Исландский рыбак

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Янн и Го любили по вечерам сидеть на старой гранитной скамье перед домом Моанов.

Кто-то имеет возможность наслаждаться весной, сенью раскидистых деревьев, теплыми вечерами, розами в цвету. У Янна и Го ничего этого не было, а были лишь февральские сумерки, спускающиеся на приморскую землю, каменистую и поросшую утесником. Ни зеленой ветки над головами, и вокруг ничего, кроме бесконечного неба с неспешно плывущими облаками. А вместо цветов — бурые водоросли: поднимаясь с песчаного берега, моряки притаскивали их на тропинку своими сетями.

Зимы нельзя назвать суровыми в этом краю, обогреваемом морскими течениями, но, несмотря на это, сумерки часто приносят с собой промозглую сырость и неприметный для глаз мелкий дождик, оседающий на плечах.

Но влюбленным было очень хорошо, и они не уходили домой. И старушка скамейка, поставленная более века назад, не удивлялась им, потому что повидала на своем веку не одну влюбленную пару; она, эта скамейка, наслушалась нежных слов, всегда одних и тех же, произносимых устами нескольких поколений молодых людей, и привыкла видеть, как потом, через много лет эти люди возвращаются на нее, превратившись в дрожащих стариков и старух; возвращаются, но теперь уже днем — немного подышать свежим воздухом и погреться под, возможно, последними в их жизни лучами солнца.

Время от времени бабушка Ивонна просовывала в дверь голову — просто из удовольствия взглянуть на своих голубков и еще чтобы попытаться затянуть их в дом.

– Вы замерзнете, милые мои дети, и простудитесь, — говорила она. — О, Ma Donee! Для чего, спрашивается, сидеть на улице в такой поздний час?

Замерзнете!.. Да разве им было холодно? Разве они чувствовали что-нибудь, кроме счастья?

По вечерам люди, шедшие по дороге, слышали тихий разговор на два голоса на фоне шумящего у подножия скал моря. Разговор походил на мелодичную музыку, звонкий голос Го чередовался с низким, но мягким и ласковым голосом Янна. Прохожие различали и два силуэта на фоне гранитной стены: белый чепец и стройную фигуру Го в черном платье и рядом широкие плечи ее друга. Далее виднелся холм соломенной крыши, а за ним простиралась сумеречная бесконечность, бесцветная бездна воды и неба…

Но в конце концов суженые шли домой и садились у камина; старая Ивонна, уронив голову на грудь, тотчас засыпала, и ее присутствие не очень смущало влюбленных. Они вновь начинали тихий разговор, стремясь наверстать два года молчания, торопясь ухаживать друг за другом, потому что времени для этого у них оставалось очень мало.

Было решено, что молодые поселятся у бабушки Ивонны, которая завещала им свой дом; пока, из-за нехватки времени, они не пытались благоустраивать это бедное и слишком унылое гнездо, решив заняться этим после возвращения Янна.

Как-то вечером Янн развлекался тем, что рассказывал Го о разных мелочах, имевших место со времени их первой встречи; он описывал даже платья, в которых она ходила, называл праздники, на которых она присутствовала.

Девушка слушала его с изумлением: кто бы мог подумать, что он обращал на это внимание и все держал в памяти?..

Рыбак в ответ загадочно улыбался и рассказывал еще много такого, о чем Го сама уже почти забыла.

Она теперь слушала его не прерывая, и нежданный восторг овладевал ею: Го начинала догадываться, понимать, что все это время он тоже любил ее!.. Она была его постоянной заботой, и теперь Янн наивно признавался в этом!..

Но, Господи, что же тогда с ним происходило, почему он столько раз отталкивал ее, заставлял так страдать?

Тайна оставалась, он пообещал раскрыть ее, но всякий раз, смущенно улыбнувшись, уходил от объяснения.

В один из дней они вместе с бабушкой Ивонной отправились в Пемполь купить материи на свадебное платье.

Среди красивых нарядов Го можно было бы подыскать что-нибудь вполне подходящее для такого случая, но Янн захотел сделать ей подарок, и она не противилась: иметь платье, купленное на заработанные им деньги, — ей казалось, что одно это уже делает ее отчасти его женой.

Они выбрали черную ткань, поскольку Го ещё носила траур по отцу. Однако Янн не был в полной мере удовлетворен ничем из того, что им показали. Он чуть высокомерно вел себя с продавцами и в тот день сам вникал во все дела, хоть никогда прежде даже не входил ни в одну из лавок Пемполя; выбирал даже фасон платья — платью надлежало быть украшенным широкими бархатными лентами.

Однажды вечером они сидели на каменной скамье и случайно увидели колючий кустарник, единственный в округе, растущий меж скал на обочине дороги. В полутьме им показалось, что куст усыпан мелкими цветочками.

– Кажется, он расцвел, — сказал Янн.

Они подошли к нему, чтобы удостовериться.

