История моя и моей любовницы: Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Глава VI

Вот уже целый год мадам де Дориньи являла собой образец для подражания; слух о ее милосердии распространился по всему кварталу Марэ. Я иногда навещал ее, а она бывала столь добра, что несколько раз водила меня на проповеди иезуита отца Реньо. Иезуиты обычно проповедовали на окраинах Парижа, где наугад выбирали маленькую церквушку, куда тотчас набивалась толпа.

Однажды вечером, когда я ужинал у мадам де Дориньи, она принялась судачить о некоторых знакомых мне дамах. Посчитав такие разговоры недостойными, я мгновенно позабыл о ее чарующем взгляде, о ее красоте и даже на ее белую, прекраснейшую в мире ручку, которою она, подавая мне очередное изысканное блюдо, не упускала случая показать, стал взирать исключительно с возмущением. Уже тогда я принялся обдумывать наказание, коему следовало ее подвергнуть, дабы оно оказалось для нее весьма чувствительным, ибо с некоторого времени она, прикрываясь щитом добродетели, позволяла себе безнаказанно вышучивать всех и вся. Никто не ожидал, что под ангельской внешностью может скрываться столь злоязыкая особа.

Поговорив с господином Леду, я, не зная, куда себя деть, приказал отвезти меня к мадам де Дориньи. Привратник сказал, что мадам не принимает. Я настоятельно потребовал доложить обо мне; тогда мне было дозволено войти. Она вышла ко мне навстречу в коротком платье из дорогой ткани, со скромной отделкой из английских кружев; такие же кружева украшали рукава. Свежесть лица ее и безмятежное его выражение свидетельствовали о мире, царящем в ее душе. Она еще не знала, какая буря вскоре ожидает ее сердце и заставит ее позабыть о покое. Держа в руке толстую книгу в черном сафьяновом переплете, мадам де Дориньи попросила меня подождать, пока она закончит читать положенные на сей час молитвы. Молитвы показались мне ужасно долгими. В ожидании я рассматривал обстановку гостиной: на всем лежал отпечаток изысканного вкуса. Оглядывая мебель, я убедился, что каждый ее предмет был создан исключительно для удобства своей хозяйки. Только святоши досконально разбираются в вещах, помогающих обустраивать жизнь с наибольшим комфортом.

Окончив читать молитвы, ханжа моя вышла в гостиную. Цветущий вид ее говорил о том, что можно одновременно быть и набожной, и обворожительной. Мы стали обсуждать общих знакомых, спектакли, благотворительные кружки, клириков и всех остальных, сплетничая и на ходу сочиняя забавные истории. Мы обсудили любовные похождения мадам де Брепиль, мадам де Серез и некоторых других, поговорили о моих похождениях; она дружески заметила, что мне бы следовало сменить лицо, ибо один лишь взгляд на него уже рождает желание. Именно желание я и хотел возбудить в мадам де Дориньи. Судя по взгляду ее, цели я своей достиг, и теперь только от меня зависело получить тому подтверждение. Взор красавицы недвусмысленно свидетельствовал о том, что она влюбилась в меня; однако я был невежлив и не ответил ей тем же. Тут она рассказала мне о некой книге, коя, судя по слухам, вызвала в свете большой скандал, и попросила меня дать ей эту книгу почитать. Я ответил, что, разумеется, книга у меня есть, однако я не дам ей ее, ибо она написана слишком вольно, а я не хочу вызвать ее нарекания. Она не стала возражать, но тут же предприняла обходной маневр и спросила, вся ли книга написана непристойно. Я ответил, что в ней есть места, которые могут читать все.

— Именно с этими местами я и желаю ознакомиться, — подхватила мадам де Дориньи. — Мне хочется самой узнать, так ли хорошо она написана, как это утверждают.

Скажу без преувеличения, дорогой маркиз, она просто дрожала от нетерпения заполучить эту книгу. Я обещал прислать ее на следующий день; она потребовала сделать это сегодня вечером. Я согласился; в книгу я вложил две гравюры с изображением любовных сцен, вполне способных разжечь пламя страсти вдовы, еще не забывшей, что такое любовь, и в чьей душе еще не угасли последние искры этого чувства.

На следующий день, возвращаясь из Дворца правосудия, я зашел к моей вдове, дабы узнать, понравилась ли ей книга. Как я и предполагал, она успела прочесть всего несколько страниц, кои показались ей вполне пристойными. Она не стала разыгрывать передо мной наивную девочку, отчего я по-прежнему продолжаю утверждать, что, когда речь заходит о наслаждениях, воображение женщины поистине безгранично.

Меня пригласили остаться на обед. Я не заставил себя упрашивать и отослал карету. Компанию нам должен был составить один из служителей церкви, чей ум мадам Дориньи расхваливала на все лады. Но когда сей служитель пришел, я не заметил в нем ни особой святости, ни изрядного ума. Возможно, он был хорош в беседе наедине, но когда за столом сидели трое, он явно был скучен.

Чувственность витала над нашей трапезой; аромат поданного напоследок кофе и вовсе раззадорил меня: мне очень захотелось оказаться в более привычной для меня обстановке, дабы благочестивая ручка облегчила мое томление.

