кого-нибудь еще. Ты когда-нибудь имел дело с женщинами из Сен-Дени?

— Никогда там не бывал, Аполлон.

— А сегодня побываешь.

— А я думал, что тебе не нравятся негритянки.

— Разве я что-то говорил о негритянках? Я приглашен на бал самой Денизой Сен-Дени!

— И ты, конечно, отказался! — покачал головой Купидон.

— Наоборот, согласился, и охотно. Если все пойдет так, как мне хотелось бы, нам не придется тащиться в Алабаму. К черту косоглазую Максвелл! Возможно, старикан Сен-Дени не очень богат, зато дочка у него очень красива. Наконец-то появилась женщина, с которой мне захотелось переспать!

— Но, Аполлон…

— Садись на коня. Мы едем домой. Нам предстоит преодолеть тридцать миль: десять верхом до дому и еще двадцать — в фаэтоне до Сен-Дени. А на часах уже три.

Купидон по-прежнему качал головой.

— Да ты спятил, Аполлон!

— Из-за такой девчонки немудрено спятить.

— Что ж, Аполлон, тебе и карты в руки.

— Не беспокойся, Кьюп. Ты сможешь забавляться с негритянками в невольничьем поселке, а я тем временем уведу мадемуазель Сен-Дени из-под самого носа ее папаши. Надеюсь, что он знать не знает Аполлона Бошера из нашей забытой Богом дыры.

— А если знает? Не ждет ли тебя тогда заряд свинца в брюхо?

Аполлон усмехнулся и запрыгнул в седло. Пощекотав себе нос, он заговорщически подмигнул Купидону.

— Я надеюсь на удачу, Кьюп. На всякий случай мы попросим Жанну-Мари немного поколдовать для нашей пользы.

Он хлестнул коня и поскакал вперед.

25

Новые часы Аполлона показывали восемь вечера с минутами, когда они с Купидоном подъехали к высоким чугунным воротам усадьбы Сен-Дени, освещенным факелами по случаю торжества. Аполлон, помня о встрече на галерее, назначенной ему Денизой на девять часов, проехал мимо ворот и остановил лошадей в густой тени. Там он снял новоорлеанский костюм и натянул новую черную пару. Он примерял этот костюм дома и знал, что он сидит на нем как влитой. Кьюп смахнул тряпочкой пыль, покрывшую ботинки брата в дороге, развернул фаэтон и вернулся к воротам. Подождав немного, они торжественно въехали и медленно покатили на свет, льющийся из многочисленных окон усадьбы.

В темноте все здесь казалось величественнее, чем было на самом деле. Даже свет множества факелов не давал полного представления о том, насколько зарос сад, как рьяно лезет трава из всех трещин на аллее, как катастрофически провисли ставни на окнах, как безобразно облупилась краска на колоннах.

Из темноты возник слуга в ношеной ливрее, взявший лошадей под уздцы. Кьюп спрыгнул с козел, чтобы помочь хозяину. Слуга направил Кьюпа к левому крылу усадьбы, где помещалась коновязь. Аполлон немного постоял на ступеньках, наблюдая за отъезжающим фаэтоном и запоминая, где его искать. К огорчению Кьюпа, Аполлон отменил выданное ему ранее разрешение порезвиться в невольничьем поселке, приказав вместо этого никуда не отходить от фаэтона.

Аполлон знал, что пускается в рискованное предприятие, рискованнее всего, что он предпринимал прежде. Прежние его проделки сперва тщательно продумывались, и он никогда не выпускал события из-под своего контроля. На сей же раз рассудок почти не участвовал в замысле: его подталкивало нечто совершенно иного свойства. Желание, которым он воспылал к Денизе, было настолько всепоглощающим, что он забыл про осторожность.

Двери дома были распахнуты настежь. Свет изнутри отбрасывал желтое пятно на каменные ступени, освещая заодно и галерею. В доме было полным-полно народу. Аполлон едва не зажмурился от калейдоскопа разноцветных дамских платьев, блеска драгоценностей, лоснящейся черноты мужских фраков и серых мундиров с желтыми ремнями, указывающих на обилие военных. По сравнению с гостиной на галерее было темно. Вдруг от одной из белеющих колонн отделилось бледное пятно. За долю секунды Аполлон взбежал по ступенькам и увидел Денизу. Она была во всем белом, отчего казалась прозрачной; в волосах у нее белели майские розы, гирлянда из таких же цветов свисала с шеи до самого подола. Она тихонько вскрикнула и прижалась к нему, сунув свою влажную ладошку в его ладонь. Прижав палец к губам, она повела его прочь с галереи, к подстриженному кусту самшита, казавшемуся в темноте черным. Там, за кустом, она без слов бросилась к нему в объятия.

— За эти несколько минут я словно побывала в аду, — выговорила она, ненадолго оторвавшись от его губ.

— А я блаженствовал в раю, — отвечал он, — зная, что скоро буду с вами.

— Я сомневалась, придете ли вы, — прошептала она. — Я так неприлично набросилась на вас в магазине, что потом испугалась, что приличный мужчина не захочет после этого со мной знаться.

Он засмеялся, проведя кончиком пальца сначала по ее губам, потом по щеке.

— А я неприличный, Дениза. К тому же вы на меня не набрасывались. Просто мы оба поняли, что такого момента может больше никогда не представиться. Нет такой силы, которая теперь оторвала бы нас друг от друга. Я вас люблю.

— Наверное, чувство, испытанное мною, тоже называется любовью: ведь, расставшись с вами сегодня днем, я могла думать только о вас.

Она отстранилась, поправила на себе платье и провела пальцами по его волосам. Через секунду они снова обнялись. Через некоторое время ей пришлось перехватить инициативу: удерживая его на расстоянии вытянутой руки, она сказала:

— Пойдемте, Аполлон, через минуту начнутся танцы. Я слышу, как настраивают скрипки. Давайте дождемся первых тактов и ворвемся туда вместе.

— Вместе!.. — повторил он.

Заиграли скрипки, за высокими французскими окнами поплыли пары. Держась за руки, влюбленные вышли из тени, поднялись на галерею и вошли в парадную дверь. Присутствующие образовали для них проход; военные в мундирах и штатские во фраках приветствовали их поклонами. Пара задержалась у двери, ведущей в зал, откуда в преддверии танцев вынесли мебель. Чувствуя на себе множество взглядов, Аполлон положил руку партнерше на талию. Поймав ритм вальса, пара заскользила по сверкающему паркету. Танцуя, они описывали широкий круг, обходя других танцующих по периметру. Проплывая мимо дам преклонных лет, сидящих на золоченых кушетках вдоль стен, они слышали восторженные вздохи. Все знали Денизу Сен-Дени, но никто не узнавал красавца, избранного ею в партнеры. Mon Dieu, что за чудесная пара!

Аполлон и Дениза прижались друг к другу так тесно, что он чувствовал, как трепещет ее сердечко. Его сердце отвечало ей в том же сумасшедшем ритме. Он сходил с ума от запаха ее духов, от близости ее великолепного тела. Жаться к стене было бы слишком подозрительно, поэтому он провел ее сквозь большое скопление пар в центр зала, под огромную люстру. Пары одну за другой относило прочь, и кончилось тем, что Аполлон и Дениза остались в центре зала совершенно одни. Зрители в разноцветных платьях и серых мундирах встали кругом и взирали на них в восхищении. Одна из женщин тихонько зааплодировала. К ней охотно присоединились остальные. Вальс тем временем достиг коды. Однако оркестр, вместо того чтобы затихнуть, продолжал играть. Гордясь тем, что оказался в центре всеобщего внимания, Аполлон одновременно пытался прийти в себя, побороть волшебное действие, которое оказывала на него близость его партнерши. Полностью сосредоточившись на танце, он стал выделывать с Денизой еще более замысловатые па, наслаждаясь аплодисментами и криками «браво!».

Вдруг атмосфера в зале резко изменилась. Вызвано это было сухим звуком, похожим на пистолетный выстрел. Оркестр от неожиданности сфальшивил и перестал играть. Аполлон, все еще сжимая Денизу в объятиях, увидел, как еще по инерции аплодирующие мужчины и женщины расступились. В распахнутой двери стоял мужчина, сжимающий в руке длинный черный хлыст. Он взмахнул рукой и снова щелкнул хлыстом по полу, повторно издав сухой пистолетный звук. Он был худощав, одет во фрак сливового цвета, подбородок его был украшен заостренной бородкой, усиливающей его сходство с французским императором. Его гнев, сверкающие глаза, жесткая складка у рта многократно повторялись в облике еще нескольких мужчин, преимущественно в воинских мундирах, которые вошли за ним следом. Он подошел вплотную к паре и впился взглядом в Аполлона.

— Убери свои грязные черные лапы от моей дочери!

Аполлон отпустил Денизу и низко поклонился.

— Я имею честь говорить с месье Сен-Дени? — осведомился он.

— Да, я — Сен-Дени, а вы кто такой?

— Аполлон Бошер. К вашему сведению, месье, руки у меня чистые и, как видите, вовсе не черные. — И он протянул ладони Сен-Дени под нос.

— Руки черномазого всегда грязны.

— Helas[11], месье, я должен опровергнуть ваши слова: я не черномазый.

— Я же говорил, что это Аполлон Бошер! Так оно и есть, — молвил молодой блондин в лейтенантской форме, стоявший рядом с хозяином дома. — Значит, ты не черномазый, Плон?

— Нет, — спокойно и с достоинством ответствовал Аполлон.

— Нет? — переспросил Сен-Дени. — А я другого мнения. — Он повернулся к молодому спутнику, призывая его в свидетели. — Ваша мать была рабыней Отона Бошера из Ле-Шен.

— Вы неверно информированы, месье. Моя мать — дочь виконта де Ноай, офицера штаба его императорского величества Наполеона Первого. — Аполлон быстро соображал, речь его была бойкой и внушала доверие. — Мой отец — Аполлон Бошер, магистрат французского города Монпелье.

От изумления у Сен-Дени отвисла челюсть.

— Ничего не понимаю… — Он помялся и нехотя добавил: — Месье.

— Я тоже в недоумении, месье. Ваша прелестная дочь пригласила меня в ваш дом на бал. Я явился сюда с добрыми намерениями, но получил в лицо оскорбление от хозяина дома. — Он стянул с руки белоснежную перчатку и шагнул к Сен-Дени, делая вид, что сейчас замахнется. Потом, словно заставив себя проглотить обиду, он опустил руку. — Нет, я не стану требовать у вас удовлетворения, господин Сен-Дени, ибо намерен просить руки вашей дочери. Вряд ли годится сперва убить вас, а потом обратиться за благословением.

— Произошла ошибка. Примите мои извинения. — Сен-Дени пребывал в сильном замешательстве. Свой хлыст он отдал молодому лейтенанту. — Я подумал, что вы…

— Аполлон Бошер, мулат, прижитый моим дядюшкой? — Аполлон с улыбкой натянул снятую перчатку и не спеша застегнул на ней жемчужную пуговку. — Действительно, мне доставляет массу неудобств то обстоятельство, что дядя решил назвать этого субъекта в честь моего отца, а также то, что мы с мулатом одногодки. Я понятия не имею, где он находится сейчас. Я никогда его не видел, потому что недавно прибыл из Франции. Будучи единственным оставшимся в живых родственником дяди, я получил в наследство плантацию Ле-Шен. Если бы я заранее знал, что она может приносить только убытки, то не совершил бы это путешествие, тем более в условиях военного времени, чтобы вступить в права владения. Прибыв сюда, я выяснил, что покупателя на плантацию мне не найти. Оказалось, что ни мой тезка Аполлон, ни его матушка не являются моей собственностью, так как дядя перед смертью дал им вольную. Так что я возвращаюсь во Францию, месье Сен-Дени, и, — он взял за руку Денизу, — надеюсь, не в одиночестве.

— Я еду с ним, отец, — вымолвила Дениза, обретя дар речи.

— И вы принимаете на веру его выдумки, мистер Сен-Дени? — Молодой лейтенант подошел к Аполлону. — Я утверждаю, что этот человек — Аполлон Бошер, сын владельца Ле-Шен и женщины, которую там называют мадам Беатрис, — цветной рабыни. Я знаю, что говорю! Мне ли не знать его: ведь я знаком с ним с детских лет. Наши плантации примыкали друг к другу. Мы вместе играли: он, я, его чернокожий братец Кьюп, мой бой Каско. Мы охотились, рыбачили, почти ежедневно купались вместе. — Он осекся, прищелкнул пальцами и воскликнул: — Господи, конечно! Совместные купания! Я могу доказать, что он — именно тот самый Аполлон Бошер! Да, джентльмены, с виду он такой же белый, как и мы. Но приглядитесь к нему внимательнее! Всмотритесь! Сперва вы не обнаружите примеси негритянской крови, но постепенно в вас будут крепнуть подозрения. Обратите внимание на губы — не полноваты ли они? На ноздри — не широковаты ли? На волосы — не больно ли курчавы, несмотря на масло, которого он на них не жалеет? Право, господа! Впрочем, если все это не убедило вас окончательно, то послушайте меня еще. Негритянское происхождение всегда так или иначе выплывает наружу, поэтому если этот человек — тот самый известный мне Аполлон Бошер, то мы найдем темное пятно размером с мою руку у него на… — Он смутился и прошептал на ухо Сен-Дени: — Прямиком на заднем месте.

У Аполлона кровь отхлынула от лица. Он почувствовал, что Дениза больше не сжимает его руку. Внутри у него все дрожало, ибо он узнал молодого лейтенанта: это был Джефф Фарнхэм — сосед, владевший его тайной. Он понимал, что потребуется все его самообладание, чтобы с честью выйти из столь затруднительной ситуации. Он и думать забыл про Денизу: теперь речь шла единственно о спасении собственной шкуры.

— Что вы мне предлагаете, господа? — Он изобразил улыбку, которой полагалось свидетельствовать о его уверенности в себе. — Не желаете ли, чтобы я разделся у вас на глазах догола, как раб на аукционном помосте, чтобы вы смогли подробно изучить мое телосложение, вплоть до самых интимных подробностей? Или вы поверите слову французского дворянина, утверждающего, что является тем, за кого себя выдает?

Слово взял Сен-Дени:

— Полагаю, что, будучи дворянином, вы не станете противиться нашей попытке удостовериться, что вы — не тот Аполлон Бошер, за которого мы вас по ошибке приняли. Здесь, в Луизиане, к негритянской крови относятся серьезно. Если вы — действительно Аполлон де Ноай из Франции, то не только я, но и все здесь собравшиеся принесем вам свои нижайшие извинения, а я к тому же с готовностью рассмотрю вашу претензию на руку моей дочери. Если же это не подтвердится… — Сен-Дени снова вооружился хлыстом, отданным несколько минут тому назад лейтенанту.

— Я отказываюсь подвергаться подобному унижению. — Аполлон низко поклонился Денизе, поцеловал ее руку и обернулся к своим обвинителям. — Позвольте мне покинуть вас, господа. Завтра вы получите бумаги, исчерпывающе удостоверяющие мою личность. Я не захватил их с собой сюда, так как мне и в голову не могло прийти, что в цивилизованном обществе у человека могут потребовать carte d’identite[12]. Завтра вы получите как его, так и бумаги от моего новоорлеанского поверенного и письма от моей французской родни. Их доставит вам мой посланник. А пока прошу вашего разрешения удалиться. Пускай ваши слуги вызовут моего кучера.

— Не так быстро! — Фарнхэм схватил Аполлона за руку. — Зачем ждать до завтра, если вы способны развеять наши сомнения прямо сейчас? Мы настаиваем! Вы явились сюда, танцевали с мисс Сен-Дени, обнимали ее, ваши губы касались ее руки. Мы отказываемся ждать до завтра.

Гости загалдели, выражая одобрение. Из толпы вышло еще несколько человек. Аполлон оказался в окружении. Повинуясь жесту Сен-Дени, мужчины оттеснили Аполлона из зала в просторное помещение с книжными полками. Однако стоило Сен-Дени захлопнуть дверь, как снаружи в дверь настойчиво забарабанили. Сен-Дени распахнул дверь; Дениза ворвалась бы в библиотеку, если бы отец не преградил ей путь, раскинув руки.

— Ступай к матери! — распорядился он.

— Но, папа…

— Ты уже достаточно опозорила себя и меня. Только представь себе: вдруг твой партнер по танцу — черномазый? Нет, в этом необходимо разобраться.

— Аполлон не черномазый, — всхлипнула она. — А пусть бы и черномазый, все равно…

— Что?! — Ее отец замер.

— Я люблю его.

Он вытолкал ее из библиотеки, запер дверь и обернулся к мужчинам, сурово разглядывающим Аполлона.

— Придется вам пойти нам навстречу, сударь. В данном случае сомнение толкуется не в пользу обвиняемого, который вынужден сам предоставить доказательства своей невиновности.

— А я отказываюсь раздеваться в присутствии чужих людей! Это худшее унижение, которому только могут подвергнуть человека. Я предложил вам исчерпывающие доказательства, что оказались бы у вас в руках уже завтра. Почему вы не можете потерпеть несколько часов?

— У нас на Юге не принято ждать, когда задета честь наших женщин, — ответил кто-то.

— Да чего ты боишься, французик? — подхватил другой голос. — В армии голый мужской зад — привычное зрелище. Уж мы на это добро насмотрелись!

Аполлон испугался не на шутку. Самообладание покинуло его. Он знал, что в одиночку ему не одолеть двух десятков враждебно настроенных людей. Слова были уже бесполезны, но он не владел собой.

— Прошу вас, господа! — Он уже умолял своих мучителей о снисхождении. — Позвольте мне мирно уйти.

Произнося эти слова, он понимал, что его ничто не спасет. Сильные люди схватили его за руки. Сен-Дени собственноручно сорвал с него галстук, другие сняли с него пиджак, расстегнули рубашку. Он почувствовал, что ремень больше не удерживает на нем брюки; в следующее мгновение они сползли на пол. Аполлона принудили нагнуться, и его оглушил торжествующий вопль Фарнхэма, за которым последовал звучный хлопок по ягодице.

— Полюбуйтесь! Я же говорил, что это черномазый! Ну, теперь вы мне верите?

Аполлон знал, что все взгляды прикованы сейчас к черному родимому пятну, расплывшемуся, как чернильная клякса, по его коже. Как он всегда проклинал эту отметину! Ложась в постель с женщиной, он всегда настаивал, чтобы сперва были задуты свечи; по утрам он всегда покидал ложе раньше, чем партнерша по ночным утехам, чтобы она не увидела, чего доброго, пресловутое родимое пятно. На Севере оно вызывало всего лишь незлобивые шутки, но здесь, на Юге, оно было печатью, подтверждавшей его незавидное происхождение.

— Проклятый ниггер!

— Наглый сукин сын! Как он смел затесаться в наше общество?

— И расфуфырился, как негр! Белые одеваются гораздо скромнее.

— Черномазое отродье!

— Давайте проучим его, чтобы он впредь не посягал на белых женщин.

— Повесить его!

— Вздернуть!

— Нет, господа! — раздался голос Сен-Дени. — Убийства я здесь не допущу.

— С каких пор вы стали покровителем негров, Сен-Дени? Он едва не изнасиловал вашу дочь! Мулаты очень шустры по этой части.

— Уверяю вас, моей дочери ничего не угрожает. Она была введена в заблуждение, как и все мы. Однако я не позволю совершить убийство.

Аполлона по-прежнему сжимали, как в тисках, он не мог даже выпрямиться. Перед его глазами мелькнули начищенные башмаки Сен-Дени; в следующее мгновение раздался свист хлыста, и его пронзила нечеловеческая боль. Он взвыл, отдавая себе отчет, что точно так же завывает любой чернокожий раб, подвергаемый бичеванию. Впрочем, боль была настолько нестерпима, что все его притворство сняло как рукой. Он извивался, визжал и молил о пощаде, как его африканские предки, пока его плоть терзал хлыст. По его ногам уже бежали теплые струйки крови, а ударам все не было конца. Наконец он погрузился в спасительное беспамятство и перестал чувствовать что-либо вообще.

Тряска в фаэтоне привела его в чувство. Сперва он не мог сообразить, где находится и почему, но скоро жгучая боль заставила его вспомнить случившееся в мельчайших подробностях. Он стоял на коленях на полу фаэтона, опираясь локтями о сиденье. Собравшись с силами, он поднял голову и увидел на козлах Кьюпа. Тот, услышав стоны, оглянулся.

— Тебе лучше, Аполлон? — осведомился Кьюп с неподдельным участием.

— Нет, нет, нет! Мне отвратительно! Будь они все прокляты! Где мы, Кьюп? Нас преследуют?

— Мы уже милях в пяти к северу от Лендинга. Никто из этих сорвиголов не посмел за нами увязаться. Им очень хотелось за нами погнаться, но мистер Сен-Дени сказал, что лично разделается со всяким, кто ослушается его и помешает нам убраться подобру-поздорову. Он был сам не свой от злости, но твердил, что никогда не убивал ни негров, ни белых, и не желает, чтобы у него на совести повисло убийство. Скоро мы будем дома, Аполлон. Хочешь, я остановлюсь, чтобы ты натянул штаны? Они валяются тут, в фаэтоне.

— Только не это! Лучше поезжай быстрее. Кровь еще идет?

— Кажется, уже нет. Но из тебя хлестало вовсю, когда они бросили тебя в фаэтон. Мне они тоже всыпали, прежде чем позволили уехать. Знаешь, как больно заехали хлыстом по руке!

— Белые сволочи думают, что они боги…

— Им уже недолго осталось своевольничать, Аполлон. Скоро наступит наше время. Слуги в кухне наперебой твердят, что корабли янки уже поднимаются вверх по реке. Скоро они возьмут Новый Орлеан. Нам, ниггерам, вот-вот подарят свободу.

Аполлон попробовал переменить позу и громко застонал.

— «Нам, ниггерам!» Вот я и побывал в твоей шкуре, Кьюп! Теперь я знаю, каково это, когда тебя раздевают и ощупывают с ног до головы. — Он уронил голову брату на колени и разрыдался.

Кьюп погладил Аполлона по волосам.

— Ты никогда меня не обижал, Аполлон. Я тебя жалею. Знаешь, как жалею? Ты гордый, ты никогда не хотел быть в роли черномазого. Что тут поделаешь? Я как был чернокожим, так чернокожим и останусь. Но ты — мой брат, Аполлон. Когда тебе больно, я тоже испытываю боль.

— Все бы прошло без сучка без задоринки, не появись этот чертов Джефф Фарнхэм. Я думал, что он в армии. Кто же знал, что этот сукин сын приехал в отпуск?

— Он — дрянь, ничтожество. Он тебе в подметки не годится, Аполлон.

Аполлон дотянулся до руки Кьюпа. Они скакали в темноте, напрягая слух в ожидании стука копыт за спиной. К счастью, никто не пустился за ними вдогонку. Неожиданно Кьюп натянул поводья. Аполлон приготовился к худшему, но Кьюп вытащил из-за пазухи какой-то предмет, который сунул Аполлону в руку. Ночной воздух пропитался запахом знакомых духов. При свете трутника Аполлон развернул шелковый платок, вынул из него клочок бумаги и, напрягая зрение, прочитал:

«Прощайте, Аполлон. — Буквы расплывались у него перед глазами. — Я думала, что влюбилась в вас. Я вас никогда не забуду. Но теперь это невозможно».

— Напрасно она так думает. Нет ничего невозможного. — Аполлон выбросил записку, но оставил себе платок: несмотря на страдания, запах ее духов пьянил его. — Настанет день, Кьюп, когда она получит от меня то, чего так хочет.

— Собираешься взять ее насильно? — усмехнулся Кьюп.

— Зачем насиловать, когда тебе отдаются по доброй воле? Так ты говоришь, что янки вот-вот возьмут Новый Орлеан?

— Ходят такие разговоры.

— В таком случае, нам остается только ждать, Кьюп. Скоро придет наш день. А пока поспешим домой. Твоя мать знает, как быстро поставить меня на ноги. А потом мы поедем в Алабаму, чтобы заставить белых негодяев сполна расплатиться за причиненное нам зло.

26

Мадам Беатрис владела секретами красоты, как и подобает от природы прелестным женщинам с небольшой примесью негритянской крови, а Жанна-Мари обладала более насущными знаниями: как при помощи кореньев и трав излечить страдающую плоть. Из пахучих сухих пучков, подвешенных под крышей чердака, она изготовила зловонную припарку, быстро поставившую Аполлона на ноги. Он больше не испытывал боли, но в его памяти навсегда остался глубокий рубец. Прежде его самолюбие страдало от мелких посягательств: то от него, как от прокаженного, шарахался сосед по бару, то торговец не мог заставить себя вымолвить слово «мистер» перед его фамилией, то первый встречный начинал бесстыдно изучать его внешность. Белые жители Лендинга знали его с детства и относились к нему с пренебрежением. На все это он научился не обращать внимания, хотя не мог не чувствовать себя оскорбленным. Теперь же было подвергнуто публичному надругательству его тело, над которым он так трясся; оскорбительное словечко «черномазый» все еще звенело у него в ушах.

Он отлично знал, что родился рабом, поскольку в его жилах бежала то ли одна шестнадцатая, то ли одна тридцать вторая негритянской крови (сама мадам Беатрис была негритянкой меньше чем на одну восьмую). Отец проявлял к нему внимание и снисходительность; затем, подростком, он был отправлен на Север, в частную школу в Коннектикуте, где к нему относились точно так же, как ко всем остальным. Его темные волосы и некоторую смуглость объясняли французским происхождением; никому в школе было невдомек, что в нем течет некая доля негритянской крови. Для преподавателей и учеников он был законным сыном состоятельного плантатора-южанина, представителем луизианской аристократии. Он пользовался популярностью среди одноклассников — отпрысков зажиточных старожилов Новой Англии, приглашался к ним на Рождество и весенние каникулы и видел только радушие по отношению к себе со стороны их родителей. Манеры его были безупречны, культуру он впитал с младенчества, она вошла в его плоть и кровь; он стремился произвести хорошее впечатление и всегда был желанным гостем.

После школы он провел один год дома, коротая время с Кьюпом за охотой и рыбалкой. Ввиду недомогания отца братья могли пренебрегать общением с соседями и наслаждаться неприхотливой жизнью на приходящей в упадок плантации. Потом, уступив настоянию отца, Аполлон вновь уехал на Север, теперь в аболиционистский Бостон, где поступил в Гарвардский колледж, восстановил прежние связи и завел новые, Особым прилежанием он не отличался, но обладал цепкой памятью и обаянием, что позволяло ему сносно успевать. Еще на первом курсе он получил весть о кончине отца и уведомление из новоорлеанской адвокатской конторы, что расходы по его образованию будут возмещаться до завершения учебы, однако на это уйдет все отцовское состояние. Вместе с этим уведомлением пришел другой документ — освобождение от рабской зависимости. Последнюю бумагу он хорошенько припрятал, чтобы сохранить прежнюю популярность среди однокашников, бывать у них в гостях и соблазнять сестер. Впрочем, вряд ли кто-то из них поверил бы, что несравненный Аполлон Бошер совсем недавно был рабом. К тому же в Бостоне, этом оплоте аболиционизма, недавнее рабское состояние вряд ли кого-либо отпугнуло бы.

Он рано понял, что неотразим для женщин и сам не может перед ними устоять. Он нисколько не сомневался, что любая женщина готова пасть к его ногам. Победы над женским полом давались ему с такой легкостью, что он самоуверенно вообразил, что нет такой женщины, которая могла бы ему отказать. Особенно пылко реагировали на него женщины более зрелого возраста, и последние два года, проведенные в пуританском Бостоне, познакомили его со многими супружескими спальнями на неприступной Бекон-стрит и на Луисбург-сквер. Благодаря этим знакомствам он приоделся, не испытывал недостатка в средствах на расходы и еще более уверился в своей неотразимости. Неудивительно, что соблазнение женщин стало его ремеслом.

Однажды ему все же пришлось поблагодарить судьбу за смуглость своей кожи: благодаря этой едва заметной особенности он был освобожден от службы в армии южан. Он не питал симпатии к целям Юга и поддерживал северян. Останься он рабом, он бы, возможно, добровольно вступил в армию северян, чтобы добиться таким образом свободы. Однако он не был больше пожизненным слугой, то есть рабом, а то обстоятельство, что Кьюп, его единокровный брат, был теперь его собственностью, даже оправдывало рабство в его глазах.

Собственно, Аполлона никогда не интересовал кто-либо или что-либо, кроме него самого. Он привык удовлетворять свои прихоти; до поры до времени он ни в чем не знал отказа. Ему нравилось выбирать жертвы среди белых: это давало ему чувство власти и превосходства. До встречи с Денизой Сен-Дени он не знал провалов, и невозможность добиться своего и на этот раз глубоко его уязвила. Впервые в жизни ему встретилась женщина, тем более белая, которую он действительно возжелал, а может, даже полюбил, — и надо же было так случиться, чтобы как раз в ее доме он подвергся страшнейшему унижению! Мысль об этом разъедала ему душу: ведь он не только лишился любимой, но впервые, и самым жесточайшим образом, был поставлен на принадлежащее ему незавидное место.

Первые дни, проведенные им ничком на кровати в маленькой мансардной комнате в Ле-Шен, он так мучился от телесной боли, что почти не мог шевелиться, поэтому ему оставалось только бредить и горько рыдать от невозможности что-либо изменить. Однако впоследствии, когда к нему вернулась способность сидеть, унижение сменилось стальной решимостью отомстить. Владелица Фалконхерста снабдит его деньгами, которых ему не хватало, чтобы занять желаемое положение. Тогда он и возместит свой долг в Сен-Дени.

Кьюп был посвящен в намерения брата, и они часами разрабатывали план кампании. Аполлон открыл в брате кое-что новое для себя: парень был вовсе не глуп, а просто необразован и необучен; зато он обладал острым умом и способностью ухватить самую суть раньше высокообразованного братца. В их отношениях тоже произошла перемена: Кьюп стал еще более предан Аполлону, а тот его еще больше полюбил и зауважал. Оба сознавали, что за пределами родной плантации им опять придется разыгрывать хозяина и слугу, иначе провалится их план. Однако это будет лишь видимость: от прежнего различия господина и слуги теперь не осталось и следа.

И вот наступил день отъезда. Аполлон был опять одет с иголочки, восседал в удобном сверкающем фаэтоне, запряженном гнедой парой. Кьюп был наряжен не хуже его; к Аполлону вернулась былая самоуверенность. Проблемы, как миновать боевые порядки конфедератов, больше не существовало: после взятия Нового Орлеана войсками северян им принадлежала вся Дельта. Аполлон заготовил легенду: он будет отвечать, что едет предложить свои услуги генералу Батлеру, командиру новоорлеанского гарнизона, причем при необходимости сможет подкрепить свои слова документально: он запасся гарвардским дипломом, письмами от соучеников-северян, образцами переписки с видными семьями Новой Англии, включая клан Самнеров — убежденных аболиционистов, в чьем массачусетском доме он провел каникулы несколько лет назад.

Однако это должно было стать лишь первой частью путешествия. После территории, занятой северянами, ему предстояло снова оказаться на территории Конфедерации, которой пока что принадлежала Алабама. Здесь ему снова пришло на помощь богатое воображение. Среди отцовских бумаг он нашел фалконхерстский счет на продажу раба по имени Вермийон; умело подделав корявую подпись Хаммонда Максвелла, он изготовил документ, согласно которому позаимствовал в Фалконхерсте раба Кьюпа на годичный период в качестве производителя, после чего, по букве договора, должен был лично возвратить его владельцам. Дата смерти хозяина Фалконхерста вызывала у него сомнение, однако здесь он был вынужден рисковать. Согласно договору, Аполлон честно выполнял зафиксированные условия: возвращал имущество хозяину, неся при этом расходы. Проклятые южане превыше всего ставили честь джентльмена, идущего на все ради выполнения данного им слова. По этой причине они должны были пропустить Аполлона на свою территорию, даже если вокруг будет бушевать наводнение или пожар.

Он без труда добрался от Ле-Шен до Нового Орлеана. В Бель-Шасс, на паромной переправе через Миссисипи, он повстречал знакомого северянина, лейтенанта Ченнинга, который теперь распоряжался паромом. Приняв приглашение лейтенанта поужинать вместе и переночевать в приличных условиях, в бывшей плантаторской усадьбе, Аполлон, предавшись с приятелем воспоминаниям о старых друзьях, узнал, что другой его давний знакомый, Боб Бредфорд, служит в Новом Орлеане начальником военной полиции. Судьба снова начала поворачиваться к Аполлону лицом.

Еще день — и он достиг города. Имея на руках пропуск на беспрепятственный проезд, выписанный Ченнингом, и рекомендательное письмо от лейтенанта к начальнику военной полиции, он велел Кьюпу скакать прямиком в отель «Сент-Луис». Он предпочел бы «Сент-Чарлз», однако этот отель генерал Батлер реквизировал в качестве штаба. Впрочем, обслуживание в «Сент-Луисе» ничуть не ухудшилось. Аполлон не сомневался, что не повстречает здесь прежних знакомых-южан, поскольку Новый Орлеан, попавший в руки юнионистов, не жаловал конфедератов. Он оказался прав: в отеле кишмя кишели синие мундиры.

Аполлон собирался пробыть в городе всего один день, а потом побыстрее проникнуть на территорию Конфедерации: сначала в Миссисипи, потом в Алабаму. Он имел смутное представление о том, где расположен Фалконхерст. Город, указанный на счете, именовался Бенсоном, однако для Аполлона оставалось загадкой, где искать это захолустное селение. В отеле он навел необходимые справки: ему предстояло отправиться на юго-запад Алабамы, на реку Томбигби. Это был приметный ориентир, и Аполлон решил, что найдет плантацию.

Однако удобства, которыми встретил его отель — предупредительное обслуживание, комфортабельный номер, безупречные блюда, — настолько покорили его после месяца, проведенного в Ле-Шен, что он решил пробыть здесь еще несколько дней, побывать у капитана Бредфорда ради восстановления знакомства и повидаться кое с кем из друзей.

Кьюп, располагая неограниченным свободным временем, нанес визиты женщинам, которые всегда жаждали его благосклонности. В квартале Vieux Carre для него с радостью распахивали задние двери. От слуг, осведомленных о происходящем лучше хозяев, он узнал много полезного для Аполлона, в частности, невероятное известие: Дениза Сен-Дени оказалась в Новом Орлеане, да еще на положении пленницы в штабе юнионистов!

— Дениза — пленница? — Аполлону это сообщение показалось фантастическим и совершенно невероятным. — Не может быть! Она не могла очутиться в Новом Орлеане!

— А вот и могла! — Кьюп не сомневался в надежности своих источников. — Сегодня я прохлаждался у Сью-Берри. Она — служанка Демуленов, а это в двух шагах от новоорлеанского дома Сен-Дени. К тому же она дружит со служанкой мисс Денизы — Глориан. Вчера мисс Дениза пошла вместе с Глориан в гости к подружке, какой-то Бабетте, которая живет в Понталба-Билдинг. По дороге мисс Денизу задержали и отвели к начальнику военной полиции, а тот отправил ее ночевать в тюрьму. В доме Сен-Дени не находили себе места: там боялись, что ее уже нет в живых. Сегодня утром старый Сен-Дени нашел ее в тюрьме и взбесился. Сперва он бросился к начальнику военной полиции, но его выпроводили. Тогда он побежал к самому генералу Батлеру, но и там ничего не добился: он вызвал генерала на дуэль и опять оказался на улице.

Аполлон все еще не верил до конца этому рассказу. Зачем арестовывать Денизу? Она не шпионка, да и вообще не представляет опасности. Тем не менее он решил побывать у Боба Бредфорда и оказать девушке посильную помощь. Чем черт не шутит, может быть, он еще заставит семейку Сен-Дени ходить перед ним, ниггером, на задних лапках!

Пока он спускался по лестнице в гостиничный вестибюль, его наперебой окликали знакомые офицеры-северяне. У парадного входа его поджидал фаэтон с Кьюпом на козлах. До штаба командира военной полиции оказалось всего несколько минут езды. Сержант, несший караул, тоже узнал Аполлона и пропустил к командиру.

— Аполлон! Как я рад с тобой встретиться! — воскликнул Бредфорд, вскакивая из-за стола и протягивая посетителю руку. — Как насчет того, чтобы поужинать со мной сегодня вечером в «Сент-Чарлз»? Угощение будет отменным.

— Я бы мог поймать тебя на слове, Боб, но, откровенно говоря, я пришел по делу. Я хочу навести справки об одном из задержанных.

— Чего-чего, а этого добра у нас навалом, — засмеялся Бредфорд. — Можешь выбирать: черные, белые, мужчины, женщины. Кого конкретно ты имеешь в виду?

— Мисс Денизу Сен-Дени.

— Маленькую злючку?

— Не за вспыльчивость же ты ее арестовал?

— Как раз за это. — Капитан Бредфорд порылся в ворохе бумаг у себя на столе и протянул Аполлону листок. — Наверное, ты в отличие от остальных жителей Нового Орлеана не знаком с этим распоряжением. Идет война, Аполлон, а она часто бывает несправедлива, хотя без несправедливости порой не обойтись. Так вот, со вчерашнего дня это распоряжение вступило в силу, а справедливо оно или нет — зависит от угла зрения.

Аполлон взглянул на текст. Он был набран крупными буквами на плотной бумаге, что говорило о том, что это было объявление, предназначенное для развешивания по всему городу. Содержание сначала поразило его, а потом позабавило. Батлер умел привести в чувство задравших нос южан.

КО ВСЕОБЩЕМУ СВЕДЕНИЮ

СТАВКА КОМАНДОВАНИЯ ЗАЛИВА

Новый Орлеан, 15 мая 1862 г.

Офицеры и солдаты армии Соединенных Штатов постоянно подвергаются оскорблениям со стороны женщин (именующих себя леди) Нового Орлеана, хотя сами проявляют выдержку и безупречную учтивость. Настоящим приказываю: любую женщину, словом, жестом или поведением оскорбившую или выказавшую презрительное отношение к офицеру или солдату Соединенных Штатов, считать проституткой, занимающейся своим ремеслом, и подвергать соответствующему оному статусу обращению.

Бендж. Ф. Батлер,

генерал-майор, США

Во исполнение приказа

Джорджа К. Стронга,

начальника Генерального штаба.

Аполлон присвистнул.

— Mon Dieu! Ваш генерал прописал им сильное лекарство!

Бредфорд не был расположен шутить.

— Это совершенно необходимая мера, Аполлон. Мужчины почти не доставляют нам хлопот, но женщины!.. Раз они сами предпочитают вести себя, как уличные девки, то мы решили относиться к ним соответственно.

— А мисс Сен-Дени? — Аполлону было нетрудно представить ее зачинщицей беспорядков. — Она тоже словом, жестом или поведением оскорбила или выказала презрительное отношение к офицеру или солдату Соединенных Штатов?

— Еще бы! Сначала словесно: обозвала майора Джиффорда грязным мерзавцем. Потом жестом: плюнула ему в лицо. И поведением: лягнула его в коленку.

— Вот даже как!

— Да, причем злобно и с наслаждением.

— И вы ее арестовали?

— За распутное поведение и проституирование.

— Боже правый! — Аполлон не верил собственным ушам. — Вы разворошили осиное гнездо! Надеюсь, вы не собираетесь долго держать ее под замком?

— Сперва мы хотели продержать ее в кутузке всего несколько часов для острастки, а потом выпустить. Но она повела себя, как дьявол во плоти: ты и представить себе не можешь, сколько солдат попробовали ее зубов и ногтей! Потом подоспел ее папаша — тоже чистый дракон, изрыгающий пламя. Он добрался до самого генерала Батлера и наградил его несколькими не слишком лестными эпитетами. Да что там, он угрожал его убить! Конечно, Батлер вышел из себя, выгнал Сен-Дени в шею, а девчонку приказал гноить в подвале до конца войны. Впрочем, стоило ей нюхнуть тюремной камеры, как она забыла все дурные словечки и принялась проливать слезы. За это я не могу ее осуждать — местечко и впрямь мерзкое.

— Повлияет ли на ее участь, если я сам явлюсь к генералу Батлеру и уведомлю его, что сия юная особа — моя хорошая знакомая, в ближайшем будущем — моя невеста?

— Скорее всего, повлияет. Но при условии, если ты будешь отвечать за нее с той минуты, как она выйдет на волю. Мы в тупике: разумеется, у нас нет желания держать ее за решеткой, но надо же спасать лицо! Давай поступим так: я сам загляну к Батлеру. А ты, — он положил руку Аполлону на плечо, — возвращайся через час. И прими мои поздравления, старина: хоть она и злючка, но дьявольски красива.

Аполлон принял поздравления и откланялся. Через час он застал капитана в бодром настроении.

— Все улажено, — сообщил Бредфорд. — Тюремные ворота распахиваются, ты выводишь свою красавицу под ручку и выслушиваешь ее и нашу благодарность. Затем ты препровождаешь ее домой, в объятия ее огнедышащего папаши, который осыпает тебя поцелуями. Все семейство Сен-Дени виснет у тебя на шее, умоляя жениться на ней и заранее благословляя.

У Аполлона имелись собственные соображения насчет того, что станет с его шеей, появись он снова перед старым Сен-Дени. Он не собирался препровождать Денизу домой, во всяком случае, сперва он был намерен показать ей свой номер в гостинице «Сент-Луис». Он дождался, пока Бредфорд выпишет приказ об ее освобождении, вызовет ординарца и прикажет ему проводить Аполлона в тюрьму «Пэриш».

В тюрьме посетителя отвели в женское отделение. Его взору предстал голый, выжженный солнцем каменный мешок, окруженный зарешеченными клетушками. Его едва не стошнило: здесь стояла нестерпимая вонь от мочи и человеческих экскрементов, усугубляемая жарой, влажностью и запахом пропотевшей одежды и пожираемых вшами немытых тел. Из-за забранных решетками окошек неслись женские вопли, вполне соответствующие окружающей обстановке тональностью и содержанием.

В последней камере Аполлон обнаружил Денизу.

Когда надзиратель отпер дверь, он увидел ее лежащей на замызганном полу. Она пробыла в этом аду меньше суток, однако ее волосы уже были грязны и растрепаны, лицо покрыто грязью, плачевное состояние недавно изысканного платья ничем не отличалось от состояния пола в камере. Тень Аполлона упала на ее лицо, и она приподняла голову, ошеломленно мигая от хлынувшего в камеру света. Узнать его не составило труда: он был в отличие от нее безупречно чист.

Она подползла к нему на коленях и обхватила руками его ноги.

— Аполлон!

Он почувствовал через брючины тепло ее лица и влагу ее слез.

— Я пришел, чтобы забрать тебя отсюда, ma petite[13].

Он приподнял ее лицо за подбородок. Она, опомнившись, отпрянула, подозрительно глядя на него сквозь упавшие на лицо пряди волос. Он наблюдал на ее лице борьбу желания и отвращения. Уголки ее рта медленно опустились, и она хрипло, с презрением произнесла:

— Вон отсюда! Убирайся! Какое право ты имел за мной приходить, черномазый? Лучше остаться здесь и заживо сгнить, чем воспользоваться твоей протекцией.

— Дениза! — взмолился он. — Однажды я уже признался вам в любви. С тех пор ничего не изменилось. Вставайте, уйдем отсюда побыстрее!

— Аполлон… — Она успокоилась и уже стыдилась своих слов. — Мне не следовало говорить вам, что я люблю вас. Это был глупый поступок. Как я могла в вас влюбиться, совсем вас не зная? Вы очень смазливы, Аполлон, чертовски смазливы, и это меня ослепило. Но теперь я прозрела.

— Имеет ли значение, кто я, если в моих силах вызволить вас отсюда? — Он дотронулся до ее плеча и почувствовал, что она дрожит с головы до ног.

— Оказаться здесь — еще не позор для меня, — гордо ответила она. — Но если я выйду отсюда с вами, то никогда больше не смогу смотреть людям в глаза. Прошу вас, Аполлон, уйдите. — Голос ее стал кротким, по грязным щекам побежали слезы. — Кем бы ты ни был, я по-прежнему хочу тебя, хочу больше, чем кого-либо в целом свете, поверь! Ты снишься мне по ночам. Наверное, я никогда от этого не избавлюсь. Но я предпочитаю умереть, чем дать тебе до меня дотронуться. Неужели ты не понимаешь? Ведь если ты до меня дотронешься, я могу уступить, а этого ни за что нельзя допускать. Пожалуйста, уйди!

Теперь и его глаза наполнились слезами. Он в мольбе протянул к ней руки.

— Дениза!

Она долго колебалась, раздираемая желанием и гордостью, а потом попятилась и забилась в дальний угол камеры.

— Уходи, уходи, Аполлон, — вымолвила она сквозь слезы, — иначе я закричу, что ты попытался меня изнасиловать. Даже эти проклятые янки вступятся за белую девушку, на которую покусился черномазый. О, во имя любви к Иисусу и Матери Божьей, уходи, Аполлон, и моли Бога, чтобы мне удалось тебя забыть!

Он отступил, и она кинулась всем телом на дверь, которая с лязгом захлопнулась. Надзиратель обменивался шутками со старой каргой в соседней камере и, к счастью, ничего не слышал. Появление Аполлона — одного, без заключенной — удивило его.

— Она предпочла остаться здесь, — объяснил Аполлон. — Хочет стать мученицей, хотя их дело проиграно. Что ж, пускай!

— Давай я пойду с тобой, красавчик! — Из окошка соседней камеры высунулась скрюченная лапа. — Возьми меня, не пожалеешь. Я тебе такое покажу!..

Он сунул в ладонь ведьмы монетку и поспешил на свежий воздух. Прежде чем покинуть дворик, он оглянулся. Из всех зарешеченных окон ему махали руки, одна Дениза стояла неподвижно, прижавшись к решетке лицом и, провожая его безнадежным взглядом.

27

Аполлон поспешно вернулся в кабинет Бредфорда и предложил довольно бессвязное объяснение, почему ему не удалось освободить Денизу. По его словам, она предпочла славу мученицы за правое дело южан. Между ним и ею все кончено! Она всячески оскорбляла его: самыми приличными эпитетами были «сторонник северян», «проклятый янки» и «заступник черномазых». Она договорилась до того, что и его обозвала негром! Бредфорд признал это обвинение смехотворным, а ее назвал истеричкой, свихнувшейся на почве недоброкачественного патриотизма. Такой пойдет на пользу немного поостыть в обществе ее товарок в тюрьме «Пэриш». Не желает ли Аполлон отужинать в компании офицеров? Аполлон отклонил предложение. Сейчас ему больше всего хотелось бежать из Нового Орлеана сломя голову. Мало ли, какие слухи начнет распускать проклятое семейство Сен-Дени! Конечно, ни Бредфорд, ни остальные его знакомые им не поверят, но Аполлон предпочитал убраться подальше, чтобы его не заставили опровергать очевидное.

С помощью Купидона он быстро собрал вещи и покинул город. Как и ожидалось, он без труда преодолел границу Конфедерации. Кажется, о Фалконхерсте и тамошних чистопородных неграх был наслышан весь Юг: молодой лейтенант, проверявший документы Аполлона, больше заинтересовался Кьюпом, чем его хозяином. По его словам, он никогда прежде не видел рабов из Фалконхерста, хотя всю жизнь слышал рассказы об их достоинствах. Не удовлетворит ли Аполлон его любопытство и не позволит ли осмотреть негра? Вот бы поглядеть на негра раздетым, чтобы убедиться, правдивы ли рассказы. Аполлон согласился, согласия Кьюпа не требовалось. Лейтенант остался доволен. На него произвели сильное впечатление слова Аполлона, будто за год, что Кьюп находился у него, он сделал беременными больше тридцати негритянок. Лейтенант созвал троих дружков-офицеров, чтобы полюбоваться великолепием Кьюпа; все четверо поздравили Аполлона с будущим богатым урожаем и с огромной выручкой, которую принесут рабы после войны, когда цена на них взлетит. Несмотря на то что северяне уже заняли Новый Орлеан и большую часть штата Миссисипи, все четверо не сомневались, что победоносного завершения войны осталось ждать всего несколько месяцев. Французская фамилия Аполлона, его манеры и внешность не вызвали у офицеров-конфедератов ни малейшего подозрения: они были выходцами из Южной Каролины и имели о креолах самое смутное представление, считая их главным отличием оливковый оттенок кожи.

Впрочем, Аполлон не посмел просить о гостеприимстве владельцев крупных плантаций, которые встречались ему на пути через Миссисипи и Алабаму. Он предпочитал останавливаться на постоялых дворах, где царствовали грязь и клопы, зато никто не интересовался его происхождением. Аполлон решил, что правильнее будет выдавать себя за иностранца, подданного Франции. Даже безграмотной деревенщине, к каковой относились владельцы постоялых дворов, он назывался виконтом де Ноай, чем вызывал у них почтение и трепет. Это объясняло его штатский наряд и снимало подозрения по части родословной. Он не сомневался, что таким же способом будет проще всего втереться в доверие к хозяйке Фалконхерста.

Городка под названием Бенсон путники достигли в сумерках. Аполлон решил воздержаться от сомнительного удовольствия утолить голод в тамошней жалкой таверне, единственной на весь городок. Он остался в фаэтоне, Кьюп же заглянул в таверну, чтобы узнать дорогу на Фалконхерст, после чего путешествие продолжилось. Теперь, когда до цели было рукой подать, Аполлон нервничал, что отражалось и на Кьюпе. Все должно было решиться в течение ближайших часов. За столь короткий срок могли произойти самые разнообразные события. Дамы могло не оказаться на плантации; за истекшие недели она могла успеть выйти замуж, а то и отдать Богу душу. Аполлон истратил почти все деньги; если нужда заставит его снова торговать Кьюпом, то кто станет покупателем? Ведь штат, судя по всему, полностью обнищал.

Он, скрывая дрожь в руках, провел с Кьюпом генеральную репетицию. Оба придерживались мнения, что их план не только безупречен, но и стопроцентно надежен — при том, конечно, условии, что хозяйка Фалконхерста жива, не замужем и не сумеет устоять перед чарами Аполлона.

От ворот Фалконхерста были заметны освещенные окна Большого дома, мерцающие в конце длинной аллеи, усаженной деревьями. Это говорило о том, что дом населен не одними слугами. Дом оказался больше, чем предполагал Аполлон, и выглядел в темноте не менее внушительно, чем усадьбы крупнейших плантаций, которые они миновали по пути. Такие дома обычно возводились на деньги, заработанные многими поколениями; семья продавала тысячи рабов по высоким ценам, а это означало, что деньги еще не могли иссякнуть. Во всяком случае, Аполлон уповал именно на это.

Кьюп остановил фаэтон неподалеку от ворот. Аполлон снял шляпу, ослабил галстук, расстегнул ворот рубашки, сполз с сиденья и для вящей драматичности перекинул руку через борт фаэтона. Подмигнув Кьюпу, он спросил:

— Ты знаешь, что делать?

— Отлично знаю, Аполлон.

— Тогда начнем. — Аполлон уронил голову на сиденье и зажмурился. — Хлещи лошадей что есть силы: ведь у тебя на руках умирающий!

Кьюп послушался, и они помчались по аллее, разбрасывая гравий. Перед домом Кьюп остановил лошадей, оставил Аполлона лежать с закрытыми глазами и разинутым ртом, как будто без сознания, преодолел ступеньки и забарабанил в парадную дверь. Ждать пришлось недолго: перед ним предстал молодой негр примерно его возраста. От внимания Кьюпа не укрылись его красивое лицо и грязная, в пятнах, одежда.

— Скорее помогите! — крикнул Кьюп, задыхаясь. — Мой хозяин при смерти! — Он показал на фаэтон. — Ему совсем худо.

Парень, ответивший на стук, не знал, что предпринять.

— Что, в доме нет белых? — скороговоркой осведомился Кьюп.

— Мисс Софи ужинает.

— Это твоя хозяйка?

Парень кивнул.

— Тогда беги за ней, если не хочешь, чтобы тебе попало. Мой хозяин сейчас умрет!

Он подождал, пока Драмжер — а это был он — скроется за дверью, и метнулся назад к фаэтону.

— Она здесь, Аполлон, — прошептал он, наклонившись к неподвижному страдальцу. — Сейчас слуга приведет ее. Вот, кажется, и она.

Кьюп ринулся к двери, к которой направлялась по холлу белая женщина. Он успел заметить, что это — полноватая блондинка в неопрятном платье. Дождавшись ее, он склонился в низком поклоне.

— Слуга виконта, миссис, мэм. Мой хозяин заболел. Как бы не умер! Мы просим вас о помощи. Уж и не знаю, что делать, миссис, мэм. Увидел в окнах огни и свернул сюда.

Софи встрепенулась.

— Где он?

— В коляске, миссис, мэм.

Софи сбежала со ступенек. Дверь осталась распахнутой, и из нее лился яркий свет, освещавший красавца Аполлона. Софи остановилась в восхищении. Его лицо, даже с закрытыми глазами и разинутым ртом, было красивее всех мужских лиц, которые ей доводилось видеть; она обратила внимание на его длинные сильные ноги, могучую грудь, мощную шею, выигрышно смотревшуюся именно при откинутой на сиденье голове. Она схватила его безжизненную руку.

— Он жив! — Она повернулась и крикнула слуге, оставшемуся у двери: — Драмжер, сбегай за Брутом, а потом приведи из конюшни Занзибара! Пускай поторопятся! Не знаю, кто этот человек, но ему совсем плохо. Придется внести его в дом. — Она все еще терла руку Аполлона. — Кто он? — спросила она безутешного Кьюпа.

— Мой хозяин, миссис, мэм, виконт де Ноай, из Франции, мэм. А я — Кьюп, его слуга. Мы с ним ехали себе, и вдруг ему стало очень плохо. Он не умер, мэм? — Кьюп всхлипнул; он был так взволнован, что ему удалось выжать настоящие слезы. — Он — самый лучший хозяин на свете. Не дайте ему умереть!

У дома появились тени. Первым подбежал Драмжер, за ним — два негра: мужчина средних лет и парень одного с Кьюпом возраста. Софи бросила руку Аполлона и заломила свои.

— Тащите стул, посадите его и поднимите наверх. Где Кэнди? Пусть застелит отцовскую кровать. Где Лукреция Борджиа? Пусть согреет воды. Надо будет приложить к его ногам грелки. Пусть согреется. Нельзя дать ему умереть.

Драмжер прибежал из холла с креслом. Кьюп забрался в фаэтон и передал Аполлона в заботливые руки. Потом он спрыгнул и обнял спинку кресла вместе с хозяином; слуги осторожно понесли мнимого больного в дом. Аполлону хотелось открыть глаза, чтобы увидеть, куда он попал, но он знал, что не должен торопиться. Кьюп все ему расскажет. Его медленно подняли по широкой лестнице, внесли в холл, потом еще в одну дверь, уложили на кровать.

Софи раздавала распоряжения:

— Можете идти. Отведи коней гостя в конюшню, Занзибар. Его слуга и Драмжер помогут ему устроиться. Я пойду к Лукреции Борджиа. Надо согреть ему ноги, чтобы отхлынула кровь от головы. — Шарканье шлепанцев оповестило об ее уходе.

Аполлон слушал беседу Кьюпа с другим негром.

— Тебя зовут Драмжер? — спросил Кьюп.

— А тебя — Кьюп?

— Вообще-то меня зовут Купидон, но все кличут меня Кьюпом.

— А меня зовут Драм Мейджор, но все кличут меня Драмжером. — Он покосился на Аполлона. — Твой хозяин — красавец. Вы с ним похожи, только он белый, а ты черный.

— Он француз, а я родился в Луизиане. Он виконт. — Говоря, Кьюп стаскивал с Аполлона сапоги.

— А что это такое? — Драмжер снимал с Аполлона пиджак, приподнимая его за плечи, чтобы стянуть рукава.

— Невежда! — фыркнул Кьюп. — Это то же самое, что король во Франции или наш президент Джефф Дейвис. Мой хозяин — важная персона. Он собирался жениться на королеве Франции и взять меня с собой. Я стану королем всех французских негров, буду наряжаться франтом и кататься в золотой карете. Только он болен, того и гляди умрет. Тогда мы никуда не поедем. — Кьюп поставил хозяйские сапоги на пол. — Раздевай его, а я схожу к коляске, возьму чемодан. Где у вас конюшня?

Драмжер указал на дверь.

— Вниз по лестнице, в кухню, наружу через заднюю дверь — и увидишь конюшню. А я пока сниму с него одежду.

После ухода Кьюпа Драмжер продолжил прерванное занятие: он снял с Аполлона рубашку, расстегнул пуговицы на брюках и, приподняв сначала одну ногу, потом другую, стянул с него брючины, заметив попутно, из какого отменного материала они сшиты и как ладно скроены. Он едва успел сложить брюки и повесить их на спинку стула, как дверь распахнулась и в спальню вошла Софи с глиняным кувшином, обернутым полотенцем. Она задержалась на пороге, увидев, что Аполлон валяется на кровати в одном нижнем белье. Драмжер перехватил ее взгляд.

— Он пришел в себя?

— Так и не открыл глаз.

Софи подошла к кровати и положила ладонь Аполлону на лоб, откинув прядь его черных волос.

— Где его бой? — спросила она.

— Пошел в конюшню за чемоданом.

— Чего же ты ждешь? — нетерпеливо спросила она. — Его надо раздеть и уложить в постель.

— Я жду чемодан — там его ночная рубашка.

— Человек умирает, а тебе понадобилась какая-то ночная рубашка? Снимешь с него подштанники и укроешь одеялом. Его необходимо срочно согреть, иначе он простудится.

Драмжер догадался, что у хозяйки на уме, и осклабился с непочтительностью, какой ни за что не позволил бы себе во времена, когда Фалконхерстом заправляли Хаммонд Максвелл, а потом Августа.

— Если я сниму с него подштанники, то он останется голым, миссис Софи. — Не хотите же вы увидеть мужчину в чем мать родила? Разве это прилично?

Не будь между ними кровати, она бы отвесила ему оплеуху. Она попробовала до него дотянуться, но он отскочил, скаля зубы. С той же непристойной улыбочкой он расстегнул пуговицы на пресловутых подштанниках и снял их с неподвижного тела. В следующую секунду он присвистнул и посмотрел на Софи, которая приросла взглядом к достоянию Аполлона. Драмжер слишком хорошо знал свою теперешнюю хозяйку. Для него не было тайной, чем она занимается во время своих частых конных прогулок с Занзибаром, и он жил в постоянном страхе, что ее благосклонный взгляд остановится на нем. Она неоднократно намекала, что была бы не прочь, но пока что ему удавалось избегать нежелательного развития событий. Все белые женщины, а особенно Софи, вызывали у него отвращение. Не переставая усмехаться, он накрыл Аполлона простыней, а сверху одеялом.

Она засунула под одеяло кувшин с горячей водой. Ей хватило секунды, чтобы пощупать гладкие бедра больного. Потом она поправила простыню и подушки.

Аполлон с усилием приподнял веки и уставился в пространство бессмысленным взглядом. Через некоторое время он опять закатил глаза.

— Ему лучше, миссис Софи, — молвил Драмжер, наклоняясь к больному. — Горячая грелка мигом его оживила.

Софи покачала головой, прислушиваясь к медленным шагам на лестнице. В спальню ввалилась Лукреция Борджиа, горестно причитая:

— Бедненький, бедненький, он умирает!

— Он только что открывал глаза, — обнадежила ее Софи.

— Вдруг он уже умер? — Упрямая Лукреция Борджиа дотащилась до кровати и приложила ухо к груди Аполлона. — Нет, сердце пока что бьется. Может, дать ему немножко бренди? В этом доме никто ничего не смыслит! Драмжер, сбегай в кладовку за бренди. Сделаешь ему пунш, только не слишком горячий и не слишком сладкий. А ты кто? — грозно спросила она Кьюпа, появившегося с чемоданом.

— Кьюп, — ответил тот. — Слуга. — Он положил чемодан на пол и стал рыться в нем, пока не нашел длинную белую сорочку. — Надо бы надеть на него вот это. — Он покосился на Лукрецию Борджиа и на Софи, надеясь, что они удалятся, но женщины не сходили с места и не сводили глаз с Аполлона.

Лукреция Борджиа отняла у Кьюпа сорочку и, осторожно приподняв Аполлона, надела ему ее через голову.

— Теперь этим несчастным займусь я, — объявила она. — У меня он быстро встанет на ноги. Я тут единственный врач. Я его вылечу! — Она вынула из кармана черный пузырек. — Сперва отпоим его бренди, а потом дадим вот этого снотворного. Где лентяй Драмжер?

— Уже иду, Лукреция Борджиа. — Драмжер вбежал с бокалом на серебряном подносе. Лукреция Борджиа сняла пробу и решила, что пунш не слишком горяч. Приоткрыв пальцем рот Аполлона, она не спеша влила в него пунш, заметив, что он с готовностью глотает крепкое снадобье. Бренди обжег ему глотку, он подавился и поневоле открыл глаза. На сей раз он позволил себе оглядеть помещение. Первой в поле его зрения оказалась Лукреция Борджиа, второй — Софи.

Больной, борясь со слабостью, еле слышно спросил:

— Где я?..

— Все в порядке. Вы в надежных руках. — Софи наклонилась к нему. — Ни о чем не беспокойтесь. Мы вас выходим.

— Спасибо. — Голос Аполлона крепчал с каждой секундой. — Простите, что я доставил вам столько хлопот.

— Какие там хлопоты! — Лукреция Борджиа насильно опрокинула его на подушки. — В Фалконхерсте всегда готовы помочь тому, кто попал в беду.

— Фалконхерст? — переспросил Аполлон.

Просвещать его взялась Софи.

— Я — миссис Софи Чарнвуд, владелица плантации Фалконхерст. Они — мои слуги: Лукреция Борджиа и Драмжер. Вы были совсем плохи, когда вас привез сюда ваш бой. Сейчас вам полегчало?

Аполлон оторвал затылок от подушки.

— Я… Я — виконт де Ноай.

— Кто? — повернулась Лукреция Борджиа к Софи.

