Исповедь соперницы

Глава 8. ГИТА. Ноябрь 1132 года.

Я проснулась задыхаясь и всхлипывая. Этот сон, опять один и тот же сон: лицо любимого склонялось ко мне, я словно чувствовала его дыхание, чувствовала его тело, свое тело… наше слияние, огонь и дрожь… экстаз…

Переводя дыхание, я опала на подушки. И тут же дитя во мне шевельнулось, я ощутила его толчки, мягкие, но настойчивые. Это была явь. Я и то, что осталось мне после моего сна… некогда бывшего действительностью, когда мы и зачали наше дитя, ставшее ныне и моей радостью, и моим позором.

Положив руку на свой округлый живот, я слушала эти колебания новой жизни в себе и улыбалась. Но одновременно испытывала смущение. Ребенок был частью меня, мог видеть и мои сны. Я корила себя за них. Это была похоть… самая явная похоть, и тело мое жаждало того, от чего разум приказал отказаться. Ибо любовь моя была изначально греховна.

Я повернулась на бок и вздохнула. Я запрещала себе плакать. Надо отвлечься, думать о чем-то другом И все же… Помоги мне Пресвятая Дева! — до чего тяжело мне бывало порой! Только сознание долга и гордость заставляли меня скрывать страдания, держаться невозмутимо, даже когда грубость и бранные слова летели мне в спину. И я заставляла себя окунуться в работу, не оставляя времени на печаль. Даже занялась столь хлопотным делом, как торговля шерстью. И это занятие увлекло меня, да и выгоду принесло немалую. Цена на шерсть росла из года в год и это давало прибыли более, чем вести хозяйство по старинке.

В положенный срок я отвезла шерсть на ярмарку в Норидж, отказавшись от услуг перекупщиков. Я напрямую сумела сойтись с фламандскими покупателями, заключила с ними договор на продажу шерсти на этот и на следующий год. В конце концов у меня на руках оказалось столько звонкой монеты, сколько и в глаза не приходилось видеть. И я была рада этому даже больше чем ожидала. Ведь значит я не пропаду сама, смогу поддержать и своего ребенка, а что до моего позорного положения, то богатство может набрасывать покров и на позор.

И конечно я смогла позволить себе кое-что из роскоши.

Сейчас оглядывая покой, я уже с трудом могла припомнить, какие некогда здесь были разгром и запустение. Теперь здесь было уютно, даже богато. Холодный камень пола покрывали овчины, вдоль стен стояли сундуки с резьбой, на крышках которых лежали вышитые подушки. Столь же ярко было вышито и покрывало на моей широкой кровати. Да и сама кровать — ее делал не местный кустарь, а привезли из городской мастерской — была из заморского черного дерева, ее изголовье украшала мозаика из перламутра и раковин, а ложе представляло собой не просто ящик с соломой, а мягкий матрас, наполненный шерстью, сеном и лавандой, а сверху лежала перина мягчайшего пуха. Даже Эдгар с его любовью к роскоши и удобствам не нашел бы ее непригодной.

Но тут мой взгляд упал на лежавшую у стены сломанную прялку. И вспомнилось, как давеча ее в ярости швырнул о стену Хорса. Увы, Хорса имел все основания для гнева. Я была виновна перед ним, что так долго таилась, не могла сразу объяснить почему не могу ответить на его ухаживания. А так я только что-то мямлила, уходя от прямого разговора, твердила о добрососедских отношениях. Я ведь прекрасно понимала, что он ждет, но не находила в себе сил объяснить, что беременна от другого.

Почему я не порвала с Хорсой изначально? Он не был мне мил, я даже побаивалась его. Но положа руку на сердце, сознаюсь — мне было приятно его внимание, его упорство добиться меня. Это было как доказательство графу, что я не просто оставленная любовница, что и я нужна кому-то. Но как я могла давать Хорсе надежду, когда мое тело все больше выдавало мое бесчестье?

Конечно для восьми месяцев у меня весьма маленький живот. Хотя заметила же еще ранее мое положение Риган, замечали и другие. А вот Хорса не видел. Да и я всячески скрывала от него беременность, куталась в шали, плащи, таилась. Порой думала, что Хорса сам все понял, просто не говорит и готов взять меня и такой. И все же мне надо было откровенно объясниться с ним, а не посылать к опекуну. Как оказалось, для Хорсы это обернулось болью и несчастьем. В Гронвуде его избили, бросили в застенок, обвинив в нападении на графиню. Позже Хорсу освободил Эдгар, и тан явился ко мне сам не свой от гнева. Весь в синяках, одежда изодрана, а в глазах столько люти… Я испугалась, хотела укрыться от него, но он ворвался даже в этот покой, в гневе все крушил, пока, слава Богу, не подоспел Утрэд и выставил его. Хорса уехал, проклиная и меня, и графа, и дитя… А я весь день простояла на коленях, моля защитить от его злых слов то что жило во мне.

Горьким мыслям нет конца. А уже наступает утро. В отдалении прокричал петух, где-то блеяли овцы. Я поднялась и, стараясь не разбудить спавшую на лежанке Труду, начала разводить огонь, убирать постель. Но Труда все же уловила движение, кряхтя стала подниматься, откинула дверцу-люк, что вела на нижние этажи башни. Я спустилась, стала будить слуг, отдавать указания.

Осень в хозяйстве — хлопотное время. К повседневным делам добавляются еще и заботы об урожае. Необходимо рассортировать и отложить про запас яблоки и груши; прочие фрукты и ягоды следовало засушить или наварить из них варенья, разлить по горшкам в виде соков и настоев. Надо так же подготовиться к осеннему забою скота, заготовить рыбу, сушенную, консервированную, соленую, маринованную; убрать на хранение яйца, позаботиться об овощах, запастись дровами, сложив их в штабеля таким образом, чтобы они оставались сухими и не обрушивались, когда поленья станут вытаскивать для топки.

Целые дни я проводила в беспрестанной беготне между Тауэр-Вейк и хозяйственными постройками на берегу. Моя беременность не причиняла мне неудобств, двигалась я легко. И когда вернулся с охоты Утрэд, привезя целую связку беличьих шкурок — мне так хотелось сшить к зиме беличий плащ с большим капюшоном! — мы с ним решили съездить взглянуть, как идут ремонтные работы на дамбах, защищающие дороги от паводков.

Вся в хлопотах, я металась от Тауэр-Вейк к хозяйственным постройкам на берегу. Моя беременность не причиняла мне неудобств, двигалась я легко. И когда прибыл с охоты Утрэд (охота была удачной, я видела это по связке беличьих шкурок у него на поясе. А мне так хотелось сшить себе на зиму беличий плащ с большим капюшоном!), мы с ним договорились съездить проверить, как идут ремонтные работы на дамбах вдоль дороги.

Утрэд помог мне сесть в лодку, отпихнул ее от берега. Плоскодонка легко скользила по узким протокам среди островков. Утрэд направлял ее шестом. Я заметила некую грусть в его взгляде.

— В чем дело, солдат?

— Ох, леди Гита, как вспомню, как точно так же я вез вас некогда из монастыря. Порой я виню себя за то, что забрал вас тогда из обители, да еще и направил к эрлу Эдгару… Как же вы теперь будете жить?

Я отворачивалась. Как бы я жила, если бы осталась в обители? Сейчас мне это казалось невероятным. Жизнь в миру была полна тревог и волнений, однако более интересна чем однотонное существование в монастыре, где дни так схожи и их течение замедлено, как течение речушки по какой мы плыли. Меня же словно подхватил какой-то бурный поток: мятеж, осада, схватки, моя страстная безудержная любовь к Эдгару, мой позор… И теперь дитя, что ношу в себе.

