История моя и моей любовницы: Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Глава III

Наконец молодой человек в черном был найден. Он оказался поэтом, коего в тот памятный день вызвали к откупщику — сочинить эпитафию на смерть его любимой обезьянки. Молодой человек до сих пор содрогается, вспоминая, как встретил среди жаждущих подняться на Парнас людей, кои по ремеслу своему не только не сочувствуют, но, скорее, даже пребывают в постоянной борьбе с музами.

Отец мой страшно рассердился на возницу: он решил, что тот сговорился со мной. Однако возница божился, что он ни в чем не повинен. После очередного допроса он наконец признался, что хоть и давно работает кучером, но фиакр номер семьдесят один получил только вчера; а так как ему с самого начала толком ничего не объяснили, то он ни в чем и не виноват. Разумеется, он знал того, кто последние полгода ездил на этом фиакре: человек этот жил в Да Виллет и сейчас отлеживался дома от побоев, нанесенных ему каким-то офицером; уж лучше бы эти вояки раздавали свои удары врагам на поле боя!

Возница Назвал точный адрес своего предшественника, и отцу пришлось по нему отправиться. А что ему оставалось делать после того, как он напрасно потревожил поэта в его жилище? Наконец дом, где живет кучер фиакра номер семьдесят один, был найден, и все направились к нему в квартиру. Возница лежал на кровати, ему было худо: каждое движение вызывало у него ужасные стоны, голова его была замотана окровавленной тряпкой. Словом, полицейские оказались в большом смущении.

Тем не менее больной прекрасно понял все заданные ему вопросы и необычайно четко на них ответил. Увы, у него были причины хорошенько меня запомнить: он в точности описал меня, не забыв упомянуть о паре оплеух, коими я наградил его за наглость. Он сообщил, что отвез меня на площадь Эстропад и высадил перед желтой дверью белого домика. Отец и сопровождающие его полицейские чины сели в карету и снова принялись колесить по улицам города. Наконец они прибыли по указанному адресу. На улице — ни души, кроме стражника, несущего караул. Комиссар обратился к нему с вопросом, не знает ли тот случаем мадемуазель Розетту. Караульный, не обделенный чувством юмора, усмехаясь, попросил описать ее внешность. Просьба его была исполнена.

— Девица и в самом деле хороша, — заявил караульный, выслушав описания. — Однако мне кажется, что разыскиваете вы ее не с добрыми намерениями. Так что слуга покорный: не знаю я ни Розы, ни Розетты.

Городские стражники по праву заслужили звание покровителей дам легкого поведения, и, не будучи в состоянии содействовать исправлению их нравов, они по крайней мере блюдут их честь.

Тогда отец и сопровождавшие его полицейские принялись колотить в дверь вышеуказанного дома и подняли страшный шум, на который выскочил сам хозяин. Выслушав претензии полиции, он возмущенно заявил, что в доме его сейчас проживает одна-единственная девица, исключительно добронравная и известная среди соседей своей набожностью. Однако комиссар, не взяв на веру слова хозяина, забарабанил в дверь жилицы. Так как сразу ему никто не открыл, то он просто высадил дверь плечом. В комнате никого не оказалось. Ринувшись к кровати, комиссар по дороге заметил распахнутое окно и решил, что незаконные обитатели сих мест наверняка воспользовались им вместо двери. И оказался прав: за окном раздался треск рвущихся лоз шпалерного винограда, оплетавшего стену дома. Выглянув в окно, полицейские увидели мужчину в ночном колпаке: он барахтался в куче сорванных со стены виноградных плетей, державших его в своих цепких объятиях. Энергичный пристав, прихватив фонарь, спустился в сад и, заметив среди зеленой листвы фигуру в одеянии, прямо скажем, непристойном, призвал караульных полюбоваться на кустарник, на ветвях коего произрастают столь забавные дикорастущие плоды. Тем временем отец разочарованно взирал на извлеченную из постели девицу: судя по внешности, она никак не могла быть Розеттой. Розетта была сама красота, эта же выглядела совершеннейшей уродиной, со слезящимися глазами, нездоровым цветом кожи и крашеными волосами.