— Кажется, француз. Французский виконт — это примерно то же самое, что Дадли у себя в Англии. Лорд, что ли…

— Я так благодарен вам за заботу обо мне, мадам! — Аполлон усиленно разглядывал Софи. — Могу ли я попросить вас накормить Кьюпа, моего слугу, и устроить его на ночлег? Боюсь, мне придется еще некоторое время злоупотреблять вашим гостеприимством. Я пока слишком слаб, чтобы продолжать путь.

— Фалконхерст будет вашим домом, сэр, столько времени, сколько вы пожелаете здесь задержаться. — Софи была воплощением любезности. — Мы позаботимся о вашем слуге. Им займется Драмжер. Теперь у нас немного слуг, сэр.

— Наверное, вы проголодались, — вставила Лукреция Борджиа. — Схожу в кухню, налью вам куриного супу, который мы ели на ужин. Вам полезно поесть горячего. Кажись, снотворное вам теперь ни к чему. Вы уже не такой бледный. — Она заботливо взбила ему подушки.

— Oui, oui[14], мне уже лучше, — признался Аполлон. — Кьюп пойдет с вами и принесет мне суп.

— Суп принесет Драмжер, — сказала Софи.

— Я сама его принесу, — решила Лукреция Борджиа.

Софи пододвинула к кровати стул и села.

— Драмжер, ступай с Кьюпом, покажи ему, где поужинать и где устроиться на ночь. Я пригляжу за больным до твоего возвращения. — Аполлону она сказала: — Я не запомнила, как вас зовут, сэр.

— Зовите меня Аполлоном.

— Аполлон? Какое милое имя!

Кьюп вышел из спальни следом за Драмжером, оглядев напоследок хозяина. Пока все шло как по маслу. Они проникли в Фалконхерст, заручились разрешением оставаться столько времени, сколько им заблагорассудится. Кьюп знал, что ничто не будит в женщине инстинкт обладания с такой силой, как вид страдающего мужчины. Софи уже была счастлива, как лисица, забравшаяся в курятник.

После ухода слуг Софи водрузила ладонь Аполлону на лоб.

— Жара у вас нет.

Он благодарно стиснул ее руку. Большой красный камень на его кольце вспыхнул в свете масляной лампы, как раскаленный уголек.

— Мадам, вы спасли мне жизнь! Я вам искренне благодарен.

— Какие пустяки! — Софи не стала отнимать у него руку. — Мы не могли поступить иначе. Я рада, что вам лучше.

— Наверное, это сердце. — Аполлон вздохнул. Он уже гладил ее руку. — Врачи в Париже предупреждали меня об осторожности. У меня и раньше случались приступы. Боюсь, мне придется досаждать вам своим присутствием еще несколько дней, разве что поблизости найдется постоялый двор или гостиница.

— В Бенсоне есть таверна, но я не поселила бы там даже собаку, не говоря о негре. Нет, вы останетесь здесь. Мы с Лукрецией Борджиа позаботимся о вас. Не смейте вставать с постели! В Фалконхерсте стало так одиноко! Отец умер, миссис Августа умерла, мои дети уехали в Англию. Я совсем одна, не считая слуг. Я очень рада вашему обществу.

Аполлон попытался сесть, но в изнеможении рухнул на подушки, судорожно ловя ртом воздух.

— Что это вы задумали, сэр? — спросила Софи, обеспокоенная не на шутку.

— Я должен ехать, мадам. Оставшись, я скомпрометирую вас.

Софи со смехом поправила на нем одеяло.

— Бросьте! Меня невозможно скомпрометировать, мистер Аполлон. Я была замужем, родила двоих детей, развелась. Какая еще компрометация? Я — Софи Максвелл, владелица Фалконхерста. Мне нет дела до пересудов. — Она бросила на него многозначительный взгляд.

В дверях появился Кьюп с миской супа, и Софи нехотя поднялась. Аполлон поймал ее руку, поднес к губам и поцеловал.

— Увижу ли я вас утром, мадам?

— Обязательно! — Софи улыбнулась. — Я сплю в соседней комнате. Если ночью вам что-то понадобится, просто окликните меня. Я сплю чутко и непременно вас услышу. Пускай ваш слуга перед уходом погасит лампу. — Она неспешно высвободила руку и подобрала свои неряшливые юбки, чтобы встать. В дверях она задержалась и улыбнулась Аполлону, который еще не забыл про свой приступ и поэтому изобразил страдальческую гримасу.

— Доброй ночи, мадам. Ваше милосердие не уступает вашей красоте.

Она нехотя затворила за собой дверь. Кьюп застыл с миской супа в руках. Аполлон пружинисто сел, свесив ноги с кровати. Подмигнув Кьюпу, он прошептал:

— Ну, вот мы и на месте, дружище. Пока все идет превосходно. Давай суп, я проголодался.

Кьюп обескураженно покачал головой.

— И ты собираешься любить эту женщину, Аполлон? Неужели у тебя получится?

— Дело есть дело, Кьюп. Она богата, а мы бедны. Ей нужна любовь, мне — деньги. Мы совершим справедливый обмен. Она будет расплачиваться за то, что получит. Я буду работать за плату. Уверяю тебя, это будет нелегким делом.

Кьюп все еще недоверчиво качал головой.

— Я встретил в кухне настоящую красотку по имени Кэнди. Она — женщина слуги Драмжера: она показала мне их двуспальную кровать в комнате по соседству с моей. Вот бы переспать с ней! Уж больно она красивая, Аполлон.

— Вот стану здесь хозяином — и ты ее получишь. Расскажи мне, что это за местечко.

Аполлон оглядел комнату, обставленную тяжелой дорогой мебелью из красного дерева. По углам кровати высились резные стойки, в углу поблескивал зеркалом величественный шкаф, на полу лежал дорогой ковер, окно было занавешено пышными гардинами. Все, несмотря на пыль и неопрятность, свидетельствовало о богатстве.

— Дом большой, — начал отчет Кьюп. — Красивый дом! Большое стойло, большая карета. Но в доме грязновато. Правда, в кухне чистота. С этой толстухой, Лукрецией Борджиа, тебе надо быть настороже. Она не такая безмозглая, как белая хозяйка. Можешь соблазнить белую, но и о цветной не забывай. Помяни мое слово: она здесь заправляет, а миссис Софи поступает так, как она скажет.

В дверь постучали. Аполлон поспешно принял лежачее положение, жестом попросил Кьюпа не торопиться и закрыл глаза. Кьюп открыл дверь и увидел Софи. Она переоделась в более приличное и опрятное платье и сделала прическу.

— Я хотела удостовериться, что вам ничего не нужно. — Она замялась, не смея переступить порог.

Кьюп приложил палец к губам и прошептал:

— Спасибо, миссис, мэм. Хозяин уснул. Ему гораздо лучше. Можно мне прикорнуть на полу рядом с ним? Я могу понадобиться ему среди ночи.

— Я не позволяю слугам ночевать в этих комнатах. — Софи отошла от двери. — Моя комната — соседняя, я услышу, если он позовет.

— Премного вам благодарен, миссис, мэм. — Кьюп погасил свет и вышел за ней следом. — Как же захворал мой хозяин!

— Утром ему полегчает, но ему придется соблюдать постельный режим не меньше недели. Сходи-ка на кухню и передай Кэнди, чтобы поднялась помочь мне. А сам ступай спать. Драмжер объяснил тебе, где твое место?

— Да, мэм, миссис, мэм.

— Ну, так ступай. — Она подождала, пока он спустится и скроется в кухне, после чего неслышно отворила дверь в комнату Аполлона и подошла к его кровати. Он притворился крепко спящим. Она долго стояла над ним, пожирая его глазами, а потом с проворством, неожиданным для такой полной особы, нагнулась и прикоснулась губами к его лбу. После этого она попятилась к двери, не в силах отвести от него взгляд.

«Он гораздо красивее Занзибара, — сказала она себе, — и не уступает ему силой и ростом. Никогда в жизни я не видела таких красивых мужчин! Жаль, что он болен. Нет, наоборот, хорошо! Надеюсь, что он никогда не поправится. Как мне хочется за ним ухаживать и не позволять покидать отцовскую постель!»

28

На протяжении следующей недели Аполлон страдал не меньше, чем если бы был взаправду болен. Здоровому мужчине неделя в постели на положении тяжелобольного грозит нешуточным упадком сил. Его оставляли одного только тогда, когда он делал вид, что вот-вот провалится в сон. Тогда он заставлял Кьюпа караулить дверь, сам же вскакивал и начинал расхаживать по спальне, как зверь по клетке. При этом он не мог чувствовать себя в полной безопасности: в любую минуту в дверь могли постучать, что возвещало о появлении Софи с кастрюлькой тошнотворной кашицы или блюда повкуснее, над которым она колдовала вместе с Лукрецией Борджиа. Последняя проявляла не меньше усердия, чем Софи, и тоже почти не отходила от пациента.

Его комната содержалась в образцовом порядке. Пыль и запущенность остались в прошлом. Под надзором Лукреции Борджиа Кэнди драила пол, а Драмжер, выполняя распоряжение Софи, ежедневно натирал мебель лимонным маслом и скипидаром, доводя поверхности до зеркального блеска. Лукреция Борджиа постоянно меняла простыни и наволочки, Софи расставляла всюду вазы со свежими розами и цветами олеандра. Аполлон подозревал, что был бы больше предоставлен самому себе, если бы разбил лагерь в холле отеля «Сент-Луис» — так назойливо сновали взад-вперед его доброхоты.

Ему редко предоставлялся случай побеседовать с Кьюпом, а в счастливые минуты уединения им приходилось заговорщически шептаться. Аполлону не терпелось побольше выведать о Фалконхерсте и его богатствах. Окно спальни выходило на заросший сад и на лужайку, на которой росли одни сорняки; этим вид исчерпывался. Пока Аполлон не увидел ничего, что свидетельствовало бы о том, что он попал в чертог богатейшей женщины американского Юга. Впрочем, самые внушительные имения на Юге являли теперь картину упадка, что объяснялось нехваткой рабов и дефицитом материалов. До войны в хозяйстве масштаба Фалконхерста трудилось несколько сот рабов. Кьюп докладывал, что дом велик и богато обставлен, что в столовой можно ослепнуть от блеска серебра, а в гостиной — от сверкания драгоценных хрустальных канделябров. Добротными были также конюшни, амбары, мастерские и невольничий поселок неподалеку от Большого дома.

— А как насчет знаменитых фалконхерстских рабов? — допытывался Аполлон.

На этот вопрос Кьюп затруднялся ответить. Кое-кто остался, уверял он Аполлона. Примерно — тут он прибегал к вычислению на пальцах — два десятка хижин были заняты; в каждой обитали мужчина, женщина и выводок ребятишек. Однако длинные бараки для несемейных мужчин и женщин пустовали, как и родильное отделение. Жители невольничьих хижин возделывали всего несколько клочков земли. В конюшне орудовал некто Большой Ренди, которому помогал другой негр по имени Сэмпсон. Однако, по наблюдениям Кьюпа главным в конюшне был некто Занзибар, конюх миссис Софи, который почти каждый день совершал с ней конные прогулки. Помимо этой публики Кьюп обнаружил трех-четырех чернокожих женщин, трудившихся в прядильне, некоего Малахию, плотника, и Джуда, присматривавшего за птицей. Все они слушались Брута — седеющего негра средних лет. Полная миловидная особа по имени Жемчужина, мамаша Драмжера, жила в отдельной хижине с другим своим сынком, братом Драмжера, по имени Олли. Кьюп докладывал, что эта хижина выгодно отличается от прочих, поскольку Драмжер украшал ее рухлядью, не находившей применения в господском доме.

Однако оставался вопрос, куда подевались настоящие фалконхерстские рабы, те, которых ежегодно продавали на новоорлеанском аукционе по баснословной цене?

Кьюп брался ответить и на это: чуть дальше по дороге возникло поселение под названием Новый Поселок. Хижины в нем Кьюп не смог сосчитать; все населяющие его мужчины, женщины, даже дети трудились на фалконхерстских землях. Аполлон решил, что это и есть фалконхерстские рабы. Как видно, Софи собиралась пустить их на продажу после войны, а пока позволяла кормиться самостоятельно. Замысел был совсем неплох; из этого следовало, что Софи куда умнее, чем казалась на первый взгляд. Ведь таким образом она могла не тратиться на содержание поголовья; после завершения войны она сможет сбыть их по самым высоким ценам, какие только можно будет за них запросить.

Так была решена проблема рабов, не занятых в Большом доме. Непосредственно в доме трудились Лукреция Борджиа, Драмжер, паренек по имени Пип, Кэнди — все они были Аполлону известны, а также, по сведениям Кьюпа, кухонная прислуга Маргарита, оскорблявшая своей неприглядной внешностью зрение домочадцев. Драмжер рассказывал, что от нее пытались избавиться, но из этого ничего не вышло; он лично отвез ее как-то раз в Бенсон и оставил там, но она сама нашла дорогу обратно. Пересказывая эту историю, Кьюп печально качал головой. Таких уродин и ему никогда не приходилось встречать; заячья губа даже не позволяла ей внятно говорить. К тому же несчастная прониклась симпатией к Кьюпу, он же положил глаз на Кэнди, жившую с Драмжером. Та давала ему понять, что не отвергла бы его ухаживания, не будь рядом Драмжера.

Все свои сведения о Фалконхерсте Аполлон почерпнул у Кьюпа. Он не сомневался, что владелица плантации богата: она ежедневно вертелась перед ним в новых дорогих туалетах, меняла украшения, в которых наметанный взгляд Аполлона усмотрел настоящие драгоценности. Она больше не выглядела грязнулей, как в ночь их встречи. Теперь она представала перед ним затянутой в корсет, аккуратно причесанной, в безупречных туалетах. Кьюп сообщал, что она даже прекратила ежедневные конные прогулки с Занзибаром.

Даже для менее умудренного знатока сердец, чем Аполлон, не составило бы труда понять, что Софи потеряла от него голову. Впрочем, пока она не предпринимала попыток открыть свои чувства. В этом и не было нужды. Аполлон, однако, не хотел торопить события. Он еще не забыл поцелуев Денизы и немного опасался, как бы не оплошать в объятиях особы более зрелого возраста. Дурнушкой ее нельзя было назвать; Аполлон не испытывал к ней отвращения и был более-менее уверен в себе. В ее облике присутствовал намек на аристократизм, что всегда его подстегивало.

Через несколько дней, пресытившись заварными кремами, супами и овсянкой, он испытал острую потребность в стручках бамии, плове и прочих креольских блюдах; на худой конец, сошли бы вареные бобы и бостонская рыбная похлебка. Его спасительницей стала Лукреция Борджиа, вовремя заявившая, что он нуждается в более питательном рационе, чтобы набраться сил. Он благословил ее и с этого дня стал объедаться свининой, курятиной, овощными блюдами, пирожками и знаменитыми кексами Лукреции Борджиа. В Фалконхерсте определенно не наблюдалось нехватки съестного, от которой уже страдал почти весь Юг.

Как-то вечером добровольные няньки, осмотрев его, пришли к заключению, что ему можно спуститься вниз, чтобы отужинать. Поддерживаемый Кьюпом и Драмжером, он медленно сошел по широкой лестнице, передохнул в холле в кресле с высокой спинкой и был препровожден в столовую, к огромному столу из красного дерева, накрытому на две персоны.

Наконец-то он получил возможность увидеть все великолепие Фалконхерста собственными глазами. Памятуя первое впечатление Кьюпа, жаловавшегося на пыль и запустение, он был приятно удивлен встретившим его сиянием. Он понял, что поступил благоразумно, не поддавшись соблазну купить себе в Новом Орлеане роскошный домашний халат, так как здесь для него нашли еще более представительную вещь, принадлежавшую Хаммонду Максвеллу, но ни разу им не надетую. Рукава были ему коротковаты, зато он наслаждался прикосновением атласной подкладки к коже.

Софи нарядилась в великолепное платье, в котором было впору появиться в новоорлеанской опере: сочетание оранжевой тафты и черных кружев мантильи резало глаз, зато представляло собой эффектный контраст с ее светлыми волосами. Ансамбль дополняли серьги и ожерелье с бриллиантами и топазами. Даже грязноватый костюм Драмжера был по такому случаю вычищен и отутюжен, и парень смотрелся не хуже щеголя Кьюпа. Аполлон был вынужден признать про себя, что фалконхерстский негр Драмжер выигрышно смотрится даже по сравнению с Кьюпом, его гордостью: он был и выше, и сильнее, и смазливее, а волосы его немного вились, тогда как у Кьюпа они были по-настоящему курчавы.

Лукреция Борджиа приготовила с помощью неряхи Маргариты вполне съедобное угощение, однако Аполлон больше заинтересовался увесистыми серебряными приборами. Огромная ваза из серебра и хрусталя на середине стола была полна роз, кофейник источал упоительный аромат, в каждом из канделябров потрескивало по дюжине свечей. Все свидетельствовало о достатке, средоточием которого стала пытающаяся скрыть волнение дама в кресле напротив, которая изо всех сил стремилась произвести на него впечатление. Она была плодом, созревшим для того, чтобы его сорвать, даже несколько перезревшим, и он не собирался от него отказываться.

После ужина его усадили в кресло на колесиках и вывезли на веранду. Софи разместилась с ним рядом. Драмжер подал ей рюмку ликера, поблескивающую, как драгоценность; Аполлону вручили горячий пунш. Он не имел привычки к горячим напиткам, но пригубил его, когда Софи сообщила, что пить горячий пунш было незыблемой традицией у ее отца и деда, и был вынужден согласиться, что напиток вкусен, придает сил и, несмотря на температуру, приятно холодит.

— Управлять таким хозяйством — тяжелая ноша для одинокой женщины. — Софи величественно обвела рукой заросший сад и раскинувшиеся дальше поля. — Здесь требуется мужчина. При отце все содержалось в порядке, а Августа следила за домом. А теперь и то, и другое — на мне. К тому же сейчас все изменилось. У нас нет стольких слуг, сколько было раньше, да и от этих не добьешься толку. Лукреция Борджиа стареет, Драмжер — славный парень, но его больше всего интересует блуд. Брут справляется с полевыми работами, но скор на руку. Он твердит, что от негров ничего не добьешься, пока не огреешь их бичом, но они теперь стали своевольными, стоит их наказать — норовят сбежать. По части бича у нас главный мастер — Олли. Наверное, иногда он перебарщивает. Одного негра он так выпорол, что тот испустил дух. — Она грустно покачала головой. — Не знаю, сколько еще продлится эта война… И как взяться за дело, когда она наконец закончится? — Она просияла. — А я и не буду ни за что браться! Мне это ни к чему: отец оставил мне целое состояние. — Она взглянула на Аполлона, чтобы убедиться, что ее признание произвело на него должное впечатление.

— Да, мадам, это огромная ответственность, — подтвердил он. — Разве поднять такое вашими изящными ручками!

Софи посмотрела на свои грубые пальцы с кое-как обрезанными ногтями. Изящные ручки! Никто еще не говорил ей таких комплиментов.

— Ваш отец убит на войне? — спросил Аполлон.

— Нет. — Софи отложила веер и промокнула глаза платком. — Он заболел. С этой новостью к нам приехал его бой Аякс. Августа села в поезд и поехала к нему. Она застала его живым, но скоро он умер. Она заразилась и тоже умерла. Я осталась одна с детьми. Потом их отец приехал за ними и отвез их к себе в Англию. По его словам, в военное время в Англии им будет лучше. Он умолял меня поехать с ними, но я никогда не любила Дадли, вот и решила остаться. Дадли развелся со мной, чему я только рада. Он не мужчина, а слабак! Но он честный человек: заплатил мне десять тысяч фунтов — это английские деньги, только я не могу ими воспользоваться, потому что они лежат в английском банке вместе с частью отцовских денег. Перед уходом на войну отец продал в Новом Орлеане партию рабов и перевел почти все вырученные деньги в Англию. Он говорил, что там они будут в безопасности. Но остальные его деньги хранятся в банках Нового Орлеана и Мобила.

Аполлон мысленно произвел сложение десяти тысяч английских фунтов стерлингов с неизвестным количеством папашиных капиталов, после чего погладил Софи по руке.

— Сейчас, в военное время, вам было бы лучше в Англии.

— Мне страшно плыть одной. — Софи вынула из уха тяжелую серьгу. — Уж очень оттягивает, — объяснила она.

— Позвольте? — Аполлон протянул ладонь, и она положила на нее серьгу. Он одобрительно рассматривал вещицу, отметив про себя размер бриллиантов и качество топаза, а потом молча вернул ее Софи, легонько стиснув при этом ее руку.

— Я скоро уеду во Францию, — молвил он. — Пора домой, там у меня много дел. Сюда я приехал, чтобы уладить дело о наследстве. Мне досталась плантация в Дельте, но она мало чего стоит. Из негров теперь никудышные работники.

Софи кивнула.

— А до чего нахальные! Взять хотя бы моего Драмжера: придется его выпороть. Совершенно потерял стыд!

— Бедная, бедная! — Он снова стиснул ее руку. — Диву даюсь, как вы со всем этим справляетесь.

— Да, это непросто, — согласилась Софи, наслаждаясь прикосновением сильных пальцев Аполлона к ее руке; ей стало очень одиноко, как только он убрал руку.

— Возможно, то недолгое время, что я пробуду здесь, пользуясь вашим бесценным гостеприимством, я смогу оказаться вам полезным. Мужчине обычно легче привести слуг к повиновению, чем женщине. Я уже рад, что оказался здесь. Силы юнионистов заняли Новый Орлеан, и я решил, что лучше будет сесть на корабль в Мобиле — знаете, на один из тех, которые, прорывая блокаду, доплывают до Гаваны или Порт-о-Пренса. Оттуда я бы смог отплыть домой. Так чем бы я мог вам помочь, пока я здесь?

— К примеру, вы могли бы сбить спесь с Драмжера и напомнить ему, что в Фалконхерсте не он главный. Недавно я недосчиталась в отцовском кабинете стула. В доме его не оказалось: Драмжер утащил его в мамочкину хижину, чтобы ей было на чем сидеть.

— С Драмжером я, наверное, справлюсь, — заверил ее Аполлон. — Конечно, я больше привык расправляться с крестьянами в наших французских поместьях, чем со здешними черномазыми, но одно мало отличается от другого.

— Ваши крестьяне — белые люди? — поинтересовалась Софи.

Аполлон кивнул.

— В таком случае они не похожи на наших черномазых. Черномазые — не люди, даже если в них есть человеческая кровь, как хотя бы в Драмжере. Животные они, вот кто! Как бы мне хотелось никогда больше не видеть черных физиономий! Я прожила в их окружении всю жизнь, меня от них уже тошнит. Как бы мне хотелось очутиться во Франции!

Аполлон поежился. Значит, в нем тоже течет человеческая кровь, но при этом он остается животным? Что ж, рано или поздно Софи в этом убедится. Чувства не повлияли, впрочем, на его утонченную светскость, и он сумел поддержать разговор без дрожи в голосе.

— Ах, дорогая, Франция — чудеснейшая страна, совершенно не похожая на эту… А Париж… — И он, зажмурившись, принялся фантазировать. Он никогда не видел Парижа, однако надеялся на живость своего воображения. Он живописал огромный дворец Ноай, в котором живет, когда судьба заносит его в Париж, великолепие балов, сияние королевского двора, в который вхож и он. Наполеона III он называл своим близким другом, а императрицу Евгению — старой знакомой. Он как бы невзначай ронял громкие имена, заставляя Софи трепетать при описании интимных сторон жизни двора Тюильри. Из Парижа он перенес ее в несуществующий замок Ноай на юге Франции и повел рассказ о fetes champetres[15], на которые съезжается вся французская знать. Дальше речь зашла о великолепных драгоценностях его матушки, которые теперь дожидаются новой владелицы, о его престарелом отце и княжеском титуле, который перейдет к нему после смерти отца. Вдохновившись, он представил свое существование во Франции сплошной стеной бьющих в потолок пробок от шампанского, беспорядочной тратой денег и светскими раутами, в коих главную роль играет, разумеется, он сам.

Софи была покорена: она упивалась каждым словом, представляя себе Аполлона в центре стайки расфуфыренных дамочек, среди которых, захоти она этого, могла очутиться и она. Ей смерть как хотелось задать ему один вопрос, но от его ответа так много зависело, что она боялась открыть рот. Наконец она набралась отваги и проговорила:

— А ваша жена, Аполлон? Почему вы ничего не говорите о ней?

Он снова взял ее за руку.

— Виконтессы де Ноай не существует в природе, мадам. Я никогда не был женат.

Софи ответила на его пожатие.

— Отчего же?

— А оттого, наверное, что я пока не нашел женщину, которой бы по-настоящему увлекся. Oui, француженки красивы. Oui, они очаровательны. Oui, они непревзойденные спутницы мужчины. Но женитьба… — Он вздохнул. — Женитьба — это нечто иное. Для брака требуется женщина не только прекрасная, но и умная, даже мудрая; спутница не на время, а на всю жизнь. Такой я пока не нашел.

— Неужели?

— Нет, мадам. Но я по-прежнему в поиске. Я никогда не забываю, что женщина, на которой я женюсь, станет в один прекрасный день княгиней де Ноай, поэтому мой выбор не должен оказаться случайным. — Он выпустил ее руку и выпрямился в кресле-каталке. — Но я найду ее, моя дорогая, обязательно найду. — Он улыбнулся ей. В саду стемнело. — Я устал, позвольте мне удалиться. Жду не дождусь того дня, когда я смогу увидеть вашу плантацию. Как хорошо будет снова выйти на свежий воздух! Боюсь, впрочем, что пока я не в силах забраться в седло.

Софи снисходительно улыбнулась, вспоминая одно любопытное приспособление, уже несколько лет подряд зараставшее паутиной в конюшне.

— Завтра я преподнесу вам сюрприз, Аполлон.

— Ваша доброта день ото дня удивляет меня все больше… — Он выдержал паузу и ласково улыбнулся. — Могу я называть вас просто Софи?

Она опустила голову, как будто ее смутила его дерзость.

— Можете, — прошептала она. — Сейчас я позову вашего боя и Драмжера, чтобы они помогли вам.

Он самостоятельно поднялся и дождался, пока встанет она.

— В этом нет необходимости, Софи. Мне достаточно будет опереться на вас. Давайте обойдемся без слуг!

Он обхватил ее за плечо, прикасаясь к ее груди чуть повыше декольте. Она, осмелев, обняла его за талию, чувствуя через тонкую ткань отцовского халата, как могучи его мышцы. В холле они появились вместе. Там ровно горела всего одна свеча, защищенная стеклом фонаря. Свободной рукой Аполлон приподнял ее подбородок и припал губами к ее губам. Поцелуй был недолог. Он вздохнул.

— Как жаль, что недомогание вынуждает меня пожелать вам доброй ночи, дорогая Софи!

— Вы выздоравливаете, Аполлон. Скоро вы опять будете молодцом.

У Софи кружилась голова: все шло именно так, как она надеялась.

— Лучше позовите-ка слуг, Софи, дорогая. — Аполлон осторожно снял ее руку со своей талии. — Ваша близость — это соблазн, которому нельзя подвергать больного. Да, я выздоравливаю, однако есть действия, какие мне пока рановато предпринимать.

Он опустился в одно из кресел. Она дернула шнур звонка и поспешно наклонилась к нему. На этот раз она взяла инициативу в свои руки и не смогла оторваться от его губ, даже когда в холле появились Кьюп с Драмжером.

Оба замерли. Они по-разному относились к этой сцене, хотя ее важность была понятна обоим. Кьюп усмехнулся: Аполлон делал успехи! Драмжер нахмурился: чужак был опасен для его благополучия. Ему совершенно не хотелось заполучить такого на роль хозяина. В нем и в его слуге Кьюпе было нечто, что вызывало у него смутное недоверие.

29

На следующее утро Аполлон, прибегнув к помощи Кьюпа, оделся к завтраку. Черт возьми! Он чувствовал себя таким слабым, словно его болезнь не была выдумкой. Он испытывал срочную необходимость покинуть помещение; ему требовался солнечный свет. О, если бы он мог пройтись по мягкой земле, промчаться верхом! Он до смерти умаялся в бескрайней кровати, из которой его не выпускали две хлопотливые сиделки; он устал притворяться инвалидом, ему наскучила спальня, где нечего было почитать, кроме приторных дамских журнальчиков. Однако он признавал, что скука была не слишком серьезной расплатой за то, что он надеялся приобрести. С выздоровлением пока не следовало торопиться. Софи была готова исполнить отведенную ей роль, зато сам он находился еще в процессе подготовки. Прежде чем отрезать пути к отступлению, ему хотелось убедиться в надежности своих боевых порядков.

Он снова спустился по лестнице, на сей раз ограничившись помощью Кьюпа. Его ожидал сюрприз: Софи уже сидела в столовой, одетая в костюм для верховой езды из зеленого бархата, в шляпке с пером. В это утро она вся светилась и была совершенно не похожа на неряху в несвежей одежде, какой он впервые ее увидел.

— Я услышала, как вы встали, и решила, что вы, возможно, спуститесь к завтраку. — Она улыбнулась ему из-за величественного кофейника. — Помните, я говорила, что преподнесу вам сюрприз? После завтрака вас ждет прогулка. Только ни о чем меня не спрашивайте. — Она шутливо погрозила ему пальцем.

Он церемонно обошел стол, поцеловал ей руку и вернулся на свое место. Драмжер подал завтрак — нежные ломтики поджаренной свинины, вареные яйца с частично снятой скорлупой, пышные бисквиты, которые полагалось обмакивать в масло или в патоку, и кофе с большим количеством сливок. Аполлон набросился на еду, а когда насытился, попросил Драмжера вызвать Лукрецию Борджиа. Та вошла и с улыбкой встала позади Софи, вытирая о передник свои большие натруженные руки.

— Завтрак восхитителен, Лукреция Борджиа. — Аполлон слегка наклонил голову. — Ты выше всяких похвал. Я бы с радостью увез тебя с собой во Францию. Хотелось бы тебе пожить в Париже, Лукреция Борджиа?

Та решительно помотала головой.

— Благодарю вас, масса Аполлон, сэр, благодарю, только никуда я не поеду. Не могу я оставить миссис Софи и Фалконхерст. Я умру здесь. Отец миссис Софи однажды продал меня в Новом Орлеане, а я взяла и вернулась. Я отсюда ни ногой, сэр.

Отвечая Лукреции Борджиа, Аполлон поглядывал на Софи.

— А если бы миссис Софи отправилась в Париж, ты бы стала ее сопровождать?

Седая голова снова пришла в движение.

— Никуда я отсюда не уеду, масса Аполлон, сэр, если только меня не продаст миссис Софи, но я и тогда не сдвинусь с места. Да и не станет она меня продавать. И ни в какой Париж я не поеду. Что это еще за Париж?

— Это очень далеко отсюда, — с улыбкой ответил Аполлон. — Да ты не волнуйся, Лукреция Борджиа, миссис Софи и не думает продавать тебя мне. Хочешь остаться — оставайся.

— Мы выйдем через парадную дверь. — Софи встала из-за стола и подала Аполлону руку. — Сейчас вы увидите, что за сюрприз я вам приготовила.

Они медленно покинули столовую, миновали холл и вышли на веранду. Аполлон увидел Занзибара, державшего под уздцы кобылу госпожи. Дальше обнаружилось самое странное приспособление, какое когда-либо доводилось видеть Аполлону: гамак, подвешенный на длинном шесте, который держали на плечах двое крепких негров. Гамак был защищен от солнца зонтиком. Все это напоминало языческий Рим.

— Гордость старого Максвелла, моего деда! — провозгласила Софи. — Много лет им никто не пользовался. Вчера вечером слуги почистили гамак, натянули новые веревки. Теперь он опять как новенький. Наконец-то вы сможете подышать свежим воздухом. Эти негры, Большой Ренди и Сэмпсон, — сильные парни. Кьюп, помоги хозяину лечь в гамак. А куда подевался Драмжер? Вечно его нет, когда он нужен.

— Хватит одного Кьюпа, Софи. — Аполлон неуверенно спустился по ступенькам и лег в гамак, поддерживаемый под локоток Кьюпом. Наслаждаясь нежданным комфортом, он блаженно вытянулся, дожидаясь, пока Софи сядет в седло. Носильщики заторопились за хозяйкой. Аполлон плавно покачивался, вполне одобряя невиданное транспортное средство.

Судя по всему, Софи решила показать ему плантацию. Она пустила свою лошадь медленным шагом, за ней следовал Занзибар, тоже верхом. Всматриваясь в грубую африканскую физиономию конюха с плоским носом и толстыми губами, Аполлон недоумевал, почему выбор Софи пал именно на него. По сравнению с Кьюпом или Драмжером он выглядел дикарем и грубияном. Софи то и дело останавливалась, чтобы познакомить гостя с достопримечательностями: конюшней, беседкой, речкой. Речку они преодолели вброд, хотя рядом красовался резной горбатый мостик. Следующая остановка была сделана у семейного кладбища, где Софи указала Аполлону на могилу своей матери и на небольшой мраморный обелиск с надписью «Драмсон».

— Здесь похоронен негр, отец Драмжера. Но это был особенный негр: он спас жизнь моему отцу, поэтому Августа решила зарыть его здесь. Отец и Августа похоронены в другом месте, где-то в Северной Каролине. Я так и не видела отцовской могилы.

Чуть дальше она привлекла внимание гостя к заросшим развалинам.

— Здесь стоял старый дом, — объяснила она, водя из стороны в сторону хлыстом, как указкой. — В нем я родилась и жила.

Судя по всему, старый дом представлял собой центр плантации. Софи останавливалась почти у каждой постройки, которых было множество вокруг, отвечая на приветствия работников. Дальнейший путь лежал по улице невольничьего поселка, образованной крепкими бревенчатыми хижинами, когда-то выбеленными, но изрядно облинявшими. Многие жилища пустовали, о чем свидетельствовали запертые двери и закрытые ставнями окна, но кое-где еще теплилась жизнь. При каждой остановке их брали в кольцо ребятишки; Софи здоровалась с женщинами, выходившими на порог. Отсутствие мужчин Софи объясняла тем, что они работают в поле.

Следы запустения бросались в глаза повсюду. Улица заросла травой, крыши хижин обветшали, а местами провалились. Печные трубы грозили рухнуть, придавив обитателей. Негритянки были одеты из рук вон плохо — в балахоны из мешковины, латаные и совершенно выгоревшие. Дети и даже подростки не стыдились своей наготы. Двери некоторых брошенных хижин были распахнуты настежь, из них тянуло тошнотворным запахом, а дворики были завалены нечистотами.

В конце улицы Софи снова остановилась. Последняя хижина поселка выгодно отличалась от остальных: она была чисто выбелена и удивляла грубой имитацией колонн, срубленных человеком, наделенным воображением, но не имеющим необходимых навыков. На крохотной веранде красовались кресла-качалки, совсем как в Большом доме, на лужайке цвели розы. Софи дождалась, чтобы носильщики поравнялись с ней, и спросила Аполлона:

— Вы когда-нибудь видели чистокровного мандинго?

Аполлон отрицательно покачал головой. Он знал, что мандинго — одно из африканских племен, и подозревал, что Софи имеет в виду его потомка. В дверях показался огромный детина одних лет с Аполлоном. Детина пробасил:

— Мать, к нам пожаловала миссис Софи.

К детине присоединилась женщина, не уступавшая в размерах детине. В отличие от прочих жительниц поселка, одетых в тряпье, на этой был чистенький ситцевый халатик и белоснежный чепец.

— Познакомьтесь, это Жемчужина. — Софи определенно доставляло удовольствие демонстрировать гостю эту особу. — А это ее сынок Олли. Драмжер — ее младший сын. Она и Олли — чистокровные мандинго, а Драмжер — нет: в нем есть кровь хауса и человеческая.

Аполлон никогда не был любителем «негритянского тела», но сейчас он понял, что ему показывают нечто необычное. Женщина, несмотря на свой рост, была великолепно сложена. Трудно было поверить, что стоящий рядом взрослый мужчина — ее сын: ее возраст почти не был заметен, она легко могла сойти за его сестру.

Аполлон впервые в жизни понял, что значат величие и красота Африки. На лице женщины не было ни единой морщинки, она была прекрасна, как царица. Походка ее была царственной, она напоминала бронзовую статую богини-воительницы. Ее огромная грудь не висела, а выпирала, как у кормящей матери, живот был плоским, бедра восхитительно круглы, ноги стройны и длинны. Карие телячьи глаза с поволокой походили на таинственные омуты. Ее сын, если только Аполлону сказали правду и у такой молодой женщины действительно мог вырасти взрослый сын, был самым восхитительным образчиком мужской стати, какой ему доводилось видеть. Он был обнажен по пояс, и его сильные и одновременно гладкие руки и торс казались бронзовыми. Это было олицетворение грубой силы, монументальное и героическое; впрочем, его лицо со столь же безупречными чертами, как у его матери, было напрочь лишено выражения, словно его обладатель вообще не отдавал себе отчета в происходящем.

Жемчужина сошла со ступеньки и, подойдя к лошади Софи почти вплотную, неожиданно для Аполлона сделала книксен.

— Давненько мы вас не видели, миссис Софи, мэм. Мы по вас соскучились. Уж не прихворнули ли вы? Не пожалуете ли в дом?

Софи поздоровалась с ней, но осталась в седле. Она указала хлыстом на Олли.

— Каков верзила! У отца он был бойцовым негром, но это в прошлом. Теперь он стегает провинившихся рабов. Это занятие ему тоже по нраву. Отец предупреждал, что Жемчужину, Олли и Драмжера нельзя продавать. Я и не собираюсь. Загляните в дом Жемчужины, если хотите, Аполлон. Она гордится порядком, который навел там Драмжер. Если бы я не глядела в оба, он бы перетащил сюда весь Большой дом.

Аполлона нисколько не интересовало невольничье жилище, зато от женщины он не мог отвести глаз. Ему трудно было себе представить, как можно делить ложе с такой великаншей. Это было бы неповторимым приключением, пищей для воспоминаний на всю последующую жизнь!

— Если пожелаете, то добро пожаловать, — сказала Жемчужина, подходя к носилкам Аполлона.

— Вам придется ему помочь: он нездоров. Возьми его под одну руку, Жемчужина, а ты, Олли, под другую, — распорядилась Софи, оставаясь верхом. — Я подожду вас, Аполлон. Она будет горда, если вы нанесете ей визит.

Мать и сын подняли Аполлона, как пушинку, и внесли в дом. Гость был поражен его чистотой и порядком. Подметенный пол блистал, широкая кровать была накрыта пестрым покрывалом, наволочки на подушках скрипели от крахмала. Мебель из Большого дома, попавшая сюда в виде рухляди, была отремонтирована и теперь сверкала лаком. Однако самым незабываемым зрелищем стал белый ухмыляющийся человеческий череп над очагом, дополненный двумя бедренными костями. Аполлон хотел было выяснить, что это за невидаль, но близость Жемчужины и исходящий от нее аромат заставили его обо всем забыть. Он приобнял ее за талию, словно иначе не удержался бы на ослабших ногах, и восхитился про себя тем, какое налитое тело скрывается под тонким ситцем.

— Приятный у тебя дом, Жемчужина, — молвил он. — Когда мне полегчает, я посещу тебя еще разок.

— Милости просим, масса, сэр. Вы всегда будете дорогим гостем. Жемчужина всегда рада приходу белого господина.

По ее тону Аполлон понял, что для нее не составили секрета его чувства по отношению к ней. Ему показалось странным, что он возжелал ее: ведь раньше его никогда не влекло к цветным женщинам. Впрочем, она отличалась от других. Такую он запомнит на всю жизнь. Он направился к выходу. Жемчужина и Олли пронесли его через лужайку и уложили обратно в гамак. На протяжении оставшегося отрезка пути Жемчужина не выходила у него из головы.

После дома Жемчужины они посетили поля. Софи показывала гостю пастбища, коров, посевы, где чернели спины рабов. Он проявлял любопытство разве что из вежливости, так как мысленно не покидал чистенькой хижины. Заметив его равнодушие, Софи поскакала назад к реке, где остановилась, поджидая его.

— Мне не хочется вас утомлять. Ведь сегодня вы впервые покинули дом. — Она улыбнулась. — Кажется, вы немного осунулись. Вам лучше будет вернуться и прилечь. Пускай Драмжер приготовит вам пунш и уложит вас в отцовском кабинете. Там есть кушетка. А я немного прогуляюсь, если не возражаете. Мне надоело сидеть в четырех стенах.

Аполлон согласился, и она пришпорила кобылу. Занзибар поскакал за ней. Большой Ренди и Сэмпсон, тащившие носилки, обливались потом, рубахи прилипли к их спинам, но они мужественно дотащили Аполлона до Большого дома, к самой парадной двери.

Там его дожидался Кьюп. Вместо того чтобы помочь ему подняться на галерею, он предложил посидеть на мраморной скамеечке, почти незаметной из-за разросшихся кустов.

— Мне давно пора с тобой поговорить, Аполлон. В этом чертовом доме нельзя сказать ни словечка: там повсюду уши.

На случай, если за ними подглядывают, он взял Аполлона под руку. Усевшись на скамейку, они оказались совершенно укрыты листвой и облегченно перевели дух.

— Что тебя беспокоит, Кьюп?

— Если мы пробудем здесь хотя бы еще немного, то мне придется убить проклятого Драмжера!

— Чем тебе не угодил Драмжер? Он кажется таким приятным пареньком!

— Приятный-то он приятный, но мерзавец, каких мало. Сам посуди: у него есть Кэнди, с которой он спит каждую ночь, три бабы в прядильне, к которым он все время таскается, еще одна в Новом поселке, которую он навещает, когда ее негр уходит работать в поле. Вон сколько их у него, а мне он не дает ни одной! Знаешь, что он говорит?

— Что же?

— Чтобы я переспал с чертовой Маргаритой, у которой заячья губа и сопливый нос. Мол, если мне нужна женщина, то и она сойдет. А меня от нее тошнит! Женщина-то мне нужна, но не такая же!

— Придется тебе застегнуть ширинку и подарить жизнь Драмжеру. — Аполлон покосился на подозрительно оттопыренную штанину брата. — Что это там у тебя? — Он бесцеремонно залез Кьюпу в карман и вытащил оттуда маленький револьвер.

— Где ты это взял?

— Нашел в кабинете старого хозяина, как раз под твоей комнатой.

— Что ты собираешься с ним делать?

— Попугаю Драмжера, чтобы он уступил мне одну из своих девок.

Аполлон со всей силы треснул Кьюпа по затылку. Тот поморщился, но сдачи не дал. Аполлон отвесил ему еще один подзатыльник.

— Что за безмозглый ниггер! Ты настоящий тупица, Кьюп! Только и думаешь, что о бабах. Изволь выслушать меня: у меня и так хватает забот, чтобы отвлекаться на твои глупости. Мне совершенно наплевать, что тебе не с кем забавляться. Обходись! И чтоб не смел устраивать здесь скандал. Слишком многое поставлено на карту. Если ты не возьмешь себя в руки, то я вызову ветеринара и велю тебя кастрировать, а потом заброшу твою проклятую штуковину подальше, если она у тебя так чешется. Поверь, Кьюп, я не шучу!

— Возьмешь и кастрируешь?

— Обязательно, если ты не образумишься. Потерпи немного, и я куплю любую женщину, какая тебе приглянется, — черную, бурую, желтую. — С этими словами Аполлон спрятал револьвер к себе в карман.

— Такую, как Кэнди?

— Хоть ее саму, если тебе так хочется. А пока будь паинькой, чтобы я не слышал о твоих выкрутасах, иначе, — Аполлон рубанул ладонью воздух, — чик — и готово! Ты понял?

Зная, что Аполлон говорит серьезно, Кьюп принял покаянный вид.

— Понял, Аполлон. Я тебя не подведу. Только я еще не все сказал.

— Что еще за напасти?

— Я о миссис Софи. Знаешь, зачем она таскает с собой на прогулки этого Занзибара? До нашего приезда без этого дня не проходило. Знаешь, чем они занимаются, когда остаются наедине? Она отдается этому верзиле! Мне рассказал об этом Большой Ренди. По его словам, здесь любой об этом знает. Еще он сказал, что Занзибар страшно трусит: он совсем не хочет этим заниматься, но она его заставляет.

Аполлон улыбнулся, а потом поджал губы.

— Я тоже заподозрил неладное. То-то ей не терпелось улизнуть от меня на прогулке! Хорошо, что ты поставил меня в известность, Кьюп. Это может нам пригодиться. — Он похлопал брата по ноге. — Прости, что я тебя ударил. Иногда на меня находит… А теперь слушай: сегодня я познакомился с одной негритянкой. Никогда таких не видывал! Что-то в ней есть, недаром мне захотелось с ней переспать. Ведь ты знаешь, что я равнодушен к негритянкам. Но она самая здоровенная из всех, кого ты видел, и, клянусь, стоит того, чтобы ею заняться. Не женщина, а чистый восторг! Почему бы тебе с ней не познакомиться? Она — мать Драмжера, так что тут вы не будете соперниками.

— Ты говоришь о Жемчужине, которая живет в кокетливом домишке с сыном Олли? Это не приходило мне в голову! — Кьюп усмехнулся. — Лечь с ней — все равно что запрыгнуть на кобылицу. А что, можно попробовать!

Аполлон встал.

— Очень советую. Иначе тебе ничего не остается, пока я не разберусь здесь до конца, кроме как… — Он сделал выразительный жест.

— Я пробовал, Аполлон, но какая от этого радость?

— Еще порадуемся, Кьюп, даю тебе слово. А пока придется потерпеть.

Кьюп вскочил, чтобы помочь хворому.

— Ты оставишь револьвер себе, Аполлон?

— Мне он тоже может пригодиться.

Они вместе поднялись по ступенькам и исчезли за дверью.

30

Ухаживая за Софи, Аполлон проявлял выдержку, предпочитая отдавать инициативу ей. Таким образом он лишал ее оснований обвинить его впоследствии в корыстных намерениях. Не надеясь на свои женские чары, Софи вовсю хвасталась своим богатством. Для его слуха это хвастовство было чистейшим бальзамом. Под предлогом, что она якобы никак не сообразит, какое из двух ожерелий подходит к ее платью, она как-то раз зазвала его к себе в комнату и предложила самому принять столь ответственное решение. При этом она подсунула ему не только собственную, но и мачехину шкатулку с драгоценностями.

Он обнаружил, что драгоценности Софи, производя сильное впечатление с виду, на самом деле не представляют большой ценности: здесь были брошки с камеями, полудрагоценные камни, даже откровенные подделки. Вещицы Августы, подобранные с большим вкусом, напротив, стоили немалых денег. По всей видимости, Максвеллу нравилось баловать жену: ее бриллианты заставляли затаить дыхание, а на днищах бархатных коробочек стояли имена самых почтенных новоорлеанских ювелиров. В общей сложности фалконхерстские драгоценности тянули больше чем на двадцать пять тысяч долларов — приличная сумма, потраченная всего лишь на прихоти женской части плантаторского семейства.

Софи охотно спрашивала у Аполлона совета по поводу ведения дел. У нее скопилась груда конвертов с финансовыми документами, в которых ей было не под силу разобраться и которые она с готовностью передала Аполлону. Банковские документы свидетельствовали, что она — женщина состоятельная, однако за исключением десяти тысяч фунтов Дадли, положенных вместе с отцовским счетом на пятьдесят тысяч фунтов в лондонский «Браун-Бэнк», все ее средства представляли собой деньги Конфедерации, о чем можно было лишь пожалеть: эти деньги ежедневно падали в цене. Какая досада, что сотни тысяч долларов превратились в бросовые бумажки! Он не стал окончательно разочаровывать Софи, а попытался убедить ее, что полезно было бы перевести эти средства во что-либо более реальное — скажем, в недвижимость. Софи фыркнула: какая приятная, кругленькая сумма! Чем она рискует? Ведь деньги лежат в крупнейших банках, куда их поместил сам отец.

Впрочем, и за вычетом денег Конфедерации средств оказалось более чем достаточно, чтобы Аполлон смог обеспечить себе на них полную финансовую независимость. Наложив лапу на деньги Софи, он сумеет избавиться от нее самой. Он уже считал, что достаточно выждал. Дальнейшее разыгрывание из себя инвалида ничего не давало. Софи, лишенная услуг Занзибара, станет легкой добычей. Аполлон решил, что ему следует заменить Занзибара на конных прогулках. Он раскидывал карты так же умело, как шулер с парохода, плывущего вниз по Миссисипи.

Он видел, что Софи живет на плантации совершенно изолированно. За несколько недель, что он пробыл ее гостем, она никого не приняла и нигде не побывала. Она не присоединялась к женщинам городка, щипавшим корпию и сворачивавшим бинты, и не испытывала тяги к посещению церкви. Тем проще была задача Аполлона. Ему не с кем было соперничать, так как в Фалконхерст не совались мужчины, привлеченные богатством плантаторши. Впрочем, он никого не боялся: он знал, насколько неотразимы его внешность и обаяние. Тем не менее шли дни, а он все блаженствовал, оттягивая развязку.

Наступил июнь, потом июль, южная жара лишала сил. От нее не было спасения даже за тяжелыми гардинами и толстыми каменными стенами усадьбы. Большой вентилятор, крутившийся над обеденным столом благодаря шнуру, привязанному к большому пальцу ноги боя, специально для этого посаженного в кухне, позволял находиться в столовой, но в остальных комнатах было слишком жарко и душно. Даже слуги не расставались с широкими веерами из пальмовых листьев: черные потели не меньше белых. Спальни, расположенные на втором этаже, были самыми жаркими помещениями в доме, поэтому Аполлон и Софи завели привычку до полуночи просиживать на веранде, пока прохладный вечерний ветерок не остудит дом.

Эти посиделки были для Аполлона сущим мучением, так как Софи являлась неважной собеседницей. Он знал, что она получила образование, но, как видно, в специфическом женском учебном заведении, где не слишком настаивали на овладении науками. Он сомневался, прочла ли она хотя бы одну книжку — во всяком случае, в доме он не заметил ни одной. Она не побывала дальше Нового Орлеана, где тоже не знала ни души. У нее не было ни любимых занятий, ни каких-либо интересов. Говорить приходилось в основном Аполлону, однако, как он ни эксплуатировал свое богатое воображение, его уже утомлял звук собственного голоса.

Скуку развеивали разве что звуки музыки, доносившиеся из Нового поселка. Кто-то наигрывал на гитаре, кто-то пиликал на скрипке, сочные негритянские голоса чудесно гармонировали с трепетным ночным воздухом и с серебристым звучанием струн, доносившимся из темноты. По просьбе Аполлона Брут однажды пригласил музыкантов и певцов в Большой дом, куда они стали наведываться ежевечерне, польстившись на приготовляемый Лукрецией Борджиа напиток, в состав которого входила в основном вода, а также патока, уксус, имбирь и добавляемый лично Аполлоном виски. Под покровом темноты они собирались под верандой и усаживались кружком. Аполлон и Софи занимали кресла-качалки, слуги образовывали задний ряд, восседая верхом на табуретах.

Песни возникали спонтанно, иногда после долгого безмолвия, когда кто-нибудь, задев гитарные струны, побуждал мужской или женский голос затянуть новую мелодию. Скоро солисту начинал подпевать хор, и ночь наполнялась первобытной музыкой, уносившейся в темноту, но неизменно возвращавшейся назад. Зачастую слова песен, представлявшие собой пересказ невольничьих пересудов, оказывались неприличными, так как речь в них обязательно заходила о любовных утехах. Героем песен зачастую становился Драмжер и его многочисленные подружки, но он не возражал, а, наоборот, гордился своей репутацией. Брут и Олли осуждались певцами за жестокость. Видимо, все считали естественным, что в песне можно высказать то, что совершенно недопустимо в обычном разговоре. Софи восхваляли без удержу, получал свою долю лести и Аполлон, фигурировавший как «красавчик господин». Исполнители отдавали должное напитку Лукреции Борджиа и потребляли его кружками.

Так продолжалось до тех пор, пока жара не сменялась ночной свежестью. После этого рабы возвращались в свои тесные хижины, а белые господа ложились спать. Томительные вечера превратились в приятное развлечение.

Со временем Аполлон сам стал брать в руки гитару, чтобы исполнить несколько французских песенок и баллад, заученных на Севере в ученические годы. Его исполнение быстро превратилось в кульминацию концертов; особенно воодушевленно относилась к его выступлениям Софи, чувствовавшая, что, воспевая любовь, певец обращается к ней. Именно на это Аполлон и рассчитывал.

Наконец наступил вечер, когда, возвратившись из занявшей весь день поездки на соседнюю плантацию, где проводился аукцион, Аполлон решил, что настал момент объясниться. Он истратил последние деньги и купил в подарок Софи цветастый веер с жемчужными украшениями. Он и так долго откладывал решающий шаг; дальше тянуть было невозможно.

Он подвинул свое кресло поближе к креслу Софи и подарил ей страстную любовную серенаду. Допев, он отдал гитару хозяину, нашарил в темноте ее пальцы и не удивился их судорожной хватке, разве что испугался, что она никогда его не отпустит. После концерта он помог ей подняться и надежно завладел ее рукой. Поднимаясь по лестнице, он обнял ее за талию, напоролся на пластинки из китового уса в корсете и с тоской вспомнил, как воспламенило его прикосновение к роскошному телу Жемчужины. В двери своей спальни она задержалась, чтобы нежно проститься на ночь, красноречиво взирая на спутника, но не решаясь вымолвить слова, которые заставили бы его переступить ее порог.

Оказавшись у себя в спальне, Аполлон поспешно разделся и отослал Кьюпа, не преминув нарочито громко напомнить ему о необходимости оставить дверь нараспашку ввиду жары. Халат ему не понадобился: он растянулся на простыне обнаженным. Вместо того чтобы потушить свет, он только прикрутил лампу, чтобы его тело цвета слоновой кости приобрело золотистый оттенок. Он твердо намеревался бодрствовать. Вскоре им против его воли завладели мечты о Жемчужине; он уже видел себя в ее постели, под белым черепом, скалящимся в ночи. Из соседней комнаты доносились звуки, подробно рассказывающие ему о состоянии Софи: она отпустила Кэнди, которая быстро спустилась по лестнице, после чего ее дыхание участилось. Она металась по постели и скрипела матрасом, ворочаясь с боку на бок. Он знал, что она вожделеет его так же сильно, как он — чернокожую Жемчужину.

Постепенно Софи успокоилась. Фантазии с Жемчужиной в главной роли возымели на Аполлона желаемое действие, и он решил, что настал решающий миг, кульминация долгих месяцев тщательной подготовки. Он стал издавать стоны — сначала еле слышные, потом все более громкие. До его слуха донесся неясный звук — видимо, Софи села на кровати. Стоны Аполлона перешли в протяжный вой. Его уловка принесла результат: в двери возник силуэт Софи. Глаза его были зажмурены, но он увидел сквозь длинные ресницы, что на ней нет ничего, кроме ночной рубашки. Он продолжал притворяться спящим. Она подошла к его кровати, долго напрягала зрение, а потом присела на самый край, чтобы, схватив его за плечи, тряхнуть и привести в чувство.

— Вам снова плохо, Аполлон? — встревоженно спросила она.

Он распахнул глаза и, словно спросонья, затряс головой, обнял ее и прижался к ней всем телом.

— Мне приснился cauchemar, — с содроганием произнес он.

— Что вы говорите, Аполлон?

— Кошмар, страшный сон! Я рад, что вы меня разбудили, но как досадно, что я вас побеспокоил! — Тут он, будто устыдившись своей наготы, натянул на себя простыню.

— Что вы, Аполлон! Я так за вас перепугалась! Значит, вам не плохо?

— Нет, дорогая, это просто дурной сон. Мне приснилось, что с вами происходит что-то страшное, я пытался до вас дотянуться, но все тщетно! — Он сжал ее руку. — Какая я для вас обуза, и как вы добры ко мне! Мне не следовало бы дальше злоупотреблять вашим гостеприимством, но как мне не хочется вас покидать! Фалконхерст уже кажется мне родным домом. Как трудно будет уезжать, зная, что нам больше не суждено свидеться!

— Не говорите о разлуке, Аполлон. Я тоже не могу себе представить, как это я останусь без вас.

Медленно, как черепаха, его рука подползла по простыне к ее бедру и забралась под сорочку. Там она не остановилась, а женщина не попыталась преградить ей путь. Не меньшую любознательность проявила и ее рука. Они долго ощупывали друг друга, а потом, воодушевленные результатами, накинулись друг на друга. Он прижал ее к себе и забросил полу сорочки ей на голову.

Мечты о Жемчужине привели его в состояние полной боевой готовности, а благодаря воздержанию длительностью в несколько недель он весь был как взведенный курок. Он изготовился овладеть ею с животной страстью, как того требовало его тело, однако разум сохранял трезвость, управляя привычным к любовным упражнениям, послушным телом.

Бедняжка Софи не ведала различия между страстью и любовью и была вполне удовлетворена его представлением, продлившимся, впрочем, совсем недолго. Он высвободился из ее объятий и упал с ней рядом, как бревно, обдуваемый ветерком из окна. Она тоже притихла, не понимая, в чем причина его внезапной холодности, но не смея спрашивать. Только что он весь горел, теперь же стал совершенно безразличен — как это понять? Она всхлипнула от беспомощности. Этого он и дожидался. Его рука сострадательно дотронулась до ее руки.

— Сможете ли вы простить меня, дорогая Софи? Я так злодейски злоупотребил вашим доверием! — Он изогнулся в притворном страдании. — О Боже! Что я наделал, Софи? Какой ужас! Вы были так добры ко мне, а я… Что мне совершить, чтобы стереть пятно бесчестия?

— Ничего страшного не случилось, Аполлон. К тому же вам не в чем себя винить.

— Я достоин порки! Кричите, Софи! Зовите слуг! Велите меня высечь! Пускай Брут отделает меня своим бичом. Я не стану сопротивляться, дорогая Софи! Я пренебрег вашим благородством и заслуживаю наказания. — Он сделал огонек лампы повыше.

Она глазела на него, не находя слов, с выражением бесконечного сожаления на лице.

— Я виновата не меньше, чем вы. Наверное, мое желание было больше вашего.

Настала его очередь разрыдаться, и он сделал это мастерски, зная, что ничто так не волнует женщину, как мужские слезы.

— Это не меняет дела, Софи, дорогая! Я проник к вам в дом, будучи больным; вы приютили меня, выходили, окружили вниманием — и вот чем я вам отплатил! Но я еще могу воздать вам должное, Софи, это в моих силах. Кое-что я могу сделать…

— Что именно? — Она испугалась, что он собрался объявить, что покидает ее навсегда.

— Жениться на вас, если вы согласны взять меня в мужья. Это единственный способ исправить содеянное мною зло. Если мы станем мужем и женой, мой ужасный поступок будет искуплен. Умоляю вас, Софи, станьте моей женой!

Она была совершенно ошеломлена. О такой развязке она не могла и мечтать. Заиметь такого мужа? Как ни в чем не бывало делить с ним ложе, ни от кого не прячась? Сжимать в объятиях его великолепное тело, превратиться в пылкую жертву его прихотей? Перед ней распахнулись врата рая. Она беспомощно взирала на него — всхлипывающего, предлагающего ей всего себя, и не могла поверить, что с ней происходит такое чудо — с ней, простодушной, обрюзгшей, косоглазой Софи Максвелл, которая всю жизнь только и сталкивалась, что с пренебрежением и нелюбовью… Она знала, что ей почти нечего предложить такому мужчине, как Аполлон. Он был моложе ее годами, гораздо красивее, чем любой известный ей мужчина, и все же — о, чудо из чудес! — он просил ее руки. Тут она вспомнила Занзибара и пожалела, что у нее был он и еще целый легион его предшественников.

Ее молчание встревожило Аполлона. Не переборщил ли он? Он полагал, что после его монолога она, признательная и сгорающая от желания, бросится ему в объятия. Он решил поднажать.

— Софи! Я предложил вам стать моей женой. Неужели вы так гневаетесь на меня за содеянное мной, что не можете позволить мне исправиться? О Софи, дорогая, ответьте!

Она села, отбросила волосы с лица. Ее рука опасливо потянулась к нему, словно она была ребенком, получившим наконец то, что прежде находилось под строжайшим запретом.

— Вы серьезно, Аполлон? Вы действительно хотите на мне жениться?

— Я джентльмен, Софи. Это — единственный достойный поступок, который я могу сейчас совершить.

Она-то ожидала, что он признается ей в любви. Наверное, это было слишком самонадеянно. Хватит с нее и его решимости жениться.

— Да, я выйду за вас, Аполлон. Выйду и буду любить вас и гордиться, что я — ваша жена.

Теперь от него требовалось нечто большее, чем громкие слова. Он привлек ее к себе и поцеловал — пока что не в губы, а только в щеку — и поспешно выпустил. Сняв с пальца перстень с красным камнем, он надел его ей на палец. Пока она любовалась этой безделушкой, переливающейся при свете масляной лампы, он перелез через нее и выпрямился рядом с кроватью, чтобы снова надеть ей через голову недавно отброшенную в сторону ночную рубашку.

— Мы не должны поддаваться соблазну, пока не поженимся, — шепотом объяснил он.

— Когда же это произойдет? — спросила она.

— Как только мы найдем священника.

— Священников в округе нет, одни пасторы. Здесь сплошь протестанты.

— Но в Бенсоне есть церковь, я сам видел.

— Баптистская.

— Значит, нас обвенчает баптистский пастор.

— Как ты пожелаешь, Аполлон.

— Какая разница, кто это сделает, — главное, что мы поженимся, Софи! — Обхватив ее за талию и неся в другой руке лампу, он довел ее до двери.

— Ты подарила мне счастье, Софи. — Он опять чмокнул ее в щеку. — Я так счастлив, что теперь ни за что не усну. Сейчас надену брюки и рубашку и немного посижу на крыльце.

— И я с тобой!

— Нет, дорогая Софи, иди спать. Мое кольцо у тебя на пальце сделает твои сны счастливыми. А мне надо многое обдумать. Придется внести изменения в планы: ведь теперь надо включить в них тебя. Мне надо поразмыслить в одиночестве. Мужчина не может размышлять спокойно, когда рядом сидит женщина, на которой он намерен жениться.