Постепенно третий становился явно лишним. Мадам де Дориньи удалось под благовидным предлогом услать его на другой конец Парижа: вручив кошелек, она отправила его облегчать страдания недужных. Одной рукой моя молодая вдова творила благодеяния, а другой устраняла препятствия для получения удовольствия. Страсть — это политика, которую лучше всего проводить под прикрытием благочестия.

Я сидел подле мадам де Дориньи. То ли по небрежности, то ли по причине случайно выскочившей булавки, но из-под накинутой на плечи косынки виднелся уголок ослепительной белизны груди. Я не преминул отпустить по этому поводу комплимент; она покраснела. Ее домашние туфли были столь крохотными, что едва прикрывали ступни; одно неверное движение — и туфелька соскользнула на пол; я проворно поднял ее и доставил себе удовольствие водворить ее на место, успев за это время разглядеть изящную ножку. Мне захотелось охватить взором всю красавицу целиком: от ножки до груди, от груди до плеч, от пальчиков до талии. Каждая из вышеуказанных частей тела стала объектом для похвалы. Постепенно беседа наша оживилась; все, что у собеседницы моей заслуживало восхищения, у знакомых дам непременно обнаруживало какой-либо изъян; только мадам де Дориньи была само совершенство. Возмущение мое было велико; теперь я продолжал разыгрывать страсть исключительно для того, чтобы покарать прелестную клеветницу. Наконец, слово за слово, я стал целовать ей руки, постепенно приближаясь к груди и губам. Она пожелала отвернуться, но ее алые уста, неопытные по части обороны, встретились с моими, кои запечатлели на них пылкий поцелуй, предназначавшийся, впрочем, совершенно иному месту. За первым поцелуем последовал второй, уже не встретивший столь отчаянного сопротивления. Как следует подготовившись к стремительной атаке, я, продолжая лицемерить, удвоил свои старания. Отбросив условности, я сжал мадам де Дориньи в объятиях и перенес ее на кушетку, что стояла у нее в кабинете. Закрыв дверь, я на коленях стал умолять ее простить меня за дерзость, прекрасно зная, что поведение, подобное моему, женщины никогда не считают оскорбительным. Вздохнув, красавица открыла глаза и, одарив меня томным взглядом, вновь их закрыла и расслабленно произнесла:

— Ах, дорогой советник, я погибла!

— Зато я спасен! — воскликнул я и бросился к двери.

При этих словах она тотчас встрепенулась. Представьте себе, в какую ярость она пришла. Глаза ее метали искры, сердце преисполнилось гневом; вскочив, она бросилась ко мне и стала осыпать меня упреками. Я не сумел открыть дверь кабинета: там была секретная пружина. Тогда я решил обернуть свою оплошность себе на пользу. Повернувшись к ней, я со смехом заявил, что это была всего лишь шутка. Но она не слушала меня и требовала сатисфакции. Тут я изменил тактику и бросил на нее нежный взор; она ответила мне тем же. Слезы полились у нее из глаз. Сердце мое дрогнуло. Я шагнул к ней навстречу и заключил ее в объятия; глубина моего раскаяния была такова, что я подарил ей то самое наслаждение, коего едва не лишил и ее, и себя. Раскаяние мое сделало ее счастливейшей женщиной на свете. Ах, дорогой маркиз, какую радость я испытал! Тысячу раз благословлял я пружину, помешавшую мне осуществить мой первоначальный замысел! Два часа кряду она испускала сладострастные стоны; я не выпускал красавицу из объятий до тех пор, пока не получил полного прощения, и дважды, а потом и трижды дал ей сатисфакцию.

Ушел я вечером, пообещав вернуться. Получив приглашение, я стал бывать у нее так часто, как только мог. Я сохранил способность каяться, а мадам де Дориньи еще не забыла, что значит сладострастие, упреки и притворство. Я был бы настоящим глупцом, если бы не воспользовался приключившимся. Конечно, следуя своему изначальному плану, я бы наказал ее за злоязычие, но вряд ли она излечилась бы от него вовсе; зато сам я лишился бы неизъяснимого блаженства. Так не будем же упускать случай и, наказывая других, не станем забывать о собственных радостях. Цветы удовольствия недолговечны, будем же срывать их, пока они не успели облететь!

Господин Леду наконец убедился в правдивости моего рассказа и более во мне не сомневался. Он нашел способ поговорить с Розеттой, которая на этот раз была гораздо осмотрительнее в ответах, и ее будущий освободитель пообещал навестить ее еще раз. Удовлетворенный разговором с девицей, сей благочестивый человек пришел ко мне и заверил, что уже сегодня вечером он сообщит узнице хорошие новости. Через своих людей господин Леду раздобыл разрешение на свидания с Розеттой в любое удобное для него время.

В тот же вечер он отправился к Розетте; я пытался уговорить моего духовника взять меня с собой, но он отказался, и мне удалось проникнуть к Розетте только благодаря Лавердюру.

