Капля духов в открытую рану

Глава 22 Ванесса

– Фил, я не знаю, как с ней себя вести. Она упертая, подключила маму. А мама уж на что ненавистница женщин – и та стала говорить: «Может, и правда, Славочка, сыграть свадьбу?» Да еще Сайгонский буквально держит за горло: «Это же такой трюк, Славик, такой пиар-ход!»

К Славочке, скрипя снегом, подошел дворник.

– Командир, я все сделал, это… Убрал, мрамор протер, ну цветы купил, вот матрасик тебе постелил на скамейку. Теплый матрасик?

– Да, да. – Славочка раздраженно обернулся на беззубого старика, достал из внутреннего кармана пальто бумажник, сунул дворнику купюру. – Иди отсюда. Не мешай.

– Да чё я мешаю-то, вот прям переговоры на высшем уровне! С живыми надо переговоры-то вести, а не жопу морозить на граните. – Старик долго ворчал, удаляясь по узкой протоптанной в снегу тропинке.

Славочка вздохнул:

– Все же как ты думаешь, что делать? Не могу я с ней, чужая она.

С высокой мраморной плиты Филизуг смотрел на Славочку с любовью. Это выражение, скопированное гравером с фотографии, поставило точку в выборе надгробного мастера. Несмотря на негодование Дарьи Сергеевны, Славочка обратился в несколько агентств по изготовлению памятников. Он боялся, что Филиппа Андреевича на мраморном фото сделают таким же нелепым, как после похоронной подготовки – в гробу Фил лежал с неестественно надутыми щеками, напомаженными губами и выглядел насмешкой над самим собой. После похорон Славочка дал себе слово, что будет ходить на могилу ежедневно столько месяцев, сколько они не виделись с Филизугом перед концертом. Потом это стало потребностью, и он ездил на Миусское кладбище каждую неделю в течение нескольких лет. Кладбище не было тихим, через забор по Сущевскому Валу ревели машины, вороны надрывали горло где-то на ветках деревьев и важно топтали заснеженные дорожки. Рядом на аллее стояли пафосные памятники цыган и братков, поваливших друг друга в девяностые. Дарья Сергеевна тоже было хотела поставить плиту, где Филизуга изобразили бы в полный рост со скрипкой (фото взяли еще с Н-ского концерта), но Славочка замахал руками.

– Мама, это пошло!

«Совсем одурел, – жаловалась Дарья Сергеевна соседке. – Такие деньги угрохал, заказал четыре плиты с разными портретами, а потом три велел разбить при нем в крошки. Боялся, что лицо учителя будет валяться на какой-нибудь свалке». Соседка по дому Алена, пышная девка с Урала в медово-яичной маске на лице, кивала головой. «Отож! Кабы мне завещали квартиру в Москве, я б десять таких памятников заказала!» Дарья Сергеевна поджимала губы, понимая, что об этом вот уже два года говорит весь ЖЭК, и гневно шипела: «Великий учитель оставил наследие великому ученику. А вы, торгаши, сами себе заработаете!» Она очень полюбила эту квартиру, обставленную Филизугом с большим вкусом. Особенно ей нравилась огромная, по меркам Н-ска, кухня с зеленой каменной столешницей, на которой она замешивала тесто и крошила салаты к приходу Славочки. В модной плите с гигантской духовкой и варочной панелью всегда поднимался пирог, булькал борщ и шкварчали оладушки.

С недавнего времени Славочка начал приводить домой Ванессу – крошечную худенькую брюнетку с бойкими глазами, усаженными рядами мягких черных ресниц так, будто пришлось побрить норковый воротник, чтобы нашпиговать мехом ее веки. Ванесса была скрипачкой из Франции, весьма популярная на своей родине. Ее нашел Сайгонский во время гастрольного тура Славочки по городам Европы. Сметливым взглядом он сразу оценил, как трогательно будет выглядеть на сцене эта пара – статный Славочка и хрупкая, с обнаженной фарфоровой спиной Ванесса. Они встретились в парижском кафе, после того как Сайгонский пригласил ее на Славочкин концерт. Разгоряченный Иван Захарыч в красках расписывал Ванессе перспективы и гонорары. Она слушала растерянно, теребя пальцем завиток на коротких волосах, и беззастенчиво рассматривала Славочку. На следующий день на репетиции в небольшой комнате парижской консерватории Ванесса решительно закрыла дверь на замок, подошла к Славочке и обвила его шею кукольными ручками.

– Целюй меня! – Она увлекалась русским языком, гордясь тем, что кто-то из ее предков бежал из Петербурга в Европу после революции 1917 года.

Славочка оторопел, замотал головой, как бестолковый бычок, бессмысленно замычал. Ванесса цепко обхватила его голову и сама впилась ему в губы. Славочка запаниковал. Он не знал, что делать со скрипкой и смычком, куда пристроить руки. У Ванессы была бархатная кожа, пахнущая белыми простынями, и прохладные нежные ладошки. Она походила на новенькое миниатюрное мыльце, которое выкладывали в дорогих отелях на сияющий фаянс раковин. Соприкасаясь со Славочкой, Ванесса размылилась, стала влажной, потеряла форму и выскользнула из рук.

– Совсем не нравлюсь? – удивилась она.

– Ты очень хорошенькая, Ванесса, – зачем-то по-английски ответил Славочка.

– А почему равнодушен? – напирала она по-русски.

– Я просто растерялся.

– У тебя есть любимая в России?

– Нет.

– Ты – гей?

– Нет.

– Тогда я всему тебя научу. – Она посмотрела в его глаза, будто оценивала масштаб предстоящих вложений в учебу и процент окупаемости.

– Давай продолжим репетировать. – Славочка попытался перевести разговор. – С третьей цифры ты вступаешь очень напористо, думаю, тебе просто нужно влиться в мою тему.

– Я попыталась влиться в тебя, но ты не захотел.

Ванесса обладала прекрасной техникой, ее маленькие пальчики летали по грифу, будто к каждому из них были приделаны мультяшные крылышки. Смычок подпрыгивал, взмывал стремительно и опускался, пружиня на струнах в балетном плие. На зрителей она производила неизгладимое впечатление: крошечная, мятущаяся феечка с кожей цвета английского фарфора и головой одуванчика, опыленного сажей. Славочка наблюдал за ней увлеченно, как за диковинной зверюшкой, коалой или сурикатом, умиляясь, как движения лапок-мордочек напоминают наши, человеческие. Музыку он не слышал. «Пропускай ее через яйца, кретин, через легкие, через глотку, слышишь!» – всплывали в памяти вопли Филизуга. Ванесса не пропускала музыку ни через то, ни через другое, ни через третье. Бах, Шуберт, Стравинский отскакивали от нее, как горошины от новенького ламината. Впрочем, Славочкины терзания рикошетили от нее тем же образом. Ванесса поставила цель – завоевать русского Паганини – и карабкалась вверх, ловко цепляясь лапками за сучки и ветки.

– Славочка не болел тяжело в детстве, Дария? – беззастенчиво спросила она Дарью Сергеевну, когда он впервые пригласил ее домой.

– Нет, а что? – Мама подняла на нее изумленные глаза, продолжая острым ножом шинковать морковку в салат.

– Он взрослый мужчина, а не знает секса. – Ванесса следила за пулеметной очередью, с которой оранжевые кусочки вылетали из-под ножа.

– Его секс – это музыка. Начни с душевных разговоров, приучи его к себе, приготовь что-нибудь вкусненькое, – поучала Дарья Сергеевна. – На вот, строгай огурец.

Ванесса взяла огурец в маленькие ручки, внимательно осмотрела его со всех сторон, будто видела впервые.

– Моя мать сначала работала в приюте для животных, а потом в хосписе для детей-аутистов. Она приручала раненых собак или детей с заболеваниями мозга. У Славочки было тяжелое детство? Вы его били? Его насиловал отец?

– Типун тебе на язык! – взвилась Дарья Сергеевна. – Что ты мусолишь этот огурец, положи его! У Славочки тонкая душа.

– Значит, вы его били…

Они уже дали несколько совместных концертов в России, по Москве были расклеены афиши с их фотографиями, но Сайгонскому не хватало пикантных историй. Он хотел личных подробностей, хотел детей, машин, путешествий, измен и скандалов. У Ивана Захарыча были прикормлены журналисты и блогеры, все они с распахнутыми желтыми клювами жаждали от него информационной пищи.

– Славик, через месяц я играю вам свадьбу, – сообщил как-то Сайгонский бодрым голосом. – И мне похер, нравится или не нравится, спишь или не спишь, будешь улыбаться как миленький. А через полгодика заведешь себе любовницу. Или не заведешь. Тебя, идиота, фиг поймешь.

– Как скажешь, – устало ответил Славочка. – Только напомни мне с вечера, что надеть и куда явиться.

Перед свадьбой Славочка попросил Сайгонского устроить ему гастроли без Ванессы, дабы разобраться в себе и побыть одному. В Лондоне моросил дождь, оставалась пара часов до концерта в Барбикан-центре, и он направился в кафе выпить латте с пирожным. Нарядные цветные витрины на улице отражали его фигуру в черном плаще под черным зонтом, выхватывая ярким пятном лишь белый воротник наглаженной мамой рубашки. Он подумал, что в его жизни всегда были только эти два цвета. Черный фрак – белая манишка, черный зал – белая сцена, черный рояль – белое платье аккомпаниаторши. Черный памятник Филизуга – белая кожа Ванессы. Последнее сочетание его мучило, раздражало, разрывало на части. Он чувствовал себя виноватым перед своим учителем и перед этой французской девочкой. Филипп Андреевич завещал любить только музыку. Музыка в Ванессе существовала лишь номинально. Но скрипачка так жаждала его тела, так хотела напиться его крови, что он готов был вывести краник из своей аорты, лишь бы соответствовать ее ожиданиям и требованиям ненасытного социума во главе с Сайгонским. Однако всякий раз, когда Славочка допускал мысль о близости с Ванессой, перед глазами стояло лицо Филизуга.«Давай, – смеялось оно, – ты предал меня один раз, предашь и другой… Только запомни, говнюк: женское тело рано или поздно тебя обманет. А вот музыка – никогда».

Не понимая зачем, Славочка открыл тяжелую дверь зоомагазина и зашел внутрь теплого влажного помещения. Приветливая продавщица заулыбалась. Он двинулся в сторону аквариумов и уткнулся носом в стекло. Бесшумные компрессоры, совершенно не пахнущие тиной водоросли, гранулированный корм, не похожий на сухих толстопузых дафний и вонючего подтухшего мотыля из магазина «Природа» рядом с его музыкалкой. К лицу подплыла угловатая золотая рыбка в короткой юбочке располневшей балерины.

– Верни мне запах, рыба моя, – прошептал он. – Верни мне цвет.

Славочка закрыл глаза и беззвучно заплакал. Волной нахлынул Аськин выпускной экзамен, ее загорелая шея, терпкий дух советских грязных аквариумов. Поймал себя на мысли: если бы вместо Ванессы его соблазняла эта дурочка из музыкалки, он продал бы все. Талант, душу, овации переполненных залов… Да нет, глупость. Ничего бы он не продал. Минутная слабость, всплывшие на поверхность сознания пубертатные слюни… Нужно срочно на что-то переключиться и выбросить мусор из головы.