— Да благословит тебя Господь, Аполлон!

Он вернулся к себе и при свете лампы натянул брюки и обулся. Потом, прикрутив лампу, он на цыпочках вышел в коридор и спустился по лестнице. Кресла на веранде его не соблазнили. Вместо этого он поспешил по заросшей тропинке на зады, спустился к речке и пробежал по мостику. На другой стороне высился холм со зловеще белеющими в лунном свете могильными обелисками. Он торопливо миновал это невеселое место и почти что бегом устремился к невольничьему поселку. Все до одного окна в хижинах по обеим сторонам пыльной улицы были темны. Остановился Аполлон у крайнего дома, принадлежавшего Жемчужине. Дверь на крошечной веранде позади игрушечных колонн была распахнута, изнутри доносилось мерное дыхание.

— Жемчужина! — В ночной тиши его голос прозвучал непозволительно громко.

Раздался хруст тюфяка, набитого кукурузной шелухой, и мужской бас ответил:

— Кто здесь?

Аполлон узнал голос Кьюпа.

— Это я, Аполлон.

— Кто это, Кьюп? — спросила сонная Жемчужина.

— Мой хозяин.

— Зачем я тебе понадобился, Аполлон? — осведомился Кьюп, высовываясь в дверь.

— Убирайся отсюда к черту, Кьюп! Мне нужна Жемчужина. Позарез!

— Бери, коли нужна. Ты был прав, это не женщина, а восторг. Я так намаялся с ней, что уснул без задних ног. — Кьюп подошел ближе и шепотом добавил: — Тебе понравится, вот увидишь! Блеск! — Он исчез в темноте, но через несколько секунд вышел, застегивая штаны. — Она ждет.

Он бодро зашагал прочь. Аполлон нырнул в душную темень.

Луна заглядывала в окно и освещала кусочек кровати и часть пола. Жемчужина лежала на боку, разглядывая посетителя.

— Что вы от меня хотите, масса, сэр?

— Я хочу тебя с тех пор, как увидел.

— Значит, хотите меня побаловать, масса, сэр?

— Значит, хочу побаловать самого себя, — ответил Аполлон помимо своей воли невнятно, в тон ей.

— У меня давно не было белых мужчин, с тех пор как я родила ребенка от массы Хаммонда. Я готова. Кьюп ушел?

— Да.

— Почему он не остался? Мог бы скоротать остаток ночи с Олли. Он славный паренек, ваш Кьюп.

С чердака пробасили:

— С кем это ты болтаешь, мать?

— Спи, Олли.

Аполлон подошел к темной фигуре на кровати. Она взяла его за руку, чтобы он не тратил времени понапрасну в потемках. Он поспешно сбросил брюки — единственную одежду, бывшую на нем, и разулся. Его ждала гора податливой плоти, в которую он блаженно погрузился, как в зыбучий песок. Его руки, уже не подчинявшиеся рассудку, в упоении нащупывали холмы и долины, отданные ему во власть. Тело внизу прогнулось и вобрало его в себя. Прежде агрессором приходилось быть ему, теперь же ему пришлось сопротивляться первобытной силе, с которой он не умел совладать. Мельчайшая частица Африки, всегда присутствовавшая в нем, мигом выросла, заслонив все остальное и развеяв налет цивилизованности, которым он так кичился. Он был уже не Аполлоном Бошером, а безымянным воином из племени ибо, урывающим плотское удовольствие в шалаше из травы рядом с черной, как смоль, рекой, в которой дремлют крокодилы. В нем проснулась сила, о существовании которой он прежде не подозревал и которая помогла ему обуздать вздымавшееся под ним неистовое черное тело. Закончилась эта борьба взрывом, оставившим его совершенно бездыханным. Он замер без движения на этой горе разгоряченной плоти, не в состоянии шевельнуть даже пальцем и помышляя лишь об отдыхе, который грозил перерасти в бесконечность.

Страсть к Денизе, не принесшая ему ничего, кроме горечи, прошла; страсть к Софи, к которой он себя безжалостно принудил, забылась. Только что он познал ни с чем не сравнимое плотское насыщение. Ему не пришлось напрягать волю, чтобы удовлетворить партнершу, заигрывать с ней, шептать глупости и ласкать. Теперь, когда блаженство осталось позади, все это казалось недостойной суетой. Он скатился с нее на тюфяк, потратил несколько минут на то, чтобы отдышаться, а потом встал, нащупывая ногой брюки и башмаки.

— Смотри, никому не проговорись, Жемчужина.

— Не проговорюсь, масса, сэр.

— А Олли?

— Он спит. Он решил, что я с Кьюпом.

— Можно мне прийти еще?

— Зачем спрашивать? Приходите, когда захотите, масса, сэр. Мне ни с кем не было так хорошо, как с вами, разве что с Мидом.

— Кто такой Мид?

— Вот он. — И Жемчужина показала посеребренной от лунного света рукой на череп над очагом. — Он был мандинго.

Аполлон поежился от вида черепа и поспешно вышел в распахнутую дверь. Ночной воздух был насыщен одуряющим ароматом отцветающих роз и сочным духом земли. Аполлон почувствовал себя как никогда сильным. Он испытал соблазн вернуться в гостеприимную хижину, но заставил себя продолжить путь. Он знал, что Софи ждет его возвращения, и не хотел отвечать на каверзные вопросы. Теперь он мог думать о Софи отстраненно. Женитьба, к тому же согласно плану мимолетная, больше не казалась ему тягостной повинностью. Только что, побывав в крепких объятиях Жемчужины, он обрел себя; впервые он не винил своего отца за связь с его матерью и Жанной-Мари. Теперь он понимал Кьюпа, Драмжера, всю их темнокожую братию. Неудивительно, что у них вечно одно на уме, если то, что их влечет, хоть немного похоже на пережитое только что им. Крохотная доля негритянской крови, присутствующая в его жилах, одержала победу. На несколько мгновений — да, всего на секунды, такие мимолетные! — он позволил себе гордиться своим негритянским происхождением. Ведь благодаря этому он нашел себя и испытал от находки громадное наслаждение.

31

Аполлон и Софи ждали на безжалостном солнцепеке, пока дверь в дом баптистского пастора бенсонского прихода отопрут изнутри. Ключ без толку ворочался в проржавевшем замке. Наконец перед посетителями предстала молодая женщина, высокая и худая, с так сильно зачесанными назад паклевидными волосами, что ее брови изогнулись, придавая лицу выражение непреходящего изумления. Одной рукой она прижимала к себе надрывающегося младенца, другой не пропускала в дверь целый выводок молодняка с головками цвета пакли, норовивший проскочить мимо ее мятых юбок. Вид фалконхерстской коляски с кучером и лакеями на запятках произвел на нее столь сильное впечатление, что она сумела лишь невнятно пролепетать:

— Входите…

Посетители оказались в темном, затхлом помещении, где пахло пылью, овощами и малыми детьми. Женщина исчезла за дверью, на мгновение продемонстрировав кухню с грудами немытой посуды.

Молодожены опустились на просиженный диван с торчащим наружу колким конским волосом, прислушиваясь к шепоту и беготне за дверью. Отшлепанный ребенок задумчиво завыл, хлопнула дверь, и на несколько минут воцарилась тишина. Они постепенно привыкли к полутьме, и их глазам предстал стол с мраморной крышкой, на котором красовалась толстая Библия с золотым обрезом. Со стены на посетителей неодобрительно взирал святой с суровым выражением лица.

Наконец дверь распахнулась, и жених с невестой увидели преподобного Сайласа Хаззарда, тщедушного моложавого человечка с поникшими плечами, чья густая рыжая борода и многочисленное потомство свидетельствовали о более значительной мужской силе, чем об этом можно было судить по его невзрачной внешности. Штаны из мешковины отчасти скрывал длинный черный сюртук, но вызывало сомнения, имеется ли под ним рубаха, поскольку грудь закрывала борода. Зеленые глазки преподобного по-кошачьи горели в потемках, выдавая предвкушение предстоящей просьбы хозяйки Фалконхерста. Аполлона он совершенно игнорировал как слишком видного мужчину, в сравнении с которым сам преподобный выглядел слишком невзрачным, и обращался исключительно к Софи.

— Да пребудет на вас благодать всемогущего Господа нашего и сына Его Иисуса Христа, миссис Чарнвуд! Ваш визит для меня — большая честь. Любой бедный пилигрим, алчущий Господа, должен знать, что здесь его ждут благодать и прощение грехов. Добро пожаловать, во имя Творца.

— Благодарю вас, мистер Хаззард. — Отвечать взялся Аполлон, хотя приветствие было обращено явно не к нему. — Мы явились, чтобы просить вас о церемонии.

— Вы хотите принять крещение? — Хаззард едва не подпрыгивал от воодушевления. — Вы почувствовали, как вездесущий Иисус входит в ваши сердца? Да благословит вас Бог! Прекрасный Иисус неустанно ищет покорных агнцев, дабы ввести их в царствие свое.

Аполлон ответил, что цель их визита состоит не в принятии крещения. Преподобный опечалился. Такая богатая прихожанка, как Софи, поспособствовала бы разнообразию его рациона, в котором преобладало свиное сало и брюква. Он со вздохом опустился в кресло, не в силах скрыть разочарование.

— Мы хотим пожениться, — объяснила Софи, указывая на перья шляпы, лежащей у нее на коленях. — Обвенчайте нас! Вот это — мой суженый, виконт де Ноай из Франции.

Преподобный Хаззард воинственно уставился на Аполлона, словно ему представили самого Вельзевула.

— Так вы — папист, приверженец продажного Рима?

Аполлон стал бойко врать. На самом деле он не имел ни малейшего представления о своем вероисповедании. Родившись в рабстве, он не был окрещен, хотя потом хаживал с матерью к мессе. Во время учебы на Севере посещение конгрегационалистской церкви было обязательным, однако он проводил там положенные полчаса, не обращая внимания на извергаемые учителем бессмысленные словеса. В Гарварде он несколько раз наведывался в унитарианскую церковь, однако с вполне мирской целью — проводить после службы домой некую особу. Ему было совершенно все равно, кем назваться.

— Принимали ли вы крещение? — спросил Хаззард, обводя взглядом посетителей. Те дружно помотали головами.

— Вступление в брак — священная церемония, — заговорил Хаззард тоном, не допускающим противоречий. — Я могу венчать только тех, кто окрещен. Для крещения вам надо погрузиться в воду. Одними брызгами тут не обойдешься. Сам Иисус принимал крещение в водах Иордана. Если вы хотите стать членами бенсонской паствы, то это можно устроить. Больше я не стану говорить. Давайте вознесем молитву! Опустимся на колени и помолимся о возвращении блудных овец в лоно Христово. Милостивый Иисус стоит у распахнутых врат и предлагает вам: входите! — Пастор рухнул на колени и воздел руки в черных рукавах к потолку. — О Боже всемогущий, прими грешников сих, алчущих Твоего благословения! Они — бедные путники, погрязшие во грехе, но они ищут Тебя, так яви им благодать Твою! Загляни им в сердца, излечи их от черного греха, отмой до снежной белизны! Усади их за стол Твой, дабы они возликовали об уготованном Тобой спасении! Дай им увидеть свет, дай им познать прекрасного Иисуса, принявшего ради них смерть. Омой их целебными водами, впусти в церковь Твою, где они станут возносить к небесам молитвы и чтить Слово Твое. Просвети их, сделай верными слугами Церкви Твоей! Бедные грешники, погрязшие во грехе, они потянулись к свету и пришли к слуге Твоему, дабы он вывел их из долины теней…

Он никак не мог остановиться, рисуя все более беспросветную картину всех вавилонских грехов, вместилищем коих якобы были двое его слушателей. Покончив с обличением их порочности, он стал требовать благословения для своей церкви и ее прихожан, расписывая их праведность и счастье в Божьей благодати. Не забыл он и о потребности его церкви в органе. Далее были заклеймлены проклятием все человеческие пороки и страсти, для живописания коих преподобный не жалел желчи. Перейдя к политике, он выразил уверенность, что Всевышний поддерживает правое дело южан, и не поскупился на советы, касающиеся способов выиграть войну, к которым следовало бы при активной Божьей помощи прибегнуть армии конфедератов. Затем он страстно призвал Аполлона и Софи довериться милости Божьей и закончил громогласным «аминь».

Аполлон измаялся стоять на коленях, от грубых досок ему было нестерпимо больно и тоскливо. Он неуклюже поднялся и помог подняться Софи. У той тоже затекли ноги, и она деловито потопала, а потом полезла в сумочку, откуда извлекла хрустящую купюру Конфедерации достоинством в пятьдесят долларов.

— Придется, наверное, обратиться к мировому судье. А я собиралась заплатить за венчание… — Она сложила купюру вдвое. — И не только заплатить, но и делать взносы на церковь — скажем, долларов по сто в год. Что с того, что мы не члены прихода?

Хаззард пожирал деньги жадными глазами. Он никогда в жизни не получал единовременно столь крупных сумм. Пятьдесят долларов сейчас и обещание ста долларов в год! Это гораздо щедрее, чем обычные пожертвования — свиной окорок или бушель кукурузной муки. Он заколебался.

— В глазах Господа брак, заключенный у мирового судьи, не Значит ровным счетом ничего. — Он нахмурился. — Насколько я понимаю, миссис Чарнвуд, вы разведены?

— Законным образом, — ответила Софи. — У меня дома есть все бумаги. Я имею право снова выйти замуж. Можете ознакомиться с документами, если пожелаете.

— А вы вправе жениться? — спросил Хаззард Аполлона с петушиной воинственностью, вызванной завистью к мужчине, оснащенному гораздо лучше его по всем статьям.

— Естественно, раз я никогда не был женат.

Хаззард подошел к Аполлону вплотную и долго изучал его.

— Вы белый? Закон требует, чтобы я задал вам этот вопрос. Я не могу обвенчать женщину с негром или с человеком, в жилах которого течет негритянская кровь.

— Если бы я не знал, что задавать такие вопросы вас вынуждает закон, то счел бы это оскорблением как для себя, так и для миссис Чарнвуд. Я — Аполлон Бошер, виконт де Ноай, сын князя де Ноай, адъютанта его императорского величества Наполеона Третьего, императора Франции!

Даже преподобный Хаззард слыхал о Наполеоне III. Перечисление титулов произвело на него впечатление.

— Святой Павел учил, что лучше жениться, чем сгореть в аду. — Он протянул руку и схватил деньги. — Кажется, мой долг заключается в том, чтобы обвенчать вас, даже если вы не принимали крещения. Не могу же я обречь вас на вечные адские муки! — Он натужно улыбнулся собственной шутке. Пятидесятидолларовая купюра исчезла у него в кармане. — Хотите обвенчаться прямо сегодня?

— Хотим, — подтвердил Аполлон.

— Тогда нам нужны двое свидетелей. — Хаззард заглянул в кухню. — Миссис Хаззард! — позвал он. — Сбегай за миссис Баллард и попроси ее зайти к нам на пару минут.

Послышались поспешные шаги. После недолгого ожидания, за время которого не было произнесено ни слова, а улыбкам недоставало искренности, снова раздались шаги, и появилась миссис Хаззард в сопровождении соседки, вытирающей о фартук обсыпанные мукой руки. Хаззард попытался скатать бумажную штору на окне, но она обрушилась на пол, подняв облако пыли. Другой на его месте разразился бы проклятиями, он же спокойно подобрал штору, свернул и поставил к стене. Комнату залило солнечным светом, и ее убожество еще пуще бросилось в глаза. Обе женщины уставились на Аполлона и Софи, отдавая должное богатому туалету невесты и запоминающейся внешности жениха. Сравнив его мысленно с собственными неказистыми мужьями, они скорчились от зависти.

Хаззард встал перед мраморным столом с Библией и подозвал Аполлона и Софи. Жена пастора встала рядом с Софи, миссис Баллард — рядом с Аполлоном. Софи воспользовалась обручальным кольцом, подаренным ей еще Дадли, — на приобретение нового не хватило времени; кольцо Аполлона лежало у него в кармане. Хаззард извлек из кармана маленькую книжицу и забубнил слова венчального церемониала. Текст оказался на диво коротким, однако, отбубнив, он поставил всех на колени и снова завел нескончаемую молитву. Она в общих чертах повторяла первую, однако Хаззард воспользовался ею как еще одной возможностью посоветовать Богу, каким образом вершить мирские дела. Только когда он исчерпал весь свой запас красноречия, паства с кряхтением приняла вертикальное положение. Миссис Хаззард подставила Аполлону для поцелуя свою шершавую щеку, сам Хаззард оцарапал бородой щеку Софи. Миссис Хаззард хотела было чмокнуть Аполлона, однако муж насупился, и она отступила. Зато миссис Баллард не упустила шанса и поцеловала красавчика прямо в губы, причем тому показалось, что она не собирается от него отлипать; потом кумушка разразилась слезами и сгребла Аполлона и Софи в охапку, после чего покинула дом, утирая фартуком глаза.

Хаззард долго прощался с обвенчанными, призывая Господа не обойти их благодатью, и даже проводил их по пыльной дорожке до коляски, где передоверил заботам Драмжера и Кьюпа. Большой Ренди взмахнул хлыстом, и лошади, невзирая на жару, бойко поскакали домой. Всю поездку Софи не выпускала руку Аполлона, утомив его своим потным пожатием.

В Фалконхерст они возвратились как раз к ужину. Лукреция Борджиа накрыла праздничный стол; Аполлон запивал вкусные кушанья горячим пуншем.

Нескончаемые молитвы и тягостная церемония лишили его сил, и он поторопился бы в постель, однако мысль о том, что душной ночью, под раскаленной крышей ему придется делить ложе с Софи, наполняла его ужасом. Он понимал, что в брачную ночь от него потребуют чего-то выдающегося, и уповал на то, что правда, то есть сообщение, что ничего подобного ее не ожидает, не вызовет сильного скандала. Он собирался раз и навсегда урегулировать свои брачные отношения, исходя из того, что время, которое ему осталось пробыть в Фалконхерсте, не будет посвящено усердным попыткам удовлетворить Софи. Для этого Аполлон избрал дипломатическую тактику увиливания, стремясь предотвратить взаимные упреки и безумные рыдания. Время поджимало: выяснение отношений следовало завершить до традиционной вечерней спевки. Цель заключалась в том, чтобы взор Софи утратил тревожащую его выжидательность.

Аполлон посмотрел на нее через стол, смягчая готовящийся удар обворожительной улыбкой.

— Госпожа виконтесса! — начал он. — Софи, жена моя! Сознаете ли вы, что стали не только французской виконтессой, но и миссис Аполлон Бошер?

— Выходит, у меня теперь две фамилии, Аполлон?

— Одна, Софи. Меня зовут Аполлоном Бошером, виконт де Ноай — мой титул. Скажем, твоего отца звали Хаммонд Максвелл, верно? Это его имя и фамилия. Но при этом он был хозяином Фалконхерста — таков был его титул, звание. Понимаешь? «Фалконхерст» вовсе не был его фамилией, так и «Ноай» — не фамилия. Итак, твоя фамилия — Бошер, хотя ты — виконтесса и в один прекрасный день станешь княгиней. — Он перевел дух: первый барьер был взят. Впредь он сможет выправлять все документы на свое настоящее имя.

Поглощенная непосредственно Аполлоном, Софи обратила мало внимания на то обстоятельство, что стала — во всяком случае, так ей казалось — титулованной дворянкой. Титул значил для нее и очень мало, и бесконечно много. Мало — потому, что она не понимала толком, что означает титул; много — потому, что даже невежество не препятствовало усматривать в нем величие.

— Как скажешь, Аполлон. Какая мне разница, как я называюсь? Главное, что я — твоя жена!

— Благодарю, Софи. — Чары Аполлона сработали. — Но теперь, когда мы стали мужем и женой, следует кое-что прояснить. Как тебе известно, я не отличаюсь крепким здоровьем. Человеку со слабым сердцем следует избегать перевозбуждения. Это накладывает на меня кое-какие ограничения. Ты меня понимаешь, дорогая?

— Но ведь я с тобой, Аполлон! Я всегда смогу о тебе позаботиться.

— Именно твое присутствие, Софи, и сулит осложнения. Софи, дорогая, нам придется соблюдать осторожность. Мы не сможем вести себя так, как обычно ведут себя муж и жена.

— Ты хочешь сказать… — Взор ее потускнел.

— Я хочу сказать, дорогая женушка, что даже при ограниченных аппетитах наша любовь не станет слабее.

Она отказывалась понимать его слова, что вынудило его отбросить иносказание.

— Речь о любви, Софи. Конечно, вполне естественно, если муж и жена спят в одной постели…

В ее глазах снова загорелось вожделение.

— Но в нашем случае это означает, что ты скоро станешь вдовой. Ведь твоя близость обязательно приведет меня в возбуждение и принудит к поступкам, которые повредят моему здоровью. Нет ничего опаснее для сердца, чем неистовства любви. Наверное, поэтому, любовь моя, сердце всегда считалось вместилищем любви. Однажды ночью, одаривая тебя любовью, я могу скончаться в твоих объятиях.

— О нет, Аполлон!

— Увы, это так, Софи. Поэтому, как бы мне ни хотелось быть с тобой, это небезопасно. Для меня и для тебя, если ты не торопишься стать вдовой, будет лучше, если мы будем по-прежнему занимать отдельные комнаты.

— И мы никогда-никогда…

— Почему же, глупышка: раз в неделю мы будем посвящать этому ночь. Обоим будет что предвкушать, а мое здоровье не окажется под угрозой. Мы будем счастливы, вот увидишь!

— Как скажешь, Аполлон, — повторила она, не скрывая разочарования. — Конечно, я не стану делать ничего, что могло бы представлять для тебя опасность. Мой долг — дать тебе счастье. Но для меня это будет непросто, Аполлон.

— А для меня вдвое труднее, Софи. — Он встал, обошел стол и чмокнул ее в лоб. — В конце концов, дорогая Софи, в браке есть много такого, что не имеет отношения к постели. Занимаясь любовью раз в неделю, мы будем наслаждаться супружеским счастьем. Хорошая еда и отдых позволят мне накопить сил, чтобы сделать одну ночь в неделю истинным праздником. Как тебе ночь с субботы на воскресенье?

Она произвела мысленный подсчет. Они обвенчались в понедельник. Значит, ей предстояло поститься еще пять ночей. Что ж, она соберется с силами и дождется субботы, а уж тогда… Пока же было необходимо спасать репутацию.

— Вы правы, Аполлон. Очень разумное предложение. По правде говоря, только негритянки желают иметь мужчину каждую ночь. Белые дамы — совсем другое дело: они устроены более тонко. Наверное, потому в неграх и течет теперь сплошь и рядом человеческая кровь. Сколько раз я слышала: поселите в доме хорошенькую негритянку — и у хозяйки гора свалится с плеч. Я рада, что вы не относитесь к числу докучливых мужей. Но, — она подняла глаза и ободряюще улыбнулась, — вечером в субботу я вас приму. — Ей помогло примириться со своей незавидной участью то обстоятельство, что больное сердце не позволит мужу домогаться не только ее, но и негритянок.

— Благодарю за понимание, Софи, дорогая.

Снаружи донеслось треньканье струн: гитарист уже настраивал инструмент. Взяв Софи под руку, Аполлон вывел ее к людям, которые, не очень-то взяв в толк, что это за штука — замужество хозяйки, воспользовались событием как дополнительным поводом к веселью. Все пришли нарядные; при появлении на веранде Аполлона и Софи одна из жительниц Нового поселка, похрустывая тугим крахмалом, вышла вперед с охапкой полевых лилий и папоротника — подарком для Софи. Раздались поздравительные возгласы, хлопанье в ладоши, крики: «Миссис Софи, миссис Софи!»

Не выпуская руки Аполлона, она подошла к ступенькам, ведущим на лужайку, подняла руку, призывая к тишине, и обвела собравшихся взглядом.

— Познакомьтесь с вашим новым хозяином. — Она поставила Аполлона перед собой. — Все вы помните массу Максвелла. Вы любили его и слушались. Теперь у вас новый хозяин, вы будете называть его «масса Аполлон». Вы должны слушаться его так же, как слушались массу Максвелла.

В ответных приветственных возгласах Аполлон услышал рядом с именем Софи свое имя. Звучало это совсем неплохо и еще больше убеждало его, что он превратился в хозяина Фалконхерста, а эти люди — в его собственность. Жаль, что нельзя продать их всех скопом, превратив в живые деньги. Конечно, даже если бы на них нашлись покупатели сейчас, то он выручил бы только никуда не годные бумажки Конфедерации. Он опоздал на несколько лет. Впрочем, он не собирался складывать оружия.

Помахав собравшимся в знак благодарности, он усадил Софи в кресло. В этот вечер он не пел, а беспокойно ерзал на сиденье, пока все не разошлись. После этого он отвел Софи наверх, поцеловал на сон грядущий на пороге ее спальни, прошептал: «До субботы…» — и был таков.

Кьюп дожидался Аполлона у него в комнате, чтобы помочь раздеться. Разоблачившись, Аполлон поманил брата и шепотом приказал:

— Сегодня не смей трогать Жемчужину, понял?

— Ты сам туда пойдешь, Аполлон?

— Как только она уснет, — ответил Аполлон, кивком указывая на спальню Софи.

— Раз ты забрал Жемчужину, то позволь мне заняться Кэнди.

— Ты давно этого ждал, верно, Кьюп? Что ж, валяй! Теперь я здесь хозяин, мое слово — закон. Бери ее, если тебе так невтерпеж.

— А как же Драмжер? Знаешь, как он взбеленится!

— Взбеленится? — Аполлон приподнял бровь. — Ты, кажется, кое о чем запамятовал. Какая мне разница, взбеленится он или нет? Драмжер — пожизненный слуга, раб, ниггер. Отныне Драмжер будет исполнять мои приказания. Бери Кэнди себе, если хочешь, и скажи ей, что так повелел хозяин. А Драмжеру скажи, чтобы ступал к черту. Но прежде чем уйти, Кьюп, достань-ка мне старые штаны. Негоже портить новые, болтаясь по этакой пылище.

Кьюп указал на вторую дверь в комнате брата и подмигнул.

— Советую тебе улизнуть по задней лестнице. На парадной очень скрипучие ступеньки.

Аполлон довольно осклабился.

— Софи поступила предусмотрительно, поселив меня в комнате с задней дверью, верно, Кьюп?

— Еще бы! — сказал Кьюп.

32

На следующее утро, позавтракав, Аполлон, войдя в роль хозяина, приказал оседлать лошадь, намереваясь совершить в сопровождении Кьюпа объезд своих владений. Он уже собирался выйти, когда перед ним появился Драмжер с понурым лицом. Аполлон видел, что парень делает над собой усилие, чтобы скрыть бешенство, но без особого успеха. Он определенно переступал границу рабской покорности. Аполлон вспомнил жалобы Софи. К выражениям, в которых обратился к нему Драмжер, нельзя было придраться, однако его угрюмый вид свидетельствовал об отсутствии трепета перед новым хозяином.

— Масса Аполлон, сэр, позвольте с вами поговорить.

— Разумеется, Драмжер. Ты можешь обращаться ко мне, когда пожелаешь, испросив предварительно дозволения. Будем говорить прямо сейчас? — Жестом приказав Кьюпу повременить и не подводить лошадь, он уселся в кресло-качалку. Повинуясь указующему персту, Драмжер вытянулся перед ним. — Ну, Драмжер, выкладывай, что у тебя на уме.

Получив разрешение высказаться, Драмжер не сразу сумел выразить свои мысли словами. Он долго водил носком ноги по полу, сжимал и разжимал кулаки, оглядывался, чтобы убедиться, что их не подслушает Кьюп. Наконец, набравшись храбрости, он начал:

— Я насчет Кэнди…

— Так ко мне обращаться не годится, — оборвал его Аполлон. Его резкость не произвела, впрочем, никакого впечатления на Драмжера. — На первый раз я тебя прощаю, потому что совсем недавно стал твоим хозяином. Но если ты проявишь неуважение и в следующий раз, то будешь наказан.

— Слушаюсь, сэр, масса Аполлон, сэр. — Драмжер допустил невежливость непреднамеренно: просто он поторопился и впопыхах переставил слова. — Я насчет Кэнди. Она — моя женщина, масса Аполлон, сэр! Она — моя женщина, а вчера к нам поднялся ваш бой Кьюп и сказал, что она больше не моя и что теперь она спит с ним. Вчера я ничего вам не сказал, масса Аполлон, сэр, потому что вы уже легли спать. Но Кэнди — моя женщина, масса Аполлон, сэр, а ваш бой…

Аполлон поднял руку, приказывая Драмжеру умолкнуть.

— Давай-ка разберемся, Драмжер. Вот ты говоришь, что Кьюп — мой бой. Это верно. Но ты забываешь о другом: ты — тоже мой бой.

— Я — бой миссис Софи, масса Аполлон, сэр. После смерти массы Хаммонда я стал боем миссис Софи.

— А после моей вчерашней женитьбы на миссис Софи ты превратился в моего боя. — Аполлон вскочил, глядя Драмжеру в глаза. — Заруби себе на носу, Драмжер: ты теперь служишь не миссис Софи, а мне. Чем скорее это дойдет до твоей тупой башки, тем лучше! Отныне ты подчиняешься мне, нравится это тебе или нет.

Драмжер выдержал его взгляд.

— Масса Хаммонд купил для меня Кэнди задолго до вашего приезда. Масса Хаммонд сказал, что она — моя женщина. Масса Хаммонд никогда не отнимал ее у меня. Кэнди была моей женщиной, моей и останется.

— Теперь она стала женщиной Кьюпа. На этом наш спор прекращается, Драмжер.

— Вы не имеете права, масса Аполлон, сэр! Ее отдал мне сам масса Хаммонд! Вы здесь не хозяин. Миссис Софи сама скажет мне, как быть.

Аполлон размахнулся. Резкий звук, с которым он отвесил пощечину Драмжеру, удивил его самого. Драмжер сжал кулаки и замахнулся в ответ.

— Если ты меня ударишь, Драмжер, то тебе конец. — Аполлон понимал, что впервые подвергается проверке его авторитет, и не желал, чтобы такие проверки повторялись. — За одну мысль ударить своего хозяина тебе положено наказание.

— Вам меня не отхлестать! Вы здесь не хозяин!

Драмжер сбежал со ступенек и помчался по аллее, то и дело оглядываясь через плечо. Он не имел ни малейшего представления, куда бежать и что предпринять. Одно он знал твердо: бить себя он не даст.

Аполлон спрыгнул с крыльца и вскочил в седло.

— Вперед, Кьюп, давай-ка поймаем его. Этого ниггера надо проучить!

Убежать от лошадей Драмжер не смог. Всадники настигли его и взяли в клещи, но он не сбавил скорость. Аполлон подал Кьюпу знак, и они сжали его лошадиными крупами, после чего дружно ухватили за шиворот и приподняли над землей.

— Захотелось пробежаться? — Аполлон пришпорил лошадь, не ослабляя хватки. — Ну, так беги, черт бы тебя побрал! Давай научим этого мерзавца бегать, Кьюп.

Удерживая Драмжера в воздухе, они пустили лошадей галопом. Ноги Драмжера едва касались земли, но ему приходилось отчаянно перебирать ими, чтобы его не поволокли по камням. Он уже задыхался.

— Остановитесь, масса Аполлон, остановитесь! Я больше не могу!

— Можешь, можешь, Драмжер! Раз любишь бегать, то должен распробовать, с чем это едят.

У ворот они выпустили жертву. Драмжер мешком свалился наземь. Всадники проехали немного вперед на разогнавшихся лошадях, потом развернулись и возвратились к Драмжеру. Тот так и не поднял головы.

— Вот пробежишься назад — и отучишься бегать. — Аполлон свесился и огрел его плеткой. — Вставай, парень, ты же любишь бегать! Давай пробежимся еще разок. Живо на ноги!

Но Драмжер не пошевелился. Он совершенно выдохся. Аполлон огрел его сильнее.

— Ты что, оглох? Вставай, тебе говорят!

Драмжер с трудом поднялся, уцепившись за стремя Кьюпа, и повис на нем, ловя ртом воздух. Всадники опять подхватили его за плечи и пришпорили лошадей, но на этот раз Драмжер не пытался перебирать ногами, а позволил им волочить его по земле. Туфли свалились у него с ног и остались лежать на аллее. Беднягу проволокли вокруг дома и бросили на задах.

Из конюшни как раз выезжал на утренний осмотр Брут. В дверях конюшни стояли Большой Ренди и Занзибар.

— Прежде чем ты уедешь, Брут, я задам тебе работенку. Выпори-ка вот этого негодника.

— Драмжера, масса Аполлон, сэр? — Брут не верил собственным глазам.

— Его самого. Он хотел меня ударить.

Брут спешился и подошел к Драмжеру. С его лица не сходило недоверчивое выражение. Фигура, беспомощно барахтающаяся в пыли, не имела ничего общего с прежним молодцом Драмжером, гордостью Фалконхерста. Теперь это был просто испуганный до смерти мальчишка; впрочем, страх, который он испытывал, не шел ни в какое сравнение с наполнившей его сердце горечью. Этот рослый, уверенный в себе человек, отменно держащийся в седле, был его новым хозяином, но у него не было ни малейшего шанса выдержать сравнение с Хаммондом Максвеллом. Массу Хаммонда Драмжер обожал, нового же хозяина люто ненавидел.

— Где вы тут стегаете рабов, Брут? И кто этим занимается? — спросил Аполлон, постукивая себя плеткой по сапогу.

— В другом сарае, масса Аполлон, сэр. Это работа Олли. Только у нас вместо бича наказывают палкой, вернее, кнутом.

— Ну, так тащите его туда и пошлите за Олли. Всыпьте ему пятьдесят ударов. — Аполлон спрыгнул на землю и направился к задней двери в дом.

— Пятьдесят — это верная смерть, масса Аполлон, сэр. — Брут знал, какая тяжелая у Олли рука.

— Ну и пусть сдохнет!

Аполлон стал дубасить в дверь. В кухне не оказалось никого, кроме Маргариты с заячьей губой, которая в ужасе отшатнулась от него. Он взбежал по лестнице и нашарил в ящике шкафа револьвер. Внутренний голос подсказывал ему, что лучше, вооружиться. Черномазые, не привыкшие к его власти, вполне могли взбунтоваться.

Снова оказавшись в седле, с заряженным револьвером в кармане, он почувствовал себя в безопасности и возглавил неторопливую процессию, участники которой то волокли Драмжера по земле, то несли его на руках. Недовольное выражение на их лицах подсказывало Аполлону, что они негодуют на него и не хотят, чтобы Драмжер был наказан. Однако его собственное будущее в качестве хозяина Фалконхерста, даже временного, зависели от того, насколько тверд он будет сейчас. Если не считать власти над Кьюпом, который всегда по-братски охотно подчинялся ему, Аполлон не имел опыта управления рабами и знал лишь, что для этого требуются тяжелая рука и строжайшая дисциплина. Где ему было понять, что фалконхерстские рабы, вкусившие расхлябанности, уже распробовали свободу.

Они пересекли мост и, поднявшись на противоположный берег, двинулись к старому сараю. Там Брут указал на веревки и блоки, с помощью которых подвешивали провинившегося. По мановению плети Аполлона с Драмжера сдернули одежду, обвязали ноги веревками, но оставили стоять. Аполлон заколебался: его глазам предстало подлинное физическое совершенство, портить которое было преступлением. Однако он быстро опомнился: милосердие неминуемо будет воспринято как слабость. Путь к отступлению был отрезан.

— Почему не вздергиваете? — крикнул он. — Чего ждете?

— Олли, — ответил Брут, пытавшийся выиграть время. — Это его работа. За ним послали, но он еще не пришел. Зачем вздергивать, если Олли еще нет?

— Ждать тоже незачем! — отрезал Аполлон. — Вздерните его, пускай повисит. Куда запропастился ваш Олли?

Ответом на его вопрос было появление Олли, бегом преодолевшего расстояние между хижиной Жемчужины и старым сараем.

— Чего ты ждешь, Брут? Наказывать? А кого? — Его широкая улыбка свидетельствовала, что предстоящее событие его весьма радует.

Брут указал на фигуру, висящую в дверном проеме. Драмжера успели поднять, и теперь он болтался с широко разведенными ногами и безвольно свисающими руками, едва не достающими пола. Он тихонько раскачивался и пытался приподнять голову. Он висел спиной к свету, и Олли сперва не узнал его.

— Это кто? — Он прищурился. — Здоровенный, как Драмжер. Неужто Драмжер и есть?

— Он самый, — отозвался Брут.

— За что ж его бить? — Олли подошел к брату и опустился на колени, чтобы заглянуть ему в лицо. — Драмжер ни разу не сделал ничего дурного. За что ты его наказываешь, Брут?

— Это не я. Его приказал наказать масса Аполлон. Говорит, что Драмжер сначала хотел его ударить, а потом попробовал убежать.

Олли покачал тяжелой головой, как будто собираясь с мыслями. Медленно, словно ему было нелегко посылать импульсы к конечностям, приводя их в движение, он побрел в угол, где висел затвердевший кнут, обшитый бычьей кожей, снял его с гвоздя и рубанул воздух. Потом, все еще колеблясь, что делать дальше, он провел ладонями по телу Драмжера с нежностью, которой трудно было ожидать от такого детины. Нерешительность его длилась недолго: он двинулся к Аполлону, восседавшему на лошади.

— Не стану я его бить. Он мой брат. Я не стану бить Драмжера.

— Станешь! Раз я приказываю, тебе придется подчиниться.

— Не буду его бить. — Олли бросил кнут себе под ноги и медленно повернулся, чтобы зашагать прочь.

— Олли! — крикнул Аполлон фальцетом. Детина остановился и повернулся к хозяину. Его ничего не понимающий взгляд наблюдал за Аполлоном, который, вытащив из кармана маленький револьвер, уже целился в него.

— Подбери кнут и начинай.

Олли медленно покачал головой и повторил:

— Не стану я бить Драмжера.

— Тогда тебе крышка.

Крохотная железка в хозяйской руке не могла напугать Олли. Он имел самое смутное представление о том, что это за штука, а ее смехотворный размер казался несоразмерным с его гигантской фигурой.

— Не стану бить, — пробубнил он, как заведенный.

В гробовой тишине выстрел маленького револьвера прогремел, как взрыв. Сначала никто не понял, что произошло, потом на рубахе Олли, на левом плече, стало расплываться красное пятно. Олли все так же стоял столбом и пялился на Аполлона, словно пытаясь нащупать связь между болью и странным звуком. Пятно, сначала едва заметное, расплылось на глазах, кровь пропитала всю рубашку, и Олли рухнул лицом в пыль, как башня, у которой подорвали фундамент.

Аполлон спрыгнул с лошади, подбежал к неуклюжей фигуре на земле и попытался перевернуть Олли носком сапога. Из этого ничего не вышло: Олли был слишком тяжел. Аполлон подозвал Брута и Занзибара. Вместе они перевернули Олли на спину. Глаза его остались открыты, но грудь не вздымалась, дыхания не было слышно. От переворачивания тела из раны брызнул фонтанчик крови. Олли был мертв.

Аполлон обвел глазами враждебные лица и испугался угрожающих жестов рабов. В револьвере помещалась всего одна пуля, запасных патронов Аполлон с собой не захватил. Теперь все зависело от того, многие ли знают о том, что у него за револьвер, и испугаются ли остальные вида незаряженного оружия. Обнадеживающим признаком было то, что никто не сдвинулся с места.

Из-за спины раздался крик. Аполлон обернулся и увидел бегущую по пыльной улице Жемчужину. Ропщущие рабы расступились, пропуская ее к телу Олли. Она рухнула на землю и приподняла бездыханного сына за плечи.

— Умер! — взвизгнула она. — Старина Уилсон умер! Кто это сделал?

Ей никто не ответил, но все посмотрели на Аполлона.

— Это вы убили его, масса, сэр? — Она смахнула слезы с лица, нежно опустила огромное тело сына на землю и встала. — Зачем вы убили Олли, масса, сэр? Ведь он хороший! Не больно умный, но хороший!

Ее безумный вид и движение в толпе рабов, обступавших его все плотнее, подсказали ему, что не в его интересах отвечать Жемчужине. Вместо этого он протолкался к лошади, не спуская глаз с грозной толпы, и схватился за седло. Кьюп помог ему сесть на лошадь. Негры прожигали его взглядами.

Тут Жемчужина впервые увидела подвешенного за ноги Драмжера и подбежала к нему, обливаясь слезами.

— Опустите его!

На ее крик отозвались двое. Не спуская глаз с хозяина, но повинуясь Жемчужине, они вышли из толпы, отвязали веревки и медленно опустили Драмжера. У того все еще были связаны ноги, потому он прошелся на руках до угла сарая и там растянулся на животе. Доброхоты развязали узлы у него на ногах. Он с трудом сел. Жемчужина помогла ему встать, и он выпрямился, не обращая внимания на свою наготу.

— Что здесь происходит? — раздался властный голос.

Все обернулись, узнав Софи. За ней торопилась задыхающаяся Лукреция Борджиа. В первый раз за все время пребывания в Фалконхерсте Аполлон обрадовался появлению Софи. Он сполз с лошади и встал с ней рядом, сам удивляясь чувству безопасности, которое охватило его близ жены.

— Твои рабы не слишком уважают дисциплину, Софи, — пожаловался он.

— Что случилось, Аполлон?

— Драмжер хотел меня ударить, а потом бросился бежать. Мы с Кьюпом поймали его, и я велел его наказать. Олли отказался выполнить приказание, чем тоже проявил неповиновение. Я был вынужден застрелить его. — Он указал на неподвижное тело. — Им следует уяснить, кто теперь здесь хозяин, Софи.

Она кивнула.

— Теперь ваш хозяин — масса Аполлон, — значительно произнесла она. — Вы должны подчиняться ему.

Люди недовольно заворчали. Из хижин высыпали женщины, благодаря которым толпа разбухала на глазах. Тогда вперед выступила Лукреция Борджиа. Быстро оценив ситуацию, она заслонила собой Аполлона, чтобы озлобленная толпа не набросилась на него.

— Вы что, с ума посходили, негры? У вас полно работы, а вы прохлаждаетесь у сарая! Отправляй их на работу, Брут! А его, — она указала на Олли, — забрать и зарыть, если не дышит. Еще не хватало, чтобы тут валялись и привлекали мух зловонные трупы! Эй, Малахия, ступай к себе в мастерскую. Кьюп, слезь с лошади и проводи миссис Софи и массу Аполлона обратно в Большой дом. Ты, Жемчужина, пошевели своей толстой задницей: марш в хижину и не высовывать оттуда носа. Позже я приду к тебе и помогу обмыть и обрядить Олли. Расходитесь, живо! Здесь пока еще Фалконхерст, а не неизвестно что! Олли получил по заслугам. Масса Аполлон — ваш хозяин, миссис Софи — хозяйка, вот и делайте, как они вам велят. А не станете — я сама с вами разберусь. Я с вас всю шкуру спущу, все мясо выдеру и отдам свиньям! Расходитесь! А ты, Драмжер, надень-ка штаны, ишь, красуется с голой задницей перед миссис Софи! В Большом доме работы невпроворот, мне одной не управиться. Так что надевай штаны и марш со мной.

Она подождала, пока Драмжер натянет штаны, и схватила его за руку. Почтительно пропустив вперед Аполлона и Софи, она заковыляла за ними следом, опираясь о руку Драмжера.

Рабы все еще стояли, глазея на нее. Не пройдя и нескольких шагов, она обернулась и прикрикнула:

— Вы что, оглохли, чертовы черномазые? Я сказала разойтись! Чего ждете?

Люди стали медленно разбредаться. Насупленные лица разгладились, ропот сменился шутками. Кризис миновал. Люди охотно возвращались на работу. Одна лишь Жемчужина задержалась у сарая: она стояла на коленях над мертвым телом и безутешно рыдала.

33

То ли твердость Аполлона, то ли отповедь Лукреции Борджиа сделали свое дело: рабы стали относиться к новому хозяину с почтением. Конечно, о любви или преданности не могло идти и речи, но они повиновались ему, если не охотно, то по крайней мере резво. Драмжер по-прежнему исполнял свои обязанности по дому и не забывал о вежливости и покорности при разговорах с хозяином. По ночам ему было одиноко и тоскливо: он представлял себе, чем занимаются Кэнди и Кьюп по другую сторону перегородки под скрип пружин, и пытался обуздать обиду, утешаясь мыслями о девушках в прядильне и своем очередном завоевании в Новом поселке. Однако ни одна из его женщин не могла сравниться с Кэнди, к которой он испытывал не только плотскую страсть, но и любовь: они отдавались ему, но заменить ее не могли. Впрочем, рисковать из-за нее жизнью ему не хотелось. Судьба Олли стала для него уроком. Жизнь была дорога Драмжеру, даже если в ней не стало Кэнди, и он не испытывал ни малейшего желания заглядывать в дуло Аполлонова револьвера.

В Большом доме никто — ни Софи, ни Аполлон, ни тем более Лукреция Борджиа — не упоминал о происшествии. Единственный, кто мог бы затаить против Аполлона настоящую злобу, — Жемчужина; но и она проявляла снисходительность, во всяком случае, с виду. Он сомневался, годится ли ему продолжать наведываться к ней в хижину, и несколько ночей воздерживался от посещений, пока Кьюп не передал ему, что она спрашивает, почему он пропал. Поспешив на зов, он удостоверился, что чувства Жемчужины в связи с утратой сына существуют отдельно от зова ее плоти. Она приняла Аполлона так же охотно, как обычно, и так же самозабвенно ему отдалась. Они и прежде почти не разговаривали, поэтому сейчас тоже не возникало нужды в словах, Аполлон твердил себе, что она является его собственностью и обязана удовлетворять его желания. Чувствуя ее пыл и зная ее непосредственность, он решил, что она не винит его в смерти Олли. Он — белый хозяин, и его право даровать жизнь и обрекать на смерть не подвергалось сомнению. Аполлон стал регулярно появляться в ее хижине по ночам, залезать к ней в постель и уходить, как обычно, не удостоив словечком и оставляя горевать. По субботам он исполнял супружеский долг перед Софи, точно так же не находя слов и действуя еще более механически, чем с Жемчужиной. Ночи с Софи не доставляли ему ни малейшего удовольствия, и он уже страшился их, тогда как Софи с понятным вожделением ждала заветного субботнего вечера.

По его предложению она возобновила поездки с Занзибаром, хотя уже не столь регулярные. Он неизменно выходил ее проводить и махал на прощание рукой, желая приятной прогулки. Она не настаивала, чтобы он сопровождал ее, и он отлично понимал, в чем тут дело. Все это было элементами его плана, который выполнялся даже лучше, чем он предполагал, если не считать неприятности с Драмжером и Олли. Недоразумение с фалконхерстскими неграми почти не занимало его мысли: ведь он собирался пробыть на плантации строгий минимум времени и поэтому не беспокоился из-за никчемных черномазых, за которых он сможет выручить разве что сущую ерунду, да и то в долларах Конфедерации, если подвернется аукцион. Постоянное падение цены на рабов сильно его расстраивало — ведь он сознавал, сколько сот тысяч мог бы взять за них до войны. Но его настроение сразу улучшалось, стоило ему вспомнить надежный вклад в английских фунтах в лондонском банке.

Время позаботиться об английских фунтах и впрямь приближалось: ему все больше хотелось до них дотронуться, чтобы почерпнуть сил. Препятствия, существовавшие на этом пути, не казались ему непреодолимыми. Сопротивление Софи он сумеет сломить. Он знал, что для этого требуется.

Дело было во вторник, но он решил преподнести ей сюрприз. Сюрприз ждал ее уже за завтраком, на который она явилась в костюме из зеленого бархата, предназначенном для прогулок верхом.

— Едешь кататься, дорогая? — спросил Аполлон, прибегнув к своему непобедимому обаянию и повергнув бедняжку Софи в трепет.

— Мне необходимо выбраться из дому, Аполлон. Я не могу сидеть сиднем.

— Как и я, дорогая. Сегодня я превосходно себя чувствую, я силен, полон жизни. Съезжу-ка я сегодня с тобой. Я только этим утром сообразил, что еще ни разу не целовал свою милую женушку на солнышке. Отправь-ка Занзибара восвояси, подожди, пока я переоденусь, и мы поскачем вдвоем. Ведь у нас пока не было lune de miel — медового месяца, по-вашему. Давай устроим его сегодня!

Софи загорелась энтузиазмом. Сразу после завтрака супруги выехали на прогулку вдвоем. Она показала ему дорогу мимо полей в уединенный уголок, облюбованный для забав с Занзибаром. Там они спешились и сели под сосной, на мягкий покров из опавших иголок. Место было милое, безмятежное; для Софи оно было связано с бурными воспоминаниями, но никогда не казалось таким райским, как сейчас. Аполлон растянулся на земле и предложил ей последовать его примеру, устроив ее голову на своей согнутой руке. Его пальцы сперва легонько поглаживали ей шею, потом взялись за пуговицы корсажа.

— Какая мы счастливая пара, верно, Аполлон? — пролепетала она, желая, чтобы он подтвердил, что ее счастье не лишено оснований.

— Эти дни — счастливейшие в моей жизни, Софи. — Он так поднаторел в искусстве лжи, что самый бесстыдный обман казался в его устах истиной. — Я счастлив с тобой в Фалконхерсте. Надеюсь, что ты будешь так же счастлива со мной во Франции.

Она в тревоге приподняла голову, но ее беспокойство тут же улеглось: ведь он сказал «со мной». Значит, он не собирается уезжать один. Она поерзала, высвобождая из расстегнутого корсажа обнаженную грудь.

— Мы поедем во Францию? — Радость, вызванная этой новостью, и экстаз, в который приводили ее его умелые пальцы, были невыносимы. Она стала осыпать его руки безумными поцелуями.

— Разумеется, дорогая! Там и начнется настоящий медовый месяц! — Его пальцы продолжили изыскания. — Франция — мой дом, а теперь, когда ты стала моей женой, она будет и твоим домом. Мы поедем во Францию, но сначала нам придется побывать в Англии. А это значит, милая Софи, что нам необходимо кое-что обсудить. Когда же это сделать, если не сейчас, когда мы блаженствуем одни? Мне неприятно говорить о презренном металле, но… — Он поцеловал ее, опрокинув наземь, действуя со знанием дела и прислушиваясь к стонам, свидетельствующим о ее неуемном желании. Он не откроет ей, что за трудности имеет в виду, пока не убедится, что она занята только им и не собирается придираться к его словам. Медленно, подолгу возясь с каждой пуговкой, он до конца расстегнул ее корсаж, после чего, завладев ее рукой, вложил в нее доказательство собственного пыла и серьезности своих намерений доставить ей небывалое удовольствие.

— Итак, дорогая моя Софи, — продолжил он, — главная из наших трудностей — это деньги. Давай покончим с ней, чтобы эта ничтожная тучка не заслоняла небосвод нашего счастья.

— Деньги у нас есть, Аполлон. Видимо-невидимо денег! Не надо сейчас о деньгах.

— Весь ужас как раз в том, Софи, дорогая, что денег у нас в обрез. Да, у нас с тобой целые вороха денег Конфедерации, но они нам не помогут. Если мы захотим погрузиться в Мобиле на судно, которое, невзирая на блокаду, доставит нас в Гавану или на Ямайку, то платить за это придется золотом. Ни один капитан, если он в своем уме, не примет оплату в бумажках Конфедерации, а кроме них, у нас с тобой денег нет. Итак, главная трудность, которую нам надо устранить, — это где раздобыть золота для путешествия. В Лондоне мы воспользуемся твоим счетом, во Франции у меня нет проблем с деньгами, но сейчас, дорогая, мы настоящие бедняки с горой ненужных бумажек.

Софи имела достаточное представление о падающей цене денег Конфедерации, чтобы признать, что в его словах есть резон. Деньги Конфедерации обесценились, но золото по-прежнему отпирало все замки. Главное — чтобы оно было.

— Вот я и думаю, дорогая Софи, — проговорил Аполлон, расстегивая на себе одежду, чтобы облегчить задачу ее горячим пальцам, — что твои многочисленные драгоценности — твои собственные и мачехины, вернее, их часть — можно было бы превратить в золото и таким образом оплатить плавание в Европу, где мы забудем, что такое нужда.

— Я не могу продать свои побрякушки, Аполлон. Они еще пригодятся мне во Франции.

— Но, Софи, там тебя дожидаются драгоценности моей матушки, которые перейдут к тебе! Скажем, бриллиантовая диадема…

— Что это такое? — Жадные пальцы замерли при одном упоминании о бриллиантах.

— Небольшая корона, которую ты наденешь, чтобы быть представленной во дворце Тюильри императору и императрице.

Картина была столь упоительна — Софи Максвелл в бриллиантовой короне, подающая руку императору и императрице, — что она некоторое время пролежала без движения, осваиваясь со своим счастьем.

— Но, Аполлон, зачем же продавать мои драгоценности, если нам понадобилось золото? Золота хватает и здесь, в Фалконхерсте.

Он решил, что она несет чушь, но не стал спешить с отповедью, а дал ей высказаться.

— Прямо здесь, в Фалконхерсте, зарыто два, три, а может, и четыре чайника, набитых золотом. Их закопал в землю мой дед. Я не знаю, где они лежат, зато знает Лукреция Борджиа. Перед отъездом на войну отец выкопал один и вооружил целый эскадрон. Так что, Аполлон, мои драгоценности останутся в сохранности: деньги у нас будут и так.

Вдруг это не чушь? Аполлон знал, что кое-кто из старых плантаторов доверял деньги не банкам, а сырой земле.

— Ты уверена в том, что говоришь, дорогая?

— Еще как! Пока что я тебе ни разу не солгала, и впредь не собираюсь.

Он поверил ей и, добившись своего, посвятил несколько минут любовным играм, разжигая в ней страсть. Удовольствия этого утра были подарены ей без предупреждения и оказались поэтому куда слаще, чем субботние упражнения, хотя их она ожидала, затаив дыхание. Однако ее забытье было омрачено деловым настроением Аполлона.

— Этим трудности не исчерпываются, — гнул он свое, удерживая ее шаловливые руки. — Впрочем, не сомневаюсь, что мы устраним их с такой же легкостью, как и проблему золота. Конечно, первым делом надо будет разыскать деньги. Следующая задача — найти корабль. Ты понимаешь, что суда, прорывающиеся сквозь блокаду, не выходят из порта по расписанию. Возможно, мне повезет, и я управлюсь за день, но не исключено, что ожидание растянется на недели. Мне бы не хотелось, чтобы ты томилась в Мобиле в такую жару, скучая в тесном гостиничном номере. Там полным-полно солдат, в отелях кишмя кишит самый разный люд, с едой перебои. В общем, Мобил военной поры — не место для женщины. Я не могу позволить, чтобы моя жена попала в такую атмосферу, пока я буду пропадать на пристани, карауля подходящее судно.

Невзирая на тяжесть придавившего ее мужского тела, Софи села.

— Я не останусь здесь одна, без тебя, Аполлон! Я не усижу в Фалконхерсте, когда тебя может свалить болезнь. Если поедешь ты, поеду и я. — Это прозвучало окончательным приговором: он понял, что ее не переубедить.

— Но тебе там будет в высшей степени неудобно, дорогая! Повсюду солдатня, духота в номере, безделье весь день, пока я отсутствую, — пробубнил он скорее для порядка, зная, что ничего не добьется.

— Это меня не пугает, Аполлон. Подумаешь! Мне как раз хочется побывать в Мобиле. После последней поездки в Новый Орлеан я никуда не высовывала носа. Я еду с тобой!

Решение было принято.

Он уже изучил ее упрямство и знал, что с ним не совладать, но отказывался признавать себя побежденным. Он твердо намеревался уехать с деньгами, но без нее. Будучи умудренным стратегом, он приготовил для лука не одну сменную тетиву, однако спор сейчас только навредил бы его планам. Оставалось еще одно дело.

— И последняя трудность: твои деньги в лондонском банке. — Он отпустил ее руки. — Их следует перевести в Париж. Зачем тебе деньги в Англии, раз мы собираемся жить во Франции? Мы поженились, и я возьму на себя распоряжение твоими капиталами. Во Франции капиталами жены распоряжается муж.

Ограниченный умишко Софи отказывался воспринимать столь сложные материи. Деньги на счету в Англии никогда не казались ей реальностью. Фунты, по ее понятиям, отличались от долларов, но насколько и в какую сторону, ей было невдомек. Она никогда не держала их в руках и вообще не понимала, с чем их едят.

— Как скажешь, Аполлон. — Она умирала от желания обладать им и утратила всякий интерес к разговору.

— Раз таково твое желание, дорогая Софи, — проговорил он, избегая ее губ, — то мы побываем у бенсонского юриста и составим бумагу, по которой я смогу снять деньги с твоего лондонского счета и перевести их в свой парижский банк. Тебе это будет только удобно: не придется бегать по Лондону, занимаясь бумагами там. Лучше покончить с этим перед отъездом — вдруг мы выйдем в море в тот же день, когда прибудем в Мобил?

Софи так не терпелось покончить со скучными делами, что она согласилась и на это, тем более что мало во всем этом смыслила. Заручившись согласием Аполлона на совместную поездку в Мобил, она сосредоточилась на поцелуе. Здесь, в благодатной тени сосен, на том самом месте, где разыгрывались несчетные эпизоды ее страсти без любви, она впервые очутилась в объятиях мужчины, любившего, как ей верилось, ее, — ее возлюбленного мужа по имени Аполлон. Он пообещал переправить ее во Францию, сделать княгиней и водрузить ей на голову диадему, в которой она выйдет к императору. Никогда прежде она не знала подобного счастья, подобного экстаза. Губы Аполлона грозили превратить ее рот в месиво, его сильное тело вдавливало ее в землю; когда, истратив остаток сил на последний, самый яростный толчок, он скатился с нее, она едва не лишилась рассудка от избытка чувств.

Он помог ей застегнуться, встать с земли и сесть на лошадь. Прежде чем самому запрыгнуть в седло, он прижался щекой к ее бархатному бедру.

— Давай прямо сегодня съездим в Бенсон, к юристу! — предложил он и добавил, словно предыдущие слова мало что значили: — Сегодня утром ты подарила мне подлинное счастье, Софи! При свете дня, под голубым небом любовь несравненно сладостнее. Но мы вспомним о ней и вечером и посмотрим, не лучше ли заниматься этим под покровом ночи, в твоей постели.

Для бедной Софи это было даже слишком. Она получила свою Эльдорадо. Ее хватило только на то, чтобы запустить пальцы ему в волосы, скрестить их там на счастье и зажмуриться от вожделения.

После обеда они отправились в Бенсон, где посетили юриста и составили законный с виду документ, согласно которому Софи передавала своему супругу, некоему Аполлону Бошеру, все средства, имеющиеся в лондонском банке «Браун» на счету Софи Максвелл Чарнвуд, в замужестве миссис Аполлон Бошер. Софи поспешно поставила округлым детским почерком свою подпись, радуясь, что с ее плеч свалилась эта ноша, и гордясь новым именем, которое она только что научилась выводить на бумаге.

По возвращении домой, не дав Софи доказать ему, что любовь в темноте, в темной спальне, гораздо экзотичнее, чем днем, под соснами, Аполлон настоял, чтобы она выведала у Лукреции Борджиа, где зарыты чайники с золотом. Лукреция Борджиа вовсе не желала открывать секрет и даже утверждала, что все позабыла. Она упрямо отказывалась вспоминать, отговариваясь преклонным возрастом и тем, что все время обо всем забывает. Софи, которой было отлично известно, что старуха обладает безупречной памятью, умоляла, умасливала, угрожала — все без толку. Наконец она вспомнила, что в ночь, когда из земли был добыт один из чайников с монетами, отцу помогал в раскопках Драмжер, и немедленно вызвала слугу. Тот, испугавшись бича, обещанного на случай запирательства, рассказал, что тайник расположен у большого камня, лежащего рядом с хижиной Жемчужины. Видя, что тайна раскрыта, Лукреция Борджиа, желая сохранить свой вес, мигом все вспомнила и сообщила, что число закопанных чайников равнялось четырем и что они были опущены в ямы к северу, югу, западу и востоку от камня.

Аполлон и Кьюп отправились на раскопки. Софи с радостью присоединилась бы к ним, однако заботливый Аполлон сказал, что ей не следует мерзнуть в темноте, пока они будут рыться в земле, и посоветовал провести время с большей пользой, прихорашиваясь перед ночным экспериментом.

Землекопов сопровождал Драмжер, изо всех сил скрывавший свою горечь, так как Аполлон внушал ему теперь нешуточный страх. Однажды он уже попробовал перечить новому хозяину и больше не хотел рисковать. В другой раз ему, возможно, не удастся отделаться испугом.

Раскопки продолжались около двух часов, но из земли были извлечены только два чайника. Впрочем, их содержимое, блеснувшее в свете фонаря, обещало куда более крупный куш, чем тот, что удалось бы выручить продажей всех драгоценностей Софи. Аполлон намеревался завладеть и ими, однако сейчас с него хватало радости от этой нечаянной удачи. Золотые, настоящие золотые монеты с орлами! Теперь они стоили в несколько раз больше номинала. Аполлон не знал, сколько монет помещается в каждом чайнике, однако они были настолько тяжелы, что их с трудом удалось дотащить до дому втроем и поднять в спальню Аполлона.

Аполлон не смог тут же заняться подсчетом своего состояния, так как Софи, нарядившаяся в батистовую сорочку, давно ждала его и уже проявляла нетерпение. Зато он сделал все, чтобы ввести ее в заблуждение относительно подлинной ценности клада. Зная, как глубоко ее невежество по части денег, он, продемонстрировав ей выбитые на монете годы, относившиеся к началу века, втолковал ей, что монеты старые и, значит, сильно обесценились. Возможно, этого хватит, чтобы оплатить плавание, да и то в обрез, тем более что капитаны, рискующие прорывать блокаду, могут запросить столько, сколько им вздумается. Так что еще неизвестно, во сколько им обойдется плавание только до Гаваны или Нассау, а ведь оттуда надо еще добраться до Англии! Возможно, им все-таки придется пожертвовать частью ее драгоценностей, но из-за этого не стоит горевать: во Франции она возместит утраченное сторицей.