Я украдкой положила руку на живот. Ребеночек словно почувствовал, ответил мягким толчком. Говорят, что незаконнорожденные дети еще в утробе чувствуют свою нежелательность. Но я желала этого ребенка и буду так любить! Если у меня родится сын, я назову его Эдмундом, в честь святого короля Восточной Англии. А если родится дочь — то назову Отилией, в честь моей подруги по монастырю, или Аделиной, как звали маму. Но я никогда не назову ее Бэртрадой. И что за нелепый обычай давать детям имена в честь правителей края? Я уже знала около полудюжины малюток, каким дали это имя. Вон и Эйвота, забеременевшая примерно в то же время что и я, хочет так назвать свою дочь. Она по каким-то приметам определила, что дитя под ее сердцем девочка. Да и мне пророчит то же. Чтож, посмотрим.

— Миледи, мы почти прибыли, а наших людей не видно, — отвлек меня от размышлений Утрэд. Он оглядывался по сторонам. — Ничего не пойму. Вон земля для насыпи, вон инструменты, но где же работники. Э-ге-гей! — громко позвал он.

Мы услышали ответный окрик. Потом затрещал тростник и первой на насыпь выбралась Эйвота. Живот, не чета моему, так и выпирал под пелериной. Ее золотистые волосы завитками выбивались во все стороны из под шапочки. Поспешила к лодке, вся в земле, но возбужденная, хорошенькая неимоверно.

— Миледи, пойдемте скорее. Там такое… Наши люди нашли бесчувственного человека в тростниках.

На насыпи появился Цедрик, еще несколько крестьян, тоже говорили, что обнаружили мужчину у обочины в зарослях. Я велела проводить меня.

— Мы-то поначалу решили, что это труп, — пояснял Цедрик. — Нож торчал прямо из под ребер. И хороший такой нож, рукоять литой меди. Я хотел было его вынуть, но Эйвота не позволила. Она, видишь ли, заметила, что парень еще дышит. Правда жизнь в нем еле теплится.

То что Эйвота не разрешила вынуть нож, правильно. Люди часто умирают не оттого, что в них вогнали железо, а от того что вынули — кровь сразу начинает течь и человека уже не спасешь. И все же, когда я увидела найденного ими, удивилась, как этот человек еще жив. Сколько он пролежал здесь? Кто посмел на него напасть? Кто он сам? На последний вопрос я, похоже, знала ответ. Как и догадывались мои люди.

— Эта эмблема на его котте — темная лошадиная голова на светлом фоне — это ведь знак людей эрла Эдгара? — спросил кто-то из присутствующих.

Я кивнула.

— Давайте отнесем его в лодку. Если он жив, я попробую ему помочь. Если умрет — сообщим в Гронвуд-Кастл.

Я прижала руку к его шее и ощутила еле заметные толчки.

— Как его жаль, миледи, — вздыхала Эйвота. — Такой хорошенький.

Я примостилась на носу лодки, уложив голову незнакомца себе на колени. Этот человек был молод. Лицо не здешнее, не тот тип: темные почти сросшиеся брови, вьющиеся волосы, резко означенные скулы, прямой удлиненный нос. Если бы он не был так бледен, я бы сказала, что от природы он имел смуглую кожу южанина. Кто он — нормандец, француз? Об этом я узнаю позже, главное ему помочь.

У себя в башне я приготовила плотный тампон чистой ткани, пропитанный смесью гусиного жира и целебных трав. Нож в теле раненного вошел прямо между ребер, но достаточно далеко от сердца, и возможно не задел жизненно важных органов. Ну начнем. Я сжала рукоять, потянула. Ничего не вышло, только по лицу раненного прошла болезненная судорога. Значит душа его не так и глубоко ушла в дебри мрака. Но нож засел крепко и, чтобы достать его, мне пришлось просить Утрэда.

Кровь сразу так и хлынула из раны. Я сильно прижала тампон, велела Эйвоте помогать как можно туже перебинтовать его.

— Он выживет? — всхлипывала саксонка в сочувствии к привлекательному незнакомцу.

— Не ведаю. Но кровь не бьет струей, так что шанс возможен. Если остановим кровь и он проживет до утра, я приготовлю обеззараживающее средство. Он сильный мужчина, воин. И если на то будет воля Божья, выкарабкается.

Но я говорила это без уверенности. Котта незнакомца была насквозь пропитана сыростью, а значит напали на него еще вчера. Следов борьбы не было видно, оружие осталось при нем, и это говорило о том, что ранили этого человека не для того, чтобы ограбить. Извлеченный из раны нож был дорогим оружием, на сапогах незнакомца имелись шпоры, однако нигде в округе не заметили оседланного коня без хозяина.

Я терялась в догадках. И еще меня смущала эта эмблема людей графа. Наверное мне надо послать кого-нибудь в Гронвуд, но я так давно избегала общения с людьми графа, что не могла решиться на подобный шаг.

Весь день раненный пролежал спокойно, вечером я сменила ему повязки. Состояние раны не внушало мне опасения, края ее постепенно смыкались, но было неизвестно в каком состоянии внутренние органы. Эйвота не отходила от незнакомца, поддерживала его голову, когда я, разомкнув губы, вливала в него смешанное с укрепляющим отваром подогретое вино.

— Знаете, госпожа, — неожиданно сказала Эйвота, — а ведь я вспомнила, где видела его раньше. Помните нормандских рыцарей, приезжавших в церковь Святого Дунстана и пристававших к вам?

Я всмотрелась в лицо раненного. Нет, я его не припоминала. Из тех наглецов мне помнился только белобрысый рыцарь, оскорблявший меня. Но то, что наш незнакомец был из них, вряд ли располагало меня к нему.

Неожиданно на другой день в Тауэр-Вейк прибыли мои соседи из Ньюторпа — Альрик с Элдрой, старый дед Торкиль, их челядинцы. И едва я увидела их, сразу поняла, что что-то случилась.

— Позволь, Гита, моей семье и слугам пока пожить у тебя, — попросил Альрик.

По одному виду Альрика было понятно — случилось несчастье. Он умчался сразу же, ничего не поясняя. От Элдры я тоже ничего не могла добиться, она отворачивалась от меня, плакала. А тут еще дед Торкиль то и дело начинал выкрикивать старый саксонский клич, а на его голове был свежий кровавый рубец. Только от их челяди я узнала о случившемся. И ужаснулась. Этой ночью нормандские воины Нортберта де Ласи неожиданно напали на Ньюторп. Жгли, убивали, мужчины хоть и оборонялись, но набег был столь неожиданный, что организовать достойный отпор они не смогли. И теперь на месте крепкой усадьбы лишь пепелище.

Я была напугана. Понимала, что за этим последует. И до боли было жаль бедную Элдру. Во время нападения она подверглась насилию и люди Нортберта заставили Альрика смотреть, что они вытворяли с его женой.

Утрэд сказал, что надо разослать людей, упредить всех о деяниях де Ласи. О сэре Норберте давно шла дурная слава, но чтобы он пошел на такое…

— Эдгар Армстронг во всем разберется, — сказала я с неожиданной уверенностью.

— Ага, — скривил в усмешке рот Утрэд. — Эдгар. Или мы — саксы.

Я почти осязала в воздухе угрозу восстания. Это было мне знакомо. И это пугало.