Комнату обыскали. В шкафу был обнаружен большой, плохо причесанный парик и мужской халат, продранный на локтях. Один из полицейских вытащил из-под изголовья кровати мужские штаны и, пошарив у них в карманах, обнаружил длинную «дисциплину», как обычно именовали кнут, используемый для умерщвления плоти. Судите сами, дорогой маркиз, в сколь суровую школу любви попала крашеная блондинка! Наставником же девицы оказался содержатель пансиона, мэтр Дамон, у коего мы с вами некогда проживали. Помните, он еще постоянно разражался грозными речами против женщин и частенько наказывал нас по пустякам? Несчастный учитель был приведен в комнату. Я не мог удержаться от смеха, слушая, как комиссар описывал конвульсии, в коих бился сей новоявленный Адам, стремясь прикрыть свое мужское достоинство. При подобных обстоятельствах ни один мужчина, сколь бы щедро ни наделила его природа, не сумел бы выглядеть презентабельно. А мэтр страдал особенно, ибо его вещица съежилась до поистине карликовых размеров. Костюм несчастного отличался от костюма Адама только наличием чрезвычайно короткой рубашки, а так как руки у него были в наручниках, ему оставалось только мечтать о фиговых листках, надежно прикрывавших достоинства наших праотцев. Однако злоупотреблять бедственным положением учителя не стали и вернули ему одежду. Отец мой по случаю сделал ему суровое внушение, равно как и отругал пристава, который между делом несколько раз съездил мэтру «дисциплиной» по заднице. Но, полагаю, для учительской задницы это было отнюдь не первое знакомство с сим предметом.

Сцена завершилась допросом набожной особы: известно, что ханжи лучше, чем кто-либо, осведомлены о девицах известного поведения! Наша недотрога также подробно изложила все, что знала Розетте. Видя, сколь рассказ ее заинтересовал присутствующих, она из вредности начала расписывать поведение Розетты самыми черными красками. На подобные гнусности способны только святоши. Она даже нахально предложила отцу сопроводить его. Отец, не задумываясь, согласился. Сейчас эта лицемерка благодаря моим стараниям находится под замком и, надеюсь, пробудет там еще долго, несмотря на все свои крокодиловы слезы.

Учителя отпустили восвояси, не преминув сказать, что «дисциплину» свою он может получить у господина начальника полиции — ежели, разумеется, захочет. Пока же она будет лежать в канцелярии суда. Так как комиссару более поживиться в этом деле было нечем, то он не стал даже составлять протокол, а направил свои стопы к указанному святошей дому, куда и прибыл в сопровождении караульного отряда.

Пурпурная колесница богини утренней зари Авроры мчалась на Восток открывать лазоревые ворота новому дню, ранние пташки уже выводили свои любовные трели: было четыре часа утра. В альковах порхали сны, а Розетта в моих объятиях вкушала заслуженный после сладострастной ночи отдых, столь ей потребный. Не ждите, милый маркиз, что я опишу вам эту ночь. Я уже не раз вспоминал о ней и всегда вновь желал пережить ее еще тысячу раз. Никогда я не предавался столь искренней и бурной страсти.

Я отдал должное каждому участку тела моей богини; каждый изгиб его стал объектом похвалы и жертвенным алтарем; я целиком посвятил себя служению ей и был вознагражден за это великими милостями. Восторгаясь друг другом, мы совершили путешествие в зачарованное королевство, где поменялись ролями: она стала жрецом, а я жертвой. Отдавая себя на заклание, я испытывал неслыханное удовольствие; я испытал все, что обычно выпадает на долю жертвы, за исключением смертоносного удара. Время остановилось для нас; нам казалось, что прошли годы, тогда как на самом деле пролетели всего лишь мгновения. Сколько раз, блуждая по дорогам наслаждения, мне хотелось навсегда заплутаться в их хитросплетениях и никогда не покидать это королевство! О, почему Природа, ограничив наши силы, наделила нас безграничными желаниями? Вернее, почему мы не можем соизмерять наши желания с нашими силами?