Славочка резко отпрянул от стекла и было устремился на выход, но уткнулся в такие же, как у него, заплаканные темные глаза. В противоположном аквариуме на мягкой подстилке сидел маленький замухренный йорк и смотрел сквозь него безнадежно, не взывая ни к жалости, ни к помощи. Рядом на стекле маркером значилась цена.

– Что с ним? – спросил Славочка.

– Умер хозяин, остался один, выставили на продажу, – мило ответила продавщица.

– Я забираю его.

Продавщица позвала помощника, он надел перчатки, достал собачонку из заточения и протянул Славочке.

– Может, походите несколько дней, пообщаетесь, поймете, поладите ли?

– Я улетаю послезавтра. Помогите мне организовать ему справки для билета на самолет. Мы с ним поладим. – Славочка расстегнул пальто, прижал пса к дорогому пуловеру, подаренному Ванессой, накрыл его ладонями. Йорк покорно уткнулся ему в грудь.

Через полчаса они сидели в соседней кофейне. На полу стояла комфортная клетчатая переноска. Пес безропотно лежал на коленях у Славочки и тоскливо смотрел вниз, на витиеватые ножки столика. Славочка погладил его, вплетаясь пальцами в длинные пряди.

– Прорвемся, старик, прорвемся.

Зазвенел мобильный. Йорк вздрогнул, не поднимая головы.

– Славик, дружище, как ты? – Голос Костика в трубке был блуждающим, отчаянным. Славочка по первым полутонам понял, что его вновь откуда-то выперли.

– Я в Лондоне, на гастролях. Ты опять в хлам, Костян?

– Да, Машка… Она выгнала меня, мы подрались… Пожирает меня, почему я не работаю? А у меня в доме ветеранов только один концерт состоялся вместо запланированных четырех. Я устроился в пиццерию…

– Ты играешь в пиццерии? – Кусок венского пирожного застрял у Славочки в горле.

– Да нет, я там поваром работаю. Ты же знаешь, я из чего угодно хавчик сделаю. Но я сжег заказ в первый же день. Они вычли у меня из аванса… – Костик завис. – А на Казанском сейчас всех бомжей выгоняют из здания. Холодно…

– Варфоломей с тобой?

– Нет, у Машки. Она его лососем кормит. Говорит, не отдам кота, загубишь его… – Костик всхлипнул.

– Кость, хорош бухать. Я вышлю тебе денег. Сгоняй к Антону с Катюшей. Помойся, проспись, ну… постирай рубашку, что ли. Купи Машке букет, покайся. Пропадешь ты на улице, кретин…

– Славик, ты друг, вот ты настоящий друг. – Костик зарыдал в трубку.

– Ну ладно, Костян… – Славочка глотнул кофе. – Я вот тут женюсь скоро…

В трубке булькнуло:

– Зачем?

– Да я сам не понимаю зачем. Сайгонский пиар строит.

– А кто она?

– Ванесса Гэллери – скрипачка из Франции. С которой у нас сейчас туры совместные.

– Так она ж не музыкальна ни хера. – Костик протрезвел. – Там же ни души, ни эмоций – голая техника!

– Кость, ну вот она от меня тоже голую технику хочет. Только в другом роде.

Костик помолчал.

– Э-э-э… ну так отдай девочку мне, я ее так умотаю, она тебя даже видеть не захочет!

– Это вариант…

Они засмеялись, от души, громко, беззаботно, утирая слезы с глаз. Как смеялись в убогой общаге на Хорошевке, сметая время, смывая водопадом всю налипшую, засохшую, разъедающую грязь.

Йорк поднял на Славочку удивленные виноградины глаз. Парочка за соседним столом с интересом разглядывала еще минуту назад элегантного и сдержанного мужчину, который заливался детским смехом, дрожа всем телом и по-мальчишески всхлипывая на вздохе. Официантки заулыбались, прикрывая рот ладонью. Славочка выронил телефон и пролил кофе. К нему поспешила девушка в белой рубашке с салфеткой в руке и, пока вытирала со стола, пыталась насладиться лицом черного мистера, смахивающего слезы белым платком.

– Все хорошо? – спросила она.

– Прекрасно, просто прекрасно.

Славочка расплатился, оставив хорошие чаевые, засунул в переноску собачонку, надел плащ и поспешил в отель. В витринах отразился прежний черно-белый джентльмен, но уже с рыжей сумкой в клетчатом стиле. Костик всегда вносил в его жизнь нелепо-яркое жизнерадостное пятно и, будучи полной противоположностью, точно считывал его мысли и состояние. Только рядом с ним Славочка чувствовал себя настоящим, не дорисованным, не доведенным до идеала чьим-то воображением, свободным от возложенных чужих надежд, прогнозов, ставок и смет. Он восхищался Костиковой свободой как в выборе женщин, так и собственной судьбы: просрать свой талант и свою жизнь, ни о чем не сожалея, – Славочка мог об этом только мечтать.

Вернувшись с гастролей, он попросил маму разузнать о той женщине из Ставрополья, к которой они в юношестве ездили лечиться. Дарья Сергеевна занервничала:

– Да где ж я тебе ее найду. Ни телефонов, ничего. Да и Степан, наверное, уж сдох. – Она промурашилась, вспоминая жаркие бредовые объятия. На груди лежал теплый шелковый Йорик, полюбивший ее в ту же секунду, как она приняла его из рук измученного перелетами сына. Дарья Сергеевна тосковала по болонке, оставленной с мужем в Н-ске, но Йорик вмиг затмил собою всех собак, тянущихся за ней с детства.

– Мое родненькое, мое любонькое, моя сночка-кровиночка, – тихонечко приговаривала она, чтобы не услышал Славочка, и целовала его в шерстяной лобик между моргающими виноградинами.

Славочка пил кофе в кабинете Сайгонского, размашисто утопая в черном кресле и барабаня красивыми пальцами по мягкой податливой коже подлокотников.

– Захарыч, обдумай. Струнное трио хотя бы на один московский сезон – разве это плохая идея? Две скрипки – я и Ванесса – плюс мой гениальный друг Костик на виолончели.

– Славик, проспись. Я не имею дело с бухариками, будь они трижды Крейслерами. Сегодня он сыграет как бог, а завтра не вспомнит своего имени.

– Я его закодирую. – Славочка подался к портсигару на столе и вытянул тонкую сигарету.

– Заведи лучше собаку, – раздраженно посоветовал Иван Захарыч.

– Уже… – Славочка затянулся и выпустил ниточку дыма.

– Тогда ребенка. – Сайгонский нервно рылся в кипе каких-то бумаг.

– Захарыч, я тебя никогда ни о чем не просил. Ты мне Костика, я тебе свадьбу с Ванессой.

– На фиг он тебе сперся? Отстегивай ему матпомощь каждый месяц и угомонись, Слава.

– Мне не хватает поэзии в музыке. Меня мучают ночные кошмары, где Ванесса забивает гвозди в гробы великих композиторов. Они молят о пощаде, Захарыч. Я просыпаюсь в холодном поту. – Славочка нарисовал сигаретой в воздухе надмогильный крест.

– Иди к черту. – Голос Сайгонского потеплел.

– Значит, заметано. – Довольный Славочка резко вскочил, затушил сигарету и вышел за дверь.

Глава 23 Прощение

Машка сидела за компьютером и подгоняла счета. Она давно уже позакрывала все киоски, рассчитала продавцов и перешла на продажу бытовой техники оптом, неспешно работая дома. Ее колоссальный бизнес-мозг выстроил мегасхемы закупок-продаж, обналичек-откатов, и ни одному из мужчин, что прибивались к ее гнезду на Кутузовском проспекте, было невдомек: как можно, не выходя из-за компьютера, ежедневно снимать со счета пачки крупных купюр. Машка увлекалась эзотерикой и Таро, тщетно пытаясь выйти замуж, но лишь беспомощно барахталась в кругу нищебродов и пьяниц, которых она вытаскивала из грязи, отмывала, обучала делу и вновь вышвыривала на улицу из-за отсутствия способностей и благодарности. Партнеры по бизнесу ее побаивались, она была стальной и жесткой. Ухаживали лишь водилы и грузчики, по быдлости своей не осознавая ни материальной, ни интеллектуальной пропасти. Из них и приходилось выбирать. Костик вроде казался исключением: нежным, романтичным, много говорящим о музыке, играющим на своей побитой виолончели, но у Машки напрочь отсутствовал слух. А когда музыкант напивался, то ничем не отличался от шоферов и разнорабочих, которых она нанимала для отправки грузов из пункта А в пункт Б.

Варфоломей растекся на столе возле компьютера и лениво наблюдал за мышкой, которой она двигала по коврику. Он раздобрел на хорошей еде и по своим размерам догнал Машкину мейн-куншу Тосю. Стерилизованная Тося радовалась мужчине в доме, но ее бесило, когда хозяйка целовала Варфоломея в губы, оставляя на шерстяном подбородке ярко-красную помаду. Варфоломей вырывался и матерился басом: маво-о-о.

От звонка в дверь вздрогнули все трое. И втроем же пошли открывать. На пороге стоял Костик с букетом роз, несоразмерным его росту, и высокий шатен в темном костюме и пепельно-розовой рубашке.

– Мария, простите этого козла. Он больше никогда не будет. Меня зовут Ярослав, я его друг. Здравствуйте!

Машка отступила, втягивая носом изысканный парфюм, ноги ослабели, голова закружилась.

– Добрый день, проходите…

– Машуль, ну я и правда не буду, – промямлил Костик и споткнулся о кошек, которые нарезали круги, кидаясь под ноги гостям.

– Варфоломей, дружище! – Славочка схватил под мышки кота и прижал его к груди. – Какой же ты бегемот!

Варфоломей с подвыванием урчал и норовил куснуть Славочку за подбородок. После окончания Гнесинки они не виделись шесть лет. Славочке часто снился кот, и он больше так и не смог полюбить ни одного зверя, даже привезенного из Лондона Йорика. Тося с тоской недолюбленного существа отошла в сторонку и села на пороге комнаты.

– Что вы! На черное? Он же лезет клоками! Давайте я почищу. – Машка взяла щеточку для деликатных тканей и стала водить по лацканам пиджака.

– Классная вещь! – восхитился Славочка. – Где вы такую взяли, я всегда мучаюсь с чисткой костюмов!

– Сен-Лораны к шмоткам кладут такие щеточки, я вам подарю, – смутилась Машка.

– Надо познакомиться с Сен-Лоранами, – улыбнулся Славочка. – Наверное, неплохие ребята.

– У них очень хороший крой костюмов. Если вы скажете свой размер, я закажу из Италии.

– Благодарю вас, закажите лучше Костику, он ведь отныне – штатный музыкант Московской филармонии.

– Костян и в «Большевичке» походит, все равно напьется и изваляет в грязи.

– Машуль, ну хватит. – Недолюбленный, как и Тося, Костик опустил букет на обувные полки.

На кухне пили кофе. Славочка отказался от еды, Костик залез в холодильник за спиной у Машки и выудил пальцами из кастрюли кусок вареного тунца.

– Это для котов, дурак, – сказала Машка, не оборачиваясь.