Вечером того же дня в Тауэр-Вейк прискакал с большим отрядом Пенда. Я не виделась с ним с тех пор, как еще летом он несколько раз наезжал ко мне, справлялся от имени моего опекуна, не нужна ли помощь. Пенда не знал, что я жду ребенка, и я не хотела, чтобы он проведал. Поэтому я вышла встретить его закутавшись в свой широкий лиловый плащ.

Пенда был вооружен с головы до ног. Сказал, что в графстве неспокойно, люди взялись за оружие, и граф прислать воинов, дабы они заблокировали все подъезды к Тауэр-Вейк. Я подумала об Эдгаре с благодарностью. Он заботится обо мне… Но, возможно, так он просто выполняет свой долг опекуна.

Поблагодарив Пенду, я спросила, что же все-таки происходит.

— Сам дьявол не разберет, — помрачнел он. — Люди Нортберта из Хантлей-Холла и еще несколько нормандских баронов клянутся, что саксы первыми напали на них. Оно на то и похоже. Усадьбы Хантлей и еще несколько других действительно подверглись нападению. Пострадавшие норманны уверяют, что нападавшие были саксами, они кричали боевой клич, сжигали дома, резали людей. А саксонские таны клянутся святыми Эдмундом и Дунстаном, что ни чинили ничего подобного и норманны первыми взялись за оружие. Эдгар пытался поговорить и с теми и с другими, да только люди обозлены. Если граф не справится с положением в ближайшее время, будет совсем худо. Тогда весть о волнениях дойдет до короля и он введет войска. А тут еще в Гронвуде…

Но он не договорил, махнул сокрушенно рукой. Уехал. А я, ошеломленная всем происходящим, даже не вспомнила сказать ему о раненом незнакомце. Хотя если заварилось такое, немудрено, что он просто одна из жертв… Которых вскорости будет множество.

И началось. Вести приходили одна хуже другой. Восстание ширилось, деревни сжигались, крестьяне прятались в болотах. Повсюду были расставлены кордоны графа, но их обходили стороной, и вспыхивали все новые и новые стычки. Однако мои владения это безумие миновало, слава Пресвятой Деве. Мы жили обычной размеренной жизнью, забивали на зиму скот, стали чесать лен. По вечерам все вместе собирались в зале у огня. Но это были не обычные патриархальные посиделки; люди просто жались друг к другу, рассказывали новости, от которых леденела кровь.

Из-за всех этих событий я надолго упустила из виду нашего раненного, который. Проведя несколько дней в беспамятстве, пришел в себя и начал поправляться. Странный он был человек — все время молчал, поначалу отказывался принимать пищу. Один раз даже сорвал бинты с раны. Я накричала на него. Уж если Господь по своей милости сохранил ему жизнь, то великий грех отказываться от сего дара. Незнакомец подчинился мне словно нехотя. Его как будто что-то угнетало, все время лежал, отвернувшись к стене.

Однажды, когда я кормила его, услышала за собой резкий голос Элдры.

— Зачем ты возишься с этим нормандским псом, Гита?

У жены Альрика в последнее время очень изменился характер. Она стала угрюмой, злой, ее глаза загорались лишь когда она узнавала о стычках саксов и норманнов.

Мой подопечный поднял на Элдру глаза — красивые голубые глаза, в которых, однако, ничего не отразилось. Продолжал покорно есть.

— Ты знаешь его? — спросила я не оборачиваясь.

Элдра лишь хмыкнула.

— Конечно знаю. Его зовут Ральф де Брийар. Он из тех рыцарей Бэртрады, каких Эдгар изгнал с позором.

Мой подопечный тихо застонал и, отведя мою руку с ложкой, отвернулся к стене.

Итак, я узнала имя незнакомца. Но то о чем говорила Элдра было мне неизвестно. О каком изгнании рыцарей она упоминала? И когда вечеров в башню вернулся Утрэд, я расспросила его.

Мой верный воин целыми днями разъезжал по округе, проверял дозоры, узнавал новости. Возвращался усталый, хмурый. Однако на все мои расспросы в тот день ответил сполна. Я была поражена. Леди Бэртрада организовала заговор против мужа, даже велела своим людям схватить его. И если бы не преданность верных слуг Эдгара, неизвестно чем бы все и закончилось.

Я вдруг ощутила такую нежность к Эдгару! Но к ней примешивалась и известная толика торжества. То, что сделала эта женщина, его законная супруга. Свидетельствовало только об одном — между ними нет ни зерна истинного чувства. И это означает… Это означало, что рано или поздно Эдгар вспомнит обо мне.

Той ночью я долго ворочалась, не могла уснуть. Как бы я не старалась изгнать мысли об Эдгаре, все одно понимала, что по-прежнему люблю его. Я кинулась в его объятия горячая и шальная от страсти, не думая ни о грехе, ни о чести. А ведь я была воспитана в суровых монастырских традициях. Но, возможно, женщине трудно постичь, что страсть ничто по сравнению с небом. Ласковое прикосновение любящей руки заслоняет от нас величие Божье. Нет, я бы никогда не смогла стать одной из целомудренных дев в монастыре. Во мне было столько любви, столько огня… А ведь я таила все в себе, сдерживалась и люди говорили, что взгляд у меня холодный. И все же я на что-то надеялась. Нелады Эдгара с женой? Да! Да, о да! Как бы я хотела, чтобы однажды он разочаровался в ней, стал вспоминать меня, пришел… И я бы простила ему все. А сейчас я ношу его ребенка, скрываю это от него, словно это моя месть. Но как же я его жду!

Ночью я опять проснулась в поту, всхлипывая и извиваясь. Старалась вспомнить свой сон до мельчайших подробностей. Ведь это все, что мне осталось.

Днем на меня снова наваливались хлопоты. В Тауэр-Вейк было много беженцев, приходилось постоянно за всем следить, учитывать каждую выдаваемую порцию муки, каждый кусок съестного. И если раньше я не опасалась, что нам грозит голод, то теперь, когда на моем попечении оказалось столько лишних ртов, уже ни за что не могла ручаться. Волнения в Норфолке продолжались, хотя уже наступила зима. Мы даже не заметили ее начала, так как она была теплой, сырой, почти не отличимой от осени. Только начало предрождественского поста указывало на смену времен года.

Рыцарь Ральф де Брийар постепенно шел на поправку. Но по-прежнему оставался замкнутым, ни с кем не хотел общаться. Однако я замечала, что его интересует происходящее в графстве, он внимательно вслушивается о чем говорят люди. Порой на его красивом лице появлялось некое смятенное выражение. Особенно, когда обсуждали сколько усилий прилагает граф, чтобы прекратились беспорядки и как все оказывается тщетно.

А вот дедушка Торкиль сдавал прямо на глазах. Не столь и опасная рана у него на голове никак не заживала, да и стар он был очень, слабел. Ко времени поста он вообще впал в бессознательное состояние. Конечно ему было уже за восемьдесят и я не знала никого столь древнего возраста. Ведь Торкиль сражался еще при Гастингсе и был одним из самых почитаемых людей в Денло. По крайней мере среди моих соплеменников.

И вот старый Торкиль из Ньюторпа тихо скончался одним туманным утром в середине декабря. Элдра сидела с ним до последнего, когда же мы стали готовить тело к погребению, она отозвала меня, чтобы поговорить.

Я давно заметила, что ей надо выговориться. Что-то бродило в ее душе, гнездилось, как темный нарыв. Конечно пережить такое надругательство… Но именно в таком состоянии страждущий более всего нуждается в участие и добре. Поэтому, когда она позвала, я сразу пошла с ней.

Мы уединились в моей опочивальне, сидели подле очага.

— После Торкиля я роду остался только Альрик, — сказала наконец Элдра. — Альрик и я. Но я долгое время считалась бесплодной и очень переживала от этого. И вот теперь поняла, что беременна.