Куст, влажный из-за тумана, действительно был весь в цвету. Так произошла их первая, ранняя встреча с весной; дни, оказывается, стали длиннее, и ночь эта светлее, чем прежние, и в воздухе чувствуется тепло.

Но всех опередил куст, зажатый камнями. Нигде вокруг — ничего похожего. Он расцвел как по волшебству, расцвел, празднуя их любовь…

– Давай сделаем букет, — предложил Янн.

Он почти вслепую отрезал ветки большим рыбацким ножом, который носил за поясом, заботливо убрал своими грубыми руками колючки и прикрепил букет к платью Го.

– Вот так, как у невесты, — проговорил он, подавшись немного назад, словно для того, чтобы, несмотря на темноту, увидеть, идет ли ей.

Внизу спокойное море слабо плескалось у берега, издавая мерный шум, похожий на дыхание спящего человека. Казалось, оно безучастно, а может, даже и благосклонно к той любви, что существовала рядом.

Дни в ожидании вечеров тянулись долго; когда же в десять часов Го и Янн расставались, они впадали в уныние оттого, что настал конец их встрече.

Нужно было торопиться с бумагами, со свадьбой, чтобы не упускать счастье, не откладывать его на осень, на неопределенное будущее…

Их ежевечерние свидания в этом угрюмом месте под неумолчный шум моря, при той немного лихорадочной обеспокоенности быстротекущим временем, имели привкус чего-то особенного и даже мрачного. Эти влюбленные отличались от других: они были серьезней, а их чувство несло с собой больше тревоги.

Он по-прежнему молчал о том, почему так долго заставлял Го страдать, и однажды, когда они расстались, девушка, уверенная в чувстве Янна, поняла окончательно, что эта тайна тем не менее мучает ее.

Янн действительно любил ее все это время, но не так, как теперь: любовь росла в его сердце и разуме, будто надвигающийся прилив, готовый все затопить. Так любил он впервые в жизни.

Иногда этот мужчина растягивался на скамье, положив голову на колени Го, словно ребенок, просящий ласки, а потом вдруг резко вставал, точно вспомнив о приличии. Ему хотелось лечь на землю у ног любимой и лежать так, уткнув лицо в край ее платья. При встречах и расставаниях он по-братски целовал Го, не осмеливаясь поцеловать иначе. Он обожал в ней что-то неощутимое, что было ее душой, что улавливалось в чистом и спокойном звучании ее голоса, в улыбке, в красивом ясном взгляде…

Но ведь в то же самое время она женщина во плоти, красивее и желаннее ее нет, и скоро она будет принадлежать ему целиком, как некогда принадлежали ему его любовницы, но при этом она останется собой!.. От этой мысли его охватывал трепет; он еще не ведал, какое опьянение ждет его, но он не позволял себе предаваться подобным размышлениям и лишь спрашивал себя, осмелится ли он совершить это упоительное святотатство…

…Дождливым вечером они сидели у камина, бабушка Ивонна дремала напротив. Пламя очага отбрасывало на черный потолок большие пляшущие тени.

Как все влюбленные, Го и Янн говорили тихо, однако в тот вечер в их разговоре случались долгие мучительные паузы. Он больше молчал — потупив голову, с некой полуулыбкой на губах, стараясь скрыться от взгляда Го.

Весь вечер она расспрашивала его о тайне, которую никак не могла выведать. На этот раз он понял, что попался: она была слишком проницательна и решительно вознамерилась все узнать, никакие уловки не вывели бы его из затруднительного положения.

– Злые языки что-то наговорили обо мне? — допытывалась Го.

Он попытался ответить утвердительно. Злые языки… О, их много и в Пемполе, и в Плубазланеке…

Она поинтересовалась, что именно о ней говорили. Он смутился и ничего не ответил. Она поняла, что дело в чем-то другом.

– Моя одежда, Янн?

Одежда наверняка сыграла какую-то роль; было время, когда она слишком хорошо одевалась для жены простого рыбака. Но в конце концов он был вынужден признать, что и это еще не все.

– Может, потому, что в ту пору мы считались богачами? Вы, наверное, боялись отказа?

– О нет, не это.

Он ответил с такой наивной уверенностью в себе, что Го невольно улыбнулась. Вновь воцарилось молчание, стали даже слышны шум ветра и моря снаружи.

Она пристально смотрела на него, и вдруг ее осенило, и по мере того, как пришедшая в голову мысль крепла, менялось выражение лица Го.

– Ничего из того, что я назвала, Янн? Тогда что же? проговорила она, глядя ему прямо в глаза с улыбкой неумолимого расследователя, который уже обо всем догадался.

Она отвернулась и рассмеялась.

В самом деле, разгадка была найдена: он не мог объяснить причину, потому что ее нет и никогда не было. Прав был когда-то Сильвестр: Янн просто-напросто упрямился, вот и все. Но как же его терзали из-за этой Го! Все принялись за дело: родители, Сильвестр, приятели-рыбаки, наконец, сама Го. Он упрямо твердил «нет», храня в глубине души намерение когда-нибудь, когда уже все всё забудут, закончить эту историю непременным «да».

