Игра с огнем

Глава IV

Сильвестр выскочил из авто, влетел в лифт, уронил две книжки, поднял их и наскочил на худенькую, довольно красивую, но неаккуратно одетую леди, сказавшую: «Дарлинг!» Это была его мать. Он был без шляпы, но все-таки низко поклонился ей. Она рассмеялась. Сильвестр взял ее под руку.

— Не уходи, пожалуйста. Вернемся выпить чашку чаю. Мне не мешает что-нибудь поесть, предположим тоаст с маслом, сардинки, безразлично какие, и пару кексов.

Очень нежным и приятным голосом его мать нерешительно ответила:

— Да, конечно, но могу ли я… Я протелефонировала… но… Конечно, я могу пойти в другой раз, хотя все это страшно таинственно. Дело в том, что тетя Мери прислала записку: не могу ли я к ней позвонить. Силь, дарлинг, мы должны обзавестись телефоном. Он так необходим в современной жизни. Но плата вперед кажется мне ужасной несправедливостью. А ведь несправедливость — явление, менее всего терпимое человечеством. Я позвонила тете Мери. Она спросила меня, не получала ли я чего-нибудь от Сенты. Кажется, уже больше недели нет писем? Она сказал мне: «Тогда вы должны приехать ко мне к чаю». А я никогда не нахожу, что сказать, когда получаю внезапное приглашение. Поэтому я согласилась.

— Ну, и ничего подобного не будет, — решительно заметил Сильвестр, не отпуская ее. — Блудный сын вернулся домой, и ты должна с ним остаться и пить чай, и больше ничего. Идем!

Они пошли по лестнице, весело болтая и много смеясь. В семье Гордонов любили посмеяться. Для Сенты и Сильвестра их мать была всегда неисчерпаемым источником веселья. Ее нерешительность веселила их даже в тех случаях, когда раздражала. Сента утверждала: «С мамой никогда не скучно». Сильвестр и она серьезно обсуждали этот вопрос. Это происходило потому, что изменчивость настроения Клое зависело от малейшего повода. Она могла уклониться от темы разговора какой-нибудь совершенно неподходящей шуткой и, наоборот, могла стать сразу страшно серьезной, в то время как ее собеседник был настроен шутливо. Ее туалеты были всегда источником горя и неприятностей. Ее вещи всегда были очень скромны, но неоспорим был тот факт, что они всегда ужасно выглядели.

Неопределенная, странная, неряшливая, с мягким голосом и до крайности неэгоистичная, с карими глазами, прямыми, очень красивыми бровями и изумительными руками, за которыми она никогда не ухаживала, она была историком. Ей не было двадцати лет, когда она вышла замуж.

Старшая дочь, Нико, двадцати одного года, очень элегантная, была личным секретарем у глубокоуважаемого мистера Гуго Лортона. Нико редко возвращалась в дом Кемпден-Хилль. Все интересы ее жизни были сосредоточены на том, чтобы беспрерывно развлекаться. Умение Сильвестра и их матери довольствоваться малым доводило ее до самых горячих упреков.

— Сильвестр, ради всего святого, пойми, что внешность имеет значение. Мама, скажи ему об этом! — И, конечно, для нее было ужасно услышать в ответ насмешливые слова матери:

— О, дарлинг, мне кажется, что Сильвестр прелестен.

Нико, которая взывала к небесным силам, с презрением бросала:

— Сильвестр — прелестен!

Еще более выводили ее из себя глупые комментарии матери:

— Дарлинг, я знаю, что в действительности он не красив, но мне так приятно думать, что он красив.

Бальзамом для тщеславной Нико явился отъезд Сенты в один из самых фешенебельных пансионов Европы. Приятно было говорить: «Моя младшая сестра в Рильте».

— А это благодаря тому, что Сента так любит новизну, — обычно с удовольствием говорил Сильвестр и по желанию публики рассказывал всю историю этого события. Между отдельными раскатами смеха он говорил:

— У меня была великолепная шляпа! Сента теперь в прекрасном месте! Все это божественно!

Самыми глупыми словами он рассказывал, как Сента заинтересовалась небольшим холлом, через который они прошли однажды в апрельский вечер.