После обеда я впал в тоску и печаль. Председатель прислал ко мне Лавердюра, дабы через него спросить меня, не хочу ли я выступить посредником в деле мадам де Леклюз. Вы ее знаете, дорогой маркиз, это жена того игрока, который выдает себя за офицера, а за игорным столом развлекает публику и одновременно блюдет собственную выгоду. В его доме можно встретить вполне приличное мужское общество, чего не скажешь об обществе женском — дамы там исключительно легкого поведения. Собственно говоря, очень удобно, когда в столице есть такой уголок, где можно спокойно поволочиться за хорошенькими женщинами и выбрать ту, которая тебе по вкусу, и при этом не рисковать своей репутацией. Я обещал дать ответ через восемь часов. Я знал, что в доме мадам де Леклюз сейчас проживала юная провинциалка, приехавшая в Париж ходатайствовать по одному делу. Таково уж мое сердце: оно все время жаждет любви и наслаждений и, словно капризное дитя, хочет все, что видят глаза.

Я обсудил с Лавердюром свою возможность повидать Розетту. Говорил я с ним как раз в тот день, когда мою милую должен был навестить господин Деду. Лавердюр просто пригласил меня пойти вместе с ним и тут же поведал свой план. Вы, вероятно, решили, что в голове этого малого прямо-таки роились стратегические планы, один хитроумней другого. Вовсе нет. Он знал только один путь, только один способ, однако и путь этот, и способ всегда приводили к желанной цели. С Лавердюром не надо было ничего изобретать, с ним надо было просто идти к цели и достигать ее. Я полностью положился на него. Переодеваясь для свидания с Розеттой, он посоветовал мне сделать то же самое, с той разницей, что мне он рекомендовал надеть облачение священника — такое же, как у господина Леду; при этом его совершенно не заботило, сумею ли я освоиться с этим нарядом. Я согласился и тотчас написал записку своему другу, аббату и доктору теологии, с просьбой прислать мне сутану, длинный плащ, манишку и все необходимые детали костюма священника. Не спрашивая меня о причине подобной просьбы и не строя по этому поводу никаких догадок, приятель незамедлительно прислал мне все, что я просил. Костюм был доставлен в комнату к Лавердюру, где я и переоделся. Волосы мои скрылись под скромным, но тщательно причесанным париком, поверх которого была надета скуфейка; выглядел я весьма представительно, и если бы не мой скептический взор, то, несмотря на свой юный возраст, я вполне мог бы сойти за исповедника: добрые души гораздо больше ценят добродетель юную, нежели умудренную годами.

Костюм аббата меня нисколько не стеснял, ибо в юности я несколько лет провел в семинарии Сен-Сюльпис. Злые языки утверждали, что именно семинарии я обязан своими обходительными манерами, имеющими столь неотразимый успех у женщин. Я сел в портшез и отправился в Сент-Пелажи; Лавердюр следовал за мной. Прибыв, он поинтересовался, нет ли среди посетителей священника; ему ответили, что полчаса назад действительно пришел священник. Тогда он спросил, нет ли здесь вдобавок его хозяина; ему ответили, что они не знают, кто его хозяин. Притворившись растерянным, Лавердюр сказал, что хозяин его, господин аббат из Каламора, — как видите, он уже придумал для меня аббатство — отругает его, ежели он его не найдет; хозяин же его должен был пройти в приют вместе с тем священником, который уже вошел, так как разрешение этого первого священника распространяется и на его хозяина. Словом, заморочив всем голову, он помчался ко мне и сообщил, что путь свободен.

Завидев впереди сестру-привратницу, он заявил:

— Вот, сестра, это мой хозяин, проводите его в приемную, где уже находится один достойный святой отец.

Добрая монахиня открыла дверь. Я вошел, дрожа от волнения и смеха одновременно. По дороге я повстречал нескольких монахинь; они внимательно оглядели меня; во избежание неприятностей я старался не смотреть на них; сестры отдали должное моей скромности. Каково же было удивление господина Леду, когда он увидел меня, да еще в таком одеянии!

— Что вы здесь делаете, господин советник? Вы, наверное, хотите погубить нас?

К счастью, слов его никто не слышал. Розетта была вне себя от радости, однако, не будь святого отца, она бы вряд ли сразу узнала меня.

— Давайте не поднимать шума, наставник, — произнес я, — дело сделано, теперь для нас главное не выдать себя.

Господин Леду стал было поучать меня, но я дал ему почувствовать неуместность его увещеваний. Я быстро сообщил Розетте наиболее важные сведения и незаметно передал ей письмо, в котором предупреждал, что завтра снова попытаюсь ее увидеть. Господин Леду, вертевшийся, словно на иголках, завершил свой визит, пообещав Розетте через три дня вывести ее из Сент-Пелажи и не преминув напомнить ей, что на свободе ей надобно будет вести благонравный образ жизни.

— Всегда есть надежда, когда имеешь дело с людьми умными, — постоянно говорил мне господин Леду. — В отчаяние приводят только дураки; а эта девушка умна.

Покинув приемную, мы направились к воротам, сопровождаемые пристальными взорами нескольких сестер, явно проявлявших излишний интерес к священнику не слишком почтенного возраста и не с самой безобразной физиономией. Я взял фиакр. По дороге мне пришлось выслушать вполне законные и разумные упреки господина Леду. Наставник, позабыв о том, что фамилия его означает «нежный, «мягкий», сурово отчитал меня, упрекнув меня в непочтительном отношении к церкви. Возмущенный тем, что я осмелился сделать его соучастником своего богомерзкого преступления, доказав тем самым, что у меня нет ни разума, ни веры, он заявил, что более не желает иметь со мной дела, сообщит обо всем отцу и прекратит заниматься освобождением Розетты. Последняя его угроза, в отличие от остальных, на меня подействовала.