Невзирая на свое обещание и ее легкомысленное одеяние, он с сожалением уведомил ее, прикусив губу, как заправский лицедей, что не сможет порадовать ее на этот раз. Он слишком утомился, добывая из земли клад, и теперь опасается нового приступа. Разумеется, он находится в полной готовности — он сделал выразительный жест и подмигнул, — но…

Отделаться от Софи оказалось не так просто.

— Как же твое обещание, Аполлон? Утром ты сказал мне, что вечером мы проверим, что лучше — ночь или день. Разве ты не помнишь, Аполлон?

— Да, я обещал. — Сейчас ему хотелось избавиться от нее любым способом — мирным, если получится, или любым другим. — Но если я снова свалюсь, то это разрушит все наши планы. Потерпи, Софи! Эта ночь не последняя, к тому же я стараюсь не только для себя, но и для тебя. Ты сама потом будешь меня благодарить. Ступай же к себе в комнату, иначе я не устою перед соблазном, и мы потом оба будем об этом сожалеть. Больше меня не беспокой: мне необходимо выспаться. Не тревожься за меня и не буди.

Она вняла его доводам и нехотя разжала объятия. Мысль об одиночестве в собственной спальне внушала ей отвращение, тем более что она возлагала на мужа такие большие надежды. Разумеется, он прав. Аполлон прав всегда.

Он дожидался, пока она уйдет, стараясь сохранить виноватое выражение на лице. Когда же она оставит его в покое? Дел у него невпроворот. Теперь у него в руках живые деньги, а также документ, по которому ее капитал, хранящийся в Англии, переходит ему. Настало время убираться. Он не хотел делать ей больно, но обстоятельства заставляли. Думая об этом, он поцеловал ее.

— Спокойной ночи, Софи. Встретимся за завтраком.

Видя, что просить его бесполезно, она тоже поцеловала его с похоронной миной на лице.

— Спокойной ночи, Аполлон.

Он проводил ее до спальни, после чего возвратился к себе, где его ждал Кьюп.

34

Аполлон затворил дверь, приложив палец к губам, и указал на стену, давая понять, что Софи может подслушивать. Разговаривать пришлось шепотом.

— Ты пойдешь к Жемчужине? — спросил Кьюп, ставший свидетелем унизительной для Софи сцены. — Здорово к тебе прикипела эта Софи! Занзибару она тоже не дает спуску: он говорит, что она совсем его заездила.

— Сейчас мне не до Жемчужины. У нас есть более важные дела. Завтра я хочу отсюда убраться. Кажется, здесь достаточно денег, — он указал на тяжелые чайники, — чтобы добраться до Нового Орлеана и продержаться еще какое-то время. Мы заберем мать, Жанну-Мари и навсегда распрощаемся с этой страной. В Англии мы возьмем еще денег, переберемся во Францию и уж там заживем! Деньги сочтем позже, но и так видно, что это чистое золото и что его много. Я хотел удрать с тобой вдвоем, но за мной увязалась Софи. Это создает сложности.

— Мне самому хочется отсюда смыться, Аполлон. Только бы захватить Кэнди! Уж больно она мне по сердцу! — Он со значением подмигнул. — Если тебе нравится Жемчужина, то Кэнди понравится еще больше. Да, Жемчужина хороша, но Кэнди, — он закатил глаза, — Кэнди еще лучше! Она моложе, красивее. Я был бы рад поделиться ею с тобой. К тому же это очень удобно, когда в дороге есть цветная прислуга. Очень!

Аполлон его почти не слушал. Он напряженно размышлял, взвешивая различные варианты. Один из них состоял в том, чтобы сбежать немедленно вдвоем с Кьюпом, прихватив золото. Но в таком случае их хватятся уже утром. Он достаточно хорошо изучил Софи, чтобы не сомневаться, что она устроит громкий скандал и кинется за ними в погоню. Их выследят, и он не сможет ее убедить, что вовсе не хотел ее бросить. Софи захочет ему отомстить и упрячет его за решетку. Нет, надо искать другой способ. Но какой? Он разулся и заходил по спальне взад-вперед, пока не замер рядом с неподъемными чайниками. Встав на колени и запустив в них руки, он удостоверился, что они и впрямь набиты двадцатидолларовыми монетами с орлами. Перебирая желтые кружочки, он клял Софи за упрямство. Внезапно он вскочил и прищелкнул пальцами.

— Кажется, придумал, Кьюп! Есть идея! Не знаю, сработает ли она, но пока нам сопутствовала удача. Может быть, нам и на этот раз улыбнется счастье. Слушай! Только подойди поближе, иначе не расслышишь моего шепота.

Кьюп опустился рядом с ним на колени.

— Завтра утром Софи поедет кататься с Занзибаром. Она еще сама об этом не знает, но я все знаю заранее.

— Откуда?

— Потому что я знаю Софи. Сегодня вечером я ее разочаровал, и она будет переживать это всю ночь. Утром ей сгодится и Занзибар, раз не удалось затащить в постель меня. Она с радостью уедет, особенно если я сам предложу ей так поступить. Теперь внимание. Как только они с Занзибаром отъедут, я бегу к тебе. Ты уже ждешь меня с оседланной лошадью. Понял?

— Что тут не понять? Дело-то простое!

— Увидишь меня — вели Большому Ренди запрягать моих коней в большой фургон с рессорами и жди у конюшни. — Он вытащил из шкафа два саквояжа. — Сюда мы пересыплем золото.

— Как быть с твоей одеждой, Аполлон?

— К черту одежду! Ради этого, — он указал на деньги, — ею можно пожертвовать. Поставь саквояжи в фургон и жди меня уже на козлах. Как только я вернусь, мы выезжаем. К моему возвращению все должно быть готово.

— А как насчет Кэнди?

Аполлон немного поразмыслил. Присутствие девчонки создаст сложности, но Кьюп был прав, говоря, что она может оказаться полезной. Аполлон знал, что между ним и Кьюпом не возникнет ревности: они поделят ее по-братски.

— Думаешь, она поедет добровольно? Я не собираюсь увозить ее насильно. Только женского визгу нам недоставало!

— Она мечтает о бегстве с тех пор, как оказалась здесь. Она говорит, что я нравлюсь ей больше, чем Драмжер. Ей надоели и Фалконхерст, и он.

— Тогда передай ей, что мы берем ее с собой. Пускай сядет в фургон вместе с тобой. В доме скажи, что таков приказ Софи.

— А что ты собираешься делать, пока я буду тебя дожидаться?

— Все в руках Божьих, но если дела пойдут так, как я наметил, то мы уже завтра покинем это место, а Софи не только не поедет с нами, но даже не пошлет за нами погоню. Она будет только рада нашему отъезду. Ну-ка… — Он встал и, порывшись в ящике, нашел маленький револьвер. — Заряди-ка мне вот это. Завтра он мне пригодится.

Кьюп никогда прежде не заряжал револьверов, но видел, как этим занимается Аполлон. Пока Аполлон пересыпал золотые монеты из ржавых чайников в саквояжи, Кьюп заряжал оружие, прислушиваясь к шепоту Аполлона, считавшего монеты. Покончив с половиной клада, он с трудом приподнял саквояж. Ручка натянулась, но выдержала. Кьюп подал Аполлону заряженный револьвер, который тот сунул в карман.

— Запомнил, что тебе делать завтра?

Кьюп повторил поручения. Аполлон довольно кивнул и выпустил его в заднюю дверь. Прежде чем исчезнуть, Кьюп нерешительно спросил:

— Спасибо тебе за Кэнди. Она тебе понравится. Слушай, а почему бы тебе не заглянуть ко мне? Ты найдешь там Кэнди, вот и познакомитесь. Ведь никогда не знаешь, годится ли одежка, пока не примеришь ее на себя.

Теперь заколебался Аполлон.

— Даже не знаю, Кьюп… А впрочем, почему бы и нет? Мне все равно не уснуть. Слишком много всякой всячины в голове.

Они вместе спустились на цыпочках по задней лестнице, прошли через кухню и поднялись по узкой лесенке на чердак. В конце коридора было окошко, в которое проникал тусклый свет снаружи. Кьюп указал на закрытую дверь.

— Тут дрыхнет Драмжер, — прошептал он.

Они дошли до следующей двери, Кьюп осторожно ее приоткрыл, а потом так же осторожно затворил изнутри. Здесь было жарче, чем в господских спальнях, несмотря на распахнутое окошко, и резко пахло мускусом и потом. С кровати поднялась темная фигура.

— Кто здесь? — спросила Кэнди, различив два мужских силуэта.

— Я. Молчи! — Кьюп подошел к ней и облапил.

— А кто это с тобой?

— Мой хозяин. Сегодня с тобой будет спать он. Тебе с ним понравится. Он даже лучше меня.

— Мне он давно нравится. Я рада, что он пришел ко мне. А куда пойдешь ты, Кьюп?

— Никуда не пойду. Я останусь здесь.

— Вы ему позволите, масса Аполлон?

Аполлон усмехнулся.

— Я здесь по приглашению Кьюпа, Кэнди. Отныне нам предстоит всегда быть втроем. Надо привыкать.

— Вам виднее, масса Аполлон, сэр, только двое — компания, трое — уже толпа.

— Со мной и Аполлоном — это даже не толпа, крошка Кэнди, — хвастливо заявил Кьюп, — а целая армия.

Она успела убедиться чуть позже, что если Кьюп и преувеличил, то лишь самую малость.

35

Аполлон дрожащими пальцами поставил чашку на блюдце. Ночь вылилась в настоящую оргию, и сейчас, глядя через стол на Софи, он сожалел, что польстился на приглашение Кьюпа. Наступил решающий день, и он предпочел бы встретить его со светлой головой. Успех всех его планов зависел от того, как все обернется в течение ближайших часов. Софи обратила внимание на его нервозность и на то, что он едва прикоснулся к завтраку. В некотором смысле это ей даже понравилось, так как доказывало, что накануне он действительно чувствовал недомогание. Убедившись, что его бессилие вызвано чисто телесными причинами, она успокоилась и превратилась в воплощение заботливости. Видя, что она пребывает в добром расположении, он решил этим воспользоваться.

— Боюсь, дорогая, что мне и сегодня придется вернуться в постель. Вчерашняя суета плохо на меня подействовала. — Он поднял на нее глаза и слабо улыбнулся. — Сначала то, что было под соснами, потом поездка в Бенсон, раскопки… Одним словом, я не выспался и, с твоего разрешения, сейчас поднимусь наверх.

Она всполошилась. Он — ее бесценное сокровище, его здоровье для нее важнее всего остального. Она пойдет с ним и просидит рядом с ним все утро; она станет обмахивать его веером, велит Лукреции Борджиа приготовить ему заварного крема, она на все готова…

Но он отрицательно покачал головой.

— Дорогая моя Софи, ты слишком добра ко мне. Мне больше всего необходим покой, а тебе совершенно ни к чему сидеть рядом со мной в потемках и губить утро. Взгляни, какая чудесная погода! Я посплю, а ты лучше прогуляйся. Соверши свою обычную конную прогулку.

— Не могу же я оставить тебя одного, Аполлон!

— В одиночестве я лучше отдохну. И не будем больше спорить. — Он посмотрел на Драмжера, стоявшего у Софи за спиной. — Ступай в конюшню и скажи Занзибару, чтобы седлал лошадь миссис Софи и свою. Пускай подведет их к парадной двери. — Выпроводив Драмжера, он встал и подошел к Софи. — Я поднимусь с тобой и подожду, пока ты переоденешься, а потом посплю. Договорились?

— Ты так добр ко мне, Аполлон, так обо мне заботишься! А о себе забываешь. Что ж, поеду, раз ты так просишь.

Он побыл в ее комнате, пока она переодевалась для верховой езды. Выждав несколько минут после ее отъезда, он поспешно оделся сам, сунул в карман револьвер, сбежал по лестнице, выскочил из дома через кухню и достиг конюшни. Кьюп ждал его с оседланным конем. Большой Ренди возился в противоположном конце конюшни, и Аполлон повысил голос, чтобы его было слышно и там.

— Когда миссис Софи вернется с прогулки, мы с ней отправимся в Бенсон. Запрягай фургон, Кьюп. Скажи служанке миссис Софи, Кэнди, что она поедет с нами.

— Слушаюсь, сэр, масса Аполлон, сэр. — Кьюп с ухмылкой подошел к всаднику, поправил пряжку на уздечке и шепнул Аполлону: — Я так и думал, что ты захочешь захватить Кэнди. Разве она не лучше, чем Жемчужина? Скажи, разве не лучше?

— Лучше, лучше, Кьюп. На этот раз я с тобой согласен. Не забудь про саквояжи. Вы с Кэнди должны быть готовы сматываться в ту же минуту, когда я вернусь.

Вместо ответа Кьюп подмигнул и отошел к воротам. Аполлон поскакал той же дорогой, что и Софи с Занзибаром за несколько минут до этого. Догадавшись, куда они едут, он пустился за ними следом и скоро увидел впереди столб пыли. Тогда он поехал шагом, держась ближе к деревьям, вдоль которых вилась тропа, а потом вообще устремился через рощу, наискось, нацелившись на сосны у реки. Потом он привязал коня к елке и остальной путь проделал пешком. Под соснами он увидел двух коней с пустыми седлами и лег на землю. Используя в качестве заслона кусты, он подполз как можно ближе к знакомому местечку, усыпанному опавшими иголками.

Как он и предполагал, парочка сидела там же, где расположились они с Софи накануне. Однако зрелище, открывшееся его взору, застало его врасплох. Соединение черной и белой плоти всегда вызывало у него брезгливость, пока он не оказался в Фалконхерсте. Здесь он сначала не устоял перед Жемчужиной, а вчера и вовсе принял участие в оргии совместно с Кьюпом и Кэнди, но в свое оправдание мысленно приводил тот довод, что, будучи белым мужчиной, имеет право сожительствовать с цветными женщинами. Однако мысль о том, что белая женщина способна сознательно использовать для совокупления черного мужчину, тем более такого урода, как Занзибар, была ему отвратительна. Еще большее отвращение вызвало у него то явное наслаждение, с которым Софи пыталась привести партнера в необходимое для совокупления состояние. Партнер совершенно не реагировал на ее усилия, пока она не отвесила ему звонкую оплеуху.

— Эй, Зан, что это ты сегодня такой дохлый? Того и гляди помрешь, — донесся до Аполлона ее голос.

— Ничего не поделаешь, миссис Софи, мэм. Вы правильно сказали — что-то я сегодня дохлый.

— Немедленно оживай! Не то продам тебя первому попавшемуся работорговцу. Небось лазил к девкам в Новом поселке, потому такой полумертвый?

— Я стараюсь, миссис Софи, мэм. Честное слово, стараюсь!

— Так-то лучше, — молвила Софи, видя, что ее усилия не проходят даром.

Аполлон наблюдал за происходящим со все большим омерзением. Белая женщина, хозяйка огромного Фалконхерста, у него на глазах унижалась до того, что домогалась черного самца, который вовсе ее не хотел! Страшно себе представить, что произошло бы, если бы он действительно любил особу, которую застал за подобным занятием. Он уничтожил бы ее вместе с ее чернокожим любовником одной пулей, и на всем Юге не нашлось бы судьи или присяжных, посмевших бы вынести ему обвинительный приговор! Глядя на эту отвратительную сцену, он проникался уверенностью, что никогда больше не сможет притронуться к Софи. Воспоминаний о том, как ее тело извивалось в объятиях негра, будет более чем достаточно, чтобы он не сумел изобразить впредь даже подобие страсти. Он был рад тому, что наблюдал, так как это отвечало его планам, и при этом благодарил Создателя за то, что истекал последний день его присутствия в Фалконхерсте в роли участника этого постыдного фарса.

Впрочем, низменная сцена не могла не заворожить его. Он доглядел представление до самого конца, и только потом, когда Занзибар потянулся за грязной тряпкой — своими штанами, а Софи занялась пуговицами на корсаже, соизволил подняться, обнаружив свое присутствие немилосердным треском сучьев. Совершенно голый Занзибар, черный, как смола, уставился на него полными ужаса глазами, ибо сразу смекнул, что револьвер в руке Аполлона грозит ему смертью. Софи впала в страшное замешательство и не знала, на кого смотреть. Потом она тоже заметила револьвер и крикнула:

— Убей его, Аполлон, убей! Он надругался надо мной. Он принудил меня к этому! О Аполлон, как я рада, что ты здесь! Защити меня от насильника, Аполлон! — Она неуверенно шагнула в его сторону, поддерживая юбку.

— Не двигайся, Занзибар! — предупредил негра Аполлон. — И ты, Софи, стой там, где стоишь. Я пристрелю этого парня, Софи, но учти, он ни в чем не виноват. Не он насиловал тебя, а ты его, причем не в первый раз. Я ухожу от тебя, Софи. Ни один уважающий себя мужчина не останется с женщиной, которую застал за таким делом.

— Не убивайте меня, масса Аполлон, сэр! — Физиономия Занзибара стала пепельной. — Я не хотел! Меня заставила миссис Софи! И всегда заставляла. Я никогда не хотел.

— Знаю, Занзибар. Я наблюдал все, что происходило здесь этим утром, но тебе все равно не уйти живым. Мне следовало бы прикончить жену, но этого я сделать не могу, поэтому вместо нее я стреляю в тебя.

Он навел револьвер на Занзибара, метя в его просторную черную грудь, вздымающуюся, как кузнечные мехи. Он с радостью пощадил бы невиновного, однако, не спустив курок, не смог бы должным образом проявить свое отвращение к Софи и оправдать свой отъезд.

— Убей его, Аполлон! — кричала Софи, подбираясь к нему. — Да, сегодня он меня не насиловал, зато раньше насиловал, и еще как! Убей его! Клянусь, больше этого не повторится, ни с кем! Ни с кем, кроме тебя!

Аполлон избегал смотреть на нее. Дрожащий чернокожий вызывал у него только жалость. Преодолевая сострадание, он нажал на курок, но вместо ожидаемого выстрела раздался всего лишь металлический щелчок. Он уставился на давшее осечку оружие. Заряжая револьвер, Кьюп забыл про капсюль!

Занзибар, прекрасно разбиравшийся в огнестрельном оружии, понял, что благодаря счастливой случайности ему дарована жизнь. Но ненадолго: стоит ему возвратиться в Большой дом, как его запорют до смерти или пристрелят. Пригнувшись, он метнулся к коням. Софи, почуяв, видимо, что он задумал, взвизгнула, не остановив этим Занзибара, но насторожив Аполлона. Однако Занзибар был стремителен. Он подскочил к своей лошади и выхватил из чехла длинноствольное ружье, с помощью которого он исправно снабжал Фалконхерст дичью и которое всегда прихватывал с собой, надеясь подстрелить по дороге кролика.

Ружье выстрелило, прежде чем Аполлон успел осознать опасность. Визг Софи донесся до его слуха одновременно с выстрелом. Пуля поразила его в голову. Ему показалось, что его огрели дубинкой — это было последнее, что он почувствовал. Его колени подогнулись, и он рухнул на землю, ломая кусты. Софи тщетно пыталась удержать в поле зрения и простертого Аполлона, и голого Занзибара, вскочившего на коня и молотившего его пятками. Уже мало что соображая, она подобрала штаны Занзибара и бросилась к безжизненному телу Аполлона, чтобы стереть этой пропитанной потом тряпкой кровь с его головы. Она увидела аккуратную дырочку в черепе. Ее стоны больше напоминали звериный вой, ибо в горе она забыла человеческий язык. Она положила его голову себе на колени, отказываясь верить, что его больше нет в живых, и вытирала кровь, пока кровотечение не остановилось. Она вообразила, что вернула его к жизни, и от воодушевления вспомнила английский.

— Аполлон, Аполлон, я не хотела! Ведь я люблю тебя. О Аполлон, я одна во всем виновата. Это все дурная мамашина кровь. Она тоже любила негров. Отец убил ее, а теперь из-за меня едва не погиб ты. Ответь же мне, Аполлон! Скажи, что не оставишь меня…

Она все бормотала, уже зная, что обращается к мертвецу. Что бы она ни сделала, вернуть его к жизни было свыше ее сил. Его рот был приоткрыт, и она, увидев белоснежные зубы, припала губами к его губам. Он еще не успел остыть, и она не могла от него оторваться, остервенело гладя неподвижное тело. Она не знала, сколько времени рыдала и одаривала его посмертными ласками. Постепенно безумие горя утихло, и она сумела взглянуть на вещи более трезво. Оставить труп здесь она не могла: ведь вокруг уже начали виться мухи. Кто же станет их отгонять, если не она?..

Все еще плохо соображая, она дотащилась до своего коня и забралась в седло. Так и не приведя в порядок платье, даже не застегнув крючки на юбке, она огрела коня плетью, пустив его отчаянным галопом. У конюшни она увидела Драмжера, Кьюпа и Кэнди, которые были поглощены каким-то срочным делом и в спешке кричали друг на друга, но смысл их действий остался ей неведом. Конь Софи остановился у ворот конюшни, перегороженных запряженным фургоном. В чем бы ни заключалась причина ссоры рабов, при появлении хозяйки крик мигом стих. Состояние ее одежды и всклокоченные волосы не оставляли сомнений, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Все трое ошеломленно наблюдали, как она сползает с коня.

— Что случилось, миссис Софи? — спросил опомнившийся раньше других Драмжер, подбегая к хозяйке, чтобы не дать ей упасть.

— Аполлон мертв, — прохрипела она. — Занзибар убил его. Тело там, у реки.

Дело было сделано. Она упала на руки Драмжера и лишилась чувств. Он поволок ее к дому, выкликая Лукрецию Борджиа. Та вывалилась из двери и подхватила Софи.

— Что за беда, Драмжер?

— Не знаю. Миссис Софи сказала, что Занзибар убил массу Аполлона. Он лежит у реки мертвый. Мы с Брутом едем туда.

— Нет, дождитесь меня. Я сейчас, только внесу миссис Софи в дом.

Лукреция Борджиа и Драмжер унесли Софи. Драмжер бегом возвратился в конюшню, где застал Кьюпа и Кэнди сидящими на козлах фургона.

— Вылезай из фургона, Кэнди, и возвращайся в дом. Ты никуда не поедешь. Ты слышала? Живо! Миссис Софи сказала, что масса Аполлон мертв. Раз мертв, значит, он мне больше не хозяин, а ты опять моя. — Драмжер рассвирепел. — А тебя, Кьюп, я сейчас прибью! — И он пружинисто прыгнул на Кьюпа.

Кьюп увернулся и оказался на другом краю фургона.

— Погоняй лошадей, Кэнди! — крикнул он. — Сматываемся!

Кэнди повиновалась: она хлестнула лошадей вожжами и размахнулась кнутом. Драмжер едва не упал, но в последнюю секунду успел ухватиться за борт фургона. Кьюп стал молотить его по рукам, но Драмжер был цепок: невзирая на удары, он ухитрился перебросить через борт ногу и перевалился в фургон. Там он завязал с Кьюпом возню. Фургон тем временем описал дугу вокруг Большого дома. Драчуны не устояли на ногах и покатились по полу. Кьюпу удалось встать на колени, что дало ему преимущество над противником. Драмжер, шаря рукой в поисках опоры, нащупал кожаную ручку саквояжа и попробовал подняться, но под градом ударов окончательно вывалился из фургона, утащив за собой тяжелый саквояж. Ударившись о землю, саквояж развалился. Золотые монеты резво покатились во все стороны. Кьюп тем временем занял свое место на козлах и вырвал у Кэнди вожжи. Мгновение — и фургон, миновав ворота, запылил по дороге.

Драмжер с трудом встал с земли, глядя на столб пыли, поднятый фургоном. Он мог бы поспешить в конюшню, вскочить верхом на коня и догнать беглецов, но никто не дал ему такого приказа, а он так привык повиноваться приказам, что сейчас не знал, надо ли пускаться вдогонку за шустрой парочкой. Теперь, когда не стало массы Аполлона, а также, как он надеялся, миссис Софи, он полагал, что ему выгоднее остаться. Пускай Кэнди убирается на все четыре стороны, раз ей так хочется. Теперь он все равно побрезговал бы ею: ведь он слышал, что она вытворяла ночью с Кьюпом и его хозяином. Ну ее к черту!

Он опустился на колени и собрал все до одного золотые в рваный саквояж. До него дошло, что он может присвоить это сокровище. Об этом никто не узнает. Деньги как таковые почти ничего для него не значили, однако он понимал, что может благодаря им заиметь многое из того, чего бы ему хотелось. Он схватил расползающийся саквояж в охапку и, сгибаясь, дотащил до густого куста, где до поры до времени припрятал.

Подойдя к задней двери дома, он застал Лукрецию Борджиа на ступеньках, откуда она отдавала распоряжения. Большой Ренди и Сэмпсон запрягали лошадь в телегу, Брут уже сидел на коне Софи. Лукреция Борджиа заметила появившегося из-за угла Драмжера.

— Вот и ты, Драмжер! Иди-ка сюда! Помоги мне сесть в телегу и бери вожжи. Надо поспешить туда. Миссис Софи говорит, что Занзибар застрелил массу Аполлона и сбежал.

— Кьюп и Кэнди тоже дали деру.

— Тем лучше. — Лукреция Борджиа поставила одно колено на телегу и теперь ждала, чтобы Драмжер подсадил ее. Он помог ей и поехал за Брутом по узкой колее через поля, а потом без всякой колеи, пока они не достигли места, где разыгралась трагедия. Тело Аполлона они заметили издали. Лукреция Борджиа заранее заголосила. Когда телега остановилась, она первая очутилась на земле, проявив несвойственную для ее возраста прыть. Для того чтобы удостовериться, что Аполлон мертв, ей не пришлось до него дотрагиваться: вьющиеся вокруг раны в голове мухи были достаточно красноречивым свидетельством.

Она подозвала Брута и Драмжера, которые погрузили труп на телегу. Внезапно она замерла и указала на окровавленную тряпку.

— Что это, Драмжер?

Он подобрал предмет, покрой которого не оставлял сомнений по части его назначения.

— Кажется, это штаны Занзибара, — молвил Брут, качая головой.

— Значит, ты знаешь, чем занимались миссис Софи и Занзибар?

— Мы все знали, мисс Лукреция Борджиа, мэм. Вся плантация.

— Знали, да забыли! Понял, Драмжер? И ты, Брут! Вы ничего не знаете. Ничего! Занзибар хотел сбежать, масса Аполлон думал его остановить, и тот его застрелил. Вот и вся история. Мы не станем возвращать Занзибара. И Кэнди с Кьюпом не будем ловить. Не нужны они нам! Вы все поняли? Масса Аполлон погиб, потому что хотел поймать беглого Занзибара.

— Но… — возразил было Драмжер.

— Никаких «но»! Зарубите себе это на носу!

— Я о другом, мисс Лукреция Борджиа, мэм: Кьюп ускакал с двумя сумками золота!

— Это не наша забота. Мы все равно не помчимся за ним вдогонку. Доброе имя миссис Софи дороже всего золота на свете.

Когда телега остановилась у задней двери, Лукреция Борджиа велела занести тело в дом и положить на кушетку в бывшем кабинете Хаммонда.

— Оставьте его здесь. Я сама его обмою и обряжу. Миссис Софи захочет, видать, положить его в черный гроб с серебряными ручками, какие есть у бенсонского гробовщика. Нельзя же хоронить белого в ящике из сосновых досок! Марш отсюда, все! Мужчинам нечего глазеть, как обмывают труп. Это женское дело. Миссис Софи не сможет этим заняться: она убивается наверху.

Пока Лукреция Борджиа и Маргарита метались по кухне, подогревая воду и раздирая на лоскуты старые простыни, Софи спустилась по служебной лестнице с лучшим из костюмов Аполлона, его накрахмаленной белой рубашкой и черным галстуком. Все это она принесла в кухню. Брюки положила на сиденье стула, пиджак повесила на спинку.

— Я хочу, чтобы на нем была его лучшая одежда, Лукреция Борджиа. Сними с него все и надень вот это.

— Все будет хорошо, миссис Софи. Вам надо лечь. Попробуйте уснуть.

Софи покачала головой.

— Он лежит здесь мертвый, и все из-за меня. Я знаю, что он погиб по моей вине, и ты тоже это знаешь. Я хочу тебе помочь. Хочется хоть что-то для него сделать. Ведь я любила его, Лукреция Борджиа, и он меня любил. Только утром он сам сказал мне об этом.

— Это все материнская кровь. Кровь Максвеллов здесь ни при чем. Этим вы пошли в мать. Она так же домогалась Мида, как вы — Занзибара. Но не бойтесь, об этом никто не узнает. Слушайте меня: масса Аполлон поймал Занзибара у реки, когда тот пытался убежать, вот Занзибар и всадил в него пулю. Запомните: так все и было!

Лукреция Борджиа подняла обеими руками большую кастрюлю с горячей водой, принесла ее в кабинет и поставила на пол рядом с кушеткой. Однако Софи не позволила ей прикоснуться к телу Аполлона. Она сама с нежностью расстегнула пуговицы и сняла с него верхнюю одежду и белье, удивляясь, как быстро окоченело тело. Зрелище обнаженного трупа заставило ее упасть рядом с кушеткой и разрыдаться.

— Да, красивый был мужчина! Кто ж вас осудит за любовь к нему? — Лукреция Борджиа отжала тряпку, провела ею по телу, потом вытерла его сухим полотенцем и попыталась перевернуть, однако это оказалось ей не под силу.

— Помогите мне, — обратилась она к Софи. — Уж больно тяжел.

Вдвоем они перевернули тело на живот. Лукреция Борджиа вскрикнула и показала на черное пятно на бедре Аполлона.

— Раньше вы этого не видели?

— Не видела. — Софи вытаращила глаза на пятно, похожее на отпечаток черной пятерни.

— Знаете, что это такое, миссис Софи?

Она покачала головой, хотя ей были отлично известны пересуды кумушек насчет черных родимых пятен.

— Это значит, что он черномазый! В нем текла негритянская кровь. Такой же ниггер, как я, поэтому такой могучий. Не нужен ему черный гроб с серебряными ручками. Обойдется и сосновым, как все негры.

Софи выпрямилась и аккуратно вытерла слезы. Она нежно прикоснулась к черной отметине, которую Аполлон при жизни так тщательно скрывал. Когда она повернулась к Лукреции Борджиа, та увидела на ее лице ярость.

— Запри свой лживый рот на замок! Не ты здесь распоряжаешься, Лукреция Борджиа. Он — мой муж, он меня нежно любил. Он боготворил землю, на которую ступала моя нога! Ты забыла? Подумаешь, черное пятно! Из-за него человек еще не становится ниггером. Он был французом, он приплыл из Франции и собирался забрать меня туда. Он сделал бы меня княгиней, надел бы на меня бриллиантовую корону, представил бы императору. Если ты еще раз скажешь, что он был черномазым, я тебя вздерну и велю высечь, помяни мое слово! Одень его и пошли Брута в Бенсон за самым лучшим гробом, сколько бы он ни стоил. Из чистого золота, если только у них такой найдется, — для него и этого мало! Драмжера пошлешь к преподобному Хаззарду, чтобы тот приехал на похороны. Он — мой муж, Лукреция Борджиа, а никакой не черномазый. Делай, как тебе говорят, и держи язык за зубами. Гляди мне!

Она с рыданием побежала наверх, в комнату Аполлона, и упала на его незастеленную постель, зарывшись лицом в его ночную рубашку, которую он бросил второпях. Рубашка сохранила его запах, и ей показалось, что он снова с ней.

36

Войне конец! Генерал Ли сдался в Аппоматтоксе генералу Гранту; рабству в Соединенных Штатах тоже пришел конец. Через несколько недель после подписания перемирия слухи о нем достигли сонной фалконхерстской заводи. Драмжер сообщил эту новость Софи — единственной помимо его самого и Маргариты обитательнице Большого дома, а также населению Нового поселка, разросшегося в крупную деревню.

Софи отнеслась к событию с тем же безразличием, с каким встречала после смерти Аполлона все известия, даже собственную беременность, совершенно неожиданную, учитывая ее возраст, которая причиняла ей теперь столько неудобств. Зато в Новом поселке сообщение Драмжера стало поводом для праздника: в центре деревни был устроен огромный костер, из укромного места извлечено несколько кувшинов кукурузной водки. Ведь жители Нового поселка отныне перестали быть рабами! Они превратились в свободных людей, их дети не изведают неволи. Теперь никому не заставить их стоять на аукционном помосте; никто не будет сдергивать с них одежду, их тела не станут ощупывать ни приценивающиеся к живому товару покупатели, ни любопытные. Им не придется больше называть белых «хозяевами». По словам Драмжера, они были теперь ничуть не хуже белых, они перестали считаться животными. Они — люди! Столь грандиозное событие нельзя было не отпраздновать. Жители Нового поселка, прыгая вокруг жаркого костра, во всю глотку вопили: «Свободны! Свободны!»

Утратив белых господ, они признали своим предводителем Драмжера. Ведь он жил в Большом доме, который, несмотря на их новый статус свободных людей, по-прежнему казался им белоколонным символом власти и порядка. Однако от горделивого прежде Фалконхерста теперь осталось одно воспоминание. Его былое могущество перешло в область преданий. Битком набитые невольничьи бараки теперь пустовали, лишь в хижине на краю бывшего невольничьего поселка по-прежнему жила Жемчужина. Даже немногие рабы, сохранившие верность хозяевам и жившие здесь, пока шла война, теперь разбрелись. Одни ушли куда глаза глядят, другие перебрались в Новый поселок, где каждый сколотил себе из чего попало хижину, и разделили между собой фалконхерстские поля на участки по нескольку акров в каждом, чтобы, обрабатывая их, добывать себе пропитание.

Мужчины Нового поселка согласились на лидерство Драмжера, несмотря на его молодость. Ведь его одежда, доставшаяся ему после Хаммонда и Аполлона, была лучше, чем их, он ходил обутым, тогда как они были босы, он владел грамотой, бывал в Новом Орлеане. Все это, вместе взятое, давало ему неоспоримое преимущество. Однако было еще одно обстоятельство, перевешивающее все остальные: он был единственным негром (кроме Маргариты, которой можно было пренебречь), жившим в Большом доме.

Лукреция Борджиа, закулисная властительница, сошла в могилу. Она сдержала обещание и скончалась в Большом доме. Как-то промозглым зимним утром она встала, оделась и спустилась в кухню, чтобы разжечь огонь в плите. На плите стояла большая сковорода с кукурузными лепешками, пузырился суррогатный кофе из лущеной кукурузы и патоки. Стол был накрыт на четверых, так как Софи теперь ела в кухне вместе с Лукрецией Борджиа, Драмжером и стариком садовником Мерком. Но Лукреции Борджиа в это утро уже не довелось позавтракать. Драмжер, спустившись по задней лестнице из спальни, в которой раньше почивал Хаммонд, а потом Аполлон Бошер и где теперь разместился он, нашел ее на кухонном полу бездыханной. Она была последним осколком прежнего Фалконхерста. Теперь от него не осталось ровно ничего.

Софи настояла, чтобы Лукрецию Борджиа похоронили на семейном кладбище. Драмжер, переполненный жизненными силами, совершенно не думал о смерти. Он и представить себе не мог, что смерти под силу обуздать его могучее тело. Однако он знал, что конец неизбежен, и очень хотел, чтобы в свой срок его мать, а потом и он сам легли в ту же землю, где покоился его отец.

Брут не жил больше в Большом доме и совершенно устранился от управления тем, что было некогда плантацией Фалконхерст. Еще до окончания войны он выстроил себе в Новом поселке удобную хижину и без труда подыскал сожительницу. Он отрезал себе несколько акров лучших земель на плантации и возделывал их даже прилежнее, чем трудился прежде. Теперь ему было нужно одно — чтобы его оставили в покое и не покушались на его коня, двух коров, мулов и стадо свиней, которых он прихватил с собой, покидая Большой дом. Софи не возражала: все вокруг рушилось с такой стремительностью, что утрата еще нескольких голов скота казалась ей мелочью.

Впрочем, теперь, когда не стало Аполлона, ей уже ничто не казалось существенным. Она перестала обращать внимание на свою внешность и день-деньской не снимала ношеный ситцевый халат, не заботясь даже о прическе. Почувствовав голод, она набрасывалась на еду, пила, когда испытывала жажду, спала, сморенная усталостью. Когда ей требовался мужчина, под боком всегда был Драмжер. После гибели Аполлона ей одно время — казалось, что она никогда больше не захочет близости с мужчиной, однако быстро выяснилось, что ей достаточно только о нем подумать, чтобы ее охватила похоть. Кроме Драмжера, рядом не было ни одного пригодного существа мужского пола, и его нежелание было преодолено подкупом. Отцом ребенка, которого она нехотя вынашивала, был Драмжер.

Как личность Драмжер интересовал ее ничуть не больше, чем прежде Занзибар. Однако он был животным мужского пола, способным удовлетворить ее чувственность, и, покупая его услуги, она на время отвлекалась от преследующих ее мыслей об Аполлоне. То, что ей приходилось дорого платить за милости Драмжера, мало ее беспокоило. Когда он потребовал оставшиеся от Августы золотые серьги, она охотно отдала ему их в качестве платы за месяц еженощного обслуживания. Она не только отдавала ему драгоценности, но и позволяла их носить — в частности, проколола ему мочки ушей иглой, в которую вдела белую шелковую нитку. При всей своей неуместности в его черных ушах, эти сверкающие камешки служили постоянным напоминанием об удовольствиях, какими он ее одаривал. За серьгами последовали и другие ценности, доставлявшие Драмжеру огромную радость, хотя он и не мог их носить. Он не знал недостатка в женщинах и был избавлен от необходимости расплачиваться за их благосклонность, поэтому прятал драгоценности Софи в коробку из-под конфет, зарытую в землю вместе с рваным саквояжем, набитым золотыми монетами.

Сперва Софи предпринимала попытки торговать своими побрякушками, для чего списалась с ювелирами Монтгомери и Мобила, однако затем выяснилось, что рынок затоварен драгоценностями, а на потерявшие цену бумажные купюры, которые она выручала, почти ничего нельзя было приобрести. Она рассудила, что лучше будет отдавать драгоценности Драмжеру — он по крайней мере обладал ценным для нее товаром, куда более привлекательным, чем бесполезные бумажки. Что касается беременности, то раньше она отказывалась верить, что в ее возрасте еще возможно зачатие, однако теперь вынашивала дитя, которому предстояло стать единокровным братом или сестрой (это ее мало занимало) ораве голых негритят, носившейся по пыльным улочкам Нового поселка.

Если Софи проявляла полнейшее безразличие к зародившейся в ее утробе новой жизни, то этого никак нельзя было сказать о Драмжере. От одной мысли о его ребенке, вынашиваемом Софи, в нем загорались неуемная гордость и тщеславие. При этом он забывал о том, что его либо принуждали к отцовству, либо покупали его благосклонность. Ведь Софи оставалась белой дамой, дочерью Хаммонда Максвелла, по-прежнему владевшей Фалконхерстом, принадлежностью мира, в который он и не надеялся проникнуть, — мира белых людей, находившегося в такой же дали от него, как земная твердь от небесного свода. Он был всего лишь Драмжером, она же — Софи Максвелл, в ее жилах текла кровь Максвеллов и Хаммондов! В ребенке, вынашиваемом ею, будет бежать не только его кровь, но и эта, благородная. Этот ребенок родится свободным и в один прекрасный день вступит во владение Фалконхерстом. Драмжер ни на минуту не сомневался, что это будет мальчик, как почти все его остальное потомство.

Правда, Фалконхерст уже не был таким заманчивым владением, как с десяток лет назад, когда в длинных спальных бараках и в невольничьих хижинах было тесно от первосортных чернокожих, за каждого из которых на аукционах Нового Орлеана, Мобила и Натчеза можно было выручить по нескольку тысяч долларов. Однако для Драмжера Фалконхерст оставался прежним Фалконхерстом — центром мироздания.

На правах отца будущего хозяина плантации Драмжер перетащил свои пожитки из комнатушки на чердаке, которую всегда занимал, в большую комнату на втором этаже, в которой раньше спали Хаммонд и Августа, а потом помещался Аполлон Бошер. Он не спросил у Софи разрешения на переезд и ухом не повел бы, ответь она ему отказом. Он уже давно махнул рукой на еще сохранившиеся у нее остатки власти.

Однако тот факт, что Софи носила его сына, заставлял его относиться к ней несколько иначе — с некоторым уважением. В его действиях даже прослеживалось нечто, что можно было бы назвать привязанностью. Его забота о ее благополучии распространялась даже на ее внешний облик: уговорами и лестью он принудил ее вспомнить о своей внешности и даже гордиться собой. Теперь она заставляла Маргариту греть воду себе для ванны, расчесывала свои всклокоченные космы и укладывала их в стиле «водопад», модном во времена, когда она ежегодно наведывалась в Новый Орлеан. Из-за беременности она уже не помещалась в приталенных платьях, однако грязному ситцевому халату была дана отставка: вместо него она носила теперь вполне приличные платья мачехи.

Драмжер решил, что им теперь не годится есть на кухне. Поскольку от Маргариты нельзя было требовать, чтобы она не только стряпала, но и подавала еду, он взял в дом паренька из Нового поселка и стал учить его лакейской премудрости. Парень был одним из пары близнецов, приобретенной Хаммондом Максвеллом у бродячего работорговца лет десять назад в возрасте шести-семи лет. Кастор умер, а Поллукс выжил благодаря тому, что оказывал мелкие услуги то одному, то другому обитателю Нового поселка, которые едва терпели его, но не прогоняли, соглашаясь на работу, какую могло выполнять это недокормленное существо. Бедняга пришел в восторг, когда ему посулили жизнь в Большом доме, обноски, предложенные Драмжером, — в частности, старый костюм Джубала, на котором почти не осталось медных пуговиц, а главное — трехразовое, хоть и скудное, питание, а также двадцать центов в день, обещанные, но вечно зажимаемые работодателем.

Поллукс выглядел нескладным подростком с большими руками и ногами, однако был мил на лицо и походил сразу на негра и на индейца — последние определенно затесались в число его предков. У него были прямые черные волосы, высокие скулы, орлиный нос, медная кожа, но при этом толстые губы, широкие ноздри и мощный негритянский костяк. Благодаря грубому, зато регулярному питанию он стал наливаться силой и обещал превратиться в молодца.

Итак, Драмжер и Софи питались теперь в столовой, обслуживаемые Поллуксом. Несмотря на то что обеденный стол был выпачкан свечным воском и остатками еды, большой вентилятор висел безжизненно, опасно накренившись, а серебряные приборы изрядно потускнели, Драмжер чувствовал, что пребывание здесь работает на его престиж. Он уже занимал комнату старого хозяина и его место за столом, спал с его дочерью, должен был вот-вот стать отцом его внука. Все это постепенно превращало его в хозяина Фалконхерста.

— Скоро в Бенсоне будет много солдат из армии северян, — уведомил он Софи как-то вечером, когда они пили чай из треснутых севрских чашек, заедая его кукурузными лепешками. — Так сказал один человек, вернувшийся из Селмы. Я только сегодня с ним разговаривал. В Бенсоне будто бы будет Бюро для освобожденных. Цветные будут ничуть не хуже белых, им даже дадут право голоса. — Он посмотрел на нее из-под своих длинных ресниц, чтобы проверить, какое впечатление произвели его слова.

— Не могут они быть одинаковыми! — отрезала она свысока, собрав крошки кукурузной лепешки на тарелку и приминая их пальцем, прежде чем отправить в рот. — Не могут, и точка. Негр черный, а люди — белые. Какое же тут сходство? Никакого!

— Какая разница, какого цвета кожа? Черная кожа не хуже белой, а может, даже лучше. Так сказал этот человек, мистер Кендалл. Теперь цветные — американские граждане. Их будут избирать в Конгресс. Еще будет цветной президент, как Линкольн.

— Держи карман шире! Линкольн — черная бестия, но не ниггер же!

Драмжер не собирался отступать.

— Мистер Кендалл сказал не только это. Например, теперь цветной может жениться на белой. — Он снова покосился на Софи.

— Ни одна белая не выйдет за черномазого! Это просто стыд! — ощетинилась Софи.

— Если белая спит с цветным, то запросто может выйти за него замуж. — Драмжер привстал и погрозил Софи пальцем. — Ты много с кем спала, я обо всем знаю. Знаю, что ты вытворяла с Занзибаром и с теми, что были до него. Знаю, что рядом с телом массы Аполлона нашли портки Занзибара. А что это значит? Очень просто: что Занзибар был без порток, когда вас застукал масса Аполлон. Когда ниггера застают с белой без порток, то что между ними происходит? Ясно, что. Занзибар все мне рассказывал! Да что ты вообще знаешь? Занзибар живет себе в Новом поселке с тех самых пор, как пристрелил массу Аполлона! Хочешь, покажу? Только это лишнее. Ты не забыла, как я заработал вот это? — Он указал на сверкающие бриллианты у себя в ушах.

— Белые мужчины спят с негритянками, почему бы и белой женщине не переспать с черномазым? — Софи разбирал праведный гнев. — Занзибар был моей собственностью, как, между прочим, и ты, Драмжер! Захочу, так завтра же тебя продам. Наверное, я так и поступлю. Пора от тебя избавляться.

— А я думаю, что у тебя ничего не выйдет! — С этими словами он так сильно стукнул кулаком по столу, что задребезжали тарелки. — Свободного человека нельзя продать, а я свободен! Война кончилась, торговля рабами — тоже. Они теперь не чья-то собственность, их больше нельзя пороть. Я такой же, как и ты, гражданин Соединенных Штатов этой самой Америки. — Он вскочил и снова пригрозил ей пальцем. — Ты носишь моего ребенка и выйдешь за меня замуж. Так и знай, миссис Софи: быть тебе моей женой. Это я тебе говорю.

Софи широко раскрыла глаза, едва понимая, что он говорит. Никогда еще негры не обращались к ней с такими наглыми речами. Это было немыслимым преступлением, однако, как ни сильны были ее ужас и страх, она испытывала гордость из-за того, что Драмжер хочет взять ее в жены. Она всегда восхищалась им, всегда его вожделела. Но при этом он оставался всего-навсего черномазым. Она могла наслаждаться им в постели, но ей и в голову не приходило выйти за него замуж. Придется его проучить. Она велит как следует выпороть его, едва не вышибить из него дух, чтобы он приполз к ней на коленях, моля о прощении. Вот только кто будет его пороть? В былые времена было достаточно дернуть за шнур — и на ее зов сбежались бы Брут, Большой Ренди, Сэмпсон с Занзибаром; из сада притащились бы Мерк и Юп. Довольно было бы одного ее слова, чтобы они, забыв про свою дружбу с Драмжером, схватили его — и он не посмел бы сопротивляться. Его уволокли бы в старый сарай, вздернули бы вниз головой и наградили бы столькими ударами бича, сколькими она бы велела. По ее приказу они бы забили его насмерть. Ей трудно было смириться с мыслью, что все это теперь уже не в ее власти.

Одного никто не мог у нее отнять. Она — белая женщина, дочь Хаммонда Максвелла. Невзирая на речи мистера Эйба Линкольна, невзирая на новые законы, новые правила и взгляды, Драмжер оставался чернокожим рабом, низшим существом. Таких, как он, продавали и покупали, его тело принадлежало ей, она была вправе поступить с ним по своему усмотрению. Она медленно поднялась из-за стола и впилась в него негодующим взглядом.

— Не смей грозить мне своим поганым пальцем, грязный ниггер! Не смей рассказывать мне, что собираешься сделать, а что нет. Ты будешь делать то, что я скажу. И забудь свои бредни насчет женитьбы негра и белой женщины. Понял?

Драмжер, приученный подчиняться властному голосу белого человека, машинально опустил руку. Но уже через мгновение он опомнился, встал и подошел к ней так близко, что их тела соприкоснулись.

— Это ты не смей говорить мне, что мне делать, а что нет! Я делаю то, что хочу. Мы еще поговорим о женитьбе. Когда я говорю о женитьбе цветного и белой, то цветной — это я, а белая — ты. Вот что я задумал: ты выйдешь за меня замуж. Если я подхожу, чтобы тебя ублажать, то и как муж сгожусь. Если я сподобился тебя обрюхатить, то и как муж не оплошаю, не сомневайся.

Глядя ему прямо в глаза, Софи размахнулась и влепила ему пощечину.

— Закрой свою зловонную пасть! Я никогда за тебя не выйду. Ты будешь меня ублажать, если я этого захочу. Если я захочу, то рожу твоего младенца. Велика важность! Мало ли ублюдков нарожали в Фалконхерсте, подумаешь, одним больше! Может, я его оставлю, чтобы с ним забавляться, а то и утоплю, если мне придет такая блажь. Но выйти за тебя или за любого другого чернокожего самца я никогда не соглашусь! — И она наградила его второй пощечиной.

Как ни странно, но он не поднял на нее руку, хотя его глаза налились яростью.

— А ты подумай. Я все равно стану здесь хозяином! Выйдешь за меня — будешь хозяйкой, а нет — пожалеешь. Думаешь, я по тебе сохну? Нет, ты старая и жирная, да и не по нутру мне белые бабы. Просто если ты выйдешь за меня, тебе же самой будет легче. Если захочешь, можешь подыскать себе самого здоровенного самца во всей Алабаме — я тебе не помешаю. Ты останешься здесь как хозяйка. Что скажешь, Софи?

Вместо ответа она подобрала свои видавшие виды юбки и выбежала вон из столовой. Остановившись между высоких белых колонн у входа в гостиную, она обернулась к Драмжеру, оглядела его с ног до головы и расхохоталась.

— Чтобы мне быть твоей женой? — Смех все больше походил на истерику. — Да ты свихнулся! Женой какого-то черномазого! У тебя и фамилии-то нет! Кто ты? Драмжер, и все. Драмжер — это кличка.

Покатываясь со смеху, она миновала загроможденную рухлядью гостиную с вылинявшими шторами и висящими клочьями обоями и стала подниматься по лестнице. Эхо ее презрения докатилось до обеденного стола, у которого стоял повесив голову Драмжер. Он с горечью думал, что она права. У него не было ни фамилии, ни даже настоящего имени: он был всего-навсего Драмжером, одним из полчища безымянных чернокожих.

37

После бегства Софи Драмжер постоял некоторое время один среди потускневшего великолепия фалконхерстской столовой. Ее выходка и полные яда слова поставили его на место. Слухи, просачивающиеся с Севера, вскружили ему голову, и он уже вообразил себя свободным человеком, под стать белому господину. Ему льстило подобострастие обитателей Нового поселка, но объяснялось оно тем, что его одежда была лучше их, что он владел грамотой, носил обувь и жил в Большом доме. Его вес еще увеличивался из-за того, что он спал с миссис Софи и сделал ей ребенка.

Только какой от всего этого толк? То-то и оно, что никакого. Он все равно оставался чернокожим. Белые с Севера с их баснями о равенстве в подметки не годились Хаммонду Максвеллу или Льюису Гейзавею, а те никогда не говорили ему, что он свободен и так же хорош, как белые господа. Их мнение было для него куда важнее, им бы он поверил. А лесть невежественных черномазых из Нового поселка не стоила выеденного яйца. Им только и надо, что добиться его расположения, потому что каждому придется вскоре просить его о поблажках. Что же касается его сожительства с Софи, то… Черт, разве он что-нибудь от этого выигрывает? Раньше эта сомнительная честь предоставлялась Занзибару и полудюжине его предшественников.

Софи права: в глазах белых южанок он, Драмжер, навсегда останется двуногим животным, наделенным даром речи, чуть разумнее собаки, недостойным именоваться человеком. Подумаешь, Драмжер, сын Драмсона, внук Драма! Его мать — негритянка из племени мандинго по кличке Жемчужина, не знавшая собственного отца. Раньше у него были братья — одного звали Стариной Уилсоном, другого — Бенони. Ни у кого из них не было фамилии, как и у всех злосчастных негров из Нового поселка. Белые называют пса Цезарем, коня — Ураганом, корову — Бесси, быка — Чемпионом с одной целью — различать особи, когда о них заходит разговор. Точно так же они давали одному негру кличку Драмжер, другому — Джубал, чтобы те откликались и прибегали на зов. Это страшно далеко от настоящего имени-фамилии, вроде Хаммонда Максвелла или Аполлона как там его. Кличка «Драмжер» не делала из него человека, так же как кличка «Чемпион» не превращала в человека быка. Когда у него родится сын, ему дадут имя Том, Лютик или вообще Рожа, то есть первую пришедшую в голову кличку, словно он щенок или котенок.

Нет! Проклятье, он не позволит, чтобы такая участь ждала его сына!

Он взял с середины стола стеклянную лампу, с которой давно пропали почти все хрустальные подвески, и отправился в кухню. Сколько раз он проходил вот в эту дверь с грудой подносов, как резво здесь сновали взад-вперед расторопные слуги, подчиняясь окрикам белых! Теперь он мог сидеть за господским столом и вызывать Поллукса, чтобы тот сам протискивался с подносами в дверь, но то, что он сидел в кресле Хаммонда Максвелла, еще не делало его Хаммондом Максвеллом. Между ними зияла пропасть: Хаммонд Максвелл был белым, он же черен… возможно, не так, как африканцы, но все равно он коричневый, а это то же самое, что черный. У матери Бенони вообще была белая кожа, но при этом она оставалась черномазой.

Маргарита и Поллукс сидели за кухонным столом и доедали ужин. Любопытно, слышали ли они его разговор с Софи? Не исключено. Когда он сам был слугой, то подслушивал все без исключения разговоры в столовой. Впрочем, какая разница? Они слишком глупы, чтобы понять, о чем шла речь у него с Софи. Он поставил свою лампу рядом с их маканой свечой в железном подсвечнике и уселся с ними за стол. Они насыщались дрянной едой, предназначенной для рабов, однако ту же самую пищу ел только что в господской столовой и он. Румяная ветчина, с любовью поджаренные цыплята и другие деликатесы, которыми баловала массу Хаммонда и миссис Августу Лукреция Борджиа, отошли в область преданий. Драмжер с отвращением наблюдал, как Маргарита, чавкая, запихивает еду в рот обеими руками. Даже Поллукс ел, как животное, — растопырив на столе локти, наклонившись к самой тарелке, заталкивая еду в рот жирными пальцами.

Неудивительно, что белые относятся к ним, как к животным! Они жрут, как свиньи, совокупляются, как козлы. Только этому и посвящены их мысли — как бы набить брюхо и где бы свалиться, чтобы веселее прошла случка. Он, Драмжер, ровно ничем от них не отличался. Он не знал точно, сколько ему лет, но всю жизнь, сколько себя помнил, стремился только нажраться от пуза и завалить смазливую бабенку. От голода он никогда не страдал, редко ночевал один, но теперь ему требовалось нечто иное, находящееся за пределами удовлетворения двух этих животных потребностей. Ему хотелось перестать быть животным, превратиться в человека.

Но раз так, то перво-наперво ему потребуется имя. Не кличка, на которую он отзывается, — она у него уже была, а настоящая фамилия, перед которой можно смело ставить словечко «мистер». Раз Эйб Линкольн освободил его и он теперь не хуже любого белого, то у него есть право носить фамилию и именоваться «мистером». Когда белый человек женится, жена берет себе его фамилию. Почему бы темнокожему, берущему в жены белую, не назваться ее фамилией, тем более если прежде у него ее не было вовсе? Так ли уж это невыполнимо? В том случае, конечно, если ему подвернется белая. Единственной известной Драмжеру белой женщиной была Софи, и она была теперь даже жирнее, чем раньше, потому что носила его щенка. Нет, черт возьми, щенки родятся у сук и у черномазых, а у белых появляются дети! Пускай Софи — старая толстая ведьма, но она белая, и у нее родится ребенок. Его ребенок.

Проклятая Софи! Не хочет, видите ли, выходить за него замуж, но охотно сует ему серьги, лишь бы он с ней спал. Это дело ей ох как по нутру! Ничего удивительного: многие негритянки, с которыми он спал, рассказывали ему, что у них бывали белые мужчины и что те не умеют доставить женщине удовольствие. Только негры знают, как это делается, потому что они лучше приспособлены к этому занятию, чем белые хлюпики. А Драмжер — и подавно! А раз он ей по нутру, то почему бы ей не стать его женой? Почему?! Ничего, он ее принудит! Он больше не будет ублажать ее в постели, даже если она посулит ему все свои побрякушки, пока она не приползет к нему на коленях. Тогда он скажет, что путь к его благосклонности — замужество. Он ей покажет!

Ему требовался собеседник, советчик. Его самостоятельности хватало только на то, чтобы удовлетворять зов плоти, в остальном же он неизменно подчинялся чужим приказам. Теперь этому наступил конец. Надоумить его, как поступить, было некому, настало время самому отвечать за себя. Впрочем, одна голова — хорошо, а две — лучше, даже если вторая башка такая же курчавая, как и его. Он пойдет к Бруту — вот кто его вразумит! Велика важность — фамилия! Два негра покумекают и найдут решение этой проблемы.

— Ну, набил брюхо, Поллукс?

— Я бы еще поел, Драмжер, да нечего. — Поллукс нагнулся к тарелке и вылизал ее языком.

Драмжер вырвал тарелку у него из-под носа.

— Жрешь, как последний пес! Ты забыл, что я запретил тебе называть меня просто «Драмжер»? Не заставляй меня повторять! В старом сарае еще осталось, чем высечь негра. Гляди, я с тобой расправлюсь!

— Да, сэр, масса Драмжер, сэр! — осклабился Поллукс.

— Так-то лучше. — Драмжеру вспомнилась такая же, почти слово в слово, отповедь, которую он некогда получил от Хаммонда. — Теперь ступай в конюшню, оседлай мою лошадь.

— Слушаюсь, сэр, масса Драмжер, сэр. — Поллукс отодвинул табурет, поднялся и хотел было выйти, но замер, глядя на дверь, ведущую в кабинет Хаммонда. В двери стояла Софи.

— Ты куда, Драмжер? Ты не ложишься?

— Я не обязан отчитываться, — огрызнулся Драмжер, подталкивая Поллукса к выходу. — Массу Хаммонда никто не спрашивал, куда он идет, и меня не надо: все равно не скажу.

Он выскочил наружу и поспешил за Поллуксом. В конюшне было темно, но Драмжер, лучше Поллукса знакомый с этим помещением, похлопал свою лошадь по крупу и объяснил слуге, где найти седло и уздечку.

— Мы теперь свободны, масса Драмжер, сэр? — спросил Поллукс, затягивая уздечку.

— Я — да, — ответил Драмжер, ставя ногу в стремя, — потому что я здесь главный. Ты тоже свободен, но не так, как я. Я делаю то, что захочу; ты делаешь то, что тебе скажут. Понял?

— Да, сэр, масса Драмжер, сэр.

— Оставь в кухне лампу.

Драмжер обогнул дом и поскакал по широкой аллее, обсаженной деревьями, в сторону главной дороги. Деревня под названием Новый поселок, основанная бывшими фалконхерстскими рабами, находилась примерно в миле от усадьбы. Сначала, когда здесь вырастали первые хибары, деревня располагалась не на дороге, а в стороне от нее, но потом, когда с плантации потянулись рабы, она разрослась и теперь тянулась по обеим сторонам дороги. Все необходимое жители деревни привозили из Бенсона. Здесь еще не обзавелись тремя присущими любому поселению заведениями — лавками, конюшнями, тавернами, зато выросло одно бревенчатое здание — повнушительнее, чем остальные, возведенное совместными усилиями и служившее центром притяжения. Здесь останавливались и обращались к жителям бродячие проповедники, здесь иногда пели и танцевали, здесь собирались по вечерам мужчины. Торговать в деревне было нечем, однако дом именовался «лавкой». Сюда приходили те, кому были нужны помощники, здесь обменивались сплетнями и заводили дружбу. Это было единственное место, где мужчина мог укрыться от женского ворчания и приставания детей.

Драмжер надеялся найти Брута именно здесь, но, проезжая мимо его хижины, выгодно отличавшейся от остальных основательностью, белой штукатуркой и наличием крыльца, задержался, чтобы поздороваться с его хозяйкой, сплетничающей на крыльце с другими кумушками.

— Где Брут?

— Там, в лавке, — ответила Белла-Анни, избранница Брута. — Притащились новые бродяги-негры, и он подыскивает им ночлег.

— И щупает мулаточку, что пришла с ними! — смеясь, подхватила другая женщина.

— Не нужны Бруту мулатки! — возмутилась Белла-Анни. — Пусть только попробует, я ему башку разобью! Зачем болтаешь, Белль? Брут никогда не замечал других женщин, ему подавай одну меня. Не то что Драмжеру: этот, что ни ночь, крадется в Новый поселок. — Она забыла про свой гнев и прыснула.

— Сегодня у меня не то на уме, Белла-Анни. А вообще-то, если кому-нибудь из вас, леди, — он впервые произнес такое слово, изрядно польстив кумушкам, — захочется принять меня, когда я покончу с делами, то я не стану возражать. Одна беда, после меня вы не захотите глядеть на собственного мужчину.

— Снова ты за свое, Драмжер! Важничаешь, потому что обрюхатил миссис Софи. Что, захотел белого щенка?

— А что, и захотел. И получу! Только это будет не щенок, а ребенок.

И Драмжер поскакал дальше, сопровождаемый улюлюканьем. Он знал, что популярен в Новом поселке, где к нему с почтением относились все мужчины, кроме разве что Брута, и где любая женщина была готова посмеяться и пошутить с ним за компанию, надеясь стать его следующей жертвой. Молва о его удали только укрепляла его репутацию.

Он в хорошем настроении подъехал к «лавке» и обнаружил у двери кучку мужчин. Они расступились перед ним, подобострастно приветствуя. Войдя, он обнаружил за щербатым столом Брута, Большого Ренди и парня по имени Лот. Вокруг сидели — кто прямо на замусоренном полу, кто на старых мешках — человек десять. Внимание Драмжера первым делом привлекла светлокожая девица, стоявшая рядом с седым негром средних лет. Все остальные были старше ее, и их усталый вид только подчеркивал ее свежесть.