— Представьте себе такой небольшой холл. Сента туда вошла, хотя я ее предупреждал, что там, наверное, скверно пахнет. А ведь вы знаете, как она ненавидит скверные запахи. Но все-таки она вошла, и не успели мы оглянуться, как какая-то девушка вскочила и начала рассказывать нам подробности своей жизни. Я чувствовал, что Сента не должна была слушать такие слова и собирался ее оттуда утащить, как вдруг увидел, что Сента — подумайте, наша Сента — с увлечением слушает рассказ этой маленькой леди о довольно двусмысленных вещах. По-видимому, рассказ прелестной леди произвел на Сенту большое впечатление и, несмотря на все усилия, я не мог заставить ее об этом забыть. Только когда Сента вполне насладилась, она соизволила уйти. Когда я стал ее в этом упрекать, она мне просто ответила: «Не будем об этом говорить. Это было выше моих сил. Я была вынуждена слушать». Когда я заметил, что она не слышит самое себя, она почувствовала себя огорченной за ту девушку. В то время матери не было дома. Она читала лекции в Чельтенхеме. Я отправил Сенту к тете Мери, а тетя спровадила ее в Германию. Вот каковы последствия темперамента Сенты.

— В свое время я была атеисткой и страстной католичкой, но все это в возрасте 16 лет. Не забывай, дарлинг, что разнообразие — истинная соль жизни.

Но тетя Мери, хотя и улыбнулась и воскликнула: «Прелестно», все же настаивала на плане с пансионом. Она даже упомянула слово: «Истерия». Клое Гордон, выведенная этим из себя, мягко ответила ей:

— Мне кажется, что вы смешиваете жаждущий разнообразия темперамент молодости с чем-то значительно более мрачным.

Минуту спустя она уже горячо спорила о связи между религией и страстью, получившей такое яркое выражение в крестовых походах и инквизиции. Вся жизнь ее была в занятиях историей. У нее были даже две ученые степени. Трое ее пансионеров тоже были очень академичны, за исключением одного, которого Сильвестр назвал «датчанином с лицом сороки». Это был молодой человек, носящий прелестное имя Акселя Борга, изучивший в Лондоне английский язык и банковое дело. Сильвестр еще прибавлял: «У него нет никаких навыков человеческого общества», намекая этим на враждебное отношение мистера Борга к такому незначительному предмету, как зубочистка.

— Дарлинг, он приобретет их, — отвечала ему мать с той благосклонной прямолинейностью, которая всегда отличала ее, если тема разговора касалась пансионеров. — Тимофей Дин и сэр Поль, которых ты действительно уважаешь, Силь, тоже станут приличными. Я приняла к нам Акселя Борга, потому что об этом меня просил сэр Поль.

Это было так похоже на мать. Она совершенно не могла быть нелюбезной. Даже когда она хотела, чтобы вымыли лестницу, она спрашивала: «Не имеете ли вы чего-нибудь против?»

— Ты не должна обращать внимания, если кто-либо имеет что-нибудь против, дарлинг, — сказал ей как-то Сильвестр.

И мать с увлечением, как всегда, подхватив новую тему, ответила:

— Я не придаю этому значения, дружок, но, как говорит Фома Кемпийский, «Незаметные вещи — незаметны, но вежливость, проявленная в незаметных вещах, бесконечно полезна».

Сильвестр собирался стать дипломатом, если ему удастся окончить школу и если матери при помощи Г. А. удастся оплатить эту карьеру.

Г. А., то есть тетя Мери, была звездой на семейном небосклоне. Она была женой посла, и хотя прожила с ним недолго, все же сохранила свое положение в дипломатическом корпусе и очень часто бывала в большом старинном доме на Портленд-Плесе. Г. А. была родственницей отца и гордостью Нико.

Нико почти впала в истерику, когда узнала что Сента недовольна своим пребыванием в Рильте и хочет вернуться домой. Она сразу полетела на Портленд-Плес и умоляла тетю Мери быть стойкой. Леди Мери послала за миссис Гордон и, действительно, оказалась «очень стойкой». Она сказала:

— Крайне необходимо, дорогая Клое, чтобы Сента осталась в Рильте.

— Но если она там несчастлива, — возразил мать Сенты. Брови ее поднялись так же, как у Сенты, образуя складку отчаяния над глазами. — Для молодости так ужасно чувствовать себя несчастной.

— Может быть, это и ужасно, но молодость никогда не бывает действительно несчастна. Быть может, она чувствует себя нехорошо, ей скучно там, но вот и все, — решительно сказала леди Мери. — Сенте необходимо быть в школе, где она отшлифует свои манеры. Мне кажется, моя дорогая, что вы должны с этим согласиться.

— Думаю, что наиболее разумная часть моего «я» согласится с вами, — абстрактно ответила Клое. Потом она добавила: — Но думаю, что другая часть, более сентиментальная, чувствует себя огорченной. Ведь, должно быть, ужасно ненавидеть все там, где приходится жить, не правда ли? Сента не может есть их странную пищу.

— Пища у немцев всегда прекрасная, — утверждала леди Мери.

Клое сказала своим приятным, нежным голосом:

— Конечно, я тоже не люблю жирного и никогда не любила. Но я сочувствую Сенте в ее ненависти к кислым, фруктовым и другим странным супам.