Я попросил у него прощения, пообещал быть более сдержанным и наговорил ему столько приятных слов, что он наконец смягчился. Я даже дерзнул попенять ему: несправедливо, когда девушка, пострадавшая за истину, из-за моего легкомыслия продолжает томиться в темнице.

Я довез господина Леду до самого его дома. Потом я поехал к Лавердюру, где тотчас переоделся. Да, вот еще одна забавная подробность, дорогой маркиз: возница, коему я щедро заплатил, с поклоном лукаво заявил мне, что сегодня я значительно более миролюбив, чем в тот день, когда я угостил его парочкой славных оплеух; Господь явно милостив к нему, сделав меня аббатом. Взобравшись к себе на облучок, прохвост пожелал мне стать образцовым служителем церкви. Это был тот самый кучер, который два месяца назад отвозил меня к Розетте и которого отец мой нашел недужным в Ла Виллет!

Было около девяти, когда я приехал к мадам де Леклюз. У нее собралось немало хорошеньких женщин, и председатель уже вовсю ухаживал за одной из них. Ужасно довольный своим карнавальным визитом к Розетте, я сообщал всем и вся о своей радости. Я был так мил и любезен со всеми, что одна вполне серьезная дама за сорок сразу же в меня влюбилась и стала со мной заигрывать, хотя, клянусь вам, я не делал ни малейшей попытки отвечать ей. Увы, настанет время, когда, к несчастью, и я окажусь в таком же положении; воспоминания о прошлом для старца — это те же надежды для юноши. Разве память о былом не вселяет в нас надежду на возможность его повторения?

В этот вечер я отказался от множества приглашений на ужин; в предвкушении скорых безумств я решил проявить благоразумие и отдохнуть. Я вернулся домой, за ужином составил компанию собственному отцу и сразу после трапезы отправился к себе и лег спать.

Утром прибыл Лавердюр; он расспросил меня, как прошло свидание, а потом предложил сегодня вечером вновь посетить Розетту; я пообещал присоединиться к нему. Затем я поручил ему передать его хозяину, что я жду его послезавтра на ужин, и пусть он ни с кем на этот вечер не договаривается.

В этот же час я получил письмо от мадам де Дориньи: она просила меня заехать к ней. Письмо было написано в такой форме, что даже самый суровый казуист не смог бы к нему придраться; только тот, кто, подобно мне, обладал ключом к ее сердцу, мог понять, сколь оно было пылким и чувствительным. Я отписал, что скоро буду у нее. Затем я сел в карету и, как был в судейской мантии, прибыл к вдовушке. Указывая на свое одеяние, я сослался на охватившую меня страсть, заставившую мгновенно откликнуться на ее призыв. Мадам де Дориньи приняла меня, сидя за туалетным столиком. У женщин благочестивых — в отличие от светских красавиц — на нем обычно нет предметов роскоши, зато расположение всех находящихся безделиц тщательно продумано, а сами безделицы чрезвычайно изысканны. Тонкие и нежные ароматы, струившиеся из множества коробочек, заливали спальню сладким благоуханием, нежно щекоча ваше обоняние. Ночная рубашка, отделанная прозрачными узкими кружевами была сшита с большим вкусом; верхнее платье из персидской ткани, нижняя юбка из набивного атласа, тонкие чулки, мягкие туфельки — все было прекрасно подогнано по ее росту и фигуре. Взглянув на меня с нежностью, красавица встретила мой взор, исполненный теми же чувствами. Наклонившись, я поцеловал ее в губы, упиваясь нектаром богов.

Теперь мне вовсе не хотелось спасаться бегством. Я сладострастно разглядывал ее домашний наряд; рядом в зеркале я увидел себя в длинной мантии и парике и понял, насколько сей костюм не способствует осуществлению моих планов. Очаровательные ручки помогли мне избавиться от облачения судьи; красавица даже задвинула шторы из тяжелой дамасской ткани: так было удобнее сохранить наше свидание в тайне. Да, дорогой маркиз, в будуаре, убранном самой красотой, обустроенном самой утонченностью и обставленном самим изяществом, я без помех созерцал неотразимую мадам де Дориньи.

Разместившись на сиреневой софе, она, приняв позу судьи, завязала мне глаза, и я стал вслепую осыпать ее поцелуями, воздавая должное всем ее прелестям. Какое счастье выносить приговор и самому же исполнять его!

Не имея возможности оставаться долее, ибо работа во Дворце правосудия призывала меня к себе, я нехотя расстался с моей вдовушкой и поспешил туда, куда призывали меня дела, кои, разумеется, отнюдь не доставляли мне столько удовольствия. Дорогой маркиз, если ваша натура чувственна, деликатна и утонченна, поверьте мне, выберите себе в подруги святошу, и все ваши желания будут удовлетворены. Только эти лицемерки владеют ключами к счастью, только они могут ввести нас в его храм.