– Пведставляешь, Свав, – ответил Костик с набитым ртом. – У нее обоняние, как у меня свух. Пвосто овчавка.

– Почему, если у человека абсолютный слух, он Моцарт, а если абсолютный нюх – то сразу овчарка? – спросила Машка Славочку.

– Музыканты такие люди, Мария, – ответил тот. – Они во все блюда добавляют щепотку пафоса, высокопарности. Поэтому, если он будет называть себя Моцартом, ответьте, что вы – Эме Герлен.

Машка млела. Она ничего не знала про Эме Герлен и даже сомневалась, мужчина это или женщина, но речь Славочки казалась ей чистейшим нектаром, да и сам он был похож на эльфа, который вызволил Дюймовочку из царства невежд. Она смотрела на Славочкины руки с безупречным маникюром, на его аристократичную розово-пепельную рубашку, манжеты которой он не боялся испачкать, и ловила себя на том, что с огромным удовольствием отчисляла бы максимальные проценты Господу Богу, если бы тот просто позволил ей быть рядом с таким принцем. Не целовать, не трогать, а просто дышать его телом, мыть чашки, из которых он пил кофе, стирать вручную его рубашки, докуривать его сигареты…

– Закатай губу, – подытожил Костик, когда они закрыли за Славочкой дверь. – Тебе до него расти еще сорок шесть жизней.

– Да ладно! – огрызнулась Машка.

– Каждый раз, когда ты будешь представать перед судом Божьим, справа от Всевышнего сможешь видеть его лицо.

– А ты за какие такие заслуги с ним дружишь? – съязвила Машка.

– Мне просто повезло, – ответил Костик, беспардонно расправляя ее постель. – Вокруг гениев всегда крутятся какие-то люди. Я – один из них…

Глава 24 Репетиция

Сквозь арку желто-зеленого дома на Страстном бульваре был виден крохотный дворик в одесском духе. В бывших особняках, поддерживающих друг друга своими толстыми кирпичными плечами, новоделы наковыряли множество дверей с конкурирующими табличками. «Сомнолог. Гипнолог. Нарколог. № 14» – гласила распечатанная надпись на листе А4.

– Чёт мне страшно, – поежился Костик.

– Не ссы. Сайгонский сказал, крутой специалист, значит, так и есть. – Славочка нажал пальцем в кожаной перчатке на металлическую кнопку домофона, которая сияла на фоне грязной стены, как святыня, натертая до блеска сотнями чужих рук. Дверь открылась, темный виляющий коридор привел в чистый кабинет. Крупный мужик в белом халате приветливо улыбнулся.

– Мы от Сайгонского, – сказал Славочка.

– Сайгонскому привет. Хотя ни разу в жизни его не видел. – Мужик опустился в кресло. – Присаживайтесь. – Он глазами пригласил Костика на стул пациента. Костик, озираясь, присел на край.

– С Константином заключен серьезный контракт, – начал Славочка официальным тоном. – Минимум на год. Но у него есть слабость, э-э-э… он неравнодушен к спиртному. Может сорваться.

– Понял, – коротко сказал мужик и обратился к Костику: – Мы вошьем вам торпеду – таблеточку дисульфирама. Во-первых, вас будет меньше тянуть выпить, во‑вторых, если сорветесь – минимум потеряете эрекцию, максимум – жизнь.

Костик округлил глаза:

– Я умру?!

– Да.

– Нет. – Костик встал и задом попятился к двери.

– Он согласен, – железным голосом отрезал Славочка.

Костик оглянулся с видом побитой собаки и снова вернулся на стул.

– Кровь сдали?

– Сдали. – Славочка протянул мужику бумажку с Костиковыми анализами.

– Раздевайтесь.

– В каком смысле? – Костик был в состоянии обморока.

– Ну я же не через пальто буду вшивать препарат? – терпеливо ответил мужик.

– Вшивать куда? – Локоть Костика, лежащий на столе, затрясся. Его вибрация передалась стеклянному стаканчику, в котором зазвенели карандаши и ручки.

– В попу.

– Что, прямо… А как же? – Костик стал бледно-зеленым.

– Вы – родственник? – обратился мужик к Славочке.

– Друг, – ответил тот.

– Пройдемте со мной. – Врач пригласил его в соседнюю комнату, где была организована нехитрая операционная.

– Я вошью ему витаминку, – понизив голос, сказал он. – Не надо травить парня, вещь небезопасная. А тягу к алкоголю сниму с помощью гипноза.

– Вы уверены… – начал Славочка.

– Уверен, – прервал его мужик. – Очень внушаемый пациент. Знаю таких. Гарантия – три года. Но придется доплатить еще три тысячи.

– Я готов, – сказал Славочка, и они, пожав друг другу руки, вышли к виновнику торжества.

– Идемте, – резюмировал эскулап, обращаясь к Костику. – Друг подержит вас за руку.

– Это больно? – сдавленно спросил Костик.

– Сделаем под общим наркозом.

Они прошли в операционную, Костик спустил штаны и в трусах лег на кушетку попой вверх. Славочка невольно улыбнулся: друг был в хлопковых боксерах от «Труссарди», явно подаренных Машкой, в то время как в общаге на нем обычно развевались сатиновые «фэмили».

– Нет, нет, сначала на спину, лицом ко мне, – скомандовал доктор.

Славочка взял Костика за руку с одной стороны кушетки, мужик подошел с другой.

– Смотреть мне в глаза. – Его голос стал низким и бархатным. Мужик достал шарик на веревочке, какие Славочка часто видел в фильмах, и поднес его к лицу Костика.

– Хм-м-м, – загудел гипнолог брюшным вибрато. – Подхватывайте звук, смотрите мне в глаза…

– Хм-м-м, – загудел в ответ Костик в чистейшую терцию и через десять секунд блаженно отключился.

Славочка тоже разомлел, комната поплыла, мужик с Костиком в расфокусе отъехали куда-то вдаль.

– А вам – не спать! – скомандовал врач.

Славочка вздрогнул и очнулся.

– Круто вы его, – сказал он, зевая. – Неужели и боли не почувствует?

– Ну мы местную анестезию-то сделаем! – Мужик ловко перевернул Костикову тушку на живот. – Можете пока подождать в приемной, незачем вам это видеть.

Часом позже друзья сидели в маленьком кафе на Петровке и пили кофе с эклерами. Костик ерзал на стуле, пытаясь выбрать менее травматичную позу, и с грустью смотрел в окно. Мимо шли две старшеклассницы в распахнутых пуховиках с пирсингом на голых пупках. С крыши на стекло падали крупные капли. Был теплый день начала марта.

– Знаешь, Свав, – Костик по традиции жевал, – все-таки жизнь без бухла – как салат без масла, как кино без музыки, как секс без…

– Да ладно, привыкнешь. Привыкают же взрослые умные люди к здоровой пище. Красный перец, брокколи, кабачок и кусочек отварной говядины. – Славочка вздохнул. Он с удовольствием бы съел что-то порочное, типа плова или жирной поджаренной свининки, но в последнее время начал быстро набирать вес, и Сайгонский пригласил ему продвинутого диетолога. Со своей железной волей Славочка быстро скинул лишние пять килограммов, на что Иван Захарыч завистливо ухмыльнулся. Он не мог спуститься ниже отметки в 130 кг уже несколько лет.

На следующий день назначили репетицию в небольшом зале филармонии. Сайгонский сообщил Славочке, что Ванесса расстроена и не понимает, зачем создавать трио.

– Она мне говорит: Иван! Я – солист, Слава – солист, если будет третий, то кто-то непременно уйдет на второй план! – копируя акцент Ванессы, рассказал Сайгонский.

– Логично, – ответил Славочка. – На это и рассчитываем.

Костик пришел самым первым и минут десять торчал с виолончелью у закрытой двери. Затем оставил инструмент и направился в курилку, насвистывая свою партию 11-го концерта Вивальди. В курилке у окна стояла хрупкая девушка в платье с открытой спиной. В брендовых боксерах Костика потеплело.

– Я накрыл бы ваши плечи волшебной вуалью, – сымпровизировал он, не меняя партитуры и тональности.

Она обернулась и расстроенно фыркнула.

– Вы свистите тот концерт, который мне предстоит играть, – сказала она с трогательным акцентом.

В Машкиных плавках началось движение.

– Вы – знаменитая Ванесса. Красавица с небесных гор… – пропел Костик. С «небесных гор» было единственным словосочетанием, которое родилось в его голове на заданные ноты.

Ванесса подняла заплаканные глаза.

– Вы меня знаете?

– Не так близко, как хотелось бы. – Костик бесцеремонно взял ее фарфоровую руку ладонью вверх и поочередно припал губами к подушечкам пальцев.

– Кто вы? – смутилась Ванесса.

– Я – Константин, я вызволю из плена ва-а-ас! – продолжил он тему Вивальди, обнимая ее за талию так, чтобы пальцами коснуться голой спины.

– Вы – тот виолончелист, который пришел разрушить мою жизнь?

– Мне нравится эта версия, – произнес Костик уже без мелодии. – Если бы не репетиция, я разрушил бы вашу жизнь немедленно.

Подошедший в курилку Славочка (он знал, где искать Ванессу в перерывах) завис в изумлении. Костик, как родной, целовал француженку в шею, та идиотски хихикала.

– Дамы и господа, – он откашлялся, – хотел вас познакомить, но, похоже, это уже лишнее.

Ванесса резко отпрянула и оттолкнула Костика. Они были одного роста, нос в нос, губы в губы. Костик не смутился и, выпуская Ванессу из рук, подмигнул:

– Друзья, идемте репетировать. Жду не дождусь, когда мы сольемся в едином порыве!

Ванесса фыркнула и двинулась вперед, качая бедрами. Парни пошли за ней.

– Ослепительная спина, – произнес Костик. – Как ты мог отказаться от такого?

– Сейчас она вступит, и ты все поймешь, – пообещал Славочка.

В зале долго настраивались, сверялись, обсуждали детали. Славочка за несколько недель переписал партитуру на четыре инструмента, убрал Ванессину скрипку из начала концерта и дал ей возможность вступить только в развитие темы. Пометки красным цветом, размашисто накиданные его рукой в нотах, хлестали Ванессу по глазам. Она нервничала, вглядывалась в лицо Славочки, но оно было закрыто невидимым забралом. Маленький самозванец с убитой в щепки виолончелью одновременно волновал и раздражал Ванессу. Аккомпаниаторша Лидьвасильна тоже смотрела на Костика с подозрением, как на незнакомца в вечернем лифте. Она опустила руки на клавиши, и по кивку, вплетая свою тему в фортепианные раскаты, Славочка начал витать мерцающим млечным путем среди звезд клавишного арпеджио. Костик обнял свою потрепанную кремону[22] и весь превратился в слух. Его лицо стало серьезным, как у измученного Пьеро, глаза устремились внутрь, вена на виске набухла ветвистым изгибом. Он втянул воздух, поднял смычок и бархатно опустил его на струны. Басовые переливы разбавили Славочкин млечный путь вселенской тоской, раскручиваясь по спирали и вознося человеческую печаль за пределы галактики.