— Привет, Драмжер! — сказал Брут и жестом приказал Лоту уступить место гостю, что тот охотно сделал. — Ты явился кстати. Эти бродяги пришли к нам уже в сумерках. Им негде ночевать и нечего есть. Вот мы и размышляем, как им помочь. Они жили севернее, под Демополисом. Господский дом и все хижины у них на плантации спалили солдаты-северяне. Там не осталось ни души, даже хозяйка сбежала. Не осесть ли им здесь? Народ приличный, не в пример другим бродягам.

— Пускай остаются, — сказал Драмжер, одобрительно разглядывая светлокожую девицу. — Только растолкуй им, Брут, что, если они останутся, им придется выстроить себе хижины. У нас никто не бездельничает.

— Мы как раз хотим работать, — отозвался седовласый, бывший у новичков за главного. — Только у нас ничего нет: и строиться не из чего, и голод утолить нечем. Зато в воскресенье я прочту вам проповедь. Я методистский проповедник.

— У нас у самих всего в обрез, но за проповедь спасибо. Проповедника у нас нет. Зато есть деревья, топоры, есть мужчины, знакомые с плотницким делом. Вам помогут. А вы помогите нам. — Драмжер опустился на табурет и обратился к Бруту: — Можно расселить их по хижинам, пока не построятся. — Драмжер ткнул пальцем в девушку, которая во время разговора не сводила с него глаз. — Ты кто?

— Это Памела, — ответил за нее проповедник. — Моя родня. Она — дочь моей женщины, но я ей не отец. Ее отец — масса Снодграсс, он сожительствовал с моей женщиной до войны. Она прислуживала миссис Миранде в Большом доме, пока его не уничтожил пожар.

Драмжер все приглядывался к новенькой. Что-то в ее облике напоминало ему Кэнди. Именно благодаря ее красоте он согласился принять беженцев. Обычно он не больно привечал бродяг — чаще всего это были негры, воспользовавшиеся свалившейся на них свободой, чтобы разнюхать, что находится за поворотом, за пределами их плантации. На сей раз приблудные (семеро мужчин и четыре женщины — он успел их пересчитать) казались приличными, деятельными людьми, в опрятной одежде, с хорошими манерами. От таких, тем более от девчонки по имени Пам, не следовало отворачиваться. Драмжер решил, что девчонкой стоит заняться. Впрочем, сейчас было уже поздно, чтобы приступать к соблазнению. Новенькая слишком утомилась, а у него было совсем другое на уме.

Мужчины Нового поселка добровольно разобрали новичков. Драмжер остался доволен тем, что девушка и седовласый проповедник достались Сэмпсону: женщина Сэмпсона была так ревнива, что бедняга и глаз не мог поднять на другую; в таком доме Памела будет в безопасности. Вскоре новички удалились вместе с хозяевами, и Драмжер остался наедине с Брутом и Большим Ренди. Брут собрался было задуть лампу и отправиться домой, но Драмжер задержал его.

— Я прискакал, чтобы поговорить с тобой, Брут. Ты тоже не уходи, Ренди.

Брут оставил в лампе малюсенький огонек и сел. Они вместе с Драмжером съели не один пуд соли в Большом доме. Их не связывала дружба, существовавшая у Брута с отцом Драмжера, но они уважали друг друга.

— Что тебе понадобилось, Драмжер?

— Мы теперь свободные люди, Брут…

— Болтают, что так. Мы больше не слуги. Покончено с куплей-продажей и поркой, хотя, — Брут поджал губы, — я не знаю, как удерживать некоторых из здешних негодников в узде, если с них нельзя спустить шкуру.

— Это и привело меня к тебе, — сказал Драмжер, подавшись вперед. — Не порка, а свобода. Какие мы к черту свободные люди, если у нас нет настоящих имен, если мы не женаты? Мы не лучше скота, Брут! Жеребец завидит кобылу — и прыг на нее. Бык покрывает корову, петух топчет курицу, негр спит с негритянкой. Мы животные, Брут! Ни фамилий, ни супружества, ни толковых имен для детей…

— Чья бы корова мычала, Драмжер! Не ты ли переспал тут едва ли не с каждой? У тебя в Новом поселке уже голов двадцать потомства.

— Это точно. Я всегда был охоч до этого дела. Но ты слушай дальше, Брут. Скажем, твоего мула зовут Бенни…

— При чем тут наша свобода? — вмешался Большой Ренди. — Какая разница, как кличет Брут своего мула?

— Никакой. Бенни — это Бенни, Брут — это Брут, а ты — Большой Ренди, только и всего. Чем мы лучше Бенни? То ли дело белые: у них у всех есть имя-фамилия, а не клички, как у собак или лошадей. Скажем, я — какой-то Драмжер. Где же нам взять настоящие имена, Брут?

Брут неспешно кивал в знак согласия. Сам он прежде не думал об этом, но сейчас слова Драмжера падали на благодатную почву. Им дают клички, как зверям; они совокупляются и размножаются, как звери. Как и его мул Бенни, они не носят фамилий. Раз они теперь свободны, то без фамилий им никак нельзя.

— Сами подберем, какие понравятся. Кто нам помешает? — Брут уставился в потолок. — Вот, скажем, я. Все «Брут» да «Брут», а ведь меня зовут Брутус.

— Брутус ничуть не лучше Брута. У человека должны быть имя и фамилия. Значит, ты — Брут… как дальше?

Брут замотал головой, не находя ответа, но Драмжер видел, что он напряженно размышляет. Внезапно Брут хлопнул ладонью по столу.

— Вспомнил! Теперь я знаю, какая у меня будет фамилия. Был я как-то раз с массой Хаммондом в Новом Орлеане. И завел там себе бабу, а она жила в семье, которая звалась Родни. Уже не помню, как звали бабу, но массу Родни до смерти не забуду. Баба впускала меня в заднюю дверь и заводила к себе в комнатушку. Хороша же она была — что грудь, что зад!.. И вот как-то ночью работаю я изо всех сил, а ей это так нравится, что она возьми да заверещи. Я еще поднажал и не заметил, как открылась дверь. Потом гляжу — чего это она притихла? А это старый масса Родни явился — вот-вот удар его хватит. Моя милашка так перепугалась, что сбросила меня на пол. Старый масса Родни и говорит: не знаю, мол, кто ты такой, но твоему хозяину скажу, чтобы он велел высечь тебя на городской площади. Я отвечаю: Брут я, с плантации Фалконхерст массы Хаммонда Максвелла, приехал с хозяином в Новый Орлеан продавать рабов. Старик чуть с ума не спятил. «Из Фалконхерста, говоришь? Неужто?» — «Да, сэр, — говорю, — прямо оттуда». И знаете, что он тогда сделал?

Завороженные рассказом Драмжер и Большой Ренди дружно покачали головами.

— Протянул мне руку, помог встать, разулыбался и сказал: «Продолжай свое дело, парень, а я посмотрю. Обработай ее как следует, а если она забеременеет, то я заплачу тебе два серебряных доллара. Заходи еще. Кроме этой, у меня есть еще три рабыни. Хорошо бы ты оприходовал их всех и всех обрюхатил. Тогда у меня бесплатно появится четверо фалконхерстских сосунков. Если обрюхатишь всех до одной, заработаешь пятерку».

— И как, получилось? — Драмжер обожал подобные истории. Ему достаточно было представить себе нарисованную Брутом картину, чтобы самому почувствовать вожделение.

— Я наведывался туда каждую ночь недели три подряд, пока масса Хаммонд не сказал, что пора домой. Отделывал всех четырех, и почти всегда — в присутствии старика Родни. Я не знал, что у меня получилось, пока не оказался в Новом Орлеане на следующий год. Прихожу к Родни и вижу: у двух малыши — мальчик и девочка. Уж как рад был меня видеть старый масса Родни! Уж как он гордился пополнением! Он захотел, чтобы я снова занялся его рабынями, и сказал, что у его соседа припасена для меня молодуха. Да еще заплатил пять долларов! Старый масса Родни — лучший белый, какого я когда-либо встречал, кроме массы Хаммонда, конечно. Назовусь-ка я его фамилией! Как тебе нравится: мистер Брут Родни!

— Звучит неплохо, мистер Родни. — Драмжер поклонился, словно перед ним был белый. — Рад с вами познакомиться, мистер Брут Родни. Что до меня, то тут не надо далеко ходить: я уже решил, как мне назваться. Буду Максвеллом! Это фамилия массы Хаммонда и девичья фамилия миссис Софи. Теперешнюю ее фамилию я не припомню — как была фамилия этого проклятого Аполлона? Я собираюсь жениться на миссис Софи. Тогда я стану настоящим Максвеллом. Мистером Драмжером Максвеллом из Фалконхерста!

— Еще чего — жениться на миссис Софи! — Брут не поверил своим ушам. — На настоящей белой? Никогда она не выйдет за черномазого. И думать забудь.

— Зато ей нравится со мной спать. Сейчас нравится со мной, раньше нравилось с Занзибаром. Если она может родить моего ребенка, то пускай выходит за меня замуж. Ничего, я ее заставлю!

— Раз она носит твоего щенка, то это другое дело, — согласился Брут. — Тогда конечно… Вот кто будет настоящим Максвеллом!

— Мне это тоже нравится, — высказался Большой Ренди. — Назовусь-ка и я Максвеллом.

— Не смей! — рассердился Драмжер. — Здесь есть всего один Максвелл — я! — Он угрожающе приподнялся. — Не хватало наплодить целую свору Максвеллов!

— Тогда как же? — Большой Ренди поскреб в голове. — Мне-то никто не совал в Новом Орлеане серебряных долларов! Придется назваться Ренди Бигом.

— Тоже мне фамилия! — Глупость Ренди не знала пределов. — Фамилия должна быть настоящей! Если мы возьмем себе такие дурацкие фамилии, то так и останемся для всех невежественными черномазыми.

— Он почти у цели, — сказал Брут, которому не нравились пререкания. — Было дело, мы с массой Хаммондом продавали в Билокси двух рабов и рабыню массе Биггсу. «Биг», «Биггс» — звучит похоже. Пускай назовется Биггсом. Мистер Ренди Биггс — разве плохо?

Драмжер довольно кивнул и протянул Большому Ренди пятерню.

— Рад с вами познакомиться, мистер Биггс. Разрешите представиться: мистер Драмжер Максвелл с плантации Фалконхерст, к вашим услугам, мистер Ренди Биггс.

— Вспомнил! — воскликнул Ренди, который все это время напряженно чесал в голове. — Я забыл свое настоящее имя! Меня на самом деле зовут не Ренди, а Рендолф! Меня так никогда не звали, а ведь я Рендолф.

— Еще лучше. — Драмжер с удвоенной силой потряс ему руку. — Рад встрече с вами, мистер Рендолф Биггс. Что ж, мистер Родни, мистер Биггс, нас ждут дела. Завтра утром, Брут, собери здесь, в лавке, всех до одного. Пускай каждый подберет себе фамилию — любую, только не «Максвелл». Так будем зваться только я да Жемчужина. Ты их выстроишь, а я перепишу. Чтобы у каждого мужчины была фамилия! Женщины берут фамилии своих мужчин, дети тоже. Так они станут настоящими людьми, а деревня — настоящей деревней. Когда все получат фамилии, новый проповедник обвенчает пары. Пускай заключат брак, как белые. Завтра у нас важный день: у всех появятся фамилии и супруги.

— А как насчет всех твоих здешних ребятишек? — осведомился Большой Ренди. — Они назовутся твоей фамилией? Все как один станут Максвеллами?

Драмжер отрицательно покачал головой.

— Нет, им надо дать фамилии мужчин, с которыми живут их матери. Максвелл будет один — тот, которого вынашивает миссис Софи.

— Ты тоже завтра обвенчаешься с миссис Софи?

— Нет, чернокожий проповедник не может венчать белую даму. Белую должен венчать белый священник. Мы с миссис Софи поженимся в Бенсоне.

— Не задирал бы ты нос, — посоветовал ему Брут. — Раз черный проповедник может венчать нас, чем же он плох тебе?

— Погоди, сам увидишь! — отрезал Драмжер. Чтобы не упасть в грязь лицом, он должен был теперь поступить так, как обещал. Ничего, он найдет способ заставить Софи выйти за него замуж, тем более что долго искать не придется, так как способ был как на ладони — лишить ее своей благосклонности. Тогда она волей-неволей пойдет с ним под венец. В противном случае он ее убьет, но только после того, как родится ребенок. — Белой даме нужно время, чтобы подготовиться к свадьбе, навести красоту и все такое… — Это уже был компромисс. — Помяни мое слово, быть ей миссис Драмжер Максвелл, а моему ребенку… — Он выдержал паузу, чтобы донести до них весь смысл этого слова: пускай усвоят, что у него будет не безродный щенок, а РЕБЕНОК. — Он будет мистером Драмом Максвеллом с плантации Фалконхерст. Погодите — сами увидите.

38

Пока Драмжер беседовал с Брутом и Большим Ренди, взошла полная луна, посеребрившая стены хижин. Все окна, кроме окна в доме Брута, были темны. Драмжер, оставшийся наедине со своими мыслями, чувствовал себя по-особенному счастливым. Свет, пролившийся в его душу, не приносил физического насыщения, в отличие от единственной доселе знакомой ему разновидности счастья — расслабленности после совокупления, но удовлетворял гораздо полнее. Что и говорить, было бы чудесно приступить к соблазнению новой девчонки, предвкушая наслаждение, напрягая мышцы живота и слыша, как стучит в висках кровь. Но порой, когда он, добившись своего, застегивал штаны, в голову закрадывался вопрос: почему все получилось будничнее, чем он надеялся? Зато теперь он чувствовал, что совершил нечто несравненно более значительное, нежели просто завалить девку на траву. Он сделал огромный шаг вперед и увлек за собой население Нового поселка. Это целиком было его собственным замыслом, он самостоятельно выпестовал его от начала до конца и обошелся без помощи Брута. Возможно, Брут знает, как засеять поле и принудить лентяя к работе, но разве додумался бы он до того, чтобы дать людям нормальные имена и переженить их, как белых?

Нет, такое было под силу только Драмжеру.

Чувствуя свое могущество, он понимал, что быть вожаком не составляет для него никакого труда. Достаточно родить идею и заразить ею других. Это мало чем отличалось от охоты на девок. Возжелав какую-нибудь из них, он ласковыми речами уговаривал ее отдаться — и она его с потрохами. Убедить людей действовать согласно его намерениям оказалось, ненамного труднее. Несколько слов, произнесенных с умом, и готово! Только что он был главным человеком, совсем как масса Хаммонд когда-то. Он приказал — и они поспешили выполнить приказание. Его распирало от вновь обретенного могущества. Он привык к роли мужчины среди женщин, теперь же стал первым среди мужчин.

— Масса Драмжер Максвелл с плантации Фалконхерст, леди и джентльмены! Дамы выстраиваются справа, джентльмены — слева.

Охваченный небывалой эйфорией, он захотел продемонстрировать свою новую мощь, и непременно на женщине. Ему снова была необходима женщина, и звалась она, разумеется, Памелой. Любую новую женщину Драмжер воспринимал как брошенный ему вызов. Несмотря на охватившее его нетерпение, он придержал коня и задумался. Этот проповедник определенно был одним из крикунов, влюбленных в Иисуса, которому не понравится, что какой-то негр взгромоздился на его овечку. Ничего, Драмжер и его уговорит. Этой ночью Драмжер чувствовал в себе способность принудить к сожительству даже мраморную статую с могилы Аполлона. Он развернул коня и поскакал к хижине Сэмпсона. У него все горит в руках, так неужели он не добьется какой-то Памелы?

В хижине Сэмпсона было темно, но в свете луны Драмжер увидел на скамейке у двери две мужские фигуры. При приближении Драмжера один из мужчин поднялся, и Драмжер определил по его росту, что это не Сэмпсон, а проповедник. Вторая фигура вытянулась рядом с первой.

— Добрый вечер, Драмжер, — тихо сказал Сэмпсон. — Ты еще не уехал домой?

— У меня дело к преподобному, — ответил Драмжер, спешиваясь. — Вы понадобитесь мне завтра, мистер проповедник — как вас звать?

— Меня называют Дэниелом.

— Завтра вы станете не просто Дэниелом. Завтра у вас будет целых два имени — такой уж завтра день для всего поселка. А потом устроим день свадеб. Мы теперь люди. У нас будут фамилии, мы будем женатыми, как белые. А вы будете нас венчать, если согласитесь. Платить нам нечем, зато мужчины соберутся и выстроят вам дом, а женщины надают вам одежды и посуды.

— Сам Господь привел нас сюда, сын мой. Господь заботится о заблудших овцах, да будет благословенно имя Его! — сказал Дэниел и молитвенно склонил голову.

Драмжер подумал, что об одной из заблудших овечек позаботится в эту ночь он сам, однако, прежде чем ответить, ханжески потупил взор, подражая проповеднику.

— Я хотел поговорить с вами о девушке, которую вы привели. Говорите, она прислуживала хозяйке в Большом доме там, откуда вы пришли?

— Хозяйка сама ее учила.

— Миссис Софи, хозяйка Фалконхерста — это тут, рядом, — как раз ищет девушку в прислуги и просила меня привести ей кого-нибудь. Верно, Сэмпсон?

— У миссис Софи никого не осталось после смерти бедной Лукреции Борджиа, — поддакнул Сэмпсон, догадываясь, что у Драмжера на уме, но полагая, что ему следует быть лояльнее к Драмжеру, чем к скитальцу.

— Вот я и подумал: если ваша девушка захочет, я мог бы прямо сейчас отвезти ее в Большой дом. Это всего-то в миле отсюда. Вот обрадуется миссис Софи! У девушки будет крыша над головой, одежда, даже деньжата. Миссис Софи очень щедрая, верно, Сэмпсон?

— Миссис Софи — женщина добрая, проповедник, — не подкачал Сэмпсон. Он сам положил глаз на Памелу, но знал, что жена не даст ему позабавиться. Сэмпсон, детина устрашающего вида, до смерти боялся своей сожительницы. — Фалконхерст — славное местечко. Я сам долго там жил. Миссис Софи будет добра к новенькой.

Дэниел понимал, какое хорошее место предлагают Памеле. К тому же его собственный авторитет от этого только вырастет.

— Сейчас она спит, мистер Драмжер. Утром я ее обязательно пришлю.

— Миссис Софи будет рада принять ее прямо сейчас. Девушка поможет ей приготовиться ко сну. Миссис Софи будет очень благодарна! Утром я сам привезу Памелу, чтобы она не брела пешком. Вы не бойтесь, я в Фалконхерсте за главного. Спросите хоть Сэмпсона, хоть Брута, да любого здесь. У жены Сэмпсона можете спросить. На меня можно положиться.

— Драмжер не врет, — с готовностью подтвердил Сэмпсон. — С ним девчонка как за каменной стеной. А там о ней позаботится миссис Софи.

Старик Дэниел сдался. Он радовался мысли, что сможет поселиться здесь, в Новом поселке, обрести паству и молитвенный дом, а Памелу пристроить в усадьбе. После нескольких недель скитаний это было просто чудом. Он ушел в хижину.

— С тобой девчонке будет так же спокойно, как с гремучей змеей. Держу пари, что ты не поторопишься везти ее в Большой дом, — зашептал Сэмпсон Драмжеру, давясь от смеха. — Вот бы мне оказаться на твоем месте! Мне бы тоже не помешало побаловаться.

В хижине зажгли свечу. Вскоре из домика вышла Памела. Она прекрасно понимала, что прислуживать в Большом доме для нее большая честь, и торопилась туда попасть. Старый Дэниел помог ей залезть на скамеечку, Драмжер сел в седло и подъехал к ней. Сэмпсон посадил Памелу на конский круп боком, и она ухватилась за седло.

Драмжер терпеливо ждал, пока Дэниел бормотал на прощание молитву, но все же тронул лошадь пятками, прежде чем прозвучало последнее благословение.

— Здесь недалеко, — заверил он Памелу. — Мы поедем шагом.

Стоило им выехать на дорогу, как он повернулся к девушке.

— Лучше обними меня, не то, чего доброго, свалишься и сломаешь ногу. — Он похлопал ее по бедру и сам положил ее руку себе на талию. — Ты такая хорошенькая, Памела! У тебя кожа цвета тигровой лилии.

— Вы так добры к нам, мистер Драмжер, сэр! Отец сказал, что мы останемся здесь жить, а я буду прислуживать в Большом доме.

— А все потому, что ты мне приглянулась, тигровая лилия. Я тут самый главный. Мне подчиняются и негры, и белые. Тебе любой скажет, что мистер Драмжер Максвелл здесь за главного. Тебе у нас понравится, да и я тебя не оставлю.

И он, преодолевая ее сопротивление, положил ее руку себе между ног.

— В чем дело, тигровая лилия? Тебе не нравится то, что ты там нащупала? — Он не позволил ей отдернуть руку. — Разве не хороша игрушка?

Она разрыдалась, но он придавил к себе ее ладошку, сжавшуюся в кулак.

— Почему моя детка плачет? Ее никто не обидит!

— Однажды меня обидел белый, — проговорила Памела, всхлипывая и пытаясь убрать руку. — Хозяин велел мне спать с белым гостем. Как мне было больно!

— А все потому, что белый не знает, как ублажить такую маленькую тигровую лилию, как ты. Тут нужен цветной парень, и не всякий, а такой, как я. Медленно, легонько, чтоб не было больно — вот как я это делаю. Тебе еще никогда не было так хорошо.

— Отец говорит, что спать с цветным дурно, потому что удовольствие — это грех. С белым еще туда-сюда, потому что боль искупает грех. Если я пересплю с белым, то Бог мне это простит, потому что меня принудили, а если лягу с цветным, то это проделки дьявола и большой грех, за который мне не будет прощения. Да, сэр, блуд — это страшный грех.

Несмотря на эти суровые речи, ее кулачок разжался, и Драмжер уже жмурился от нежного тепла ее ладони. Ее пальцы определенно не подчинялись ее словам.

— Ничего, вот приедем в Фалконхерст, и ты иначе запоешь. Миссис Софи ничего о тебе не знает. Она ляжет сама, а мы порезвимся в сарае.

— Жалко, что ты не белый. Мне не хочется грешить. — Рыдания прекратились, и Драмжеру больше не приходилось держать ее за руку.

— Вот приедем в Фалконхерст, и ты еще порадуешься, что с тобой не белый, — сказал Драмжер, уже шаривший по ее телу.

Дорога протянулась вперед яркой серебряной полосой. Драмжер пустил лошадь шагом, завороженный нежностью ее пальцев и собственными фантазиями; его тело ритмично покачивалось взад-вперед в такт шагам лошади. Так продолжалось до тех пор, пока его дыхание не участилось. Только что он насильно завладел ее рукой, теперь ему пришлось приложить силу, чтобы от нее избавиться. Но было уже поздно.

— Боюсь, мы кончили, еще не начав, — вздохнул он. — С мужчиной надо осторожнее, не то придется пожалеть. Теперь сарай нам ни к чему. В другой раз.

Он глубоко вздохнул. Интерес к Памеле временно угас, мысли уже не вертелись вокруг нее. Он стал фантазировать, будто не трясется по проселку с цветной девчонкой за спиной, а катит в сверкающей карете по широкой улице, запруженной белыми и черными вперемешку, которые в восхищении кричат ему: «Майор Драмжер Максвелл! Конгрессмен Максвелл!» Какой, к черту, конгрессмен — «президент Соединенных Штатов Америки Драмжер Максвелл!» Рядом с ним восседала его белая супруга — старая миссис Софи, напротив — мальчик с кожей цвета слоновой кости, его сын — с черными вьющимися волосами до плеч, почему-то вылитый Бенони…

Ночную тишину, в которой убаюкивающе стрекотали насекомые да мягко шлепали по пыльной дороге лошадиные копыта, внезапно нарушили мужские голоса. Драмжер натянул поводья и шепотом приказал Памеле помалкивать. Стараясь не дышать, он напряг слух. Голоса были сердитые, нетерпеливые. Он не слишком испугался, но на всякий случай нащупал в кармане знаменитый в Фалконхерсте однозарядный револьвер. Он таскал его с собой скорее из зазнайства, чем для обороны: ведь положение старшего слуги в Фалконхерсте обеспечивало ему уважение окрестных жителей независимо от цвета кожи. Впрочем, среди возвращающихся с войны ветеранов находились и такие, кто завидовал его справной одежде, лошади, серебряной инкрустации на седле, даже камушкам в мочках ушей. Настали времена, когда следовало быть настороже. По дорогам слонялись чужаки всех цветов радуги: рабы, весившие свободы, дезертиры из обеих армий, разношерстный сброд, порождаемый смутой.

— Не знаю, что там творится. Схожу-ка взгляну.

Он слез с лошади и отвел ее в дубовую рощу, в густую тень, где привязал к ветке. Памелу он спустил на землю, усадив в траву. Медленно, стараясь не шуметь, он заскользил между стволов, шарахаясь от мшистых ветвей, прикосновение которых было похоже на прикосновение паутины.

Добравшись до края перелеска, он различил на дороге четверых всадников, залитых лунным светом. Двоих из них он узнал — одного по широкополой соломенной шляпе с индюшачьим пером, другого по голосу. Это были Лизер и Джулиан Джонстоны — двое из пяти братьев, вернувшиеся с войны живыми. Остальные трое гнили в земле: один в Шило, другой в Виксбурге, третий под Атлантой. Свою плантацию, лежавшую между Фалконхерстом и Бенсоном, они нашли во власти сорняков. Трудиться на ней не было никакого смысла: негров они лишились, денег, чтобы нанять батраков, — тоже, поэтому два брата занялись безобразиями: пьянством, драками из-за кабацких шлюх и просто так, а также запугиванием негров. Они проявляли недружелюбие даже к Драмжеру, которого знали с детских лет, и часто грозили ему, что стащат с лошади и изваляют в грязи за то, что он задирает нос.

Другие двое были Драмжеру незнакомы, но благодаря лунному свету, отражающемуся от пуговиц на мундирах, и маленьким фуражкам он распознал военных из армии северян. Значит, эти двое принадлежали к тем, кто сражался за его свободу! Пока он рассматривал их, в его ушах звучали прежние насмешки Джонстонов: «Сбросим-ка этого проклятого фалконхерстского ниггера с лошади, Джулиан! Ишь, как зазнался: гарцует себе и в ус не дует! Научим его хорошим манерам!»

Впрочем, границу между словом и делом они еще не переступали. Возможно, Это случится в следующий раз. Драмжер не только боялся братьев, но и ненавидел их. Он подобрался к ним так близко, что мог различить пакостное выражение на их физиономиях.

Старший, Лизер, спросил:

— Крепкие у тебя узлы, Джул?

Драмжер пригляделся и остолбенел: оба военных были привязаны за шеи к суку ближайшего дерева.

— Нашел, о чем спрашивать! Уж я-то знаю, как сделать скользящую петлю и как завести за ухо узелок. Крепче не придумаешь! А чего это ты слезаешь с лошади, Лизер?

— Сейчас хлестну их лошадок. То-то они у нас повисят! Двумя мерзавцами станет меньше: один, капитан, за Бенедикта, другой, капрал, за Томми Джо.

— Жаль, что нет третьего, чтобы отомстить за Скотта, но двое — это все же лучше, чем ни одного. Только слезать-то зачем? Их лошадки у нас и так поскачут, как миленькие.

— Ты прав, Джул. Ты такой лентяй, что только и думаешь, как бы поменьше шевелить задницей.

Лизер хлестнул своего коня и подъехал к приговоренным сзади.

— Утром вас найдут на ветке уже остывшими и спросят: а что вообще делают синие солдатики у нас в Алабаме? — проговорил Лизер, тыкая одного револьвером под ребра.

Драмжер нащупал курок своего игрушечного оружия. Он и помыслить не мог о том, чтобы лишить жизни белого человека, пока едва не был доведен до крайности любовником Софи, Аполлоном. Даже тогда он не посмел что-либо предпринять и вот сейчас решился на месть. Лизер с Джулианом не знали, что он наблюдает за ними, потому что ночь была надежнейшим из укрытий. Убив одного из братьев, он спасет солдат. Он не подумал, что врагов двое против него одного и что его револьвер заряжен всего одной пулей. Триумф в Новом поселке и победа над Памелой превратили его в гордеца, уверовавшего в свою непобедимость. Он хорошенько прицелился и выстрелил. В ушах у него зазвенело. Один из братьев — кажется, Лизер — вскрикнул.

— В меня попали, Джул! Кто стрелял?

— Кто бы это ни был, — крикнул Джул, разворачивая свою лошадь и хватая лошадь брата за уздечку, — нам лучше сматываться! Это засада!

Они припали к лошадиным гривам и галопом понеслись прочь. Драмжер дождался, пока утихнет топот копыт, а потом выскочил из зарослей и подбежал к двум людям с петлями на шеях.

— Благослови вас Бог, кем бы вы ни были! — воскликнул один из спасенных. — Вы поспели как раз вовремя. Еще немного — и мы болтались бы в воздухе. Осторожно, — спохватился он, — не спугните лошадей. Мы все еще на эшафоте.

— Как же мне отвязать петли? — спросил Драмжер. — Если я полезу на дерево, то лошади могут испугаться. Схожу-ка я за своей. Из седла мне будет сподручнее дотянуться до петель.

— А нам здесь сидеть в петлях? Попробуйте лучше развязать нам руки. — У сказавшего это сверкнули на плечах золотые эполеты. — Только не торопясь, спокойно… Если лошадь понесет, мне крышка.

Драмжер поступил, как ему велели, и ослабил путы у офицера на запястьях. Тот мигом сорвал с шеи петлю, после чего развязал руки своему товарищу и снял петлю с него. Только после этого он позволил себе вздох облегчения.

— Кажется, твои молитвы спасли нас, Хоббс. — Он растирал кисти, чтобы восстановить кровообращение, и поглядывал из седла на Драмжера. — Уж и не знаю, как вас благодарить. Вы спасли нам жизнь! Никакими словами этого не выразить…

— Вы тоже спасли и меня, и многих других. Вы сделали меня свободным. Я только возвратил долг.

— А мы обязаны вам жизнями. Вы подоспели в самый решающий момент.

— Я ехал из Нового поселка домой, в Большой дом. Мой конь рядом, за поворотом.

— Я — капитан Кристофер Холбрук, командир кавалерийского эскадрона, стоящего в Демополисе. — С этими словами офицер протянул Драмжеру руку.

Драмжер уставился на белую ладонь. Впервые в жизни белый человек предлагал ему руку в качестве дружеского жеста. Он не осмелился до нее дотронуться. Ему очень хотелось пожать руку, но ему было страшно: вдруг в ответ его настигнет смерть?

— Возможно, вы не заметили, сэр, что я чернокожий. Я не белый, сэр.

— Заметил, заметил, только какое это имеет значение? — Капитан по-прежнему протягивал ему руку.

— Вы действительно хотите пожать мне руку?

— Господи, да вы — наш спаситель! Хотите, я вас расцелую? Руку я пожал бы и самому дьяволу, если бы он так же меня облагодетельствовал. В конце концов, я три года подряд сражался за вашу свободу, так отчего же мне не пожать вашу руку?

Медленно, еще не до конца поверив, что это не ловушка, Драмжер подал ему руку. Офицер крепко сжал ее своей теплой ладонью. Осмелев, Драмжер ответил ему могучим пожатием.

— Я — мистер Драмжер Максвелл с плантации Фалконхерст. Добро пожаловать к нам, господин капитан!

— А это — капрал Хоббс, мой ординарец.

Капрал с готовностью протянул Драмжеру руку и прочувственно сказал:

— Спасибо, если бы не вы, нас уже не было бы в живых.

Драмжер проводил их до того места, где его дожидались привязанная лошадь и испуганная Памела. Он успел лучше разглядеть капитана: тот оказался крупным молодым человеком примерно одного с Драмжером возраста, с золотыми, под стать пуговицам на мундире, волосами, выбивающимися из-под фуражки. Второй был постарше, помельче, потемнее и казался в отличие от капитана вполне заурядным субъектом. Драмжер почувствовал родство с человеком, которого только что спас и чью руку пожал. Примерно такое же чувство он испытывал когда-то к Хаммонду Максвеллу.

— Мы едем в Бенсон, мистер Максвелл. Не скажете, далеко ли это?

— Не так, чтобы очень, но куда это годится — скакать в Бенсон на ночь глядя? Вам придётся проезжать ферму Джонстонов — тех самых головорезов, что накинули на вас петлю. Никчемный народец, хоть и белые! Только и знают, что ошиваться по округе и бесчинствовать. Вам лучше переночевать в Фалконхерсте, а в Бенсон отправиться поутру.

— Фалконхерст — это плантация?

— Да, господин капитан. Вы никогда не слыхали о Фалконхерсте? До него рукой подать. Скоро будут его ворота. А в Бенсоне и остановиться-то толком негде. В тамошней таверне и собаку не поселишь. — Он крикнул в темноту: — Памела, можешь выходить! Все в порядке. Веди лошадь.

Она вышла из тени, ведя под уздцы лошадь. Холбрук уставился на девушку, замершую на посеребренной луной дороге, словно вспоминая, не видел ли он ее прежде.

— Ее зовут Памела, — сказал Драмжер. — Она будет жить в Большом доме и прислуживать миссис Софи. — Он велел ей подвинуться и прыгнул в седло. — Сюда, господа!

Капитан поехал рядом с Драмжером, но чуть отступив, чтобы оказаться бок о бок с Памелой.

— Какую хорошенькую юную особу вы везете, мистер Максвелл! — сказал капитан и улыбнулся девушке. — Она ваша подружка?

— Не совсем. Она новенькая, только появилась. Будет жить у нас. А вы здесь задержитесь, господин капитан?

— Мы едем в Бенсон, чтобы выставить там постоянный пост. Во всем штате учреждено военное командование. Здесь будет моя территория. Мы с капралом Хоббсом поскакали туда, чтобы найти место для лагеря, подыскать дом для штаба и жилище для офицеров. В пути вышла заминка: лошадь Хоббса потеряла подкову, мы долго искали кузнеца, а когда нашли, то кузнец отказался подковывать лошадь юниониста. Пришлось прибегнуть вот к этому, — капитан похлопал себя по пустой кобуре, — чтобы вправить ему мозги. Те двое как раз были в кузнице, пока мы препирались с кузнецом. Они попытались вмешаться, но мы велели им заткнуться, и они ускакали.

— Как же они вас подстерегли, капитан?

— Древний, как мир, фокус! А я, дурак, купился. — Холбрук покачал головой, дивясь собственной недогадливости. — Подъезжаем к тому проклятому месту и видим: валяется поперек дороги человек. Ну, думаем, ушибся или вообще убился. Слезаем. Только я наклонился к телу — чувствую, мне в лицо тычут дулом. Из кустов кто-то выскакивает и приставляет револьвер Хоббсу промеж лопаток. Потом уж им ничего не стоило нас разоружить, связать и… дальше вы сами видели. Уж и не знаю, как вас благодарить!

— Я был рад вам помочь, господин капитан. Вот мы и в Фалконхерсте.

Драмжер въехал в ворота. Военные последовали за ним по обсаженной деревьями аллее и подъехали к дому, белеющему в лунном свете монументальными колоннами. Все окна в доме были темны.

На задах Памела спустилась на землю. Капитан Холбрук наклонился к Драмжеру и шепотом спросил:

— Так вы говорите, эта девушка не ваша?

— До сегодняшнего вечера я ее никогда не видел, господин капитан. Но вообще-то я задумал сделать ее своей.

Драмжер помолчал, обдумывая важнейшее решение в своей жизни, знаменовавшее решающий шаг на пути от неволи к свободе, от животного к человеку. Он хотел заполучить эту девчонку, он применил хитрость, чтобы добиться своего. Прелюдия на дороге только на время затушила его похоть, теперь же она вернулась, и ему не терпелось получить удовлетворение. Однако… Он чувствовал, что капитан задает свой вопрос неспроста. Ему хотелось того же, чего и Драмжеру. Никакой необходимости уступать девушку белому пришельцу не существовало; он вполне мог не обращать внимания на его прихоти, но именно это и привело к тому, что мысли Драмжера побежали по новому руслу. Раз его никто не собирался принуждать, у него возникло самостоятельное желание сделать новому знакомому приятное. Этот человек протянул ему руку в знак дружбы, что значило для Драмжера несравнимо больше, чем часок возни с новой девчонкой. Впервые в жизни он решил проявить щедрость и отдать другому то, что пригодилось бы ему самому. Он указал на Памелу.

— Хороша, верно?

— Не то слово, — ответил спешившийся Холбрук.

— Она вам как будто нравится, господин капитан?

— Даже не знаю… — нерешительно протянул капитан. — Я…

Драмжер понял причину его колебаний.

— Вы хотите сказать, господин капитан, что ни разу не спали с цветными девушками?

Холбрук растерянно кивнул.

— Тогда вот что я вам скажу, господин капитан: я тоже до сегодняшнего дня никогда не пожимал руку белого человека. Оказалось, что у белого точно такая же рука, как у черномазого. Так и цветная девчонка ничем не хуже белой, надо только задуть лампу. Все говорят, что даже лучше, — добавил Драмжер, прищуривая один глаз с видом знатока.

— А вдруг я ей не понравлюсь? — спросил Холбрук, не сводя глаз с Памелы в надежде на ее собственный приговор.

— Вот уж не важно, нравитесь вы ей или нет! — Драмжер подтолкнул ее к Холбруку. — Если хотите, то берите, и дело с концом. Когда в Фалконхерст приезжал белый гость, масса Хаммонд всегда предлагал ему негритянку. Теперь массы Хаммонда нет, поэтому я делаю это вместо него. И потом, — Драмжер смерил Холбрука взглядом, — ей хочется белого. Ты ведь сама это говорила, пока мы ехали, а, Памела?

Памелу отделял от капитана всего один шаг, и она его сделала.

— Спать с белым не грешно, — молвила она. — Не грешно и приятно. — Она обняла Холбрука.

Драмжер открыл дверь на кухню. Там все еще горела лампа, за столом сидел Поллукс.

— Добро пожаловать в Фалконхерст! — сказал Драмжер, пропуская вперед капитана с Памелой. — Конечно, не дело заводить вас через заднюю дверь, но, надеюсь, вы не станете возражать, господин капитан. — И, желая продемонстрировать своим гостям, сколь высок его авторитет, он гаркнул на Поллукса: — Убирайся отсюда! Поможешь солдату поставить в конюшню лошадей. Пошевеливайся, лентяй, когда я тебе приказываю!

39

— Вы голодны? — спросил Драмжер, предлагая Холбруку табурет и садясь рядом.

Холбрук опустился на табурет, не зная, следует ли усадить свою новую даму; впрочем, Драмжер и не подумал предложить ей сесть, и капитан воздержался от самодеятельности.

— Вообще-то да, мистер Максвелл, — ответил он. — Чертовски голодны! — В дверях как раз показались Хоббс с Поллуксом, и капитан спросил ординарца: — Как насчет того, чтобы заморить червячка, Хоббс?

— Очень даже не мешает, сэр. — Хоббс с облегчением плюхнулся на табурет, небрежно выдвинутый для него Драмжером.

— Разносолов мы вам не предложим, — с сожалением сказал Драмжер. — С едой прямо беда. Но сладкое молоко, холодные кукурузные лепешки, простокваша, дынные корки найдутся. Так вы хотя бы не умрете с голоду. В Бенсоне и этого не наскребли бы.

Он велел Поллуксу принести из ледника молоко и простоквашу, сам же начал накрывать стол на две персоны. Поллукс задерживался, и Драмжер сам отправился в кладовку за дынными цукатами, приготовленными еще Лукрецией Борджиа и припасенными на крайний случай. Пока он искал кувшин с цукатами, Поллукс успел вернуться и порезать кукурузную лепешку. Драмжер уселся рядом с гостями, но есть не стал. Извинившись за скудное угощение, он сказал:

— Не хотите ли пожить здесь, в Фалконхерсте, господин капитан? Я скоро налажу здесь прежнюю жизнь: будут и слуги в доме, и работники в конюшне, и садовники. Пускай выращивают овощи! Заведу свиней, птицу. Все будет как до войны. Раздобыл бы краски, так и фасад привел бы в порядок. Почему бы вам не пожить у нас? Разве такому джентльмену, как вы, найдется место в Бенсоне? А она? — Он подмигнул и указал подбородком на Памелу. — Она все время будет при вас, ведь она останется здесь, чтобы прислуживать миссис Софи.

— Ваша миссис Софи не будет возражать?

— Ха! Миссис Софи здесь больше не хозяйка. — Он выразительно посмотрел на Холбрука. — Она не может возражать.

Драмжер заметил, что его гость замер с поднесенной ко рту лепешкой, не сводя глаз с кого-то у него за спиной.

— Это кто здесь больше не хозяйка? — Голос Софи застал Драмжера врасплох. — Сейчас я тебя проучу, Драмжер. Кто эти люди? Солдаты-северяне?

Драмжер развернулся и уставился на нее. Она стояла в двери, ведущей в кабинет. У Драмжера отлегло от сердца: она успела позаботиться о своей внешности. Ее домашний халат из бледно-розового атласа был достаточно чист, волосы причесаны, она выглядела вполне достойно, как и подобает дочери Хаммонда Максвелла.

Холбрук вскочил, Хоббс последовал примеру командира.

— Капитан Холбрук, мадам, двадцать пятый массачусетский кавалерийский эскадрон, и капрал Хоббс, к вашим услугам!

Софи смягчилась при виде столь приятного мужчины, однако стоило ей перевести взгляд с него на злосчастную Памелу, как ее снова охватила злоба.

— А это что за черномазая? Ты притащил ее сюда, чтобы тискать, Драмжер? Не выйдет! Пускай убирается! Я ее здесь не потерплю. И этих солдафонов не потерплю — пускай тоже убираются! Ты не забыл, что это пока что мой дом?

— Она не моя, — пробурчал Драмжер, не соизволив встать. — Она пришла с капитаном Холбруком. А привез ее, между прочим, я для вас, миссис Софи. Она прислуживала прежней хозяйке, вот я и подумал, что она вам пригодится. Здорово же вы меня отблагодарили!

— Наплевать! — Софи ожесточенно затрясла головой. — Пускай убираются все! Северянам здесь делать нечего! Не желаю видеть у себя ни их, ни их черномазых девок. Вон!

Капитан Холбрук взял со стола фуражку и шагнул к двери, готовый подчиниться, но Драмжер схватил его за рукав, негодующе глядя на Софи.

— Лучше замолчите, миссис Софи. Капитан останется здесь. И Памела останется, потому что я так говорю! — Он ударил по столу кулаком.

— Кто ты такой? — Осадить Софи оказалось нелегким делом. — Черномазый, и только! Это мой дом, и я не потерплю, чтобы какой-то ниггер приказывал мне молчать!

Холбрук решил ретироваться, чтобы положить конец сваре. На самом деле он с удовольствием остался бы хоть на одну ночь, так как Памела выглядела очень соблазнительно, а у него уже три месяца не было женщины. Светлые цветные девушки, подобные Памеле, и прежде привлекали его внимание, однако он никогда не смел к ним приблизиться. Эта же была готова отдаться ему без всяких усилий с его стороны, и мысль о том, что он ее потеряет, была для него невыносима. Подобной возможности, вероятно, больше вообще не представится. Но воспитание пересилило тягу к Памеле. Он учтиво поклонился.

— Я вижу, что наше присутствие нежелательно, миссис… — Он вопросительно посмотрел на Софи.

— Бошер. — Софи разыгрывала из себя светскую даму. Если бы она не запамятовала дворянский титул, который присвоил себе Аполлон, то обязательно назвалась бы виконтессой.

— Миссис Бошер? — опешил Холбрук. — Бошер? Какая необычная фамилия! Я знавал некогда одного Бошера — его звали Аполлоном. Он, кстати, был из этих краев. Мы были однокашниками и дружили.

Софи бегом пересекла кухню, забыв на бегу про полы халата, и схватила капитана за руки.

— Вы знали моего мужа? Вы знали Аполлона? Да, он учился в северных штатах и часто рассказывал мне об этом. В Бостоне, кажется, в Гарвардском колледже, что ли. Так вы его знали?

— Высокий брюнет, писаный красавец! По-моему, он приехал из Нового Орлеана. Да, я знал его, миссис Бошер. Вот это совпадение! Я очутился в доме Аполлона! Он здесь, миссис Бошер?

Не выпуская его рук, он усадила его, налила ему молока и прикрикнула на Драмжера:

— Подними лентяйку Маргариту и вели спуститься! В коптильне остался один окорок. Пускай отрежет кусок и зажарит для наших гостей. И яйца найдутся. Я не могу морить голодом друзей моего мужа! Я вдова, капитан. Аполлона застрелил беглый негр. Но я счастлива оказать гостеприимство его другу, пускай вы — офицер юнионистской армии. Будьте у нас в Фалконхерсте как дома. Оставайтесь, сколько захотите. Конечно, теперь здесь уже далеко не так, как было при Аполлоне, но все равно, милости прошу! И девушку оставляйте, если вам этого хочется. — Она наконец-то выпустила его руки.

— Благодарю, миссис Бошер. — Он придвинул табурет к столу. — Только не надо возиться с готовкой на ночь глядя. Нам и этого, — он обвел рукой стол, — вполне достаточно. Спасибо, что разрешили нам переночевать в вашем доме. Завтра мы съездим в Бенсон, но мне бы хотелось вернуться и остановиться у вас, если вы, конечно, не станете возражать. Хоббс может остаться в Бенсоне, но я в доме Аполлона чувствую себя как нельзя лучше.

Софи превратилась в воплощение заботливости. Даже ее обращение с Драмжером стало более ласковым. Она успокоилась, узнав, что Памела предназначается не для него, почувствовала признательность к нему за то, что он привез ей горничную, и расплылась в улыбке. Подобрав полы халата, она уселась за стол вместе с мужчинами, и те подробно рассказали ей, как Драмжер спас им жизнь. Она любовно потрепала Драмжера по щеке.

— Славный паренек! — Она улыбнулась сначала Драмжеру, потом капитану. — Он — единственный из фалконхерстских слуг, кто меня не оставил. Все разбежались, а он остался. Иногда я теряю с ним терпение, но вообще-то он ничего. Его отец спас жизнь моему отцу, а теперь он вызволил вас. Он необычный негр. В нем течет кровь мандинго и хауса, это самая лучшая порода. Дед Драмжера был африканским царьком — так говорил мне отец. Видите эту штучку у него на шее? — По ее кивку Драмжер показал гостям серебряный талисман. — Это из самой Африки. Так что он сам — царь. Нет, господа, Драмжер не просто черномазый. — Она со значением сжала его руку.

— Мы уже убедились в этом, миссис Бошер. — Холбрук собирался вознести похвалу Драмжеру, но его остановило зрелище нежного прикосновения белой женской руки к коричневой коже. От него не укрылась и беременность Софи. Теперь ее ласковое отношение к этому видному негру и выражение ее глаз лучше всяких слов объяснили ему, чьего ребенка она вынашивает. Он сам удивился, до чего спокойно принял эту новость. Такой великолепный молодой мужчина не мог не покорить женщину вроде Софи, — увядающую и полнеющую, лишившуюся надежды на мужское внимание. Ей повезло, что ей достался этот негр, который чем-то напоминал Холбруку Аполлона Бошера. Тот тоже был красавцем, каких поискать. Как он умудрился жениться на такой особе? Желая скрыть свое замешательство, Холбрук раскрошил лепешку и принялся сгребать крошки.

— У нас выдался нелегкий денек, миссис Бошер. Не каждый день приходится вынимать голову из петли, а потом встречаться с очаровательной супругой старого друга. Мы переполнены впечатлениями. Завтра нам вставать ни свет ни заря, так что позвольте нам удалиться.

— Разумеется. — Софи поднялась. Ей на глаза попалась Памела, стоявшая у Холбрука за спиной.

— Как тебя зовут?

— Памела. Все называют меня Памми.

— Ладно, Памми, ты пойдешь со мной наверх. Я покажу тебе, где лежит постельное белье. Постелишь капитану в комнате для гостей. Он, — она указала на Хоббса, — может переночевать в кабинете на кушетке.

Ее уход, как и появление, был наполнен величием. За ней последовали Драмжер, капитан Холбрук и Памела. Наверху из шкафов были извлечены пахнущие лавандой простыни и наволочки, и скоро для всех были готовы спальные места. Софи, чувствуя себя хозяйкой положения, пожелала Холбруку доброй ночи и проводила до двери его комнаты. Дождавшись, пока Драмжер уйдет к себе, она поманила к себе Памелу.

Девушка помогла ей снять халат, вытащила заколки у нее из прически и отвернула пододеяльник, после чего выпрямилась, ожидая дальнейших приказаний.

— Так ты — девушка капитана? — спросила Софи. — Ты точно не полезешь в постель к Драмжеру?

— Нет, мэм. Со мной уже договорился капитан. Да и не хочу я спать с негром, мэм! Мой отец, священник, говорит, что спать с негром — грех. А с белым — нет, потому что от него я не могу отказаться, а от черного — могу. Получается, что спать с черным грешно.

— Это точно, — подтвердила безгрешная Софи. — Вот и ступай к своему капитану, пока он не уснул. Если ты останешься здесь, то и думать забудь о Драмжере. По нему сохнут все негритянки, а ты не смей. Если я застану тебя с ним, то велю высечь. У нас в Фалконхерсте негров по-прежнему секут. Черномазые у нас как были, так и остались черномазыми. Драмжер не в счет: он мандинго.

Софи открыла для Памелы дверь и проследила, чтобы она скрылась в комнате капитана. Оставшись одна, она взволнованно заходила взад-вперед по спальне. Встреча с другом Аполлона разбудила воспоминания о нем. Софи было одиноко, она чувствовала себя всеми покинутой, ей требовалось общество.

Драмжер, оставшись один, тоже страдал от одиночества. Он подслушивал у замочной скважины и знал, что Памела ушла к капитану. Теперь он проклинал себя за неуместную щедрость. Какого он свалял дурака, что уступил девку белому! Он окончательно оправился после того, что случилось, пока они ехали с Памелой на лошади, представлял себе, что происходит в спальне капитана, и изнывал от желания. В том, что он остался один, некого было винить, кроме самого себя. Ведь она уже была у него в руках, вернее — он горестно усмехнулся — это он был у нее в руках. А теперь ему предстоит ночевать одному! Черт возьми, этой ночью ему нужна женщина, если не эта, то любая другая. Ему было противно подумать о сне. Перед глазами стояло светло-желтое тело, которое в эту самую минуту ласкал Холбрук. Как ни нравился ему Холбрук, эти мысли приводили Драмжера в неистовство.

Он дошел до того, что начал мечтать о Маргарите. Черт, до нее он не дотронется и под страхом смерти! Кем бы еще заняться? Может, кем-нибудь из Нового поселка? Он бы с радостью оседлал коня и помчался туда, но его останавливало то, что если он попробует пробраться к какой-нибудь своей тамошней подружке, то переполошит всю ее хижину. От отчаяния он даже забегал взад-вперед по комнате. Это же надо — остаться одному, когда все шло как по маслу! Рядом не было ни одной женщины, кроме уродины Маргариты с заячьей губой и старухи Софи.

А что?! Почему он забыл о Софи? Она ведь рядом, только протяни руку. И не так уж она плоха. Она всегда жаждала его. На нее ему не приходилось расходовать ласковых речей.

Он снял рубаху, разулся, спустил штаны и остался в одних подштанниках. Верно, Софи — это все-таки лучше, чем ничего. После нее он спокойно уснет. Но если этой ночью он снизойдет до Софи, то ей придется за это заплатить. Ох, и дорого она ему заплатит!

Он осторожно откинул задвижку и проскользнул в коридор. Там было темно, но мимо выкрашенной белой краской двери нельзя было промахнуться. Он прошелся по коридору на цыпочках, поборов соблазн припасть ухом к двери, за которой находились капитан и Памела. В спальню Софи он проник так же бесшумно. Она уже легла и собиралась прикрутить лампу. Появление Драмжера обнадежило ее, но в то же время немного испугало. Раньше он никогда не приходил к ней по собственной воле. Ей приходилось всячески умасливать и подкупать его, чтобы затащить к себе. И вот он заявился сам! Возможно, он польщен похвалой, на которую она не поскупилась в кухне. Что ж, все в ее словах было правдой! Он и сейчас походил на бронзовую статую, отражающую свет. Она знала, что хочет его больше, чем любого другого мужчину, даже больше, чем белого, занятого другой в комнате напротив. С этим негром не сравнился бы ни один белый. Его белые подштанники почти не скрывали того, что больше всего ее притягивало. Он заговорил, почти не поднимая век и с трудом ворочая языком:

— Я пришел пожелать тебе спокойной ночи.

— И это все? — Она подвинулась, освобождая для него место на кровати. — Неужели все? — Голос выдавал нетерпение.

— Все, Софи, если только ты не согласишься выйти за меня замуж. — Он как бы машинально повозился с пуговицей на подштанниках, которые сначала съехали ему на колени, а потом вообще оказались на полу. — Хочу пожелать тебе спокойной ночи и еще раз предложить выйти за меня замуж. Завтра все жители Нового поселка берут себе фамилии и женятся. Там теперь есть настоящий проповедник. Я тоже взял себе фамилию и хочу жениться по всем правилам. А уж если жениться, то только на тебе.

— И думать об этом забудь! Я не собираюсь выходить за негра, и проповедник-негр для меня — пустое место. Что за болтовня про фамилию? Какая же у тебя теперь фамилия?

— Максвелл! Я теперь Драмжер Максвелл.

Софи села в кровати и внятно проговорила:

— Эта фамилия тебе не годится. Не бывать этому!

— Это не твоего ума дело. Какую хочу, такую и беру. Мне хочется стать Максвеллом, и я им стану. Мой отец спас твоего. Я имею право взять вашу фамилию. Так ты говоришь, что не выйдешь за меня?

Она решительно покрутила головой.

— И не подумаю!

Он нагнулся, чтобы подобрать с пола подштанники.

— Я уже пожелал тебе спокойной ночи.

— Погоди, Драмжер! Не уходи.

Он обернулся.

— Ладно, гляди хорошенько, Софи, больше тебе этого не видать.

— Куда ты?

— Оденусь, пожалуй, и подамся в Новый поселок. Туда вместе с толпой бродяг пришли новые женщины. Одна милашка так на меня и прыгала. Сама предлагала мне с ней лечь. Спокойной ночи!

Он уже приоткрыл дверь, но тут Софи взмолилась:

— Останься, Драмжер! Все равно ехать в Новый поселок уже поздно. Ты там всех перебудишь.

— А мне какое дело? Она ночует у Элканы и Мини. Мини — моя подружка: она меня впустит, потому что решит, что я пришел к ней. А Элкана дрыхнет, как сурок. Сколько раз я к ней лазил! — Он еще шире распахнул дверь.

— Драмжер! — Софи неуклюже выбралась из постели и зашлепала к нему. — Драмжер, останься со мной этой ночью, хоть ненадолго! Я только и думаю, что об этом капитане и его желтой девчонке. Я хочу, чтобы ты остался, Драмжер! Я дам тебе чего-нибудь из драгоценностей, если ты останешься.

— Не нужны мне ни твои безделушки, ни ты сама! Никогда больше к тебе не приду. Что ты можешь мне предложить? Завтра же возьму и женюсь на ком-нибудь. Пускай другая получит то, чего тебе не видать. Уйду из этого дома! Ноги моей больше здесь не будет! Лучше выстрою себе дом в Новом поселке. Ну тебя к чертям! На, погляди напоследок на то, чего тебе теперь будет так не хватать! — Драмжер врал без зазрения совести, но знал, что его слова производят должное впечатление на простодушную Софи. — Уж я позабочусь, чтобы ты не смогла завести себе другого негра из Нового поселка. К тебе ни один не подойдет, если будет знать, что я запретил, а белый на тебя и подавно не позарится — ведь у тебя скоро родится негритенок! Вот закрою за собой дверь — и у тебя никогда больше не будет мужчины, ни черного, ни белого.

Она боялась, что он выбежит, захлопнув дверь, но он все еще стоял рядом: сначала натягивал подштанники, потом долго застегивался. От одного его вида ее захлестывало неуемное желание. Что ее ждет, если она его лишится? Белый к ней действительно не прикоснется; влияние Драмжера на негров так велико, что и они к ней не подойдут, если он им запретит. Ее жизнь станет совершенно пустой. Она шагнула к нему и упала перед ним на колени, обхватив руками его ноги и прижимаясь щекой к его сильному, гладкому телу.

— Не бросай меня, Драмжер, — всхлипывала она, — не оставляй меня!

— Не хочу иметь ничего общего с женщиной, которая отказывается стать моей женой, — произнес Драмжер голосом, полным праведного гнева, забыв, что только что грозился набезобразничать в Новом поселке. — Фамилия у меня уже есть, а завтра появится и жена. Нас обвенчает по всем правилам священник. Я буду жить как белый, — с фамилией, с женой, в собственном доме, со своими детьми. Надоело быть черномазым и слугой, хочу стать… — он поискал подходящее слово, — уважаемым человеком.

Она еще сильнее прижалась к нему, обслюнявив ему бедро.

— А если я соглашусь выйти за тебя? Если назовусь твоей женой? Если скажу, что Фалконхерст — твой дом, а мой будущий ребенок будет твоим? Если я все это скажу, что будет, Драмжер?

— Все «если» да «если»… — Он оттолкнул ее голову.

— Тогда я говорю это прямо сейчас: завтра я выйду за тебя замуж, если ты пообещаешь, что никогда от меня не уйдешь.

Он заглянул ей в лицо.

— Ты позволишь черному проповеднику обвенчать нас? — Ему было трудно поверить, что она способна пасть так низко.

— Белый нас все равно не обвенчает. Либо венчаться у черного священника, либо вообще никак. И потом, что за важность? Я всю жизнь прожила с черномазыми, так и остаток жизни проведу с ними. Наверное, я сама больше черная, чем белая. Если хочешь знать, мне не впервой выходить за негра: Аполлон Бошер тоже был черномазым. — Она прикусила губу, жалея, что выболтала тайну.

— Так он был цветной, миссис Софи? — Драмжер не поверил собственным ушам.

Она покорно уронила голову.

— Так сказала Лукреция Борджиа, а ей виднее. Раньше я держала это в секрете, но раз уж я выхожу за тебя замуж…

— Мы сделаем это прямо завтра, Софи. — Драмжер решил проявить нежность и прижал к себе ее лицо, ощущая помимо собственной воли блаженство от прикосновения ее губ.

— Мы поженимся завтра, если сегодня ты останешься со мной. — Она подняла на него глаза, увидела, что его губы сжаты, а глаза блестят, и твердо добавила: — На всю ночь.

Он еще сильнее прижал ее к себе.

— Хорошо, Софи, на всю ночь, только давай ляжем. Что-то я притомился.

Позже, когда Драмжер уснул, Софи еще долго размышляла, лежа рядом с ним. В темноте ее рука гладила его теплое тело. Она думала о своей матери, которую никогда не видела. Ее мать любила негра по имени Мид. Что ж, по крайней мере она ничем не хуже матери. Потом она вспомнила белый череп, красующийся в кухне Жемчужины, — все, что осталось от Мида. Она знала, как поступил с Мидом ее отец, и радовалась, что отец сошел в могилу. С Драмжером ему не разделаться. Она не могла оставить его в покое даже спящего. Ее пальцы нащупали его серебряную цепочку, немного потеребили ее, потом заскользили по его лицу. Тепло его кожи действовало на нее умиротворяюще. Нет, это был не безжизненный череп, а лицо человека, переполненного жизненными силами. Ребенок в ее чреве шевельнулся, и мысль о том, что это ребенок Драмжера, доставила ей радость.

40

Грохот посуды в кухне разбудил Драмжера. Он не сразу вспомнил, где находится. Повернув голову, он уперся взглядом в спящее лицо Софи. Стараясь ее не разбудить, он вылез из постели, как можно тише справил малую нужду в ночной горшок и, натянув подштанники, бросился к себе в комнату, где вымылся с ног до головы и насухо вытерся. Вместо теплой одежды, бывшей на нем накануне, он отдал предпочтение белым брюкам, оставшимся от Аполлона, и старой белой рубашке. В кабинет он спустился босиком. Хоббс еще спал, и Драмжер не стал его будить.

Маргарита уже приготовила завтрак. С помощью Поллукса Драмжер накрыл большой поднос: белая скатерть, лучшая фарфоровая посуда, какая только уцелела, серебряные приборы. Налив в потускневший кофейник суррогатный напиток и разломив на части кукурузную лепешку, он прихватил кувшин с горячим молоком и вазочку с патокой и понес все это Холбруку. На стук в дверь ответил сонный голос капитана. Мельком оглядев кровать, Драмжер поставил тяжелый поднос на стол и раздвинул шторы, отчего комнату залил яркий свет.

— Надеюсь, вы выспались, господин капитан. — Драмжер подскочил к кровати и, вытащив у Памелы из-под головы подушку, заботливо подложил ее под плечи капитану, чтобы тот мог расположиться полусидя. Пристроив поднос у капитана на коленях, он налил ему кофе, добавил молока и патоки и подал гостю чашку. Этого белого он совершенно не боялся. Раньше Драмжер любил и уважал Хаммонда Максвелла и чувствовал, что тот отвечает ему заботой, однако то было не дружеское чувство, а привязанность, какую человек питает к лошади или собаке. С капитаном дело обстояло совсем по-другому, хотя Драмжер не сумел бы сформулировать, в чем заключается разница. Он просто чувствовал, что Холбрук отвечает взаимностью на дружелюбие и уважение, которое он к нему проявляет. Он испытывал потребность в поддержке и доверии со стороны белого, но то обстоятельство, что перед ним друг, а не хозяин, трогало Драмжера чуть ли не до слез.

Холбрук попробовал кофе и скривился.

— Ну и варево! Я прослежу, чтобы нам доставили настоящий кофе, как только подойдут фургоны с провиантом. Однако, как ни плох кофе, почему ты не подумал о Памми? — Он прижал девушку к себе. — У бедняжки была нелегкая ночь.