Утомившись, мы с Розеттой попытались договориться отложить на время наши игры. Однако губы ее так и не смогли оторваться от моих, а наши органы речи были заняты делом столь сладостным, что никто из нас не смог произнести ни слова, дабы уши наши могли его услышать. В такой позе нас и застал сон. Мы заснули, и все вокруг дышало сладострастием; но месть не дремала и уже предвкушала ужасное наше пробуждение. Увы! Зачем сон, посланный услужливым амуром, сковал в своих объятиях мои расслабленные члены! Сколь резким было мое пробуждение, сколь внезапно развеялся пленительный туман!

Отец, комиссар, пристав и несколько полицейских вломились в дом и стали спрашивать, на месте ли мадемуазель Розетта и кто сейчас находится у нее.

Слуги тотчас все рассказали. Судя по описаниям, молодой человек, уже вторые сутки не выходивший из обители здешней нимфы, был именно я. Преследователи мои поднялись и принялись стучать в дверь. К нам в спальню вбежала перепуганная горничная и подняла тревогу. С ужасом прислушиваясь к раздававшимся из-за двери угрозам, она открыла задвижку, и в квартиру ворвались люди с фонарями. Испуганная Розетта затрепетала от страха: так не трепещут в объятиях возлюбленного.

Я вскочил, схватил оба пистолета, которые всегда беру с собой, когда отправляюсь из дома, и приготовился отражать нападение непрошеных гостей. У меня даже в мыслях не было, что столь бурное пробуждение приготовил мне мой собственный отец. В прихожей сразу же поставили часового, второго часового выставили возле дверей нашей спальни. Еще несколько человек караулили на лестнице.

Первыми в спальню ворвались комиссар и пристав.

— Ни шагу дальше, господа! — закричал я.

Увидев у меня пистолеты, они тотчас исполнили приказ. Тут вошел отец.

— Что вы здесь делаете, сударь? — сурово спросил он. — Вот уже два дня, как я в отчаянии разыскиваю вас по всему Парижу!

Он подошел ко мне, забрал пистолеты и приказал стражникам исполнять долг. Они отдернули полог кровати и перед их глазами предстала Розетта: она была в обмороке. После долгих усилий ее привели в чувство. Открыв глаза, бедняжка стала искать меня: взгляд ее молил о помощи, однако я ничем не мог ей помочь. С отчаянием в голосе она спросила, чего от нее хотят! Отец мой сурово ответил, что сейчас ей прочтут постановление об ее аресте, в коем и будет содержаться ответ на ее вопрос. Она горько зарыдала, ее прекрасные глаза исторгали потоки слез; охватившее ее горе сделало ее еще краше. Она была столь неотразима, что все присутствующие невольно растрогались, хотя по дороге сюда подобных чувств ни у кого даже в мыслях не было. Бросившись к ногам моего отца, Розетта стала умолять простить ее. Я последовал ее примеру. Однако отец был непреклонен; отвернувшись, он приказал мне следовать за ним.

Когда мы уже спустились с лестницы, один из стражников решил заглянуть в постель к горничной. И обнаружил там мужчину, забившегося в щель между кроватью и стеной и прикрывшегося сверху простыней. С несчастного сдернули простыню и приказали вылезать; ему пришлось подчиниться. Его стали допрашивать: имя, род занятий, место проживания. Заинтересовавшись сим открытием, мы с отцом вернулись в дом. Каково же было наше изумление, когда в извлеченном из-за кровати незнакомце мы узнали Лафлера! При виде его я так разъярился, что, позабыв обо всех своих несчастьях, кинулся на него с кулаками и непременно убил бы его, если бы меня от него не оттащили. Я в бешенстве закричал, что этот злодей стал причиной всех моих бедствий. Изменника схватили, крепко связали и потащили в темницу. В конце концов он попал в Бисетр, где у него было достаточно времени раскаяться в своем коварстве.

Розетту пристав и стражники, благословляя щедрость моего отца, отвели в приют Сент-Пелажи[61]. Комиссар сел вместе с нами в карету. Мы завезли его домой. Прибыв к себе, я попытался незаметно проскользнуть мимо прислуги, взволнованной моим исчезновением, а теперь обрадованной известием о том, что я наконец нашелся. Радость слуг была совершенно искренней, ибо я, следуя своим принципам, никогда не был груб с ними, полагая, что лишь воля случая поставила нас над ними.