Они не могли напиться друг другом. В музыке, как и в дружбе, Костик обладал абсолютным слухом и считал Славочку камертоном, по которому нужно сверять все людские таланты и способности. Включая свои собственные. Лидьвасильна растаяла от такой гармонии, сменила враждебность на влюбленность. Ванесса скользила глазами по нотам и с третьей цифры вступила, взмахом руки распространив в воздухе сладкие цветочные духи.

Первым остановился Костик, наклонил голову набок и развернулся корпусом к француженке. Она сыграла несколько тактов и запнулась, не закончив фразу.

– Рыба моя, – сказал Костик. – Нельзя же класть на одно блюдо с горячим замороженную картошку. Ее нужно разогреть, прежде чем подать на стол!

– О чем это он? – спросила Ванесса Славочку.

– Он говорит о том, что перед тем, как вступить, нужно внутри себя подготовить звук. Чтобы он был не раскаленным и не холодным. А ровно таким, каким его приятно было бы вплести в заданную гармонию.

– Что не так? Я не вовремя вступила? Я перепутала ноты? Я сфальшивила? О чем вы говорите? – голос Ванессы дрожал, в глазах стояли слезы.

– Деточка, у тебя прекрасная техника, уникальная легкость и цепкость. Но где чувства? – Костик был неумолим.

– А где были твои чувства, когда ты бросился на меня в курилке? Ты успел их подготовить? За одну минуту? Но ты же вступил! – Ванесса сорвалась на фальцет.

– Успел, представь себе! Пока ты поворачивала ко мне голову, пока отвечала на вопрос, пока поднимала ресницы! Я уже был влюблен, когда кинулся тебя обнимать! – Костиково крещендо перешло в фортиссимо.

Ванесса замялась. Она не поняла, ее унижают или восхищаются.

– Почему он орет на меня? – спросила она Славочку.

– Он пытается тебя разбудить, как спящую красавицу. – Славочка развалился на стуле, отложив скрипку.

– Ребятки, пока вы тут разбираетесь, я спущусь, мне курьер привез пуховик, – сказала Лидьвасильна, вставая из-за рояля.

– Что происходит, где я? Мороженая картошка, пуховик, спящая красавица… – Ванесса сжала голову руками. – Чертова Россия!

– Ну ладно, иди ко мне, птичка, я тебя успокою. – Костик бесцеремонно обнял Ванессу сзади, целуя ее голую спину. – Твоя гостиница недалеко отсюда? Удалимся на обед в твой номер, я научу тебя подавать горячие блюда.

– Слава, что он себе позволяет? – Ванесса тщетно искала сочувствия.

– У него свои методы педагогики. Тебе понравится, – ответил Славочка. – Ну что, продолжим?

Они вновь начали из затакта, Ванесса сделала все, чтобы вступить гораздо мягче, Костик одобрительно подмигнул ей, Славочка еле заметно улыбнулся. В зал вошла Лидьвасильна с крупным мешком, на цыпочках подкралась к роялю, но зацепилась за ковер и загрохотала, пытаясь удержать равновесие.

– Простите, ребятки! – смущенно заулыбалась она. – Слышала из коридора, намного лучше, Ванессочка, намного лучше.

– Хороший пуховик? – спросил Костик.

– Да вот не уверена в размере, в бедрах широк, а в груди узковат. Курьер сказал, что он полчаса еще в этом районе. Надо бы померить, а зеркала нет.

– Так давайте померим! Мы оценим! Вдруг он уедет, а вы потом не сможете вернуть, – с пониманием отозвался Костик.

– Правда? – Лидьвасильна заискивающе посмотрела на Славочку.

– Ну-у-у, почему бы и нет?

Она суетливо вынула пуховик из пакета и надела его на себя, одергивая бирки, назойливо застревающие в «молнии».

– Вот, – сказала она растерянно, растопырив руки и поворачиваясь вправо-влево.

– Какая у вас статная грудь, – подпрыгнул к ней Костик. – А пуховик ее просто нивелирует. И эти бедра, эта талия… их нужно подчеркнуть чем-то облегающим.

Костик, как кутюрье, кружил вокруг Лидьвасильны и водил руками вдоль ее пышных форм. На увядающих щеках пианистки разлился румянец, она задышала тяжело и часто то ли от жаркого пуховика, то ли от мужского внимания.

– Цена уж больно хорошая, – шепотом призналась она. – Скидка восемьдесят процентов.

– Сколько? – шепотом же спросил Костик.

– Три тысячи.

– Да, цена прекрасная. Но эта вещь вас не стоит. Она унижает, ущемляет вашу женскую природу, вашу душу, я бы сказал.

– Считаете?

– Да.

– Нужно вернуть?

– Немедленно. Звоните курьеру, пока он не уехал.

Лидьвасильна засуетилась, Костик помог снять пуховик, коснувшись заодно ее груди и попы, обтянутой креповым платьем. Аккомпаниаторша неловко запихала покупку в мешок и рванула к выходу.

– Бред, – произнесла Ванесса, когда дверь зала захлопнулась.

– Что, моя крошка? – спросил Костик.

– Бред, что люди, которые во время репетиции меряют одежду, учат меня, как надо играть!

– Кстати, у нее прекрасный и трепетный звук, – отметил Костик, кивнув в сторону рояля.

– Она очень сильная пианистка, – подтвердил Славочка. – Раньше была сольницей, а потом муж слег с инсультом, несколько лет провела у его постели. Сейчас он умер, она вновь вернулась в филармонию. Но уже на подпевках… Ну что, погнали?

Они вновь расселись и зашуршали нотами.

Глава 25 Эфир

Этот эфир ничем не отличался от других. Двенадцать тем за два часа, девять гостей в студии. Анька-редактор правила верстку: барабаня по клавиатуре длинными ногтями в блестках и стразах, стирала одни фамилии и печатала на их месте другие. К началу программы она покинула компьютер и бегала со списком по коридору, вычеркивая кого-то ручкой и изысканно матерясь. Рыжий заполошный администратор Тима путался у нее под ногами, как шпиц на коротком поводке.

– С ментами договорился? Ровно в 19:30 они должны оцепить вход и придержать всех людей – Запашные приведут тигра. Двери должны быть настежь открыты, лифт забронирован и спущен на первый этаж.

– Да, все готово, – кивал администратор.

– Жириновского нужно успеть вывести до Запашных хотя бы минуты за две.

– Да, его поведут через другой подъезд.

– Писатель заболел, вместо него придет сатирик, ему нужна вода без газа в гримерке и сто грамм коньяка. Лучше «Курвуазье», в. с. о. п.

– Посмотрю, остался ли.

– Если нет, отправь кого-то в бар, пусть купит.

– Деньги вперед.

– Деньги потом.

– Я на букеты и бухло выложил уже всю зарплату. А впереди еще три недели.

– Я отдам свои, – пообещала Анька.

– Не отдашь.

– Будешь уволен.

– Да хоть сейчас.

– Тимоша, клянусь, завтра подпишу служебку с расходами у руководства.

– Вранье, я уже два дня не обедаю. – Тима выпятил костяшки своего таза, за которые едва цеплялись джинсы с низкой посадкой.

– Для хора мальчиков в студии приготовили скамейки?

– Да.

– Астролог сегодня трезвый?

– Не факт.

– Если невменько, можно заменить?

– Таролог живет на Королева, 9.

– Предупрежден? Пропуск выписан?

– Да, уже звонил мне. Ждет у входа. Сказал, что раскинул карты, сегодня – его день.

– Предупредил Аську?

– Вот собираюсь.

Они подошли к студии, Тима распахнул дверь и пустил Аньку вперед. За пультом сидела бригада из трех человек и о чем-то спорила. Сквозь стеклянную перегородку было видно, как Асю за длинным столом припудривает гример.

– Суфлер полетел, – сообщил звукорежиссер.

– Черт, а у нас куча замен в гостях, тексты на них еще пишутся. Ухо-то работает? – занервничала Анька.

– Работает, сообщи Асе.

Анька зашла в студию, было душно, от софитов плыла косметика и мозги. Ася в новом беременном образе, для которого ей сшили несколько мягких платьев, листала страницы распечатанного текста. Тима уже грузил ее свежими вводными.

– Сегодня без суфлера, – сказала Анька. – Ухо будешь слушать. Больше импровизируй. Жестких тем нет – детишки, зверушки и поплясушки.

Ася обхватила голову руками и ничего не ответила.

– Да, Жирик придумал новую зарядку для Госдумы, встанешь, будешь повторять за ним упражнения.

– А через огненное кольцо за тигром мне тоже нужно сигануть?

– Это по желанию. Кстати, тебя предупредили, что тигры не переносят духи?

– На мне их нет.

– Молодец! Давай, подруга, ты справишься. – Она чмокнула Асю в макушку и вышла, утирая пот со лба.

В аппаратной заиграла музыка заставки, Анька глубоко выдохнула и прочертила в воздухе маленький крестик в сторону студии.

Программа началась, она села в своем кабинете напротив монитора и напряженно стала сверять происходящее на экране с бумажной версткой. На двадцатой минуте ворвался Тима, покрытый жирным потом.

– Тигр блюет в «газели», Запашные не поведут его в студию, – крикнул он, задыхаясь.

– Что на замену? – глухо спросила Анька.

– Целых двенадцать минут заложено под Запашных. Чем я их заменю? Если нетленку поставить, это максимум пять минут с подводкой займет.

Нетленки – вневременные готовые сюжеты – хранились в шкафу по нескольку лет и ждали повода для выхода в эфир.

– Слушай, сегодня в концертной студии «Останкино» какой-то праздник классической музыки, дети встречаются с гениями, – припомнила Анька. – Наверное, уже закончился. У меня подруга там продюсер. Галопом туда, останови какого-нибудь маэстро и веди к нам!

– Да я их в глаза не знаю ни одного!

– Кидаю тебе ее номер. Наташкой зовут. Беги, я пока звоню ей. Алло, Натаха! Спасай, родная!

Тима, как подорванный, побежал по длинному переходу на другой конец телецентра. Рядом с концертным залом растревоженным ульем жужжала толпа: черные фраки, бабочки, облегающие платья, глянцевые волосы, красные помады. Среди элегантного дресс-кодного общества стояла растрепанная девица в лиловых джинсах и вытянутом свитере. В ее руках с обкусанными пальцами торчала рация.

– Наташа! – кинулся к ней Тима. – Ради бога! Найди хоть кого-нибудь! Тигр заблевал. Через двадцать минут он должен быть в эфире.

– Подумаешь, важность. Блевал бы в эфире! – фыркнула она.

– Это нас с тобой запихают в эфир даже в состоянии комы, а тигр поехал лечиться!

Наташа схватила его за рукав и потащила в эпицентр толпы.

– Смотри, дуэт скрипачей пойдет? Он – русский, мировая величина. Она – француженка. Скоро поженятся. Он как раз взял Гран-при какого-то конкурса. То ли Вишневского, то ли Вольского.

– Не до жиру, лишь бы согласились!

– Добрый вечер! – обратилась к ним Наташа голосом Шахерезады. – Наши коллеги прямо сейчас приглашают вас в эфир одной из самых рейтинговых программ. Живая беседа о ваших успехах и планах начнется уже через восемнадцать минут.

– Мы не договаривались, – сухо сказал скрипач.