Я радостно сжала ее руки, но моя улыбка погасла, едва я увидела ее взгляд — темный, полный желчи.

— Мне неведомо, кто отец ребенка — Альрик ли муж мой, или кто из негодяев, насиловавших меня.

Я собралась с духом. Сейчас либо я успокою ее, либо она окажется в пучине полной безысходности. И я довольно жестко сказала, что у нее всегда остается надежда, что ребенок скорее плод ее любви, и она должна любить и оберегать его. Ибо теперь род Торкиля не Ньюторпа не прервется. Не позволила ей и слова возразить, даже накричала. И похоже, мне все же удалось на нее воздействовать.

— Альрик никогда не должен узнать о твоих сомнениях. Бог дал тебе счастье материнства, вот и прими это, как дар Его. И не разрушай то счастье, какое познала в браке с супругом.

На последних словах мой голос вдруг сорвался. И как-то само собой вышло, что уже не я увещевала Элдру, а она меня. Ведь все-таки мы были подругами.

Похоронить тана Торкиля было решено у церкви Святого Дунстана. И когда мы двигались к церкви — впереди несли гроб с покойником, следом в трауре шли Элдра, я, мои люди и еще отряд вооруженных стражников — получилось, что у Торкиля внушительный эскорт в его последнем пути. Но оказалось, что кто-то успел упредить саксов о похоронах у Святого Дунстана, и к церкви в фэнах съехалось немало окрестных танов. Прибыл и внук покойного, Альрик (Элдра так и кинулась к нему); был и тучный Бранд, и Хорса, конечно же Хорса, ведь уже было известно, что именно он стоял во главе мятежных саксов. Завидев меня, Хорса презрительно скривился, но хоть не выказывал прилюдно непочтения, держался достойно до самого окончания похорон.

Утрэд все время был напряжен. Он же первый почуял опасность. Я видела, как изменилось его лицо, как он припал ухом к земле, потом быстро поднялся.

— Немедленно уезжайте. Скорее!

Норманны, очевидно прослышав о похоронах, напали большим отрядом и сразу с нескольких сторон. Одна за другой из тумана возникали фигуры всадников, доносилось неистовое ржание коней, лязг стали. Мы уже были в лодках, а у церкви, за пеленой тумана, кипел жаркий бой — саксы удерживали нападающий, пытающихся отрезать нам путь к отступлению. А тут как на грех заголосила Эйвота — у нее начались схватки, и только уже в пути я обнаружила, что с нами нет Элдры.

Утрэд вернулся только часом позже — живой и невредимый. Он сообщил, что норманны отброшены, а Хорса самолично раскроил топором череп Нортберту де Ласи и теперь ходит в героях. Элдра же не пожелала расстаться с мужем и ушла с ним в лагерь мятежников.

Но тогда меня куда более волновало состояние Эйвоты. Мы еле успели привезти ее, дотащить до зала, где она вдруг рухнула на пол, расставила ноги, стала тужиться. Труда тут же вытолкала меня, сказав, что скоро мне самой рожать и не следует пока видеть такое. А вот о Ральфе хлопотавшие подле роженицы женщины совсем забыли. Он ведь был таким тихим и неприметным на своей лежанке в углу, к нему привыкли как к обстановке. Опомнились только заметив, что он стоит прямо над ними, бледный и дрожащий. Но было не до него. Ребенок уже выходил, так что бедняга Ральф видел все. Грохнулся тут же в обморок. Пришлось возиться и с ним, и с Эйвотой, и с ее ребенком. Девочкой.

Потом говорили, что родила ее Эйвота на диво легко, смогла сама подняться после родов. Я же была напугана ее воплями, с ужасом думала, что и мне предстоит пройти через подобное. Зато дочка у Эйвоты родилась крепенькая и здоровая. Молодая мать сказала, что назовет ее Бэртой. Спасибо, что хоть не Бэртрадой.

На Ральфа перенесенное потрясение подействовало даже благотворно. Он перестал замыкаться в себе, старался быть чем-то полезным. Мы даже порой беседовали по вечерам. Ральф рассказывал откуда он родом, о том как попал на службу в Гронвуд. Как лишился службы не упоминал, да и я не расспрашивала.

Тем временем настала настоящая зима, со снегопадом продлившимся несколько дней, ураганным ветром. Во все щели дуло, мы жались к огню, не снимали верхней одежды даже на ночь. Выйти на улицу никто не решался, просиживали все дни в дымном тепле помещения.

В один из таких вечеров Ральф стал играть на лире. Бог весть кто принес в башню инструмент, но он был поломан, валялся без надобности, пока Ральф не починил его. И как приятно зазвучали струны в унисон потрескиванию дров и завыванию пурги за стенами. Ральф запел. Голос его был удивительно приятен, все заслушались.

Я смотрела на Ральфа, не замечая, как переглядываются окружающие. Когда же Ральф перестал петь и поднял голову, меня смутил его полный обожания взгляд.

Мне стало неловко. А тут еще заметила, как Утрэд внимательно наблюдает за нами с Ральфом и улыбается. О чем он, спрашивается, думает? Ведь я была женщиной на сносях, мой живот так долго остававшийся небольшим, ныне раздуло как бочонок. Я даже ходила, словно выгнувшись назад. И давно забыла ощущение, когда была гибкой и легкой в талии, когда могла нагнуться и без труда завязать башмак. Но теперь мне осталось не так и много ждать.

Снежные бураны, длившиеся несколько дней, наконец стихли. Все вокруг было занесено снегом, а морозы ударили такие, каких не помнили и старожилы. Стоял жуткий холод, особо ощутимый в нашем болотном краю. Водные пустоши фэнов промерзли насквозь и, куда ни глянь, кругом снег и тишь.

В эти морозные дни мятежные действия прекратились. Все кто мог, разъехались по домам. Лишь горстка самых упорных мятежников укрылись где-то в лесах на севере графства. Они не смирились и было ясно, что едва потеплеет, вновь будет литься кровь и мирного сева ожидать не придется. Потом пришла весть, что войска короля вошли в Норфолк, и все графство застыло, ожидая, что это за собой повлечет.

Уже настало предрождественское время. Стояли самые короткие дни в году, рассветало поздно, а темнело вскоре после полудня. В один из дней я отправила людей в лес за ягодами мирта, так как пора было готовить святочные свечи. Когда они вернулись, мы уже подготовили формочки для свечей. Ведь как бы ни складывались дела, люди всегда ждут Рождество и связывают с ним свои надежды. Поэтому в башне Хэрварда царило веселое оживление, мужчины говорили о замеченном на болотах огромном вепре, а значит у нас на святки будет великолепная кабанья голова, как в старину на Йоль. Я слушала эти речи и душа моя всколыхнулась. Йоль. Эдгар… Я заставила себя отвлечься.

Принесенные ягоды мирта, добавленные в пчелиный воск, придают особый аромат святочным свечам. Мы всегда так делали в Святой Хильде, и я со знанием дела велела нагреть над огнем ягоды, чтобы вытопить сок в котелок с пчелиным воском. Потом этим составом заполнили специальные формочки, аккуратно поместив в них фитили.

— Думаю свечи у нас получатся превосходные, — улыбаясь говорила я собравшимся вокруг женщинам и детям. — Я не заметила ни единого пузырька воздуха, который бы испортил наши труды.

Внизу на входе хлопнула дверь. Это вернулись с дозора Утрэд и его люди. Стряхивали снег с сапог, садились у огня. С холода у них был зверский аппетит, стучали ложками по мискам с ячменной кашей и ломтиками жареного угря. Один Утрэд словно не испытывал голода, ел медленно, порой как-то странно поглядывая на меня.

