Хозяин Проливов

I

За сутки Левкон и Арета проделали половину расстояния до Киммерика. Всю ночь они шагали на восток, взяв хороший темп. Луна шла на убыль, но звезд было достаточно, чтоб расцветить весенний шатер небес. На рассвете беглецы вступили в большой поселок, которому не хватало только укреплений, чтоб называться городом. Зато имелся порт и святилище на скале Опук.

— В Киммерике живет друг моего отца Кирион, он торгует терракотами. — Гиппарх протянул Колоксай ковш с водой. Спутники сидели на земле у колодца. — Надеюсь, он не откажет нам в гостеприимстве. У него можно кое-что разузнать и о дяде. Сдается мне, — Левкон поскреб затылок, — родственники будут просто в восторге от моего появления…

— Переживут, — зевнула Арета, после ночи на ногах ее клонило в сон. — Зря ты, что ли, шел через весь полуостров? — Сейчас ей казалось, что вокруг нет ничего невозможного. Раз уж они дошли сюда, то отобрать у дяди законное наследство Левкона — плевое дело.

— Идем. — Гиппарх поднялся. — Киммерик большой, и нам еще топать не меньше часа.

Так и вышло. Поселок поразил их пустотой. Обычно на его кривых улочках толкалась пестрая толпа. Запоздавший пастушок гнал к окраине стадо коров. Но когда Левкон попытался обратиться к нему с невинным вопросом: «Эй, приятель, где здесь дом купца Кириона?» — шарахнулся в сторону и припустил во все лопатки.

— Я здесь давно не был, — извиняющимся голосом сказал гиппарх. — Плохо помню дорогу.

— Интересно, где все? — буркнула Арета. — Что за люди! Хоть бы слово сказали.

В дверях одного из домов за глинобитным забором появилась женщина. Она опасливо огляделась вокруг и начала выбивать о порог половики.

— Да хранят вас боги… — начала Колоксай.

Хозяйка испуганно вздрогнула, воззрилась на лохматую степнячку и тут же захлопнула дверь.

— Она дома одна, — сказал Левкон. — Расспросим ее.

Он одним махом перескочил через забор и вцепился в створку двери, которую крепко держали с другой стороны.

— Мы не причиним вам вреда! — крикнул гиппарх, приложив глаз к щели между досками. — Во имя Иетроса, скажите, что здесь происходит? Куда все подевались?

В щель немедленно высунулась вязальная спица, и Левкон успел отскочить, чуть не лишившись глаза.

— Кир-олаг! — выругался он. — Что я ей сделал?

Его спутница взяла дело в свои руки. Она решительно рванула дверь и, когда та не поддалась, так шибанула по ней ногой, что ветхая доска проломилась.

— Открывай, а то весь дом разнесем! — пригрозила Колоксай.

Створки перестали держать изнутри. Они заскрипели, болтаясь на расшатанных петлях, и спутники не без опаски заглянули в дом. Там царил полумрак. Арета не сразу разглядела у дальней стены хозяйку с вертелом в руке и шестерых малышей, вооруженных кто чем — от кочерги до печного горшка.

— Не подходи к ним. — Она успела дернуть Левкона за руку.

Едкая желтая волна щедро плеснула на глиняный пол.

— Чисто эллинское гостеприимство! — сказал гиппарх. — Ты сдурела, что ли, женщина?

— Не приближайся! — взвизгнула та. — Не дам! Никого не дам! Хоть режь! Все мои! — Не выпуская вертела из рук, она неуклюже подгребла детей к себе.

— Нам не нужны ваши дети. — Арета выступила вперед. — Мы путники. Ничего здесь не знаем. Разве что-то угрожает малышам?

Хозяйка молчала.

— Клянусь поясом, — продолжала Колоксай, — мы их не тронем…

Женщина слушала ее с недоверием.

— Вы не с Опука? — спросила она.

— Разуй глаза! — вскипел Левкон. — Дураку ясно: мы из степи.

— Много вас тут ходит, — отозвалась хозяйка, опуская вертел. — Пленные, что ли?

— А что, много пленных? — удивился Левкон.

— Да почитай все побережье. — Хозяйка махнула рукой. — Сначала меоты, потом скифы… Сколько поселков снесли. Вот и пленные. Идут и идут. Кто сам сбежал, кого к новым хозяевам гонят.

Последняя фраза покоробила Левкона. Раньше для эллина на землях колонистов никаких хозяев не было. У своих же!

— А что у вас тут? — спросил он. — Весь Киммерик пустой. Где люди-то?

— Да у Опука, — угрюмо отозвалась женщина. — Где же еще? Будь они неладны!

— Кто?

— Да нимфы! Жрицы эти проклятые! — Хозяйка снова бросила на детей испуганный взгляд. — Раньше, когда архонт был, они просили одну жертву раз в Великий год. А с тех пор, как жизни не стало, они требуют каждую весну по одному старому и одному молодому человеку. Для Деметры, значит, и Персефоны. Вот все и пошли на площадь. Там и выберут жертв. — Женщина ногой оттолкнула младшего мальчика за очаг. — Только я своих не дам. Пусть меня лучше режут.

— Хозяин-то твой где? — смягчившись, спросил Левкон.

— Нету, — шмыгнула женщина носом. — Погиб у валов, когда эти кровопийцы, — она зло зыркнула на Арету, — приходили.

— Еще скажи нам, — попросил гиппарх, — где дом купца Кириона? И мы уйдем.

— Да на другом конце посёлка. — Женщина махнула рукой. — За агорой. У порта. Вы сразу узнаете. У него над крышей новая галерея построена. Зеленая. Ее отовсюду видно.

«Новая галерея — это хорошо, — хмыкнул Левкон. — Значит, старик не бедствует».

Оставив перепуганную хозяйку прибирать следы своей воинственной выходки, путники покинули дом и направились к центру поселка. Там действительно была толпа. Люди запрудили площадь и пребывали в мрачном оцепенении. Между рядами ходили нимфы в ярких одеждах, украшенных перьями, и в масках с длинными носами. На скале Опук было громадное гнездовье удодов, и жрицы со скалы принадлежали к сестричеству этой птицы. Две из них восседали в центре площади на высоких тронах, сплетенных из ивовых веток. Перед ними был деревянный помост, на который к ногам «Деметры» и «Персефоны» и должны были возвести жертв.

— Мне что-то не хочется туда идти. — Арета потянула спутника за руку. — Чего они смотрят? Если им не нравятся нимфы, перебили бы их, и дело с концом. Это будет не первое сестричество, пострадавшее от рук верующих.

— В Киммерике живут мирные люди, — возразил гиппарх. — Посмотри на толпу. Стариков много, да. Детей тоже. Есть женщины. А мужики где?

— Должно быть, многие погибли во время войны, — предположила Арета. — Как у той бабы на краю поселка.

— Ну так кому ж за них заступиться? — Левкон пожал плечами. — Вон тем калекам? — Он ткнул пальцем в жавшихся к забору нищих: один из них был слепой, другой без обеих ног. — Недаром нимфы требуют одного старика и одного ребенка. Раньше это был бы взрослый мужчина.

Колоксай внимательно вгляделась в серое от усталости лицо спутника:

— Ты что-то решил?

— Я их перережу, — глухо отозвался тот. — Творят, что хотят. Ни власти над ними, ни совести.

— Левкон… — Арета предостерегающе подняла руку. — Лучше не рисковать. Их много.

Он жестом остановил ее.

— Послушай, — такого повелительного тона она у него еще не слышала, — я здесь у себя дома. В моем доме такого никогда не было. И не будет.

«Хорошо, — кивнула Арета, — начинай. Я тебе помогу».

Жрицы двинулись между рядами, выбирая мальчика. Старик их устроил бы любой. Они не хотели лишний раз волновать толпу, отбирая детей состоятельных родителей. А какой-нибудь бездомный сирота подошел бы вполне. Наконец одна из сестер схватила за руку маленького попрошайку в грязных лохмотьях, сквозь которые просвечивало худое тело.

— Богини сделали выбор, — провозгласила она.

Толпа облегченно вздохнула. Мальчик стал вырываться, при этом не издавая ни звука. На какое-то время внимание нимф сосредоточилось на нем. Тогда Левкон и вытащил акинак. Дальше, как и всегда происходило с Аретой во время боя, ей показалось, что все вокруг движутся медленнее, чем она. Только гиппарх вращал мечом в том же ритме. Вскрикнули и упали две жрицы, державшие малыша. Упруго прогнулся деревянный помост от удара ног прыгнувшего на него Левкона. И почти в ту же секунду доски стали красными, залитые кровью «Деметры» и «Персефоны». Их безголовые тела все еще сидели на высоких стульях.

Толпа сначала оцепенела от ужаса, потом раздались крики, и люди, сминая друг друга, побежали прочь. Никто не оказал спутникам сопротивления. Нищий парнишка упал на землю, закрыв голову руками, и боялся пошевелиться, пока вокруг не стих шум. Через несколько минут Левкон и Арета стояли на совершенно пустой площади, и только ветер гнал по земле пернатые головные уборы жриц.

— Эй, малыш, — сказал гиппарх, дотрагиваясь до плеча попрошайки, — не отведешь ли нас к дому Кириона? Говорят, он за портом.

Мальчик вздрогнул и вскочил на ноги. Он молчал с минуту, а потом затараторил:

— К Кириону? Большой дом! Там всегда подают! Хорошие люди живут. Хозяйка добрая.

— Пойдем. — Левкон дружелюбно подтолкнул мальчика в плечо, и спутники уже втроем двинулись по поселку. На них опасливо поглядывали, но никто не решался подходить.

Кирион жил в просторной усадьбе, окруженной фруктовым садом. Он и его жена Гликария не ходили на площадь. Один из самых богатых купцов Киммерика мог себе это позволить. Нимфы Опука получали от него столько терракотовых статуэток, посуды и оливкового масла, что предпочитали его не трогать. Увидев грязных оборванцев у ворот, рабы попытались прогнать их. Но Левкон поднял такой крик, что из дома выскочил сам хозяин. В первый момент он не узнал сына старого друга, а когда понял, кто перед ним, чуть не лишился дара речи.

— Левкон! Мальчик! — только и мог повторять купец. По его толстому морщинистому лицу бежали ручейки слез. — Мы уже и не чаяли… Мы уже тебя похоронили… Отец плакал, плакал, не дождался… Некому было и тризну справить! Мы со старухой собирали…

— А дядя? — изумленно спросил гиппарх.

— О твоем дяде отдельный разговор. — Кирион насупился. — Дай хоть посмотреть на тебя. А худой! А черный! Осунулся! — Расчувствовавшийся купец чуть было не сказал: «Вырос» — но вовремя прикусил язык.

— Постарел, — со смехом хлопнул его по узким плечам Левкон.

Прибежала толстая благодушная Гликария, и поцелуи вперемешку со слезами пошли по второму кругу.

— А это кто? — Кирион неодобрительно воззрился на меотийскую куртку Ареты.

— Мой друг. — Вот уж Левкон не думал, что до конца не справится с голосом и опустит глаза. — Она не раз спасала мне жизнь.

«Мог бы не объясняться!» — про себя фыркнула Арета.

— Проходи, дочка. — Гликария раскрыла меотянке широкие объятия. — У нас со стариком своих детей нет. Прибрали боги еще грудными. Нам Левкон как родной. Мы уж его среди живых и не чаяли встретить.

Кирион повел путников в дом. Мальчик-провожатый выпросил у хозяйки на радостях половину пирога с курятиной и убежал в порт.

— Сейчас рабы согреют воды, — квохтала Гликария. — Давно идете?

— С неделю. — Меотянка с удивлением оглядывалась по сторонам. Раньше такую роскошь она видела только в царском дворце в Горгиппии. Правда, там было побольше золота и поменьше вкуса, но в остальном…

— Вымоетесь, поедите, и принесем жертвы за благополучное возвращение. — Кирион продолжал держать гиппарха за руку, точно боялся, что тот растворится в воздухе. — А там поговорим. Многое, Левкон, поменялось… Да-а.

Судя по богатству жертвы — старики зарезали в домашнем святилище во дворе пятнистую свинью с тремя поросятами, — хозяева от всей души благодарили богов за возвращение Левкона.

Купание отняло у путников не меньше часа. Трудно было с чем-то сравнить счастье целиком окунуться в горячую воду и наконец вымыть и вычесать волосы. Арета выпросила у хозяйки немного ассирийских благовоний. К столу она появилась в таком блеске, в каком гиппарх уже давно ее не видел. Вернее, не видел никогда, потому что Колоксай впервые за время их знакомства надела эллинское платье. Гликария одолжила ей травянисто-зеленый гиматий с продолговатыми золотыми застежкам. Он оставлял плечи и руки почти открытыми, подчеркивая их точеный рисунок и матовый отлив кожи.

— Когда-то оно мне было впору, — сокрушенно покачала головой хозяйка. — Всего-то два разочка его только и надела. Когда архонт Гекатей, покойник, приезжал в Киммерик освящать порт. Да когда хоронили косую Креусу, нашу повивальную бабку. Тогда весь берег собрался… А так берегла-берегла. Не знаю кому. Бери, дочка.

Арета чувствовала, что она говорит от сердца, и не могла отказать, хотя в степи не принимают подарков, если не знают, чем отдариться.

— С платьем ли, без платья ли, — улыбнулась купчиха, — а мы ладно прожили с Кирионом всю жизнь на зависть многим. Только молю богов, чтоб вместе в могилу лечь. — Она ловко завернула рыжие волосы Ареты наверх, собрав их золотой сеткой и открыв стройную загорелую шею.

— Какая ты красавица! — Гликария даже языком прищелкнула. — Не зря наш Левкон на тебя глаз положил. Он тоже парень не промах.

Арете захотелось смеяться. Ей было хорошо и легко у этих добрых стариков. «Зачем Левкону от них уезжать? — подумала она. — Все равно дядя не захочет отдать ему поместье. Остался бы здесь. Детей у них нет…»

— Возьми. — Гликария извлекла из шкатулки тяжелые изумрудные серьги. — У меня от них все равно уши болят. А ты потерпишь. — Она осторожно разогнула дужки. — Хоть разок покажись ему настоящей женщиной.

Колоксай почувствовала, что у нее горит лицо. Она-то знала, в каком наряде нравится спутнику больше всего. Вечером, сидя за столом, женщина ловила на себе его слегка удивленные взгляды. Прямо сказать: «Колоксай, пойдем. Я больше не могу» — он не смел, разговор шел о слишком серьезных вещах. Но сию секунду Левкон не чувствовал вещи важнее, чем собственное взбунтовавшееся естество.

— Мы тут ваших нимф порубили, — сказал он, чтобы чем-нибудь отвлечь себя от Ареты.

Новость, уже донесенная до купеческой семьи соседями, не вызвала у Кириона и его жены ни удивления, ни осуждения.

— Давно пора было их проучить, — заявил старик. — Совсем стыд потеряли. Пользуются, что власти нет, и обирают народ.

— А люди, — вставила Гликария, — боятся гнева Деметры и отдают последнее.

— Раньше брали десятую часть товара, теперь — восьмую. Мол, Великий год из восьми лет и от всего восьмая доля Великой Матери. Хорошо, что вы их проучили.

— Проучили, — хмыкнул Левкон. — А нам шею не свернут за такое учение? А то сидим тут у тебя, пьем, едим, а за воротами, может, целый поселок с кольями?

— Какой там поселок? — искренне расхохотался Кирион. — Люди собственной тени боятся. Они бы и сами отказали святилищу, да трясутся, что Трехликая накажет. А тут вы чужаки, взяли грех на душу. Вас сейчас в каждом доме благословляют.

— А власти? — мрачно осведомился гиппарх.

— Какие теперь власти? — горько усмехнулся Кирион. — Пантикапей далеко, целый день пути. Да и те, что теперь там верховодят, не так сильны, как был Гекатей. Дальше собственной хоры нос боятся высунуть. Не то что в чужую округу лезть. Калимах…

— Кто это? — Левкон смотрел на купца, старательно пытаясь вспомнить, где слышал это имя. Оно почему-то вызывало у него неприятные ощущения.

— Ты его не помнишь? — в свою очередь удивился Кирион. — Долго же ты пропадал, мальчик. Первый друг твоего дяди.

«Ах вот откуда эта гадливость».

— Он был казначеем Народного Собрания.

«И все время зажимал деньги для архонта, — вспомнил гиппарх. — Все отряды его проклинали. И дозорные, и гоплиты».

— При Гекатее он смирно сидел, — продолжал купец. — Только пакостил исподтишка. А когда архонта не стало, он очень выдвинулся. Особенно во время переговоров с меотами. Теперь всем хлебом в порту ворочает. Такие караваны в Афины снаряжает, каких мы раньше и не видывали. Налоги вздул. Зерно выгребает лопатой. На побережье люди чуть с голоду не пухнут. Сеять нечем. Зато к нему через море золото рекой.

— Мы сами бы разорились, — вмешалась Гликария. — Люди ни масла, ни посуды сейчас купить не могут. Держимся на одних поставках терракот в Пантикапей. Там купцы, которые с Кали-махом в ладу, охотно статуэтки берут, и кожу красную, и золото.

— А твой дядя Никомед его первый друг и помощник. — Кирион поморщился. — Загреб себе земли брата. Тебя объявил погибшим. Знает, что Калимах его всегда прикроет. Ты же помнишь, твой дядя был ойкистом при Собрании. Нарезал землю для переселенцев.

— Да, должность скромная, — протянул Левкон. — Гордиться нечем.

— Скромная! — расхохотался старик. — Ну, мальчик, ну насмешил! Это раньше было: нарезали тебе землю, заплати налог и живи. А теперь. — Кирион махнул рукой. — У твоего дяди все списки колонистов хранились. Кто когда приехал и сколько земли взял. И там такое открылось! Думали, своя земля, а оказалось, на время и за деньги. А какие теперь деньги?