– Конечно, мы готовы! – воскликнула французская спутница. – Это же фри, бесплатно?

– Абсолютно бесплатно, – закивал рыжей головой Тима. – Миллионы зрителей по всему миру!

– Мы согласны, да, Слава? – скрипачка потянула его за рукав. – Инструменты нужны?

– Обязательно! – Тима не верил своему счастью. – Сыграете нам что-нибудь прямо в студии! Поторопитесь, по пути все обсудим!

Они бежали втроем по останкинским коридорам, француженка постоянно что-то тарахтела. Но Тима обращался только к ее партнеру:

– Простите, коротко, емко, эмоционально: как зовут, чем знамениты, с какого конкурса вернулись?

– Вы с ума сошли, вы даже нас не знаете! – попытался остановиться музыкант. – Что это за авантюра?

– Минута эфира на нашем канале в прайм-тайм стоит полквартиры в Москве, – заорал Тима. – Вам будет предоставлено двенадцать минут, хватит целку строить, прекратите истерику!

– Ярослав Кречет. Солист Московской филармонии. Трижды победитель конкурса Венявского, если это вам хоть о чем-то говорит. Ванесса – моя партнерша. Афиши по всему городу, глаза разуйте!

– Я круглосуточно в этих стенах, мне некогда тыриться на афиши. А звезд мирового уровня у нас ежедневно по нескольку десятков. – Тут Тима остановился, смягчив голос: – Ну простите, у нас и правда форс-мажор. Но вы будете в достойной компании, поверьте. Вы же, наверное, смотрите нашу программу?

– Мне некогда тыриться в телевизор, у меня гастроли на годы вперед расписаны.

– Значит, мы друг другу подходим, вот уже и пришли. – Тима завел гостей в гримерку. – Располагайтесь, вас пригласят.

Шел второй час эфира. Ася с Жириновским стояли на подиуме позади переговорного стола и делали зарядку. Политик шутил и требовал доставать ладонями до пола во время наклонов. Беременная Ася с грацией тюленя отшучивалась и махала руками. Соратники гостя втащили в студию резиновый торс для отработки ударов. Депутат повесил на него портрет Явлинского и уверял, что боксировать не запрещено даже глубоко беременным. В аппаратной смеялись, все были довольны сценарием и его удачным воплощением. Подходило время рекламы. В Асином наушнике раздался механический голос режиссера:

– Значит, так: Запашных не будет. Сейчас зайдут два скрипача. Ярослав Кречет и Ванесса Гэллери. Информационный повод – победа в международном конкурсе… Не пойму, что написано. Тима карандашом накалякал. Короче, скажи обтекаемо. Они скоро поженятся. Поговори о любви к музыке, о планах, попроси что-нибудь сыграть из конкурсного репертуара.

– Вы охренели! – Ася попыталась заорать, но гримерша закрыла ей рот, поправляя помаду на губах. – Дайте хотя бы распечатку текста!

– Текста нет, – холодно ответили наушники. – Отбивка, работаем!

Это был самый навязчивый Асин кошмар. В страшных снах ей виделось, как включается камера, начинается эфир, а она не знает, о чем говорить. Погашен суфлер, молчит наушник, в руках белый лист бумаги. Рядом нет гостя, а время идет, бешено бегут секунды на электронных часах, красный огонек камеры лазером режет трахею. Она пытается кричать, но задыхается и с хрипящим бульканьем в горле вскакивает с подушки. Сегодня Ася понимала, что проснуться не удастся. Час икс настал. Кровь билась о череп, ледяные руки прилипли к столу.

– Следующие гости нашей студии известны всем, кто любит классическую музыку, – начала Ася, краснея от штампованной фразы. – Встречайте, многократный победитель международных конкурсов скрипачей, солист Московской филармонии, музыкант, чье имя будоражит Европу и Америку, – Ярослав Кречет и его невеста Ванесса Галери!

– Гэллери, – тут же поправила входящая в студию изящная нимфетка с обнаженной спиной.

– Конечно, Гэллери, особенности перевода, – плоско пошутила Ася.

Французская птичка впорхнула на ближайшее кресло, чуть дальше от нее, закинув ногу на ногу, сел Славочка.

– Мы играем в дуэте, – сказал он, глядя Асе прямо в глаза. – О брачных узах мне не хотелось бы говорить раньше времени.

– Скажите, как далась вам победа в конкурсе? – Ася пыталась быть непринужденной.

– В каком именно? – не желая подыгрывать, спросил Славочка.

Асю пробил пот, она инстинктивно дотронулась пальцем до наушника, но тот предательски молчал.

– В последнем, с которого вы только что вернулись, – улыбнулась она.

– Победа далась нелегко. – Славочка издевался.

– Ярослав вызвал овации зрителей и жюри, – защебетала Ванесса с изумительным акцентом, и Ася в этот момент готова была расцеловать ее алые щечки и голые плечи.

Скрипачка говорила много и радостно, на вопросы отвечала с удовольствием, острила, косила глазки на Славочку и нежно касалась его руки. Маэстро сидел стальным рыцарем, смотрел на ведущую в упор и ухмылялся время от времени. Ася вспотела, живот ходил ходуном, и это было заметно даже ассистентам из стеклянной аппаратной комнаты. Ей же казалось, что сердце молотом бьет по голове ее беззащитного ребенка, и тот отчаянно сопротивляется материнскому насилию. К великому Асиному ужасу, во время чириканья скрипачки в студийную зону позади стола, где обычно проходил весь эфирный экшен, вкатили три тумбы для тигриного выступления. Видимо, ассистентов не успели предупредить, что полосатое шоу отменилось. На крупном плане гостей Ася незаметно вытерла салфеткой капли со лба. В левом ухе ожил режиссер:

– Ася, все хорошо, закругляй, пусть берут свои скрипки и играют.

Она сглотнула остывший чай из тонкой фарфоровой чашки и, переведя взгляд на Славочку, заученно улыбнулась:

– Не имея возможности аплодировать вам на столь почетном конкурсе, с удовольствием послушаю отрывок из вашей программы. Уверена, зрители разделят мое нетерпение. Что вы нам исполните, Ярослав?

Ванесса наклонилась к уху Славочки, они секунду пошептались, и француженка торжественно произнесла:

– Каденция Сорэ к Первому концерту Паганини, партия для двух скрипок.

Оба достали инструменты и вышли на небольшой подиум. Взмахнули смычками и одновременно вступили, разорвав камерную студию мощным полифоническим звуком. Славочка сделал три неосторожных шага назад, споткнулся о красно-синюю тумбу и еле удержал равновесие. Тумба с грохотом упала, добавив в тему Паганини незапланированных низов, а в общую ситуацию – неуклюжего драматизма. Красивое лицо Славочки сделалось каменным, Ася за кадром закрыла голову руками, и лишь Ванесса оставалась в сценическом образе смелой Дюймовочки, летящей к цели назло всем ветрам.

– Всем спасибо! Пятиминутный перерыв на новости! – раздался в микрофон спасительный голос режиссера.

Ася тепло обнялась с Ванессой, в студию влетел Тима с двумя букетами роз, стоившими ему недели пропущенных обедов вперед. Все сфотографировались на память и вышли из студийного пекла в сумеречный коридор. Ася прижалась спиной к прохладному стеклу аппаратной. Славочка встал напротив и, не спрашивая разрешения, закурил.

– Зачем ты так? Сложно было подыграть? – измученно спросила она.

– Прости, что не начал прыгать с тумбы на тумбу. Вы ведь вместо тигра меня позвали? – съязвил Славочка.

– Издержки прямого эфира, я узнала о замене за тридцать секунд. Невозможно было подготовиться.

– Не так я представлял нашу встречу. – Славочка отвернулся и выпустил струйку дыма.

Ася схватила ртом воздух и непроизвольно остановилась на глубоком вдохе. Ее словно полоснули лазером изнутри, соски окаменели, сделали толчок и выплеснули из себя первую порцию молока. Крошечные темные пятнышки мгновенно проявились на платье из голубого шелка и расплылись в виде бесформенных бабочек. Существо в животе заколотило ногами возле пупка, приводя в движение мягкие складки юбки. Славочка, выронив изо рта сигарету, уставился ей на грудь. Ни одна самая глубокая музыкальная фраза, ни одна похвала, ни одно разочарование, ни один восход или закат, ничто увиденное и пережитое ранее не впечатлило его так сильно, как эти струйки молока на женском платье. Он, враз забыв о дурацком эфире, инстинктивно положил пальцы на мокрые пятна. Ася вздрогнула и глубоко задышала, будто ей срезали с шеи камень, и она вынырнула из воды. Воздух вокруг сделался тугим. Пульсация сосков перешла в его пальцы и поплыла от ладоней к плечу, от плеча к вискам, вибрируя и разливаясь по всему телу. Конвульсивный толчок ударил ему в пах, он зажмурил глаза и застонал, стиснув зубы.

– Славик, я тебя потеряла! – Недоуменная Ванесса с букетом внезапно повисла у него на локте. – Пойдем, нам заказали такси у выхода!

Он отдернул руку и в ту же секунду пришел в себя.

– Счастливого тебе материнства, девочка Ася из города Н-ска.

– А тебе – счастливой женитьбы, – отозвалась Ася глухим, непослушным голосом.

Славочка резко повернулся и пошел с висящей на локте Ванессой вдаль, по туннелям останкинского параллельного мира. Пока его спутница сыпала в ухо милыми русско-французскими фразами, он пробовал на вкус влажные пальцы со сладким запахом молока. Молока чужой женщины. Для чужого ребенка. От чужого мужчины.

Глава 26 Рождение

За неделю до родов Ася встретилась со школьной подружкой Ленкой. У той уже подрастал полуторагодовалый сын, и она знала что, как, куда и почем.

– Когда тебя внизу живота кто-то изнутри уколет иголкой, ну… или шариковой ручкой ткнет, знай – началось, – сообщила Ленка.

В ту ночь Асе снился какой-то невнятный сон, она ворочалась с боку на бок, вдруг появилась Ленка и ткнула ее изнутри перьевой ручкой без чернил. Ася проснулась в луже. Воды отошли, врачиха, похоже, ошиблась с датой родов на неделю. Ася спустила ноги в тапочки, с тревожным предчувствием маленькими шажками добралась до соседней комнаты, где спал Нехорошев. Она сама выдворила его из своей постели на седьмом месяце с формулировкой «везде твои ноги».

– Андрюша, кажется, началось.

Нехорошев что-то буркнул и отвернулся к стене. Ася положила ладонь на его плечо.

– Надо «Скорую» вызвать, Андрю-ю-юш!

Он вскочил, потянулся к мобильному телефону, зацепился за провод зарядника, споткнулся и, чертыхаясь, кинулся к Асе.

– Андрюш, спокойно. Нужно взять телефон и позвонить 03. – Ася собрала волю в кулак. Зомбированный Нехорошев исполнил просьбу, и они начали собираться.