Опечаленный и утомленный, я затворился у себя в комнате и, бросившись на кровать, впал в забытье, охваченный тревогой и бессильной тоской. Во сне я видел Розетту: сначала моя любовница была счастлива и завлекала в свои объятия нового любовника; потом я увидел Розетту грустной и плачущей, и это зрелище было мне во сто крат дороже и милее первого. Из продолжения этих записок, дорогой маркиз, вы узнаете, что случилось с Розеттой. Положение ее, действительно, было отнюдь не завидным, и, когда я слушал рассказы о ее злоключениях, сердце мое горестно сжималось.

Проведя несколько часов в состоянии полубреда, я окончательно проснулся и принялся изыскивать способы освобождения моей дорогой подруги.

Пробило два часа. Меня предупредили, что обед подан, но так как я не собирался спускаться, отцовский друг-нувелист поднялся ко мне в комнату. Неуклюже поздравив меня с благополучным возвращением, он с гордостью сообщил, что именно благодаря его усилиям меня сумели отыскать столь быстро. Он явно не догадывался, что подобное признание лишь усугубляет мою печаль; однако он принадлежал к тому сорту людей, кои не умеют держать рот на замке и готовы выдавать любые глупости, лишь бы только не молчать. Они всегда говорят, что думают, но никогда не думают о том, что говорят. Я презрительно взглянул на него. Он стал приглашать меня выйти к обеду, однако делал это так грубо и неловко, что я с трудом удержался, чтобы не спустить его с лестницы. Заметив мое состояние, доброжелатель поспешил удалиться — и правильно сделал. Однако судьба предоставила мне возможность отомстить ему, и, надеюсь, он узнал об этом: от этого месть моя мне еще более сладка. Кстати, имя его было Дорвиль, и был он родом из Мэна, из старинной дворянской семьи. Долгое время он служил в армии; выйдя в отставку со всеми подобающими почестями, он стал владельцем изрядного состояния и примкнул к племени почтенных паразитов, коим никогда не сидится дома. Сделав собирание новостей своим ремеслом, он был готов пересказывать добытые им сплетни кому угодно и когда угодно. Он был подобен часам с репетицией: они звонят столько раз, сколько вы будете приводить в движение пружину. У него не хватало ума, чтобы творить добро, и хитрости, чтобы творить зло: словом, ни рыба ни мясо. Несколько лет назад он женился, и с тех пор его не покидает чувство ревности. Жену его никто не знает: он не представил ее никому из своих приятелей. Также никто из приятелей не знает, где он живет, и, когда надо его отыскать, отправляются в сады Пале-Рояля, под большой каштан или на Мантуанскую скамью, где обычно собираются нувелисты.

Отец еще несколько раз присылал за мной, дабы призвать меня выйти к обеду, однако я притворялся глухим и упорно оставался у себя. Наконец мне принесли обед в комнату. Несмотря на все свое горе, я немного поел. Физические потребности хоть и не обладают громким голосом, тем не менее услышать их зов труда не составляет.

Затем я написал письмо Розетте, где в самых страстных выражениях расписал свою любовь, не забыв также упомянуть и об отчаянии, в кое ввергло меня ее несчастье. Я ободрял ее и призывал надеяться на лучшее, клялся, что не пожалею никаких усилий, дабы вызволить ее из заточения, куда ее отправил мой жестокосердый отец. В конце письма я заклинал ее не лишать меня своей любви, не винить меня в своих несчастьях и принять от меня десять луидоров на неотложные нужды. Письмо было простым, но трогательным. Горе смягчает сердце. Когда я не мог отыскать в душе достаточно нежных слов для утешения, их подсказывал мне сам амур.

Положив письмо на секретер, я стал размышлять, как бы мне передать его моей милой подруге. После коварного предательства Лафлера я не знал, кому довериться. Тем более что по горячим следам любой человек кажется нам подозрительным, а дело — заранее обреченным на провал. Наконец я решил обратиться за помощью к председателю. Как вам известно, дорогой маркиз, сей господин не только отличается любовью к наслаждениям, но и славится своими разумными советами, кои могут помочь вам как в делах любовных, так и практических. Я написал председателю записку, где просил его зайти ко мне по срочному делу. Письмо я поручил снести нашему кучеру — к вящему его удовольствию.