И вот из-за такого-то ребячества Го томилась в одиночестве целых два года и хотела умереть…

Янн сперва рассмеялся, смущаясь оттого, что его разоблачили, а потом взглянул на Го добрыми серьезными глазами, вопрошавшими, простила ли она его. Теперь его мучает совесть, ведь он причинял ей столько огорчений. Простила ли она его?..

– Таков уж у меня характер, Го, — говорил он. — Я и дома, с родителями, такой же. Бывает, взбредет что-нибудь в голову, я неделю на них сержусь, ни с кем не разговариваю. И все же я люблю их, вы ведь знаете, и в конце концов повинуюсь им во всем, как ребенок… Если думаете, что я намеревался вовсе не жениться, то это не так, Го. Нет, в любом случае долго бы это не продлилось, можете мне поверить.

Простила ли она его?.. Она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, — это остатки прежней печали покидали ее после признания Янна. Без тех страданий час нынешний не был бы столь дивным. Теперь, когда все позади, она почти радовалась тому, что пришлось пережить такие муки.

Отныне все между ними прояснилось — правда, неожиданным образом, но зато в полной мере, и никакая пелена теперь не скрывала их души друг от друга. Он привлек ее к себе, долго-долго они просидели, прижавшись друг к другу щеками, не нуждаясь ни в каких словах. И объятие их было таким целомудренным, что, когда старая Ивонна проснулась, молодые люди ничуть не смутились и не отстранились друг от друга.

Оставалось шесть дней до ухода рыбаков к Исландии. Свадебная процессия, гонимая яростным ветром, под мрачным, затянутым тучами небом, возвращалась из церкви в Плубазланеке.

Янн и Го, красивые и величественные, будто царственные особы, шли под руку во главе длинной свиты, шли как во сне. Спокойные, сосредоточенные, степенные, они, казалось, ничего не видели вокруг, были надо всем, властвовали над самой жизнью. И даже порывистый западный ветер словно относился к ним с почтением, нещадно терзая идущих позади. Много было веселых молодых людей — жизнь в них била через край; много было и уже поседевших — они улыбались, вспоминая собственные свадьбы и первые годы семейной жизни. Старая Ивонна тоже участвовала в шествии; обдуваемая сильным ветром, но почти счастливая, она двигалась под руку со старым дядюшкой Янна, говорившим ей старомодные любезности. На ней был красивый новый чепец, купленный для нее специально по такому случаю, и прежняя маленькая шаль, в третий раз перекрашенная, теперь уже в черный цвет, из-за траура по Сильвестру.

Ветер неистовствовал; юбки то и дело взлетали вверх, шляпы и чепцы слетали с голов.

У дверей церкви новобрачные купили, согласно обычаю, букетики искусственных цветов, чтобы украсить ими свои подвенечные наряды. Янн наугад прикрепил букетик к своей широкой груди, но благо он был из тех людей, которым все идет. Что касается Го, то она изящно приколола эти бедные грубые цветы к лифу своего платья, как и прежде плотно облегающему ее прелестную фигуру.

Деревенский скрипач, обезумев от ветра, играл кое-как; до ушей достигали только обрывки музыкальных фраз, и казалось, что в шуме ветра звучит еще одна мелодия, тонкая, будто крики чайки.

Весь Плубазланек высыпал на улицу посмотреть на новобрачных. Было в этой свадьбе что-то, что увлекало людей. Пришли даже из отдаленных селений. Везде на перекрестках дорог поджидали молодоженов. Почти все пемпольские рыбаки, приятели Янна, были там и восхищались Го. Она, с присущей ей строгой грацией, отвечала на их приветствия легким поклоном головы.

Все окрестные деревушки, даже самые бедные, мрачные и затерянные, были оставлены своими обитателями. На пути процессии расположились нищие, калеки, сумасшедшие с аккордеонами и виеллами;[51] весь этот люд протягивал руки, кружки, шапки за милостыней, которую Янн, с важным, исполненным благородства видом, и Го, с красивой улыбкой королевы, бросали им. Среди нищих были седые старики; в придорожных ямах они почти сливались с землей, из которой едва вышли и в которую вскоре вернутся. Их растерянные, бессмысленные глаза будоражили окружающих тайной несостоявшейся, никчемной жизни. Они смотрели, не понимая, на проходящий праздник…

Процессия миновала деревушку Порс-Эвен и дом Гаосов, направляясь, по местному обычаю, в часовню Троицы, расположенную на самом краю бретонской земли.

Стоящая у подножия скалы, возле валунов, у самой воды, она, кажется, уже принадлежит морю. Спуститься к ней можно по узкой крутой тропинке среди гранитных глыб.

Свадебная процессия рассыпалась по склону одинокого каменистого мыса, и веселые галантные разговоры совсем стихли в шуме ветра и волн.