Убитая машина «Скорой помощи» подпрыгивала на кочках, как шпионский автомобиль в «Бременских музыкантах». Родильный зал был пуст. Нянечка сказала, что врач (проплаченный заранее) уже выезжает из дома. Асю положили на стол, Нехорошева отправили домой. Начались схватки, она позвала медперсонал, но никто не пришел. Из окна донесся запах гари, стало нестерпимо жарко. Ася втянула носом воздух, ей показалось, огонь совсем рядом. «Пожар и роды – единственное, что нельзя остановить в этой жизни», – говорил как-то Утес. «Смешно», – подумала Ася. Ее колотило от страха. Пришла сестра и поставила капельницу.

– Что у вас там горит? – спросила Ася.

– Да проводка, уже починили. Лежи пока, сейчас мозги поплывут, не пугайся.

Мозги поплыли уже через минуту. Перед глазами одновременно стояли Нехорошев с разбитой мордой возле той судьбоносной аварии, его первая жена – полноватая брюнетка с умными зелеными глазами, их дочка – худенькая белобрысая девочка лет одиннадцати.

Они впервые встретились во дворе нехорошевской квартиры, девочка уставилась на Асин беременный живот и спросила мать: «Она носит папиного ребенка?» Ася сжалась, внутри ее все кричало: «Это мой ребенок! Мой!» Но она промолчала.

– Андрей просил передать вам документы, Лариса. – Ася достала из сумки папку, которая предназначалась для его бывшей жены. Ларисе требовалось срочно оформлять какую-то справку, а Нехорошев, как назло, уехал в командировку.

– Спасибо. – В Ларисиных глазах не было зла, только усталость. – Кого ждете? – Она кивнула на Асин живот.

– Прячется, не показывается на УЗИ, – улыбнулась Ася. – Зайдете в гости?

– Ну нет, мы торопимся. А ты трогательная. Мне на экране ты нравилась и в жизни… вот тоже, – сказала Лариса просто. – Искренне желаю тебе счастья.

– Вам очень больно? – серьезно спросила Ася, которую все время терзало чувство вины.

– Нет, уже нет. Мне перестало быть больно задолго до твоего появления в его жизни. Не мучай себя, – ответила Лариса.

– Это мудрость? Снисхождение? Как это назвать?

– Мама вас жалеет, – сказала вдруг девочка. – Кстати, меня зовут Ира.

– Тебе мама сама сказала, что жалеет меня, Ира? – спросила Ася.

– Сама. Она сказала: «Хорошая девчонка, всю жизнь он ей искорежит». – Ира недетским печальным взглядом посмотрела на Асю.

– Почему вы так думаете? – У Аси по позвоночнику поползли мурашки.

– Потому что ты очень похожа на меня. Такая вся… вроде броней покрыта, а на самом деле… мясо краба без панциря, – объяснила Лариса.

Они попрощались. Ася надолго застыла в неподвижной позе, будто не могла встать с операционного стола, где ее только что прилюдно препарировали. С крабовым мясом Асю еще не сравнивал никто. Она долго помнила этот разговор, но Нехорошеву почему-то ничего не рассказала. Он встречался с Ирой раз в две недели, ходил с нею по паркам, театрам, кино, но ни разу не привел домой.

– Почему бы вам не зайти вместе? Попьем чаю, съедим тортик, я с ней поиграю во что-нибудь.

– Ась, – Нехорошев болезненно морщился, – не надо быть святее Господа Бога. Не сыпь добротой, угомонись.

Он мало говорил о Ларисе с Ирой и каждый раз мучительно сдвигал складку у переносицы. Ася не совсем поняла, что же там произошло такого, после чего он несколько лет вообще боялся женщин. Она не сильно-то его узнала после той поездки в советский санаторий. Нехорошев так и остался человеком в себе, делающим шаг вперед и два назад. Каждый раз, когда свершалось что-то противоречащее его привычке, он только делал гримасу внезапной зубной боли. Асю это разъедало.

– Девочка, ну не надо стирать голубые и белые носки вместе, – морщился он.

– Андрюш, ну голубые не красятся. Не могу же весь день гонять машинку ради двух пар носков.

– Почему не можешь? Жалко машинку?

– Нет.

– Экономишь электроэнергию?

– Нет. Просто это противоречит здравому смыслу.

Ася всегда пыталась все упорядочить, выстроить в единую систему, подчинить простой и понятной логике. Нехорошев логику презирал и каждое событие рассматривал не в контексте окружающего мира, а совершенно обособленно. Белая шерстинка, попавшая на голубой носок, вызывала у него муку.

– Зачем ты обнадежил Гвоздя и сказал, что привлечешь его к работе? – спрашивала Ася за ужином.

– Чтобы он не трахал мне мозг.

– Но ты ему ничего не предложишь?

– Он ленив и ненадежен.

– Так пошли его сразу, зачем давать надежду?

– Ася…

Самая серьезная ссора случилась в период беременности, во время подготовки программы к 9 Мая. Кто-то из руководителей канала, отдыхая в Вологодской области, услышал историю о том, как в одном оккупированном селе немцы расстреляли десятки семей вместе с детьми. На летучке решили разработать тему и установить памятник погибшим. Ася ездила в Протуркино – деревушку недалеко от железнодорожного полотна, мимо которой, не притормаживая, неслись поезда. Встречалась с местными жителями, писала воспоминания, снимала социальный ролик с оператором Пашей Градским. Паше было далеко за шестьдесят, он безнадежно любил Асю, воплощал в жизнь любые ее идеи и бесконечно фотографировал: Ася среди берез, Ася на васильковом поле, Ася идет сквозь колосья пшеницы, Ася доит корову, Ася летит на коне, Ася на закате в рубашке, спущенной с одного плеча, Ася мечтает, Ася читает, Ася ест гамбургер. Лучшие фото в жизни Аси были сделаны Пашей Градским, и этого не мог опровергнуть даже Нехорошев. У него на столе в рамке стояла Ася сквозь блики осенней паутины, отражающая восхищенный взгляд Градского. В Протуркино Ася с Пашей ездили несколько раз на машине, трясясь по трассе и проселочным дорогам по восемь часов в одну сторону. Все это время Паша левитановским голосом рассказывал ей историю России с того момента, как он впервые взвалил на плечо камеру, заряженную кинопленкой. Войны, стройки, парады, катастрофы, юбилеи вождей Паша наблюдал в черно-белый видоискатель на протяжении десятилетий. «Мир видел историю моими глазами», – любил говорить Градский и вылавливал из своего бесконечного архива новый эпизод, неизвестные подробности, остроумные детали. Ася с удовольствием слушала, полулежа на переднем сиденье и откинув голову назад. Ее воображение раскрашивало Пашины рассказы диковинными цветами, запахами, прикосновениями, порой такими реальными, что она вздрагивала от боли или заливалась хохотом. Периодически Пашино соло прерывали реплики водителя: «Бля-а, куда прешь!» или «Вот врешь же, Павел Аркадьич». Ася отряхивалась, приходила в себя, возвращалась в настоящее.

– Ну-с, Антон (Семен, Толян и т. д.), а вот и двухсотый километр. Остановите, батенька, проветримся, – говорил водителю Паша.

Это была традиция Градского – оросить столбик каждых ста километров, потянуться и размяться. Ася уходила в лесок, за кусток, водитель тулился между дверями машины. Паша гордо, без учета направления ветра и населенности трассы, метал на столб размашистую, упругую струю.

В этот раз Ася взяла с собой пожившего, из плюша и ваты, медведя, старичка из глубокого детства. С пуговицей носа, перешитого сотни раз, умными блестящими глазами, коричневой с проплешинами спинкой и грязно-белым брюшком.

– Смотри, Паш, мишка – это наш образ. Мы положим его на пути, а через него будут нестись поезда. И от их скорости он начнет качаться как живой. И мы станем рефренить его на каждой отбивке…

– Давай так. Я спрячусь возле рельсов, через чапыжник, чертополох, будут крупно лететь колеса, а он на заднем плане, в расфокусе, а потом грохочет последний вагон, и я опять наезжаю на медведя…

– Давай… а потом я иду по рельсам, одни ноги, и поднимаю его, уношу с собой. Он теперь не один, он не брошен, его помнят…

Глаза их горели, они перебивали друг друга, придумывали новые ходы, визжали, толкались, чертили кадр на песке, расставляли детали. О, как часто Ася вспоминала эти моменты. Это было то счастье, которое она однажды испытывала с Андроном, то счастье, которое не имело ничего общего с любовью, сексуальностью, выгодой, предвкушением вкусного обеда. Творчество в чистом виде – вот что заводило ее больше всего в жизни. Она собирала это счастье по зернышку, по колоску, а если находила целое поле, то бросалась в него с разбега, широко расставив руки, как крылья, пытаясь охватить всецело, до горизонта. В эти моменты она светилась. Вокруг светился воздух, полыхало солнце, загорались светлячки, зажигались фонари, сияли подсолнухи. Она казалась невозможно красивой в такие минуты. Не влюбиться в нее было глупостью. И Паша влюблялся, снова и снова, бросал камеру, доставал из операторского жилета с сотней карманов фотоаппарат и щелкал, щелкал, щелкал.

Он не любил Нехорошева. Не считал его равным, достойным ее. Страшно ревновал, еще и оттого, что Нехорошев со спокойным сердцем отпускал беременную Асю с ним, Градским, в любую командировку. Паша заваривал ягодный чай в термосе, подкладывал ей подушки под поясницу, не разрешал пить с героями съемок, которые часто угощали. Ему нравилось, что все вокруг шептались: «Он что, ее муж? Нет, интересный, конечно, мужчина. Но такой ста-а-арый для нее». Как бы он хотел, чтобы это был ЕГО ребенок, как бы он летал. Пашина жена с сыном проживали в Италии, где осели после его последней работы на корпункте в Милане. Он считал себя свободным. Конкретно для Аси. И только для нее.

В это время в Москве обдумывалась идея памятника в деревне Протуркино. Объявили конкурс, в котором выиграл малоизвестный питерский архитектор Евгений Орешников, чьими странными скульптурами в Северной столице были оборудованы детские площадки. Ася встречалась с Орешниковым в кафе, рядом с огромной надутой свиньей, неподалеку от «Останкино». Они пили кофе, Ася жестикулировала.

– Понимаешь, Жень, там такая прошибающая история: село было в оккупации несколько месяцев. Немцы, как ни странно, с местными жителями жили дружно, не мародерствовали, девок не насиловали. Молодые солдаты даже жались к нашим женщинам, как к матерям. Возле села было озеро, где до осенних холодов гостили лебеди. Представляешь, такой рай: леса-поля до горизонта, синяя вода, белые птицы парами. Фашисты офигели. Жили там как на курорте, кто-то роман завел. А потом отдали приказ деревню оставить, жителей уничтожить. Немцы перепились вусмерть. Согнали большинство семей на центральную улицу. А их никто не боится. Женщины стоят, улыбаются, мужики зубы скалят, детишки бегают вокруг. Девочка одна подошла к их командиру и протягивает ему мишку плюшевого. Он мишку вырвал, подбросил вверх и на глазах у всех прострелил его в воздухе. Люди помялись, не поняли. Девочка заплакала, закричала так страшно. Он и разрядил в нее весь автомат. А потом и всех остальных уложили. Оккупанты рыдали, двое покончили с собой после расстрела. Командир рехнулся, побежал на озеро и начал палить в лебедей. Говорят, по воде будто белый хлопок плавал со следами кармина. А гора трупов долго лежала потом под открытым небом. Те немногие, кто не пришел на площадь и остался в живых, рассказывали, как над мертвыми неделю кружились лебеди вперемешку с воронами. Синее небо, белые лебеди, черные вороны, леса-поля до горизонта, бездыханные тела и на воде окровавленный хлопок. Такая картина…

Орешников дрожащей рукой что-то машинально рисовал на салфетке.