Я поняла, что у него есть какие-то новости и, когда он насытился, мы расположились в нише окна, подальше от остальных.

— Сегодня я видел Пенду. Похоже у графа Эдгара серьезные неприятности.

По мере того как он говорил, мое сердце начинало биться сильнее и сильнее. Все и в самом деле было хуже некуда. Король гневался на зятя, что тот не сумел справиться с волнениями, более того, он подозревал, что Эдгар, сам будучи из саксов, попросту потворствует мятежникам. А подобное вполне могли приравнять к государственной измене. Вроде королю донесли на Эдгара и донес ни кто иной, как графиня Бэртрада. Поэтому Генрих прислал разобраться во всем своих племянников, Блуаских братьев, Стэфана Мортэна и Генри епископа Винчестерского. Поговаривают, что Стэфан в хороших отношениях с Эдгаром, но сейчас у него есть приказ короля, и он так и сказал графу Норфолку — если тот не сумеет оправдаться, он должен будет отвезти его под охраной в Лондон для суда. Эдгар попытался разъяснить, что дело не такое и простое: нормандские бароны в один голос твердят, что саксы первыми учинили нападение, в то время как саксонские таны уверяют, что это именно они стали жертвами разбоя норманнов. Желая разобраться во всем в присутствии поверенных короля, граф Эдгар велел и тем и другим явиться в Гронвуд-Кастл. И если норманны, зная что их права более защищены, смело явились на разбирательство, то саксы предпочли игнорировать приглашение. Однако подобным пренебрежением к приказу, они словно признавали свою вину. Эдгар же оказался словно зажатым между властью короля и своими упрямыми соплеменниками. И Стэфан, желая помочь Эдгару выпутаться из этой ситуации, посоветовал, как доказать свою непричастность к мятежным соплеменникам: граф Норфолк должен будет лично возглавить карательные войска против саксов, провести рейд и уничтожить их.

— Вы представляете чем это обернется для Эдгара, — сокрушался Утрэд. — Имя эрла Эдгара Армстронга будет проклято в Денло, люди выйдут из повиновения и те же норманны станут презирать его за предательство своего народа. Если же Эдгар откажется… Клянусь Святым Эдмундом, король Генрих не тот человек, чтобы прощать неповиновение. Так что… Эй, парень, да ты никак подслушиваешь?

Последние его слова были обращены к кому-то за моей спиной. Я оглянулась — Ральф де Брийар стоял так близко, что мог услышать каждое слово. Но сейчас мне было не до него. Мне было так страшно, даже жарко стало. Рванула застежку у горла. Мне словно не хватало воздуха. Эдгар… Мой Эдгар в беде. О, Пречистая Дева, смилуйся над ним!

Я не помнила, как поднялась на башню. Было еще не так поздно, но уже совсем стемнело. Я видела огоньки в селении на берегу озера и дальше, в фэнах. Где-то одиноко выл волк. А воздух такой холодный, что перехватывало дыхание. Однако на морозе мне стало немного легче. Если мне вообще могло стать легче. Ах, мой Эдгар был таким честолюбцем, так высоко поднялся. И вот в любой миг может пасть, разбиться в кровь. А эта сучка его жена… Я никогда не могла заставить себя относиться к ней терпимо, всегда ненавидела ее со всем отчаянием отвергнутого. Я даже не ведала, известно ли ей обо мне. Но если и известно, я ничего не стою в ее глазах. Леди Бэртрада, эта внебрачная принцесса, была победительницей в нашем соперничестве за любовь Эдгара. До меня не единожды доходили вести, как он лелеет и ублажает ее. И когда я думала об этом, — я знавшая, каким он бывает в любви, когда представляла, что он дарит ей такую же усладу, как когда-то мне — прости мне, Всевышний, но я не могла побороть своей неприязни к этой женщине. И вот узнаю, что она предала Эдгара, выставив обвинение в измене.

Но и это сейчас мне не казалось важным — я испытывала только тревогу и болезненный страх за судьбу человека, которого любила и которого ни разу, даже испытав всю тяжесть позора и разлуки, не упрекнула ни в чем. Ведь я сама пошла к нему, пошла по доброй воле, а расставшись с ним, таила от всех, как тоскую. Я понимала, что нельзя так сильно любить смертного, что такая любовь возможна лишь к Богу. Но даже молясь, я не просила у Всевышнего прощения за эту свою любовь — словно прощенная, я бы уже не имела бы права так страстно любить.

И вот я, словно сомнамбула, стою на морозе, а вокруг мерцает равнодушная лунная ночь. Где-то вдали скрываются мятежные таны, уверенные в своей правоте, как и в том, что их граф-саксонец будет до последнего поддерживать их права. Ведь иначе… Но я знала Эдгара, он не опорочит свое имя, устроив резню соплеменникам. Господи, ну почему они не явились в Гронвуд? Ведь это бы был единственный законный способ для них оправдаться. Тогда бы Эдгар смог принять их сторону, не навлекая на себя подозрение в измене.

Кто-то взошел за мной на башенную площадку. Ральф. Я отвернулась от него, не поворачивалась даже когда он подошел, укутал меня в длинную накидку из овчины.

— Вы все еще любите этого человека?

— Да.

Сказала это сухо, давая понять, что его присутствие нежелательно. Но Ральф не уходил.

— Мне кажется я могу помочь вам… Помочь графу.

Я резко повернулась. В лунном свете его лицо в обрамлении войлочного капюшона выглядело почти призрачным.

— Тогда, — начала я. — Если это так… Говори!

Он печально усмехнулся.

— Гуго Бигод знал, что делал, мстя Эдгару. Но я не хочу, чтобы вы страдали. Да и у меня есть за что поквитаться с Бигодом.

Я ничего не понимала. Но по мере того, как он рассказывал, в моем сердце зарождалась надежда.

— О, Пречистая Дева!.. Ральф, ты непременно должен поехать в Гронвуд. Ты должен обо всем рассказать.

Он вздохнул и его окутало облачко пара.

— Может и так. Но эти саксы… они ведь отказались повиноваться графу и Стэфану Блуаскому. Пока они не приедут в Гронвуд-Кастл и не повинятся, Стэфан и епископ Генри будут требовать, чтобы Эдгар выступил против них.

Я это понимала. Вспомнила лицо Хорсы — злое, решительное, непримиримое. Хорса стоит во главе восставших, и он в своей неуемной гордыне скорее погубит людей, чем пойдет на переговоры, пойдет на союз с Эдгаром, которого ненавидит.

И тогда я решилась.

— Идем, Ральф.

Я не сомневалась, что мой Утрэд все это время поддерживал связь с мятежными саксами и знает, где они скрываются. Он и не отрицал этого, когда я стала его расспрашивать. Однако решительно замотал головой, едва я попросила его проводить меня к ним.

— Святые кости! Слыханное ли дело, чтоб женщина на сносях отправлялась в поездку, да еще по такой стуже!

Но я не отступала. Чувствую я себя прекрасно, погода установилась спокойная, а по снегу через фэны даже легче перемещаться. Что касается холода, то я могу ехать в конных носилках — небольшом подвесном паланкине, который спереди и сзади несут двое спокойных пони. В носилках не так трясет, я зашторюсь в них, буду лежать под шкурами. В конце концов, госпожа я ему или нет? Как он смеет не повиноваться? К тому же кого кроме меня могут выслушать саксы? Пусть меня и называют падшей женщиной, но я все же потомок Хэрварда и они не откажутся принять меня.