Гликария ерзнула и, почему-то понизив голос, стала рассказывать:

— Беженцы из Пантикапейской хоры говорят…

— Беженцы? — не поверил своим ушам Левкон. — Какие? Войны нет. Разве от скифов?

— Ты слушай, — рассердилась купчиха. — Говорят тебе, Калимах хуже скифов и меотов, вместе взятых. — Она бросила короткий взгляд на Арету. — От него и бегут. Что придумал! Стал землю своим дружкам раздавать. Помногу. Да не пустую! А уже обработанную. Целые поселки с мест сгоняют. В голую степь. Волей-неволей некоторые возвращаются на свои же наделы работать за малую плату. А другие бегут. — Хозяйка сделала страшные глаза. — Во как!

— Да откуда у него такая власть? — возмутился Левкон. — Что твои люди — овцы? За себя постоять не могут?

— Овцы не овцы, — покачала головой старуха, — а боятся.

— Кому постоять-то? — грустно вздохнул Кирион. — После войны с меотами мало кто из мужчин вернулся. А мальчишки еще не подросли. Да и кем они вырастут при такой жизни? Разве гражданами?

— Бежать надо, — заключила обвиняющим голосом Гликария. — Обратно в Милет. А как хорошо мы здесь жили!

Воцарилось тяжелое молчание.

— Я не побегу. — Левкон тряхнул головой. — Набегался.

— Оставайся-ка ты здесь, сынок, — мягко, почти просительно протянула хозяйка. — Нечего тебе у дяди показываться. Убьет он тебя, не успеешь родной порог поцеловать. А мы тебя укроем. Поможешь старику с торговлей. Мы тебя по закону усыновим, после Кириона наследуешь дело и упокоишь нас с миром.

— Она правду говорит, — подтвердил купец. — Оставайся, Левкон. Лишним не будешь. Дай нам хоть твоих деток на коленях понянчить. А потом можно и в могилу.

— Спасибо, мать. — Гиппарх взял через стол загорелые морщинистые руки Гликарии и прижался к ним лицом. — Спасибо, отец. Не бойтесь, я вас не оставлю. Но, — он помедлил, понимая, что старикам больно его слушать, — я не для того из плена бежал, чтоб снова прятаться. И от кого? От каких-то воров, загнавших весь Пантикапей в ослиную задницу!

Кирион опустил голову, но не стал возражать, понимая, что не может остановить озлобленного беглеца у самого порога родного дома. Гликария же, не стесняясь, заплакала и, сделав знак рабыням убирать со стола, поспешно ушла к себе. Арета вопросительно смотрела на Левкона. Полчаса назад он ее хотел. Но сейчас был так зол, что едва ли годился на что-нибудь, кроме драки.

— Сеновал пустой? — спросил у хозяина гиппарх.

— Вообще-то вам постелили наверху, в галерее, — невозмутимо отозвался купец. — Но и на сеновале никого нет.

Левкон бросил на Колоксай короткий сердитый взгляд.

«Что ж, он хочет драки? Он ее получит!» Кидаться друг другом в сено оказалось ужасно смешно, и вскоре от сердца у гиппарха отлегло. Какое ему сейчас дело до дяди и Калимаха? Потом! Все потом. Сейчас Арета. Он был необыкновенно нежен с ней в эту ночь. Точно извинялся, что устроил свалку. Неуловимая грусть сквозила в каждом его движении. Их совместный путь шел к концу. Неумолимо и быстро. Быстрее, чем хотелось в эту минуту, лежа в полной безопасности на мягком сеновале у гостеприимных стариков.

— Странную женщину нашел себе Левкон, — сказала перед сном Гликария.

— Подожди. Он только вернулся из плена, — ответил жене Кирион, — чтоб так сразу рвать с меотянкой. Должно пройти время. Отыщет достойную жену. Наш мальчик никогда не был дураком.

Наутро следующего дня спутники уехали. Купец, как и обещал, дал им двух хороших фессалийских жеребцов, оружие, еду на дорогу. От Киммерика путники взяли круто на север, надеясь не больше чем за сутки достичь окраин Пантикапея.

Дорога, как и предупреждал Кирион, оказалась опасной. Пару раз спутники замечали за невысокими холмами и каменистыми россыпями притаившихся оборванцев. Но, завидев вооруженных верховых, разбойники не решались напасть и только еще глубже уходили от дороги в степь. Не меньшую угрозу представляли и толпы нищих. Голодные и злые, они могли накинуться на кого угодно, если были в большом числе. Приметив их мрачный караван на горизонте, спутники сами сворачивали подальше за холмы, чтобы избежать встречи.

— Раньше такого никогда не было, — сокрушался Левкон. — Земли кругом прорва…

— Война, — пожимала плечами Арета. — Скифы близко…

— Ой, не от скифов они бегут, — качал головой гиппарх и только понукал лошадь.

На рассвете следующего дня путники были у Пантикапея. Его потемневшие стены с квадратными башнями, как всегда, произвели на Колоксай сильное впечатление. Давно покинув город, она почти позабыла, как это люди живут в каменных домах, которые нельзя передвинуть с места на место, и каждый день ходят по одним и тем же улицам.

В отличие от нее Левкон не впадал в оцепенение при виде построек на горе, обведенной рекой. Его привычный глаз с тоской ловил следы разрушений на еще недавно мощных укрепления. Вон треснула стена, и предательский шов прошел от зубцов до основания. Его замазывали глиной! Но любой каменщик скажет, что это не выход. Надо заново перебирать все, начиная с фундамента. Вон валяется старый деревянный ворот от подъемного моста. Открытые ворота перекосились, теперь их не сдвинуть с места.

— Поедем в город? — спросила Арета, с тревогой наблюдая за выражением лица спутника.

— Нет. — Левкон отрицательно покачал головой. — После всего, что рассказал Кирион, не стоит раньше времени осведомлять кого не надо о моем возвращении. Я хочу свалиться дяде как снег на голову.

Обогнув город с запада, спутники снова углубились в степь.

— Мы доедем до Мышиного мыса, а там уже рукой подать.

Меотянка только вздохнула. С тех пор как они двигались в виду старых валов, на которых когда-то кипела работа, а теперь лишь колыхался бурьян, у нее было нелегко на сердце.

— А сколько у твоего отца земли? — спросила она, чтобы отвлечься.

— Много, — бросил гиппарх. — Мы из первых колонистов. Еще мой прадед приехал сюда из Милета. С четырьмя братьями. Им нарезали землю возле самого Мышиного мыса, они ее вспахали, а тут скифы. Кто бежал, кто спасся. Прадед был в Пантикапее, сбрую покупал. Вернулся — ни своей семьи, ни братьев. Одна земля — хоть ешь ее. — Левкон сжал коленями бока лошади и чуть привстал над седлом. — Во-он лиман. За ним направо, и мы у Мышиного. — Так вот, — гиппарх снова пустил коня рысцой, — прадед один всю землю обработать не мог. Договорился с другими колонистами и раздал им куски за небольшую плату. А лет через десять на эти деньги купил место на Соляном озере и построил солеварню. У него было четырнадцать детей, но только дед дожил до совершеннолетия. Он уже все лишние деньги пускал на покупку пустошей: кого убили, кто сам уехал, а земля осталась. Он даже далеко отсюда в степи купил кусок дикой земли с семью источниками. Так и назвал — Семь Колодцев. Все думали: с ума старик сошел, хочет за воду деньги брать. А дед — нет, говорит, за воду брать грешно, а деньги ко мне и так придут. Вышло по его. Кочевники там всегда скот поили. Дед стал туда зерно возить, соль, овощи, посуду. За ним односельчане потянулись. Торжок у Семи Колодцев получился — хоть в город не езди. Не только сам старик разжился, весь поселок у Мышиного прибыль имел. За право торговать на его земле он много не брал. Въезжаешь — диабол, и выезжаешь — тоже. Кому жалко? А он на этой бросовой монете еще три солеварни. Вот как.

Арета с удивлением смотрела на своего спутника. Он так увлекся рассказом о приобретениях своих предков, что перестал даже следить за дорогой. Хорошо, сама девушка внимательно посматривала по сторонам.

— Но кажется, сейчас торга в степи нет? — озадаченно спросила она. — Я первый раз слышу про Семь Колодцев, хоть мы здесь кочевали.

— Все дядя! — Левкон плюнул на землю. — Старый козел! Ну не можешь, не берись! Кто неволил? Ему дед оставил Семь Колодцев, а отцу землю у Мышиного мыса. Все по справедливости. Живи — деньги лопатой греби. Нет! — У гиппарха даже щеки покраснели от негодования. — Мало ему показалось, жадность заела. И ведь предупреждал дед: до тех пор торг стоять будет, пока к воде не притронешься. Тот не послушал. Нанял охрану — и больше без денег ни кружки никому, хоть помирай. А в тех местах скота — за день реку выпьют.

— И как же? — затаила дыхание Колоксай. Она понимала, что ее соплеменникам просто не на что покупать воду, они все меняют на коров.

— Ну кочевники его охрану снесли, недолго думая, — поморщился Левкон. — А вода, веришь ли, в тот же день ушла. Будто заговорил кто-то. Вся земля потрескалась.

У Колоксай широко открылись глаза от удивления.

— А нет воды, нет и торга, — заключил Левкон. — Был дядя богатым человеком и в одночасье из-за своей жадности стал нищим. Отец ему денег дал, а землей не поделился. Прости, говорит, брат, нельзя тебе к живому прикасаться. Уходи в город.

— Тогда твоему дяде есть за что вас не любить, — протянула Арета.

— Есть, есть, — кивнул Левкон. — Он еще собирался жениться на моей матери. Уже и родственники были согласны, и договор заключили. Но когда дядя разорился, ее отец побоялся отдавать дочь за нищего и предложил моему отцу. А тот не отказался. Он, видишь ли, с детства на нее посматривал. Но отец был заика и стеснялся подойти. А оказалось, что и она к нему больше была расположена. Злилась, плакала, говорила, что родители выдают ее за Семь Колодцев. — Левкон скосил глаза, не уверенный, что спутница слушает. Но Арета смотрела прямо на него. — Вот тебе и вся история моей семьи, — усмехнулся он.

— А что же дядя? — недовольно повела бровью Колоксай. — Как он выкарабкался? Сейчас его не назовешь нищим.

— О! — зло рассмеялся Левкон. — Это большой хитрец! Сам Гермес ему в подметки не годится. Он пошел в город, но не завел себе там дела, не купил лавку или корабль в порту, а на все деньги дал взятку казначею Народного Собрания Кали-маху и получил должность ойкиста. Стал землю мерить для прибывающих переселенцев. Тому прирезать, тому дать вместо целины уже кем-то обработанные, но брошенные земли. Все стоит денег. А чтоб Калимах его прикрывал, делился с ним… Вон Мышиный! — Левкон подскочил в седле, вытянув вперед руку. Он даже изменился в лице, ноздри у него раздувались, губы дрожали.

Арета не знала, что сейчас произойдет с ее спутником: засмеется он или расплачется. Гиппарх пустил коня вскачь, оставив девушку далеко позади. Она догнала его у поворота дороги, но Левкон уже справился со своими чувствами и только тер ладонью взмокшие волосы.

— Прости, — выдохнул он. — Такое вдруг нахлынуло. Никогда не думал, что буду рад видеть Мышиный мыс. Для меня это всегда было тяжелым испытанием.

— Почему? — не поняла Арета.

— Я никогда не хотел заниматься хозяйством, — пояснил Левкон. — А родители настаивали. Де мы стареем. Де пора браться за ум. Жениться. Заводить детей. — Он поморщился. — Приехать домой на денек-два значило получить все, что причитается непутевому сыну-гуляке. Как будто я в Пантикапее баклуши бил! — Он зло сплюнул. — Для них важнее урожая ничего не было. А меня от этого мутило. Я ведь знал, что никуда не денусь. Погуляю — и на цепь. У солеварен. — Левкон невесело рассмеялся. — Если б мне тогда сказали, что я с мечом в руках буду драться за собственное наследство… Да забирайте! Даром не надо!

Арета смотрела на него с сочувствием.

— Как поедем дальше? — спросила она, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Ей не нравилось, что они до сих пор не видят людей.

— Да, пустовато, — протянул Левкон. — Для этого времени года. Обычно вон там рыбаки осетров ловят. Боги, какая у нас осетрина!

— Соберись! — цыкнула на него спутница. — Ты не на пир едешь.

Левкон сник.

Всадники пустили лошадей вперед и, вместо того чтоб взять вправо к мысу, повернули налево, где за широкой шелковичной рощей белели стены домов.

— Тебе не кажется, что в последнее время нам попадаются одни пустые поселки? — Арета с недовольством повертела головой по сторонам.

Левкон тоже не понимал, куда попал. Прежде оживленная деревня выглядела так, словно по ней прошел ураган. Со многих домов попадала черепица, открывая деревянный скелет крыши. Тростник над загонами и сараями давно был сорван. Фруктовые деревья сохли без полива. Двери домов были открыты. Зайдя внутрь, спутники убедились, что ни одной миски или топчана не осталось за опустевшими стенами. Степь наступала на деревню и уже гнала по безлюдным улочкам кусты перекати-поля.

— Скифы? — предположила Арета.

— Не похоже. Поселок не горел. — Левкон прислушался и различил в отдалении стук топоров, сменившийся шумным падением дерева. — Сад, что ли, рубят?

Он направил коня вперед, и вскоре всадники увидели, как в одном из брошенных дворов двое мужчин с бритыми синими головами и медными ошейниками рабов деловито кололи только что заваленную шелковицу.

— Что ж вы делаете! — завопил не своим голосом Левкон. — Это дом старого Лая! Знаете, сколько времени нужно, чтоб выросло такое дерево?! — Он соскочил с коня и, не обнажив меча, с одной плетью кинулся на невольников. Те побросали топоры и припустились прочь. Но гиппарх живо догнал их и вцепился одному из рабов в ноги. Тот рухнул, пропахав носом теплую пыль двора. Второй хотел было помочь товарищу, но Арета, даже не слезая с седла, захлестнула на его шее аркан.

— Кто вам велел рубить сады? — задыхаясь от гнева, кричал Левкон.

Невольники мычали, дрожа от страха и прижимаясь друг к другу.

— Отвечайте! — еще раз рявкнул гиппарх.

— Постой. — Колоксай сжала его руку. — Посмотри на них. Ты ничего не замечаешь?

— Чего? — отмахнулся Левкон. Его глаза скользнули по лицам рабов. Сначала он не понял, о чем говорит спутница. За годы плена гиппарх так привык к рабам-грекам… — Эллины? Они эллины. — У него разом опустились руки. — Вы пантикапейцы?

Несчастные кивнули разом и снова застыли.

— Что же вы молчите? — снова рассвирепел Левкон. — Как в рот воды набрали!

Колоксай протянула руку и, взяв одного из рабов за подбородок, разжала ему челюсти:

— Посмотри, Левкон. У них нет языков.

Она хотела, чтоб он перестал кричать и взял наконец себя в руки. Но гиппарх, кажется, был настолько потрясен увиденным, что никак не мог остановиться.

— Вы из поместья ойкиста Никомеда? — обратилась Колоксей к рабам.

Те закивали.

— Это он приказал вам вырубить сады в деревне?

Второй невольник пошевелил пальцами на обеих руках, изображая огонь, потом постучал по спилу шелковицы и коснулся своего носа.

— Все понятно, — кивнула меотянка. — Фруктовые деревья хорошо пахнут, когда горят в очаге. Ему нет дела до того, кто растил сад. А где люди?

Рабы замахали руками в сторону степи.

— Он всех выгнал. Кто же трудится на полях?

Второй невольник постучал себя и своего приятеля в грудь.

— Рабы? — протянул Левкон. — Так много?

Оба кивнули.

— Воистину эта земля проклята. — Арета видела, как у ее спутника опустились плечи.

— Идите. — Меотянка ослабил аркан. — Но обещайте не говорить о нас никому. Даже жестами. — Она окинула немых хмурым взглядом. — Иначе вам не жить.

Невольники, как по команде, вскочили и прыжками помчались через огороды к морю.

— Я думал: вернусь и по закону оспорю права дяди на усадьбу, — протянул Левкон. — Но здесь нет законов. Видела ты когда-нибудь эллинов-рабов?

— Сколько хочешь, — хмыкнула меотянка.

— Ну не в Пантикапее же! — огрызнулся он. — У себя дома! Так дядя и на меня ошейник наденет!

— Я бы на тебя надела намордник! — с неприязнью бросила Колоксай. — Чего ты расходился? Знал же, куда едешь. Ах, срубили дерево. Ах, увидел невольников-греков. Экая редкость!

Левкон угрожающе положил руку на меч.

— Не выводи меня из себя, женщина.

Но теперь она не могла остановиться.

— Знаешь, что в вас, эллинах, самое плохое? Вы никого, кроме себя, за людей не считаете. Хочешь, скажу, почему я сбежала от отца в восемь лет и пешком ковыляла до ближайшего кочевья: «Люди добрые, отвезите меня к маме!» Пеламон так стеснялся моей косоглазой рожи, что прятал меня от гостей. Признать при всех, что я его ребенок, у него никогда не хватало духу. — Она мерила спутника презрительным взглядом. — Если б ты сейчас увидел рабов-меотов, это бы тебя не потрясло.

Левкон протянул к спутнице руку. Ему хотелось, чтоб она перестала осыпать его упреками, за каждым из которых ясно слышалось: ты такой же, такой же, такой же!

— У тебя вовсе не косые глаза, — только и нашелся что сказать он. — Большие глаза, я говорю.

— А в детстве были косые! — упрямо топнула ногой она. — И скулы широкие! И волосы черные! И… и…

Левкон прижал ее к себе.