— Она позавтракает в кухне, капитан. Для нее я не собираюсь накрывать поднос. Вставай, девка! Одевайся и марш в кухню. Ты скоро понадобишься миссис Софи.

— Полегче! — сказал Холбрук, крепче обнимая Памелу за шею. — Я думал, что она моя.

— Ваша, чья же еще, господин капитан! Но только ночью. Днем у нее будут дела по дому. Она теперь горничная миссис Софи. Но если вы хотите побаловаться с ней с утра, я не стану ее торопить. Я загляну позже.

— У вас тут все запросто! Нет, если Памеле надо спешить, я не буду ее задерживать. В конце концов, я здесь всего лишь гость.

— Нет, не только, господин капитан. Вы здесь живете, здесь теперь ваш дом. Если пожелаете, Памела будет приходить к вам каждую ночь.

Он подождал, пока Памела смущенно выберется из кровати и поспешно оденется, повернувшись к Драмжеру спиной. Одевшись, она осмелела, наклонилась к Холбруку, легонько чмокнула его в лоб и выбежала вон. Когда дверь за ней закрылась, Драмжер молвил:

— Вообще-то я не должен был ее прогонять, господин капитан, но уж больно мне захотелось поговорить с вами с глазу на глаз. Хочу попросить вас об одной услуге.

Холбрук поставил чашку на поднос, поднос же отдал Драмжеру, который опустил его на пол.

— Слушай внимательно, Драмжер, — сказал капитан, откидывая простыню и садясь. — Если я чем-то могу тебе помочь, то ты должен сообщить мне об этом без всякого стеснения. Ведь ты спас мне жизнь, приютил меня в своем гостеприимном доме, устроил самую запоминающуюся ночь в моей жизни. Господи, никто еще так обо мне не заботился! Проси!

— Тут вот какое дело, господин капитан. Сегодня я решил полностью изменить свою жизнь. Новая жизнь будет гораздо лучше старой. Мне хочется быть как вы! Я знаю, что белым мне не стать, но все равно хочу жить, как белый, поступать, говорить, как белые люди. Кем я был раньше? Бессловесной скотиной! Вот я и подумал: может быть, вы поможете мне превратиться в человека? Научите, как это делается! Раз вы тут живете, то можете мной руководить.

— Раз тебе этого хочется, Драмжер, я с радостью пойду тебе навстречу. Конечно, диплома гарвардского выпускника я тебе не обещаю, но могу придать тебе лоску, чтобы тебе не стыдно было появиться в лучшей гостиной на Бекон-стрит. Мы добьемся успеха, вот увидишь! Но тебе придется немного поднатаскаться. Такие вещи не происходят сами собой. Придется потрудиться.

— Я с радостью, капитан! Я на все готов. К примеру, сегодня я женюсь. Это будет первый шаг.

— Кто же эта счастливая девушка?

— Какая там девушка, капитан! Жаль, конечно, но что поделаешь! Я женюсь на миссис Софи.

Холбрук откинулся на подушку и долго не отрывал от Драмжера взгляда. Это продолжалось столько времени, что Драмжер испугался, что сейчас испустит дух. Все его надежды и стремления обращались в прах, не выдерживая неодобрения, которое он читал во взгляде новоиспеченного наставника. Конечно, он слишком лихо размахнулся. Черномазым никогда не сравняться с белыми. Даже этот человек, сражавшийся за свободу Драмжера и таких, как он, и теперь согласившийся ему помогать, не верил в его успех. Драмжер ясно видел это по его лицу.

— Но ведь она белая… — заикаясь, выдавил Холбрук.

— Да, белая, кому знать это, как не мне! Она — хозяйка Фалконхерста, дочь моего покойного хозяина. Вот поэтому я и решил на ней жениться.

— Но она гораздо старше тебя, Драмжер! Опомнись: ты очень красивый парень. Таких, как ты, я никогда раньше не встречал ни среди белых, ни среди цветных. Зачем же тебе связывать свою жизнь с такой старухой? То ли дело — молоденькая пташка, как Памела! С такой ты скорее обрел бы счастье. А женитьба на белой создаст трудности для вас обоих. Даже на Севере ты попал бы после такой женитьбы в сложное положение, а ведь мы не там, а здесь, на Юге…

— Разве это запрещено законом?

— Нет, — покачал головой Холбрук. — В штате Алабама сейчас вообще нет законов, есть только военное правление, которое в данном случае представляю я. Но ты подумай хорошенько, Драмжер! Предположим, у вас родятся дети…

— Об этом я уже подумал. Миссис Софи как раз вынашивает моего ребенка. За то, что я с ней сплю, она мне платит. — Он потрогал бриллианты у себя в ушах. — Я пару раз с ней переспал, и она подарила мне вот это.

Холбрук снова надолго умолк. Теперь он понимал, почему Аполлон Бошер женился на Софи. Если она была готова оплачивать услуги Драмжера, то и Аполлона она, должно быть, купила с потрохами; Холбрук хорошо знал Аполлона и догадывался, что он был не прочь продаться за хорошую цену. Он разглядывал Драмжера, напряженно морща лоб. Он явился в Алабаму с праведным намерением даровать чернокожим — статус свободных граждан. Ему нравилась мысль, что он будет помогать этим славным малым совершенствоваться ради того, чтобы они побыстрее заняли почетное место в обществе, в штате, в стране. Но чем больше он узнавал Юг, тем большим презрением проникался к белым южанам, находя их жестокими, заносчивыми и бездушными. Они поработили негров, низвели их до скотского состояния и пользовались ими, как хотели. Теперь выяснялось, что в этом преуспели не только южане, но и южанки. Например, безмозглая хозяйка Фалконхерста, притворяющаяся белой костью, охотно отдавалась смазливому чернокожему. Хуже того, она домогалась его, платила ему, покупала его услуги с такой же непосредственностью, с какой мужчина оплачивает работу уличной шлюхи!

Сначала мысль о брачном союзе между чернокожим и белой казалась ему неприемлемой. Каким бы искренним ни было его желание видеть в неграх равных ему людей, он оказался не готов к такой степени равноправия. Черные — это черные, а белые — это белые. Однако… Он вспомнил, что только что провел целую ночь в пылких объятиях цветной. Какое право он имеет ужасаться намерению черного жениться на белой? Разве так уж важна формальная скороговорка, освящающая брачный союз и делающая его законным? Боже правый, разве белые не измывались над черными с незапамятных времен? Почему бы теперь им не поменяться ролями? Пускай черные отыграются, пускай отомстят белым — он с радостью поможет им в этом справедливом деле. Если Софи так хочется черного мужчину, то пускай удовлетворяет свою похоть открыто, на глазах у всех, а не в тиши своей спальни, за плотно запертыми дверями. Пускай на всем пространстве от Нового Орлеана до Ричмонда узнают, что хотя бы одна плотская связь черного и белой вышла наружу и признана законной. Пускай на глазах у Севера и Юга рожденный этой женщиной ребенок станет первым полукровкой, появившимся на свет от законного брака, а не презренным выродком.

— Хорошо, Драмжер, — нарушил молчание Холбрук, — раз ты хочешь на ней жениться, то валяй, женись. Но как насчет ее согласия? Тебе известно, что ты не вправе принудить ее к вступлению в брак?

— Она согласна. Она только вчера сама мне об этом сказала.

— А кто будет вас венчать?

— Негр-священник в Новом поселке. Он за сегодняшний день переженит всех тамошних жителей. Лучше бы, конечно, доверить это дело белому, но никакой белый священник не согласится обвенчать меня и миссис Софи.

— А как ты посмотришь, если это сделаю я?

— То есть как?

— Очень просто: в качестве представителя военной власти в округе я являюсь здесь единственным носителем законности. Сейчас гражданские законы не действуют, их заменили военные. Я могу сочетать вас не религиозным, а гражданским браком, но сделаю это при одном условии: если ты признаешься, зачем это тебе понадобилось. Зачем тебе связывать свою жизнь с ее? Разве ты ее любишь? Никогда не поверю!

Драмжеру очень хотелось удовлетворить любопытство капитана, однако ему было нелегко выразить собственные чувства. Почему он решил жениться на Софи? О любви не могло быть и речи. По любви он скорее женился бы на Кэнди. Тогда в чем же тут дело? Почему для него так важно стать ее мужем?

— Даже не знаю, как объяснить, капитан. Любить-то я ее не люблю. Спать с ней для меня — тяжелый труд. Мне вообще не по нутру белые женщины. Стоит мне взглянуть на голую белую — и у меня мурашки бегут по коже. Просто мне хочется стать человеком. Мне нужна фамилия. Я хочу чувствовать себя человеком. Ну, женюсь на негритянке, наделаю ей кучу ребятишек — и кем я при этом буду? Никем, каким-то Драмжером. Уйду в Новый поселок, построю себе хижину, заведу мула, свинью. И кто я такой после этого? Не лучше остальных. Все равно что Брут, Сэмпсон или Большой Ренди. Такой же ниггер, как все прочие черномазые. Работать с утра до ночи, чтобы под конец года получить тюк хлопка? Блудить по ночам, заваливать новых девок, заделывать все новых сосунков своей? Тогда я буду таким же ниггером, как все остальные. А если женюсь на Софи, то останусь жить здесь, снова сделаю Фалконхерст богатым, верну в Большой дом слуг, заживу в нем, как полагается. Буду выращивать хлопок, продавать, выращивать еще больше. Покрашу дом, сменю мебель, в Новом Орлеане буду останавливаться в отеле «Сент-Луис». Может, и на Север подамся. Вместо того чтобы наплодить выводок негритят, буду растить светлокожего сына Софи. Пошлю его учиться на Север. Буду его хорошо одевать. Он станет хозяином Фалконхерста. Может, он тоже женится на белой. Вот уж кто не будет ниггером с мулом и тюком хлопка!

— Но учти, Драмжер, твой ребенок не будет белым.

— Ну и не надо! Но он будет хотя бы наполовину белым. Наполовину Максвеллом, наполовину мной. Ведь я тоже отчасти белый: мой отец был мулатом. Брут говорит, что мой дед был из племени хауса, да еще царских кровей. Брут говорит, что это еще лучше, чем мандинго, а по матери я мандинго. Мать, Жемчужина, — чистокровная мандинго. Еще мальчишкой я подслушал, как масса Хаммонд говорил, что за меня можно получить пять тысяч долларов, только он меня не продаст, потому что на всем Юге не сыщется такого породистого негра, как я.

— Происхождение действительно кое-что значит, Драмжер. Я сразу догадался, что ты не такой, как другие. Ладно, я распишу тебя с твоей Софи, раз тебе этого так хочется. Сейчас мне придется съездить в Бенсон, но к вечеру, еще до ужина, я вернусь, и мы займемся свадьбой. Мне еще надо узнать, как проводить церемонию на правах мирового судьи. А потом мы начнем тебя тренировать. Чутье подсказывает мне, что мы с тобой будем дружить. Хочешь, прямо сейчас проведем первый урок?

— Да, сэр, господин капитан. Большое спасибо, сэр.

— Вот тебе и первый урок: брось ты свое «господин капитан» и «сэр»! Чтобы я больше этого не слышал! Здесь, в Фалконхерсте, я буду называть тебя «Драмжер», а ты меня — «Крис». При других я буду называть тебя «мистер Максвелл», а ты меня «капитан Холбрук». Ты не услышишь от меня «Драмжер, сэр», а я чтобы не слышал от тебя «капитан, сэр»!

— Не услышите, господин капитан, сэр.

— Ну и ученик попался! Что, не можешь усвоить самый первый урок?

Драмжер удрученно покачал головой.

— Трудно это! Мне вбили в голову: «хозяин, сэр», «мистер, сэр», «капитан, сэр», вот я и обращаюсь так ко всем белым. Когда я забывался, меня наказывали кнутом. У меня на глазах негров раздевали и били только за то, что они забывали о словечке «сэр». Мне положено вас бояться, потому что вы — белый человек, но я вас не боюсь. Как это здорово — быть вашим другом, Крис!

Драмжер победно ухмыльнулся.

— И быть твоим другом здорово, Драмжер! — повторил за ним Холбрук, выговаривая слова точно так же, как собеседник. — Кажется, мне будет здесь хорошо.

— Послушать вас — так вы не белый, а негр негром, Крис! Только не надо говорить, как я, лучше я попробую говорить, как вы.

— Ничего, научишься, Драмжер. Я тебя кое-чему научу, но и ты наверняка сможешь преподать мне пару уроков.

— Каких таких уроков, Крис?

Холбрук шлепнул его по спине.

— Понимаешь, парень, я всегда считал, что умею обращаться с женщинами, но еще ни одна не приползала ко мне на четвереньках и не предлагала мне бриллианты, лишь бы я с ней лег. У тебя что, есть особый секрет? Может, поделишься?

— А что, попробовать можно, господин капитан, с… То есть я хотел сказать, Крис. Попытка не пытка. Только… — Он смерил Холбрука взглядом и фыркнул. — Только ни один белый не сможет удовлетворить женщину так, как это делает черномазый. Ясное дело, у белого есть много такого, чего нет у ниггера: светлые волосы, белая кожа, голубые глаза, образование, деньги — в общем, мало ли что! Но что у него, не в обиду будет сказано, между ног? То-то и оно: Господь всем обделил негра, дал ему черную шкуру, шерсть вместо волос, заставил прислуживать белому, а потом сжалился над бедными неграми и сказал, что наградит их кое-чем, чтобы им было чем радовать женщин. По этой части белые неграм в подметки не годятся!

И Драмжер шлепнул Холбрука по спине, прежде чем оставить его одного.

41

Проснувшись, Софи хватилась Драмжера, но в следующую минуту порадовалась, что может побыть несколько минут в одиночестве и обдумать свое положение. Она находилась в тех самых четырех стенах, где беспокойно проворочалась на огромной кровати из красного дерева столько пустых ночей. Ей припомнилось все, что случилось минувшей ночью. Мысль о том, что она пообещала Драмжеру выйти за него замуж, одновременно ужасала ее и делала счастливой. Она всегда чувствовала себя былинкой без корней и втайне жаждала покориться мужской воле. То, что мужчиной, взявшим ее в кулак, оказался негр, ее не тревожило, даже напротив. Тревогу вызывало другое: как отнесутся к этому окружающие?

Софи ненапрасно прожила всю жизнь среди негров: теперь она чувствовала себя с ними спокойнее, чем в обществе белых. Кроме отца, мачехи и редких гостей, наведывавшихся в Фалконхерст, она почти не видела белых лиц. Даже во время нечастых выездов в Новый Орлеан их сопровождали негры, и они большую часть времени проводили в их обществе. Возвращение в Фалконхерст означало погружение в черную пучину. Слуги в доме, работники на плантациях, в полях, мастера, конюхи были исключительно неграми. Особенности их спаривания никогда не составляли для Софи секрета, так как при всей нелюбви к этой теме Августы Хаммонд обожал отпускать замечания на сей счет, и Софи только и слышала, что такого-то самца следует случить с такой-то девкой и так далее.

Иногда под вечер, когда мужчины возвращались с полей, она прохаживалась по пыльной улочке невольничьего поселка и, высмотрев какого-нибудь привлекательного молодца, которому, как ей было известно, приказали покрыть определенную женщину, мысленно следовала за ним в хижину и в самых живописных деталях представляла себе развертывающиеся там события. Даже когда у нее появился свой конюх, она все еще завидовала негритянкам, которым подсовывал сожителей ее отец.

С первого дня, когда в Большом доме появился Драмжер, она жаждала его сильнее, чем всех остальных. Он был настолько красивее других негров, настолько сообразительнее и привлекательнее, что она неоднократно пыталась его соблазнить, но всякий раз безуспешно. Чем больше он ее отвергал, тем сильнее становилась ее страсть; исключением был только недолгий период, когда в Фалконхерсте объявился Аполлон. Когда Аполлона не стало, а Фалконхерст превратился в обыкновенную запущенную плантацию, рядом с ней не осталось никого, кроме Драмжера. В конце концов ей удалось поймать его в силки. Он не обманул ее ожиданий, хотя она всегда чувствовала, что он не вкладывает в отношения с ней души, и не сомневалась, что он приберегает пыл для негритянок, проходивших через его руки непрерывной чередой.

И вот теперь этот самый Драмжер, тело которого было ею куплено, настаивал, чтобы они поженились! Разумеется, внешне замысел представлялся неосуществимым. Белые никогда не выходили замуж за черных — своих слуг, рабов, недочеловеков. Она с содроганием думала о том, какой была бы судьба такой невесты в былые времена, до войны, даже если бы таковая отыскалась. Негра непременно убили бы, подобно тому как был убит мандинго Мид, посмевший переспать с ее матерью. А ведь ее мать и не помышляла о браке с Мидом! Если бы подобное произошло, родственники женщины убили бы не только чернокожего мужа, но и ее саму. Даже если бы ей сохранили жизнь, она была бы подвергнута остракизму: с ней никогда не заговорил бы другой белый человек, да и уважающий себя негр — тоже. Нет, сама мысль о браке с Драмжером казалась безумной. Однако, сколько она ни пыталась убедить себя, что о подобном не может быть и речи, она не забывала, что уже дала свое согласие, и даже получала от этой мысли немалое удовольствие.

Война все изменила. Конечно, женитьба белой и черного не стала более обыденным делом. Однако негров более не считали животными. В глазах северян они были точно такими же людьми, как белые. Скажем, с точки зрения капитана-северянина, заявившегося к ним накануне вечером, Драмжер был ровней любому белому.

Предположим, она выйдет за Драмжера, вернее, позволит ему на ней жениться. Каким станет после этого ее положение? Во-первых, он будет принадлежать ей: что бы он ни затеял и какую бы негритянку ни возжелал, она останется первой претенденткой на его внимание. Что касается ее положения в округе, то какое это имеет значение? В Бенсоне и на окружающих плантациях не было ни одного человека, чье мнение что-либо значило бы для нее и кто хоть немного беспокоился бы о ее престиже. Пусть болтают, что им вздумается, она и ухом не поведет. У нее будет ее Драмжер, а это было важнее, чем что-либо еще в целом свете.

Но вот вопрос: может ли она, Софи Максвелл, дочь Хаммонда Максвелла, сочетаться браком с чернокожим рабом? Его мать — Жемчужина, негритянка из племени мандинго, отец — Драмсон; ей вспомнилось далекое время, когда Драмсон стал объектом ее посягательств. Как-то раз, оказавшись вместе с ним в кладовой дворецкого, она не удержалась и занялась исследованием его тела на ощупь, едва не падая в обморок от вожделения. Потом Драмсон расстался с жизнью, спасая ее отца, он покоится на семейном кладбище, под мраморным обелиском. Выходит, отца Драмжера никак нельзя считать рабом, иначе он не удостоился бы столь почетного захоронения, рядом с могилами белых.

Драмжер тоже отличался от других рабов. Он был полной противоположностью Занзибару, который имел внешность животного, ревел, как животное, и, как животное, отправлял половую потребность. Разве таков Драмжер? Нет, в нем присутствовала некая утонченность. Ему случалось проявлять к ней доброту — ласку, предупредительность, заботу; ему хотелось, чтобы она заботилась о себе, нарядно одевалась, наводила красоту. И наконец, самое главное: ребенок, копошившийся в ее чреве, был плотью от плоти Драмжера!

Ребенок! Как она поступит с ним, когда он появится на свет? Утопить беспомощного малютку она не сумеет. Но что с ним станет, если она сохранит ему жизнь? Он не будет ни белым, ни черным, от него все отвернутся. А разве от нее самой не отворачивались, пока она была ребенком? Ее захлестнула волна жалости к себе, а через минуту кольнула жалость к неродившемуся младенцу. Вряд ли Драмжер станет заботливым отцом: черные самцы не обращают внимания на молодняк. Впрочем, и в этом Драмжер был не таким, как остальные. Судя по всему, этот ребенок был для него желанным. Он будет его любить, особенно если его признают родным отцом.

И все-таки, все-таки… Мыслимое ли дело — выйти замуж за Драмжера? Неслыханное падение! Однако мысль о том, что она может его лишиться, была еще более невыносимой. Она одна-одинешенька, в мире некому о ней позаботиться, не считая Драмжера.

Ей стало нехорошо от мысли об одиноком прозябании в Большом доме, в окружении теней прошлого — отца, Августы, Лукреции Борджиа, Аполлона, Кьюпа, Кэнди, Драмсона, Регины, Бенони, Мида, Жемчужины, Старины Уилсона, Дадли и произведенных ею самой на свет двоих детей, а также всех несчетных чернокожих обоих полов, когда-то считавших Фалконхерст своим домом, а теперь разбежавшихся в разные стороны.

Ее охватила паника. Она поспешно встала, наскоро причесалась, надела давешний розовый атласный халат. Комната Драмжера была пуста; Софи спустилась в кабинет. Драмжер оказался в кухне, и при виде его Софи облегченно перевела дух.

— У меня для вас хорошая новость, миссис Софи. Нам не придется венчаться у чернокожего проповедника. Капитан сказал, что сам объявит нас мужем и женой. Вот вернется из Бенсона и поженит нас. Для вас это лучше, чем стоять среди черномазых, ждущих венчания.

Она поблагодарила его взглядом.

— Уже сегодня?

— Да, вечером. Наверное, мне не надо больше называть вас «миссис Софи».

— Это событие надо отпраздновать. У нас осталось немного муки, сахару, изюму. Я велю Маргарите испечь свадебный пирог. Поллукс начистит серебро, а новая служанка приберется и вытрет пыль. К вечеру все будет сверкать, как новенькое!

— Большое спасибо, Софи! У меня есть дела в Новом поселке, но к женитьбе я поспею. Я буду в черном костюме Аполлона.

— А я — в белом платье, если только оно на мне застегнется. За фату сойдет Августина мантилья. У нас получится пышная свадьба, да, Драмжер?

— Фалконхерст снова станет плантацией семейства Максвеллов! Ты будешь миссис Драмжер Максвелл из Фалконхерста, а я — мистером Драмжером Максвеллом. Я теперь свободный человек, но нам-то с тобой известно, что я — всего-навсего невежественный ниггер. Капитан обещал научить меня уму-разуму, но и тебе останется работа, Софи.

— Я сама-то мало что знаю, Драмжер. Одно мне известно: мне не заказано выйти за тебя замуж. Ни одна белая женщина еще не становилась женой негра, значит, я буду первой. Я помогу тебе, если сумею.

Она неуверенно протянула руку и дотронулась до его руки. Он с улыбкой принял ее ласку.

— Какая у тебя приятная, прохладная рука, Софи! — Он довел ее до кухонной двери. — Мне пора. Но я скоро вернусь. Так и знай, миссис Софи: я обязательно вернусь!

— Эй, Маргарита! — зычно позвала она. — Веди сюда новую служанку! И лентяя Поллукса живо сюда! Сегодня у нас много дел!

Она отдавала приказания, совсем как в прежние времена. Предстояло испечь пироги, нажарить свинины, привести в порядок дом.

42

Драмжер надел белый пиджак Хаммонда, словно на него сшитый, и хорошо отстиранные белые брюки, принадлежавшие раньше Аполлону, которые облегали его ноги еще туже, чем ноги первоначального владельца. Сверкающие камушки в мочках ушей, хрустящая льняная рубашка, тщательно повязанный галстук, надраенные башмаки (тоже Аполлоновы) и широкополая панама того же происхождения с широкой черной лентой — все это превращало Драмжера в образцового щеголя, способного заткнуть за пояс любого окрестного белого. Он обильно полил волосы маслом, начистил зубы древесной золой, привел в порядок ногти. Ухоженностью и элегантностью этот жених ничем не отличался от плантатора довоенной поры. Гарцуя на вороном коне, в седле с серебряной инкрустацией, с черным кожаным хлыстом на запястье, он вызывал зависть у простаков в грубых штанах и домотканых рубахах, зато женщины взирали на него в немом обожании.

Драмжер оценил предусмотрительность Брута: тот велел вытащить из лавки стол и поставить его в тени развесистой лещины. Брут восседал за столом, наряженный в старый черный костюм, сохранившийся у него с фалконхерстских времен; рядом сидели новый проповедник и Большой Ренди. Посредине пустовал стул, предназначенный для Драмжера. Услужливые руки придержали его коня, толпа расступилась, пропуская его к столу. Он корректно поклонился Бруту, прежде чем сесть.

— Приветствую вас, мистер Родни, — проговорил он. — И вас, мистер Биггс, — добавил он, вспомнив про Большого Ренди.

— Добро пожаловать, мистер Максвелл, — важно, в тон Драмжеру откликнулся Брут. — Все ждут вас одного. Проповедник говорит, что можно переженить всех пара за парой, а можно и по шесть пар сразу — как захотите. Он уже взял себе фамилию — преподобный Джордан.

— Река, в которой был окрещен наш Господь, именуется Иорданом, — с поклоном пояснил священник.

— Тогда мы со священником пойдем первыми. Вписывайте ваше имя, преподобный. Как вас зовут?

— Преподобный Дэниел Джордан. Дэниелом меня и так называли, фамилию «Джордан» я взял себе сам.

— Тогда и у Памелы будет эта фамилия. Запишите ее, потому что она все равно не придет. Она ведь не выходит замуж, а остается в Большом доме, чтобы прислуживать миссис Софи, моей жене.

Брут в изумлении воззрился на Драмжера.

— Как ты назвал миссис Софи? Она — твоя жена?

— Мы с ней поженимся сегодня вечером. Нас распишет честь по чести капитан армии Соединенных Штатов. Приглашаю на свадьбу тебя с Беллой-Анни, мистера и миссис Рендолф Биггс, а также вас, преподобный отец. Приходите в Большой дом к семи часам; мы заключим брак, а потом отпразднуем это дело.

Затем Драмжер рассказал им о своем ночном приключении и спасении капитана и Хоббса. Слушатели качали головами — сначала недоверчиво, потом восхищенно. Их не удивило сообщение, что братья Джонстоны чуть не стали убийцами; они похвалили Драмжера за то, что он обратил их в бегство.

— Теперь капитан будет нашим другом, — сказал Брут, полностью одобрявший все действия Драмжера, кроме его намерения жениться на Софи. Он и Большой Ренди отдавали должное ловкости и хитроумию Драмжера, однако его предстоящий брак они благословить не могли. Начать с того, что белой не годится выходить за черномазого. Такого в жизни не бывало! Во-вторых, женившись, Драмжер вознесется над остальными на недосягаемую высоту. Он не просто будет главным, не только станет опираться на поддержку белого капитана, но и приобретет благодаря браку непререкаемый авторитет.

— Давайте сперва раздадим людям фамилии, а уж потом начнем их венчать, — предложил Драмжер. — Но прежде чем мы начнем, я хочу послать кого-нибудь в Фалконхерст. Позовите молодого парня, который сегодня не женится. Кого ты выберешь, Брут?

— Валентина, что ли. Это сын Еноха, смышленый парнишка. — Брут привстал и, оглядев гроздья черных лиц, высмотрел высокого стройного юношу табачного цвета, которого поманил к себе пальцем.

— Подойди, Валентин! Мистер Максвелл хочет поручить тебе одно дельце.

Юноша протолкался вперед, гордый тем, что выбор пал на него, и вытянулся перед столом.

Драмжер одобрил выбор Брута: парень был видный и разумный.

— Умеешь ездить верхом?

Валентин утвердительно кивнул, слишком смущенный, чтобы открыть рот.

— Тогда садись на моего коня и скачи в Большой дом. В конюшне найдешь телегу. Запряги в нее гнедую кобылу и езжай к дому Жемчужины. Знаешь, где это?

Валентин снова кивнул.

— Скажешь ей, чтобы собралась и ехала сюда. Не забудь сказать моей матери насчет фамилий. Передай, что если она хочет выйти замуж, то пускай выходит. Моего коня приведешь вместе с телегой. Все запомнил?

Валентин кивнул в третий раз и поспешно удалился выполнять поручение, гордый тем, что к нему обращался сам Драмжер — весьма важная персона.

Драмжер встал, чтобы все не только услышали его, но и признали его авторитет. Прежде чем заговорить, он выдержал паузу и обвел собравшихся взглядом.

— Мужчины! Идите за своими семьями. Соберите женщин и детей и ведите их сюда. Все семьи получат фамилии. Надеюсь, вы уже подобрали себе фамилии. Если нет, мы вам поможем. Берите любую, кроме «Максвелл», — теперь эта фамилия моя.

Поднялась суматоха: мужчины торопили женщин, те выгоняли из домов детей. Наконец к столу приблизилось первое по очереди семейство.

— Доброе утро, Яффет и Эсси, — молвил Драмжер. — Это все ваша детвора?

Эсси кивнула и указала на приземистое создание лет четырех, абсолютно голое.

— Вот этот, со здоровенной штуковиной, видать, твой, Драмжер.

— Никакой он не мой! Никогда его не видел и видеть не хочу. Это ваш сын, Яффет и Эсси. — На самом деле мальчуган был как две капли воды похож на Драмжера. — Ну, Яффет, какую ты выбрал фамилию?

— Скотт, что ли. Как ты считаешь, Драмжер?

— «Драмжера» ты забудь, Яффет. Я теперь мистер Максвелл.

— Слушаюсь, сэр, мистер Максвелл, сэр, — ухмыльнулся Яффет, не зная, шутит Драмжер или говорит серьезно. — В общем, мы будем Скоттами. Мой отец — масса Хаммонд его продал — звался Скоттом. Возьмем-ка мы это имя.

Драмжер тщательно вывел «Яффет Скотт» под строками «преподобный Дэниел Джордан» и «Памела Джордан» и добавил: «Жена, Эсси Скотт».

— Как зовут ваших детей, мистер Скотт?

Яффет стал по очереди демонстрировать Драмжеру своих отпрысков.

— Сьюзи-Руби, Сом…

— Какой еще Сом? — Драмжер уставился на голого мальчика лет восьми. — Ничего себе имя! Мы теперь люди, а не звери, тем более не рыбы. Придется тебе назвать его по-другому.

— Может, Джоном? — предложила Эсси.

— Пожалуйста.

Драмжер записал: «Джон». Яффет продолжил:

— Мафусаил, Дженни-Мэй, твой Джок.

— Я же сказал: не мой, а твой.

Драмжер зачитал список:

— Яффет и Эсси Скотт, дети: Сьюзи-Руби, Джон, Мафусаил, Дженни-Мэй, Джок.

Он отпустил новоокрещенный клан Скоттов и вызвал следующую семью из очереди.

Процедура оказалась длительной, так как в Новом поселке насчитывалось с полсотни семей. Имелись также холостые мужчины, одинокие женщины в брачном возрасте и многочисленная детвора, которую никто не признавал своей и которая слонялась от хижины к хижине. Этих детей Драмжер распределил по семьям, раздав всем фамилии.

Люди подходили к выбору фамилий вполне сознательно. Одни брали фамилии, что-то им говорившие, — Линкольн, Вашингтон, Джексон, Монтгомери, Демополис, Виксбург, Ли; другие увековечивали в фамилиях подвластные им ремесла и становились Виверами, Карпентарами, Спиннерами и Фармерами[16]. Кое-кто делал свое первое имя фамилией и нарекался по-новому; так появились Наполеоны, Цезари, Кинги, Клоды, Бенджамины и Иеремии. Обделенные воображением становились Вудами, Стоунами, Оуками, Хаузами[17]. Драмжер отметал излишества — всяческие Жимолости, Жеребцы, Угольки и Молотки, но соглашался на чудные фамилии типа Коттон, Плау, Кочмен и Брайтдей[18]. Один холостой парень, пришедший к столу в одиночестве, настаивал, чтобы его записали под фамилией «Любовничек», так как под этой кличкой он известен всем девчонкам, однако Драмжер, убоявшийся конкуренции со стороны подрастающего поколения, принудил балбеса примириться с прозаическим «Браун». Память о Лукреции Борджиа была увековечена фамилией «Борджиа», которой назвал себя, жену и потомство некий Турк, а близкий друг единоутробного брата Драмжера Старины Уилсона взял фамилию «Уилсон».

Наконец подъехала телега с Валентином и Жемчужиной, нарядившейся в белое накрахмаленное платье; на голове у нее был вишневый чепец, на плечах — черный платок, позаимствованный Драмжером в Большом доме. Несколько мужчин бросились помочь ей сойти на землю. Дождавшись мать, Драмжер поднялся и приветствовал ее коротким поклоном, подсмотренным у белых.

— Славный сегодня денек, матушка, — начал он. — Все берут себе фамилии и женятся. Если ты не присмотрела себе мужа, то можешь взять фамилию «Максвелл», как я. Если хочешь выйти замуж, то бери фамилию мужа. — Дальнейшее было произнесено шепотом, только для ее ушей: — Кто ходит к тебе по ночам, мать? Если хочешь, то можешь выйти за него, пускай его здесь нет.

— Какие еще хождения, сынок! — возмутилась Жемчужина, укоризненно тряся головой. — Зачем срамишь меня при честном народе?

Драмжер понимающе усмехнулся.

— Значит, я ошибся. Но все равно, если есть мужчина, которого ты хотела бы взять в мужья и которого еще никто не прибрал к рукам, ты только назови его — и можешь жить с ним, сколько влезет.

— Наверное, Занзибара еще не называли. — Жемчужина застенчиво потупила взор. — Вот кто мне подходит! Мы с ним хорошо ладим. Он ничем не хуже твоего отца Драмсона. Если его еще не забрали, то я бы вышла за него.

— Сколько угодно! — Тут Драмжер приметил проталкивающегося через толпу Занзибара. — Эй, Зан, у тебя есть женщина?

Черный, как смола, гигант встал рядом с Жемчужиной.

— Женщины нет, но мне никто не нужен, кроме вот ее, Жемчужины.

— Учти, она моя мать. Если ты на ней женишься, то будь к ней добр.

— Я с радостью на ней женюсь, если только она согласится.

— Тогда тебе нужна фамилия. Назову-ка я тебя Аполлоном — за то, что ты избавил меня и всех нас от него. Быть тебе Занзибаром Аполлоном, а моей матушке — миссис Жемчужиной Аполлон, когда подойдет время венчаться.

Раздача фамилий продолжалась до самого обеда. Женщины принесли из хижин кукурузные лепешки, молоко, простоквашу, холодное мясо. Белла-Анни, ставшая миссис Родни, пригласила Драмжера, Жемчужину и Занзибара на горячее в дом Брута. Насытившись, все возвратились в тень орехового дерева.

Настала очередь для священнодействия. По предложению Драмжера преподобный венчал по пять пар сразу. Первую пятерку составили Брут с Беллой-Анни, Большой Ренди со своей Селиной, Занзибар с Жемчужиной и Сэмпсон со своей ревнивой половиной. Церемония проходила при почтительном молчании, никто не смел шутить, тем более гоготать. Каждый понимал, что обретает некий статус, делающий его равным белому человеку. Никто не сомневался, что блуд в Новом поселке будет процветать и впредь, но мужчинам нравилась мысль, что отныне у них будут свои женщины, так же как и женщинам льстило обладание мужчинами. Теперь белые не смогут разлучить их, продав разным владельцам, а дети будут принадлежать родителям, а не хозяевам. Никто уже не будет гонять в Новый Орлеан невольничьи караваны, знакомые лица не будут исчезать, чтобы никогда больше не появиться. Они будут людьми, а не бессловесным скотом, дающим потомство ради господской наживы. Людьми, имеющими фамилии, семейными людьми с законным потомством!

Когда церемония бракосочетания была наконец завершена и каждый произнес свое «согласен», Драмжер встал, оглядел всех и разрешил сесть.

— Теперь все мы имеем фамилии и семьи. Мы ничуть не хуже белых! Одного нам недостает — работы. Мужчина должен трудиться, чтобы на заработанные деньги содержать семью. Пока что мы живем впроголодь: сажаем ямс, потом с голодухи выкапываем и съедаем; поросенка мы закалываем до того, как получим от него потомство, потому что иначе опухнем от голода. В хорошие времена мы едим досыта, в плохие сидим без крошки. Теперь не будет белого господина, который кормил бы нас и зимой, и летом, каким бы ни выдался год. Кормиться придется самим. Вырастить можно многое, да не все; кое-что надо покупать. Для этого подавай денег. Вам нужны деньги — я предлагаю вам работу. Брут будет главным в Новом поселке. Он будет следить, чтобы все вы выходили на работу в Фалконхерст. Ты сам будешь работать, Брут?

— А ты будешь платить наличными, Драмжер? Откуда ты возьмешь столько денег?

— Это мое дело. Но вы будете получать обещанное. Тебе, как надсмотрщику, я кладу десять долларов в месяц, Брут. Большому Ренди и Сэмпсону я предлагаю быть десятниками за семь долларов в месяц. Каждый работник будет получать по доллару в неделю, женщина — по сорок центов в неделю, если понадобятся ее руки. Работающие дети станут получать по двадцать центов в неделю. И все наличными! Ты, Брут, будешь следить, чтобы никто не отлынивал.

— Не будут, если я за это возьмусь. Только что за работа их ждет?

— Фалконхерст уже четыре года лежит под паром. Хлопок здесь не выращивают уже лет десять. Земля отдохнула, на ней снова можно возделывать хлопок. Как твое мнение, Брут?

— Думаю, ты говоришь дело, Драмжер. Если кто и способен заставить эту землю родить хлопок, то только я. Но сперва надо ее вспахать.

— В Фалконхерсте еще остались мулы, у здешних жителей они тоже есть. За мула я буду платить по двадцать центов в неделю. Пускай мужчины трудятся в Фалконхерсте, а женщины занимаются огородом в Новом поселке, пока не настанет время собирать хлопок — тогда в поле выйдут все. Платить буду каждую неделю, вечером в субботу. — Он встал и оглядел толпу. — Как ваше мнение? Каждый желающий работать в Фалконхерсте поднимает руку. Те, кто не желает, пускай готовятся к отъезду. Эта земля принадлежит Фалконхерсту. Работник бесплатно получает хижину и участок под огород, бездельник уходит куда глаза глядят.

Ответом ему был лес взметнувшихся рук. Драмжер сел. Обсудив с Брутом и своими будущими десятниками кое-какие детали, он снова встал и жестом призвал людей к молчанию.

— Фалконхерст станет таким же, каким был в былые времена. Через год-другой вы все будете им гордиться. Вы еще порадуетесь, что родились в Фалконхерсте. Фалконхерстским неграм всегда не было равных. За нас всегда давали самую большую цену. Сейчас людьми больше не торгуют, но я все равно хочу, чтобы фалконхерстские негры заткнули за пояс всех остальных. Мне хочется, чтобы вы гордились своим Фалконхерстом. Мы покажем белым забулдыгам и чернокожим бродягам, что мы — лучшие во всей Алабаме. Мы выстроим церковь, откроем лавку. Бенсон будет завидовать Новому поселку. Мы докажем всему миру, что черная кожа ничуть не хуже белой. Вы согласны?

Ему ответил дружный хор. Он подождал, пока уляжется воодушевление, и продолжал:

— Раз мы хотим гордиться Фалконхерстом, то надо позаботиться и о Большом доме. Для Большого дома понадобятся слуги. Сегодня вечером я женюсь на миссис Софи. Слуга в Большом доме будет получать не больше, чем работник в поле, зато работа там тоньше. Тех, кто сегодня поженился, я не могу забрать в Большой дом: слуги должны жить в доме, они не могут возвращаться по вечерам в Новый поселок. А молодежь, живущая с родителями, — шаг вперед.

Он дождался, пока молодежь выстроится полукругом у стола. Каждому хотелось, чтобы на него пал выбор: магия Большого дома и престиж службы в нем еще сохранились.

Драмжер оглядел всех, отметив про себя самых видных юношей и приятных на вид девушек.

— Перво-наперво нам нужна кухонная прислуга. Кухарка у нас есть, но ей необходима помощница. Как насчет тебя, Ева? — обратился он к свежей девушке лет пятнадцати.

— Очень хотела бы служить в Большом доме, мистер Драмжер! — Она вышла вперед, вертя юбкой.

— Теперь я не Драмжер. Запомни: я — мистер Максвелл.

— Да, сэр, мистер Максвелл.

— Официант у нас тоже есть — известный всем вам Поллукс. Дочь преподобного Джордана, Памела, будет прислуживать миссис Софи, моей жене. Но нам нужны еще две служанки: одна для первого, другая для второго этажа. Хотите, Дульси и Мадильда?

Он указал на двух хихикающих девчонок, доказательства зрелости которых с трудом помещались в платьях. Они были одних лет с Евой; Дульси темнее, с короткими курчавыми волосами, Мадильда — светлее, с длинными вьющимися локонами.

— Рады вам служить, мистер Максвелл, — ответила за обеих Дульси, успевшая отведать Драмжеровой любви.

— Теперь перейдем к парням. Во-первых, требуется сильный юноша для дома. Он будет там главным. — Драмжер оглядел кандидатов и выбрал рослого негра, совсем черного, но с классическими чертами лица. — Как тебя зовут?

— Онан, — ответил тот.

— У тебя теперь и фамилия есть, не забывай!

— Я живу с Бартом и его женщиной. Они назвались Джонатанами. Наверное, и я теперь Онан Джонатан.

— Хотите работать в Большом доме, мистер Онан Джонатан?

— Еще как, мистер Максвелл!

— Значит, будете.

Дальше дело пошло быстрее. Драмжер выбрал еще нескольких: садовника по имени Джуд в помощь старенькому Мерку, кучера Годфри и паренька Зебеди — в конюшню. Светлокожих Драмжер умышленно пропускал, хотя многие из них были красивее его избранников. Объяснялось это просто: он не хотел, чтобы в доме завелись мужчины с более светлой кожей, чем его бледно-коричневая.

— Как только окажетесь в Большом доме, приучитесь ежедневно мыться с ног до головы, иначе весь дом провоняет неграми. Следите за своей одеждой; скоро тетушка Эмми сошьет вам новую. Из окон не мочиться, под кустами не приседать! Знаю, что вы не привыкли к жизни в Большом доме, вас еще придется учить. Но сегодня сгодитесь и вы, невежды. — Он обернулся к матери и ее новому супругу. — Ты будешь жить с Жемчужиной, Занзибар. Ты умеешь обращаться с лошадьми, поэтому я назначу тебя главным по конюшне. Но поездкам с миссис Софи больше не бывать. Если хочешь, можешь ходить на охоту — свежее мясцо всегда пригодится. Я не испугаюсь тебя с ружьем: не станешь же ты в меня целиться, раз стал мне за отца!

— Ни в кого больше не буду стрелять! — заверил его Занзибар. — И других женщин мне не надо. Ведь я женился на Жемчужине!

Драмжер долго рассматривал преданно глазеющих на него людей.

— В Фалконхерсте забудут про бич. Мы теперь люди, а люди друг друга не секут. Тот, кто плохо себя поведет, просто уйдет. Пускай забирает жену и детей — и скатертью дорога. — Он резко повернулся к группе, отобранной для службы в Большом доме. — И чтобы не лазить из комнаты в комнату! Никаких безобразий в Большом доме без моего разрешения! Парни спят отдельно, девушки отдельно. Если кому-то станет особенно невтерпеж, пусть приходит ко мне — я скажу ему, как поступить. Если девушка забеременеет, ее выгонят из Большого дома. Никакого размножения!

Повторив сидящим за столом приглашение на свадьбу, Драмжер встал, чтобы уйти. Тут к нему подбежал Валентин — тот самый парень, которого посылали за Жемчужиной.

— Мистер Максвелл, сэр, можно задать вам один вопрос?

— Это ты привез мою мать?

— Я, сэр, мистер Максвелл, сэр. Меня зовут Валентин Джонатан, я из семьи Барта Джонатана.

— Чего тебе, Валентин Джонатан?

— Я хотел спросить вас, мистер Максвелл, нельзя ли и мне служить в Большом доме?

Драмжер поразмыслил.

— Вообще-то я уже набрал парней для Большого дома: Поллукс, Онан. Я вполне обойдусь и ими. — Он заметил слезы у паренька на глазах. — Ты что, родственник Онана?

— Не родственник, но мы спим с ним вместе, сколько я себя помню. Мне не хочется с ним расставаться. И Онан, думаю, не захочет расставаться со мной.

Драмжер помедлил. Паренек вызывал симпатию. Он походил на прежнего Драмжера, впервые оказавшегося в Большом доме милостью Хаммонда Максвелла. Оглянувшись на Онана, он увидел, что и тот не спускает глаз с Валентина. Драмжеру вспомнился Джубал — его собственная подростковая привязанность, и он понял, какие узы связывают эту пару. Они по крайней мере не станут волочиться за девчонками.

— Значит, так, Валентин… Лично мне не помешает слуга. Хочешь им стать?

— Больше всего на свете, мистер Максвелл, сэр!

— Тогда ступай к остальным.

Драмжер помахал на прощание обитателям Нового поселка и сел на коня. Занзибар и Жемчужина поехали за ним следом на телеге; дальше растянулась неторопливая жизнерадостная процессия: Ева, Дульси, Мадильда взяли друг дружку под руки; Онан, Годфри и Зебеди чуть отстали. Валентин бросился догонять друзей.

— Я буду прислуживать самому мистеру Максвеллу! — сообщил он им. — Значит, я самый главный. Дальше идет Онан, старший по дому, а потом все остальные.

43

Бракосочетание самого Драмжера, состоявшееся в большой фалконхерстской гостиной, отличалось от массового действа в Новом поселке не только большим изяществом, но и меньшей оживленностью. Несмотря на превосходный наряд, Драмжер заметно нервничал: у него дрожали руки, по лбу стекал пот. Они с Холбруком долго дожидались Софи; наконец она появилась и медленно спустилась по лестнице в лучшем Августином оперном платье с множеством кружев. Она не сумела застегнуть его на раздавшейся талии и скрывала этот изъян шалью, закрывавшей всю спину. Ее светлые волосы были тщательно причесаны, на шее сверкало ожерелье из жемчугов и топазов, в руках она держала букет дамасских роз из сада. Встав рядом с Драмжером под люстрой, она сразу почувствовала, как он волнуется, и попыталась его успокоить, стиснув его руку.

Все, к чему он так стремился, должно было вот-вот превратиться в его достояние. Значение этого шага было столь велико, что он никак не мог унять дрожь. Ему предстояло заменить Хаммонда Максвелла в роли хозяина Фалконхерста; это казалось совершенно нереальным, невозможным делом, он не мог поверить, что такое может произойти. Он, негр, вступал в брак с белой женщиной! Это было такое же чудо, как остановка солнца на небе или мгновенное превращение его коричневой кожи в белую.

Волновался не он один. Рука Криса Холбрука, сжимавшая черную книжицу, по которой он произносил слова гражданской брачной церемонии, тоже дрожала. Немногочисленные приглашенные, среди которых был всего один белый — Хоббс, чувствовали себя не в своей тарелке и смущенно ерзали на жестких стульях. Из всех негров только Брут бывал раньше в Большом доме, но и он, даже не смущаясь поблекшего великолепия, взирал на происходящее с разинутым от изумления ртом. Преподобный Дэниел Джордан, Большой Ренди и Сэмпсон, а также их жены и подавно угодили в чуждый им мир, где им казалось святотатством даже дышать. Все понимали, какое важное событие происходит у них на глазах.

После завершения церемонии капитан Холбрук оказался единственным, в ком сохранился здравый смысл: он взял бразды правления в свои руки и повел супругов и гостей в столовую. Несмотря на аппетитные яства (бедная Маргарита сотворила чудо, если учесть, какими скудными продуктами она располагала) и на неумелые, зато ревностные действия Поллукса, Онана и Валентина, трапеза не удалась. Чернокожие, испуганные кружевной скатертью, фарфором и серебром на ней, а также резным кувшином в центре стола, не столько ели, сколько таращили глаза. Драмжеру кусок не лез в горло, Софи только размазывала еду по тарелке. Зато капитан с Хоббсом отдали должное угощению. Только когда появился свадебный пирог, увенчанный двумя куколками из кукурузных початков, одна из которых изображала невесту, другая — жениха, лед немного растаял и гости изобразили подобие веселья. Главную роль сыграл в этом огромный графин с кукурузной водкой, которую Поллукс разливал в бокалы для вина. Пирог оценили все; когда Поллукс вторично обнес гостей водкой, черные лица расплылись в улыбке, что приободрило даже Софи. Когда подъедались последние крошки от пирога, снаружи донеслись звуки музыки: впервые после гибели Аполлона перед верандой Большого дома собрались чернокожие музыканты и певцы из Нового поселка. Новобрачные и гости встали из-за стола и с удовольствием послушали пение, за которым последовали поздравления и пожелания счастья. Драмжер и Софи выступили вперед и произнесли благодарственные слова. Приветствия адресовались также капитану Холбруку и Хоббсу, не говоря уже о Бруте, Большом Ренди и Сэмпсоне. Свадебный день в Фалконхерсте завершился произнесенной преподобным Джорданом молитвой. За сим последовало длительное прощание. Гости из Нового поселка отправились по домам, чтобы приступить к настоящему веселью. На аллее постепенно стихли их голоса.

Хоббс вернулся на свою кушетку в кабинете, Холбрук — в комнату, где он ночевал накануне и где его уже дожидалась Памела. Драмжер, чувствуя неожиданное смущение в присутствии Софи, проводил ее наверх.

— Эту ночь я проведу здесь, — сказал он гораздо более нежным и почтительным тоном, чем когда-либо прежде. — Это не значит, что так будет каждую ночь. Иногда я буду уходить, чтобы позабавиться с цветными женщинами. Мне трудно это объяснить, Софи, но, наверное, в них есть что-то такое, чего нет в белых. Не я один такой! Белые мужчины тоже их любят. Возьми капитана Холбрука и Памелу: он говорит, что ему ни с кем не было так хорошо, как с ней. Не твоя вина, Софи, что мне не всегда хочется с тобой спать. Так-то ты мне нравишься… Я буду тебя уважать и не стану больше водить сюда цветных женщин. И слугам не разрешу блудить. Мы больше не племенной завод. Фалконхерст станет достойным местом.

Дверь спальни затворилась.

Это стало символом завершения одной фазы в жизни Драмжера и начала другой. Он уже не был прежним ветреным мальчишкой, довольным жизнью, в которой не было серьезных обязанностей, а все заботы сводились к тому, как бы раздобыть партнершу на вечер. Он предупреждал Софи, что не сможет окончательно отбросить прежние пристрастия, однако теперь они отошли на задний план, в область удовлетворения чисто плотской потребности. Движущей силой была теперь его роль владельца Фалконхерста и страстное желание восстановить хозяйство.

Драмжер во всем добивался совершенства. Он принуждал Софи дрессировать домашних слуг, но не получал удовлетворения от результатов их труда, так как наблюдала за ними халатная Софи. Со слугами он был крут до безжалостности, оставляя далеко позади суровую Лукрецию Борджиа. Невзирая на предстоящее в послеобеденное время свидание, он мог надрать Дульси или Мадильде уши, если находил в их работе изъян. Он требовал, чтобы все в доме сверкало чистотой.

Служанки одевались в темно-серый ситец, большой рулон которого обнаружила в чулане Софи. Ситец стоил теперь дороже, чем до войны камчатная ткань, поэтому фалконхерстские служанки были одеты лучше, чем белые жительницы Бенсона. Тоскливость их монашеских одеяний преодолевалась благодаря ярчайшим чепцам, на которые пошли старые платья Августы и Софи. Сперва не из чего было скроить ливреи для слуг мужского пола, поэтому им были выданы обноски Аполлона и Хаммонда, причем Драмжер настоял, чтобы эта одежда подвергалась регулярной стирке и утюжке. Всем слугам предписывалось ежедневно принимать ванну: мужчины делали это ранним утром, женщины после обеда; местом омовения служил участок речки между старым невольничьим поселком и новым домом.

Фалконхерст постепенно поднимался из запустения, в какое погрузился за военные годы. Старый Мерк с помощью проворного Джуда бился над садом, пока не привел его в прежний упорядоченный вид; в огороде снова поспевали овощи для кухни. В поле властвовал Брут: он поставил работников за плуги и бороны, одолел сорняки и провел пахоту. Раздобыть семена хлопка было почти неосуществимой задачей, но в богатых закромах американской армии нашлись и они: капитан Холбрук привез на плантацию посевной материал лучшего сорта. Холбрук вообще был основным поставщиком всего, что исчезло за время войны: белой муки, сахара, черного сукна для одежды слуг, кофе, заморских вин, даже краски для колонн. За считанные месяцы Фалконхерст возродился, тогда как большинство южных усадеб превратилось в руины, плантации покрывались бурьяном, работники разбежались, а белые господа стеснялись заплат на ситцевых платьях и домотканых штанах.

Золотые монеты, припрятанные в свое время Драмжером, теперь работали на него. Работники получали наличные каждую неделю и постепенно облагораживали Новый поселок. У Драмжера не было недостатка ни в чем — ни в деньгах, ни в рабочей силе, ни в лошадях, ни в домашней прислуге; он опирался на поддержку армии — недаром в Фалконхерсте расположился капитан Холбрук.

Благосостояние придавало Драмжеру еще больше веса. Его безупречный костюм, сверкающие башмаки, осанка и живость ума возносили его над остальными чернокожими. Союз с Крисом Холбруком благотворно влиял на его манеры и речь. Новое он перенимал стремительно. Он прислушивался к произношению Холбрука, подражал его движениям, старался есть, ходить, сидеть, обращаться к людям точно так же, как хорошо воспитанный капитан. В свободные минуты он тренировал свою грамотность, понимая, что обладает лишь зачатками знаний. Холбрук снабдил его книгами, и Драмжер засел за чтение. Сначала дело шло со скрипом, потом ученик разогнался. Письмо оказалось более сложной премудростью, но в конце концов у Драмжера выработался приличный почерк, хотя он так и не избавился от орфографических ошибок.

По мере того как у Софи увеличивался живот, Драмжер все больше избегал ее спальни, твердя, что так будет лучше для ее состояния. Это позволяло ему назначать свидания Дульси, Мадильде или какой-нибудь негритянке из Нового поселка. Местом встреч стала пустая невольничья хижина по соседству с жилищем Жемчужины, обставленная мебелью с чердака Большого дома. Заманить в это гнездышко Памелу было несколько труднее, поскольку днем она не отходила от Софи, а ночи проводила с Крисом, но Драмжер все же переспал несколько раз и с ней, пользуясь обычным для Большого дома послеобеденным отдыхом.

Впрочем, эти проказы утратили для него былую сладость, и он уже тревожился, не пошел ли на убыль его любовный пыл. Его подружки, правда, неизменно просили еще, чем подкрепляли его уверенность в своих возможностях. Где им было знать, что, даже изображая приступы блаженства, мысленно он находился в поле, где шла уборка хлопка.

Успехи Драмжера не могли не вызвать враждебного отношения у белых жителей Бенсона и окрестностей. Блеск побеленных колонн, тучные хлопковые плантации, подстриженные лужайки у Большого дома представляли собой слишком резкий контраст с царящей вокруг разрухой. От враждебности один шаг до зависти, а от зависти — до ненависти, которую стал вызывать не только «задающийся фалконхерстский ниггер, смеющий называть себя мистером Максвеллом», но и белая, вышедшая за него замуж. Софи больше не решалась появляться в Бенсоне в лакированной коляске — слишком злые высказывания раздавались в ее адрес. Сам Драмжер тоже редко отваживался на самостоятельные выезды, предпочитая совершать поездки в компании капитана Холбрука и кавалерийского эскорта. После покушения на Холбрука братья Джонстоны старались держаться подальше, но до Фалконхерста доходили сведения об их проделках. Они рыскали по окрестностям, сколачивая новое тайное общество под названием Ку-Клукс-Клан, одно упоминание о котором нагоняло ужас не только на черных, но и на многих белых. К счастью, Бенсон эта зараза до поры до времени обходила стороной.

Зато здесь активно действовала «Союзная Лига», внушающая страх и ненависть местным белым. Сперва в Лиге состояли одни «саквояжники» — истовые миссионеры и самозваные благодетели, наехавшие с Севера кто с мыслью о быстром обогащении, кто в фанатическом раже поднять чернокожий люд из грязи.

Как-то раз Холбрук привез в Фалконхерст из Бенсона незнакомца, которого представил Драмжеру как полковника Бингема. Бингем попросился на ночлег, и Драмжер оказал ему гостеприимство. В тот вечер ужин был подан даже с большими церемониями, чем обычно. Судя по всему, на полковника Бингема произвело впечатление возрожденное великолепие Фалконхерста. После еды все перешли на веранду, куда было подано вино. Бингем долго не переходил к делу. Он оказался любителем помпезности, любая его реплика была образцом сомнительного ораторского искусства, словно он обращался к целой толпе.

— Мистер Максвелл, я должен поздравить вас с вашими достижениями. Сожалею лишь, что не имел удовольствия познакомиться с вашей прелестной супругой, которая, насколько я понимаю, ждет появления на свет наследника этих богатых угодий.

— Миссис Максвелл просит ее извинить, полковник. — Драмжер тщательно подбирал слова, которые благодаря настойчивости Холбрука выговаривал с легким бостонским акцентом. — Она предпочла отужинать у себя в комнате. Возможно, когда вы окажетесь в наших краях в следующий раз, мы будем иметь удовольствие принять вас вместе.

Бингем пригубил вино и разгладил бакенбарды.

— Безусловно, это и мне доставит огромное удовольствие, мистер Максвелл, но, боюсь, я окажусь здесь еще не скоро. Я труженик, сэр, моя цель — будущее нашей великой страны и благоденствие наших обделенных чернокожих братьев. Я являюсь представителем славной республиканской партии — соратницы угнетенных, созидательницы нации, единственной партии, которая принимает близко к сердцу подлинные чаяния негритянского населения. Я явился к вам, мистер Максвелл, чтобы просить об огромной услуге.

— Разумеется, полковник! — Драмжер был рад услужить столь крупному деятелю.

— Я задал нашему искреннему другу Крису Холбруку вопрос, кто в этих краях наиболее видный представитель цветного населения. Естественно, — тут подбородок оратора утонул в складках его жирной шеи, — он назвал ваше имя, мистер Максвелл. Теперь, встретившись с вами, я могу лишь подивиться его проницательности. Для меня огромная честь познакомиться с настоящим цветным джентльменом, высокообразованным и культурным. По словам Криса, ваши родители, мистер Максвелл, были рабами, но мне остается только верить ему на слово. Если судить по вашей речи, то вы окончили один из наших крупнейших университетов.

Льстивые слова растопили сердце Драмжера.

— И тем не менее, полковник, я родился здесь, в Фалконхерсте, и родился в неволе. Однако моего отца можно называть рабом только с оговорками, поскольку он являлся доверенным лицом и помощником мистера Хаммонда Максвелла, владельца плантации. Я бы назвал их скорее друзьями, нежели хозяином и слугой, ибо мой отец отдал жизнь, спасая мистера Хаммонда, и был похоронен на семейном кладбище Максвеллов — честь, которой никогда не удостоился бы простой раб. Насколько я знаю, в жилах моего отца текла благородная кровь царей племени хауса и белых людей. Будучи северянином, вы, возможно, не знаете, что у нас, негров, принято гордиться своим происхождением. Цари хауса превосходят всех остальных африканцев, но мало кто может похвастаться, что ведет свой род от них. Возможно, многие негры имеют основание заявить, что являются потомками племени хауса, но потомки царей хауса буквально наперечет, поскольку вожди племени имели совсем другое происхождение, нежели их подданные. Кроме того, моя мать — чистокровная мандинго, а такая кровь встречается почти так же редко, как царский род хауса. Видимо, по отцу я являюсь потомком могущественного африканского царя.

— Происхождение не скроешь, верно, полковник Бингем? — вмешался Холбрук, поднимая бокал в честь Драмжера. — Чем больше я узнаю Драмжера, тем больше восхищаюсь его достоинствами.

— Да, этим нельзя не восхищаться, — подтвердил Бингем. — Именно поэтому, мистер Максвелл, я собираюсь сделать вам заманчивое предложение. Негры вашего суверенного штата освобождены от оков рабства; скоро они обретут права полноценных граждан Соединенных Штатов. Следовательно, вам, цветным, приличествует обзавестись собственным представителем в правительстве. Сделать это можно только путем поддержки республиканской партии — истинной соратницы темнокожего гражданина. Только эта партия предоставит вам всю полноту прав и выведет ваш народ из темноты невежества и отчаяния, в которую его погрузили белые господа и в которой его готовы оставить проклятые демократы. Демократы снова отдадут вас в рабство, мистер Максвелл! Республиканцы же предлагают вам свободу и честное представительство ваших интересов. Однако, мистер Максвелл, — он поднял для убедительности толстый палец, — добиться этого можно одним-единственным способом.

— Каким же?

— Организовавшись, сэр! Организовавшись в союз, то есть в «Союзную Лигу»…

— Членство в которой закрыто для людей моего цвета кожи.

— Теперь все изменилось. — Голос Бингема стал елейным, словно изменения были плодом его деятельности. Он налил себе еще вина и привстал, чтобы наполнить рюмку Драмжера. — Верховный Совет «Союзной Лиги» распахнул свои двери для наших возлюбленных темнокожих братьев! Я здесь для того и нахожусь, чтобы передать вам личное приглашение стать членом Совета в Бенсоне. Мы хотим посвятить вас во все наши секреты и принести вместе с вами торжественную клятву. Потом, надеюсь, вы в качестве члена Лиги организуете здесь, в деревне Новый поселок, свой Совет и станете его президентом.

Драмжер был польщен. Цветным никогда прежде не предлагали посвящение в устрашающие тайны «Союзной Лиги». Он поклонился Бингему и Крису.

— Вы оказываете мне большую честь, господа.

— В недалеком будущем мы созываем в Мобиле съезд всех негров штата. — Бингем растопырил руки, словно намереваясь обнять всю чернокожую расу. — Надеюсь, что вы еще раньше создадите в Новом поселке Совет и в качестве его президента обеспечите свое избрание почетным делегатом съезда. Вы станете, естественно, делегатом от республиканской партии и в этом качестве сможете оказывать влияние на судьбы нашей суверенной Алабамы.

От избытка чувств Драмжер не нашелся, что ответить, а лишь согласно кивнул.