В четыре часа дня я поспешил к Розетте. Благодаря моему маскараду и вчерашнему визиту меня пропустили. В ожидании Розетты я наслаждался созерцанием составившей мне компанию юной сестры, чья пышная грудь колыхалась от волнения: обладательница ее явно хотела, чтобы я это заметил. Слух о том, что в приемной Святого Иоанна ждет святой отец, красивый как сам амур, быстро распространился по всему приюту. Впрочем, монашки обычно все преувеличивают.

Тотчас все — настоятельницы, послушницы, сестры, надзирательницы — под предлогом вызова к посетителям по очереди приходили поглазеть на меня, и я получил много удовольствия, созерцая их свеженькие мордашки. Какая жалость, что столь очаровательных птичек, стремящихся взлететь, держат в клетках! Пришла Розетта и поблагодарила меня за визит; мы наговорили друг другу кучу нежностей и осыпали друг друга поцелуями — разумеется, насколько это позволяла решетка. Я обещал вызволить ее отсюда; она клялась мне в вечной любви. Мы буквально приклеились к разделявшей приемную решетке; одна из монахинь, увидев, как близко друг к другу мы стоим, решила, что я исповедую узницу, и сказала об этом своим товаркам.

Два часа находился я подле своей подруги и успел чрезвычайно возбудиться; препятствие, разделявшее нас, только подогревало мой пыл. Розетта, принужденная также соблюдать воздержание, была охвачена не меньшей страстью; прислушавшись и убедившись, что кругом все тихо, мы отважились на рискованное предприятие.

Я встал на стул; она сделала то же самое. Несмотря на мое одеяние и проклятую решетку, я благодаря ее и моей собственной ловкости сумел проникнуть в храм наслаждения; я мог бы получить наслаждение не меньше десятка раз, однако то ли сегодняшний визит к мадам де Дориньи оказался Излишне утомительным, то ли решетка была излишне холодна, только мне не сразу удалось воспользоваться своим положением. Однако остаться ни с чем мне не пришлось. Вскоре небольшое содрогание, предвещающее успех, дало мне понять, что предприятие увенчается успехом; и вот уже дважды Розетта извлекла сладостную дрожь из заветной части моего тела, но, когда она принялась делать это в третий раз, раздался шум; все пропало — нам пришлось занять наши прежние места. Судьба подобных эскапад всегда висит на волоске случая. Дорогой маркиз, ваше воображение наверняка уже подсказало вам, сколь забавна была наша поза.

У меня много нескромных эстампов; однако ни на одном из них нет изображения сценки, подобной нашей. Если бы я был в состоянии шутить, то сказал бы вам, что не понимаю, как это решетка не расплавилась, находясь между нашими двумя огнями.

Вскоре вошла сестра-привратница. На наше счастье женщина она была грузная, поэтому ее тяжелые шаги заранее предупредили нас о ее приходе. Она сообщила, что две аббатисы и три сестры ждут меня в исповедальне. Когда в женскую обитель приходит священник и ему выпадает счастье понравиться ее обитательницам, его тотчас начинают осаждать со всех сторон просьбами об исповеди: девицы хотят поведать ему все, что накопилось у них на душе. Духовник двадцати четырех лет вполне в состоянии исповедать двенадцать монашек. Двенадцати очаровательных затворниц с него будет вполне достаточно.

Я ответил посланнице, что сегодня очень устал и не смогу исполнить их просьбу, но завтра я приду в это же время и буду счастлив выполнить все их пожелания. Сестра-привратница сообщила мой ответ просительницам; меня попросили сдержать слово, а также спросили мой адрес — в случае, если завтра кто-либо из жаждущих не сможет прийти на исповедь; я дал адрес своего приятеля, доктора теологии. Опасаясь совершить еще какой-нибудь легкомысленный поступок, я удалился. Да, забыл сказать: вот уже два дня, как положение Розетты изменилось к лучшему; после того, как прошел слух, что она имела счастье у меня исповедаться, чуть ли не все сестры почли своим долгом вечером навестить ее. Нашлось даже несколько монахинь, признавшихся ей, что хотели бы вести светскую жизнь исключительно ради удовольствия поведать о своих приключениях такому хорошенькому духовнику, каковым они меня считали. Розетта позаботилась известить всех, что внешность моя обманчива (что соответствовало истине, только наоборот) и, несмотря на кроткий и нежный вид, душа у меня суровая, и я непримирим к грешницам. Коварная воспользовалась простодушием монахинь.

Выйдя из Сент-Пелажи и переодевшись, я отправился к господину Леду; тот сидел дома совершенно утомленный, ибо с раннего утра наносил визиты многочисленным добрым душам, желая заручиться их помощью в деле освобождения моей любовницы. Почтенный наставник заверил меня, что уже завтра Розетта будет свободна, даже если отец мой не даст на это своего согласия; его друзья обещали ему свою помощь, а когда он брался за дело, ему обычно все удавалось, какие бы препятствия ни приходилось ему преодолевать. В этот день господин Леду ужинал дома, а посему попросил меня откланяться — меня не должны были видеть у него в доме. Я поблагодарил своего наставника и отправился искать общество на сегодняшний вечер. Впервые в жизни я отправился туда, где обычно собирались люди благоразумные. Когда я пришел к графу де Монверу, все с удивлением воззрились на меня, а затем поздравили с прибытием. Весь вечер я провел в содержательных беседах, в том числе и о политике. Я присоединил свой голос к голосам тех, кто возносил хвалы нашему августейшему монарху, о котором вы, милый маркиз, в каждом письме отзываетесь с таким восхищением и любовью. Скажу честно, от этого я люблю вас еще больше, ибо вы воздаете должное государю, который великодушием своим равен Людовику XII, а храбростью — Филиппу Августу.