– Я понял, – сказал он, прижимая почирканную салфетку к глазам. – Я сделаю так, что все будут рыдать.

На памятник открыли сбор средств по всей стране. Ася еженедельно в эфире подводила итоги, сообщала, сколько уже удалось собрать. Потом поехала в Протуркино, чтобы обсудить с селянами, где и как строить. Народ собрался в актовом зале протуркинской школы и уставился на Асю. Она стояла с лазерной указкой возле экрана, куда спроецировали модель скульптуры Орешникова: треугольник, внутри которого ворон клевал лебедя. Орешников не был реалистом, он видел мир по-своему. Рваная, шероховатая поверхность его работ, нарушенная геометрия, части тела, соединенные в непривычном порядке, столичных жителей и иностранцев давно не шокировали. Они видели в этом какую-то свежую энергию и в целом одобряли творца. Но протуркинцы памятник освистали.

– Мы хотим стелу! – вскочила после Асиного выступления плотная женщина в заношенном пуховике.

– Дайте нам деньги, которые вы собрали, наши мужчины сделают стелу! – поддержали ее остальные.

– В смысле… стелу? – Ася попыталась смягчить нападки. – Стелы стоят на каждой станции, на каждом полустанке в нашей стране. Давайте подойдем к памятнику творчески…

– Представьте нам другие варианты, этот нам не нравится! – пробасил хриплым голосом суровый мужик в высоких резиновых сапогах.

– Зачем вы нас всех перемутили? Мы несколько месяцев только и обсуждаем, что нам дадут деньги! Наш Ренат возведет стелу, он такие дома строит, закачаешься! А на оставшееся бабло мы отремонтируем школу! У нас еще живые дети есть! – кричала баба в пуховике.

– Ты-то наверняка своего ребенка в столичную школу отдашь, с отоплением! – визжала тощая молодая женщина в куртке, наброшенной на халат.

– Зачем вашему Орешникову наши деньги? Он и так их лопатой гребет! – слышались крики с галерки.

Ася включила всю свою дипломатию, но толпа сатанела на глазах и жаждала крови. Градский попытался вступиться за памятник Орешникова своим левитановским голосом, но был освистан. И лишь рык водилы, который от скуки ходил по пятам за съемочной группой, сдул протуркинцев к задним рядам стульев.

– Мо-о-олчать, уроды! Вас тут на халяву по телевизору показывают, деньги для вас собирают, козлы вонючие. Памятник вам сделали из чистого золота… с бронзой. А вы, мудачье, недовольны? А закрыть к ядреным феням ваш молокозавод? Рената вашего в налоговую сдать. Ничё? Нормально?

Народ замолчал. Ася отвернулась к окну и закрыла лицо руками. Семимесячный ребенок обиженно пихался в ее животе. Она понятия не имела, куда направили собранные деньги. Ей нечего было сказать этим людям.

Возвращались в Москву ночной дорогой. Как только появилась связь, Ася набрала Орешникова:

– Жень, сколько канал заплатил тебе за скульптуру? – спросила она напрямую.

– В смысле, детка? Это мой личный подарок селу Протуркино. Деньги перевели в местную администрацию.

Ася приехала домой абсолютно разбитой. В слезах рассказала Нехорошеву обо всех приключениях.

– Пора тебе уходить в декрет, слишком опасно нервничать на таком большом сроке, – заключил он.

– Андрюша, ты о чем сейчас? Эти люди имеют право на свою гребаную стелу. Это их матери хоронили односельчан, сгребали детей в огромную яму. Это они живут на этой земле, если им хочется иметь эту чертову стелу, а не изыски Орешникова, тем более сделать ее своими руками, сэкономить и починить школу, то почему не дать им это право?

– Девочка, ну они же растащили деньги, они сделали свой выбор. Успокойся, забудь об этом.

– Надо узнать, кто их растащил! – Ася тяжело дышала. – Надо начать расследование! Я пойду к руководству и хочу, чтобы ты меня поддержал.

– Какое расследование, ты в своем уме? – возмутился Нехорошев. – Никуда ты не пойдешь, и поддерживать тебя я не буду.

– Пойду.

– Хочешь, чтобы на нервах случился выкидыш, чтобы наш ребенок родился дебилом?

– Тогда пойди сам!

– Ася, ты все сделала, чтобы за этим материалом следила вся страна. Чтобы мамы с папами начали читать детям книге о войне, чтобы их чада захотели пойти на военный фильм, чтобы они отказались от бутылки колы и сдали свои карманные деньги на памятник погибшим. А теперь ты хочешь всем сообщить, что благое дело превратилось в историю о расхищении денег? Хочешь очернить святое? Тебе просто нужно отвести последний майский эфир, рассказать, как жители несказанно рады памятнику, и уйти в декрет. Все остальное – не твое дело.

Ася рыдала, ей было нестерпимо стыдно. Она больше не ездила в Протуркино. Двумя неделями позже Орешников лично поехал устанавливать свой шедевр, взяв одного лишь оператора. Отсматривая запись на бетакаме[23], Ася с удивлением увидела крупные планы тех людей, которые еще недавно готовились порвать ее на куски. Они выглядели вдохновенными, у некоторых текли по щекам слезы. На общаке [24] мужик в резиновых сапогах с почтением трясет руку тогдашнему водиле.

– Черт знает что, – сказала она вполголоса. – Чем дольше живу, тем меньше понимаю этот мир.

А через неделю после 9 Мая Асе передали заметку в местной вологодской газете: «Журналистка и ведущая Анастасия Кречетова присвоила деньги протуркинцев – так говорят местные жители, которые собирали средства на памятник».

– Если канал не напишет официальное опровержение, я подам заявление об увольнении! – рыдала Ася в кабинете руководства.

Пухлый директор гладил ее по голове.

– Конечно, Настя, тебе нужно успокоиться. Впереди – главное событие в твоей жизни. Иди и рожай, мы разберемся. Газета местного разлива извинится как миленькая. Корреспондента, перевравшего факты, заставим уволить, протуркинцам перекроем газ.

– У них и так в школе нет отопления, – Ася всхлипывала.

– Забудь о них. Знаешь поговорку «Не делай добра, не получишь зла».

– В чем добро, Вячеслав Палыч? Им на хрен сперлась наша акция, они не получили денег… Или получили, но проворовались…

– Слушай, про них рассказали, об их существовании напомнили, к ним потянулись благотворительные организации, им на халяву воздвиг скульптуру Орешников. Теперь к ним будут возить экскурсии… Разве мало для Задрищенска с численностью населения в пятьсот человек?

– А деньги-то где?

– Да я откуда знаю? Мы им все отправили, есть документы. Иди рожай… Придешь – поручу тебе новую программу.

Было больно, схватки выкручивали бедра, врач еще не подъехал. Легкий наркоз, который по каплям входил в Асину вену, оживлял в сознании какой-то бессмысленный мусор.

Вот молодой Градский на обложке журнала «Огонек». Красивущий оператор, с черным лицом и синими глазами, в каске и с камерой на плече вылезает из угольной шахты. Белые зубы слепят, словно прожекторы. 1970 год.

– Хорош, чертяка! Попасть на обложку глянца дорогого стоит!

Ася хвалит Градского, он грустно улыбается, поднимая соболиную бровь: «Жаль, что ты еще тогда не родилась».

– Дай стать на цыпочки в твоем лесу, на том конце замедленного жеста… – Утес проникновенно читает стихи. Это абсолютно не вяжется с его медвежьей тушей и вырубленными чертами лица, но безумно трогает Асю. Он прижимает ее к стене небольшого аэропорта перед вылетом делегации в Москву, сердце колотится, она встает на цыпочки, поднимает голову, но так и не достает до его подбородка.

Радужки-хамелеоны Нехорошева внимательно следят за беглыми пальцами Аси, когда она играет на расстроенном рояле в заброшенном Доме культуры. Они забредают туда, гуляя по осеннему Измайловскому парку. Нехорошев любит попадать во временные порталы Москвы, прекрасно знает с десяток таких мест и с удовольствием водит с собой Асю. Он будто помещает их роман на открытки и собирает в отдельный и самый дорогой для него альбом.

Кто-то тычет Асю в спину. Странная тупая боль разливается по всему телу. Она оборачивается, перед ней плывет лик двенадцатилетнего мальчика с нимбом над головой и вскинутой скрипкой. «Фальшивишь», – говорит он сладким голосом и превращается во взрослого мужчину. На эту метаморфозу Асина грудь наливается молоком и начинает фонтанировать. Он зажимает сосок ладонью и улыбается: «С этого момента начнем еще раз, еще одна попытка, еще раз, еще…»

– Еще раз! – кричит врач Ольга Даниловна, успевшая как раз к тому моменту, когда показалась пушистая головка. – Давай, девочка, дыши и тужься!

Ася кричит не своим голосом, делает последнее усилие и с облегчением падает куда-то в пропасть. Через минуту ей на грудь кладут маленькое нечто, которое молчит и хмурит мокрые бровки.

– Эй, подруга, давай-ка покричим, а то получишь плохую оценку! – Акушерка хлопает ребенка по спинке, но влажное существо презрительно поворачивает головку и с неодобрением кряхтит.

– Ничего себе, игнорирует! – смеется Ольга Даниловна. – Давай пеленать!

Ася будто во сне видит, как маленькое тельце ловко трясут, вытирают, оборачивают, а оно только лениво отбрыкивается: «Отвали!»

– Встаем, мамаша, и идем в коридорчик, на кушетке тебе постелили. Палата только к ночи освободится, так что денек полежишь за ширмой.

Ася паучьей походкой движется в кишкообразное пространство коридора и опускается на узкую кушетку. Через двадцать минут ей приносят завернутого в тугой кулек ребенка. Он сопит и осознанным сконцентрированным взглядом окидывает лицо матери.

– Привет, – слабым голосом говорит Ася. – Да ты тут не в первый раз, я погляжу?

– Видели, знаем, – отвечают велюровые темно-серые глазки, распухший носик смешно морщится. – Ну так с кем я на этот раз?

– Я твоя мама.

– Я это поняла. Как зовут?

– Ася. А тебя?

– Ну пусть будет Ника.

– Ты такая смешная! Никуся. Они замотали тебя в драненькое клетчатое одеяло, с дырочками на голове. И пеленка в линялый цветочек, тоже драненькая.

– То есть тот факт, что ты лежишь в коридоре, тебя не смущает?

– Нет, я же с тобой лежу, так хорошо…

– Сфотографируй меня, что ли?

– Телефон остался в рюкзаке Нехорошева.

– Это кто?

– Твой папа.

– Он хороший? – Ника хмурит лобик.

– Очень хороший. – Ася нажимает кончиком пальца на Никин нос и улыбается.

– Ладно, посмотрим… Не топчи мне нос. – Никуся чихает. Ася смеется, целует ее в щечки и лобик.