— Прекрати. Пожалуйста. Прекрати. — Он поцеловал ее в пыльную макушку. — Хочешь, я сверну шею Пеламону?

— Он уже умер, — грустно сказала Арета. — И никто не убедит его в том, что я могла бы быть ему хорошей дочерью, даже косоглазая.

«Ты будешь мне хорошей женой», — эта мысль пришла как-то сразу, и Левкон не сказал ее вслух только потому, что побоялся сейчас обидеть спутницу. «Подумает, что я ее успокаиваю. Бросаю, как подачку. Нет. Потом. Все потом. Сначала дядя».

Усадьба Никомеда, бывший родительский дом Левкона, располагалась на холме прямо над Соляным озером. Чтобы попасть к ней, спутникам пришлось проехать по узкой, поросшей ивняком косе между морем и лиманом. Грязь на его берегах потрескалась от жары. Крутой подъем вел в горку, и, миновав его, всадники уперлись в окованные медью ворота усадьбы. За время отсутствия Левкона здесь многое изменилось. Подворье разрослось, прибавилось хозяйственных построек. Над домом появился второй этаж, вниз по холму террасами сбегали виноградники, отгороженные от дороги стеной круглых камней, не скрепленных раствором. Там, где у отца были загоны, поднялся просторный хлев из кирпича-сырца. Возле дверей торчала не покосившаяся герма, а новенький бронзовый Приап.

Арета хихикнула:

— Смотри, сам бог черный, а эту штуку ему отполировали до желтизны.

— Это потому, что все, входящие в дом, для оберега касаются его рукой, — отозвался Левкон.

Прямо от ворот к дверям вела дорожка из мраморных плиток. Левкон с усмешкой вспомнил, как все детство бегал по песку, который засыпался ему в сандалии. А когда мать заговаривала с отцом о каменных плитах, тот всегда возражал: мы не должны слишком выделяться среди соседей. Пока мы покупаем землю, а не золото, одеваемся и едим, как все, — нас будут уважать. Как только позволим себе роскошь, начнут завидовать. И тогда не жди помощи. Отец уважал людей из поселка и надеялся на их поддержку. А Никомед разом согнал всех с земли и вон как зажил!

Подбежавшие к воротам рабы не посмели преградить путь хорошо одетым вооруженным господам: явно из Пантикапея, к хозяину, по делу. Благодаря Кириону спутники больше не выглядели оборванцами, и перед ними открывались двери приличных домов. Лица все были новые, Левкон не узнал никого из невольников. Только во внутреннем дворе старая прачка, увидев их, закричала в голос и, опрокинув корыто, ринулась к ногам гиппарха.

— Молодой хозяин! Молодой хозяин! — вопила она, лобызая его сандалии.

«Как же ее звали? Хариксена? Харуса?»

— Встань, встань. Спасибо, что помнишь. — Левкон поднял старуху. — Кто-нибудь из прежних рабов в доме есть?

— Дровосек Дий и конюх Медонт, — запинаясь, ответила та.

— Беги к ним, скажи, что я вернулся. Пусть поспешат в дом признать, что я это я.

— Да в дом-то их не пустят, дорогой господин, — всплеснула руками старуха. — Они дворовые рабы.

«Дворовые, домашние, что-то раньше я такой разницы не припомню».

Левкон оставил ее, зашагав вперед, потому что из внутренних комнат уже доносился громкий раздраженный голос Никомеда. Туда уже сбегали молодые рабыни, вертевшиеся во дворе и слышавшие возгласы Хариксены.

— Племянник? — трубил во все горло хозяин. — Что за вздор? Нет у меня никакого племянника.

Левкон положил руку на меч:

— Есть.

Арета с любопытством уставилась на дверь. Хозяин не заставил себя долго ждать. Это был немолодой грузный мужчина с седыми кудряшками, жесткой проволокой торчавшими вокруг лысины. Приподнимаясь над ушами, они придавали ему сходство с сатиром. Колоксай даже опустила глаза, ожидая увидеть козлиные копыта, выглядывавшие из-под туники.

— Я говорю: какой племянник?

— Прежде всего живой, — мрачно сообщил Левкон, выдвигаясь вперед, — И свободный. А ведь именно этого ты так не хотел, дядя, когда послал скифам отказ заплатить за меня выкуп. И просили-то, тьфу, — десять оболов. Они же не знали о нашем богатстве. Вернее, о моем.

Нельзя сказать, чтоб Никомед плохо владел собой. На его обрюзгшем недовольном лице не отразилось никакого удивления.

— Да ты сдурел, бродяга! — с гневом крикнул он. — Пугать меня вздумал! Мой племянник погиб больше двух лет назад. А ты кто такой, я знать не знаю!

Вокруг них во внутреннем дворе стали собираться рабы, из всех окон высунулись любопытные лица. На верхней галерее тоже теснились люди.

— Ах, не знаешь? — Левкон угрожающе шагнул вперед и, протянув руку, схватил дядю за горло. — Так я тебе напомню.

Никомед заверещал, как поросенок:

— Стража! Сюда!

«У него еще и стража! — поразилась Арета. — Может, тут и конница за углом?»

Из дверей во двор и на галерею мигом высыпало несколько лучников в кожаных нагрудниках и нацелило стрелы на незваных гостей.

— А боевого слона у тебя нет? — фыркнул Левкон, разжимая пальцы.

Дядя грузно осел на пол. Но он быстро пришел в себя, приняв вид оскорбленной добродетели.

— Выведите этих наглецов за ворота и покажите дорогу с моей земли.

— Она недолго будет твоей, — огрызнулся Левкон. — Весь поселок меня знает. И если ты отказываешься признать меня, то найдутся граждане Пантикапея, которые под присягой в Народном Собрании подтвердят, что я Левкон, сын Леарха, твоего брата, а также, — он недобро ухмыльнулся, — хозяин всего этого.

— Иди поищи граждан из поселка, — насмехался Никомед. — Эти овцы в степи глодают отбросы, которые я из милости позволяю им собирать.

— По твоей милости они лишились земли и домов! — Гиппарх чуть снова не бросился на дядю, но Арета удержала его за руку, видя, как опасно натянулись тетивы луков охраны.

«Почему он сейчас нас не убьет? — думала она о Никомеде. — Не хочет делать этого здесь? Слишком много свидетелей? Тогда прикажет сделать это в степи. Как только мы отъедем от усадьбы». Она поймала на себе чей-то изучающий взгляд и с тревогой обернулась. В тени одного из столбов, подпиравших галерею, стоял рослый стражник с густой черной бородой и белым бельмом на глазу. Широкий шрам, шедший через все лицо, придавал ему свирепый вид. Он не держал лук, потому что правая его рука была искалечена, но левая довольно уверенно сжимала обнаженный меч. Кривой охранник с неодобрением пялился на нее, словно собирался прожечь в меотянке дыру своим единственным оком. Арета разозлилась и состроила ему рожу. Одноглазый невозмутимо перевел взгляд на Левкона и пожевал толстыми губами. «Ноги отсюда уносить надо, — подумала девушка. — Что этот искатель правды тут топчется?»

— Выведите их! — взвыл Никомед.

У Левкона хватило ума самостоятельно ретироваться до лошадей и покинуть двор под гул угрожающих голосов стражи.

— Ну и чего ты добился? — зло спросила Арета уже за воротами. — В доме не было ни единого человека, способного тебя узнать.

— Ты ошибаешься. — Гиппарх развернул коня и направил его шагом мимо виноградников.

— Эта полоумная старуха?

— Не только, — бросил Левкон. — Были еще люди.

— Кто? — не унималась Арета.

— Увидишь, — спокойно цедил гиппарх. — Надо отъехать отсюда подальше. Вон за теми камнями видно обе дороги на Пантикапей. И по побережью, и степью. Дядя явно пошлет к Калимаху гонца, — пояснил он.

Ждать пришлось недолго. Вскоре из ворот усадьбы выехал верховой и погнал коня по степи.

— Сможешь снять? — Левкон понимал, что меотянка стреляет лучше его, и не хотел рисковать.

— Быстро идет. — Арета вскинула лук, и прежде чем Левкон успел выдохнуть, темная точка ударила всаднику в спину.

— Теперь к морю. Будет второй. — Гиппарх тронул поводья и пустил лошадь вниз по склону.

На косе скрыться было негде. Только поравнявшись с ивняком, они нашли убежище. Другой гонец появился менее чем через полчаса.

— Люблю иметь дело с предусмотрительными людьми. — Теперь Левкон сам взялся за лук.

По песку лошадь шла медленнее, и он легко сбил седока.

— Двоих уже нет, — констатировал гиппарх. — Всего у него в охране человек десять. Не меньше четырех он оставит оберегать дом. Значит, ждем в гости еще четверых. — Он подъехал к гонцу, спешился и обыскал тело. — Вот и слезные просьбы о помощи. «Дорогой друг и благодетель… та-та-та… Самозванец и негодяй… та-та-та… выдает себя за племянника…» Ага, вот это: «Пытался ограбить дом…» Ну надо же! «Прошу прислать отряд дозорных для охраны…» Вот с отрядом мы повременим. — Левкон выбросил письмо в кусты.

С холма раздался дробный топот копыт. Спутники вновь взметнулись верхом. По крутой дороге к ним мчался небольшой отряд под предводительством одноглазого. Этот последний повел себя в высшей степени странно. Он уже с расстояния громко засвистел, предупреждая жертвы о погоне. Товарищи воззрились на него в крайнем изумлении. Но все дальнейшее произошло слишком быстро, чтобы он успел дать им какие-нибудь пояснения.

Арета вскинула лук и дважды спустила тетиву, предоставляя Левкону право начать ближний бой. Тут она могла ему только помочь, вступать же в личный поединок с более тяжелым всадником для нее было смертельно опасно. Кони сшиблись и закрутились на месте. Послышался стук мечей. Левкон сразу уложил охранника, вырвавшегося чуть вперед. Арета ткнула акинаком в кожаный бок того седока, у которого из плеча и локтя уже торчали ее стрелы. На остальных, развернув лошадь, напал бородатый. Это почему-то ничуть не удивило гиппарха. Несмотря на кривизну и искалеченную руку, одноглазый оказался сильным бойцом. Он держал меч в левой руке и наносил мощные удары, от которых его противникам нелегко было уклониться. Вдвоем с Левконом они смяли сопротивление четверки стражников и прикончили их. Даже со стороны было видно, что эта пара гораздо лучше владеет оружием, чем незадачливые наемники Никомеда.

— Гелон! — Отдышавшись, гиппарх отбил протянутую руку одноглазого. — Вот уж не думал тебя здесь встретить!

Бородач осклабился, обнажив ровные белые зубы.

— А где же мне еще быть, командир? Скажешь, зря я прибился к Никомеду? — Он окинул единственным оком поле битвы. — Скажешь, ты мне не рад?

— Рад, как родной матери! — рассмеялся Левкон, слезая с седла. — Без тебя бы нам пришлось туго. — Он повернулся к Арете, намереваясь представить ее старому знакомцу.

Но Бородач с крайним неодобрением таращился на спутницу гиппарха.

— Кто это? — едва сдерживая неприязнь, спросил он.

— Дочь Пеламона. Учителя, если помнишь, — ровным голосом произнес Левкон. — Арета, это Гелон, раньше он служил дозорным в моем отряде.

Девушка сдержанно кивнула. Бородач только дернул рассеченной бровью.

— Меотянка? — прошипел он.

— Кажется очевидным, что я иду от меотов, — с едва сдерживаемым раздражением оборвал его Левкон. — Скажи лучше, как ты попал к моему дяде?

— Дерьмо одно, — бросил Гелон, ведя лошадь в поводу. — Сначала все хорошо шло. Как ты меня из отряда отпустил, — он помахал в воздухе искалеченной кистью правой руки, — я и не думал, что когда-нибудь еще на лошадь сяду. Вернулся к себе на надел. У самой реки, помнишь, у меня домик был? Мне еще земли прирезали. Жена не знаю как рада была, что я больше с дозорами не езжу. Все тряслась за меня, а вышло… — Его голос стал глухим. — Когда меоты снесли предместье, я в Тиритаку ездил. Возвращаюсь: дом сгорел, а они, мои сердечные, все на обгорелой груше висят. Креуса и пять ребятишек.

Колоксай стало не по себе, и она чуть отстала. Этому человеку было за что ее ненавидеть.

— Раньше, — справившись с собой, продолжал Гелон, — из казны давали на подъем. А тут разом перестали. Калимах сказал: денег нет. Все, мол, бывший архонт на войну истратил. Только себе они такие дома отгрохали, что сразу все стало ясно. — Он облизнул губы. — Я без руки. Куда податься? Своего угла нет. Пошел было в порт. Шесть месяцев мешки с зерном таскал. Хлеба тогда стали вывозить прорву! Как будто последний день живем: все из Пантикапея вытрясти и бежать за море. Ворья развелось! Ты помнишь, чтоб в городе, за стеной, кто-нибудь на ночь ворота тележными колесами изнутри подпирал?

Левкон пожал плечами.

— То-то, — кивнул их новый товарищ. — А теперь каждый вечер люди все со дворов — от наковальни до деревянных козел — в дом затаскивают.

Арета попыталась представить, как воры перетаскивают через забор наковальню, и не удержала смешка.

Бородатый зло сверкнул на нее глазом.

— Твой дядя вздумал себе охрану набирать, — продолжал он, обращаясь к Левкону. — Из одних бандитов. Недаром в порт явился. А кто бы еще согласился людей с земли сгонять? — Гелон замялся, явно испытывая стыд, что и сам оказался в их числе. — Мне уже терять было нечего. Или к Никомеду, или сдохнуть под мешками. Вот я к нему и прибился.

— Неужели в городе больше нет дозорных отрядов? — с возмущением осведомился Левкон. — Хоть ты и без руки, но свое дело знаешь лучше многих.

— Есть. Один, — угрюмо отозвался Гелон. — Два месяца назад снова собрали. Да не от кочевников, от своих же отбиваться! На дорогах, сам видел, что делается. Беженцы да нищие толпами идут. Кого хочешь с голодухи ограбят и зарежут.

— Кто командует?

— Главк. Помнишь его?

— Еще бы. — Лицо Левкона просветлело. — Жив. А я думал…

— Еще как жив, — хрипло рассмеялся Гелон. — В первый же месяц из плена удрал.

Гиппарх подавил тяжелый вздох.

— Он звал меня, — продолжал охранник. — И я б, клянусь Иетросом, ушел от этого кровопийцы. Но у меня тут… — он замялся, — одна, ну сам понимаешь. Меня не будет — ее тут же другие возьмут. А выкупить денег нет. За еду служим.

«Боги, какая нищета!» — подумал Левкон.

— Хорошо, — сказал он вслух. — А где люди-то? Из поселка?

— Разбежались, — махнул рукой охранник. — Некоторые в степи. Другие у старого маяка в подвале живут. Куда им идти?

— Отведи меня к крестьянам, — попросил гиппарх. — Староста Мол жив?

— Он как раз там и прячется у маяка, — кивнул Гелон. — У него ноги слабые. Далеко в степь уйти не может. Да там и опасно, а у Мола внуки.

Через полчаса путники подъехали к старому маяку, когда-то гостеприимно отмечавшему морские ворота поселка. Сейчас башня покосилась, а в ее фундаменте образовалась громадная дыра, где, как в пещере, ютились несколько семей колонистов.

— Эй, Мол, вылезай! — зычно заорал Гелон. — Протри свои старые глаза. Смотри, кого я к тебе привез, да гляди не обделайся на радостях!

Из темного чрева маяка послышалось ворчание. Старик не настроен был шутить с охраной, но, завидев силуэт Левкона на коне, издал долгий нечленораздельный вопль и поспешил наружу. Мол, как камень из пращи, подлетел к ногам жеребца и обеими руками вцепился в сандалии седока.

— Наш господин! Наш добрый господин!

Такое обращение со стороны свободного поселенца покоробило Левкона. В его понимании хозяева усадьбы были богаче, но не лучше других. Еще дед говорил: «Мы должны жить так, чтоб остальные прощали нам наши деньги». Но сейчас не о деньгах шла речь.

— Вы живы, господин. Вы живы, — повторял староста, шмыгая губчатым носом. — Люди, идите сюда. Сын господина Леарха вернулся. Он защитит нас.

На свет начали по одному выползать оставшиеся в поселке жители. Они опасливо поглядывали на вооруженных всадников и, узнав Левкона, подбирались к нему поближе, чтоб прикоснуться руками к его одежде. В основном это были женщины и дети. Мужчины ушли в степь в надежде подстрелить зверя и набрать хвороста. Судя по изможденным, голодным лицам, приносили они немного. Какие из пахарей охотники?

Левкон спешился. Все с надеждой взирали на него, ожидая, что скажет хозяин. Арета не понимала, почему ее спутник молчит. А гиппарха вдруг охватила давящая тоска. Он помнил этих людей бойкими и речистыми, особенно женщин, хотя им и не положено участвовать в собраниях хоры. Но деревня есть деревня! И старый Мол, такой жалкий и сгорбленный сейчас, не он ли одним окриком ставил на место особо языкастых склочников?

Левкон соскочил с лошади, обнял Мола и почтительно поцеловал ему руку, чем привел Арету в молчаливое негодование. Для нее главным, естественно, был тот, кто сильнее. Они с гиппархом пришли сюда, чтобы оспорить силу его дяди, а вовсе не кланяться какому-то вонючему старосте ополоумевшей от страха деревни.

— Вот что, дед, — сказала она довольно сурово, — господин Левкон приехал помочь вам. Но и вы помогите ему. Готовы ли вы присягнуть в Народном Собрании Пантикапея, что он — это он, сын своего отца Леарха, законный владелец усадьбы на горе? Вы ведь граждане.