К часовне невозможно было подобраться: в ненастную погоду море бушует совсем близко от тропинки. Высоко взмывали белые снопы и, упав, растекались и затопляли все вокруг.

Янн, шедший впереди всех с Го, державшей его под руку, первый отступил перед брызжущими волнами. Сзади амфитеатром раскинулась свадебная процессия, и казалось, что он пришел сюда, чтобы представить морю свою жену, но море угрюмо встретило новобрачную.

Обернувшись, он увидел скрипача, примостившегося на сером камне и пытавшегося между шквалами ветра наигрывать веселую мелодию контрданса.

– Сворачивай свою музыку, дружок, — сказал ему Янн. — Море играет нам другой мотив, и, похоже, это ему лучше удается, чем тебе…

Хлынул дождь, собравшийся с самого утра. Все с криками и смехом стали карабкаться на высокую скалу, чтобы укрыться в доме Гаосов.

Свадебное застолье проходило в отчем доме Янна: жилище Го было слишком бедным для такого события.

Наверху, в большой новой комнате, за накрытыми столами вместе с молодоженами сидели еще двадцать пять человек: родные братья и сестры Янна, его двоюродный брат-лоцман, Гермёр, Кераэз, Ивон Дюфф — все те, кто ходил с ним на старой «Марии», а теперь пойдет на «Леопольдине»; четыре подруги невесты, очень красивые, причесанные на манер византийских императриц, в модных белых чепцах формы морской раковины; четыре шафера — все рыбаки, горделивые, ладно скроенные парни с красивыми глазами.

Разумеется, внизу тоже пировали и готовили пищу. Все остальные из свадебного кортежа расселись где попало, и нанятые в Пемполе женщины без передышки хлопотали у большого камина, заваленного сковородами и чугунами.

Конечно, родители Янна желали для своего сына жену побогаче, но Го слыла девушкой благоразумной и мужественной, к тому же, хоть и лишилась состояния, зато была самой красивой в округе, и им было отрадно видеть супругов, которые так подходили друг другу.

Старик отец, повеселев после супа, говорил:

– Вот и народятся еще Гаосы, их, однако, немало в Плубазланеке!

Считая на пальцах, он объяснял дяде невесты, сколько людей носят здесь эту фамилию: его отец, младший из девяти братьев, имел двенадцать детей, все они женились на родственницах, и получилось множество Гаосов, при том что немало их исчезло в Исландии…

– Что до меня, — продолжал он, — то я тоже женился на родственнице Гаос, и мы произвели на свет еще четырнадцать человек.

Представив себе эдакую толпу, он рассмеялся, тряся седой головой.

Ох и трудно было воспитывать этих четырнадцать маленьких Гаосов! Но теперь стало полегче, да и десять тысяч франков, вырученные за обломок корабля, существенно улучшили жизнь семьи.

Сосед Гаоса-отца по столу, Гермёр, весело рассказывал разные истории, случившиеся с ним в Китае, на Антильских островах, в Бразилии, во времена, когда он служил матросом на флоте. Молодые люди, которым служба еще предстояла, слушали его с широко раскрытыми глазами.

Один из самых забавных случаев произошел на борту «Ифигении». Как-то под вечер заполняли вином цистерны, и один медный краник сломался. Вместо того чтобы предупредить о поломке кого следует, матросы принялись вволю пить вино. Праздник длился два часа. В конце концов вина натекло — целый чан, все были в стельку пьяны!

Старые моряки, сидя за столом, смеялись добродушным смехом, однако не без толики лукавства.

– Все бранят службу, — говорили они, — да где же и выкинуть эдакую штуку, как не на службе!

Погода не улучшилась, напротив, ветер и дождь неистовствовали среди кромешной тьмы.

Несмотря на меры предосторожности, некоторые рыбаки беспокоились за свои лодки и баркасы в порту и поговаривали о том, чтобы пойти взглянуть, что там происходит.

Между тем другой шум, гораздо более приятный для слуха, доносился снизу, где праздновали, сидя друг на друге, самые юные из гостей. Звучали радостные крики, взрывы смеха двоюродных племянников и племянниц, уже изрядно повеселевших от выпитого сидра.

Подали мясо вареное и жареное, цыплят, несколько видов рыбы, омлеты, блины.

Говорили о ловле и контрабанде, обсуждали всевозможные способы обмана таможенников, которые, как известно, являются врагами моряков.

Наверху, за почетным столом, мужчины, все уже успевшие повидать мир, принялись забавлять друг друга рассказами о своих приключениях.

– В Гонконге, знаешь, дома такие есть, на тихих улочках…

– О да! — отвечал на другом конце кто-то, кто их посещал. — От порта надо идти вправо.

– Ага, к китаянкам!.. Ну и попользовались мы там… Трое нас было. Скверные женщины, Ma Donee, ох и скверные!..

– Согласен с тобой, скверные, — небрежно бросил Янн, который однажды после долгого плавания тоже побывал у китаянок.