Председателя дома не оказалось. Его доверенный лакей Лавердюр, узнав, что письмо от меня, заподозрил неладное и, будучи малым сообразительным, поспешил явиться ко мне. Я был несказанно рад его приходу. Вот поистине бесценный слуга: счастлив тот, кому повезло заиметь такого! Я, ничего не скрыв, рассказал ему обо всех своих похождениях. Не став разыгрывать из себя блюстителя морали, он сначала пожалел меня, затем побранил и наконец обнадежил. Я сказал ему о письме к Розетте, которое я хотел, но не мог передать своей возлюбленной. Поначалу он решил, что исполнить мое поручение труда не составит, так как Розетту наверняка поместили в приют Сальпетриер, куда обычно отправляли женщин легкого поведения, дабы они там раскаялись в своих грехах. Последнего, впрочем, обычно не происходило. Однако, узнав от меня, что Розетта отправлена в Сент-Пелажи, он нахмурился: порядки в этом заведении были более суровы. Его омрачившийся вид встревожил меня. Я вновь почувствовал всю глубину своего несчастья. Размышляя, Лавердюр несколько раз обошел комнату и наконец сказал, что попытается исполнить мою просьбу, но обещать ничего не будет; впрочем, он надеется еще до восьми вечера дать мне ответ — по возможности, положительный. Обрадовавшись, я решил отдать ему последние десять луидоров; однако он отказался от денег, заявив, что они мне сейчас нужнее; в случае же необходимости он ссудит меня требуемой суммой. В качестве оплаты комиссионных расходов он согласился взять всего четыре пистоля. Он ушел, оставив меня в страхе и надежде.

Полагаю, вас, дорогой маркиз, вряд ли удивит столь страстная привязанность к любовнице, связь с которой продолжалась всего несколько дней. Я любил ее, люблю и по сей день, а амур, как известно, во всем привержен крайностям. Даже если бы я не столь дорожил ею, тщеславие все равно заставило бы меня выступить против тех, кто посмел ее у меня отобрать. Как мог я отказать в помощи изумительной женщине, пусть даже вольных нравов, попавшей в беду исключительно из-за стремления доставить мне наибольшее удовольствие?

Слухи о моих похождениях распространились быстро, они даже стали темой застольной беседы гостей отца, кои в тот день были приглашены им к обеду. Все сотрапезники высказали свое мнение. Вдовствующие особы не пощадили меня; особенно усердствовала некая госпожа Дориньи. Когда-то я пытался изложить ей свои взгляды на любовь, но сия чопорная дама отказалась их выслушать. Женщины — существа весьма занятные: они обижаются, когда вы хвастаетесь своими успехами у других женщин, но при этом забывают, что, когда вы были у их ног, они сами же вас и отвергли. Впрочем, вскоре мне удалось отомстить сразу всем моим врагам, и месть моя была мне бальзамом. Однако расскажу обо всем по порядку. После обеда несколько приятелей отца решили навестить меня. В подобных случаях визитерами движет либо любопытство, либо желание потешить свой дурной нрав: им хочется услышать историю из собственных уст действующего лица либо насладиться зрелищем его терзаний. Надо сказать, я не счел нужным вежливо отвечать на их вопросы. Отец поднялся вместе со всеми, но, на его счастье, пробыл у меня недолго, ибо к тому времени обида моя на него разгорелась не на шутку и вполне могла заставить меня позабыть о сыновнем почтении.

Наконец меня оставили в покое. Но я уже пребывал в состоянии совершенно невменяемом и был готов на любую глупость, лишь бы уязвить собственного отца: столь велика была моя на него обида. Я, не задумываясь, мог бы совершить даже бесчестный поступок, только бы осуществить свое намерение. И хотя по натуре я незлобив, оскорбление, нанесенное мне, было крайне чувствительным и болезненным. Неожиданно судьба решила преподнести мне подарок: избавив меня от необдуманных действий, она предоставила мне возможность отомстить весьма курьезным образом. Надеюсь, дорогой маркиз, вы по достоинству оцените ее подарок, коим я, разумеется, воспользовался без промедления. Это был настоящий кабинетный экспромт.