Утрэд наконец уступил. Я сказала, что выезжаю немедленно, пошла собираться.

Ночь была спокойной и светлой. Ехали мы так скоро, как было возможно по снегу, чтобы лошади не выбились из сил раньше времени. Впереди скакали несколько охранников, прокладывая колею, за ними мои носилки. Кавалькаду завершали ехавшие рядом Утрэд и Ральф. Хотя Ральф был еще слаб, но он мне был нужен в качестве свидетеля. Утрэд все время ворчал о том, что и путь предстоит не близкий, и еще не известно, как воспримет мое появление Хорса. Признаюсь встреча с Хорсой волновала и меня. Однако с ним и мудрый Бранд, и рассудительный, несмотря на молодость, Альрик, и иные таны, которым отнюдь не светит сложить головы, и которые, если у них появится свидетель их невиновности, предпочтут отстаивать свои права миром. Тем более, что главный их враг, предводитель нормандских баронов Нортберт де Ласи, уже поплатился за свои злодейства.

Утрэд пояснил, что мятежники укрылись за рекой Нар, там где начинаются заросли старого соснового бора, идущего до самого побережья на севере графства. Места там глухие, и саксы укрылись в чаще, в заброшенных руинах старой виллы еще римских времен. Ехать туда около двадцати миль, сокрушался Утрэд. Догонял время от времени мои носилки, спрашивал, как себя чувствую. Ну чисто заботливая нянька. Я же лежала, укутавшись в теплые овчины, сжавшись как улитка в своей ракушке, покачивание носилок действовало на меня даже успокаивающе. А вот состояние Ральфа мне не нравилось. Слышала то и дело его кашель. В дорогу я предусмотрительно взяла мех с вином, и сейчас отдала его Ральфу, чтобы пил для поддержания сил. Один раз, отогнув занавеску, я видела, как он делится вином с Утрэдом. Он все-таки был славный человек, этот молодой француз. Утрэд тоже так считал. Я слышала, как они порой переговариваются, Утрэд помогал еще слабому Ральфу на трудных переездах, вел его лошадь под уздцы.

Под утро так похолодало, что я уже не осмеливалась поднимать занавески. Не смотря на теплые овчины, у меня озябли ноги и отчего-то сильно ныла спина. Но услышав голос Утрэда, довольно грубо разговаривавшего с кем-то, я все же выглянула наружу. Уже светало. Вокруг пахло хвоей, мы находились в густом сосновом лесу. Я увидела Утрэда, разговаривавшего с какими-то преградившими нам путь воинами, и поняла, что мы уже близко.

Стражи заставили отстать моих сопровождающих, взяли первого пони под уздцы, повели. Следом ехали только Ральф и Утрэд. Утрэд сказал, что здесь дозоры на каждом шагу, однако на протяжении дальнейшего пути мы никого не встретили. Я слышала, как один из проводников что-то недовольное говорил по этому поводу, но его приятель только проворчал, что дескать они оказались самыми преданными псами, а остальные попросту попрятались от холода.

Холодно было неимоверно. Воздух обжигал, колол щеки, снег громко скрипел. Из сумрака леса долетел какой-то звук — не то вскрик человека, не то рык зверя. Он взволновал наших провожатых, но я не обратила внимания. Огромный полу засыпанный снегом куб старой виллы с осыпавшимися зубьями, был прямо перед нами. Я видела пролом в стене, служивший входом, и сейчас для тепла занавешенный шкурой. Пройдя под нее, я различила в полумраке ведущие вниз ступени.

Стражи и Утрэд остались снаружи, но Ральф взял меня за руку и начал спускаться. Впереди стал различим проем низкой арки. Вход под ней был полузавален грудой камней. Перебираясь через нее, я едва не застонала, так у меня заныла поясница. Поначалу ничего не могла разглядеть в полумраке, только слабо рдеющую кучу угольев посредине. Потом кто-то зажег факел и я увидела лежавших кто где спящих. Шагу нельзя было ступить, чтобы не потревожить кого-либо.

Но мое неожиданное появление быстро пробудило всех ото сна. Кто-то подбросил поленья на очаг. Я закашлялась от дыма. Господи, как они только жили здесь все это время?

Среди обступивших меня людей я различила несколько знакомых лиц. Узнала толстую физиономию Бранда. На любу его сажа, волосы всклокочены, глядит удивленно.

— Силы небесные! Гита Вейк, неужели вы проделали такой путь… Да еще в вашем положении. Зачем, ради всего святого?

Они столпились вокруг, а я в первый миг так плохо почувствовала себя среди спертого воздуха и дыма, что слова не могла молвить.

Расталкивая остальных, вперед вышел Хорса.

— Никак шлюха Эдгара явилась. Что умолять за своего соблазнителя пришла, или надумала тут рожать?

Он захохотал, кто-то присоединился к нему.

И тут откуда-то из-за спин выскочила Элдра. Такая же грязная, как и остальные, растрепанная, но к своему удивлению, я увидела топор у нее за поясом. Она прикрикнула на остальных, усадила меня на выступ стены.

— Вы что не понимаете, только крайняя нужда могла вынудить леди Гиту пуститься в путь в ее состоянии? — гневно говорила она, даже отталкивала столпившихся саксов.

Я постаралась говорить, как можно увереннее. Сказала, что люди короля Генриха рано или поздно выкурят их отсюда, как охотники выкуривают барсуков из нор. Однако у мятежников еще есть надежда закончить все миром. В поджигании мятежа нет вины саксов, его начали нормандские рыцари графини Бэртрады, и у меня есть свидетель, который может подтвердить мои слова. Причем он готов это сделать не только перед саксами, но и в присутствии посланцев короля. Поэтому им лучше все же поехать в Гронвуд, как им предлагал эрл Эдгар, и только так этот мятеж останется без роковых последствий.

Мне трудно было подбирать нужные слова, я была сильно утомлена. Но они все же прислушались, стали расспрашивать. И тут Хорса велел всем заткнуться, сказал, что видимо сам Эдгар послал меня сюда с этой ложью, что я хочу заманить их в ловушку, так как я предана Армстронгу как собака. Они же свободные саксы, они познали свою силу и не сдадутся без боя.

Я словно слышала его давнишние речи в башне Тауэр-Вейк. Хорса оставался верен себе, своим воинственным понятиям о чести и свободе добытой в бою. Ему нужна была слава, даже ценой жизни. Своей или этих людей — не важно. Мне это казалось абсурдным. Но я не могла не заметить, что его речи зажигательно действуют на людей. И многие из присутствующих саксов, особенно самые молодые, поддались его влиянию, воинственно зашумели, стали стучать оружием.

Отчего вдруг они разом умолкли — я поняла не сразу. Просто удивилась вмиг наступившей тишине, заметила, как все застыли, устремив взгляды на что-то за моей спиной. Отведя в сторону меховой капюшон, я оглянулась. Сначала различила лишь силуэт вновь прибывшего за низкой аркой, видела богатый плащ светлого меха, блеск застежек у горла. Потом он, склонясь под низким сводом, вошел, поднялся на груду камней у входа. Перед нами был Эдгар.

В первый миг никто не мог вымолвит ни слова. Потом с резким лязгом люди повыхватывали оружие. Но Эдгар быстро протянул руки ладонями вперед — старинный жесть упреждения, что он без оружия и у него мирные намерения. И никто не тронулся с места.

Я смотрела на Эдгара во все глаза. Как давно мы не виделись! Я узнавала эту гордую посадку головы, падающую на глаза волнистую прядь отросших каштановых волос, твердый рисунок подбородка. И вдруг, испугавшись, шарахнулась в сторону, стремясь спрятаться за спинами.