Когда леди Мери говорила о Клое своей племяннице со стороны мужа, она смеясь называла ее: «Милое неблагоразумие». Но бывают моменты, и сейчас был именно такой, когда она чувствовала, что это качество ее только раздражает. Она не вполне могла порицать своего племянника за то, что он был такого же мнения о Клое. Крайне нерешительная, терпимая сверх меры, ученая и вместе с тем — проще малого ребенка, Клое была неоспоримо очаровательна. Ее равнодушие к тому, что в жизни для людей является неоценимым, — к положению, деньгам и славе — было врожденным. Она так мало «предпочитала». Она просто все принимала с легким сердцем, отличаясь прелестными манерами и тонкой вежливостью.

Быть может, из всех людей леди Мери искренне любила только Сенту и Сильвестра. Но Клое она восхищалась. Леди Мери понимала, что в годы, когда дети были еще беби, Клое всегда обходилась без всякой помощи. Потом она сделалась лектором и прекрасно управляла своими знаменитыми меблированными комнатами, душой которых была Сара, бывшая няня детей. Сара всегда командовала в семье и продолжала это делать до сих пор.

Когда Сильвестр добился права поступления в Харроу, впервые леди Мери увидела Клое в отчаянии. Только тогда она поняла, как страстно эта мать любит своего сына. Леди Мери спрашивала сама себя: «Неизвестно, является ли отсутствие чувства ответственности у Клое врожденным, или это поза?»

Леди Мери чувствовала, что в Кемпден-Хилле жизнь была скудной… Правда, прекрасные меблированные комнаты приносили хороший доход, но, по-видимому, этим ограничивались все средства. А ведь плата за правоучение является в наши дни большим разорением. Леди Мери всегда хотела сделать что-нибудь существенное для Клое и страстно ухватилась за возможность устроить судьбу Сенты.

А теперь Клое очень неблагоразумно, совсем неделикатно хотела позволить девушке вернуться домой только потому, что та ей написала о своей тоске по дому. «Не могу понять, о чем она тоскует?» — спрашивала себя леди Мери, проявляя ненужную сухость.

Леди Мери чувствовала, что в вопросе о пребывании Сенты в школе, налаженном с таким трудом и денежными затратами, она должна быть непоколебима. Поэтому она спокойно сказала:

— Дорогая Клое, я была бы очень благодарна, если бы вы мне дали слово не поддерживать Сенту в этом ее настроении. Уверяю вас, оно пройдет.

Клое задумчиво ответила:

— У молодости так мало времени быть счастливой.

— Молодость недисциплинированна, — возразила леди Мери. — Именно для того, чтобы развить в Сенте дисциплину и умение разбираться в жизни, она была послана в Рильт.

— Да, конечно, я знаю, — серьезно заметила Клое. — Но, дорогая, считаете ли вы, что перемена так важна для молодежи? Вы ведь хотите этим сказать, что школьная дисциплина научит Сенту чувствовать себя удовлетворенной более, чем если бы она оставалась дома. А я не совсем в этом уверена. Не является ли свободный молодой дух в человеке наиболее восприимчивым?

Леди Мери подавила в себе возглас раздражения и холодно ответила:

— Дорогая, Сенте придется жить в обыкновенном обществе. Надеюсь, что она рано и хорошо выйдет замуж. Для этого она должна научиться сдерживать себя и не быть экспансивной.

— Но, может быть, Сента вовсе не думает о хорошем замужестве, — терпеливо возразила ее мать.

Леди Мери чувствовала, что она готова побить Клое.

— Я уверена, что если Сента сейчас вернется домой и ей будет разрешено жить по ее усмотрению, у нее будет глупый, неприятный вид. А в этой школе, под хорошим умелым руководством, Сента приобретет известный лоск и хорошие манеры.

Клое согласилась, выпила с ней чашку чая, нежно попрощалась и покинула Портленд-Плес, не решив, послать ли сейчас телеграмму Сенте со словами: «Дарлинг, возвращайся, если хочешь», или написать ей длинное письмо.

Наличие только одного шиллинга в портмоне заставило ее отвергнуть план с телеграммой, и Клое вспомнила, что надо попросить у Сары немного денег. В доме Гордонов Сара была основой жизни, ее руководящей звездой, министром финансов, кухаркой, администратором и утешителем. Она начала свою службу в Клое в день рождения Сильвестра и в самые трогательные минуты своей жизни разрешала Клое оказывать мелкие услуги. В конце каждой недели Клое честно отдавала Саре все доходы от пансиона, и та управляла всем хозяйством.

Когда она прибыла домой, было уже четверть девятого. Она спокойно вошла. На столе в вестибюле было письмо от Сенты.