Я уже довольно долго сидел у окна, как вдруг увидел остановившийся возле нашей двери фиакр. Приглядевшись, я убедился, что сей экипаж ничем мне не грозит: как потом оказалось, он даже принес мне удачу. С тех пор, дорогой маркиз, как фиакр номер семьдесят один стал причиною моих несчастий, я стал запоминать номера экипажей. И этот номер я тоже запомнил: он состоял из единиц и буквы В. Возможно, если бы я задумался над подобным сочетанием номерных знаков, я даже сумел бы предугадать, какое приключение оно мне сулит. Нашим академикам следовало бы повнимательней отнестись к изучению судьбоносных свойств номеров фиакров. Солидный трактат по этому вопросу был бы полезен не меньше, чем предсказания Нострадамуса. Во всяком случае, тема сия явно нуждается в обсуждении.

Ехавший на запятках лакей осведомился у швейцара, дома ли мой отец, и, получив положительный ответ, помог сойти даме, с ног до головы одетой в черное. Судя по одежде, это была просительница. Я был любопытен, а посему захотел узнать, кто эта женщина, о чем она просит, а главное, хороша ли она собой. Несмотря на печаль, сердце мое всегда было готово к любовным усладам. С надлежащим почтением даму проводили в приемную. Там она осталась ждать отца. Я в чем был, а именно в халате из тафты, ночном колпаке и тапочках, спустился по потайной лестнице, прошмыгнул в смежный с приемной кабинет, откуда сквозь дверной витраж можно было прекрасно наблюдать за всем, что происходило в соседнем помещении, и принялся разглядывать прелести просительницы. Надо признать, она отнюдь не была их лишена. На вид ей было лет двадцать шесть — двадцать восемь, росту она была среднего, глаза живые, зубы белые, кожа несколько смугловата, грудь небольшая. Словом, впечатление она производила самое благоприятное; ножка же ее, кою мне также удалось разглядеть, была и вовсе очаровательна; свободно разместившись на софе, дама естественным образом приняла такую позу, в которой только при большом воображении можно было усмотреть скромность, хотя сама она, полагаю, об этом не догадывалась. Глядя в зеркало, она повторяла заученные фразы прошения, с коим собиралась обратиться к моему отцу.

Каждая женщина желает нравиться; однако не каждая делает это в открытую. Сия же особа была наделена кокетством сверх всякой меры; впрочем, ее муж-офицер был старше ее не на один десяток лет: ну как тут не стать кокеткой! Кокетка всегда старается очаровать мужчину. Чаровницу всегда легче запутать в любовных сетях. Если вы желаете завладеть подобной нимфой, действуйте напористо, и я ручаюсь за вашу победу. А дальше все пойдет как по маслу. Простая логика ухаживания, скажете вы. Да, соглашусь я, но добавлю, что законы ее столь же нерушимы, как законы математики.

Ничто так не возбуждает страсть, как созерцание женщины, которая, не зная, что за ней наблюдают, вертится перед зеркалом. По темпераменту своему я всегда был склонен к скоропалительным решениям, а в тот момент тем более: ведь всего несколько минут назад я замышлял устроить какую-нибудь каверзу. Зажмурившись, я решил действовать наугад. Выскочив из кабинета и сделав вид, что страшно удивлен, застав в зале посетительницу, я стал просить прощения за свой вид. Она вежливо извинила меня. Затем я поинтересовался, кто она и какое дело привело ее сюда. Она сообщила, что выступает ходатаем, но не за себя, а за сестру, у которой большие неприятности. Дело ее сестры должно рассматриваться в суде через несколько дней. Еще она сказала, что, хотя и не имеет чести меня знать, супруг ее тем не менее бывает в нашем доме почти ежедневно: его зовут господин Дорвиль. Тут я в изумлении воззрился на нее.