Эдгар не заметил меня.

— Я пришел поговорить с вами, саксы, потому что иного пути остановить кровопролитие нет. Неужели вы не думали, что я не найду, где ваше укрытие по следам на снегу? Неужели считали, что у меня мало сил, чтобы совладать с вами? Но теперь ваше логово окружено. Со мной войска короля, а это опытные воины и рыцари. Они тихо сняли ваши дозоры и теперь стоят за каждым деревом с луками и мечами, готовые ворваться сюда в любой миг. Но я велел им остаться на местах, пока не переговорю с вами.

Он говорил властно и спокойно. Сказал, что если саксы согласятся добровольно выйти из укрытия и сдадут оружие, им не причинят вреда. Но им придется отправиться в Гронвуд, где состоится разбирательство, как и намечалось вначале. В его замке граф Стэфан Блуаский, представитель короля, и епископ Генри Винчестер, представитель Церкви, будут готовы выслушать их доводы и постараться рассудить, кто повинен в этих волнениях, кто первым поднял оружие.

— Так ты готов предать свой народ? — зло прервал его Хорса.

— Мой народ — это подвластные мне люди Норфолкшира, без разницы норманны ли они или саксы. Преступниками же я считаю только тех, кто сеет смуту. Этого я ни позволить, ни оправдать не могу. Поэтому я договорился со Стэфаном Блуаским, что первым войду к вам и постараюсь решить дело полюбовно. Вы все воины и должны понимать, что войску короля ничего не стоило захватить вас врасплох и перебить словно спящих детенышей рыси в темном логове. Но повторяю — кто добровольно подчиниться, тому ничего не грозит. Кару понесут только те, кого суд сочтет виновными.

— Виновные уже за морем, — раздался вдруг искаженный акцентом голос Ральфа. Он вышел вперед. — И поверьте, уж они-то изрядно веселятся, зная как вы тут режете друг друга.

— Ральф де Брийар? — удивился Эдгар. — Вы-то откуда здесь?

Но рыцарь не стал отвечать на этот вопрос. Он спокойно, на искаженном саксонском языке, поведал о чем говорил мне ранее: о злости Бигода и его желании отомстить графу Норфолку, о том, как Бигод уговорил своих людей совершить нападение на нормандские усадьбы под личиной саксов, чтобы таким образом спровоцировать тех и других на резню и заставить Эдгара поплатиться за все волнения.

Хотя Ральф медленно подбирал слова, часто ошибался, смысл его рассказа был ясен всем. Люди стали переглядываться, кто-то сердито выругался, кто-то забожился.

— И все сказанное мною такая же правда, что все мы нуждаемся в милосердии Божьем, — закончил Ральф. И уже по нормандски добавил, обращаясь к Эдгару: — Я готов повторить свой рассказ перед представителями короля и поклясться в том на Библии.

То, что свидетельство Ральфа позволяет все прояснить и расставить по местам, моментально стало ясно и графу, и вожакам саксов. Многие из них уже были готовы сложить оружие и последовать за Эдгаром, но опять Хорса чуть не погубил все.

— Неужто благородные таны пойдут на поводу у француза графини? — кричал он. — Неужто покорно сложат оружие, когда наконец-то дали понять, что они не смирились с властью норманнов, что не покорное овечье племя, позволяющее обирать себя и терпеть власть поработителей? Почему бы нам прямо сейчас не схватить этого предателя Армстронга и, угрожая расправой над ним, не заставить войска отступить?

Лицо Эдгара стало грустным.

— Мне горько, что мои соплеменники готовы угрожать человеку, пришедшему без оружия, в надежде на их честь. Чтож поступайте по-своему, но знайте: у Стэфана Блуаского и рыцарей короля есть приказ подавить мятеж любой ценой. И если для этого придется пожертвовать моей жизнью, жизнью сакса добровольно вошедшего к мятежникам — они не остановятся. Но вот спасет ли это вас — не ведаю.

— Нет!

Этот крик сам собой сорвался с моих уст. Расталкивая столпившихся я кинулась к Эдгару. Но не успела, кто-то удержал меня. Грубая рука схватила меня сзади за волосы, запрокинула голову так, что я чуть не упала. Я застыла, увидев у своих глаз острие кинжала.

— А если мы поступим так, Эдгар?

Это сказал Хорса.

— Если мы сделаем заложницей твою Фею Туманов?

Хорса удерживал меня за волосы, откинув мою голову, и я могла видеть Эдгара, который поднялся на груду камней у входа. Сверху вниз он глядел на меня и в красноватом свете факелов было заметно как меняется его лицо. Сначала удивление, потом волнение, снова удивление.

Хорса держал меня так, что я невольно выгнулась назад, полы моей накидки разошлись, стал виден обтянутый тканью платья живот. Эдгар глядел на него, глаза расширились, он судорожно глотнул. Потом лицо его стало жестким, напряженным. Теперь он глядел на Хорсу.

— Отпусти Гиту, Хорса.

— Это если я сочту нужным. Эй, спокойно, спокойно, Эдгар. Стой где стоишь.

Я почувствовала, как острие кинжала Хорсы уперлось мне в горло. От страха зажмурилась.

А голос Хорсы звучал удивительно спокойно.

— Сейчас ты выйдешь отсюда, Эдгар, велишь людям короля убираться. Иначе… Клянусь всеми чертями ада, я лично перережу горло твоей потаскухе. Или еще лучше — мы вспорем ее пузо и поглядим, кого она понесла от тебя. Ты сам сможешь определить кого ей сделал, когда мы выбросим этот окровавленный сгусток на снег. И…

Он больше ничего не сказал. Hо рука с кинжалом больше не маячила у меня перед глазами, пальцы, удерживающие меня за волосы, разжались. И тело Хорсы рухнуло у моих ног.

— Хорса из Фелинга всегда был слишком горяч, — спокойно произнес толстяк Бранд и отбросил камень, каким оглушил его. — Прости, Эдгар.

У меня подкашивались ноги. Чтобы устоять, я непроизвольно сделала шаг вперед. И тут же оказалась в объятиях Эдгара.

Это было как чудо. Он обнимал меня, обнимал сильно, но и так бережно. И хмелея от счастья, забыв все страхи, я блаженно склонила голову на мех его плеча. Самые надежные, самые ласковые руки на свете обнимали меня. Эдгар нежно потерся щекой о мои волосы. Я слышала его дрожащее дыхание совсем близко, различала быстрые удары его сердца.

— Родная моя… Почему? Как же ты могла, зачем таила от меня столько времени?

Я медленно открыла глаза, возвращаясь в реальный мир.

— Какое это имеет значение? У тебя ведь есть супруга.

Я все же разомкнула обнимавшие меня руки. Смогла поглядеть ему в лицо.

— Я не была с мятежниками, сэр. Просто привела к ним Ральфа, чтобы пояснить все. Ральф де Брийар поможет вам уладить это дело.

У Эдгара был такой вид, что я не была уверена, понял ли он меня. Но видимо все же понял. И когда я отошла, он заговорил с саксами уже ровно. Я заметила, как они стали по одному выходить. Вынесли и Хорсу.

Я сидела, отвернувшись к стене. Рядом была только Элдра. Но она отступила, когда приблизился граф, присел рядом. Это было невыносимо.

— Уходи, Эдгар.

Он повиновался. А я расплакалась. Мне было плохо и опять заныла поясница. Так, зареванная, я и вышла наружу. Щурясь от слепящего на морозном солнце снега, не глядя по сторонам, дошла до носилок.