– Пришло, значит, время платить. У кого деньги?.. Шарим, шарим в карманах — нет ни су![52] Мы давай извиняться, обещаем раздобыть денег и вернуться. (Тут рассказчик принялся изображать изумленную китаянку.) Недоверчивая старуха начинает мяукать, подняла шум и в конце концов вцепилась в нас своими желтыми лапами. (Он изображал разозлившуюся китаянку, издавая визгливые звуки и оттянув в стороны уголки глаз.) Тут откуда ни возьмись два китайца, хозяева заведения, понимаешь? Закрывают ворота на ключ — и мы в ловушке! Как и полагается, хватаем их — и башкой об стенку. Хлоп! Тут из всех дыр вылезают другие, дюжина, не меньше, и закатывают рукава, чтобы нас, значит, уложить на месте. Но глядят все же опасливо. У меня как раз был с собой пакет сахарного тростнику, я купил в дорогу, тяжелый такой. Когда он зеленый, он не ломается. Мог бы пригодиться, чтобы отделать как следует этих макак…

Снаружи бушевал ветер; в эту минуту задрожали стекла, и рассказчик, прервавшись на полуслове, встал из-за стола и отправился посмотреть, на месте ли его лодка.

Заговорил другой:

– Однажды, когда я был старшим матросом-канониром и исполнял обязанности капрала на «Зиновии» в Адене,[53] к нам на борт поднялись торговцы страусиными перьями. «Здравствуйте, капрал,[54] мы не есть воры, мы есть честные продавцы», — подражал рассказчик речи торговцев. — Я, конечно, быстренько спровадил их обратно. Ты, говорю, честный продавец, сперва принеси пучок перьев в подарок, а после посмотрим, пускать ли тебя к нам с твоим хламом. Я бы мог по возвращении хорошую деньгу зашибить, не будь я дураком! — с горечью посетовал он. Но, знаешь, я тогда был молод… И вот в Тулоне познакомился с одной, из модного магазина…

Младший братишка Янна, Ломек, будущий рыбак, выпив слишком много сидра, почувствовал себя плохо. Пришлось его быстро уносить, и рассказ о коварной модистке, завладевшей перьями, прервался.

Ветер в камине выл, словно грешник в аду, и время от времени с устрашающей силой потрясал весь дом.

– Похоже, он злится, что мы веселимся, — проговорил кузен-лоцман.

– Нет, это море недовольно, — отвечал Янн, с улыбкой глядя на Го, — ведь я обещал жениться на нем.

Странное томление начинало овладевать ими обоими. Они разговаривали тихо, держа друг друга за руку и как-то отстранившись от всеобщего веселья. Янн, зная, какое действие оказывает вино, в этот раз к нему не притронулся, и теперь краска бросалась в лицо здоровому парню, когда кто-нибудь из приятелей отпускал матросские шутки по поводу ожидающей молодых брачной ночи.

Временами на него накатывала грусть, когда он вдруг вспоминал о Сильвестре… Было решено, что на свадьбе не будут танцевать из-за траура по нему и отцу Го.

Принесли десерт. Вскоре должно было начаться пение песен, но прежде нужно было прочитать молитвы по умершим членам семьи. Этот обычай всегда исполнялся во время свадебных торжеств, и потому, когда гости увидели, что Гаос-отец встал и обнажил седую голову, наступила тишина.

– Это по Гийому Гаосу, моему отцу.

И, перекрестившись, он начал читать по-латыни:

– Патер ностер, кви ес ин целис, санктифицетур номен туум…[55]

Соборная тишина воцарилась во всем доме, даже внизу, где за столами сидели малыши. Все присутствующие мысленно повторяли вечные слова.

– Это по Иву и Жану Гаосам, моим братьям, погибшим в исландских водах… Это по Пьеру Гаосу, моему сыну, погибшему во время кораблекрушения «Зелии».

Когда помолились за всех Гаосов, Гаос-отец повернулся к старой Ивонне.

– Это по Сильвестру Моану.

И он прочел еще одну молитву. Янн плакал. «…Сед либера нос а мало. Амен».[56]

Потом стали петь песни. Моряки узнали их на службе, где, как известно, всегда есть много хороших певцов.

Один из шаферов томным, за душу берущим голосом начинал куплет, другие басовито подхватывали.

Новобрачные, слыша пение как бы издалека, смотрели друг на друга. Глаза их сияли каким-то мутным светом, будто тусклые светильники; Го часто опускала голову: ее охватывал блаженный страх перед своим господином.

Кузен-лоцман обходил гостей, наливая всем вина с большими предосторожностями, поскольку, как он говорил, это вино нельзя взбалтывать.

Он поведал такую историю. Однажды в открытом море они увидели плавающую бочку. Бочка была большая, и не было никакой возможности взять ее на борт. Тогда они вскрыли ее прямо в море и наполнили ее содержимым все горшки и кружки. Но всего не увезешь. О бочке сообщили другим лоцманам и рыбакам. Все парусники, находившиеся неподалеку, собрались возле находки.