— Как, сударыня, — воскликнул я, — Дорвиль — ваш муж? Этот господин — мой смертельный враг, ибо именно он сыграл со мной злую шутку; надеюсь, он сделал это без вашего ведома? Но как бы там ни было, час расплаты настал, я должен отомстить!

С этими словами я заключил ее в объятия, изо всех сил прижал к себе, и мы вместе упали на канапе. Она попыталась позвать на помощь.

— Кричите, кричите, мадам, — усмехнувшись, проговорил я, — кричите громче: сейчас любой скандал мне на руку!

Тут я приставил к ее груди кинжал, и она потеряла сознание. Позабыв об открытых окнах и незапертых дверях, не обращая внимание на громкое шуршание нашей одежды, я начал баталию, пошел в атаку и восторжествовал. Возможно, желая поскорей избавиться от меня, мадам де Дорвиль не препятствовала моей победе. Я отомстил ее супругу, но не исключено, что у нее были и собственные основания для мести. Разве есть женщина, у которой не найдется повода пожаловаться на свою семейную жизнь?

Подобно разбойнику, я атаковал, круша все на своем пути; выстрелы мои были метки, и я, став победителем, стремительно покинул поле брани. Сражение заняло не более минуты: просительница даже не сразу поняла, что меня уже нет, к тому же она не видела, за какой дверью я скрылся.

Во всяком случае все произошло незамеченным; мадам де Дорвиль, несомненно, занялась приведением в порядок своего туалета. Отец заставил ее прождать еще около часа. Я же, вернувшись к себе, хохотал, как сумасшедший, и еще целых полчаса смаковал подробности своего подвига. Теперь-то я понимаю, что вел себя тогда крайне легкомысленно…

Наконец появился отец. Его задержала долгая беседа с господином Деду; сей служитель церкви являлся его исповедником и одновременно моим духовным наставником. Господин Леду вытягивал из отца немалые суммы на бедняков, первым из которых он почитал себя, впрочем, и последним тоже. После разговора с отцом, посчитав необходимым утешить меня, господин Леду поднялся ко мне и принялся читать мне мораль, старательно огибая все щекотливые углы.

Мадам Дорвиль предстала перед отцом; печаль в ее глазах и румянец на щеках отец почел за признак скромности благопристойной дамы, смутившейся при одной только мысли о необходимости обратиться с просьбой к мужчине. Любая иная женщина на месте мадам Дорвиль была бы потрясена случившемся: никогда еще падение не совершалось столь стремительно. Впрочем, если бы дамы без проволочек использовали предоставлявшиеся им возможности получить удовольствие, они бы не подвергали риску свою честь: ведь губит их вовсе не согласие отдаться нам, а время, кое мы теряем в ожидании этого согласия!

Супруга шевалье изложила отцу цель своего визита. После долгой беседы выяснилось, что на этом процессе отец выступает не в роли судьи, а всего лишь наблюдателем; я же состоял в следственной комиссии, и, следовательно, с прошением ей надо обратиться ко мне.

Отец послал за мной. Мне не хотелось спускаться, тем более, когда я узнал, что речь пойдет о даме, явившейся получить помощь в предстоящем судебном процессе. Однако приказ был суров, и я подчинился. Поначалу я думал, что разгневанная мадам Дорвиль разоблачит перед отцом мое поведение; я же, утолив жажду мести, уже не желал во что бы то ни стало наказать виновников своего несчастья. Ах, дорогой маркиз, куда только девалось мое знание прекрасного пола! Разве женщина может обвинить зачинщика любовной баталии? Ни за что! Тем более, что в душе она ликует, уверенная, что мужчины вспыхивают вожделением только к красавицам. А как можно жаловаться на того, кто доставил тебе столько удовольствия, да еще без лишних церемоний? К такому мужчине можно испытывать исключительно признательность!