Судьба благоволит к людям рассудительным. Во всяком случае, в тот вечер она обошлась со мной исключительно милостиво. После ужина решили поиграть в карты. Господин граф, не отличавшийся крепким здоровьем, вскоре удалился; тогда страсти разгорелись: было предложено сыграть в ландскнехт; я поставил несколько луидоров. Фортуна была ко мне благосклонна: я выиграл более двух сотен луидоров. Игра закончилась к моему величайшему удовольствию. Полночи я не спал, испытывая ощущение величайшего счастья и благодаря Небо за своевременную поддержку: сейчас я особенно нуждался в деньгах.

Утром я получил письмо от мадам де Дориньи: она приглашала меня на чашку шоколада. Затем пришел господин Леду и сообщил, что отец мой категорически противится освобождению Розетты, отчего разговор у него с отцом получился весьма бурным. Пока духовник излагал мне свои опасения, вошел отец. Увидев у меня господина Леду, он тотчас догадался, какая причина привела его ко мне. Без всяких недомолвок, твердым и беспрекословным тоном отец заявил, что Розетта покинет исправительный приют не раньше, чем через десять лет, а мне, ежели я не прекращу свои попытки освободить ее, вскоре придется сильно в этом раскаяться. Господин Леду пожелал смягчить речь отца, но получил суровую отповедь. Тогда мой благочестивый наставник благодушно и величественно заявил, что нам придется обойтись без его согласия. Отец мой позволил себе в этом усомниться, чем задел честь господина Леду. А надобно знать, что истинно благочестивые люди слов на ветер не бросают. Господин Леду откланялся и отправился устраивать смотр своей артиллерии; главное, ему удалось привлечь к этому делу мадам де Дориньи. Когда через час я прибыл к этой даме, карета ее была заложена, а сама она уже облачилась в платье для выхода. Завидев меня, она пригласила меня зайти, но только на несколько минут, ибо она договорилась с двумя своими подругами, занимавшими высокое положение в обществе, встретиться с министром, который как раз прибыл в Париж. Им предстояло добиться освобождения одной честной девушки, попавшей в Сент-Пелажи. Девушку эту рекомендовал ей один почтенный священник. Я не стал говорить ей, что знаю, о ком идет речь, а просто благословил ее на это правое дело и решил поскорее удалиться, дабы не задерживать ее.

Добрые дела лучше всего делать после удовольствий. Под каким-то пустячным предлогом она заманила меня к себе в будуар. В отличие от вчерашнего дня, сегодня на мне не было судейской мантии. Я поцеловал ее, стараясь не задеть прическу и не помять платье. Затем, чувствуя себя необычайно ей признательным, я одарил ее неведомыми прежде удовольствиями. Она же, не желая быть неблагодарной, не отставала от меня в желании доставить удовольствие мне. Когда она встала, на лице ее играл восхитительный румянец, достичь которого невозможно никакими искусственными ухищрениями; ничто не сравнится с теми красками, кои появляются на лице женщины после любовных игр; живость этих красок зависит от темперамента женщины.

Я отправился к председателю и сообщил ему, что, возможно, уже сегодня вечером мы будем ужинать в обществе Розетты. Он взял на себя хлопоты по организации праздника. Мы поехали в Пале-Рояль, где обсудили, как нам украсить наш праздник. Было решено отправиться в сад к шевалье де Бурвалю; шевалье должен привести свою любовницу, а председатель — захватить с собой певичку из «Опера-Комик»; меня, разумеется, будет сопровождать Розетта. Решение было принято, и мы расстались; Лавердюру было поручено все приготовить. Я взял на себя все расходы, ибо праздник устраивался в мою честь. Наконец мы разошлись в разные стороны, и я остался наедине со своими тревогами.

Обедал я вместе с отцом. Во время обеда ему принесли письмо, в котором секретарь министра просил его согласия на освобождение из Сент-Пелажи некой девицы по имени Розетта, ибо за нее ходатайствовали весьма высокопоставленные особы, коим министр не мог отказать. Отец сразу понял, что сие означает. После обеда он вызвал меня к себе в кабинет и без проволочек заявил, что согласен исполнить мое желание: коли я все еще хочу освободить свою Розетту, я могу отправиться вместе с ним в Сент-Пелажи и забрать ее оттуда. Однако, продолжил он, ежели у меня еще сохранилась любовь к отцу, я обязан пообещать больше никогда не встречаться с этой девицей, взять в жены богатую наследницу из хорошей семьи, добродетельную, молодую и красивую, и подарить ему наследника. Я бросился к нему на шею и пообещал исполнить все его требования.