За ужином она прочла письмо. Сара стояла рядом с ней, ожидая хороших новостей.

— Как странно: она каталась на лодке. Вероятно, с ними был кто-нибудь, кто мог их спасти в случае несчастья.

— Ну, значит, все хорошо. Не нужно о ней беспокоиться.

Как всегда, слова Сары были полны мудрости. Со времени прошлого письма, полученного в сентябре, ни в одном из своих писем Сента никогда не говорила о тоске по дому. Наоборот, она проявляла удивительное равнодушие, вообще, к жизни своей родной семьи. И вот теперь, глядя, как Сильвестр жадно поглощал бутерброды с мясом, запивая их бренди, закусывая все это пудингом, Клое с удовольствием думала о том, что, вероятно, Г. А. хочет с ней говорить о разрешении Сенте еще дольше оставаться в Германии. Она понимала, что ей придется согласиться, хотя ей безумно хотелось опять увидеть Сенту.

Сильвестру нравилась эта мысль:

— Пусть она останется там до конца года, еще каких-нибудь шесть недель — и потом она уже будет с тобой. К тому времени она совершенно превратится в немку.

— Г. А. страшно великодушна и хочет помочь и тебе.

Сильвестр быстро посмотрел на нее.

— Как я был бы счастлив, если бы нам не нужно было помогать. Как только я смогу, я добьюсь этого.

Клое была бесконечно тронута. Такие минуты, такие слова облегчают жизнь…

Сильвестр продолжал:

— Эти проклятые пансионеры!

— О, дарлинг, ведь ты их почти не видишь. Они мало бывают дома.

— Да, но лучше, чтобы мы были одни в нем. Скажи, мама, разве отец тебе ничего не оставил?

Клое перевела взгляд и покраснела. Сильвестру стало неловко. Он нежно сказал ей:

— Дарлинг, мне страшно неприятно… не отвечай мне. Это ужасно грубо с моей стороны спрашивать тебя.

Мать повернулась к нему, и в глазах ее была детская просьба о снисхождении. Понизив голос, она сказала ему:

— Дарлинг, мне кажется, что я должна сказать тебе всю правду. Я раньше никогда тебе об этом не говорила, вероятно, просто потому, что не считала это полезным для тебя. Никто не знает, кроме Г. А. и меня, что твой отец не умер. Ах, как глупо, то есть я хочу сказать, что он не умер тогда, когда вы были детьми, как вы всегда это предполагали. Он просто бросил меня, ушел.

— Бросил, ушел, — повторил Сильвестр с выражением дикого ужаса на лице и желания уловить смысл этих слов, — Но, мама…

— Я скажу тебе все, Сильвестр. Видишь ли, твой отец и я… Он был значительно старше меня и вскоре ему все надоело. Родились вы, он жаловался и искренне ненавидел семейную жизнь. Собственно говоря, так же, как и я. Но я люблю детей. Я отдавала вам все мое время. Средства наши были ограничены. Сара не могла со всем справиться. Кроме того, мне это доставляло удовольствие. Мы тогда жили в Пиннере. Часто Сара и я ходили гулять с Нико и тобой (Сенты еще тогда не было на свете) далеко за город и проводили там целые дни для того, чтобы не возиться дома с кухней. Когда готовишь, делается страшно жарко. Еда пахнет и это ужасно неприятно. То было прелестной весной, цвели миндальные деревья, и нам было страшно приятно быть на лоне природы. Твой отец большую часть времени проводил в городе. Он не мог видеть, как сушится детское белье. Но что же делать. Ведь нужно его где-нибудь сушить, уже не говоря о том, что воздух, вообще, очень здоров. Затем родилась Сента. По-видимому, это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Виктора, твоего отца. Он сказал мне, что уезжает на короткое время погостить в Норфолк, и уехал. Быть может, он действительно туда поехал, но больше не возвращался. Два месяца спустя я получила с Явы письмо, в котором твой отец писал, что покинул меня навсегда. Он послал мне все, что мог. В то время Сента была при смерти. У меня не было времени ему отвечать. Этим все кончилось. Он больше никогда не писал.

Во время ее рассказа Сильвестр поднялся и отошел к окну. Когда она окончила, он опять подошел к ней и стал на колени. Сильвестр хотел что-то сказать. Лицо его было страшно взволновано, и в тот момент, когда он уже собирался заговорить, мать закрыла ему рот рукой. Глядя на него своей ясной и прелестной улыбкой, она сказала:

— Сядем в автобус, поедем в Портленд-Плес и услышим, что скажет нам Г. А. Потом пойдем в кино, в Павильон.

Она отняла свою руку от его рта.

— Я в одну минуту буду готова, дарлинг, только надену новую шляпу.