Левкон не ожидал от спутницы такой прыти. Все это он мог бы сказать и сам, но, видно, ее что-то разозлило в этих людях. Его людях. Гиппарх вдруг необыкновенно остро почувствовал свою принадлежность к ним, и то, что Колоксай отталкивали его односельчане, первой трещиной прошло между ними.

— Послушай, Арета, — мягко сказал Левкон, — я им все сам объясню. Ты видишь, они напуганы.

— Овцы, — бросила она в сторону.

И это резануло гиппарха по сердцу.

Люди стояли понурой толпой и явно не готовы были давать никаких обещаний. Они-то думали, что Левкон пришел их защитить. Для них он был воин, начальник когда-то большого и когда-то знаменитого отряда. Сам Левкон хорошо чувствовал это.

— Сколько мужчин осталось в поселке? — спросил он.

— Да человек тридцать будет. — Мол все никак не мог перестать кланяться. — Куда нам идти? Никомел говорит: земля не наша. А чья же она тогда?

— Я отдам землю, — заверил его гиппарх. — Как только получу усадьбу в свои руки. — А ты, старик, помоги мне. Ведь за себя стараемся. — Он крепко взял старосту за плечи. — Поговори с мужчинами. Если сегодня ночью они нападут на поместье и помогут мне его захватить, я обещаю не только вернуть вам ваши наделы, но и бесплатно дать зерно для посева.

Мол кивнул:

— А вы, господин? Вы будете с нами?

— Я сейчас отправляюсь в отряд Главка и надеюсь привезти дозорных с собой, — ответил Левкон. — Если повезет, вернусь еще до темноты.

Люди опасливо загудели:

— В усадьбе охрана! У нас дети!

— Пятерых стражников мы убили, — успокоил их гиппарх. — Шестой с нами. — Он кивнул на Гелона. — Сколько осталось в доме?

— Еще четверо, господин.

— Вот видите, — подбодрил их Левкон. — Ваше дело только захватить дом.

— Хорошо, мы попробуем, — вздохнул Мол. — Но… господин, вы клянетесь вернуться?

Левкон взял меч и коснулся его крестовины:

— Клянусь памятью отца.

Он снова вскочил в седло и сделал Гелону знак уезжать.

— Надеюсь, они нас не подведут.

— Уж больно они трусят, — протянула Арета, но, поймав на себе раздраженный взгляд спутника, осеклась. Она не понимала, за что Левкон сердится на нее.

— Можешь отвезти нас к рабам? — Гиппарх погнал лошадь по пустынной улице. — Где живут те, кто работает на полях? Явно не в усадьбе.

— На берегу, под горой. Большой сарай с соломенной крышей, — отозвался охранник. — Никомед считает: нечего тратить на них пресную воду. Кроме питья, конечно.

По крутому спуску лошади съехали к морю чуть не на крупах. У камней несколько человек полоскали одежду. Их бритые синюшные головы уже издалека выдавали рабов.

— Вы толчетесь на крестьянских наделах? — крикнул им Левкон.

Те разом опустили свое тряпье и удивленно уставились на всадников.

Раньше гиппарх никогда не задумывался, как говорить с невольниками.

— Пантикапейцы есть?

Двое выступили из-за спин товарищей.

— Мы из Тиритаки, я и отец, — отозвался тот, что помоложе.

Оказывается, не у всех здесь были отрезаны языки.

— А мы из Мермекия, — подал голос другой невольник, крепко державший за руку соседа. Вид у того был придурковатый. — У моего брата припадки, ему нельзя здесь, — пожаловался мермекиянин. — Я в город его вез к лекарю… Он мочится под себя. Другие рабы обижают его, бьют.

Кроме греков, в толпе невольников Левкон различил до блевка знакомые меотийские рожи.

— Кто-то попрекал меня степняками? — с недоброй усмешкой повернулся он к Колоксай.

Девушка соскочила с коня и на своем языке обратилась к сородичам:

— Это наши, со стены. Они продолжали работать по договору, когда Тиргитао начала поход. Гекатей немедленно обратил их в рабство. Говорят, сначала они рыли рвы, а потом их раздали по хозяевам.

— Хотите домой? — просто спросил Левкон. — Я настоящий хозяин этой усадьбы. И мне столько рабов не нужно. Я отпущу вас всех к родным. Тем, кто из Пантикапейской хоры, дам охрану до места. Остальных, — он скосил взгляд на меотов, — проводят до пролива. Прошу только об одном: помогите сегодня вечером крестьянам захватить усадьбу и не сопротивляйтесь мне, когда я приеду с отрядом дозорных.

Рабы загудели.

— Бояться нечего, большую часть охраны мы уже перебили. Не трогайте только слуг и не жгите дом.

«Очень умно, — подумала Колоксай. — Если он примкнет к ним сейчас, то Народное Собрание обвинит его в грабеже и подстрекательстве. А так — законный наследник вернулся и навел порядок».

— Поехали. — Гиппарх сделал ей хлыстом знак следовать за ним.

Уже выехав в степь, Арета придержала коня.

— Я, пожалуй, останусь, — сказала она спутнику и, не дожидаясь ответа, бросила их с Гелоном в одиночестве.

Левкон хорошо ее понял. Колоксай не доверяла рабам и хотела проследить сама. Главное ведь не в усадьбе… Он знал, что убийца Тиргитао все сделает правильно.

Молча всадники проделали путь почти до самого Пантикапея и завернули в небольшую деревеньку, названия которой Левкон не знал.

— Вон дом Главка, — сказал Гелон, указывая хлыстом на четвертый двор вниз по улице.

Из-под ног лошадей с кудахтаньем разбегались куры. Через глухую выбеленную стену на дорогу свешивались ветки яблони с пыльными цветами.

Мужчина геркулесова сложения стоял на нижней ступеньке дома и, обнимая одной рукой двух хорошеньких рабынь, другой крошил гусям хлебный мякиш.

— Какая идиллия! — возмутился Левкон. — Здорово, дружище! Позволь испортить тебе жизнь.

От неожиданности Главк выпустил из рук общипанную булку, а вглядевшись в загорелое лицо гостя, и вовсе присел.

— Ноги мои, ноги! — жалобно изрек он. — Боюсь, не сойду теперь с места!

— Сойдешь, сойдешь! Старый развратник!

Гелон шлепком отшвырнул от Главка перепуганных рабынь и подтолкнул его вперед.

Гиппарх бросил повод лошади как раз в тот момент, когда на него с медвежьими объятиями обрушился новый командир дозорных.

— А я думал: правда, что ли, ты? Или обознался? Живой! Живой! Живучий!

Они крепко обнялись.

— Идемте в дом. Эй, Гелия, Филена, вина!

— Постой, не до вина сейчас.

Друзья осушили по килику, преломили ячменную лепешку, но больше пить не стали. Левкон изложил свое дело.

— Мне хорошо бы явиться туда с твоими дозорными, — закончил он. — Вроде как «подавить бунт». Наказывать я, конечно, никого не собираюсь. Сам понимаешь.

— Но для Калимха надо, — кивнул Главк. — Ушлый пес. В любую щель влезет. А за своего дружка-казнокрада три шкуры снимет. Так что ты правильно рассчитал.

Через час дозорный отряд Главка покинул деревню, где квартировал чуть ли не на шее своего командира. Сумерки уже сгущались, когда всадники поскакали в сторону побережья.

Усадьба пылала. Это было видно издалека. Все-таки рабы не удержались. Но когда дозорные подскакали ближе, стало ясно, что горит не сам дом, а тростниковые крыши над хозяйственными постройками. Дозорные для порядка помахали плетками, но никто не оказал им сопротивления. Водворить спокойствие оказалось невозможно: люди, потрясенные всем, что совершили, бегали и орали во все горло, не зная, как выпустить захлестывавший из азарт.

— Дайте им откричаться или побросайте в море, — распорядился гиппарх.

Он быстрым шагом направился внутрь дома на поиски дяди. Никомед лежал в своей спальне. С первого же взгляда Левкон понял, что он мертв, хотя ни крови, ни следов борьбы вокруг не было. Возле ложа стоял таз с остывшей водой. Видимо, смерть настигла хозяина в тот момент, когда он парил ноги и собирался отходить ко сну. Это случилось еще до начала штурма усадьбы, потому что лицо Никомеда хранило полное спокойствие.

Возле окна стояла Арета, задумчиво глядя на пожар.

— Ты ничего не пропустил, — сказала она. — Довольно скучная была свалка.

Левкон поднял одеяло, закрывавшее тело дяди, и уставился на его огромный живот.

— Ничего не увидишь, — бросила Колоксай. — Слишком много жира. Но сердце разорвалось легко.

Гиппарх все-таки разглядел черную точку под вторым ребром слева. Сюда Арета ударила пальцем. Один раз.

— Это спальня моих родителей, — протянул гиппарх. «И здесь будут рождаться мои дети», — этого он не сказал вслух.

— Дом большой. Перенесешь спальню в другое место, — пожала плечами Колоксай, не очень понимая, что для него это невозможно. — Так или иначе, твой дядя умер от сердечного приступа.

На следующий день сам Левкон, «очевидец» произошедшего охранник Гелон и начальник дозорного отряда Главк, «наведший порядок» в усадьбе, тронулись в Пантикапей доложить о случившемся. Они прихватили с собой и старосту Мола, который намеревался клятвенно подтвердить в Народном Собрании личность сына Леарха.

Впрочем, людей, узнавших Левкона, оказалось достаточно и в отряде дозорных, и в самом городе. Однако это не сняло вопросов Калимаха, очень подозрительно отнесшегося к смерти своего дружка и появлению «законного наследника».

— Мой дядя опасался неповиновения слуг, — сказал Левкон в конце разговора. — Когда мы встретились, он говорил о своих распоряжениях на случай смерти. Никомед хотел, чтоб две солеварни и поместье у хвоста Мышиного мыса отошли к его другу и благодетелю казначею Калимаху. — Гиппарх выдержал паузу, проверяя, какое впечатление произвели его слова. — Я поспешил за дозорным отрядом, но… опоздал. — С тяжелым вздохом он опустил глаза долу, выражая уважение к памяти покойного. — Последнее желание дяди для меня — закон. Мои рабы сегодня же уйдут с обеих солеварен и пустоши у Мышиного.

— Пусть останутся. — Калимах благосклонно поднял руку. — Я надеюсь, Левкон, сын Леарха, — проговорил казначей, вполне оценив достойные шаги нового наследника, — что ты будешь для народа Пантикапея такой же поддержкой, какой был твой благочестивый дядя Никомед. Не хочешь занять должность ойкиста?

— Я счастлив служить народу Пантикапея, — отозвался гиппарх, прекрасно понимая, как должен ответить, — на любом поприще. Но не судите меня строго, благородный Калимах, я только что вернулся из плена и хотел бы отдохнуть, заняться делами хозяйства…

— Ну что ж. — Казначей склонил голову. — Достойное решение для наследника таких достойных людей, как Леарх и Никомед. Удачи тебе.

— А ты умеешь дать взятку, — сказал Гелон, когда они уже покинули мегарон Народного Собрания.

— Да, ты парень не промах! — Главк с такой силой хлопнул друга по плечу, что тот аж присел. — Без солеварен он от тебя бы не отстал.

Левкону стало тяжело на душе. Только что он преспокойно обделывал дела с человеком, который поставил на колени его родной город. А еще вчера спрашивал: почему все подчинились? У каждого был дом, семья, обстоятельства… «Неужели и я вот так… Кер-олаг!» — выругался гиппарх.

Справиться с сердечной мутью Левкону удалось только на обратном пути. Он успокаивал себя тем, что сможет что-то сделать для жителей поселка и бывших рабов. Вид у усадьбы был такой, словно по ней топтались великаны. Почти все крыши сгорели, кое-где глинобитные стены растрескались от огня, в доме все двери были сорваны с петель, а дорогая посуда побита. Однако скот и хлеб удалось спасти. Крестьяне собрались на площади и ждали, пока новый хозяин усадьбы начнет дележ. Они нуждались не только в ячмене и пшенице для будущего посева. Их надо было кормить сейчас. И какими бы богатыми ни казались стойла и хлева Никомеда, отдать пришлось почти все.

— Ты нищий, — с коротким смешком констатировала Арета, когда Мол и еще двое мужиков тянули за веревку со двора едва ли не последнюю корову. — Как жить будешь? Продашь себя в рабство?

— Первый год как-нибудь перебьемся. — Левкон не разделял ее скепсиса. — А со следующего урожая деревня отдаст мне почти половину. Да и этот урожай не за горами. — Он показал на молодой овес, топорщившийся на ветру. — Сеяли рабы Никомеда, хотя земля и крестьянская. Значит, опять половина моя. Ты за меня не бойся.

Колоксай снова усмехнулась:

— Заботишься об овцах, чтоб потом их лучше стричь?

Он вспомнил, где и когда видел у нее эту кривую, как нож, улыбку. Именно так Арета скалилась, когда играла с Ясиной в кости.

— Что тебя злит?

— Пустое. — Девушка отмахнулась. «Просто все кончается, и от этого больно». — Поедем в степь, — сказала она. — Или на побережье. В твоем доме сейчас нет ни единого угла, в котором можно было бы спрятаться.

Гиппарх пожал плечами. В степь так в степь. В последние сутки он был настолько взвинчен, что не знал, хочет ли оказаться со спутницей наедине. Скорее сейчас ему это мешало. Но как только они сделали крюк через желтые травы и выехали к морю совсем одни, ветер выдул из его головы всю дурь. Не было слышно ничего, кроме сильного бриза и рокота волн.

Арета тронула уздечку и молча пустила коня вниз по каменистой тропе. Она знала, что Левкон последует за ней на берег. За кустами держидерева спутники привязали лошадей и сбросили одежду. Сейчас они испытывали почти отталкивание друг от друга. Левкон не знал, как протянуть руку и коснуться плеча Ареты. Девушка шла к морю перед ним, и гиппарх угрюмо смотрел на ее смуглые лопатки. Он никак не мог расслабиться. Постоянно думал о поместье. Слишком много всего навалилось сразу. И Арета была лишней. Лишней…

Она повернулась к нему и взяла за руку:

— Завтра я уеду и уведу рабов-меотов.

Он молчал.

— Сегодня побудь со мной. — Ее палец коснулся его брови и стер белую капельку пота.

Левкон глубоко вздохнул и, перехватив девушку за запястье, повлек к морю.

Завтра. Все завтра. А сегодня можно сделать вид, что они по-прежнему в дороге. Та же степь. Те же скалы. И никого, кроме них.

Вода была теплой, но после езды по жаре освежала. Левкон сделал несколько быстрых гребков и нырнул. Открыв глаза, гиппарх увидел смуглое тело Ареты, которое крутилось в плотном кольце пузырьков. Девушка нарочно взбивала руками воду, чтоб ее обволакивали воздушные шарики. Боги, какой она была желанной! Какой беззащитной в этих пузырьках! Подняв бурю брызг, они барахтались на мелководье, потом выплеснулись на плотно прибитый песок у берега и просто лежали в слабо плещущихся волнах.

От сердца отлегло. Арета перевернулась на живот и болтала в воздухе ногами. Левкон поднял руку и провел по ее позвоночнику от шеи до копчика. Она не возразила и только, как кошка, прогнула спину, показывая, что ей щекотно. Ее легкое сопротивление раззадорило его. Плевать, что там на горе, за горой! Главное, она. Горячая. Мокрая. Здесь, под рукой. Куда ей ехать? Зачем? Он не останется один. Он ее уговорит… Меотов проводит кто-нибудь другой. Сейчас. Сейчас. Сейчас-с-с.

Над гребнем утеса раздался топот копыт, и на дорожке, ведущей в бухту, появился Гелон.

— Господин! Крестьяне спрашивают, можно ли взять жернова. Им не на чем мелить муку.

«Чтоб их! — Левкон вскочил на колени и поспешно потянулся к одежде. — Час не могли подождать! Дети ослов!»

Арета не стала одеваться. Она вызывающе разлеглась на плаще. Бывший охранник зло сверкнул на нее глазом. Но Колоксай Солнышко знала себе цену. И не ее вина, что цена эта сейчас была для Левкона слишком высока.

Он быстро собрался и, поцеловав ее, уехал вместе с Гелоном, прекрасно зная, что девушка доберется сама.

Гиппарх сделал все, как обещал. Он освободил рабов, собственноручно, по обычаю, расковав медные ошейники. Лишь в доме остались невольники, которые прежде служили его отцу. К ним присоединились несколько женщин, которым некуда было идти и которые надеялись спокойно жить при добром господине.

Левкон сам из рук в руки передал Гелону девушку-тавриянку по имени Саб, с которой у охранника давно сложилась почти семейная жизнь.

— Останешься? Я дам тебе надел в деревне, — спросил гиппарх.

— Даже и не знаю, как поступить, — замялся одноглазый. — Многие помнят меня здесь не с лучшей стороны. Я все же думаю податься к Главку.

— На одно жалованье дозорных ты не проживешь, — возразил Левкон. — Его и раньше было негусто, а теперь… Ты все же возьми землю. Благо ее теперь много. И найми кого-нибудь в деревне приглядывать за ней. Или отдай за деньги соседям. Все верный хлеб.

— Может, со временем люди забудут неприязнь ко мне, — вздохнул Гелон. — Долго в дозорных я не прохожу, староват уже. И тогда мы с Саб вернемся сюда.

— Буду надеяться, — вздохнул гиппарх. Судьба научила его, что наперед загадывать бессмысленно.

Вечером вышел долгий разговор с Аретой. Оба понимали, что она уезжает и слова ничего не решат, но упрямо продолжали громоздить фразу на фразу, пытаясь убедить собеседника в своей правоте.

— И кем ты там будешь? Опять убийцей Тиргитао?