– Вечером в Порс-Эвен не одно судно вернулось с пьяными моряками.

Страшный шум ветра не смолкал. Внизу ребятишки водили хороводы. Самых маленьких уже отправили спать, но остальные под предводительством Фантека и Ломека безудержно расшалились и непременно хотели выскочить на улицу. Они поминутно распахивали дверь, и врывавшийся в дом неистовый ветер задувал свечи.

Кузен-лоцман закончил свою историю. Ему досталось четырнадцать бутылок вина. Он попросил, чтобы об этом случае нигде больше не распространялись, в особенности чтобы слух не дошел до начальника Бюро учета военнообязанных моряков, который мог завести на него дело о необъявленной находке.

– Это вино требует заботливого обращения. Наверняка оно наилучшего качества, в нем гораздо больше виноградного сока, чем во всех подвалах пемпольских торговцев, — заключил лоцман.

Кто знает, где было сделано это вино с потерпевшего кораблекрушение судна? Крепкое, хорошего цвета, оно смешалось с морской водой и имело резкий соленый привкус. Тем не менее на вкус оказалось отличным, и много бутылок опустело.

Головы слегка кружились, хор голосов утратил стройность, парни принялись обнимать девушек.

Гости продолжали весело распевать песни, но спокойствия не было на этом празднике; мужчин явно тревожило бушевавшее ненастье.

Снаружи зловещий шум сделался похожим на грозный рев, исторгаемый одновременно множеством разъяренных животных.

Еще создавалось впечатление, что мощные орудия производят где-то вдалеке глухие выстрелы: это море билось в берега Плубазланека. В самом деле оно проявляло недовольство, и у Го сжималось сердце от этой жуткой музыки, которую никто не заказывал для их свадебного торжества.

Около полуночи, во время затишья, Янн незаметно поднялся и сделал жене знак выйти с ним.

Он предлагал идти домой. Го, покраснев от смущения, сказала, что будет невежливо бросить гостей.

– Нет, — отвечал Янн, — мы можем уйти, отец позволил.

И он повлек ее за собой.

Они украдкой вышли из дому.

Была глубокая ночь, дул страшный холодный ветер. Они побежали, держась за руку, по тропинке в скалах. Вдали, откуда доносился шум, бушевала рассвирепевшая морская стихия, не было видно ни зги. Дождь хлестал в лицо, они бежали согнувшись навстречу ветру, вынужденные то и дело поворачиваться и закрывать рот руками, когда от ветра перехватывало дыхание.

Сперва он поддерживал ее за талию, опасаясь, как бы она не испортила платье, не замочила красивых башмаков, потом вовсе взял на руки и побежал еще быстрее… Ему даже не верилось, что он может так ее любить! Подумать только, ей двадцать три года, ему двадцать восемь, уже два года они могли быть мужем и женой, могли быть счастливы, как теперь.

Наконец они добрались до дома, до их бедного жилища с влажным полом, с крытой соломой и мхом крышей, зажгли свечу — ее дважды задувал ветер.

Бабушку Моан уже два часа назад, еще до песен, отвели со свадьбы домой. Они осторожно подошли к кроватной дверце и посмотрели в прорези, чтобы пожелать ей спокойной ночи, если она еще не спит. Неподвижная, с закрытыми глазами, она спала или притворялась спящей, чтобы не смущать их.

Они почувствовали, что остались одни.

Обоих пробирала дрожь. Он наклонился, чтобы поцеловать ее, но она отвела губы, она просто никогда не целовалась в губы и целомудренно, как в вечер их помолвки, приникла к холодной щеке Янна.

В бедной низенькой лачуге было очень холодно. Ах, если бы она была богата, как прежде, с какой радостью она убрала бы их красивую комнату, совсем не похожую на эту, с земляным полом… Она все еще не привыкла к этим стенам из темного гранита, к грубым вещам, окружавшим ее. Но Янн, ее Янн, был с ней, и от этого все переменилось, она ничего не видела вокруг…

Теперь их лица встретились, неровное дыхание смешалось, и она уже не отвела своих губ, наслаждаясь поцелуем, которому не было конца. Оба дрожали как в лихорадке. Казалось, у них не было ни сил, ни желания прервать это долгое объятие.

Наконец она отстранилась.

– Нет, Янн!.. — обеспокоенно проговорила она. — Бабушка может нас увидеть!

Но он, улыбнувшись, вновь нашел ее губы и быстро взял их в свои, точно мучимый жаждой человек, у которого отняли сосуд со свежей водой.

Последовавшее движение нарушило прелесть упоительной нерешительности. Янн, в первые мгновения опустившийся перед Го на колени, как перед Мадонной, вновь ощутил в себе что-то дикое. Он украдкой взглянул туда, где спала старая Ивонна, досадуя на то, что она находится так близко, и пытаясь найти способ, чтобы их не было видно. Не выпуская губ Го из своих, он протянул назад руку и тыльной стороной ладони загасил свечу.