— В таком случае, мы можем рассчитывать на ваше присутствие на завтрашнем заседании бенсонского совета «Союзной Лиги», где вас посвятят в таинство?

— Рассчитывайте, — торжественно молвил Драмжер.

Все надолго умолкли. Несмотря на расстояние, отделявшее Фалконхерст от Нового поселка, до них донеслось пение. Троица прислушалась. Казалось, поющие призывают Драмжера бросить компанию белых и поспешить в Новый поселок, где он обретет подлинную свободу и снова станет самим собой. Он очень надеялся, что его собеседники скоро попросятся спать. Он велел Мадильде дожидаться его в хижине для свиданий и не сомневался, что она не ослушается. Ему уже не терпелось оказаться в ее объятиях. Побыстрее бы сбросить кокон цивилизованности и приступить к радостному совокуплению по примеру африканских предков! Мадильда охотно подыграет ему: ведь в последний раз она обвинила его в холодности. Существовал лишь один способ положить конец словоблудию.

— У нас на Юге есть правило, — с улыбкой обратился Драмжер к полковнику Бингему, — делать все для того, чтобы наш гость почувствовал себя, как дома.

— Право слово, на этом поприще вы превзошли себя, мистер Максвелл! Прекрасный ужин, восхитительный вечер, интересная беседа…

— Видимо, Драмжер желает предложить вам кое-что сверх того, полковник, — загадочно молвил Крис.

— Вот именно, полковник. Видите ли, в Фалконхерсте всегда существовала традиция предоставлять джентльмену, явившемуся к нам без сопровождения супруги, партнершу на ночь. У нас есть очаровательная девушка по имени Дульси…

Полковник тяжело задышал и едва не свалился с кресла.

— Негритяночка, мистер Максвелл?

— Цветная, — уточнил Драмжер.

— И прехорошенькая, — добавил Крис.

— Вы хотите сказать, мистер Максвелл… — Бингем поспешно вытер губы тыльной стороной руки.

— Что если вы пожелаете, Дульси будет ждать вас, когда вы соблаговолите подняться в отведенную вам комнату.

— Боже правый!

— Замечательная традиция, которую я испытал на собственном опыте, — сказал Крис, вставая.

— Что ж, если вы советуете, дружище, то мне придется отведать этого блюда. Цветная девушка! Вот это да! Говорят, они горячее, чем крюки в аду! Благодарю вас, мистер Максвелл, благодарю, сэр! Я, конечно, уже не молод, но и я сумею оценить вашу традицию по достоинству. Черные груди! В жизни такого не видывал! Вот что значит настоящее гостеприимство, мистер Максвелл!

— В таком случае, полковник, я оставляю при вас Криса на правах хозяина. Он проводит вас в вашу комнату, а я схожу за Дульси. Доброй ночи, полковник, доброй ночи, Крис!

Драмжер пропустил их вперед и подождал, пока они поднимутся наверх. Полковник едва не подпрыгивал от нетерпения, и Драмжер испытал отвращение от зрелища разыгравшейся старческой похоти. Потом он поспешил в кухню, где застал Дульси за столом в обществе Онана, Валентина и Джуда.

— Живо наверх, в комнату полковника, Дульси! Ишь, расселась! — Драмжеру доставляла наслаждение простецкая речь. — Развлечешь белого старичка. И смотри мне, не отлынивай!

Она скривилась.

— Толстый, старый, ни на что не годный! Где Мадильда? Почему не она? Я бы предпочла тебя. — Она призывно улыбнулась.

— Мадильда занята. Что еще за вопросы? Делай, что я тебе говорю. Со стариком будет немного хлопот. Пошевеливайся!

Он стащил ее с табурета и обернулся к Валентину со словами:

— Ты мне сегодня не понадобишься. Я разденусь сам.

Он вышел во двор, освещенный луной, и бодро зашагал в сторону поселка. Скоро он перешел на бег. Он мчался, как ветер, подражая предкам-хауса, торопившимся в заросли тамариска, окружавшие их африканскую деревню. В этот раз он не разочарует Мадильду! Черт, только бы утерпеть! Он припустился еще быстрее и остановился, чтобы отдышаться, только один раз — на холме, неподалеку от торчащего, как грозящий палец или символ ночных утех, отцовского обелиска. Пробегая мимо материнской хижины, он заметил Занзибара.

— Ждет, ждет! — Занзибар прищелкнул языком. — Уже час, как она там. Заждалась тебя, Драмжер. Тебе осталось поднести спичку — и знаешь, как бабахнет!

Драмжер ответил ему стоном. Роль хозяина Фалконхерста имела свои преимущества, но в этот вечер ему хотелось снова превратиться в прежнего Драмжера. В неистового Драмжера!

44

Миновала полночь. По небу неслись тучи, то и дело закрывающие тонкий лунный серп. Драмжер ежился перед закрытой дверью бывшего бенсонского извозчичьего двора. Он остался один — Крис и Бингем вошли внутрь, — однако его не покидало чувство, будто за ним наблюдают чужие глаза. Подчиняясь наставлениям Бингема, он трижды постучался в дверь, помедлил, постучал еще четыре раза. Из-за двери спросили замогильным голосом:

— Кто там?

На короткое мгновение Драмжера парализовал страх. Что, если его ждет смерть? Что, если это ловушка, подстроенная для того, чтобы отнять у него Фалконхерст? Но нет, разве Крис Холбрук не его друг? С другой стороны, почему он так уверен в его дружбе? Ведь Крис Холбрук — белый, а разве белый способен на искреннюю дружбу с черномазым? А белая женщина? Софи — его жена, но можно ли назвать ее его подругой? Или взять Бингема: что ему известно об этом пройдохе, кроме того, что он горазд болтать? Драмжеру захотелось сбежать, спрятаться, оставить белым всю свою недавно обретенную цивилизованность, найти убежище среди людей своей расы. Никогда еще он не был так одинок, так напуган. Ему следовало внятно ответить на прозвучавший из-за двери вопрос, но он сумел лишь прохрипеть:

— Друг и соратник Союза.

До его ушей долетели грубый хохот и слова:

— Чертов ниггер сейчас обделается от страха!

Затем снова раздался замогильный голос:

— Входи, друг.

Дверь распахнулась, невидимые руки втянули Драмжера в помещение, дверь захлопнулась. Внутри было почти так же сумеречно, как снаружи. Горела всего одна свечка, и то такая тусклая, что Драмжер почти ничего не сумел разглядеть. В бывшей конюшне все еще сильно пахло конской мочой; к этому запаху примешивался запах попротивнее: белые обильно потели. Чьи-то пальцы ухватили Драмжера за локоть, и знакомый голос прошептал ему в самое ухо, заставив воспрянуть духом:

— Не бойся, Драмжер, мы все через это прошли.

Напутствие Холбрука несколько успокоило его. Дальше путь лежал мимо людей, присутствие которых выдавало только дыхание. Света стало больше, и взору Драмжера предстал накрытый черной скатертью стол с множеством различных предметов. За столом сидел мужчина в маске. Неуклюжая фигура и седые бакенбарды помогли Драмжеру узнать в нем давешнего гостя, полковника Бингема.

— Ты пришел, чтобы быть принятым в «Союзную Лигу», незнакомец?

— Да, за этим, — ответил Драмжер более членораздельно, недоумевая, почему Бингем называет его незнакомцем, раз они провели вместе целый вечер.

Бингем произнес торжественную цветистую речь, как того требовал ритуал посвящения. Вещая, он брал со стола то один, то другой предмет. Сперва он потряс перед Драмжером Библией, потом листом бумаги, который назвал Декларацией независимости; всякий раз он зачитывал по отрывку. Далее последовали знамя, кадило, шпага, аукционный молоток, избирательная урна, серп, челнок от ткацкого станка и наковальня. По поводу каждого предмета Бингем разражался нескончаемыми словесами, расписывая его символический смысл, разъясняя, как тот или иной предмет поможет сохранению свободы, возвеличиванию труда, укреплению Союза, поддержанию законности и увековечиванию американских ценностей. Покончив с предметами, он перешел к провозглашению целей «Союзной Лиги» применительно к ее членам, защите их лично и их имущества, а также цели Союза, состоящей в том, чтобы дать трудящемуся образование и научить его исполнению обязанностей американского гражданина. Далее пошли слова об освобождении негров, об их роли в судьбах страны, о новой свободной жизни, обретенной только благодаря Союзу.

Драмжер был согласен со всем, что слышал, хотя длинная речь совершенно его вымотала. В ответ на многословный призыв принести клятву в соблюдении тайны он послушно возложил руку на Библию и поклялся, что все, чему он станет здесь свидетелем, может быть разглашено им только в священных пределах данного или другого помещения Совета Лиги. Затем его заставили поклясться в вечной преданности принципам Декларации независимости, в намерении сопротивляться любым попыткам причинить ущерб Соединенным Штатам, бороться за свободу, возвеличивание труда, разъяснение всем людям их гражданских обязанностей, в дружбе и великодушии ко всем членам ордена и поддержке избрания или назначения всех, кто разделяет эти принципы, а именно сторонников республиканской партии.

Драмжер повторил все это за Бингемом, после чего загорелось еще несколько свечей, и он узнал других присутствующих. Всего в конюшне собралось человек тридцать. Кое-кого он встречал и раньше — например, директора местного Бюро Свободы, школьного учителя из Огайо, офицеров и солдат — подчиненных Криса, а также субъекта из Вермонта, недавно открывшего в Бенсоне банк. Драмжер был здесь единственным чернокожим; ни один из присутствующих не был уроженцем Бенсона — все либо приехали сюда по собственной воле, либо находились здесь по долгу воинской службы.

Раздались пронзительные звуки дудки, чей-то голос затянул «Звездно-полосатый флаг». Учитель торжественно взошел на помост, воздвигнутый позади стола, и обратился к Драмжеру с прочувствованной речью насчет посрамления предателей и необходимости упорной борьбы за торжество истинных принципов народовластия, равенства, просвещения и за свержение путем всеобщего тайного голосования старой политической олигархии.

Все это время Драмжер переминался с ноги на ногу, мало что понимая в напыщенных гиперболах, которыми насытил свою речь оратор. Он припомнил, как в былые времена захаживал сюда с Хаммондом Максвеллом, чтобы ждать на скамеечке в глубине конюшни, в обществе других негров, пока хозяин пообщается с белыми приятелями. Ему вспомнились грубая речь чернокожих слуг, хвастанье силой мышц и победами над женщинами. К действительности его вернули незнакомые люди, схватившие его за руки. Узнав среди этих людей Криса, Драмжер было успокоился. Но потом ему завязали глаза черным платком, руки спутали веревкой, и он снова задрожал от страха. Ослепленного и беспомощного, его повели по помещению, неоднократно останавливая, чтобы собравшиеся подтвердили, что ему разрешается принять на себя обет, делающий его полноправным членом Лиги. Ответ всякий раз был утвердительным. Когда его в очередной раз остановили, чьи-то руки неожиданно принудили его опуститься на колени, после чего над ним была прочитана молитва, просящая у Господа благословения для нового соратника. Потом надолго воцарилась тишина, нарушаемая шарканьем ног, передвиганием тяжелой мебели и скрежетом металла по металлу. Чиркнула серная спичка — на плечо Драмжера снова легла чужая рука, и голос полковника Бингема сказал:

— Драмжер Максвелл, ты снова превратился в раба-африканца, в жалкое создание, опутанное цепями неволи. Ты — вещь, которую можно купить и продать. Твое тело принадлежит не тебе, а безжалостному владельцу, который младенцем отнял тебя у матери и продал, который вырвет тебя из объятий возлюбленной и продаст, который заберет на продажу твоих детей. Ты — самая униженная из всех Божьих тварей, ты слеп и не видишь свободы, которой обладают все остальные люди с той минуты, когда они появляются на свет из материнской утробы. Итак, Драмжер Максвелл, желаешь ли ты освободиться от пут, открыть очи, обрести священный огонь свободы? Я спрашиваю тебя, Драмжер Максвелл, алчешь ли ты свободы?

— Да, — ответил он, мучаясь от боли в связанных запястьях.

— Где же ты станешь искать ее, эту свободу?

Прежде чем ответить, Драмжер хорошо поразмыслил. Откуда пришла свобода? С Севера, разумеется. Он догадался, что набрел на верный ответ.

— В Союзе.

— Отличный ответ, Драмжер Максвелл! Союз, один лишь Союз штатов способен дать человеку свободу и сохранить ее.

Драмжер почувствовал, что его руки освобождают от пут. Кто-то поднял его правую ладонь и водрузил на какую-то книгу. В следующее мгновение с его глаз сорвали повязку, и он увидел, что стоит на коленях перед странным огнем, озаряющим сине-зеленым светом окружающие лица. Присутствующие походили на мертвецов, впившихся в него тяжелыми взглядами. Ему в третий раз велели повторить клятву, что он и сделал, подхватывая слова Бингема:

— Клянусь неизменно защищать свободу и единство. Ради этого я не пожалею своей жизни, состояния, даже чести. И да поможет мне Господь!

При этих словах раздалось дружное чирканье, и в руках у каждого загорелось по свече. В конюшне сделалось светло.

Драмжеру помогли подняться. Каждый из присутствующих подал ему руку, поздравил и пожелал успехов. После этого учитель, которого представили Драмжеру как главного церемониймейстера, познакомил его с тайными символами ордена — знаменитыми четырьмя «L». Сначала следовало поднять правую руку со сведенными большим и указательным пальцами и произнести «Liberty» — «свобода». Потом вытянуть руку на уровне плеча и сказать «Линкольн». Потом уронить руку и сказать «Loyal» — «верен». Наконец, засунуть большой палец за ремень и сказать «Лига».

Проделав все это, он превратился в действительного члена «Союзной Лиги», что было отпраздновано совместным возлиянием. Кукурузная водка лилась рекой. Когда пришло время отправляться восвояси в сопровождении Холбрука и Бингема, Драмжер уже с трудом держался в седле. Его спутники были немногим трезвее его. Громко пожелав соратникам спокойной ночи, они поскакали назад в Фалконхерст.

— Завтра вечером, Драмжер, дружище, — бубнил Бингем, — мы устроим массовое посвящение в Новом поселке. Я помогу тебе провести ритуал. Мы затащим чертовых черномазых в Лигу и заставим голосовать за республиканцев. Разве не так?

Он опасно раскачивался в седле и хватался за Драмжера, ехавшего между двумя белыми.

— Еще как! — Из-за выпитого Драмжер позабыл культурную речь. — Свободу ниггерам, черт их побери! Только не пойму, как нам зажечь такой огонь, как там, у вас. Такой зелененький, голубенький…

Крис запрокинул голову и рассмеялся хмельным смехом.

— Мы так и думали, что ты из-за этого перетрухнешь! В первый раз это всех пугает. Видел бы ты свою физиономию! Словно лет десять провалялся в могиле, прежде чем тебя откопали. Что скажут, по-твоему, твои черномазые завтра, когда с них снимут повязки? — Он доверительно наклонился к Драмжеру. — Хочешь знать, откуда берется такой огонь? Очень просто: посыпь дровишки солью и прысни спирта. Огонек получается почище, чем в преисподней!

— Да, тебе надо этому научиться, — рассудительно проговорил Бингем, выпрямляясь в седле. — Будешь проводить такое собрание раз в неделю. Кроме жителей Нового поселка, тебе придется завербовать еще много новых членов. Мы хотим, чтобы все негры в округе вступили в Лигу и голосовали за республиканцев. Так что готовься! Я оставлю тебе книгу, там все написано. Только не отдавай ее проклятым южанам! Они смерть как хотят перенять наш ритуал.

— А если они вступят в Лигу и сами все узнают?

— Мы их не принимаем, так что ничего они не узнают! «Союзная Лига» — самое могучее общество во всем мире! — Бингем помолчал, мотая головой в такт лошадиному шагу, а потом в хмельном дружелюбии приобнял Драмжера за талию. — Как я рад, что мы возвращаемся к тебе, Драмжер, дружок! Сможешь еще разок уступить мне эту Дульси?

— Дульси — девчонка горячая! — Драмжеру хотелось проявить щедрость. — Она вам понравилась? Да ей только дай побарахтаться в постели, как утке в воде!

— Да, с ней не сравнится ни одна девка в целом штате Мэн! А это что такое? — Бингем придержал лошадь и указал на зарево в небе.

Они как раз въехали в Новый поселок. Все окна в поселке были темны, но зарево было таким ярким, что, казалось, преждевременно загорелась заря.

Драмжер мигом протрезвел и привстал в стременах.

— Это на нижнем поле… Там девять акров, самый лучший хлопок, тюков десять, а то и больше. На две тысячи долларов!

Он хлестнул коня. До дома Брута оставалось всего несколько ярдов. Он подъехал к темным окнам и драл глотку до тех пор, пока из распахнувшихся ставен не высунулись головы Брута и Беллы-Анни.

— Живее собирай людей, Брут! — крикнул Драмжер. — Пускай бегут, кто в чем есть. Горит поле в девять акров! Пожар только начался.

— Лучше сам скачи и поднимай их, Драмжер! Пускай тащат заступы, мотыги, лопаты. Надо вырыть ров, иначе все сгорит.

Крис и Бингем, слышавшие разговор, поскакали в разные стороны, созывая людей и давая указания. Одни выбегали из дверей одетыми, другие в чем мать родила, третьи — прихватив штаны и рубаху; у каждого в руках был, впрочем, какой-нибудь инструмент. Все устремились за Брутом. К счастью, до поля было рукой подать. Один его край уже занялся, но всех остановило зрелище огромного, футов шесть в высоту, креста, полыхавшего на пригорке, на фоне черного неба.

— Чертов Клан! — схватился за голову Бингем. — Я думал, что они еще не добрались до Бенсона!

Ответом ему были выстрелы, конский топот и белые всадники, мелькнувшие за деревьями. Поджигатели ускакали, оставив после себя только треск пожара. Крест начал разваливаться, поднимая снопы искр.

Все вместе с Брутом взялись за дело. Драмжер, Крис и Бингем поспешили им на подмогу. Траншею рыли как можно ближе к полосе огня, швыряя землю в пламя. Траншея получилась мелкая, зато в три фута шириной. Огонь так и не вырвался из угла поля и вскоре совсем утих. Снова сделалось темно. Люди следили, как пожарище заволакивается пеплом. Теперь можно передохнуть. Ночь была совершенно безветренная, поэтому пожар вряд ли мог разгореться снова.

— Кому-то придется сторожить здесь до утра, — сказал Брут.

— Тем, кто останется, я плачу по сорок центов, — объявил Драмжер, после чего все тушившие пожар работники изъявили желание побыть сторожами, даже те, кто прибежал сюда голышом. Драмжер понял, что опасность миновала. Он и двое белых, лица которых были покрыты гарью, так что их трудно было отличить от чернокожих, сели на коней и поскакали к Большому дому.

— Чертов Клан! — твердил Бингем. — Сначала «Черные всадники», потом «Рыцари белой камелии», теперь Ку-Клукс-Клан! Проклятые южане, и когда они уймутся? Стреляешь в них, моришь голодом, а эти сукины дети никак не согласятся, что потерпели поражение. Теперь ты видишь, — он повернулся к Драмжеру, — в чем важность «Союзной Лиги»? Этим белым мерзавцам нужно одно: снова превратить вас в рабов, и, если мы не будем давать им отпор, они добьются своего. Так и скажи своим друзьям из Нового поселка. Пускай знают, что если им хочется остаться свободными, то придется вступить в Лигу и заделаться республиканцами. Объясни им, что это — их единственная надежда.

— Что же они натворят еще? — Драмжер нахмурился. — Сегодня они подожгли хлопок, а завтра? Спалят Фалконхерст?

— Не выйдет! — вмешался Крис. — Я объявлю в Фалконхерсте комендантский час и выставлю часовых.

— Лучше раз и навсегда избавиться от Клана! — крикнул полковник. — Вырубить под корень!

— Пока вы этого не добились, мне придется охранять Фалконхерст. Не хочу, чтобы меня сожгли заживо прямо в постели.

— У нас один путь, господа. — Бингем понизил голос. — Либо мы, либо они. Лига или Клан, демократы или республиканцы. Для тебя, Драмжер, это означает: свобода или рабство. Вот почему нам необходим твой голос. Если белые и черные сплотятся, то мы выиграем. Мы посадим негра в губернаторское кресло, пошлем в вашингтонский сенат, черные будут заседать в палате представителей. Мы раздавим проклятых южан! Вот когда все перестанут замечать разницу, черный ты или белый.

Они свернули на аллею, ведущую к Большому дому. Человек, дежуривший на веранде, при виде всадников отделился от колонны и побежал к ним со всех ног, крича на бегу:

— Мистер Максвелл, мистер Максвелл! — Это был Валентин. От волнения он размахивал руками. — Миссис Софи совсем плоха! Скачите-ка вы в Новый поселок за мамашей Хестер и тетушкой Клини. Миссис Софи нужна повитуха. Ей совсем худо, мистер Максвелл!

— Я поеду с тобой, — сказал Крис. — Мы пошлем сюда женщин из Нового поселка, а потом я поскачу в Бенсон за нашим врачом. Не знаю, приходилось ли ему принимать роды, но по крайней мере у него есть лекарства и хлороформ.

— В конюшне стоит запряженная телега, — доложил Валентин. — Я сам поеду за мамашей Хестер и тетушкой Клини.

— Скорее!

Драмжер развернул лошадь. Крис поскакал за ним, крикнув через плечо:

— Идите в дом, полковник! Не знаю, чем вы можете помочь, но, кажется, при таких делах всегда нужно много горячей воды. Не пойму, как можно извести столько воды на одного малыша, но так уж повелось.

Драмжер и Крис помчались обратно, Валентин загрохотал за ними следом на телеге. Полковник Бингем медленно поднялся на веранду и немного постоял, оттирая сажу с ладоней. Потом он задрал голову и восхищенно оглядел могучие ионические капители, венчающие колонны.

— Обязательно обзаведусь такой же резиденцией, — произнес он вслух. — Куплю большую плантацию с неграми-работниками и негритянкой для постели. Это куда лучше, чем ферма в Мэне и Эммелина под боком. Если эти глупые ниггеры окажут мне помощь, я стану губернатором штата!

Излив душу, он величественно внес в дом свое тучное тело.

45

Когда Драмжер и Крис возвратились из второй за этот вечер поездки в Бенсон, на этот раз прихватив с собой врача, до них еще на аллее донеслись крики Софи. Роженица помещалась в спальне, у распахнутого окна. Полковник Бингем ждал на веранде, рядом с ним стояла тетушка Клини, одна из негритянок-повитух. Из темноты вынырнул Валентин, чтобы увести лошадей. Трое мужчин поторопились в дом.

— Слава Богу, что вы вернулись, — пыхтел им вслед Бингем. — Бедняжка так надрывается, что ей, видать, совсем худо. Это вы врач? — Он вгляделся в высокого, тощего незнакомца.

— Доктор Гейл, — представился тот. — Говорите, женщина плоха? Я уже года четыре не принимал родов, но, надеюсь, не утратил былых навыков. Полагаю, цветная рожает точно так же, как белая.

— Учтите, доктор, миссис Максвелл не негритянка, а белая, — предупредил Крис.

Гейл вытаращил глаза и в замешательстве оглянулся на Драмжера. Старая тетушка Клини заковыляла к ним, намереваясь доказать, что она не теряла времени даром.

— Плоха, совсем плоха, господин доктор, сэр! Упала с лестницы, когда сюда заявились белые, замотанные в простыни! Ребенок вот-вот выйдет, но он идет ножками вперед, а это плохо. Мы с мамашей Хестер пытались его перевернуть, но где нам! Уж и не знаю, чем все это кончится, господин доктор, сэр. Вся надежда на вас. А как она кричит!

— Где она? — рявкнул Гейл, выхватывая у Драмжера свой чемоданчик.

— Наверху, сэр. — Тетушка Клини собиралась и дальше владеть их вниманием. — Как же ей худо! Мы с мамашей Хестер никогда раньше не принимали роды у белой. Уж и не знаем, как за это приняться.

— Наверное, придется повозиться, — сказал доктор, торопливо преодолевая ступеньки. — Похоже на ягодичные роды, а у меня нет акушерских инструментов. В армии они как-то ни к чему. Что ж, попытаюсь сделать все, что смогу.

Он исчез из виду. До Драмжера донеслись его поспешные шаги по коридору второго этажа.

Драмжер маялся у лестницы, недоумевая, почему Софи так кричит. Видимо, решил он, белые женщины более деликатно устроены, чем цветные. Он несколько раз помогал роженицам-негритянкам и знал, что разрешение от бремени сопровождается болями, однако никогда не размышлял на эту тему; появление ребенка на свет казалось ему стихийным явлением. К тому же роженица уже на следующий день стояла на ногах. Когда схватки заставали негритянку на хлопковом поле, она ложилась в борозду и изгибалась изо всех сил, выталкивая из себя младенца. Рядом невозмутимо стояла подруга, готовая обрезать серпом пуповину. Эти воспоминания помогали ему спокойно относиться к беременности Софи. Когда крики сменились хрипом, а потом захлебнулись, он решил, что худшее осталось позади.

— Наверное, доктор дал ей нюхнуть хлороформу. — С этими словами Крис взял Драмжера под руку и увел в гостиную, где топтался Бингем. — Сядь! Водка, выпитая в Бенсоне, давно выветрилась. Я знаю одно: пока женщины греют воду, мужчинам лучше быстренько напиться.

Из столовой были принесены графин с водкой и поднос с тремя бокалами.

— Сегодня мы уже раз были под хмельком, поэтому не мешает повторить. — Наполнив бокалы, Крис направился за стулом, но по пути зацепил носком сапога какой-то предмет, валявшийся на полу. — Что это?! — Нагнувшись, он поднял камень, обернутый бумагой.

Он развязал шнурок и разгладил листок. Потом, недоумевая, передал его Крису, который, быстро пробежав глазами написанное, сунул письмо Бингему.

Полковник поднес письмо к лампе и торжественно, как клятву вступающего в Лигу, зачитал:

«Чертова Дыра, Берлога Черепов,

Штаб Окровавленных Костей,

Великий Ку-Клукс-Клан-1000,

Месяц ветров, Новолуние,

Облачная ночь после полуночи.

Будь ты проклят, Драмжер, грязный черномазый! Наконец-то пришла замогильная ночь, встала окровавленная луна. Сегодня ты еще жив, но уже завтра подохнешь, подохнешь, подохнешь! Болтаться тебе в петле, если только попробуешь завести у нас «Союзную Лигу»! Хочешь жить — убирайся подобру-поздорову, да прихвати с собой эту белую стерву, свою жену.

А если не уберешься, будешь кастрирован и принесен в жертву Великому Циклопу вместо валуха. Великанше нужен для жертвы боров — им станешь ты. Мы оскопим тебя и скормим твою гордость псам! Тебя ожидает Дыра Преисподней, где тебя попотчуют раскаленными кочергами. Нож для оскопления остро наточен. Тебе уготованы пламень и сера. Сам ад содрогнется при виде твоих мук! Лучше уйди, покинь нас. Таково повеление Великого Людоеда.

Великий Блуфустин

К.К.К.»

Бингем отложил письмо и покосился на Драмжера.

— Что там болтала старуха насчет белых в простынях?

Драмжер шагнул к дверям, стараясь унять дрожь в коленях, и дернул шнур. В кухне зазвенел колокольчик. Через мгновение на зов явился Валентин.

— Что здесь сегодня произошло? — резко спросил Драмжер, стараясь скрыть волнение.

Валентин сделал большие глаза.

— Ну и ночка выдалась, мистер Максвелл! Сначала эти люди…

— Кто такие?

— Чего не знаю, того не знаю. В белых простынях с прорезями для глаз. Прискакали и давай барабанить в дверь. Онан отворил им, они оттолкнули его, ввалились в холл да как заорут: «Где этот чертов черномазый Драмжер? Где он? Мы пришли за ним!» Онан хотел было объяснить, что вас нет, но они ему всыпали, и он завопил что было мочи. Тут на лестнице появляется миссис Софи. Чужие на нее закричали, она оступилась, упала и лишилась чувств. Они обзывали ее разными нехорошими словами, но она их уже не слышала. Тогда они врезали Онану и мне и ускакали. Миссис Софи стало совсем плохо, и девушки — Памми, Дульси и Мадильда — увели ее наверх и раздели. Стали ждать вас… Ужас, а не вечерок, мистер Максвелл, сэр!

— Кто-нибудь из них дотронулся до миссис Софи? — спросил Крис.

Валентин отрицательно покачал головой.

— Не успели. Она только их увидела — и хлоп в обморок. Потом уж она не слышала, как они ее обзывали.

— Ты узнал кого-нибудь из них? — спросил Бингем.

— Как тут узнаешь, когда на лицах простыни?

Бингем состроил постную мину.

— Дождались! В Бенсоне вряд ли уже объявился Клан, но скоро объявится. Эти же прискакали, наверное, из Вестминстера — там у них логово, из которого так и прет всякая дрянь. — Он залпом выпил водку и потянулся за новой порцией.

Было решено, что Драмжер не станет покидать дом в одиночку. В Бенсон он будет ездить в сопровождении Криса и взвода солдат; Крис пообещал разместить в Фалконхерсте постоянный пост. Онану и Валентину строго наказали никого не впускать, пока не станет ясно, с чем пожаловали гости. Драмжеру посоветовали расставить работников вокруг амбаров, старого невольничьего поселка, по периметру полей, чтобы при появлении чужаков они вовремя подняли тревогу. Фалконхерсту предстояло превратиться в вооруженный лагерь.

Графин был пуст. Драмжер послал Валентина за новым и поднял палец, требуя внимания. На лестнице раздались неторопливые шаги. Все трое в напряжении уставились на дверь, в которой через мгновение появилась высокая фигура врача. Его синий халат был изрядно помят, рукава засучены. Он смотрел на Драмжера.

— У вас родился сын, мистер Максвелл. Чудесный мальчуган! Прислушайтесь. Слышите его голос?

Сверху раздавался младенческий плач — слабый, но требовательный.

— Какого он цвета, доктор? — первым делом спросил Драмжер, хватаясь за ручку кресла из опасения, что у него сейчас подкосятся ноги. — Неужели чернокожий?

Доктор Гейл покачал головой.

— Далеко не чернокожий. Скорее, цвета слоновой кости или кофе с молоком — вернее, молока с небольшой добавкой кофе. А волосики у него золотистые.

— Прямые или шерсть, как у негра?

— Скорее, прямые.

— Можно мне на него взглянуть?

Доктор Гейл дружески положил ему руку на плечо.

— Прежде чем вы увидите сына, мистер Максвелл, я должен вам кое-что сообщить.

— Миссис Максвелл?.. — догадался Крис.

Доктор потупил голову.

— Мне трудно вам об этом говорить, мистер Максвелл, но…

— Софи умерла?

Доктор промолчал.

— Но мальчик здоров?

— Надо было решать, он или она. Окажись при мне акушерские инструменты, я бы ее спас, без них же я оказался бессилен. Она не очень страдала, мистер Максвелл. Я усыпил ее хлороформом. Какое-то время мне казалось, что я ее спасу, но потом надежда пропала. Эти негритянки успели ее погубить еще до моего приезда.

Драмжер понимал, что все трое ожидают, что он станет горевать, однако он был далек от горя. Да, Софи умерла, но он был бессилен возвратить ее к жизни, да и сомневался, захотел бы он этого, будь у него такая власть. Он силился изобразить страдание, сам же внутренне радовался, что ему больше не придется спать с ней и выслушивать ее упреки. Прощайте, выдумки в оправдание все более частых отлучек! Что ж, Софи умерла — мир ее праху. Завтра ее похоронят на вершине холма, рядом с его отцом и родней массы Хаммонда. Масса Хаммонд… Софи была последней ниточкой, связывающей Драмжера с любимым хозяином. Теперь она оборвалась.

Наконец-то в его глазах появились слезы, но то были слезы жалости к себе. По счастью, присутствующим было невдомек, что он оплакивает не Софи, а самого себя, а значит привычный образ жизни, отходивший в область воспоминаний, прежний Фалконхерст, где он был бесправным невольником и где правил всесильный масса Хаммонд. То были счастливые времена — ведь тогда его не давил груз ответственности! Тогда ему было слишком далеко до мистера Максвелла, хозяина Фалконхерста, обремененного бесчисленными заботами. Он еще не вступил в «Союзную Лигу», не превратился в мишень для Ку-Клукс-Клана. Несчастная Софи олицетворяла для него надежность и авторитет. Без нее он почувствовал себя покинутым, лишенным опоры.

Крис обнял Драмжера за плечи.

— Я знаю, дружище, какой это удар.

Бингем взял Драмжера под руку.

— Мы твои друзья, мы поможем тебе справиться с горем.

Гейл окликнул Драмжера из холла:

— Хотите взглянуть на сына, мистер Максвелл?

Драмжер тупо уставился на него, а потом спохватился и кивнул. Все четверо поднялись на второй этаж. Дверь в комнату Софи была закрыта, и Драмжер представил себе ее на смертном одре. Ему хотелось увидеть ее и сказать ей, что он искренне сожалеет о случившемся, но от одной мысли о ее белом теле его охватило отвращение. Из-за двери раздавалось негромкое завывание — видимо, это для порядка рыдала одна из повитух, обмывавшая ее тело, клавшая на глаза медные монеты, выпрямлявшая изогнутые конечности, складывавшая руки на груди, убиравшая мокрые пряди со лба…

В дверях комнаты Драмжера их ждала мамаша Хестер с белоснежным свертком в коричневых руках.

— До чего славный малыш! — щебетала она. — Прямо красавчик. И почти беленький, весь в бедняжку мать! — Она посмотрела на Драмжера. — Надо привести из Нового поселка кормящую мамашу. Да хоть жену Марлоу, Джеральдину — она только вчера разродилась. Молока у нее хватит на десятерых. Малышу скоро захочется есть. Быстрее посылайте за Джеральдиной!

— Позволь мне сперва на него взглянуть, мамаша Хестер, — попросил Драмжер, протягивая руки к свертку.

Вместо того чтобы отдать мальчика отцу, повитуха шмыгнула в комнату и положила сверток на кровать, где отогнула края одеяльца, чтобы продемонстрировать новорожденного.

— Первый метис, какого мне пришлось принять. Славный! Глядите, только не хватайте ручищами. Не смейте его трогать!

Драмжер в изумлении уставился на младенца, не веря, что от него, негра, мог родиться почти белокожий человек. Кроме цвета кожи, новорожденный выглядел как полагается, только волосики у него на макушке были прямые, золотистые, шелковистые. Ноздри не такие широкие, как у большинства негритят, и Драмжеру показалось, что ртом и подбородком его сын походит на Максвеллов. Малюсенькая пипка не оставляла сомнений в поле ребенка, но Драмжер сомневался, что у него самого данная принадлежность могла быть даже в младенчестве такой крохотной. Малыш открыл глаза — не карие, а темно-голубые, посмотрел на Драмжера, скривился и закричал. Мамаша Хестер поспешно завернула его в одеяльце.

— Голодный! Пора бежать за Джеральдиной. Да вы и сами небось проголодались. Пускай Маргарита сварит кофе. Я сама не отказалась бы от глоточка, а то ведь с мертвой придется возиться всю ночь. Тетушка Клини занимается сейчас миссис Софи, а вы прикажите Бруту сколотить к утру гроб.

Драмжер повернулся к Крису, заглядывающему через плечо.

— Наверное, для Софи нужен настоящий гроб — черный, с серебряными свечами, вроде того, в каком она хоронила Аполлона. Не знаю, продадут ли мне такой в Бенсоне — брак-то у нас был гражданский…

— Утром я об этом позабочусь, — заверил его Крис.

Они медленно спустились вниз. Драмжер отправил Валентина в Новый поселок за кормилицей, а Маргарите и Еве велел подать себе и гостям кофе и горячих булочек. Жестом позвав Криса следовать за ним, он вышел на галерею. Уже светало. Немного постояв в молчании, они увидели, как из-за горизонта выкатывается солнце. Свет ударил им в лицо.

— Кажется, мы с тобой друзья, Крис, — начал Драмжер. — Меня кое-что тревожит. С кем еще говорить об этом, как не с тобой. Могу я попросить тебя об одной услуге?

— Ясное дело, можешь, — отозвался Крис, подражая его негритянскому выговору.

— Ты же не негр, Крис. Почему же ты говоришь, как мы?

— Потому что я — твой друг, — с улыбкой ответил Крис.

Драмжер в отчаянии покачал головой.

— За одну ночь со мной столько всего произошло, Крис! Слишком много всего! «Союзная Лига», пожар на хлопковом поле, нападение куклуксклановцев, рождение сына. Всякий перепугался бы! Да, еще смерть Софи… У меня никого не осталось. Я совсем один: нет больше ни массы Хаммонда, ни Софи. Что будет, если Ку-Клукс-Клан до меня доберется? Что станет с малышом? С Фалконхерстом?

— Все будет хорошо, Драмжер. Я позабочусь об этом.

— Все равно может случиться беда. Может! Вот я и ломаю голову, как бы так устроить, чтобы в случае чего ты был рядом и позаботился о… — Он запнулся и показал на окно второго этажа. — Слушай, у него и имени-то еще нет!

— Ты все время поминаешь старого хозяина, так почему бы тебе не назвать сына Хаммондом?

— Нет, называть его Хаммондом я не хочу. Максвеллом он будет так и так. Мне хочется, чтобы он был частицей меня. По-настоящему меня зовут Драм Мейджор, Драмжер — это сокращенно. Мой отец звался Драмсоном, а отец отца — Драмом. Не многие негры знают, как звали их дедов, а я знаю. Вот я и думаю: не назвать ли мальчишку Драмом? И тебя я не хочу забывать. Назову-ка я его Кристофером Драмом Максвеллом. Ты не против?

— Наоборот, ты делаешь мне честь, Драмжер! Но вернемся к разговору о том, чтобы я о нем в случае чего позаботился. Я с радостью сделаю это, но сперва тебе нужно побывать у адвоката и составить завещание. Сгодится и военный прокурор. Ты можешь завещать все молодому Драму, а меня назначить опекуном. Я пригляжу за ним и стану относиться к нему по справедливости и без обмана. Ты можешь на меня положиться. Он будет мне за родного сына. Только давай не обсуждать такие темы. Ты молод, здоров, силен, с тобой ничего не случится.

— Все равно у меня отлегло от сердца.

Драмжер пожал было протянутую Крисом руку, но внезапно рухнул перед ним на колени. Обняв капитана, он прижался к нему, всхлипывая от чувства невыносимого одиночества.

Всю жизнь он знал, что может опереться на белого, который станет думать за него и руководить его действиями; в случае надобности белый заботился о нем, защищал его. Даже Софи была какой-никакой, а опорой. Теперь, когда ее не стало, он оказался лицом к лицу с враждебным миром. В отчаянии он уповал на Криса — своего белого друга. Крис загородит его от мира, он станет ему защитником.

46

Следующие несколько недель Драмжер был слишком занят, чтобы размышлять о прошлом или будущем. Он похоронил Софи с помощью Криса и полковника Бингема — они были единственными белыми на похоронах, не считая ротного капеллана. Ему тяжело далась дорога до семейного кладбища, которую он преодолел, плетясь за инкрустированным гробом. Потом он в оцепенении наблюдал, как гроб опускали в могилу, вырытую в рыжей земле, между могилами Аполлона и его собственного отца. После смерти Софи попала в положение, ставшее ей привычным при жизни, — в общество негров. Даже в могиле ее матери лежали кости младенца-мулата. Возможно, Софи сама распорядилась бы похоронить ее среди негров… Бросив на гроб несколько комков земли, Драмжер побрел от мертвых к живым, оживая с каждым шагом.

Маленький Драм напоминал о себе, только когда требовал еды. Джеральдина всегда готова была сунуть ему свою разбухшую от избытка молока грудь. Кормилицу вместе с ее мужем Марлоу и многочисленными чадами переселили в брошенную невольничью хижину. Ночи она коротала в кухне, прямо на полу, на соломенном тюфяке, чтобы быть рядом, если Драм заплачет.

Маргарита, добившаяся статуса домоправительницы, затмевала придирчивостью даже Лукрецию Борджиа. Пользуясь своим авторитетом, она пыталась подкупом разлучить Онана и Валентина и принудить кого-нибудь из них делить с ней ложе, но все напрасно — ни тот, ни другой не поддавались на посулы и не боялись угроз. Тогда она взяла себе в любовники неуклюжего паренька по имени Руф из Нового поселка. Не спросив разрешения у Драмжера, она нахально поселила его в Большом доме, найдя для него работу по кухне. Обзаведясь мужчиной, она настолько изменилась, что Драмжер нехотя примирился с присутствием Руфа. Дела в Большом доме шли ни шатко ни валко: кормили домочадцев сытно и вовремя, в углах почти не скапливалась пыль, в доме сновали опрятно одетые, усердные слуги, беспрекословно повинующиеся Маргарите.

Бингем все не покидал Фалконхерст: он хотел помочь Драмжеру в организации в Новом поселке совета «Союзной Лиги», кроме того, ему трудно было расстаться с вкусной кормежкой, уютом и обществом Дульси.

Имелась еще одна веская причина, препятствующая его отъезду: новый бенсонский банк ссужал деньгами обнищавших плантаторов под залог имущества, якобы помогая расплатиться с накопившимися за время войны налогами. Потом неминуемо следовало лишение прав на выкуп, вследствие чего многие плантаторские семьи теряли и скудный домашний скарб, и земли. Драмжер прибрал к рукам плантацию Джонстонов, граничившую с его угодьями, а Бингем положил глаз на плантацию Койна, превосходившую площадью даже Фалконхерст. Он терпеливо ждал, пока банк лишит ее владельцев права на выкуп, твердо зная, что это вот-вот случится, и надеясь победить на торгах и стать — землевладельцем. Он уже строил планы, в которых фигурировала и Дульси, пока же посвящал свое время укреплению Лиги.

Он взял на себя хлопоты по учреждению Совета в Новом поселке, научил Драмжера церемониалу принятия новых членов и сам открыл первое собрание, на котором Драмжер был избран президентом Совета. Далее пошли еженедельные собрания, на которых в Совет Нового поселка принимали негров с других плантаций; постепенно Совет Нового поселка стал наиболее многочисленным и влиятельным среди советов, состоящих из цветных. Бингем присматривал за его деятельностью, кое-что подсказывая, выступая на каждом собрании и внушая людям гордость за их свободу и предстоящее обретение избирательного права, а также уча их гражданским обязанностям, особенно по отношению к республиканской партии. Драмжеру настолько вбили в голову словосочетание «республиканская партия», что она превратилась для него почти что в божество. Республиканцы клялись, что будут гарантами свободы для негров, что предоставят каждому из них по сорок акров земли и по мулу. Заботами республиканцев негры взберутся на одну ступеньку с белыми и станут настоящими гражданами. Разумеется, только республиканцам, а никак не грязным, косным демократам было под силу превратить Алабаму в настоящий райский сад, принадлежащий неграм.

Когда настало время избрать представителя на негритянский съезд в Мобиле, Драмжер стал кандидатом и единогласным избранником. Другие члены Лиги понимали, что этот грамотный, хорошо одетый, цивилизованный человек сможет представлять их куда успешнее, чем кто-либо другой. Драмжер гордился оказанным ему доверием. Мистер Максвелл, делегат съезда! Мистер Максвелл, президент «Союзной Лиги»! Мистер Драмжер Максвелл из Фалконхерста! Наконец-то он стал видной фигурой!

От былого авторитета истинных Максвеллов не осталось и следа. Софи и все, что она олицетворяла, принадлежало теперь прошлому. Среди негров он пользовался высочайшим уважением. Крис и Бингем ходили у него в друзьях, американская армия выступала его защитницей. Стремясь гарантировать переход всего того, чего он добился, его сыну, он обратился к армейскому юристу и составил завещание, оставляя все сыну, как единственному наследнику, и назначая ему в опекуны Криса. Настанет день, когда сын станет такой же крупной персоной, как его отец.

Однако, несмотря на все успехи, Драмжера преследовал страх. Страх не покидал его, когда он уезжал из Фалконхерста, когда садился на поезд в Вестминстере, когда прибыл в Мобил и очутился совсем один на городской улице.

Однако боялся он только до тех пор, пока не добрался до дома майора Аллисона, друга Криса, согласившегося приютить Драмжера. Майор Аллисон и его жена, родом, как Крис, из Бостона, являли собой мирную супружескую пару средних лет. Они были давними сторонниками освобождения рабов, яростно боролись за это еще до войны, а теперь, вдохновляемые фанатической верой в свой идеал, переехали на Юг, к новому месту службы майора. Они и их дочь Мэри, лишенная подобно родителям всякого предубеждения к цвету кожи, приняли гостя с большим воодушевлением, чем если бы к ним явился белый. Никогда прежде Драмжеру не приходилось так близко сходиться с белой семьей. Их чуткость помогла ему отбросить всякое смущение.

Мэри Аллисон пришлась Драмжеру особенно по душе. Крис намекал, что намерен в один прекрасный день назвать ее миссис Холбрук, и Драмжер полностью одобрил его выбор. Мэри не отвечала принятым на Юге стандартам красоты, но в ее пользу говорили молодость, привлекательность и, главное, ум. Драмжеру было стыдно даже прикоснуться к ней, а если обстоятельства заставляли его брать ее за руку, то он испытывал сильнейшее смущение.

Темнокожие делегаты съезда в большинстве своем щеголяли хозяйскими обносками, некоторые и вовсе являлись на заседания в тех же штанах из мешковины, в каких гнулись на плантациях. Драмжер резко выделялся на их фоне своим костюмом с иголочки, белоснежной рубашкой, надраенными туфлями. Никто не сомневался, что именно он станет конгрессменом от округа. Когда были оглашены кандидатуры, он не удивился, услышав свою фамилию, хотя поежился от страха оказаться в Вашингтоне, где его способности подвергнутся куда более строгой проверке, чем в Мобиле. Его избрание считалось решенным делом, поскольку негров в округе было гораздо больше, чем белых, и они должны были дружно проголосовать за такого видного кандидата.

Однако, как он ни блистал на съезде, долгие недели в Мобиле были лишены для него интереса. Он заранее боялся Вашингтона, полагая, что там окажется так же скучно, как в Мобиле. Проведя три недели без женщины, Драмжер вконец изнервничался. Правда, в городе имелись чернокожие проститутки, сотнями слонявшиеся по улицам, но ему хватило одной вылазки в квартал грязных притонов, чтобы с омерзением отказаться от такого варианта. Он был наслышан о косящей жриц любви чудовищной болезни и боялся ее подцепить. К тому же мысль о том, чтобы платить женщине, которая облегчит его плоть, была ему совершенно чужда. Он мечтал о девушке, подобной Кэнди.

И настал-таки день, когда он встретил ее!

Драмжер как раз выходил из зала заседаний вместе с делегатом от Мобила по имени Уильям Груби, когда заметил ее неподалеку. Сперва его внимание привлекла изящная коляска, влекомая двумя лошадьми, потом он заинтересовался сидящей в ней женщиной. Она покачивалась на подушках, пряча лицо под широкими полями соломенной шляпки. Однако ему показались знакомыми наклон головы, руки, форма плеч. Он шагнул к коляске и, рассмотрев одну щеку, удостоверился, что перед ним Кэнди. На короткое мгновение их глаза встретились, но она не показала виду, что узнала его. Вместо этого намеренно перевела взгляд на высокого, поразительно смазливого мулата, шествовавшего по тротуару в направлении коляски. Мулат уселся с ней рядом, всем своим видом показывая, что он тут хозяин.

— Бун Фримен из Селмы, — подсказал Груби. — Напрасно он вяжется к мисс Кандейс. Он воображает, что ему повезло, но домой он вернется ощипанным цыпленком. Да, уж мисс Кандейс вывернет ему карманы! Она — самая дорогая шлюха во всем Мобиле.

— Вы с ней знакомы? — спросил Драмжер своего спутника, провожая взглядом коляску, в которой делегат из Селмы уже обнимал за плечи Кэнди, на шляпке которой в такт движению покачивались два белых пера. — Где она живет?

— Она не из притона. У нее собственный дом на Магазин-стрит. Она появилась здесь два-три года назад, с мужем по имени Купидон Бошер. Они назвались свободными неграми из Нового Орлеана. Бошер сорил деньгами и ни в чем себе не отказывал: купил богатый дом, завел экипаж, одел жену, эту самую Кандейс, с головы до ног. Но в один прекрасный день Бошера нашли с перерезанным горлом. Его жена рассказала, что мужа убили грабители, ворвавшиеся в дом, но ей мало кто поверил, потому что не прошло и недели, а она уже появилась в обществе одного свободного негра, владельца дровяного склада. Ее никак нельзя было назвать безутешной вдовой. Скоро она вытянула из разини все денежки и отправила его на все четыре стороны. После этого она уже никем не брезговала — ни неграми, ни мулатами, ни белыми, лишь бы у них водились деньжата. Болтают, что она очень богата. Якобы за одну ночь берет двадцать пять долларов, но клиенты говорят, что она того стоит. Сам я могу только гадать, так ли это, — у меня никогда не было лишних двадцати пяти долларов, чтобы потратить их на баловство. Предпочитаю заниматься этим делом бесплатно.

Однако Драмжер мог пожертвовать этой суммой, он вожделел Кэнди, совсем как после первой ночи, проведенной с ней в доме Мастерсона в Новом Орлеане. Деньги, которыми швырялись она и Кьюп, наверняка были теми самыми золотыми, которые хранились прежде в железном чайнике в фалконхерстской земле. Драмжер уже почти истратил свою долю, чего, судя по всему, нельзя было сказать о Кэнди.

На следующий день он вооружился туго набитым бумажником и нанял экипаж. Путь его лежал вокруг гавани, на Магазин-стрит — короткую улицу, застроенную кокетливыми домиками, опрятность которых резко контрастировала с окружающими кварталами, потонувшими в нечистотах. Кучер, по-видимому, отлично знал этот адрес и лихо подкатил к белому заборчику, огораживающему дом. Считая Драмжера не последним смертным — мисс Кандейс посещали только господа, не знающие нужды, — он сам распахнул для него калитку. Тропинка, ведущая к домику с белыми оконными ставнями, заросла сорняками, и Драмжеру приходилось пригибаться, чтобы не получить по лицу веткой мирта, остролиста или жасмина. Впрочем, сам дом содержался в полном порядке. Драмжер постучал в дверь медным кольцом. На стук вышла негритянка в черном ситцевом платье, в белоснежной шляпке без полей. Она загородила дверь, чтобы гость не мог проникнуть внутрь.

— Кто вы такой? — спросила она. — Мисс Кандейс назначила вам прием?

— Мне это ни к чему, — отмахнулся Драмжер. — Если она дома, она захочет меня повидать.

— Мисс Кандейс дома, но она очень разборчива с посетителями. — Женщина по-прежнему загораживала дверь. Она была более ярко выраженной представительницей негроидной расы, чем Драмжер, поэтому он решил, что с ней можно не церемониться.

— Прочь с дороги, черномазая! Как ты смеешь меня останавливать? Иди, передай мисс Кандейс или как ты там ее величаешь, что явился Драмжер, то есть мистер Максвелл с плантации Фалконхерст, и что я желаю ее видеть. Я с ней щедро расплачусь. Шевелись, толстозадая!

Она попятилась, пропуская его в хорошо обставленное помещение. К его изумлению, Кэнди восседала в кресле и смотрела на него, не мигая. Видимо, она слышала разговор в дверях.

— Чего тебе, Драмжер? — небрежно спросила она, не вставая, а лишь с деланным изяществом поводя плечами.

— Того же, чего любому, кто переступает твой порог. Я слыхал, что ты теперь берешь за это дело по двадцать пять долларов? У меня есть с собой эти деньги, я их тебе заплачу. Чем мои деньги хуже любых других? Наверняка не хуже, чем деньги Буна Фримена. — Он вынул из внутреннего кармана бумажник и помахал у нее перед носом всем своим состоянием, сократившимся до нескольких сот долларов. Потом он неторопливо отсчитал две десятки и одну пятерку и бросил их на столик, заставленный безделушками. — На тебя мне не жалко денег, Кэнди. А вообще это тебе следует заплатить. Помнится, раньше я тебе сильно нравился.

Она не могла отвести взгляда от купюр, которые он клал обратно в бумажник. Мелочь на столике ее не заинтересовала. Отбросив притворство, она встала и, расправив тонкое белое платье, заскользила к нему по натертому полу. Просунув руки ему под пиджак, она обняла его и потянулась к нему губами.

— Как я могла тебя забыть, Драмжер? Никто не умеет доставить девушке удовольствие так, как это делаешь ты. Я ждала тебя, Драмжер, с тех пор, как сбежала. С тобой никто не сравнится. — Она сделала шаг назад и оглядела его с головы до ног — хороший черный костюм, атласный пояс с Хаммондовыми золотыми часами на цепочке, рубашка безупречной белизны, атласный галстук с золотой булавкой. — Ты выглядишь щеголем! Кажется, ты назвался Сьюзабелль мистером Максвеллом из Фалконхерста? Что ты имел в виду, Драмжер, миленький?

— А то, что Фалконхерст перешел мне. — Она была так близко, что он с трудом ворочал языком. — Что я теперь Максвелл. Я женился на Софи, а после ее смерти Фалконхерст стал моим. Большой дом теперь такой же, каким он был при массе Хаммонде. У меня полон дом слуг. Брут служит моим управляющим и добивается хороших урожаев. В этом году я думаю заработать на хлопке тысяч двадцать-тридцать. Я теперь большой человек, Кэнди: президент «Союзной Лиги», делегат здешнего съезда, да что там говорить — меня только что выдвинули кандидатом в Конгресс от республиканцев! Вот изберут меня — и перееду в Вашингтон, заделаюсь достопочтенным Драмжером Максвеллом, представителем суверенного штата Алабама в Конгрессе Соединенных Штатов Америки, Вашингтон, округ Колумбия.

О том, что все это произвело на нее сильное впечатление, говорили ее действия. Она не теряла времени: вынув из его галстука золотую булавку, она воткнула ее в лацкан, развязала галстук, потом расстегнула его пояс, отправив часы с цепочкой ему в карман. Сняв с него пиджак, она принялась по одной расстегивать жемчужные пуговки на его рубашке. Вскоре рубашка оказалась там же, где уже валялись пиджак и пояс с галстуком, — на полу. Она уже с нежностью целовала его соски, ее пальцы расстегивали его брючный ремень.

— Разве можно забыть такого мужчину, как ты, Драмжер? — шептала она, поворачивая его лицом к двери спальни. Распахнув дверь, она продемонстрировала ему огромную белую кровать под шелковым пологом. Показав на стул рядом с кроватью, она хрипло добавила: — Разувайся! — Когда он нагнулся, окончательно разоблачаясь, она погладила его по голове. — Так ты говоришь, что был женат на Софи?

— Да, Кэнди, малютка. — Он уже терся щекой об ее гладкое бедро.

— А теперь она умерла?

— Ага. — Он уже плохо ее слышал.

— Фалконхерст теперь твой?

— С потрохами!

— Ты не собираешься снова жениться? Такому мужчине, как ты, постоянно нужна женщина. Для этого надо быть женатым.

— Собираюсь, как же иначе! — Он вскочил, сгреб ее в охапку и потащил к кровати. Она приподняла полог, он уронил ее и плюхнулся сверху.

— Кого жы ты приглядел?

Но Драмжер не расслышал последнего вопроса. Он не собирался тратить время на болтовню.

47

Съезд, затянувшийся, казалось, до бесконечности, все же подходил к концу, но Драмжер, найдя Кэнди, уже не торопился домой. В Фалконхерсте не было ничего, что обладало бы для него такой же притягательной силой, как близость Кэнди. А она жила в Мобиле. Теперь он почти не бывал в доме Аллисонов, отговариваясь тем, что в завершающие дни съезда ему надо многое успеть. На самом деле он проводил дневные и вечерние часы не на съезде, а в домике на Магазин-стрит. Там он поглощал в обществе Кэнди восхитительный ужин, приготовленный Сьюзабелль, которая нисколько не смущалась, обслуживая их в постели. Возвращаясь к Аллисонам, Драмжер обычно заставал их спящими и поднимался к себе на второй этаж на цыпочках. Однако как-то раз, несмотря на поздний час, он, подходя к дому, увидел на веранде дамские силуэты и был вынужден ответить на воодушевленное, по обыкновению, приветствие миссис Аллисон.

— О, мистер Максвелл! — Дама резво вскочила и подбежала к ступенькам, чтобы встретить его. — У нас восхитительная новость! Крис Холбрук прислал письмо с приглашением мне и Мэри посетить его в Бенсоне! — Она провела сложенным письмом по рукаву Драмжера. — Он полагает — но это зависит только от вас, — что мы могли бы погостить в вашем чудесном Фалконхерсте. Мы далеки от того, чтобы вам навязываться, и наверняка смогли бы разместиться в Бенсоне, но… — Она покосилась на него, ожидая ответа и заранее уверенная, что он будет благоприятным.

Драмжер низко поклонился.

— Для Фалконхерста большая честь — оказать гостеприимство вам, миссис Аллисон, и мисс Мэри. Чувствуйте себя как дома и живите, сколько захотите. Мне было хорошо у вас, так пусть и вам будет не хуже у меня. — Он посмотрел на Мэри, оставшуюся в тени. — Полагаю, из этого следует, что в Фалконхерсте будет сыграна свадьба?

— О, мистер Максвелл! — Мэри застенчиво потупилась. — Мы с Крисом дружим с детства…

Однако миссис Аллисон не стала жеманиться.

— Видимо, теперь вы больше, чем просто друзья? Он — замечательный молодой человек, не правда ли, мистер Максвелл?

— Крис выше всяких похвал, — согласился Драмжер. — И Фалконхерст для него — все равно что дом родной.

— Не сомневаюсь, что нам там тоже понравится. Как вы любезны, что приглашаете нас! Крис пишет, что нам следует поехать вместе с вами на поезде, Он встретит нас на станции Вестминстер с военным эскортом. Неужели сейчас так опасно путешествовать — для нас, приверженцев Соединенных Штатов?

Драмжер покачал головой.

— Нет, просто Крис хочет устроить вам пышный прием и еще раз показать, что он человек военный. — Ему в голову закралась мысль, что эскорт высылается для его охраны, но он отмел ее. Здесь, в Мобиле, он и думать забыл о Клане, уверовав в собственную важность и неприкасаемость. — Съезд кончится дня через два, от силы через три-четыре. Тогда и поедем. Конечно, я буду скучать по Мобилу… — Он спохватился: разве можно расстаться с Кэнди? Он оставил ее каких-то полчаса назад, но ему опять хотелось бежать к ней сломя голову.

Пожелав миссис Аллисон и Мэри доброй ночи, он поднялся к себе. Комната встретила его духотой. Снежная белизна кровати нисколько не манила. Он зажмурился и представил себе другую комнату, с огромной белой кроватью посередине… Он машинально плеснул себе в лицо воды из фарфорового тазика, вытерся и опустился в кресло у окна, надеясь хотя бы на слабое дуновение ветерка. Зачем он здесь сидит, почему не торопится к ней? Хорошо бы провести с Кэнди лишнюю ночь: таких ночей осталось наперечет.

Он привел в порядок галстук и причесался, но потом решил сменить черный костюм на белый, более легкий. Не забыть бы бумажник! При посещении Кэнди бумажник был необходимой принадлежностью, так как она не делала скидки на давнее знакомство и настаивала на плате по таксе. Ей Драмжер не отказывался платить. Он долго смотрелся в зеркало, улыбаясь самому себе. Чертов Бун Фримен не годится ему в подметки!

Дамы по-прежнему сидели на веранде. По их тону и нервному трепетанию вееров он понял, что они удивлены его поздним появлением.

— Пойду пройдусь, загляну к мистеру Груберу, — соврал он, полагая, что должен предложить им хоть какое-то объяснение. — Нам надо обсудить одно важное дело. Визит будет, конечно, поздним, но Грубер предложил мне переночевать у него, если я слишком задержусь. — Он виновато улыбнулся. — Если будете писать Крису, то предложите ему встретить нас в Вестминстере в следующий понедельник. Надеюсь, что к тому времени здешняя канитель завершится.

Миссис Аллисон кивнула.

— Так и напишу ему, мистер Максвелл. Как чудесно! Мы поедем вместе! Я захвачу с собой ленч. Крис нас обязательно встретит. Это будет восхитительное путешествие.

— Мы сгораем от нетерпения побывать в Фалконхерсте! — подхватила Мэри. — Мы слышали о нем много интересного от вас и от Криса и заранее чувствуем себя там как дома.

— Мы оставим входную дверь открытой на случай вашего позднего возвращения! — крикнула миссис Аллисон Драмжеру в спину. Он покинул пятно света, отбрасываемое окном, и растворился в темноте.

Он был рад выбраться из этого дома со всеми его церемониями и ограничениями. Торопясь побыстрее оказаться на Магазин-стрит, он ускорил шаг и почти бегом достиг угла, где почти всегда можно было нанять экипаж. Так было и сейчас. Хотя лошадь устала за день и брела немногим скорее, чем Драмжер, он с наслаждением откинулся на мягкую спинку и закрыл глаза. Всего несколько часов назад он был с Кэнди, но страсть, с которой ему хотелось снова очутиться в ее объятиях, удивляла его самого. Черт возьми, на этот раз он проведет с ней всю ночь! Не станет он возвращаться к Аллисонам! Ночуя с Кэнди, он как бы вернется в былое: ведь утром он проснется и почувствует на своем локте тяжесть ее головы!

— Подхлестнул бы свою клячу! — проворчал он, обращаясь к вознице. — А то она того и гляди завалится на бок.

— Старушка старается изо всех сил, — услыхал он в ответ. — Можете начать расстегивать штаны: скоро вы доберетесь до мисс Кандейс. Ясное дело, вам не терпится! Был бы я лет на двадцать моложе да имел бы денежки в кармане — я бы сам с вами потягался. Желаете, чтобы я подождал и отвез вас обратно?

— Нет, я останусь.

Возница присвистнул.

— Да вы счастливчик! Представляю, во что обходится целая ночь!