Мы сели в карету и поехали к начальнику полиции, который вручил отцу приказ об освобождении Розетты. Отец, угадав мои желания, позволил мне удалиться; понимая, что сегодня я наверняка захочу провести вечер с освобожденной красоткой, он также предупредил меня, что вечером ужинает вне дома. Что за великодушный отец! О, дорогой маркиз, у меня просто слов нет, как я был ему признателен!

И вот я уже в Сент-Пелажи. Я прошу дозволения поговорить с матерью-настоятельницей; она идет ко мне, но мне кажется, что она двигается слишком медленно — столь велико мое нетерпение. Я предъявляю ей приказ об освобождении; она вертит его в руках, а потом спрашивает, кто я такой; я объясняю; она интересуется, не принадлежу ли я к церковному сословию; я заверяю ее, что нет; она поражена: оказывается, есть священник, похожий на меня как две капли воды; однако у нее даже не мелькает сомнений, что я могу быть тем самым духовником, коему все сестры общины хотели раскрыть душу. Она посылает за Розеттой; я показываю своей возлюбленной приказ о ее освобождении: она может идти собирать свои вещи.

Тем временем прибыл изумленный доктор теологии — мой приятель, адрес которого я дал монахиням. Сегодня утром он получил десять писем от монахинь, просивших исповедать их. Следует сказать, что приятель мой иногда исполняет обязанности духовника, но лицом он страшен как черт. Его отвели к решетке, где уже толпились страждущие сестры. Едва они завидели его, как все дружно закричали, что произошла ошибка: они ждали совершенно иного священника. Моему приятелю пришлось покинуть приют. Встретив его на дорожке, я рассказал ему о своей выдумке. Будучи доктором теологии, он тем не менее знал толк в шутке, поэтому мы вместе посмеялись, а потом сели в карету. Тут появился господин Леду; увидев меня, он печально заявил, что бедняжка Розетта останется в приюте: он явился утешать ее.

— Как? — удивленно воскликнул я. — Неужели такая безделица, как освобождение невинной девушки, не в вашей власти?

Он вздохнул. Иногда мы без меры уповаем на возможности некоторых людей, не имея для того никаких оснований. Впрочем, я не стал испытывать его терпение и сообщил, что Розетта уедет со мной. «Слава Господу», — вздохнул сей святой человек. Появилась Розетта. Хотя белье и одежда на ней были грязные и висели как тряпки, тем не менее радость оказаться на свободе делала ее вполне привлекательной. Она расцеловала настоятельницу, сестру-привратницу и в один прыжок преодолела расстояние между воротами приюта и каретой. Если бы кто-нибудь увидел обоих моих благочестивых друзей в ее обществе, им это могло бы весьма повредить; однако Розетта повела себя благоразумно, и я за это ей признателен.

Развезя по домам обоих служителей церкви, я отправился к Розетте, где предупрежденная мною горничная уже приготовила все необходимое.

Я послал сообщить председателю, что любовница моя уже на свободе. Как радостно вбежала Розетта к себе в квартиру! Если б она не стеснялась, она бы расцеловала даже мебель! После нескольких месяцев заключения свобода кажется нам поистине бесценным даром. Чтобы оценить этот дар по достоинству, нужно потерять его, а потом обрести вновь. Прежде всего Розетта приняла ванну и привела в порядок свой туалет. И, только облачившись в свежее платье и прихорошившись — насколько это было возможно столь споро, — она бросилась мне на шею и принялась страстно целовать, перемежая поцелуи горячими словами благодарности за свое вызволение.

Надеюсь, вы догадываетесь, дорогой маркиз, каким образом я выразил радость по поводу ее освобождения. За два месяца простоя моя Розетта отнюдь не разучилась разнообразить удовольствия; напротив, талант ее окреп еще больше. Не прошло и часа, как мы уже возносили искупительные жертвы на алтарь прекрасной Венеры, которая, несомненно, была нашей покровительницей. Мне даже показалось, что ко мне она была особенно милостива, ибо никогда еще я так не усердствовал в служении ей. Ах, очаровательная Розетта, сколь многим обязаны вы богине Киферее и сколь вы достойны подношений, возлагаемых на ее алтарь!

Таланты моей возлюбленной нисколько не пострадали; отдыхая, она напомнила мне об оставшихся у нее семи луидорах, которые я ей прислал, и пожелала вернуть мне их. Открыв мой сундучок, дабы положить их туда, она увидела там более двух сотен золотых. Я не только отказался взять у нее эти деньги, а, напротив, подарил ей еще двадцать луидоров; другие двадцать луидоров я взял, чтобы заплатить за предстоящий нам ужин; Розетта приняла подарок, и все уладилось.

Мы отправились на место встречи. Вся компания радостно приветствовала Розетту; певичка была ее старинной подругой, любовница шевалье де Бурваля тоже была с ней знакома. Обе девицы радовались освобождению Розетты. Сев за стол, мы с удовольствием смотрели, с каким аппетитом Розетта поглощала все, что только нам ни подавали; каждое блюдо казалось ей восхитительным, и она непрестанно сравнивала эту еду с той отравой, которой потчевали ее в приюте. Когда пришло время десерта, она запела; затем, высоко подняв бокал с шампанским, предложила выпить за здоровье своего освободителя; мы поддержали ее и стали подпевать. Потом она рассказала нам о том, как с ней обращались во время ее заключения.