— А кем я буду здесь? — Колоксай с нежностью смотрела в его раздраженное лицо.

— Моей женой. — Он, конечно, еще не говорил ей, что собирается на ней жениться.

— Не смеши меня.

— Почему? — Упрямством гиппарха можно было деревья гнуть, но не Арету.

— А как на меня будут смотреть твои соседи? Друзья? Гости?

Он раздраженно пожал плечами:

— Мне все равно.

— А мне нет. — Колоксай говорила спокойно, но твердо. — Лучше уж я в степи буду убийцей, чем в твоем доме всеобщим посмешищем. Там я сама себе хозяйка.

— Ах вот тебя что не устраивает! — вспылил он. — Ты не можешь принять власть мужа. Сесть на шкуру о очага, нянчить детей. Тебе нужно обязательно головы людям отрезать?

— Мне ничего не нужно, — устало возразила она. — Подумай сам, ты сейчас цепляешься за меня, потому что я — единственное хорошее, что было в плену. Но потом, глядя на меня, ты будешь вспоминать только о плохом. А ты заслужил право все забыть.

Левкон уронил голову на руки. Она была права. Во всем. Даже в том, чего не проговорила вслух. Он пытался удержать Арету именно потому, что она была частью привычного пусть и осточертевшего ему мира. Но как только он свыкнется со своим теперешним положением, Колоксай станет обузой. Уже стала…

Гиппарх не заметил, как девушка выскользнула из деревянной галереи, в которой они разговаривали. В этот вечер он напился в одиночестве и на следующее утро не услышал, как уезжали меоты.

II

Время у людей и богов идет по-разному. То, что для одних час, для других — год. Настал день, когда Аполлон заполучил в свои руки Серп Деметры. Новый Хозяин Проливов уже возвышался над зелеными водами Боспора, принимая корабли из Афин и отсылая обратно караваны с хлебом.

Паллада не забыла своего расположения к заносчивому лучнику и из-под руки помогала ему. Но даже она не могла предположить, что страшный Золотой Серп рано или поздно окажется в ладони гиперборейца. Или Дева-Сова слишком переоценила Зевса?

— Смертные. Всему виной они! — Геро раздраженно месила тесто. — Люди вечно хотят перемен. — Красноватая квашня с петушиной кровью разлеталась во все стороны. — Сегодня им нужен один Загрей, завтра другой. Они не понимают, что лучник так же зависит от поворота моего веретена, как и любой другой.

«Нет, — думала Афина, — тут дело серьезнее, чем ты стараешься показать. Едва ли Феб согласится на твои условия. Иначе с чего такой переполох?»

Гипербореец сам предупредил хозяев Олимпа о том, что Серп у него. Пролетел вороном над садами богов, держа в лапах волшебную реликвию, сверкавшую на солнце. Это было равносильно объявлению войны. И то, что Феб не стал скрывать долгожданную находку, говорило о его силе.

Увидев наглеца в окне, Зевс схватился за молнии, стал метать их в белую золотоглазую птицу, но тщетно. Солнечный лучник плавно скользил между перунами, дразня отца богов.

— Гефест!!! — заорал Громовержец так, что потолки в покоях задрожали. — Где еще молнии? Еще! Еще!!!

Мрачный кузнец сидел в углу зала на корточках. Отец отродясь не пускал его за стол. У бога огня были слишком грязные ногти и чумазая кожа. Терпеть его по правую руку от себя царственный Загрей не собирался. Он уже изгнал одного сына, Ареса, вспыльчивого упрямца, ни в чем не желавшего уступать отцу. Второй, Гефест, пострадав от тяжелой руки Зевса еще в детстве, смирился и принял власть Громовержца.

У богов особая память, их прошлое меняется в зависимости от того, что думают о нем люди. Говорили, будто Зевс пинком сшиб уродца-вулкана с Олимпа. Кузнец повредил себе ногу и навсегда остался хромым. Однако среди богинь шептали другое. Гефест появился на свет, когда власть Триединой была неоспорима. И чтобы не создавать себе соперника в лице сына, она сломала ему ногу.

Выкинутый из числа Загреев, Гефест признал свое незавидное положение. Он никогда не бунтовал, по крайней мере открыто, ни против Геро, ни против ее избранников, каждый из которых, по обычаю, называл себя его «отцом». Лишь стучал молотом, делая для них оружие. Этим он заслужил расположение старших богов и даже получил в жены самую прекрасную из богинь Афродиту. Их брак не был счастливым, и не только потому, что распутная Урания тяготилась угрюмым мужем. Сам Гефест видел только одну женщину в мире — Великую Мать. Ту, что в своей власти и силе искалечила его, но так и не заплатила за это.

Он прощал ей всех в надежде, что однажды она заметит его собачью преданность. И сейчас не собирался бунтовать. Но одна мысль о том, что злополучный Серп, избавлявший богов от Зевса, в руках у Аполлона, значит, именно он — даже не сын Триединой — станет новым Загреем, взойдет на золотое ложе Геро и упьется ее благоуханным телом, сводила кузнеца с ума.

Гефест ненавидел Феба. Молчаливо, отстраненно и истово. Как только подземный огонь может ненавидеть огонь небесный. И теперь, когда Громовержец потребовал молний, перед кузнецом даже не встало вопроса, на чьей он стороне. Недра Тавриды и Киммерии содрогнутся от его гнева. Земля, на которую претендует лучник, сама уйдет у него из-под ног!

Черный, как сажа, кузнец удалился к себе на остров и принялся стучать молотом, так что по всему Эгейскому морю побежали волны с барашками. Геро же обратила вопросительный взгляд к Афине, ожидая, что и та возьмет сторону Громовержца. Однако для самой Паллады это было отнюдь не очевидно. Ее поддержка могла сыграть решающую роль. Но вот кому оказать помощь, Дева-Сова пока не знала. Ее сердце, если только у Паллады оно было, разрывалось между долгом перед отцом и симпатией к лучнику, который добился-таки своего.

Но разум подсказывал, что чересчур усиливать не стоит ни того, ни другого. Если победа кого-то из соперников станет окончательной, то остальным богам придется смириться с переменами в своей судьбе. Перемен же никто не желал.

Поэтому Афина склонила голову перед царской четой и отвечала так твердо, как только могла:

— Дела покровительствуемого мною города заставляют меня оставаться в стороне от битвы. Он расположен в Аттике, где владычество Зевса неоспоримо. Но его кормит хлеб, приходящий с Боспора. Без пантикапейского зерна мои подданные погибнут.

У Громовержца и Геро рты открылись одновременно. Ни один из них не ожидал подобного ответа.

— Твоя мудрость отдает предательством, — укорила Афину мать богов.

— Пусть так, — возразила воительница. — Но мне нечего добавить к сказанному. Ее круглые немигающие глаза стали еще больше, и через минуту из зала через окно выпорхнула пятнистая сова. Ее печальное уханье стихло вдали.

Зевс не сразу обрел дар речи. А когда загрохотал на весь зал, прятавшимся в отдалении богам показалось, что под крышей дворца разразилась гроза. Геро спокойно сидела, положив руки на колени, пока ее гневный Загрей поносил всю вселенную, обвиняя олимпийское семейство в предательстве, а ее — змею и неверную мать — в интригах, поставивших его на грань потери власти. Лишь раз она возразила, заметив, что именно ее предупреждениями Зевс пренебрег, когда вместо кары Аполлона удовлетворился похищением одной из нимф его сестры. Но это вызвало еще большую бурю, потому что Громовержец всегда начинал бушевать, чувствуя свои промахи. Когда он накричался и в изнеможении опустился на ложе, Геро заговорила ровным, спокойным голосом, который действовал на Загрея отрезвляюще.

— На кого из богов мы можем рассчитывать, кроме Гефеста? — рассуждала Трехликая. — Афина нас оставила. Артемида, Афродита и Арес на стороне лучника.

— Гермес? — неуверенно предположил Громовержец.

— Они с лучником друзья с тех пор, как вытащили Алкесту из Аида, — вздохнула Геро. — Не думаю, что вестник станет сражаться против Феба. Самое большее — передавать ему наши слова, а нам… его.

— То есть он, как и Афина, пас? — переспросил Зевс. — Как насчет Посейдона и Аида? Они мои братья.

— И именно поэтому не поддержат тебя, — вздохнула Геро. — Ты надул их при дележе миров. Одного спихнул под землю, другого — в воду, а себе взял лучшее. Оба спят и видят, как пошатнуть твою власть. Для нас же лучше, если они останутся в стороне.

— У тебя есть Дионис, — безнадежным голосом бросил Зевс. — Он предан тебе.

— Сейчас осень, — возразила Геро, — и Косточка только что ушел под землю. — А когда выйдет, вряд ли захочет интересоваться чем-нибудь, кроме ног Ариадны. Лучник и ему помог. Он нам не союзник.

Минуту назад гневное лицо Громовержца отразило полную растерянность.

— Что же делать? — простонал он, схватив бороду в кулак и дергая ее с такой силой, будто собирался оторвать. — Неужели признать себя побежденным еще до битвы?

«И этот бог оскопил Кроноса! — с усмешкой подумала Трехликая. — К концу круга все мельчает».

— У Аполлона есть и враги, — вслух сказала она. — Ты забыл, что он обидел титанов, киклопов, тритонид…

Зевс кисло поморщился. Ему, претендовавшему на упорядочение мира, зазорно было принимать помощь от сил хаоса. То, что Феб держал их в узде, а Зевс выпускал на волю, меняло врагов местами.

— Есть еще дикие племена кочевников, — продолжала Геро, — чьи сердца Аполлон не успел купить знакомством с прекрасным. Они мало чем отличаются от животных, ревностно охраняют простоту своих нравов и чтят тебя под именем Папая, а меня — Матери Аргимпасы, Хозяйки Земли. Их называют скифами.

Зевс снова поморщился. Он привык опираться на эллинов. Но выбирать не приходилось.

— Я сумею поднять их против власти Феба на Эвксине, — продолжала Геро. — Ради новых кочевий для своего скота, они снесут его жалкие городки, цепляющиеся за побережье. Тем более что в этих городках уже скопилось немало золота.

Громовержец разгладил бороду.

— Пусть будет по-твоему, — мрачно кивнул он. — Как и в Трое, боги будут незримо биться с обеих сторон. Но смертные должны думать, что это их война.

Левкон стоял на галерее и смотрел вниз. Со второго этажа был хорошо виден сад и хозяйственные постройки под красными черепичными крышами (больше он не рисковал с тростником). По склону холма сбегали виноградники. В этом году море перехлестнуло через перешеек, и вода точила корни кустов. Первые ряды будут потеряны, зато соли появится много.

Гиппарх тяжело вздохнул и поставил килик на перилла галереи, намереваясь вернуться к гостям. Его навестили Гелон и Главк проездом в Тиритаку по делам архонта. Они лежали в андроне перед трехногими столиками и лениво потягивали не покупное хиосское, а настоящее иссиня-красное вино со знаменитых виноградников под Мышиным. Друзья приосанились и выглядели большими людьми. Да и Левкон был в Пантикапейской хоре человеком не маленьким. Все земли от Мышиного мыса до Гераклия принадлежали ему.

— Архонт сожалеет, что после стольких услуг, оказанных тобой городу, ты так и не вернулся на службу, — протянул Главк, вылавливая толстым пальцем короткую соломинку из кратера. Шла молотьба, и по всему двору носилась трава. — Но он прекрасно понимает, что такое хозяйство, как у тебя…

«Будь оно неладно!»

— …требует глаз да глаз.

«Не глаз оно требует! — с досадой подумал Левкон, — а всего человека без остатка. Выжимает целиком». За последние полгода он столько сделал, что любой другой на его месте прыгал бы до потолка. А ему хотелось удавиться.

Когда прошлой весной войско «живого бога» двигалось к Пантикапею, Левкон примкнул к нему и помог незаметно пройти через степь, чтоб ударить на город от Мышиного. Хозяин Проливов пал сразу, потому что никто не оказал сопротивления законному правителю.

Да и летние месяцы выдались жаркими, пришлось драться, чтоб вся хора снова признала власть Пантикапея — некоторые ведь вздумали отложиться. Если б не пиратская эскадра Черного Асандра, перебрасывавшая воинов Делайса в любое место на побережье, ни Нимфей, ни Акра не склонили бы головы перед «живым богом» кочевников.

Однако гораздо больше сил Левкон убил на другие дела. Строительство. Купли. Земля. Он даже хотел завести свои небольшие суда, чтоб возить зерно до Пантикапея морем… Хотел? Ох, не знал он, чего хотел. На душе было пусто, как в выпитой бочке. Только на дне плескала какая-то муть.

Он женился. Кажется, это было худшим из сделанного. Хорошая женщина — хороший дом. Самые крепкие браки — по расчету. Расчет оказался неверным. Хотя Левкон и получил за женой пойму реки, удобно огибавшую его выгоны для скота, — не в речках счастье. Абромаха оказалась молчаливой, послушной, хозяйственной и сразу забеременела. Чего еще надо? Что же до лица, то он мог взять себе любую рабыню самых экзотических кровей. Да и сама жена, если приглядеться, вовсе не была дурнушкой. Беда в том, что гиппарх не желал приглядываться.

Они не стали близки, хотя оба старались честно выполнять свой долг. Было что-то, навсегда проложившее между ними темную полосу. И Левкон знал что. Его плен. Он чувствовал, что какой бы покорной ни была Абромаха, она в глубине души презирает его. Ее мягкое, податливое тело, выполнявшее любые желания мужа, все равно не принимало его. Именно этого Левкон когда-то боялся. Разве можно уважать человека, с которым могли сделать все, что угодно, и не сделали лишь по счастливому стечению обстоятельств? Разве такой отец нужен ее детям?

Левкон понимал жену и быстро отдалился от нее, чтоб не вызывать лишний раз прилива неприязни. Рабыни болтали, что к Абромахе ходит деревенский пастух. Бывший гиппарх не выгнал жену и даже не показал, что знает. Пока ребенок будет маленьким, ему нужна мать. Но теперь у него всегда есть способ вернуть Абромаху отцу, оставив за собой реку.

Левкон презирал себя за такую расчетливость. Рабство? А разве это не рабство? Он давно ощущал себя рабом солеварен, виноградодавилен, стад, полей, ненужной, но неотступной семьи. Цепь, приковавшая его к ним, была тяжелее скифского аркана. Раньше он мог бежать. Куда деваться теперь?

Темнокожая рабыня-тавриянка в углу комнаты пробежала пальцами по струнам арфы.

— Пошла прочь, Фах. — Левкон сдвинул брови.

— Зачем? Куда ты ее гонишь? — возмутился главк. — Нам нравится эта девочка. Сам как сыч и другим веселиться не даешь!

Левкон хмыкнул. Старый Геркулес вообще не представлял себе любви вдвоем. Наименьшее, на что он был согласен, — это свальный грех. Главк давно хотел прикупить к своим двум рабыням третью и положил глаз на Фах с первого дня, как она появилась в доме гиппарха.

— Да забирай, — махнул рукой Левкон. — Мне она давно осточертела.

Невольница с визгом кинулась на шею Главку. «Вот тоже, — пожал плечами Левкон. — Главк обращается с женщинами, как со своими овцами, а они от него без ума. Словно он может дать им что-нибудь, кроме хорошего шлепка по заднице!»

Гиппарх вздохнул, осушил килик и повернулся к друзьям:

— Я возвращаюсь на службу.

Повисла пауза, в воздухе застыли не донесенные до рта чаши.

— Я возвраща…

Последние слова потонули в дружных хлопках Гелона и Главка.

— Оставлю управителя на хозяйстве. Сын Мола — толковый малый, давно помогает мне, — гиппарх едва справился со смущением, — что-то я закис тут.

Гости повскакали с мест и принялись хлопать его по плечам.

— Архонт только о тебе и говорит: был бы Левкон Леархид в войске, за конницу можно было бы не беспокоиться… — Они выдумывали на ходу и ржали своей безобидной лжи. Ведь Делайс действительно был благодарен гиппарху и часто сожалел, что тот не у дел.

Сам Делайс, кажется, неплохо справлялся с новым положением. Он никогда не подчеркивал своей власти, а ведь раньше ни один архонт Пантикапея не имел в распоряжении такой силы. Мужчины меоты и синды не вернулись за пролив, предпочитая кочевать на пантикапейской стороне и создавать новые роды с более сговорчивыми женщинами-степнячками, пожившими бок о бок с греками и кое-чему научившимися. Эти люди считали Делайса своим царем и готовы были взметнуться на коня по первому его слову.

Левкон знал, что обманчивый мир, воцарившийся после захвата Пантикапея, продлится недолго. Архонт готовил новый поход, в сердце Меотиды, на другой берег пролива, надеясь силой принудить живущие там племена принять его власть, а заодно и те законы, от которых они отказались по доброй воле. Когда-то Делайс просил… Глядя на него теперь, любому становилось ясно: больше он ни у кого ничего просить не будет.

Архонт принимал Левкона в мегароне своего дома на Шелковичной горе и говорил с ним на равных. В этом не было фальши. Оба когда-то пережили одно и то же и просто не могли держаться иначе.

— Говорят, ты завел семью? — Делайс протянул гостю кратер желтого самосского.

Левкон благодушно кивнул.

— Ну и как?

— Дерьмо.

Архонт безрадостно усмехнулся.

— Пойдешь через пролив? — в свою очередь спросил гиппарх.

— Да.

— Весной? Когда будет достаточно травы?

Делайс помотал головой.

— Зимой, когда замерзнут броды.

— А чем лошадей кормить будешь? — Левкон пригубил из кратера.

— Возьму степных. Они разрывают снег копытами и достают траву.

— Разумно. — Гость все еще не знал, как приступить к делу. — Дашь мне отряд?