Словно поняв, что случай незаурядный, он все же вытянул свою кобылу кнутом. Это нисколько не прибавило ей прыти, но до дома Кэнди действительно было уже рукой подать. Расплатившись, Драмжер бегом достиг двери и стал гулко колотить в нее увесистым кольцом. Дверь открыла Сьюзабелль. Отпихнув ее, Драмжер ворвался в будуар Кэнди.

— Где она? — крикнул он, найдя комнатушку пустой.

— Тут, тут, прихорашивается в спальне. Что это вы задумали, мистер Максвелл? Вам туда нельзя. Мисс Кандейс одевается.

— Я сто раз видел, как она одевается. Только тогда на это уходили секунды: долго ли натянуть платье из мешковины?

Драмжер шагнул к двери спальни, но Сьюзабелль загородила ее собой.

— Обождите, дайте хотя бы предупредить ее! Мало ли чем может заниматься женщина? Случается, что мужчинам нельзя глядеть.

Она проскользнула в щелку.

— Передай ей, что я хочу увидеть ее немедленно!

Сьюзабелль захлопнула дверь. Драмжер прождал минут пять, после чего притулился на краешке стула. Из спальни доносились невнятные голоса. Потом раздались шаги, принадлежавшие, по всей видимости, Сьюзабелль. Еще через некоторое время горничная позвала Драмжера:

— Мисс Кандейс просит вас войти, сэр.

Она широко распахнула перед Драмжером дверь. Кэнди нежилась в кровати, прикрыв плечи шелковым пеньюаром. В руках она держала книжку с изображениями модных нарядов.

— Драмжер, милый! — Она томно улыбнулась. — Вот не ждала тебя снова! Думала, что ты уже спишь без задних ног. Но я тебя не забывала. А знаешь почему?

Он с улыбкой показал себе ниже пояса.

Она покачала головой, отлично поняв смысл жеста, но давая знать улыбкой, что его догадка верна лишь отчасти.

— Возможно, и из-за этого, но не только. Мне напомнил о тебе вот этот журнал. — Она сунула ему под нос иллюстрацию — невеста во всем белом, в фате, с оранжевыми цветочками на голове. — Мне захотелось побыть невестой. Твоей невестой. Прежде чем стать твоей женой.

Теперь он сообразил, почему его так тянуло к ней. Он тоже хочет на ней жениться! Тогда им больше не придется разлучаться. Как это не приходило в голову ему самому? Нет, он ей не уступит. Она не узнает, какой он недотепа.

— А для чего, по-твоему, я сюда примчался? Как раз за этим, Кэнди! Вернулся я к Аллисонам и задумался. А думал я о том, что не смогу оставить тебя здесь и вернуться в Фалконхерст. Без тебя мне никак нельзя. Вот я и решил прихватить тебя с собой. Знаешь, какую свадьбу сыграем!

Она выпятила губы, не без основания полагая, что это делает ее еще более соблазнительной.

— Не больно-то мне хочется в Фалконхерст, Драмжер, хотя быть там хозяйкой все-таки лучше, чем служанкой. Но ведь это глухая дыра! Там совершенно нечем заняться. Мобил — другое дело. Надо бы сохранить за собой этот дом, чтобы иногда сюда приезжать. Потом я бы продала его и купила дом в Новом Орлеане. Новый Орлеан лучше Мобила. Там можно вращаться в хорошем обществе.

— Скоро я вообще переберусь в Вашингтон. Вот где тебе понравится, Кэнди! Я буду конгрессменом, нас будут приглашать к самому президенту! В Вашингтоне у нас будет свой дом. Оставляй этот, если хочешь. Мы сможем иногда приезжать сюда, а если захотим, то поедем в Новый Орлеан и остановимся в отеле «Сент-Луис». — Он уже начал раздеваться.

Она видела, что он собирается лечь с ней рядом. Ей хотелось этого больше всего на свете, но она и не думала продаваться так задешево. Если он ее так хочет, то ему придется потратиться.

— Вашингтон — дело, конечно, хорошее, миленький Драмжер, но, может, проведем медовый месяц в Новом Орлеане, в отеле «Сент-Луис»? Представляешь, ведь там мы с тобой встретились! — Она позволила себе сентиментальный вздох. — Да, но перво-наперво надо пожениться, правда? — Кэнди не желала рисковать.

— Пожениться лучше в Фалконхерсте. Миссис Аллисон и мисс Мэри поедут туда в понедельник, чтобы навестить Криса. Мы поедем с ними и поженимся по первому классу в Фалконхерсте. Там будут капитан Холбрук, полковник Бингем, миссис Аллисон, мисс Мэри — вон сколько белых! Нас обвенчает белый священник — ротный капеллан Криса. Не свадьба, а чистый блеск! А если венчаться здесь, в Мобиле, то придется довольствоваться проповедником-негром.

Он скинул туфли, швырнул на пол одежду и улегся рядом с Кэнди.

— Ну, как хочешь… Мне все равно, где жениться — в Фалконхерсте или еще где. Только понедельник — это рановато. Так быстро мне не собраться. Мне нужна еще неделя, и потом, не хочу я ехать с какими-то заносчивыми белыми! Если мы поедем с ними, то все подумают, что мы их слуги. Пускай уезжают сами, а мы явимся через несколько дней — ты и я. — Она схватила журнал, нашла заветную картинку с невестой и ткнула в нее пальцем. — Вот какое платье я хочу! Такой плотный белый атлас, чтобы стоял сам по себе. На шитье уйдет как раз неделя. И еще много платьев… А ты ничего не забыл? Если ты вернулся, чтобы предложить мне выйти за тебя замуж, то ты точно кое о чем забыл!

— Что это я забыл? — Драмжер слишком торопился ею овладеть, чтобы обращать внимание на ее болтовню.

— Если девушка выходит замуж, то мужчина дарит ей бриллиантовое колечко. Позаботься об этом. Если не подаришь, я за тебя не пойду.

— Подарю, подарю, Кэнди, милашка, а пока молчи. Потом поговорим. — Он потянулся к лампе, но она перехватила его руку.

— И про свадебный наряд не забудь! Куда это годится, чтобы невеста сама покупала себе платье!

— Ты получишь все, что захочешь! Тем более что мне не придется тратиться на кольцо с бриллиантом: у Софи было кольцо с камнем, что куриное яйцо. Можешь взять его себе. У нее было полно камушков — теперь они твои. О Кэнди, как я тебя хочу! Ты хоть чувствуешь?

Как она могла не чувствовать этого? Но она не торопилась сдаваться.

— Мне надо сто долларов, чтобы пойти завтра за покупками. — Она сбросила с себя его руку. — Ты меня слышишь, Драмжер? Мне нужны деньги на одежду, если потом мы уедем.

— Я дам тебе двести, только заткнись. — Он почувствовал, что она готова уступить, и впился губами в ее рот. Его серебряный амулет коснулся ее груди.

— Ты все еще носишь на себе эту гадость? Помню-помню, она вечно болталась у тебя на шее. Что там внутри, Драмжер? Дал бы взглянуть!

— Ничего особенного. Я получил это от миссис Августы. Она велела мне никогда не снимать амулет, потому что его носил мой отец Драмсон и его отец Драм. Там всего лишь старая тряпица. Но сила у нее будь здоров какая! Миссис Августа предупреждала, чтобы я всегда ее носил, тогда со мной ничего не случится.

Она расстегнула цепочку у него на шее. В прежние времена ей страшно хотелось присвоить эту драгоценность, однако, сколько она ни умоляла его, он неизменно отвергал ее мольбы. Сейчас в ней снова разгорелась алчность. Если он отдаст ей свое сокровище, это станет лишним доказательством ее власти над ним. На условии помыкания мужем она согласится стать женой.

— Я тебя не поцелую, если ты не отдашь мне это. — Она загородила свои губы крохотной резной шкатулкой.

— Бери, черт бы тебя побрал! — Драмжер изнывал от желания и был готов расстаться хоть с правой рукой, если бы она этого потребовала. — Бери и гаси свет!

Она прикрутила фитиль и положила серебряный амулет на столик. Он обхватил ее руками, они слились в поцелуе, и через несколько мгновений она совершенно забылась. Но внезапно она оттолкнула его и прошипела:

— А кольцо Софи? Говоришь, здоровенное?

— Еще какое! Чего это тебе не дают покоя бриллианты? Давай вообще прекратим болтовню.

Она умолкла и изогнулась, чтобы принять его в себя. Она повиновалась ему, но мысли ее были далеко. Она представляла себя стоящей в центре стайки увешанных бриллиантами женщин. На ней было надето нечто изысканное, из красного атласа, на голове колыхались перья, уши оттягивали драгоценные серьги, шеи не было видно из-под ожерелий. Рядом топтался Драмжер. Обмахиваясь цветастым веером, она верещала: «Да, господин президент, мы с радостью примем вас у себя в Фалконхерсте, если вы пожалуете в Алабаму. Обязательно, господин президент, сэр!»

Стон Драмжера вернул ее к действительности. Он пробормотал что-то невразумительное.

— Что ты сказал, Драмжер?

— Я говорю, давай спать. Я устал.

Он отвернулся. Вскоре до нее донеслось его ровное дыхание. Долго, лежа с ним рядом, она предавалась мечтам, представляя себя гостьей то президента США, то английского короля, то французского императора, то генерала Ли. О, она еще заставит кланяться ей всех белых господ, даже самого доктора Мастерсона!

48

Неделя, понадобившаяся Кэнди на сбор приданого, превратилась в две, а с делами так и не было покончено. Свадебное платье было скопировано с картинки, плотный белый атлас не обманул ожиданий заказчицы — платье стояло само по себе. Были пошиты также шелковый серовато-розовый дорожный костюм, к которому прилагался усыпанный бусинами головной убор с вишневыми и фиолетовыми перьями, бальное платье из бархата цвета «электрик» с обильными кружевными оборками, удерживаемыми булавками в виде розочек, и пара сногсшибательных пеньюаров, представлявших собой водопады кисеи и кружев. Кэнди твердила, что прежние ее наряды никуда не годятся и что ей необходимо полностью обновить гардероб. И без того похудевший бумажник Драмжера неуклонно тощал, и он в конце концов испугался, что ему нечем будет заплатить за билеты на поезд «Мобил-Вестминстер».

От требований накупить драгоценностей ему удалось отбиться: он обещал отдать Кэнди все шкатулки с драгоценностями, оставшиеся от Августы и Софи, чем утихомирил ее, — она отлично помнила хозяйское великолепие. Сама она располагала набором позолоченной мишуры, однако хвасталась, что это куда лучше сокровищ Фалконхерста, чему невежда Драмжер охотно верил. Однако в одном он остался непреклонен. Он отдал ей свой серебряный талисман, но категорически отказался расстаться с бриллиантовыми сережками, которые носил с тех пор, как ими украсила мочки его ушей Софи. Как Кэнди ни умоляла его, в итоге ей пришлось смириться с поражением.

Лошади и экипаж Кэнди были проданы, Сьюзабелль получила указание присматривать за заколоченным домиком на Магазин-стрит. Настал день отъезда в Фалконхерст. Драмжер собирался письменно уведомить Криса о дне своего прибытия в Вестминстер, чтобы из Фалконхерста туда послали коляску, однако оттягивал момент, так как никогда прежде не писал писем, и в конце концов опоздал. Это его не слишком расстроило, поскольку он не сомневался, что сумеет нанять в Вестминстере фургон, который и доставит в Фалконхерст его и его невесту с бесчисленными чемоданами и коробками. Поезд прибывал в Вестминстер ранним вечером, когда извозчичий двор еще не был закрыт. В Фалконхерсте они окажутся на рассвете. Чем меньше оставалось времени до отъезда, тем больше ему не терпелось вернуться домой.

На вокзал Мобила их с горой скарба привез извозчик, которому пришлось самому сдавать багаж, поскольку Драмжер не имел ни малейшего понятия, как это делается. Это вызвало презрение у Кэнди, которая не постеснялась закатить скандал: сперва она кричала, что все ее имущество должно путешествовать вместе с ней, чтобы она могла за ним приглядывать в пути, когда же ей было сказано, что это невозможно, она прилюдно напустилась на Драмжера, упрекая его в невежестве и требуя, чтобы он нанял целый вагон, как это, по его же рассказам, происходило, когда Хаммонд совершал свои вояжи в Новый Орлеан. Раз это было по карману Хаммонду, то чем хуже он, Драмжер? Разве он не такой же владелец Фалконхерста, каким прежде был Хаммонд Максвелл? Разве он не без пяти минут конгрессмен? Хаммонду Максвеллу такое и не снилось! Или он собирается и впредь оставаться невежественным ниггером? Уж не воображает ли он, что она согласится трястись в одном вагоне с черномазыми и белой рванью? Если так, то она никуда не поедет. Лучше вернуться на Магазин-стрит!

Ее крики собрали толпу, и Драмжер, видя, что народ все прибывает, и устав от оскорблений, отвесил ей оплеуху. Мигом присмирев, она приняла у проводника пачку квитанций, в глубине души уверенная, что никогда не получит назад свои сокровища в обмен на какие-то бумажки.

Вследствие вокзальной сцены первая часть путешествия, которого с таким нетерпением ждал Драмжер, прошла в напряженном молчании: Кэнди, надувшись и поджав губы, изображая всем своим видом праведную мученицу, отвернулась к окну, а Драмжер напряженно размышлял, как бы установить мир. Ему был известен лишь один способ заставить Кэнди сменить гнев на милость, однако прибегнуть к нему в поезде не было никакой возможности. Пришлось ограничиться пожатием ее руки. Сперва она пыталась выдернуть руку, но он не сдавался и в конце концов добился, чтобы она перестала упираться, отвлеклась от заоконных пейзажей и улыбнулась ему. Кризис миновал, они снова могли общаться.

Драмжер был полон планов на будущее, но даже его необузданные амбиции меркли в сравнении с полетом фантазии Кэнди. Она намеревалась вознестись гораздо выше, чем он. В ее намерения входило превратиться в главную цветную женщину страны, да что там цветную — в самую знаменитую женщину страны вообще, которой все будут кланяться, на которую все будут почтительно показывать пальцем, имя которой будет у всех на устах. Драмжер довольствовался узурпацией роли Хаммонда Максвелла как хозяина Фалконхерста и недолгим приятным пребыванием в Вашингтоне, для Кэнди же плантация заранее превращалась в ничто, в болото, где она увязла бы, не находя возможности продемонстрировать, на что в самом деле горазда. Она соглашалась, что плантация сгодится как удобный тыл. Мистер и миссис Драмжер Максвелл, плантация Фалконхерст! Она отводила Фалконхерсту роль отправного пункта. Ей было противно даже подумать о том, чтобы всю жизнь помыкать стадом безмозглых ниггеров, сгрудившихся в каком-то захолустном Новом поселке. Вот уж дудки! Мир слишком велик, а ее амбиции не имеют пределов!

В поезде Драмжер впервые поведал ей о своем сыне, рожденном Софи. Кэнди приняла эту новость с полнейшим безразличием. Сын-полукровка значил для нее ничуть не больше, чем выводок негритят из Нового поселка, также родившихся при его участии. Пусть болтает о своем Драме, если хочет! Она была заранее уверена, что этот Драм, независимо от цвета его кожи, нисколько не помешает ее планам. Какое ей дело до ребенка светлее ее, блондина? Драмжер расписывал, какое будущее он готовит своему Драму, Кэнди же в это время говорила себе, что Драм будет обречен на безвестное прозябание в Фалконхерсте. Сопливому щенку не будет места ни в Вашингтоне, ни в других великолепных местах, нарисованных ее разгулявшимся воображением. Впрочем, ей хватило ума утаить свои мысли от Драмжера. Она успеет расставить все по местам, когда возьмет в свои руки бразды правления, что она предполагала сделать в самое ближайшее время. Драмжер будет у нее как шелковый! Она знала, что он будет полностью в ее власти, и собиралась хладнокровно помыкать им.

Все эти белые стервы — миссис Аллисон, зазнайка Мэри — будут бегать взапуски, готовя ее к свадьбе. А заодно с ними — этот Крис, что не сходит у Драмжера с языка. Белые ничем не отличаются от цветных! Она не сомневалась, что у Криса в Фалконхерсте была черная девка, с которой он забавлялся по ночам. Любопытно, как он выпутается из щекотливой ситуации, когда нагрянут его белые друзья? Все мужчины одинаковые! Независимо от цвета кожи все они стремятся к одному и тому же, и она всегда могла удовлетворить их нехитрое стремление. Порой она задавалась вопросом, почему это для них так важно. Для нее, скажем, это было сущей ерундой. Конечно, и она получала от этой безделицы удовольствие, но никогда не придавала ей столько значения, сколько они. Драмжер, впрочем, стоял особняком. С ним ей необыкновенно повезло! У всех ее знакомых в Мобиле было по мужчине, который им платил, и еще по одному, на которого они тратили эти денежки. Драмжер был как раз тем мужчиной, на которого и она согласилась бы поиздержаться, но, к счастью, в этом не было необходимости. Он сам был готов обеспечить ее всем на свете: деньгами, положением, удовольствием.

Она покосилась на него, восхищаясь его внешностью и еще раз поздравляя себя с таким приобретением. Она не только заложила фундамент блестящего будущего, но и заарканила того единственного мужчину, с которым ей хотелось находиться. Он один совершенно ее удовлетворял. Купидону это было не под силу. Он был так же хорош собой и в постели действовал с не меньшим пылом, но до Драмжера ему все равно было далеко. С еще большим основанием она могла сказать это обо всех, кто был у нее после Купидона. У некоторых водились деньжата, но не в таких количествах, как у Драмжера, и ни у кого не было его других многочисленных достоинств. Они с Драмжером очень похожи друг на друга! Ведь в их жилах течет родственная кровь: у них общая бабка — Калинда. Конечно, он темнее ее, потому что наполовину мандинго, но это и к лучшему, ведь благодаря этому с ним так легко ладить. Все мандинго — здоровенные добродушные увальни; только когда он сердится, проявляется бабкина наследственность — ведь Калинда принадлежала к племени ялофф. Хорошо, что мандинго в нем подавляет ялофф. С Драмжером она всегда сможет справиться. Уж ей-то известно, что для этого требуется! Желая лишний раз проверить свою власть над ним, она положила руку ему на бедро и победно улыбнулась, увидев его мгновенную реакцию. Нет, с ним она не будет знать хлопот!

Он тоже был полностью удовлетворен происходящим. С того первого дня, когда он впервые увидел Кэнди, занятую мытьем тротуара в Новом Орлеане, он стремился к ней одной. Теперь она всегда будет с ним — во всяком случае, начиная с завтрашнего дня, после того как они поженятся. Они больше не были собственностью Хаммонда Максвелла, им больше не приходилось опасаться, что суровый хозяин по своей прихоти продаст его или ее, разлучив их навечно. Теперь они были сами себе хозяева. Ничто их не разлучит, разве что смерть. Однако Драмжер был так переполнен жизнью, что не мог себе представить, что смерть способна разрушить его плоть.

В поезде было грязно и жарко, копоть, залетавшая в открытое окно, испачкала рубашку Драмжера и лицо Кэнди, так что она казалась теперь такой же темнокожей, как и он. Поезд часто останавливался, стоянки длились томительно долго, на крохотных станциях грузили и разгружали чужой багаж. Всякий раз, уступая близкой к истерике Кэнди, Драмжер бежал к багажному вагону и следил, чтобы по ошибке не выгрузили их вещи.

Только после заката, в сумерках, когда в хижинах и фермерских домах, мимо которых тащился состав, уже зажигались огни, они доехали до Вестминстера. Утомительное путешествие по железной дороге кончилось.

Они вышли на перрон, в кромешную тьму. Начальник станции, подняв тусклый фонарь, следил за разгрузкой багажа. Кэнди несколько раз пересчитала свои чемоданы и коробки, прежде чем удостоверилась, что ничего не пропало. После этого ее оказалось невозможно увести с платформы, и Драмжер прибег к помощи цветного паренька, пообещавшего стеречь багаж, пока они сходят за фургоном и подкрепятся в местной таверне.

Однако то и другое вопреки ожиданиям Драмжера оказалось сопряжено с трудностями. Привыкнув к почтительному отношению к себе в доме Аллисонов и на съезде, он забыл, что в маленьких городках нравы почти не изменились с довоенных времен. Ниггер здесь оставался ниггером — всего лишь двуногим животным. Хорошо одетый негр, в кармане у которого водились деньги, становился объектом враждебного внимания. Стоило Драмжеру и Кэнди, разодетой в пух и прах, не в пример белым женщинам Вестминстера, появиться в дверях извозчичьего двора, где, как обычно, ошивались местные бездельники, как на них устремились полные злобы взгляды, в их адрес раздались зловещие высказывания.

— Ниггер не получит у меня фургона. Ни за что! — Владелец извозчичьего двора откинулся на стуле и выплюнул соломинку Драмжеру под ноги. — И своих лошадей я никогда не доверю какому-то черномазому. Откуда мне знать, вернешь ли ты их мне? Ниггеры сейчас только и делают, что воруют. Вам, мерзавцам, нельзя доверять. Ишь, размечтались!

— Они никогда не хотели знать своего места! — прошамкал другой белый и рассмеялся.

— Черномазый — он черномазый и есть! — добавил третий.

Драмжер дождался, пока они умолкнут, и заговорил спокойно и почтительно, вспомнив рабский тон.

— Я — мистер Драмжер Максвелл с плантации Фалконхерст. Надеюсь, вы слыхали о Фалконхерсте?

— Слыхать-то слыхали, — огрызнулся владелец, — да и о Максвеллах тоже. Только Максвеллы были белыми, а ты черный. Слушай! — Он выпрямился на стуле и внимательно посмотрел на Драмжера. — Не тот ли ты ниггер, который женился на дочери Максвелла? Ниггер, женившийся на белой?

— Да, я женился на миссис Софи.

— Тогда я тем более не дам тебе лошадей! Чтобы ниггеры брали в жены белых женщин! Не бывать этому! Спасай-ка лучше свою черную шкуру! Нечего болтаться здесь со своей черной шлюхой!

Он вскочил и погрозил Драмжеру кулаком. Остальные заворчали, но тут в глубине конюшни раздался чей-то голос:

— Эй, Лем, пойди-ка сюда на минутку! А негру скажи, чтобы обождал. Я его знаю.

Драмжер стал удивленно вглядываться в потемки. Он так и не рассмотрел говорившего и не узнал его голос, а только различил высокого мужчину в шляпе с широкими полями, украшенной индюшачьим пером. Шляпа и перо показались ему смутно знакомыми, и он задумался, кто бы это мог быть. Имя никак не шло ему на ум, и он уже забеспокоился, но от тревожных мыслей его отвлекло появление владельца конюшни, который теперь кивал и улыбался посетителю. Его услужливость так расходилась с недавней воинственностью, что Драмжер понял: ему нельзя доверять.

— Мне сказали, что тебя того и гляди изберут конгрессменом от нашего округа! Что о тебе надо позаботиться — ведь ты будешь нашим представителем в Вашингтоне! Тот человек говорит, что тебе можно доверять, хотя я бы не стал доверять черномазому. Он якобы тебя знает как хорошего негра. Вот как я поступлю: я дам тебе фургон, но плату возьму двойную. Сможешь заплатить — бери фургон и езжай себе в Бенсон. Там поручишь какому-нибудь негру доставить его обратно. Это обойдется тебе в двадцать долларов, причем не бумажками Конфедерации. Есть у тебя двадцать долларов?

У Драмжера таких денег уже не было, и он обернулся к Кэнди. Та, желая сберечь свой туалет, проявила готовность расплатиться. Она открыла сумочку и вытащила пачку денег, заставив присутствующих удивленно разинуть рты. Отделив от пачки две десятидолларовые купюры, она вручила их владельцу конюшни.

— Мы вернемся через полчаса, — сказал Драмжер, который был не меньше других удивлен богатством Кэнди. — Нам надо поесть. Мы с самого утра ничего не ели. Зайдем в таверну и попросим накормить нас ужином, а потом вернемся и заберем фургон, если вы его запряжете.

— Запряжем. — Владелец покачал головой. — Только в таверне вам делать нечего. Старый Джордж Спуннер не станет кормить негров. Он их ненавидит. Лучше ступайте к Джону Лайтфуту. Он сам черный, и его женщина иногда кормит негров. Фургон будет вас ждать.

Приподняв юбки, чтобы не выпачкать полы в пыли, Кэнди засеменила вслед за Драмжером. Она снова задыхалась от негодования. Сначала нескончаемая дорога, потом враждебный прием, а теперь им, придется утолять голод в хижине какого-то негра. Она была близка к слезам. Она посылала в спину Драмжера проклятье за проклятьем, но он, преодолевая усталость, твердил себе, что до Фалконхерста уже рукой подать, и не обращал на нее внимания. Он хотел одного: побыстрее добраться до Фалконхерста. К черту Вашингтон! Он никогда больше не высунет носа из Фалконхерста. Он обнимет дома всех, даже Маргариту, повариху с заячьей губой! Ему снова будет прислуживать Валентин, Онан подаст ему горячий пунш… Интересно, куда переехала Памела? Ведь при Аллисонах ей надо искать другое место для ночлега… Он отдал бы все на свете, лишь бы снова встретить в кухне хлопотунью Лукрецию Борджиа. От Фалконхерста его отделяло теперь совсем немного, и он рвался туда всей душой. Его будут ждать Жемчужина с Занзибаром, его станет приветствовать все население Нового поселка. Как ему хотелось увидеть их всех! Его напугала враждебность, встреченная в Вестминстере, и он уже жалел, что не послал Крису письмо с просьбой встретить его и Кэнди. Увидев на станции фалконхерстскую коляску, он сразу почувствовал бы себя как дома. Ничего, скоро он все равно там окажется.

— Видать, здесь меня тоже знают, — похвастался он Кэнди, надеясь, что это ее успокоит. — До них дошло, какой я важный человек. Такому лучше потрафить. Видала?

— А как насчет того, чтобы как следует перекусить в таверне? — взвилась она. — Где там! Хижина черномазых — вот где твое место! Собачья конура! Вот и думайте, какая вы важная шишка, мистер Драмжер Максвелл из Фалконхерста. Можешь воображать себя важной персоной, но здесь ты всего-навсего ниггер, куриный помет! И почему я не осталась в Мобиле? Вот бы туда вернуться! — В следующее мгновение ее покинула злость, и она испуганно ухватилась за руку Драмжера, ища поддержки. Голос ее дрожал. — Мне страшно, Драмжер! Давай уедем отсюда! Лучше вернемся в Мобил. Оттуда поедем в Новый Орлеан. Там цивилизованнее, там к нам хорошо относятся.

— Что тебя так напугало? Нам ведь дают лошадь. А поесть и впрямь лучше у Лайтфута, чем в таверне. Масса Хаммонд всегда говорил, что это помойка. А Лайтфута я знаю. Он — член «Союзной Лиги», у него нам самое место.

— У грязных, вонючих негров?

— Ты тоже цветная, но не грязная и не вонючая. Пошли, я умираю от голода.

Хижина Лайтфута стояла на заросшей травой улочке, отходившей в сторону от главной дороги. Снаружи хижина выглядела непритязательно, но внутри оказалось чистенько, жена Лайтфута угостила гостей яичницей с беконом, которую положила на чистые тарелки. Кэнди задрала нос и едва прикоснулась к еде, зато Драмжер уплетал за обе щеки. Еда была вкусная, ее аромат напоминал ему Фалконхерст. Он в который раз поймал себя на том, как ему не терпится снова оказаться дома, отведать Маргаритиной стряпни, так похожей на стряпню Лукреции Борджиа. Стоит Кэнди вернуться в Фалконхерст, как она забудет про свою заносчивость. Фалконхерст все равно лучше, чем ее обожаемый Мобил.

Накормив гостей, Лайтфут согласился проводить их обратно, забрать лошадь с фургоном и съездить с ними к платформе, чтобы погрузить имущество Кэнди. Фургон оказался с рессорами, зато чалая лошадка едва держалась на ногах. Вызывало сомнение, осилит ли она дорогу, но Драмжеру слишком хотелось уехать, чтобы обращать внимание на мелочи. Он и так потерял добрых два часа, а путь был неблизкий. Владелец конюшни еще раз напомнил о необходимости вернуть фургон и клячу на следующий день.

— Обязательно вернем, если только лошадь не падет по пути, — отозвался Драмжер.

— Она стоит немалых денег, — ощетинился владелец. — Если вы ее загоните, то будете платить.

— Разве мы уже не заплатили? За двадцать долларов можно купить дюжину таких кляч. — Он спохватился. — Ладно, я не спорю, мистер. Мне хочется одного: побыстрее уехать. Дорога-то длинная.

Он помог Кэнди залезть в фургон и сам взгромоздился на козлы. Лайтфут сел сзади. Драмжер взял в руки поводья и уже прищелкнул языком, но владелец схватил лошадь под уздцы.

— Хочу задать тебе один вопрос, негр, — проговорил он, злобно косясь на Драмжера. — Насчет белой, которая за тебя вышла. Она так поступила по своей воле или ты ее заставил?

Драмжер с трудом удержался, чтобы не послать его подальше, но вовремя вспомнил, что в трудных ситуациях всегда помогает дипломатия. Он был готов лизать этому негодяю сапоги, лишь бы побыстрее убраться отсюда.

— Если вы знакомы с семейством Максвеллов, мистер, — ответил он, стремясь превратить все в шутку и ни в коем случае не оскорбить белого, — то вам известно, что заставить их невозможно. Миссис Софи вышла за меня замуж по своей воле. — В подтверждение своих слов он указал на бриллиантовые сережки у себя в ушах, поблескивавшие в свете фонарей. — Вот ее свадебный подарок.

Белый разжал руку и подошел к Кэнди. Его пальцы, ущипнув ее за икру, забрались ей под юбку.

— Ну и хороша у тебя девка, негр! Никогда еще не спал с черномазой, на которой были бы шелковые чулочки. Вот бы затащить ее в конюшню, пока ты не уехал! Сено там мягкое, пахучее… — Его рука забралась повыше. — Ты сама как?

Драмжер огрел лошадь сломанным хлыстом. Древнее создание припустилось скорее, чем можно было ожидать. Владелец конюшни едва успел отскочить, чтобы не угодить под колесо. Сопровождаемый проклятиями белого, фургон с трясущимся сзади Лайтфутом покатил прочь по изрытой колеями улице.

49

Спустя примерно час после отъезда Драмжера и Кэнди из Вестминстера луна, прежде скрывавшаяся за облаками, осветила серебристым светом дорогу. В просветах между облаками загорелись звезды. Всплеск энергии, выказанный клячей при отъезде из Вестминстера, стал, видимо, ее лебединой песней: теперь она плелась, как улитка. Мерный перебор копыт по пыльной дороге, скрип несмазанных рессор, теплая ночь — все это подействовало на Драмжера и Кэнди убаюкивающе, и они пребывали на грани между бодрствованием и дремотой.

Кэнди улеглась, пристроив голову у Драмжера на коленях и привольно вытянув свои длинные ноги; голова ее болталась, когда фургон подпрыгивал на ухабах. Оба молчали. В том месте, где когда-то был вздернут Нерон, убийца Регины и Бенони, Драмжер поежился, словно ему по хребту провели ледяными пальцами. Перед его мысленным взором появились неестественно изогнувшиеся мертвые тела Регины и Бенони и раскачивающийся в петле Нерон. За полем мерцал огонек — это была ферма Гетти. Знают ли там, что их Джубал пересек океан и прохлаждается теперь в Англии?

Будь сейчас день, он бы задержался, чтобы передать им эту новость. Может, свернуть с дороги и попроситься на ночлег? Нет, Кэнди взбесится. Чтобы она ночевала на сеновале? А ведь это было бы куда лучше, чем бесконечная ночь в тряском фургоне. Насколько лучше все покажется поутру! И какой же он дурень, что не написал письмо Крису! Сейчас они скакали бы во весь опор, развалясь в старой удобной коляске…

Он приподнял голову Кэнди и устроил ее поудобнее у себя на коленях. Она подняла на него глаза.

— Где мы, Драмжер? Скоро приедем?

— Ох, нескоро, Кэнди! Ты бы поспала. А ты помнишь Джубала? Вон его дом! — Он махнул рукой.

— Это тот, кто был с тобой в Новом Орлеане, когда меня купил твой хозяин Хаммонд?

— Он самый! Джубал был славный малый, только немного странный. Теперь он уехал в Англию с детьми Софи. Интересно, что он сейчас поделывает? Вот бы снова с ним увидеться! Уж как масса Хаммонд старался получить от него потомство, а Джубал ни в какую. Этот парень боялся женщин, вот в чем дело! Увидит женщину — и стоит столбом. Масса Хаммонд все грозился его продать, потому что в Джубале не было ни капли соку, но маленький масса Уоррен так к нему привязался, что Джубала не продали, хотя он так и не заделал ни одного ребенка.

— Мне он никогда не нравился, — отозвалась Кэнди, вертя головой у Драмжера на коленях. — Он был какой-то… не такой.

— Потому он тебе и не нравился, что ты не нравилась ему. — Драмжер зевнул. — Зато кто тебе нравился — так это Кьюп, тот, что приехал с Аполлоном. А ты знаешь, Кэнди, что этот Аполлон тоже был черномазым?

— Знаю, от Кьюпа.

— Ты любила Кьюпа, Кэнди?

Она покрутила головой.

— Просто мне смерть как хотелось сбежать из Фалконхерста. Ох, как мне там надоело! Я мечтала вернуться в Новый Орлеан, а Аполлон с Кьюпом обещали мне, что я попаду туда с ними. Аполлон нравился мне больше, чем Кьюп. Вот кто был красавчик! — Она погладила бедро Драмжера. — Но до тебя ему далеко! — Она зевнула. — Я посплю, пожалуй. Разбуди меня, когда приедем в Фалконхерст.

Он сам с трудом боролся с дремотой. Поводья выпали у него из рук, глаза закрылись, и он задремал. Лошадь сама побрела дальше по залитой лунным светом дороге, с трудом переставляя копыта.

Драмжера посещали странные видения. Он Видел Нерона, мертвых Регину и Бенони. Нерон сначала покачивался в петле, потом оказался в песчаной могиле на берегу реки. Смазливый Бенони с кудрявой головой. Застенчивый Джубал, обожавший Драмжера. Аполлон, Кьюп, спящая рядом с ним Кэнди… Масса Хаммонд, миссис Августа, Софи, маленький метис, оставшийся в Фалконхерсте… Мать, Жемчужина, белый череп Мида на очаге. Верзила Олли с нежными руками. А теперь Крис — добрый, надежный, верный Крис, миссис Аллисон, Мэри… Брут, Большой Ренди, Сэмпсон, старая Лукреция Борджиа. Ничего, скоро он возвратится домой, Валентин сбежит по ступенькам ему навстречу, Онан распахнет перед ним двери…

Фалконхерст! Сколько всего там произошло, как он любил перебирать в памяти все эти события, начиная со дня, когда они вернулись из Нового Орлеана и узнали о подвиге Лукреции Борджиа, изловившей аболициониста. Как он гордился поручением массы Хаммонда съездить в Бенсон! По дороге он заглянул на ферму Джонстонов. Разве тогда он мог подумать, что когда-нибудь станет ее хозяином! Ферма Джонстонов!.. Господи! Теперь он вспомнил, кто такой высокий человек в шляпе с индюшачьим пером. Лизер Джонстон!

Да, на извозчичьем дворе в Вестминстере он столкнулся с Лизером Джонстоном. Драмжер выпрямился и растолкал Кэнди. Она вцепилась в сиденье, чтобы не свалиться, и уставилась на него ничего не понимающими со сна глазами. Он заработал хлыстом, подгоняя лошаденку, которая перешла на галоп, но норовила встать как вкопанная всякий раз, когда ее переставали нахлестывать. Лизер Джонстон! Это имя звенело у Драмжера в голове, словно кто-то повторял его в самое ухо. Лизер Джонстон был одним из местных заправил Ку-Клукс-Клана. Драмжеру было известно как это, так и то, что Лизер Джонстон ненавидит его лютой ненавистью с тех пор, как он купил его ферму.

Они переехали через Томбигби по длинному мосту, ежась от гулкого стука лошадиных копыт по шатким доскам. На другой стороне реки Драмжер облегченно перевел дух. Половина пути осталась позади. Он был спокоен, пока фургон не выкатился после виража на прямой отрезок дороги.

Тут он и увидел их.

Они поджидали его, безмолвные, неподвижные, сидящие на одетых в балахоны конях. Врагов было трое. На одном был белый, на другом красный, на третьем черный балахон. Они перегородили дорогу. Драмжер натянул поводья, схватил Кэнди за руку, попытался спрыгнуть с фургона… Он знал, что все это бесполезно. Из-под деревьев выехали несколько всадников в белых капюшонах и серебрящихся в лунном свете белых плащах и взяли фургон в тиски. Лошаденка Драмжера медленно доковыляла до зловещей троицы и встала.

На Драмжера смотрели из черных дыр в капюшонах невидимые глаза. Кэнди взвизгнула и впилась ногтями Драмжеру в ладонь. Он был не в силах ее защитить, как она ни рыдала, как ни цеплялась за него. Всадники с обеих сторон вплотную приблизились к фургону. Драмжер слышал, как поскрипывают их седла. Один из троицы, перегородившей дорогу, выехал вперед.

— Ты — негр Драмжер? — Голос из-под капюшона звучал, как из подземелья. — Отвечай! Ты — негр Драмжер, живший прежде на плантации Фалконхерст?

— Я и сейчас там живу, — выдавил Драмжер.

— Отвечай на вопрос. — В голосе слышалась угроза. — Ты — негр Драмжер?

— Драмжер.

Голова в капюшоне величественно кивнула. Второй из троих всадников, весь в черном, спешился, подошел к фургону, залез на козлы, спихнув оттуда Драмжера, и взял из его онемевших пальцев поводья.

— Прочь, черномазые, — скомандовал он, — вам нельзя сидеть рядом с белым.

Двое всадников неторопливо развернулись; третья лошадь, лишившаяся седока, последовала за ними. Человек на козлах хлестнул клячу поводьями, и фургон пришел в движение. Теперь Драмжер разглядел фигуры всадников в белом, которые прежде стояли по обеим сторонам дороги, а теперь по двое пристраивались в хвост процессии.

— Куда вы нас везете? — пролепетал Драмжер, обнимавший перепуганную Кэнди у ног человека в черном.

— Не твое собачье дело, ниггер. — Тот сбросил со своего колена его руку. — Никаких вопросов! Ответов все равно не будет. Еще раз разинешь пасть — отведаешь кулака.

Драмжер прикусил язык. Преодолев примерно четверть мили, процессия свернула с главной дороги на проселочную, представлявшую собой скорее избитую колею, вьющуюся по полю. Драмжер узнал черный силуэт старой развалюхи, приютившейся под соснами. До войны здесь иногда занимались очисткой и тюкованием хлопка. Отсюда до Фалконхерста было еще миль десять-двенадцать. Хаммонд Максвелл отдавал предпочтение хлопкоочистительной машине-джину поближе к плантации, в Бенсоне, но иногда отправлял фургон-другой собранного хлопка и сюда. Драмжер припомнил, что однажды побывал здесь вместе с Хаммондом, который договаривался об очистке партии своего урожая.

— Зачем они нас сюда привезли? — шепотом спросила Кэнди. — Чтобы убить?

— Брось! — Драмжер старался придать своему тону убедительности, однако сам был слишком напуган, чтобы суметь успокоить Кэнди. — Небось просто решили припугнуть.

Возле джина их поджидала еще одна группа людей; под деревьями стояло несколько лошадей. Эти люди тоже были облачены в белое и тоже хранили молчание. Как только фургон остановился, Драмжера схватило сразу несколько рук. Он стал отбиваться с неожиданной для недругов силой и даже на какое-то мгновение одолел их; он так отчаянно размахивал руками и лягался, что угодил каблуком кому-то прямо в глаз — во всяком случае, крик задетого говорил о сильной боли. Однако ничего, кроме проклятий, он этим не добился. Сила была на другой стороне: его вытащили из фургона и куда-то поволокли. В ту же сторону потащили брыкающуюся и визжащую Кэнди. Обоих бросили к стене. Сразу несколько человек зачиркали спичками, трутами, загорелось несколько фонарей, и серебряный свет луны померк, уступив место желтому пламени свечей и масляных фитилей. За верстаком, положенным на козлы, сидела, как за столом, все та же зловещая троица в капюшонах — один в белом, другой в черном, третий в красном балахоне. В центре сидел человек в белом. Он заговорил первым. Прозвучал тот же вопрос, что и на дороге:

— Ты — негр Драмжер из Фалконхерста?

Драмжер растерянно кивнул. От ужаса он лишился дара речи.

— Отвечай!

С трудом ворочая пересохшим языком, он выдавил:

— Да.

— Кто это с тобой?

Драмжер проглотил слюну и хрипло ответил:

— Кэнди. У нас завтра свадьба.

— Ниггеры не женятся, — раздалось из-под красного капюшона.

— Тебя привели сюда, чтобы ты ответил на предъявляемые тебе обвинения, — провозгласил черный.

— Что я сделал? — взмолился Драмжер. — Я никому не причинил вреда. Я гражданин Соединенных Штатов. У меня есть права. Я ни против кого ничего не замышляю, зачем же меня трогать?

Белый капюшон не удостоил его ответом.

— Разве ты не получил от Ку-Клукс-Клана предупреждение и приказ убраться отсюда подальше?

— В ночь, когда был подожжен мой хлопок, мне в дом подкинули письмо.

— Почему же ты не убежал, а остался?

— Фалконхерст — мой родной дом. Я прожил там всю жизнь. Никуда я не уеду.

— Помнишь, о чем говорилось в письме? — спросил черный.

— Там было много всего непонятного.

— Что такое боров?

— Кастрированный хряк.

— Нам нужен черный боров! — провозгласил красный, указывая на Драмжера.

— Что такое валух? — спросил черный.

— То же самое, что боров, только это баран.

— Нам нужен черный валух! — рявкнул красный.

— Так вы хотите?.. — Догадка была столь ужасна, что у Драмжера подкосились колени. Он рухнул наземь и распластался, но нисколько не пронял троицу за столом. Сильные руки подхватили его под мышки и поставили на ноги.

— Ты заставил белую женщину стать твоей женой?

— Я ее не заставлял! Миссис Софи сама захотела за меня выйти.

— Ты украл ферму у одного из соседей?

— Я купил ферму Джонстона у бенсонского банка. Я заплатил за нее деньги.

— Раз в десять дешевле, чем она стоит! — Черный треснул кулаком по верстаку.

— Ты плел в «Союзной Лиге» заговоры с целью ограбления местных жителей?

— Никого я не собирался грабить! Занимался своим делом, только и всего. Я никогда не держал зла против белых. Никогда! Мистер Хаммонд Максвелл всегда меня хвалил. Мой отец Драмсон погиб, спасая жизнь массе Хаммонду. Масса Хаммонд похоронил моего отца вместе с белыми.

— Хаммонд Максвелл всегда баловал своих черномазых. Он относился к ним так, словно они люди. Неудивительно, что у них завелись такие мыслишки, как у этого мерзавца. — Красный капюшон взглянул на белого. — Пора преподать ниггеру урок. Пора вселить в его черное сердце трепет перед Господом. Это послужит остальным ниггерам напоминанием, что они не белые. Что думаете об этом все вы?

— Смерть черномазому! — дружно крикнула дюжина глоток.

— Надо проголосовать. — Человек в белом капюшоне поднял руку, усмиряя самых неистовых. — Чтобы все было по закону. Клан заботится о законности и порядке на Юге. Этот ниггер не может сказать, что мы его не предупреждали. Мы советовали ему убраться подобру-поздорову. Проваливай, и тебе ничего не будет. А как поступил он? Помчался в Мобил, чтобы подбить других черномазых на бунт! Школы для негров! Законы, по которым неграм позволено вступать в брак с белыми! Право голоса! Он, видите ли, заделается конгрессменом и отправится в Вашингтон! Организатор «Союзной Лиги»! Смутьян!

— А после всего этого он еще посмел вернуться сюда, притащить с собой свою девку! — Черный погрозил Драмжеру кулаком. — Жениться собрался? Ишь, расфуфырились! Он уже прибрал к рукам ферму Джонстонов, теперь начнет скупать и остальные окрестные фермы. За свой доллар вы будете получать от него не больше десяти центов. Наступит день, когда он придет к вам и скажет: «Живее в Фалконхерст, будете собирать для меня хлопок, а то мои черномазые устали от этой нудной работы». Хотите, чтобы так было? А так и будет, если мы не проучим этих черномазых скотов. Разве можно простить все эти подлости проклятым ниггерам?

Ответом было дружное, гневное «нет!».

— Так давайте проголосуем. Пускай каждый подойдет и скажет, за он или против. Решение принимается большинством голосов. Главный Гоблин записывает все «да», Главный Циклоп — все «нет», Великий Орел Клана считает голоса.

Красный сел, черный и белый последовали его примеру.

К правому краю верстака потянулась вереница людей в капюшонах и простынях. На месте остались только те, кто держал Драмжера и Кэнди. Все проходили мимо черного, останавливались перед красным и громко произносили «да». Ни один не задержался перед черным, чтобы сказать «нет». После голосования белый встал и обратился к мужчинам, державшим пленников:

— Остаетесь только вы. Ваше решение?

Они хором сказали «да».

Белый подождал, пока утихнет шум, вышел из-за верстака и подошел к Драмжеру.

— Черномазый! Ты осужден по закону и единогласно приговорен к смерти. Хочешь перед смертью сказать что-нибудь в свое оправдание?

Драмжер узнал этот голос. Он уже давно пытался вспомнить, кому принадлежат эти интонации, и теперь его осенило: к нему обращался Льюис Гейзавей, старый приятель Хаммонда. Сколько раз ему доводилось внимать этому голосу в Фалконхерсте! Сколько порций пунша он для него приготовил и подал на серебряном подносе! Сколько раз держал для него стремя!

— За что вы меня так, мистер Гейзавей? — Драмжеру было трудно говорить, его душили рыдания. — Разве я делал вам что-нибудь плохое? Никогда! Вы были другом массы Хаммонда. Вы знаете, что масса Хаммонд всегда был мной доволен. Масса Хаммонд не хотел меня продавать. Он всегда говорил, что в Алабаме не хватит денег, чтобы за меня заплатить. Масса Хаммонд меня любил. О, мистер Гейзавей, пожалуйста, не убивайте меня!

— Придется! Сам Хаммонд Максвелл убил бы тебя, как убил много лет назад ниггера Мида, если бы узнал, что ты балуешься с его дочерью. Он и Мида любил, но все равно убил его. Окажись он здесь в эту ночь, он проголосовал бы за казнь. Да, ты умрешь, Драмжер, хотя лично мне тебя жаль. — Белый вернулся на свое место за верстаком. — Прежде ты был хорошим негром, а потом испортился.

Льюис Гейзавей обернулся к собранию белых капюшонов. Голос его звучал печально, он внимательно смотрел на Драмжера.

— Этот черномазый осужден по справедливости на праведном суде Ку-Клукс-Клана. Все вы, присутствующие здесь члены Клана, вынесли ему свой приговор. Негр должен умереть. Теперь я вас покину. Кончайте с ним без меня.

Он отошел в тень, к своей лошади, привязанной к елке. Сняв через голову белый балахон, он сел в седло и ускакал, ни разу не обернувшись.

На некоторое время воцарилась тишина; потом поднялась суматоха.

— Хватит путаться в этих ночных рубашках! — С этими словами красный избавился от своих простыней, оказавшись Лизером Джонстоном. Черный тоже сбросил маскарад и оказался священником из Бенсона, тем самым, который венчал Софи и Аполлона.

— За дело, братцы, — крикнул Лизер, — скоро станет одним ниггером меньше, так давайте сперва с ним позабавимся!

Он обошел верстак и оказался перед Драмжером, которого все еще держали несколько рук. Взмах руки — и Драмжер зажмурился, ожидая оплеухи, но вместо этого Джонстон схватил его за мочку уха, где поблескивал драгоценный камень, и с силой дернул. Драмжер вскрикнул, расставаясь с мочкой и серьгой. Та же рука, уже сжимавшая одну драгоценность вместе с кусочком окровавленного мяса, вцепилась в другое ухо. Новый рывок, крик — и у Лизера оказались обе серьги.

— Вот чего мне хотелось, ребята! Забирайте остальное. У этого ниггера неплохая одежонка. Налетай!

— А чего он только не вез в фургоне! — крикнули из толпы. — У его девки платье тоже что надо.

— И сама девка хороша! — Лизер вытер с серег кровь и сунул их в карман, после чего обтер ладони о штаны. — Я бы не прочь попробовать эту негритяночку. Давайте-ка снимем с нее все эти модные тряпки и немножко с ней развлечемся. Пускай этот сукин сын посмотрит, как это делают белые господа. Только его надо связать, не то он забегает, как обезглавленный петух.

— Оставьте веревки! — подал голос преподобный Хаззард. Его глаза горели фанатичным огнем. — Возлюбленный наш Иисус был распят, несмотря на невиновность. Так давайте распнем приговоренного! Приколотим его гвоздями к кресту!

Нестерпимая боль в ушах не помешала Драмжеру расслышать его слова. Он имел лишь начатки религиозных представлений, но ему доводилось видеть изображения распятого Иисуса, и он всегда обращал внимание на гвозди у него в ладонях и ступнях. Неужели с ним поступят так же? Не может этого быть!

Он подобострастно рухнул перед преподобным Хаззардом на колени, повалив державших его мужчин.

— За что вы меня убиваете, господин священник? Что я вам сделал? Отпустите меня, господин священник! Отпустите меня, и я заберу Кэнди и уеду навсегда. Забирайте все из фургона. Мы уедем и никогда больше не вернемся. Только отпустите! — Он оглянулся на Кэнди, которая голосила, катаясь по земле. — Забирайте ее, если хотите, только меня отпустите! Поступайте с ней, как вам нравится, только меня не трогайте! Прошу вас, господин священник, пожалуйста, отпустите меня!

— Не бросай меня, Драмжер! Не оставляй меня с этими людьми! — взвизгнула Кэнди, протягивая к нему руки.

— Никуда он не пойдет, разве что в ад, — отозвался преподобный Хаззард, приплясывая от воодушевления. — Он грешник! Черный грешник, черная душа. Настала расплата за грехи. Он подражал белым, а это грех. Библия говорит, что проклято все племя Хама. Проклятому черномазому не подобает подражать белым, совокупляться с белыми женщинами, одеваться в одежды белого, мнить себя лучше белого человека. Это есть нарушение библейского завета, это есть грех. Библия учит, что чернокожие должны быть рабами белых людей, а все, что говорится в Библии, — святая правда. — Он указал на простертые тела Драмжера и Кэнди. — Братья по Клану! В эту ночь нам предстоит исполнить священный долг. Мы распнем этого черномазого, мы приколотим его к кресту! Крест будет подожжен, языки пламени взметнутся к небесам. Эта ночь озарится огнем горящего креста, но к кресту будет прибит негр. Мы научим проклятых ниггеров бояться гнева Господня. Что скажете, братья?

— Прибьем!

— Из него получится славный костерок!

— Начинаем! Гвозди есть?

— Есть!

— А молоток?

— Вот он!

— Приступим!

— А другие тем временем займутся девкой. — С этими словами Лизер Джонстон схватил рыдающую Кэнди за волосы и поволок по земле. — У меня уже целую неделю не было негритянок. После меня можете заняться ею по очереди. Все, кто хочет ее попробовать, выстраивайтесь за мной.

— Сперва прибьем его к кресту! — не унимался преподобный. — А ее держите, чтобы не удрала. После распятия на нее еще останется уйма времени. Снимайте с него одежду. Одежду возлюбленного нашего Иисуса разыгрывали по жребию. Снимите с черномазого его щегольской наряд и разделите между собой.

Драмжера подняли с земли. Сперва его разули. У него на глазах Лизер Джонстон претворял в жизнь свою угрозу в отношении Кэнди. Кто-то потряс сапогами Драмжера.

— Кому сапоги черномазого? Отменная обувка!

— Мне! Мне всю жизнь хотелось иметь модельные сапожки. Что с того, что раньше их таскал черномазый? Давай их сюда!

Заскорузлые красные лапы завладели сапогами.

— А вот пиджачок! Великолепное сукно! Негр — парень рослый. Кажется, тебе подойдет, Раф.

Пиджак Драмжера поймал на лету здоровенный детина.

— А мне нравятся его штанишки. — С этими словами рыжебородый субъект стянул с Драмжера брюки. — Конечно, от них воняет негром, но все равно они лучше моих. Нет, вы только взгляните! На этом сукином сыне еще и подштанники! А их кому?

— Мне! Подарю их своей старухе. У нее никогда в жизни не было такого бельишка.

— Рубашка! Ишь, какая тонкая! И шейный платок! Настоящий черный атлас! Кажется, их хотелось заиметь преподобному. Он среди нас единственный, кто носит белую рубаху. Такую чистенькую он может не снимать и в следующее воскресенье, когда будет расписывать пастве, как отправил черномазого в ад.

Голый Драмжер плюхнулся на землю — слишком ослабленный, чтобы стоять, слишком напуганный, чтобы говорить, слишком хорошо понимающий всю бесполезность любой мольбы о пощаде. Ужас притупил его чувства, все происходящее было столь нереально, что у него готова была лопнуть голова. Такое просто не могло с ним произойти! Масса Хаммонд не дал бы этому осуществиться. Миссис Августа, Крис спасли бы его! Он слышал собственный крик, но как бы издалека, словно надрывался кто-то другой. Его воплям стали вторить вопли Кэнди; вскоре в поле его зрения появился Лизер Джонстон: он поправлял штаны и застегивал широкий ремень. Впрочем, участь Кэнди меркла по сравнению с тем, что было уготовано для него. Он машинально провел рукой по горлу, ожидая нащупать серебряный талисман. Но его там не было. Внезапно в голове у него просветлело. Он понял, что надежд на спасение нет, и лишился чувств.

Однако забытье длилось недолго. Его вернули к действительности жестокие руки, оторвавшие его от земли. Сопротивляться не было смысла, и он просто повис на плечах у мучителей, которые подтащили его к грубо сколоченному из подвернувшихся под руку балок кресту. Он почувствовал, как его опускают спиной на неструганые доски; руки его были разведены в стороны.

Страшная боль неожиданно пронзила его ладонь и все тело. Он снова закричал и услышал, как его передразнивает безжалостная толпа. Он попытался пошевелить пробитой ладонью, но боль только усилилась, и он оставил попытки. Палачи занялись другой ладонью, и не успел он оправиться после первого шока, как последовал второй; молоток бодро вколачивал штырь ему в кисть, превращая в труху кости. Он орал во всю мочь, молил о пощаде и все это время слышал, как бормочет молитвы преподобный Хаззард, обрекая его душу на вечные адские муки.

Палачи перешли от рук к ногам и пробили обе, сведенные вместе, одним длинным штырем. Тяжелый молоток не всегда попадал по шляпке и тогда ломал ему пальцы, лодыжки, превращая его ноги в кровавое месиво.

Наконец его оставили в покое. Руки, только что прижимавшие его к кресту, отпрянули. Крест стал медленно подниматься; Драмжеру было очень больно висеть на руках, ему казалось, что он вот-вот упадет на землю, оставив руки на перекладинах креста. Он ежесекундно терял сознание, но оно неизменно возвращалось, а вместе с ним — нечеловеческие мучения. Он смутно видел происходящее внизу и знал, что готовится новая пытка: люди подтаскивали к подножию креста сосновые ветки. Боль в руках и ногах была нестерпимой, но страх перед огнем затмевал боль. До него дошло, что из его глотки уже не вырывается крик. Значит, кричал кто-то другой. Внизу, в свете фонаря, по-зверски овладевал Кэнди очередной белый. Другие в нетерпении дожидались своей очереди. До Драмжера доносились их скабрезные выкрики и уханье усердных тружеников, подтаскивающих ветки.

Лизер Джонстон стоял под самым крестом, так близко к Драмжеру, что он мог бы дотронуться до его груди, если бы сумел шевельнуть ногой. Некто с ухмылкой протянул Лизеру нож. Лизер попробовал пальцем, хорошо ли наточено лезвие. Послышались голоса:

— Кажется, ты говорил, что мы получим сегодня черного валуха? Черного борова? Может, сперва оскопить его, а уж потом подпалить?

— Так и сделаем. — Лизер поднял глаза на истерзанное тело Драмжера. — Я жду, пока освободятся ребята, которые еще не попробовали его девку. Им тоже охота поглазеть, но девка сейчас для них важнее. Куда торопиться? Вся ночь впереди!

— А здоровенная у этого ниггера штуковина!

— Ничего, сейчас он ее лишится.

— Признайся, Лизер, тебе бы хотелось, чтобы и у тебя болталась такая же?

— Моя лучше, потому что белая. К тому же белому такая пушка ни к чему. Черномазые все такие, а все потому, что они звери, что твой бык или жеребец. Слава Богу, мы, белые мужчины, на них не похожи!

— А вот мне завидно! Вот бы я порадовал свою старуху! — До Драмжера дотронулась мозолистая рука. — Давай, Лизер, не томи!

— А что, можно! — Лизер ухмыльнулся и занес нож. — Буду рубить по кусочку. По чуть-чуть, чтоб и другим досталось.

И тут пришло избавление.

Драмжер услышал ружейный выстрел, заглушивший голоса, и получил сокрушительный удар в грудь. Молоток не мог бы ударить его с такой силой. У него еще мелькнула мысль, что за новую пытку для него придумали; боль оказалась мучительнее, чем все, что ему уже довелось испытать. Он не смог ее вынести, да и не должен был выносить: его сознание угасло, боль стихла. Смерть расслабила напряжение мышц, тело обмякло. Сперва с перекладины сорвалась одна рука, потом другая — слишком велик стал вес, пришедшийся на единственную кисть. Тело рухнуло головой вниз; ноги тоже сорвались с креста, и труп ничком плюхнулся на землю.

Все в суеверном ужасе уставились на мертвеца. Даже те, кто стоял в очереди к только что извивавшемуся телу Кэнди, задрали головы, взирая на опустевший крест.

— Кто это сделал? — гаркнул Лизер Джонстон, размахивая ножом. — Какой сукин сын посмел застрелить негра?

Из темноты появилась фигура. В руках стрелявший сжимал длинноствольное ружье.

— Я.

Лизер отбросил нож и воинственно подскочил к стрелявшему, оттолкнув двоих, загородивших ему дорогу.

— Зачем ты так поступил, Льюис Гейзавей? — Он размахивал кулаками перед лицом у Гейзавея. — Ты сам сказал, чтобы мы поступали по своему усмотрению. Делайте с ним, что хотите, — так ты сказал. Мы собирались кастрировать его, а потом сжечь. А ты его застрелил. Мы хотели, чтобы это стало примером для остальных. Какой же пример из дохлого негра?

— Дело и так сделано, — медленно проговорил Льюис Гейзавей, которого тошнило от похоти и жестокости, пылавших в глазах окруживших его людей. — Он мертв, чего вам еще? — Он долго смотрел на труп Драмжера, а потом перевел взгляд на тело Кэнди, распростертое на окровавленной траве, вытоптанной десятками каблуков.

— С ней тоже кончено?

— Подохла, — ответил здоровенный детина, поддевая тело носком сапога. — Как раз перед тем, как подошла моя очередь. Черт бы ее побрал! Подохла под Енохом.

Избегая смотреть в его сторону, Льюис Гейзавей вгляделся в толпу и нашел там несколько лиц, к которым и обратился:

— Этан Беллингем! Флойд Колтон! Зак Грандин! Герб Атертон! Это я привел вас сюда. Теперь вам, как и мне, здесь нечего делать. Мы — приличные люди. Что мы тут забыли? Я вступил в Клан потому, что думал: это поможет спасти белых. Я надеялся, что Клан поможет навести здесь порядок. Я не возражал против убийства Драмжера, потому что думал, что оно послужит примером для других черномазых, чтобы они не заносились, не женились на белых, не становились собственниками, не лезли в Конгресс. Да, я дал согласие на убийство Драмжера. Но разве я велел вам мучить его? Я не выношу зрелища истязаемого животного, будь то собака, лошадь или негр. Я догадывался, что найдутся желающие над ним поиздеваться, поэтому поспешил уехать, но по пути мне стало так тошно, что я решил вернуться. Не терплю, когда мучают животных! Драмжер мертв. Будь у него душа, я бы сказал: прими его душу, Господи! Но он — всего лишь животное, у него, ниггера, не было души. Я рад, что он мертв, — он заслужил смерти. Но при чем тут мучительство? Ты как считаешь, Этан? Ты останешься с этими живодерами?

— Мне самому все это гадко, Льюис. Я чуть не хлопнулся в обморок, когда смотрел, как они издеваются над негром. Я тоже ухожу.

— И я с тобой, Льюис! Мы, Колтоны, и лошадей-то никогда не стегали. И собак не били. Если лошадь ломала ногу, мы пристреливали ее из жалости. Дряхлого пса — тоже, чтобы не мучился. Я не выношу мучений животных, а негр все же ближе к человеку, чем собака.

— Клан начинался как доброе дело, — молвил Льюис Гейзавей, — но теперь он превратился в сборище громил. Мы были достойными людьми, некоторые ими и остались, и такие дела нам не по душе. Я выхожу из Клана. Кто со мной?

Грандин и Атертон вышли из толпы и встали рядом с Гейзавеем. Другие тоже стали по одному покидать толпу и присоединяться к сторонникам Гейзавея. Потом все они, молча развернувшись, подошли к своим коням, сели в седла и поскакали в темноту. Оставшиеся смущенно молчали и в смущении отворачивались друг от друга, как мальчишки, которых застали за непотребным занятием. Даже Лизер Джонстон утратил недавнюю воинственность и, запрыгнув в седло, ускакал.

Погас последний фонарь, унеслась по тропе последняя лошадь. Там, где недавно стояли крик и суета, воцарилась тишина. На место беспорядочного перемигивания фонарей опять пришла луна, равнодушно озарив своим холодным светом бездыханные тела Драмжера и Кэнди.