Одним движением он взял Го на руки; не отрывавшийся от ее губ, как-то по-особенному державший ее, он походил на дикого зверя, вонзившего зубы в добычу. Она разжала объятия, когда он поднял ее движением властным, не дающим возможности сопротивляться, и вместе с тем нежным, точно долгая обволакивающая ласка. Он понес ее в темноту, к красивой белой кровати, которой предстояло стать их брачным ложем…

Вокруг по случаю первой брачной ночи все тот же невидимый оркестр играл свою прежнюю музыку.

У-у!.. У-у!.. Ветер то демонстрировал всю мощь своего глухого, с яростной дрожью, голоса, то повторял свою угрозу тихо, на ухо, с изощренным лукавством, подражая протяжному голосу совы.

И большая могила моряков была совсем рядом — движущаяся, ненасытная, наносящая по скалам глухие удары. Моряки знали, что однажды ночью окажутся в ней и будут отчаянно биться среди буйства тьмы и холода…

Но стоит ли думать об этом, когда ты на суше, когда ты укрыт от этой не имеющей выхода ярости. И в бедном, мрачном жилище, где гулял ветер, двое отдавали себя друг другу, забыв обо всем, даже о смерти, опьяненные, с наслаждением поддавшиеся вечной магии любви…

Шесть дней они были мужем и женой.

Когда рыбаки готовились выйти в море, их заботы становились всеобщими. Поденщицы в корабельных бункерах укладывали соль, мужчины готовили оснастку. И в отчем доме Янна мать, сестры трудились с утра до вечера, делая зюйдвестки и вощеную одежду — полный рыбацкий комплект. Погода стояла пасмурная, и море, чувствуя приближение равноденствия, волновалось и шумело.

Го с тревогой переживала эти неизбежные приготовления, считая бегущие часы и ожидая вечера, когда работа закончится и Янн снова будет принадлежать ей одной.

Неужели ей предстоят такие вот разлуки каждый год? Она надеялась, что когда-нибудь сумеет удержать его, но сейчас не осмеливалась заговорить об этом… Янна тоже мучила мысль о скором расставании с любимой, с прежними любовницами он никогда не испытывал ничего похожего. Теперь он чувствовал какую-то совсем иную, доверчивую нежность; объятия Го были совершенно иными; каждую ночь эти двое со все большим упоением предавались любви, но так и не могли утолить любовную жажду…

Совершенной неожиданностью было для нее то, что Янн, который всегда пренебрежительно обращался с влюбленными в него девушками, с ней оказался таким ласковым и нежным и предупредительным. И эти качества казались в нем абсолютно естественными. Она обожала милую добрую улыбку, которая появлялась на лице мужа, как только глаза их встречались. У этих простых людей есть врожденное чувство уважения к ее величеству супруге, пропасть отделяет ее от любовницы, предмета удовольствия, которой, презрительно улыбаясь, словно бросают обратно ее ночные поцелуи. Го была супругой, он и она теперь — единая плоть и таковой останутся на всю жизнь.

…Счастье смешивалось с тревогой. Слишком неожиданным было оно и казалось зыбким, словно мечты…

Крепкой ли будет у Янна любовь?.. Порой Го вспоминала его подружек, его вспышки гнева, его любовные приключения, и ей становилось страшно: сохранит ли он эту безграничную нежность, это кроткое почтение к ней?..

Поистине, для такой любви, как их, шесть дней супружества — ничто, крохотный аванс, в лихорадке взятый у жизни, которая может быть еще такой длинной! У них почти не было времени, чтобы видеться, разговаривать, осознать, что они принадлежат друг другу. Все их планы о совместной жизни, исполненной тихой радости, вынужденно откладывались на потом, когда Янн вернется из плавания…

О, в будущем нужно любой ценой не дать ему уехать в эту Исландию!.. Но как это сделать? На что они будут жить, оба такие небогатые?.. И потом, он так любит свое ремесло…

И все же, несмотря ни на что, в следующий раз она попытается его удержать, употребит на это всю свою волю, весь ум и все сердце. Быть женой рыбака, каждый год с тоской ждать приближения весны, каждое лето проводить в мучительной тревоге — нет, теперь, когда она обожала его так, как не могла себе даже представить, ее охватывал ужас при мысли о будущем…

У них оставался один-единственный весенний день. Это было накануне отплытия. Янн никуда не спешил. Они гуляли, взявшись за руки, как гуляют влюбленные, прижавшись друг к другу и говоря о самых разных вещах. Добрые люди, видя их, улыбались:

– Это Го с Большим Янном из Порс-Эвена. Они совсем недавно поженились!