— Я надеялся, ты возьмешь больше. — Архонт знаком предложил Левкону колхских орешков в патоке, но Левкон не любил сладкого. — Опытные командиры очень нужны. В походе с гор ты сам видел: это мужичье на конях, а не всадники. Я говорю о греках. Степняки родились в седле. Но они не держат строй. Возьмешься сделать из них катафрактариев?

Левкон почесал затылок:

— Из пантикапейцев — да. А степь пусть остается степью.

Архонт понимал, почему гиппарх не хочет связываться с кочевниками, и не настаивал. Будут действовать на флангах и в погоне. А лобовой удар достанется тяжелой пантикапейской коннице. Пожалуй, Левкон прав.

— Хорошо, — вслух сказал хозяин дома. — По рукам. Я рад, что ты вернулся на службу. Мой отец всегда высоко ценил тебя… — Он осекся.

Оба подумали об одном и том же.

— Послушай, Левкон, — не без труда выговорил архонт. — Я… я знаю, что тогда случилось. И я клянусь памятью своего несчастного отца, я никогда не поступлю так же. Ни ради чего. — Делайс перестал крутить в руках медный нож для чистки фруктов и со всей силы согнул его об колено.

«Тебе не надо передо мной ни в чем оправдываться, — подумал Левкон. — Разве ты сам не заплатил за грех отца? Как и все мы».

Дел свалилось сразу так много, что Левкон не успевал распечатывать письма управляющего. Только в конце осени гиппарх смог сказать, что его всадники хоть как-то соображают и приближаются к понятию «конный боец».

Первый знак судьбы, который Левкон истолковал как подтверждение правильности своих поступков, был дан ему после листопада. На конном рынке за агорой городская стража задержала двух скифов, торговцев лошадьми. Архонт считал их лазутчиками и, видимо, был прав. На допросах задержанные показали много интересного, от чего Делайс помрачнел и стал скептически отзываться о времени похода за пролив:

— Ну да, мы уйдем, а они нам задницу подпалят.

Левкон был согласен. Скифы не оставили надежду взять Пантикапей. А значит, судьба снова замыкала Хозяина Проливов между двух врагов. Каждый из которых мог нанести удар в спину. Потому что у Пантикапея две спины, как когда-то говорил Гекатей.

— А надо сделать два лица, — таково было мнение нового архонта.

Среди лошадей, отобранных у скифов-лазутчиков, гиппарх увидел рослого жеребца с белой отметиной на лбу и в восторге узнал Арика. Он испытал такое чувство, словно после долгой разлуки вновь встретил старого друга. Конь признал его сразу. Буря восторга: от лизания лица длинным шершавым языком до кусания плеча — ясно показала гиппарху, что у Арика за это время не было по-настоящему хороших хозяев.

— Все лошади для моей конницы, — невозмутимо заявил он новому казначею Народного Собрания. Тот не посмел возразить.

Второй знак пришелся на самые поганые дни, когда над проливом бушевали холодные дожди. В промежутках между ними ненадолго выглядывало солнце, уже сонное и белое в сплошной пелене облаков.

— У Мермекия меотянки переправились на нашу сторону, — сказал ему Делайс. — Ты поедешь от моего лица говорить с представительницей царицы. Спросишь, чего хотят.

«Этого еще не хватало!» Левкон не был рад поручению. Но приказ архонта не обсуждают. С большим отрядом в две сотни всадников гиппарх отправился к Мермекию. Настроение было скверным. Мало того, что лошади поминутно оскальзывались на размытой грязи, так еще и в голове Левкона гвоздем засела мысль: а что, если сейчас он встретится с кем-нибудь, кого знал во время плена? С Македой, например. Стыда не оберешься!

— Где расположились меотянки? — спросил Левкон у старосты, вышедшего им навстречу.

— За поселком, севернее, до горы. Там берегом и увидите, — ответил старик. — Они смирно себя ведут. Встали лагерем, никого не трогают.

«Они и раньше были смирные, — подумал Левкон. — Только не ищи у кошки когтей, пока она играет».

Лагерь кочевниц виднелся сразу за горой, но Левкон не повел своих всадников туда, а, остановившись на почтительном расстоянии, приказал трубить в рога. Их звук во влажном тяжелом воздухе слышался, словно через войлок. Кони переступали с ноги на ногу, а гиппарх смотрел в небо, прикидывая, польет сейчас дождь или блеснет из-за края тучи солнце.

Услышав пение рогов, кочевницы толпой высыпали из лагеря. Они ехали навстречу пантикапейцам не быстро, и Левкон уже издали различил заряженные луки. Судя по тому, что стрелы были опущены к земле, меотянки не собирались пускать оружие в дело. Но гиппарх знал, что стоит им вскинуть руки, и из передней шеренги его всадников мало кто уцелеет.

Поэтому он жестом остановил свой отряд на расстоянии большем, чем полет стрелы, и поднял руку, предлагая «амазонкам» тоже придержать коней. Те были в гостях и подчинились без возражений. Левкон тронул пятками бока Арика и поехал вперед один. Навстречу ему от толпы степнячек отделилась всадница. Она была на золотисто-соловой кобыле, и ее отливавшие медью доспехи щегольски сверкали на слабом осеннем солнце.

— Я, Левкон Леархид, гиппарх Пантикапея, от имени граждан города приветствую тебя, — прокричал он, как в подушку, чувствуя, что его слова с трудом разрезают воздух.

Всадница привстала и тоже подняла руку:

— Я, Арета Колоксай, командир охраны царицы меотов, синдов и дандариев, от имени моей повелительницы приветствую тебя.

Когда он ее узнал? Когда она начала кричать или минутой раньше? Или он знал, что это будет она, уже подъезжая к Мермекию?

Арик услышал голос старой хозяйки, приветственно заржал и, не понимая, почему Колоксай и Левкон перекрикиваются с такого расстояния, весело потрусил вперед. Конь не обращал внимания на попытки седока удержать его. Они с Аретой застыли друг напротив друга, и Арик немедленно стал тереться мордой о шею ее соловой кобылы. Оба седока испытывали крайнее неудобство от заигрывания своих лошадей, но им самим сейчас было не до животных.

Арета так побледнела, даже позеленела, что Левкон всерьез испугался: «Грохнется сейчас в обморок, а с расстояния подумают — я ее убил. Начнется бой. Нет, ты держись, Солнышко!»

Колоксай справилась с собой быстрее, чем он предполагал.

— От имени царицы Бреселиды передаю правителю Пантикапея предложение встретиться в любом удобном ему месте, в любое время.

«Какой, какой царицы? — Левкон опешил. — А где Тиргитао?»

Арета понизила голос и заговорила так, чтоб ее не услышали с расстояния ни меотянки, ни его пантикапейские всадники.

— Тиргитао мертва. После нападения скифов Бреселида сразилась с сестрой за царский пояс, и теперь она правит на том берегу пролива.

Это многое меняло. Левкон подозревал, что архонт не откажет новой царице во встрече, как поступил бы, если б на ее месте была Тиргитао.

Арета махнула рукой, и от строя меотянок отделилась пожилая всадница. Впереди себя в седле она держала годовалого малыша, разодетого по-царски — новенькая кожаная рубашка с сердоликовыми бусинами и настоящие штаны.

— Это Халки, воспитанник царицы. Сын Асанда Черного и племенник Асандра Большого, — сказала Колоксай. — В знак своих добрых намерений госпожа хочет вернуть его отцу. Гикая проводит ребенка до Пантикапея.

Левкон пожирал ее глазами.

— Я передам Делайсу твои слова, — вслух сказал он. — И от его имени прошу вас оставаться пока на нашем берегу гостями. Ответ вы получите не позднее завтрашнего утра. — Левкон отсалютовал Колоксай хлыстом и повернул коня.

— Я с небольшим отрядом вернусь в Пантикапей. Поговорю с Делайсом, — бросил он Главку. — А ты с остальными побудь здесь, и если меотянки вздумают вести себя вероломно, защити Мермекий.

Оба чувствовали, что этого не потребуется.

— Придержи ребят, — посоветовал другу Левкон. — Не позволяй им ходить к кочевницам в лагерь. Мало ли что.

Геркулес кивнул, но глаза у него были такие, что становилось ясно: давняя история у камней его ничему не научила. «Старый козел! — с досадой подумал гиппарх. — Седой уже весь, а туда же!»

Однако его собственное поведение в течение ближайших часов не изобличило похвальной сдержанности. Он вихрем понесся обратно в Пантикапей, не обращая внимания на то, что Гикая с малышом едва поспевала за его отрядом. Разыскал архонта, скороговоркой выложил все, что узнал от Ареты, и вопросительно воззрился на ошеломленного Делайса.

— Так что мне передать посланнице царицы?

В ответ гиппарх услышал довольно странную фразу о месте и времени встречи:

— Да когда хочет… чего сама не приехала… на берегу у Мермекия… как можно скорее.

С этой недвусмысленной тирадой Левкон понесся назад.

Была уже ночь, когда перед гиппархом и его усталым отрядом вновь замаячил Мермекий. Из лагеря меотянок не доносилось ни звука. Пантикапейские всадники встали в отдалении, тоже разбив легкие палатки. Их временное пристанище хранило напряженную тишину. Спал ли хоть кто-нибудь? Этого Левкон не знал. До утра он не собирался съезжаться с Колоксай. Во всяком случае, открыто…

Нервы гиппарха были взвинчены, и, сменив усталого Арика на другую лошадь, он погнал ее в степь — так, проехаться. Для чего ему понадобилось рыскать среди канав и рытвин, Левкон не смог бы объяснить. Просто бесцельно мотался кругами, то удаляясь, то приближаясь к лагерю «врагов», в безумной надежде: вдруг Арета такая же сумасшедшая?

Она оправдала его мнение о себе. Ночь была безлунной, хоть глаз коли, и когда на четвертом кругу конь гиппарха столкнулся нос к носу с чужой лошадью, всадник чуть не заорал от неожиданности.

— Ты слепой? — услышал он сиплый голос Колоксай. — Я здесь уже давно мерзну. Ну, что твой архонт?

— Приедет. Куда он денется? — Левкон перехватил уздечку ее лошади. — Видела Арика?

— Ты меня искал, чтоб об этом спросить?

Нет! Боги! Какой он остолоп!

— Знаешь, за прошедшие полгода я убил всех своих прежних хозяев. — «Интересно, зачем было врать?» — Восемь штук.

— Я девятая? — поинтересовалась Колоксай. — Меч доставать? Или так придушишь?

«Что я делаю? Что я говорю?»

Женщина взяла Левкона за руку и перелезла со своей кобылы на его лошадь, так чтоб оказаться впереди, лицом к нему. Она задрала голову и коснулась губами его подбородка.

Дальше гиппарх не выдержал. Он не целовал Арету, а колотился в нее, как дятел в дерево. Хорошо, что их никто не видел. Слезть на землю они не могли, под ногами у лошадей была сплошная грязевая каша. Но то, что всадники устроили в седле, потерпел бы не всякий конь. Если б жеребец Левкона их сбросил, седоки навсегда остались бы калеками.

— Я не могу без тебя.

— Молчи, я все знаю.

— Я чуть не подох.

— Я дура, прости меня!

— Я сам тебя отпустил. Напился, как козел.

— Я не должна была… Аа-х!

Оба выдохнули одновременно и через несколько секунд сообразили, где, как и что они делали.

— Хороший мальчик. — Левкон похлопал коня по шее. — Спокойный, доброжелательный. Арик бы нам задал.

Арета устало смотрела на него.

— Довезешь меня до лагеря? — спросила она. — Не хочу ловить лошадь по буеракам.

— Твоя кобыла сама домой прибредет, — кивнул Левкон.

Они ехали медленно-медленно. Колоксай уже привела себя в порядок, пересела так, чтоб смотреть лицом вперед, и откинула голову на грудь спутнику.

— Говорят, ты женился?

До их берега сведения доходили быстрее, чем в Пантикапей. Это и понятно: в хоре было полно меотов.

— Не забивай себе голову, — вздохнул Левкон. — Как только ты захочешь, ты войдешь хозяйкой в мой дом.

Она кивнула. Больше ей ничего не хотелось знать. Да он и так ей уже все сказал. И показал. Чего же еще?

— Завтра я при всех передам тебе слова архонта, — произнес гиппарх.

Они уже доехали до палаток меотийского лагеря, и Колоксай сползла на землю.

— Надеюсь, после этого мы расстанемся ненадолго.

— Есть все основания полагать, — в ответ рассмеялась Арета, — что у моей хозяйки большое желание вот так же покататься с царем. Думаю, они поспешат на встречу.

«Хорошо бы», — вздохнул Левкон. Ему самому разом расхотелось воевать с меотами. Но он знал немало людей, живших мечтой о войне на том берегу. Таких, например, как Гелон, у которого во время нашествия Тиргитао погибла семья, был разрушен дом, сгорели посевы. Или таких, как мужчины-кочевники, надеявшиеся вернуться в свои роды господами. Все они поддерживали Делайса, грезя о скором походе, и не считаться с их мнением архонт не мог.

III

— Царица сегодня не в духе? — с опаской спросила молодая охранница у гарцевавшей рядом Беры.

Та только пожала громадными плечами.

— Когда она не в духе, — отозвалась с другого бока Гикая, — она хлыстом сносит каменные стенки. А сейчас, так, немного задумчива.

Бреселида ехала мрачнее тучи. Услышав перешептывание за спиной, «амазонка» резко обернулась, и женщины разом смолкли.

Дорога от каменистого берега до места встречи была короткой. Сразу за переправой степь переходила в высокие холмы. Здесь когда-то прятались мермекианские пираты, но Черный Асандр очистил от них побережье. Всадницы стали взбираться на лесистое взгорье. Далеко не все деревья еще облетели, клены полыхали пожаром на фоне вечнозеленых сосен, и даже бурые дубы не растеряли своего убора.

Горная речка, у которой и было назначено свидание, с грохотом несла по камням потоки мутной осенней воды, крутила солому и облетевшие листья. Царица остановила отряд на пологом лугу. Ее лицо было суровым и сосредоточенным. Она подняла руку, призывая спутниц ко вниманию. Но это казалось излишним. Тишина вокруг стояла полная, только всхрапывали в холодном воздухе кони, и было слышно, как высоко в горах стучит топор дровосека.

— Мы сегодня встретимся с пантикапейцами, — начала Бреселида. — Многие из вас пришли из степей за Синдикой и увидят их впервые. — Царица поколебалась, но продолжала: — Это мужчины. Вооруженные. И я прошу вас держаться очень осторожно, не показывая им, какое это для нас непривычное зрелище.

Меотянки с побережья пожали плечами: мол, чего уж? Остальные сделали большие глаза. Новый набор в войско пришел из верховьев Гипаниса, где кочевали материнские роды. Многие из девочек сели в седло уже после восстания Делайса и плохо помнили, как выглядят мужчины. «Ничего, скифы придут — напомнят!» — со злостью думала Бреселида. Если б не угроза давивших с севера орд, она бы никогда не начала переговоры первой… Никогда не поступила бы так с сестрой… Беда в том, что противостоять царю Аданфарсу, объединившему сотни номадов, они с пантикапейцами смогут только вместе. И то выдержат ли? А начать разговор о новом союзе, пока жива Тиргитао, было невозможно. Ни царица, ни архонт никогда не простили бы того унижения, которое пережили друг от друга.

Ей с Делайсом делить было нечего…

— А правда, что архонт Пантикапея был мужем прежней царицы? — шепотом спросила все та же любопытная охранница.

Все зашикали на нее.

— Правда, — бросила Гикая. — И когда увидишь его, смотри не свались с лошади.

— Почему? — удивленно пискнула девушка.

— Потому что Тиргитао умела выбирать себе мужей, — повернула к ней голову Колоксай. — Но совсем не умела с ними обращаться.

Отряд уже въезжал на берег. Дорога вдоль него была тесной из-за подступающих к самой воде кустов орешника. Здесь меотянки были как на ладони. Сначала женщинам показалось, что они одни. Но как только первые всадницы достигли крутого обрыва, с другой стороны реки из густого желтого подлеска выехали верховые пантикапейцы в темных бронзовых доспехах. Впереди остальных на дымчатом жеребце гарцевал царь. Впервые Бреселида видела его в эллинском вооружении. Если, конечно, не считать того далекого дня, когда они столкнулись после взятия Совиного холма. Но тогда его доспехи были искорежены и разбиты. Теперь на Делайса больно было смотреть от блеска начищенной бронзы.

«Амазонка» не могла различить его лица, потому что архонт низко надвинул глазастый коринфский шлем с большим гребнем. Он специально выбрал такой, поскольку не был уверен, что сохранит невозмутимость. А за его спиной были люди, перед которыми показать слабину значило уничтожить себя. Архонт поднял руку и, перекрикивая шум воды, обратился к гостье.

— Бреселида! Кого я вижу? — Его голос звучал насмешливо и враждебно. — А где же блистательная Тиргитао? Или она покинула этот мир, оставив тебе, как всегда, расхлебывать кашу, которую сама заварила?

«Амазонкой» на мгновение овладел гнев. Как он смеет так разговаривать с ней? Но Бреселида взяла себя в руки. Сегодня она выступала в роли просительницы, а значит, должна была стерпеть подобный прием. К тому же женщина прекрасно понимала, почему архонт обратился к ней в таком тоне. Он держит лицо перед своими. «Вернее, перед своими и нашими, — подумала царица. — В его войске не меньше меотов, чем греков. После всего, что случилось, они не одобрят, если мы тут же полезем целоваться и заключим мир. Эти люди должны точно знать: когда они вернутся домой, их требования будут удовлетворены родами. Иного пути нет».

— Что же ты молчишь? Или меня плохо слышно? — снова окликнул ее Делайс. — Поспеши ответить, пока говорю я один. Когда все мое войско закричит, слышно будет на вашей стороне пролива.