Войдя, я почтительно приветствовал мадам Дорвиль — с таким видом, словно это вовсе не я познал ее пару часов назад. Она тоже не подала виду, что уже знакома со мной, и довольно связно изложила свое дело. Засим отец удалился, оставив нас одних. Тут мадам Дорвиль яростно набросилась на меня, выбирая самые крепкие слова и самые язвительные упреки. Она даже расплакалась. Но так как женское сердце, дорогой маркиз, давно не является для меня секретом, то гнев ее нисколько меня не взволновал: чем сильнее противник обороняется, тем скорее он готов сдаться. Подождав, пока она изольет свой гнев, я извинился, сказав, что не смог устоять перед ее очарованием. Извинения мои упали на добрую почву. А едва я пообещал нерушимо хранить нашу тайну, как из тирана быстро превратился в утешителя, чьим советам почтительно внимают. Когда женщина уверена, что похождения ее останутся в тайне, она перестает опасаться за свою добродетель. После моих слов в душе мадам Дорвиль воцарился мир: я понял это по ее глазам. Она встала, я проводил ее до дверей; на прощание она пожала мне руку, давая понять, что больше не сердится и прощает мне мою дерзость — при условии, что впредь я буду осторожней и стану закрывать окна и запирать двери. Я осыпал ее комплиментами и заверил, что знакомство с ней доставило мне неизъяснимое удовольствие.

Она села в карету, а я вернулся к себе в комнату, где меня ждал господин Леду. В мое отсутствие он разглядывал содержимое моих книжных шкафов. Не забыл он также и поинтересоваться горшочками с вареньем, стоявшими в углу на низеньком столике. А так как я уже давно вел светскую жизнь, то он не стал долее терзать меня своими проповедями, ибо понимал, что духовное попечительство надо мной выгодно прежде всего ему самому, ибо большинство его духовных детей были люди старые, хилые и хворые. Сам он также не всегда придерживался тех строгих правил, соблюдать которые призывал других. К примеру, он обожал всяческие сладости и варенья, а так как я тоже имел эту страстишку, то с уверенностью полагал, что моя душа исполнена благочестия не менее, чем душа моего почтенного духовника.

Господин Леду побранил меня за некоторые книги, особенно за романы. Я стал возражать, и он тотчас отступил, признавшись, что никогда не имел склонности к высокоученым спорам. Тем не менее он был убежден, что романы вредны: сам он их никогда не читал, но судил со слов других. Он также посоветовал мне сжечь мое собрание миниатюр и эстампов. Я ответил, что оно оценивается в две сотни луидоров с лишним; он возразил, что спасение души стоит значительно дороже; я продолжал упирать на высокую стоимость своих эстампов.

— Хорошо, — наконец заключил он, — тогда продайте их иезуитам, у них нет души, а значит, и спасать нечего!

Я обещал подумать над этим вопросом, и мой янсенист[62] посчитал, что я уже стал на праведный путь.

Постепенно мы разговорились, и я сам рассказал о своем приключении. Духовники — люди любопытные, но я не вижу в этом ничего предосудительного. Я поведал ему все без утайки, и он столь заинтересовался этим делом, что, как показало будущее, больше всех способствовал освобождению моей Розетты, а также помог мне добиться от отца всего, чего я желал.

Надеюсь, моя откровенность не заставила вас составить дурное мнение об этом человеке. Господин Леду не лицемер; он прямодушен, верный слуга церкви, однако простоват и его легко обмануть. Он прекрасно знает тонкости своего ремесла, но не обладает ни талантом интригана, ни прозорливостью. Во всех совершенных им оплошностях виноват я. Нельзя считать человека виновным, если заблуждения его искренни!

Было около восьми часов, когда господин Леду расстался со мной, и я вновь остался наедине со своими тревогами. Расхаживая большими шагами по комнате, я то и дело выглядывал в окно: Лавердюр еще не вернулся. Его опоздание я приписывал неточности часовых механизмов. Беспокойство мое нарастало с каждой секундой. Внезапно в комнату ко мне ввалилось некое существо, с головы до ног закутанное в плащ из дрянной материи. Не говоря ни слова, это странное существо швырнуло мне на бюро письмо, а само плюхнулось на канапе. Взглянув на адрес, я узнал почерк Розетты. Схватив письмо, я мгновенно проглотил его глазами; содержание его очаровало меня. Я непременно сделаю для вас копию, только сначала расскажу, каким образом оно ко мне попало и кто был посланцем Розетты, вторгшимся ко мне в комнату в столь странном одеянии.