Розетта описала нам старушку-аббатису, коей было никак не меньше семидесяти лет; под ее начало поступали все девицы легкого поведения, и каждую вновь поступившую она заставляла рассказывать ее похождения. Рассказала она и о тамошнем исповеднике, лицемере и сластолюбце, пытавшемся ее соблазнить. Наконец она разобрала по косточкам всех сестер, особенно злорадствуя в адрес сестры Моник, той самой, которая любопытствовала по поводу книг Розетты. Сожалела она только об одной юной послушнице, недавно принявшей постриг: с ней они провели немало приятных минут, ибо и одна, и другая ощущали в этом неодолимую потребность.

Когда Розетта завершила свой рассказ, певичка решила спеть: она не стала исполнять те песенки, которые мы уже слышали со сцены «Опера-Комик», а принялась смешно копировать знаменитостей. Любовница шевалье де Бурваля также спела несколько вольных куплетов; она обняла своего соседа, соседка ее поступила так же, и постепенно образовался тесный круг разгоряченных вином и предвкушающих удовольствия молодых людей. Шампанское ударяло в голову; все наперебой рассказывали скабрезные истории и исполняли отрывки из водевилей. Постепенно пришла очередь утех Венеры; председатель отправился погулять с певичкой; за ним последовал шевалье со своей подружкой, а я остался наедине с Розеттой.

— Они все сейчас очень заняты, — сказала мне она, — и только мы с вами, советник, пребываем в праздности. А праздность, как известно, мать всех пороков!

И, прыгнув ко мне на колени и обхватив ладонями мое лицо, она сначала нежно поцеловала меня в губы, а потом осыпала целым дождем поцелуев. Сколько огня было в этих поцелуях! Я весь пылал от страсти. И хотя сегодня мы уже успели сразиться у нее в доме, она даже удивилась, видя, что я по-прежнему готов к новым битвам. Моя любимая тут же решила этим воспользоваться.

— Цветочек-то снова расцвел! — воскликнула она, нежно касаясь самого его кончика. — А я-то думала, что уже собрала весь взяток. Ох, какой же он свеженький, дай-ка я возьму и подержу его!

И она, обхватив мой цветок и поместив его в уютный уголок, принялась расточать ему столько ласк, что вскоре он одарил ее всем, чем был богат. Тут Розетта из соображений экономии отступила от меня на шаг и заявила, что свой самый главный подарок она вручит мне ночью. Затем она взяла мой букет и водрузила его на место, уговаривая меня поберечь бесценный его цвет до наступления темноты. И мы вновь сели за стол: настал черед ликеров. Ужин завершился, мы с Розеттой сели в мою карету и предались отдыху. Наши сотрапезники не захотели последовать нашему примеру и продолжали веселиться до утра. Я провел ночь в любовных утехах с Розеттой; она вовсю вознаграждала себя за вынужденную монастырскую диету, и, хотя днем она уже получила немало, я с радостью дарил ей все удовольствия ночь напролет.

Розетта вышла из приюта настоящим Протеем[73] в женском обличье: она буквально меняла свою форму в моих объятиях; разжигая пламя моей страсти, она становилась то львицей, то коварной змеей, то, словно волна, выскальзывала из моих объятий и, наконец, утратив сходство с божеством, вновь превращалась в простую смертную.

Ночь прошла в сладострастии и неистовствах, но настало утро, а с ним и пора прощания. Розетта расплакалась. С тех пор, дорогой маркиз, я, как и обещал отцу, перестал с ней встречаться. Девица постепенно встала на праведный путь и начала вести достойную жизнь; я во многом этому способствовал. А так как у нее было скоплено почти двенадцать тысяч франков, то она смогла удачно выйти замуж за богатого бездетного торговца с улицы Сент-Оноре. Она счастлива в браке, муж любит ее, и она отвечает ему взаимностью. Союз их крепок, ибо оба супруга многое повидали в жизни. Я иногда навещаю ее, но исключительно как друг. Искренне уважая ее, я даже не пытаюсь заигрывать с ней.

Господин Леду был совершенно прав, когда говорил, что девица сия станет на правильный путь, как это обычно бывает с людьми, наделенными умом. Розетта может служить примером всем молоденьким и хорошеньким девицам, кои, на несчастие свое, ступили на тропу разврата. Пока они молоды и имеют богатых друзей, они, подобно Розетте, должны не проматывать свои денежки, а делать сбережения на черный день. Впрочем, какого благоразумия можно ожидать от легкомысленных девиц, безоглядно предающихся разгулу и Страстям?

Я же, дорогой маркиз, вернул Лавердюру его десять луидоров, прибавив к ним еще десять, и вызволил из Бисетра своего мошенника-слугу. Исполнил я и пожелание отца: на сегодняшний день я ухаживаю за очаровательной девушкой, с которой я буду рад связать себя священными узами брака. Надеюсь, это случится ближайшей зимой. Буду рад обнять тебя, когда ты приедешь в Париж, ибо без тебя счастье мое не будет полным. Прощай, дорогой маркиз, обнимаю тебя и желаю тебе по прибытии поиметь столько же удовольствий, сколько твой друг имел в твое отсутствие.