Переминавшиеся за спиной архонта всадники засмеялись и закивали головами. Им нравилось, как правитель Пантикапея держится с этой «меотийской сволочью». Зато женщины Бреселиды негодовали. Чтобы понять это, царице не надо было даже поворачиваться к ним. Она спиной чувствовала их возмущенные взгляды.

— Скажи что-нибудь, — подскакав к ней, прошипела Гикая. — Он же оскорбляет тебя! Мы думали, ты будешь сильной царицей.

Бреселида подняла на нее тяжелый взгляд, и старая «амазонка» осеклась.

— Я сильная царица, — с расстановкой сказала она. — Возвратись к всадницам, Гикая, тебе здесь не место.

Ошеломленная меотянка попятилась и, дав лошади в бока, ускакала с берега.

— Великой Тиргитао больше нет, — ровным голосом обратилась Бреселида к архонту. — Царица теперь я, и разговаривать о бедах, которые она накликала на головы всех здесь присутствующих, ты, Делайс, сын Гекатея, архонт вольного города, царь меотов, синдов и дандариев, будешь со мной.

— Достойный ответ. — Делайс поднял руку ладонью вперед в знак нового, более вежливого приветствия, расстегнул шлем и жестом пригласил Бреселиду проехаться по берегу.

— Как умерла моя жена?

Оба войска их еще слышали.

«Амазонка» демонстративно развернула коня боком, показывая архонту и всем, кто хотел видеть, мертвую голову Тиргитао, привязанную за волосы к подпруге ее седла.

На пантикапейской стороне воцарилось гробовое молчание.

— Она погибла в честном поединке. От моей руки. Примешь подарок?

— Нет, — потрясенно отозвался Делайс.

— Жаль. — Царица достала нож, перепилила косу покойной и, размахнувшись, забросила голову Тиргитао на середину реки. Вода подхватила новую игрушку и понесла ее прочь, подбрасывая на камнях.

— Я приехала ради мира, а не ради войны, — сказала Бреселида, когда они с архонтом приблизились к деревянному мосту, низко нависавшему над водой.

Делайс знаком указал ей на переправу. Оба прикрутили коней по разные стороны моста и вступили на шаткие доски. Несколько сотен глаз с обоих берегов следили за ними. В центре моста они остановились, и архонт уперся руками о поручни. Меотянка видела его взмокшие под шлемом волосы и едва удерживалась от желания вытереть ему ладонью пот со лба.

— Прости меня, — глухо произнес он. — Я должен был говорить так.

— Не важно. — Царица качнула головой. — Скифы идут. Из-за Аракса вырвались новые племена. Они соединились с теми, которые кочевали у Борисфена.

— Я знаю, — кивнул Делайс. — Их подчинил Аданфарс. Его лазутчики уже были у нас.

— Наши у скифов сообщают, что набег начнется зимой. Как только встанут броды.

«Как раз когда я собирался перейти пролив», — подумал архонт.

— Аданфарс уверен в победе. Вам одним не выстоять. — Царица смотрела на него в упор. — Нам тоже…

— Я понимаю тебя. — Архонт сделал усилие над собой и заговорил ровно: — Ты предлагаешь новый союз. И это разумно… Но, — он помедлил, — люди Пантикапея обмануты прежним союзом. Он принес нам разорение и смерть. Что ждать от нового?

— Но я не Тиргитао! — вспылила «амазонка».

— Это знаю я, — возразил Делайс. — Еще несколько человек из наших. А остальные? Для них ты такая же царица меотянок, какой была твоя сестра. Тебе верить нельзя.

— Но мы придем помочь! — вспылила она.

— Или ударить в спину.

Бреселиде стало нехорошо.

— Отказ от союза — верная смерть.

— Возможно. — Архонт кивнул. На его лице была написана такая тоска, что царице расхотелось спорить. — Пойми меня, Бреселида. Прошу. — Голос Делайса был усталым и тусклым. — Я не могу заключить с тобой союз. Даже если бы очень хотелось. Потому что мои люди сразу перестанут уважать и слушаться меня. И мне некого будет противопоставить скифам. Все разбегутся, потому что я сам, своей рукой, отдал обратно свободу Пантикапея. Да пойми же ты! — почти крикнул Делайс. — Мне очень трудно.

— А мне? — горько усмехнулась Бреселида.

— Послушай, — почти шепотом сказал он. — А если мы сейчас не заключим с тобой союза для всех, а просто дадим друг другу слово, что в случае нападения скифов каждый из нас придет другому на помощь? Ведь мы не знаем, где они раньше ударят: на Пантикапей через Киммерию или на вас, в обход через Синдику.

— Что это меняет? — обреченно вздохнула Бреселида.

— Многое, — возразил архонт. — Когда нападение совершится, ваша помощь будет расценена людьми именно как помощь, а не как новая попытка захватить Пантикапей.

— В разгар боя нашим мечам будут рады? — усмехнулась царица.

— А после боя договор с уже показавшим себя союзником заключить будет проще.

— Что ж, — медленно произнесла «амазонка». — Ты хитер, как все греки, и знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать.

Архонт подавил улыбку.

— По рукам?

— По рукам. — Это было не то, на что она рассчитывала, но большее из того, что он мог дать. И только ради Бреселиды. Будь на ее месте Тиргитао… Впрочем, тогда никаких переговоров вообще не случилось бы.

— Что она тебе пообещала? — допытывался на обратном пути Левкон. — Вы оба не выглядели довольными, когда простились.

Архонт молчал.

— Я очень надеялся на союз, — вырвалось у гиппарха.

Делайс раздраженно придержал коня.

— Оглянись вокруг! — вспылил он. — Кто еще, кроме тебя, «надеялся на союз»?

«Ты», — чуть не сказал Левкон, но сдержался.

Царь Аданфарс допрашивал перебежчика от пантикапейцев. Бородатый мужчина стоял перед ним на четвереньках. Двое угрюмых воинов из личной охраны царя упирались в его обнаженную шею острыми концами пик.

— Так ты говоришь, что властитель Пантикапея ни о чем не договорился с меотами?

Тот кивнул. Его обезображенное широким шрамом лицо все налилось кровью, и только этот рубец как белая нитка выделялся на грубой коже пленного.

— Меотянки просили союза, но Делайс на него не пошел.

— Дурак, — бросил Аданфарс. — Тем лучше для нас.

Новый царь, как и большинство скифов, носил густую бороду и не употреблял эллинских благовоний, так раздражавших сородичей у его отца. Наложницы-гречанки были изгнаны из шатра, и никто бы не посмел сказать, что Аданфарс не чтит обычаев старины.

Пантикапей тянул его богатством, а не удобствами жизни, как когда-то Ольвия его отца. Огромный торг на проливе представлялся царю скифов едва ли не пупом мира, где сходятся все дороги и золото само плывет из-за моря. Можно разорить его и забрать все сокровища разом. Но тогда Пантикапей будет не полезнее зарезанной коровы — съел ее, и нету. Можно же взять этот город в свои руки и долго, бережно доить…

Царь обернулся к перебежчику. «Боги! Он еще и косой. Клянусь очагом, одноглазый больше похож на воина, чем на купца, дрожащего за свои закрома».

— А почему ты решил изменить архонту? — лениво спросил он. — Только не лги, что у тебя в порту корабли с хлебом и ты боишься потерять прибыль, если я их сожгу. А я сожгу, когда возьму Пантикапей. Все ваши корабли и склады. Это вздует цены в следующем году.

Ни один мускул не дрогнул на лице перебежчика.

«Точно не купец».

— Отвечай! — Один из стражников больно ткнул пантикапейца в шею копьем.

Тот попытался ослабить веревку, врезавшуюся ему в кадык.

— Я ненавижу меотов, — прохрипел он. — Они убили всю мою семью во время набега Тиргитао. А архонт, хоть и отказал им сейчас, все-таки собирается заключить союз с новой царицей и опять наводнить хору этими косоглазыми тварями.

— А почему не сейчас? — вкрадчиво спросил Аданфарс.

— После удачной войны он будет иметь больше власти, — облизнув разбитые губы, объяснил перебежчик.

«Трижды дурак, — подумал скиф. — Удача ему улыбнется только в том случае, если меотянки не ударят с тыла. А это после отказа очень вероятно. Что ж, не будем им мешать».

— Чего же ты хочешь от меня? — Царь снова перевел взгляд на пантикапейца. — Или ты пришел предложить мне свои услуги даром? Из любви к моим соплеменникам? — По знаку Аданфарса стражники поставили по сапогу на плечи пленного и начали давить его к земле. — Нравится? — осведомился царь. — Попробуй убедить меня, эллинская собака, что будешь лаять на моих врагов.

Глаза перебежчика полыхнули лютой ненавистью, но он упер взгляд в пол.

— Я грек, а значит, торгаш, и ничего не делаю даром, — сказал он. — Отдай мне после захвата города земли, которые сейчас принадлежат Левкону, сыну Леарха, и я покажу тебе безопасный путь к Пантикапею. Где не стоят караулы.

— И где же эта дорога в рай? — усмехнулся Аданфарс. — И почему как раз там не выставили патрули? — Его глаза сузились, недоверчиво глядя на перебежчика.

— Это Гадючий брод, — выдохнул пленник, уже почти распластанный на земле. — Только вы все равно без меня по нему не пройдете. Там змей больше, чем в пещерах Ану. Ни одна лошадь оттуда живой не выходила. Человек тоже. А я выходил, — хвастливо заявил он. — Есть одна тропа. Гадюки ее не любят — из-за болотного газа, что ли. Но на нее никто не обращает внимания. И патруль там не ставят. Кто полезет в топь?

Аданфарс прикидывал. От природы он был недоверчивым человеком. Да и пантикапеец ему не нравился. Впрочем, как и все греки. Но соблазн был слишком велик.

— Как тебя зовут? — не скрывая отвращения, спросил он у пленного.

— Гелон, господин.

— Хорошо. Уведите его, — кивнул царь охране. — Я подумаю.

Лошади шли в высокой сухой траве. Тростник почти целиком закрывал всадников, и только их островерхие войлочные колпаки виднелись над сплошной стеной камыша. Грязь чуть подморозило, и двигаться по Гадючьему броду за Соляным озером конница царя Аданфарса еще кое-как могла. Это не значило, что змеи уже впали в спячку или ушли с тропы совсем. То справа, то слева в болотной жиже у дороги поблескивали их черные кольца.

Топь простиралась от лимана до небольшого укрепленного поселка Илурат на берегу реки, где начинался земляной вал, несколько лет назад поновленный Гекатеем. Там дежурили дозорные, готовые в любой момент сообщить о приближении врага. Другой отряд топтался на узком перешейке между лиманом и морем. Здесь скифы тоже не прошли бы незамеченными. Кому могло прийти в голову, что всадники Аданфарса попрут по болоту?

Вокруг лежала почти нетронутая топь. Вспугнутые лошадьми утки пронеслись над мелкой водой и почти тут же плюхнулись на новое место. Было видно, что они не боятся людей. Всадники Аданфарса с трудом удерживались, чтоб не начать стрелять по птицам.

Царь ехал под защитой плотного кольца телохранителей. Он взял с собой четыре сотни человек и не рисковал, лично выдвигаясь вперед. Если переправа этого отряда пройдет успешно, он протащит через топь еще пять-шесть сотен. Больше не получится. Тропа вконец осядет под гнетом тяжеловооруженных всадников. Первый отряд разделится на два крыла и снимет дозорных на косе и у стены. Через эти бреши к Пантикапею хлынут скифские конники. Много. Целые племена. И они уже не будут бояться, что земля расступится под их ногами.

— Смотрите. — Царь протянул руку в кожаной рукавице, с которой свисал хлыст. — Это брошенное гнездо удода. С кладкой. В такие-то холода!

Среди сухих тростников действительно виднелось гнездо, из которого выглядывали пестрые бочки яиц. Воины воззрились на чудо природы, немедленно начав судачить: де это не спроста, все равно что горячая лепешка в заметенной снегом степи.

— Табити посылает нам добрый знак, — заявил Аданфарс, спрыгнув с седла и не без труда дотягиваясь до гнезда. Он собирался взять яйца удода-зимородка за пазуху, как талисман. Но в тот миг, когда его пальцы коснулись их холодной кожистой скорлупы, они вдруг зашевелились, и через ладонь Аданфарса скользнула маленькая пестрая змейка. Одна из тех крошек, что жила на болоте и давно пожрала яйца в брошенном гнезде. Она плюхнулась с высоты в холодную воду и, извиваясь, поплыла прочь от царя.

Скифы загудели. Случившееся произвело на них странное впечатление. Конечно, змеи тоже подчиняются Табити, как и вся земная тварь, но обманутые надежды царя не сулили им ничего хорошего.

Мрачный Аданфарс взгромоздился обратно в седло и раздраженно махнул рукой: едем!

— Если ты нас предашь, — обратился он к Гелону, следовавшему впереди отряда, — первая стрела — твоя.

— Не беспокойтесь, господин, — покачал головой тот. — Я веду вас, куда надо.

Вскоре земля стала потверже, а тростник гуще. На воде у него гнили корни, а в береговой жиже он вымахивал выше человеческого роста. Из-под грязи показались и начатки дороги, конские копыта уверенней застучали по ней. Не менее трех сотен всадников уже выбралось из узкого горлышка Гадючьего брода на твердый берег, и тут из-за сплошной стены камыша вылетела туча стрел.

Они ударили в скифов, не готовых к нападению на маленьком пятачке, и продолжали сыпаться, как град небесный, сбивая всадников в грязь. Самих врагов не было видно, а те из воинов Аданфарса, которые не растерялись и двинули коней грудью на камыши, намереваясь смять лучников, попадали в глубокие, заполненные болотной жижей ямы. Их прорыли, подрубив тростник, всего в нескольких локтях от дороги.

Началась сумятица. Лошади, попавшие в западню, бились, стараясь выкарабкаться изо рвов, при этом они сбрасывали и калечили седоков, а сами ломали себе ноги. Часть скифов попыталась отступить, сминая еще находившихся на узкой тропе всадников. Их кони шарахались в сторону от воображаемой дороги и по брюхо увязали в болоте. Даже спрыгнув, седоки уже не могли добраться до берега, их затягивала трясина. А сверху сыпались и сыпались стрелы.

Вдруг они разом иссякли. Но это не обещало ничего хорошего. Стена тростника дрогнула, и во многих местах открылись бреши, замаскированные плетеными щитами из болотной травы и камыша. Из-за них с уже поднятыми мечами выехали пантикапейские всадники и набросились на скифов, тесня и добивая их. Алый плащ гиппарха метался среди дерущихся, вокруг него все время закручивался водоворот схваток. Левкон мог быть доволен своими новичками. Криками он ободрял их, но они и сами не могли остановиться.

Аданфарс сумел вырваться и, прикрываемый небольшим отрядом, бежал обратно через брод. Не меньше трех сотен его всадников полегло на месте. Это означало, что скифы понесли большие потери еще до начала набега.

Но ничего этого уже не видел и не знал Гелон, сбитый первым же ударом пантикапейских стрел, еще до того, как скифы, обнаружив обман, всадили мечи в спину перебежчику. После боя Левкон нашел друга, приказал завернуть его в плащ и приторочить к спине лошади. Он вез Шаб страшный дар и не мог избежать этой чести, потому что не отговорил Гелона от задуманного. Не сумел отговорить.

Сразу после поражения у Гадючьего брода Аданфарс ушел обратно в степь, чтоб зализать раны. Он должен был перегруппировать войска и подавить недовольство тех, кто утверждал, будто в пустяковой стычке царь потерял слишком много всадников. Все, однако, понимали, что затишье не продлится долго, и как только скифский владыка вновь оседлает хребет возмущенным номадам, он с еще большим остервенением бросит их к Боспору. Хозяин Проливов ощетинился и ждал новых нападений.

В начале зимы ударил жуткий мороз, сковавший море ледяным панцирем и крепко связавший оба берега. Делайс немедленно послал к Бреселиде гонца с известием о событиях на Гадючьем броде. Прямо он ни о чем не просил, но из письма царица меотянок должна была понять: пора вести всадниц на пантикапейскую сторону.

Ответа не последовало. Архонт в тревоге вглядывался в заснеженную даль, не появится ли черная точка, движущаяся в сторону Пантикапея. В ясные дни с вершины Шелковичной горы был виден противоположный берег пролива. Но он оставался пустым.

А потом наступила оттепель. Холмы Синдики заволокло туманом, и снежный морок повис в воздухе густой пеленой. Невозможно было рассмотреть не то что другой берег, но и свой собственный. С башни архонт не различал крыш городских домов внизу.

Он опасался, что скифы найдут нового проводника, теперь уже настоящего, и в такой туман подойдут под самые стены города. Уничтожить патрули на дорогах сейчас не представлялось сложным делом. Дозорные с трудом различали друг друга, и понять, свой или чужой, можно было, лишь вплотную подпустив человека к себе.

В такие дни вынужденного бездействия Делайса нередко посещали светлые мысли. Неплохо было бы посадить часть войска на корабли и морем перебросить в тыл скифам. Скажем, на мыс Гераклий. Но кто отважится выйти в зимние воды Меотиды? Разве что бывшие пираты Асандра.

От меотянок все еще не было никаких известий, да и трудно было ожидать гонца по такой погоде. Оттепель подтопила лед, и зимние броды сделались сначала очень опасны, а потом и вовсе непроходимы. Именно в эту пору от беглых рабов стало известно, что Аданфарс наконец выступил в поход. Архонт велел снять дозоры на перешейке у лимана, но плотно прикрыть валы. Это должно было позволить цедить скифские отряды в степь у Мышиного мыса и расправляться с ними небольшими порциями.