Настоящая весна! В этот последний день странно было вдруг увидеть полное спокойствие в природе: на небе, по которому еще вчера неслись тучи, не было ни единого облачка, ветер стих. Море сделалось нежным и ласковым, до самого горизонта простиралась одна и та же бледная голубизна. Ярко сияло белое солнце, и суровый бретонский край насыщался этим светом, словно чем-то лакомым и редкостным. Казалось, земля вокруг, вплоть до самых отдаленных уголков, ожила и повеселела. В воздухе разлилось восхитительное тепло, запахло летом, хотелось думать, что так останется навсегда, что никогда больше не будет пасмурных дней и ненастья. Бухты и мысы, на которые уже не ложились изменчивые тени облаков, вырисовывали на небе большие недвижные контуры и тоже будто наслаждались спокойствием, которому не было конца… Казалось, природа стремится сделать нежным и вечным праздник их любви, и уже кое-где, вдоль канав, появились ранние хрупкие цветы — примулы и фиалки.

Когда Го спросила:

– Как долго ты будешь любить меня, Янн?

Он, удивленный, ответил, глядя ей прямо в лицо красивыми искренними глазами:

– Всегда, Го…

И это слово, так просто сказанное, казалось, заключало в себе подлинную вечность…

Она держала мужа под руку. В упоении сбывшейся мечты, Го прижималась к нему, по-прежнему мучимая тревогой: завтра он, как большая морская птица, улетит далеко… И она не в силах помешать ему…

С тех тропинок в скалах, где они гуляли, была хорошо видна вся округа — местность, лишенная деревьев, поросшая низким утесником и усеянная камнями. Тут и там, на скалах, стояли дома рыбаков — с их старыми гранитными стенами, соломенными крышами, высокими и горбатыми, позелененными молодыми ростками моха. А в дальней дали море, словно огромное прозрачное видение, рисовало свой вечный, гигантский, стремящийся все объять круг.

Ей хотелось рассказать мужу много удивительного и замечательного о Париже, где она когда-то жила, но он не интересовался этим.

– Так далеко от берега, — говорил Янн, — среди сплошной суши… Это, должно быть, вредно. Столько домов, столько людей. В этих городах, наверное, есть дурные болезни… Нет, я бы не хотел жить там, это уж точно.

Она улыбалась, с удивлением обнаруживая, что этот огромный парень, в сущности, наивный ребенок.

Временами они спускались в лощины, где росли настоящие деревья, укрытые от морского ветра. Там холодный воздух был влажен, зелень застилала опавшая листва, окаймленную утесником дорогу затеняли ветви деревьев, потом она суживалась меж стенами ветхих спящих домишек. И непременно впереди, среди мертвых веток, высилось изъеденное распятие с большим деревянным Христом, мучимым нескончаемой болью.

Потом тропинка поднималась, и вновь открывались необъятные горизонты, вновь грудь дышала живительным воздухом гор и моря.

Янн, в свою очередь, рассказывал Го об Исландии, о бледном лете без ночей, о косых лучах никогда не заходящего солнца. Го многого не понимала и просила объяснить.

– Солнце делает полный оборот, — говорил он, указывая вытянутой рукой на далекое полукружье голубых вод, — и всегда стоит низко, потому что, видишь ли, не имеет сил подняться. В полночь оно краешком чуть опускается в море, но тут же опять поднимается и продолжает свой обход. Иногда луна тоже появляется на другом краю неба, и тогда они работают вдвоем, и трудно их отличить друг от друга, потому что в тех краях они очень похожи.

Видеть солнце в полночь!.. Как, должно быть, далек этот остров — Исландия. А фьорды? Го много раз встречала это слово на дощечках с именами погибших моряков в часовне. Ей казалось, что слово это обозначает нечто зловещее.

– Фьорды, — объяснял Янн, — это большие бухты, вроде как наша, пемпольская, только там кругом высокие горы, такие высокие, что не видно, где в облаках кончаются их вершины. Знаешь, Го, унылое место, правда. Камни, камни, ничего, кроме камней, и люди, живущие на острове, не знают, что такое деревья. В середине августа самое время нам возвращаться домой, потому что начинаются ночи и они быстро становятся все длинней и длинней. Солнце уходит куда-то под землю и не может подняться. И ночь длится всю зиму.

– На берегу, в фьорде, — продолжал он, — тоже есть небольшое кладбище, совсем как у нас. Там лежат пемпольцы, которые умерли во время путины или погибли в море. Это святая земля, так же как в Порс-Эвене, и на каждой могиле стоят деревянные кресты с именами. В Исландии похоронены оба Гоаздиу и еще Гийом Моан, дед Сильвестра.

Она мысленно видела это маленькое кладбище на берегу пустынного мыса, в бледно-розовом свете нескончаемого дня. И еще думала о мертвых, покрытых льдом и черным саваном ночей, долгих, как сама зима.

– Все время ловить и ловить рыбу? — спрашивала она. — И никогда не отдыхать?

– Все время. Еще нужно совершать маневры, потому что море не всегда спокойное. Черт возьми! К вечеру вымотаешься, проголодаешься — так и проходят дни.

– А скучно не бывает?

– Никогда! — ответил он с таким убежденным видом, что ей сделалось не по себе. — На борту, в открытом море, я не замечаю, как идет время.

Она понурила голову. Ей стало совсем грустно: она поняла, что не сможет победить море.