Утрэд помог мне забраться в них. Я была, как куль с мукой — тяжелая, неповоротливая. Я хотела домой. Элдра устроилась подле меня, обняла и я могла всласть выплакаться на ее груди. Потом, сквозь всхлипывания, спросила, как уладились ее дела с Альриком. Оказывается она все же созналась ему. Меж ними не должно быть тайн — так решила она. Альрик же сказал, что дитя не повинно страдать, но он будет надеяться, что ее ребенок от него. Я же подумала, что все равно зря она открылась. Конечно муж любит ее, однако на ее ребенке всю жизнь будет лежать печать подозрения. И еще я удивилась, насколько циничной стала за это время.

Мы все ехали и ехали. Миновали лес, двигались вдоль замерзшей ленты реки Нар. День был светлый, ясный. А вот мне становилось все хуже.

Издали долетел звон колоколов. Элдра, приподняв занавеску носилок, с улыбкой глядела на колокольню церквушки в снегах.

— О небо, Гита, ведь сегодня же Сочельник!

Она повернулась ко мне и улыбка сошла с ее лица. Крикнула Утрэду, чтобы гнал коней как можно быстрее.

Меня совсем замутило от тряски. Я то и дело цеплялась за Элдру, кусала губы. Что если роды начнутся еще в пути? Однако небо смилостивилось надо мной. И хотя мы добрались до Тауэр-Вейк когда уже стемнело, но я даже смогла сама выйти из носилок. Правда бы тут бы и упала, если бы Утрэд не подхватил меня на руки, не внес в башню.

Господи, как же все они суетились, стаскивали с меня одежду, разводили огонь. Их торопливость меня только пугала и я старалась смотреть только на Труду — спокойную, деловую, важную. О Труде ходила слава, как о лучшей повивальной бабке в округе, и она любила прихвастнуть скольких младенчиков приняла на свет Божий. Мой будет наверное сотым, уверяла она. Я невольно улыбнулась — Труда и понятия не имела, что такое сотня.

Боли становились все более частыми и острыми. Я лежала в своем покое, кусала губы, комкала края одеяла вспотевшими руками. В покое было очень жарко, но мне сказали, что так и должно быть. С меня же пот струился ручьями после каждой схватки. В промежутках между ними я думала об Эдгаре, о том, что теперь он знает обо мне. Ранее я этого не хотела, но сейчас от этого мне было даже легче. В конце концов, он отец и, если со мной что-то случится…

Я сказала об этом Труде, но она лишь сердито шикнула на меня. Как можно думать сейчас о таком. Лучше бы я вспомнила какой сегодня вечер и помолилась. И я послушно твердила слова молитвы, как учили в монастыре:

— Verbum caro factum eit et habitavit in nobis…[52]

Боли становились все сильнее. Но я была так утомлена, что в перерывах меж схватками даже засыпала. И опять приходила в себя с тягучим стоном. Кричать мне было словно бы стыдно.

Толстая Труда тихонько ходила, развешивая у очага детские вещички, одеяла и шкуры, чтобы нагрелись. Помешивала в каких-то горшочках, отчего пряный запах распространялся по комнате. Мне стало грезиться, что я в монастыре, в красильне, помогаю сестрам красить ткани. Наверное это было от того, что в комнате стоял пар от вываривавшихся коры ясеня и крапивы.

И опять забытье, потом опять боль. Но в какой-то миг я различила привычные звуки утра — крики петухов, отдаленный звон колокола. Рождество!.. Я стала говорить, что людям надо пойти в церковь… Господи, уже новый день настал, а моим мукам нет конца.

Труда склонилась надо мной, лицо ее было усталым, осунувшимся и… встревоженным.

— Бедная девочка, ты такая худенькая. Тяжело тебе придется. Вот что, давай попробуешь походить.

Походить?.. Я расплакалась. Сил не было вообще. Но я так хотела родить этого ребенка! И я встала, еле переставляла ноги, опираясь на Эйвоту и еще одну женщину ходила от стены к стене, пока боль не стала непереносимой. Меня просто скрутило пополам. Еле дотащилась до кровати. Но Труда, похоже, была довольна. Потом пошарила у меня между ног и лицо ее вновь омрачилось.

— Вы еще не готовы, госпожа. Придется ждать.

Ждать? Сколько? Я уже ничего не соображала от боли. Казалось словно стальные когти разламывают мне поясницу, а низ живота вспороли ножом и в зияющую рану бьют деревянным колом. Я стала кричать, рычать, выть…

Не знаю сколько это длилось. Смутно различила, как кто-то сказал, что уже вечер, и что на всякий случай стоит послать за священником. Значит я умираю. Я почти хотела смерти, как избавления от мук.

Потом громко стукнула дверь и я различила гневный окрик Труды. Мужской голос что-то ответил. Значит пришел священник. Я умираю.

Но надо мной склонился Эдгар. Нервно дергал застежку плаща, рывком отбросил его в сторону.

— Сюда нельзя мужчинам! — вопила Труда.

— Мне можно. Я отец.

Я вспомнила, что случилось с Ральфом в такой ситуации. Какой будет позор, если обомлеет и Эдгар. Хотела сказать, чтобы он уходил, но вновь зашлась криком.

— Кричи, кричи, любимая, у тебя это славно получается! — почти весело говорил Эдгар, обнимая и поддерживая меня сзади под спину. — Хорошо, что я успел. Теперь мы вместе и вместе мы сможем.

Это удивительно, как подействовали на меня его слова. Я даже заулыбалась. Но тут такая боль… Кости словно затрещали, разошлись… Я вцепилась в руку Эдгара, закричала.

Он поддерживал меня, целовал мне виски, волосы. Я цеплялась за него. И даже Труда больше не гнала его, копошилась под одеялом между моих ног.

— Ну вот и славно. Тужьтесь, леди, тужьтесь.

Я старалась, рычала сквозь сцепленные зубы. Крепкие руки Эдгара приподняли меня за плечи, придерживали.

Труда покрикивала: еще! еще!

И вдруг мне стало легче. Скользкий комочек плоти выскользнул из меня. Я опала, закрыла глаза. Я так устала, что сейчас меня ничего не волновало. И все же я улыбнулась, услышав счастливый смех Эдгара.

Дитя кричало, гомонили люди, Эдгар целовал меня. Я все же открыла глаза.

— Гита, у нас дочь. Ты только погляди какую славненькую девчушку ты родила!

Он даже не огорчился, что не сын.

Со мной еще что-то делали, но я почти не обращала на это внимание. Эдгар подошел вновь и в его сильных руках кричала, суча ручками и ножками, крохотная девочка. И как же бережно он ее держал! А еще говорят, что мужчины боятся новорожденных.

Я взглянула на ребенка. Моя дочь была прелестна. Она таращила на меня глазенки удивительной голубизны. И эти светлые волосики…

— Она так похожа на тебя, Эдгар!

— Конечно. Это же моя дочь. Моя!

Я хотела взять ребенка. Хотела обнять Эдгара. Как же я их любила!

Но уже спустя минуту я погрузилась в глубокий сон.

Позже мне рассказали, что после того как девочку омыли и запеленали, Эдгар вынес ее в зал. По старинному обычаю поднял над головой и сказал, что признает ее своим ребенком. Сказал, что нарекает ее Милдрэд.

Милдрэд — старое саксонское имя. Так звали мать Эдгара. Это было фамильное имя Армстронгов.

Потом Эдгар пировал с мужчинами в зале. Потом уехал.

Когда я проснулась, его уже не было в Тауэр-Вейк.