Сама коса, стиснутая морем и соленым озером, была крайне неудобна для боя. Большинство сражающихся рисковало в первые минуты оказаться по пояс в ледяной воде или увязнуть в иле. Поэтому для сражения архонт выбрал степь за Мышиным, ровную, как стол, и огражденную с юга грядой невысоких холмов, за которыми всегда можно было оставить резерв. Но в том-то и беда, что ничего похожего на резерв у Делайса не было. Пантикапейцы противостояли напору орды кочевников одни.

Накануне предполагаемого столкновения, когда, по сведениям дозорных, скифы были уже близко к косе, архонт в сопровождении конников Левкона отправился еще раз осмотреть место предстоящего боя. Подъехав к берегу, Делайс спешился и зачерпнул рукой воду. Пальцы свело от холода. Зимний панцирь моря подтаял и раскрошился. Волны с шумом швыряли на холодный песок ледяное крошево. Левкон подхватил замерзшей рукой прозрачную ледышку, в которой вода проела причудливые ходы, и уставился сквозь нее на тусклое солнце. Все окружающее плыло в матовом свете, и недалекий меотийский берег тоже.

Архонт с тоской смотрел в ту же сторону.

— Они не придут, — наконец глухо сказал он. — И это моя вина.

Гиппарх пожал плечами. Какая вина может быть в том, что за морозом пришла оттепель, разрушившая зимние броды? Пантикапей будет противостоять скифам один — эту страшную истину сейчас сознавал каждый грек, и даже те, кто еще вчера готов был бросить в архонта камень, заключи он союз с меотами, сегодня испытывали неприятный холодок в груди.

— Я сам виноват, — повторил Делайс. — Нельзя было идти на поводу у чужой подозрительности. Если б мы скрепили договор тогда, сейчас меоты уже переправились бы через пролив и были на нашем берегу.

«Тогда тебе пришлось бы с огнем искать разбежавшихся колонистов», — подумал Левкон.

— От Асандра известия есть? — Гиппарх тряхнул головой, прогоняя навязчивые мысли о меотянках.

— Да, его пираты отличились, — хохотнул Делайс. Это было единственным отрадным событием за последнее время. Две сотни тяжеловооруженных гоплитов и еще четыре сотни ополченцев в кожаных доспехах погрузились на корабли. Они сами сели на весла, галерных рабов не было. Каждый, кого Асандр намеревался перебросить в тыл скифам, должен был воевать. Плавание — не более двух дней. Еды и воды — в обрез. Если их перевернет штормом или захватит мертвая ледяная зыбь у берега — смерть. В первом случае быстрая, от холода. Во втором — страшная, медленная, с голодухи.

Из всех кораблей до места не добрался только один, налетев у мыса Совы на предательски низкие, скрытые волной скалы. Галера прочертила брюхом по обледеневшим камням и развалилась надвое. Благо до берега было недалеко, и часть экипажа достигла его вплавь, а потом на пронизывающем ветру галопом бежала до усадьбы Левкона Леархида, находившейся к востоку от мыса.

Остальные суда благополучно обогнули Гераклий и причалили к берегу уже за спиной у ушедших вперед скифских номадов, о чем Асандр немедленно послал архонту весть. Теперь Делайс молил Иетроса, чтоб отставшие или затерявшиеся в степи скифские отряды случайно не набрели на гоплитов и ополченцев, не задержали их, чтоб те вовремя ударили в спину Аданфарсу, чтоб, чтоб, чтоб…

Золотая Колыбель была вынесена перед войсками в полдень. Ненадолго прекратился мокрый снег, и проглянуло белое заспанное солнце. Но даже этого скупого старческого света оказалось достаточно, чтоб Люлька Богов заблестела ярче всех небесных светил. Казалось, солнце полыхает на земле, а не в облаках.

Многие потом уверяли, что слышали перед боем, как громко заплакал в Колыбели невидимый ребенок. Чтобы успокоить его, нужна была женщина. Лишь ее белым усталым рукам разрешалось опускаться в глубину Солнечной Лодки. Но не было женщины среди стоявших сомкнутыми рядами воинов. И снова во многих зачерствевших сердцах шевельнулось сожаление об отвергнутом союзе с меотянками. Их царица, благодаря древности и славе своего рода, была достойна прикоснуться к Золотой Колыбели.

Архонт взметнулся на коня и поднял руку.

— Золотая Колыбель принесет нам победу! — крикнул он.

Восседавший в первом ряду конников гиппарх вдруг поймал себя на мысли, что голос Делайса звучит уверенно, несмотря на боль, которую он, помимо воли, показал Левкону на берегу, возле ледяной кромки.

— Слышите, как дрожит земля? — продолжал архонт. Его голос набрал необходимую громкость и теперь долетал до последних рядов угрюмой катафракты. — Это идут скифы. У них нет здесь ни домов, ни земли. Они пришли, чтоб забрать наши. Однажды мы уже чуть не потеряли Пантикапей. Многие из вас пришли со мной с гор, чтоб вернуть себе дом. Не отдадим же его теперь! Кто бы к нам ни стучался!

— Пеан! — приглушенным рокотом отозвались войска. У них не было причин орать во все горло, враг шел на них и нес смерть на копытах своих коней. Но рык был грозным, дружным и предупреждающим.

Дрожь земли становилась с каждой минутой все явственнее. И вот уже из-за гряды холмов на западе показалась темная полоса. Это были всадники. Летом они подняли бы клубы пыли. А сейчас, когда грязь с трудом отставала от лошадиных копыт, скифов видно было сразу.

Судя по легким, кованным из золотистой бронзы шлемам на эллинский манер, в центре скакали сам Аданфарс и его охрана. Только царь мог позволить себе подобную роскошь. Остальные воины покрывали головы литыми темными шлемаками с кожаными нащечниками. Их головы издалека казались почти черными.

Левкон сразу примерился к золотоголовым. Наиболее опытные конники, которых он собрал вокруг себя, должны были ударить именно по царскому отряду. Это было непросто. Но пока главной заботой гиппарха было не подпустить врага к катафракте на полет стрелы, потому что собственные пантикапейские лучники не шли ни в какое сравнение со скифскими. Вот если б за спиной у них стояли меотянки, они потягались бы с наступающими в меткости выстрелов.

Тяжеловооруженными пехотинцами командовал сам архонт. Гоплиты стояли в плотном строю по восемь шеренг, большие бронзовые щиты скрывали их от шеи до колен. Со стороны фаланга казалась ощетинившимся жуком. Каждый воин загораживал выставленным вперед щитом себя и правый бок соседа. Чтоб защитить пехотинцев на правом фланге, один бок которых был подставлен под удар, Делайс приказал ополченцам-пращникам, посылавшим свои булыжники из-за плетеных ивовых щитов, встать вплотную к гоплитам. Пока фаланга не смешалась, это спасет правых, а там уже — каждый за себя.

Скифские лучники начали стрелять прежде, чем все гоплиты опустили щиты и присели, но благодаря плотности фаланги, воины из задней шеренги одним шагом вперед заняли место упавших.

— Стоим! — командовал архонт.

Он и сам понимал, как трудно не побежать, когда ты пеш, а на тебя несется чудовище с седоком на спине. Но выставленные вперед длинные копья гоплитов представляли страшную угрозу для всадников. Многие молодые воины этого пока не знали, вернее, не прочувствовали еще на собственной шкуре. Делайс явственно слышал слабое побрякиванье щитов, это у его ребят непроизвольно дрожали руки, заставляя бронзу стучать борт о борт. Уперев копья под углом в землю, они выставили длинные, как у рогатины, наконечники, пробивавшие коням нагрудники, и молча ждали.

Когда скифы были уже близко, архонт прокричал:

— Весь вес на правую руку!

Было слышно, как, в последний раз стукнув друг о друга, перестали дрожать щиты, с которых тяжесть тела переместилась на копья. И тут же, как по команде, затряслись от напряжения кончики копий. Казалось, они царапают небо в надежде прорвать облака.

На всем скаку скифские лошади врезались в переднюю шеренгу. Удар был страшным. Толстые кожаные нагрудники, защищенные металлическими пластинами, не спасли животных от прямо нацеленных копей. Наконечники, скользнув по гладкой бронзе, оказались направлены вверх и воткнулись в ничем не прикрытые снизу горла коней.

Многие щиты гоплитов не выдержали удара и раскололись прямо посередине. Оказавшимся без прикрытия пехотинцам ничего не оставалось делать, как схватиться за мечи. Некоторые из них пытались копьями, как крюками, поддеть и стащить скифских всадников с седел и тут же падали под ударами акинаков противника.

Разбившись о твердо стоявшую фалангу гоплитов, скифская волна не отхлынула, а образовала два крыла, которые, подобно водной струе, наткнувшейся на камень, пытались обогнуть препятствие. Именно тут настало время катафракты Левкона. Она стояла за спиной пехоты и тоже была разделена на два отряда по две с половиной сотни всадников в каждом. Правым командовал сам гиппарх, левым — Главк. Из-за дальности расстояния они почти не видели друг друга, и каждый полагался только на себя.

Отряд Левкона выскочил из-за правого бока фаланги, обогнул ополченцев-пращников, исправно зашвыривавших скифов булыжниками, и врезался во врага. Началась зверская рубка. Обе стороны пустили в ход длинные мечи для верхового боя. Удары приходились в основном на плечи и руки. Левкон подумал, что если он выживет, то прикажет своим катафрактариям надевать под панцири кожаные скифские куртки. Двойная и даже тройная защита вовсе не мешала степнякам двигаться. У самого гиппарха оба плеча уже гудели от ударов.

Легкая конница из меотов и синдов — полсотни всадников при каждом их двух отрядов — глубоко врезалась в скифские ряды. Но без должной поддержки их атака захлебнулась. Пантикапейцы стояли твердо, однако Делайс чувствовал, что силы его войска на исходе. А скифы шли и шли, волна за волной, и архонт уже предвидел, что скоро они захлестнут его отважных гоплитов, сомнут катафракту и удавят степняков, сражающихся за Боспор. Их было слишком много.

В голове колотилась одна мыль: «Где резерв Асанда? Почему они не бьют врагу в спину? Или их уже всех поубивали? А я ничего не знаю!»

Страшная круговерть вращалась около Золотой Колыбели. Немногие из оставшихся в живых гоплитов во главе с архонтом заслоняли ее стеной, пытаясь не пустить врагов к сокровищу Боспора. Аданфарс, наслышанный о Люльке Богов, бросил к ней своих лучших всадников. Их было видно по роскошным, сияющим от золота доспехам. Сам царь на всем скаку налетел на пешего Делайса, но тот отбил удар акинака, а затем сумятица боя растащила их в разные стороны.

— Что же твоя Колыбель не сотворит чуда? — орал противнику Аданфарс. — И не подарит вам победы?

Архонт ничего не ответил, только смачно выплюнул кровь и продолжал махать мечом.

В этот миг солнце снова разогнало тучи и засветило со стороны моря. И тут все услышали, что к ровному глухому рокоту волн примешивается еще какой-то звук. Он шел от воды и походил на фырканье сотен мокрых собак, выбиравшихся на берег.

Непроизвольно многие воины повернули головы в ту сторону, и те, кому эти головы тут же не снесли, увидели жуткую в своей неправдоподобности картину. Из воды вместе с волной на берег выплескивались люди. Всадники. Шеренга за шеренгой. Казалось, их порождало и выплевывало на врагов само море. Их низенькие косматые лошадки, пошатываясь, вступали на сушу и встряхивались, как собаки.

Прежде чем самые сообразительные поняли: это меотянки вплавь на своих конях переправились в самом узком месте пролива — остальных охватила паника. Мокрые кожаные куртки всадниц покрывала тонкая корочка льда, от чего они казались не людьми из плоти и крови, а каким-то чудесным воинством в сияющих ледяных доспехах. Они тут же вступали в бой, и лед мгновенно крошился, осыпаясь стеклянным дождем.

Среди них был только один мужчина — Ярмес, глава рода Волков. Он не поверил в то, что Бреселида могла отказать царю Делайсу в помощи. Скорее охотник готов был предположить, что с гонцом случилось недоброе. Второго архонт не послал из гордости. Ярмес решил сыграть его роль на свой страх и риск. Он не умел грести и поэтому не взял лодку. Зато хорошо плавал и не боялся холодной воды. Ему даже в голову не пришло, что пересечь пролив, заполненный колотым льдом, — настоящий подвиг, достойный большой награды. Кто сейчас думал о наградах?

Первого гонца убили на подступах к Горгипии разрозненные банды сторонниц Тиргитао, не признавших Бреселиду царицей. На обратном пути Ярмес дивился в душе: как архонт не подумал о такой возможности? Меотянки дали волку коня, но он по привычке взгромоздился с Уммой на одну лошадь. Медведица не возражала. Они давно сговорились, как только установится мир, вместе покинуть войско, забрать соплеменников Ярмеса, тоже обзаведшихся женщинами, и уйти в родные горы над Цемесской бухтой, чтоб основать свой род. Но пока… Пока пантикапейский берег приближался серой полосой, а на нем шел бой, из которого ни Ярмес, ни Умма могли не выйти живыми.

Большой помощи «амазонки» не оказали, потому что были слишком измучены переправой. Но потрясение, вызванное у врага одним их видом, сыграло грекам на руку. В довершение ко всему далеко за спиной войска Аданфарса запели рожки, и внутри скифской кавалерии началась сумятица. Это резерв Асандра наконец прорвался через заграждение из телег, которое степняки выставили у себя в тылу, чтоб избежать удара в спину. Удар действительно оказался слабее, чем рассчитывал архонт, но сейчас и такая помощь была кстати.

Завертелась новая страшная карусель. Все боевые порядки смешались. Ополченцы, гоплиты, тяжелые и легкие конники, меоты, скифы, греки уже нигде не составляли единой массы и дрались, как звери, не в силах остановиться, пока не прикончат своего противника.

Издалека Левкон различал сверкающий плащ Ареты, кованный из сотен невесомых золотых колечек. Он сиял, как солнце. Гиппарх попробовал пробиться на левый фланг, где танцевал ее конь, но Колоксай оттеснило куда-то далеко вперед и с размаху швырнуло прямо в ряды прорвавшегося резерва. Здесь она на секунду нос к носу столкнулась с Асандром, но оба не узнали друг друга и были растащены сражающимися в разные стороны.

Умма прикрывала спину Бреселиды и вертела во все стороны головой в надежде найти глазами Ярмеса. Но тот лежал на берегу, так и не вступив в бой, — он был измучен двойной переправой через пролив. «Ничего, — думала медведица, орудуя боевым топором. — Я его отогрею. Только бы все поскорее кончилось…»

Сама царица безуспешно пыталась прорваться к Золотой Колыбели, возле которой все еще дрались немногочисленные гоплиты. Аданфарс, растерявший управление войсками и не уверенный уже в победе, со злостью бросил свою личную охрану на меотянок. Все, чего он хотел сейчас, — убить их проклятую царицу за то, что ей не сиделось на той стороне пролива.

— Живая или мертвая, она мне нужна! — кричал он в спины своим всадникам. — Ее будут таскать за волосы по кругу! Я отдам ее рабам на потеху!

— Успокойся, — вдруг услышал он свистящий шепот у себя за спиной и почти тут же испытал удар острой бронзы в зазор между шлемом и шеей, где задрался кожаный подшлемник.

— Все-таки я убила скифского царя, — бесстрастно констатировала Колоксай.

На нее налетели несколько отступающих скифов, тесня лошадь меотянки крупами своих коней. Они даже не видели, что скачут по телу собственного владыки, втаптывая его спину в грязь.

Бреселида не смогла отмахаться от двоих сильных всадников, напавших на нее по приказу Аданфарса. Они считали, что ее надо взять живой, поэтому царица меотянок получила удары тупыми концами пик в бок, в руку и в бедро. Но не упала, один из врагов подхватил ее, чтоб перекинуть через седло.

Увидев это, Делайс бросил Золотую Колыбель на произвол судьбы и, вскочив на первого попавшегося коня, потерявшего всадника, понесся наперерез скифам. К нему присоединилось несколько катафрактариев. Вместе они отбили Бреселиду. Архонт принял ее на вытянутые руки и положил на землю. Для него бой был закончен. Да и для многих других тоже.

Скифы бежали.

Несмотря на страшные потери, оставшиеся в живых пантикапейцы обнимали друг друга и гроздьями висели на удилах меотийских лошадей, словно это «амазонки» принесли с собой победу.

— Я хочу встать. — Голос Бреселиды был достаточно твердым, хотя слова давались ей с трудом.

Ее подняли, и, держась рукой за бок, она стояла прямо перед Делайсом, не позволяя ему поддержать себя. Вокруг стали собираться разрозненные горстки победителей. На них жалко было смотреть. Такими усталыми, окровавленными и оборванными они были.

— Царь, — обратилась к архонту Бреселида. — Верни нам наших мужчин.

Делайс склонил перед ней голову и ответил, как и должен был ответить:

— Все мужчины на этом берегу — ваши.

Именно так чувствовали в этот момент оставшиеся в живых после страшного боя люди.

— Я хочу успокоить ребенка в Золотой Колыбели, — уже очень тихо сказала Бреселида.

Делайс и Арета под руки отвели, почти отнесли царицу, к Люльке Богов, и она опустила в нее белые усталые руки. Многие потом говорили, что слышали, как на дне кто-то хихикнул и весело забрякал погремушкой.

Царица Амазонок сняла свой пояс, чего всадницы не делали никогда, и, звякая золотым набором пластин, потрясла им, как гирляндой колокольчиков. Они с Делайсам стояли над Колыбелью, покачивая ее руками за края. А вслед за ними искали, находили друг друга и шли под благословение Люльки Богов другие разорванные войной пары. Никто из них не знал, что сражение, закончившееся на земле, еще продолжается на небесах.