– Первые два дня не целуем младенца и не дышим на него во избежание заражения. – Сердитая санитарка моет пол под Асиной кушеткой. – Что за моду взяли – отдавать ребенка матери сразу, как вылезет. Они – бабы полоумные, не знают, что с ним делать.

Ника недовольно косится на санитарку.

– Мы здесь не одни? – спрашивают велюровые глазки.

– Это люди. Их много вокруг.

– Мамочка, вашему ребенку поставили семь баллов из десяти. Кричал плоховато, – заявляет подошедшая акушерка.

– Мы с тобой не тянем в отличники, – говорит Ася.

– Плевать я на это хотела.

– Может, покричим, покажем, на что способны?

– Хочешь на мне заработать высокий рейтинг? – Никуся жмет губки.

– А ты упрямая, – смеется счастливая Ася.

– То ли еще будет. – Ника зевает и забавно жмурится.

Пол сливается с потолком, Ася входит в какой-то облачный туннель, берет в свою руку Никусину теплую ладошку, и обе, мать и дочь, растворяются в серебристом тумане…

Глава 27 Никуся

Никуся оказалась крепким орешком. Все, что было очевидно и не нуждалось в доказательствах для Аси и Нехорошева, она воспринимала лишь как один из возможных вариантов действия. Слова «нельзя» и «нужно» не значили ничего. «Ты обязан» и «это твой долг» летели в мусорную корзину. «Так принято», «так делают все», «таков закон вещей» – подобная чушь не касалась ее с момента рождения, и она осознавала это глубинным и внутренним чутьем, которое поддерживал в ней кто-то влиятельный и могучий. «Нельзя питаться одним шоколадом», «сначала съешь кашу», «не ходи босиком» – было уж совсем несусветной глупостью, в ответ на которую Ника не вела и ухом. Ася впадала в ступор, когда мамочки на детской площадке рассуждали о непослушании. «Сыночек не хочет собирать игрушки…» Собирать игрушки? Никуся превращала в хаос все, что поддавалось хоть какому-нибудь порядку. Она не складывала пазлы, не возилась с конструктором, не разукрашивала картинки, не вышивала, не лепила, не собирала мозаику. Няня – украинка, в прошлом профессор филологии, проявляла чудеса рукоделия: из ниточек собирала лепесточки, из лепесточков цветочки, из цветочков – картины. Никуся лишь наблюдала за этим целыми днями без всякого желания повторить. Декоративно-прикладное искусство ее не трогало. Она часами смотрела диснеевские мультфильмы, назначала себя на роль принцесс и извлекала из хеппи-эндов свою мораль: если тебя сделали героиней романа, то выбирай хоть кактус – он все равно в итоге окажется заколдованным принцем. Своего принца Никуся начала ждать с трех лет, закатывая Асе с Нехорошевым истерики по поводу его отсутствия. Кричала, что, собственно, оттуда – из мультяшного нарисованного пространства – она и пришла в этот мир. И единственным ее желанием было снова вернуться к истокам. В садике и младших классах Никусю считали странной. Она легко плакала и тут же переходила в смех. На уроках сидела, уставившись в невидимую точку, и выбешивала учителей абсолютным игнорированием школьной программы. На трудах девочки вырезали из фетра разные фигурки, шили подушечки для иголок, клеили аппликации. Ася в специальную коробочку положила ярких лоскутков и ниток, ножницы с перламутровыми ручками и наперсток с видами Каира – то, о чем в детстве сама могла только мечтать. Но в двенадцатом часу ночи Никуся прижималась щекой к подушке и, засыпая, вспоминала: «Мам, корову надо сшить на труды завтра». Ася без сил открывала чудесную шкатулку и начинала перламутровыми ножницами кроить корову, размышляя, каким идиотским образом вернулась к ней детская мечта.

– Бойтесь своих желаний, – говорила она уставшему Нехорошеву, показывая в половине второго ночи филигранно исполненную пятнистую коровку.

– Ась, ну давай уже пожрать чего-нибудь и спать. – Нехорошев с тяжелыми веками монотонно переключал кнопку телевизора.

Иногда они с мужем возвращались домой вместе, но чаще Ася приходила позже, задерживаясь после эфира, или после съемок готовилась к следующей программе. У Нехорошева был пунктик – он не мог накрыть себе на стол сам. В его понимании жена должна подать первое, второе и третье блюдо, размешать сахар в чашке чая и пригласить его к трапезе. Ася поначалу смеялась: «Андрюш, ну суп в холодильнике, просто разогрей!» Но Нехорошев со временем приучил ее ксвоему порядку. Это было несложно: в отличие от Никуси, Ася, хорошая девочка, не желала тратить жизнь на споры. К тому же с Нехорошевым их связывали какие-то сакральные вещи: они слыли параноидальными чистюлями, оба открывали мусоропровод краешком мешка, а выбросив мусор, захлопывали крышку ногой, чтобы не пачкать пальцы. Дверные ручки в общественном месте вызывали у обоих крайнюю брезгливость, они старались открыть дверь носком ботинка и проскочить внутрь, пока та не захлопнется. Гордились одухотворенным сексом и единым очень редким маркером в крови, который встречается у одного человека на миллион. Они были двое на два миллиона, как выяснилось однажды в столичной лаборатории, и это их вдохновляло. Никуся, в противоположность родителям, руки не мыла вообще, а в раздевалке танцевальной студии, куда ее водили трижды в неделю, могла положить купальник в один пакет с кроссовками или поднять с пола туалета леденец и засунуть в рот. Ася не всегда успевала предотвратить этот вандализм и каждый раз была близка к обмороку. В танцах, как и в школе, Никуся не особо утруждалась. Приседала с запозданием, руками махала не в такт, к ужасу хореографа, не обладала стремлением к совершенству. Ася разучивала с ней движения по вечерам, отбивала ритм ладонями, подключала Нехорошева к совместным па, но Никуся была непоколебима. В начале второго класса Асю вызвали к директору.

– Читайте! – строго сказала ей худая женщина в огромных очках и с напомаженным оранжевым ртом.

Ася взяла в руки листок в клеточку и, узнавая Никусины каракули, начала водить глазами:«Я Ника Нехорошева и мой уже не друг а предатель Сережа Арбатов три раза ходили на старое кладбище за школой чтобы вызвать духов. Сережа сам пошел со мной его никто не заставлял пусть не врет ему тоже хотелось увидеть мертвеца встающего из могилы. Спички я взяла у мамы в шкафу над унитазом. Они всегда там лежат папа часто поджигает спичку когда выходит из туалета. Он говорит что это лучше любого освежителя воздуха. Я сказала Сереже что не надо жечь спички в школе но этот дебил не послушал. Поэтому его поймали на уроке физкультуры и он меня сдал». Ася с трудом сдержала смех. Она закрыла лицо руками и затряслась.

– Вас это веселит? – Директор смотрела на нее в упор.

– Честно говоря, да. – Ася откашлялась и взяла себя в руки.

– Что скажете?

– Нет запятых.

– А по существу? Ваш ребенок подстрекал одноклассника спалить школу.

– Исходя из написанного, это не так.

– Почему у вас дома в открытом доступе лежат спички? – давила педагог.

– Не знала, что они могут пригодиться кому-нибудь, кроме мужа в туалете.

– Кто научил ее вызывать духов на кладбище? – Директор и сидевшие за круглым столом учителя смотрели на Асю, как гаргульи с Нотр-Дама.

– Наверное, увидела в каком-нибудь мультике. – Ася оправдывалась как первоклашка.

– То есть вы, родная мать, не знаете, какие мультики смотрит ваша дочь?

– Вообще-то я сама их покупаю.

– Вы связаны с какой-то сектой? – продолжала допрос директриса.

– Боже упаси, что за бред?

– Бред – это то, что делает ваша дочь. Вы вообще в курсе, что средний балл по всем предметам у нее 2,7? А нашей экспериментальной гимназии дают ежегодный муниципальный грант только в том случае, если средний балл каждого ученика выше 4,1. Вы чувствуете разницу? Понимаете, чем это грозит?

После собрания Ася пришла домой раздавленной.

– Андрюша, мне нужно уходить с работы. Похоже, с Никусей не справится больше ни одна няня.

– Это опрометчивый шаг, – ответил Нехорошев.

– Я устала, у меня ноет спина, Никуся вышла из-под контроля, ей не хватает родительского внимания…

Спустя месяц Ася уволилась. Вдохновенно со всеми простилась, закатила торжественный стол и пообещала, что выйдет через пару лет.

– Я буду тебя ждать, – тепло сказал холеный Вячеслав Палыч, и Ася с чистым сердцем и душевным подъемом вернулась домой.

Следующее утро, когда не нужно было никуда бежать, оказалось самым счастливым в ее жизни. Няню еще не рассчитали. Никуся с отрешенным видом отправлялась в школу, Нехорошев собирался на работу. Ася вышла на кухню в ночной сорочке и чмокнула его в шею: «Пойду еще посплю».

За Никусину жизнь Ася взялась с вдохновением. Ей думалось представить домашнее задание как увлекательное приключение, ей хотелось много говорить с Никой, ходить по выставкам, театрам, слушать музыку, смотреть кино. Но Ника не разделила Асиной страсти. Она все делала с мучительной гримасой, железную мамину логику и образный язык игнорировала, уроки учила под давлением, на танцы ходила с неохотой. Вяло смотрела, как мама на скамейке в раздевалке расстилает чистую салфеточку, чтобы Никуся села на нее попой в белых трусиках, как аккуратно складывала одежду, помещая нижнее белье в отдельный чистейший пакетик. Пока Ася поджарой борзой бегала по магазинам, Ника заканчивала занятие и высыпала из мешка одежду на грязный ковер. Уставившись в одну точку, она медленно поднимала с пола майку и неспешно натягивала ее на себя. Салфеточка под попу валялась около ботинок, впитывая осеннюю слякоть. Ася ежедневно собирала кучу Никусиного белья и устраивала стирку, чтобы наутро все повторить сначала. К порядку Ника не приучалась, зато Ася со временем заставила себя не видеть грязь. Стиральную машину крутила раз в два дня, а позже, как и все нормальные люди – раз в неделю по субботам.

В конце учебного года Ася, не особо веря в удачу, отвела Никусю в ближайшую музыкальную школу. Учительница по фортепиано – в коричневой юбке до середины икры и жидким пучком волос того же цвета – прохлопала в ладоши несложный ритм.

– Повтори, – улыбаясь, сказала она Нике.

Никуся отбила нечто очень приблизительное, и Ася закатила глаза. Ее собственное абсолютное чувство ритма не выдержало такого испытания. Пианистка дала «ля» большой октавы и «ля» третьей. Какая нота выше?

– Первая, – сказала Ника.

– Выше – в смысле тоньше, писклявее, – подсказала Ася.

– Они обе писклявые. Только одна басит, а другая визжит.

– Пусть так, – улыбнулась училка. – Какую песню хочешь спеть?

– Никакую. Я не люблю петь. – Никуся равнодушно смотрела в окно на нежнейшую майскую листву.

– Наверное, вам стоит заняться чем-то еще. – Училка не хотела обидеть мать, но к Нике потеряла всякий интерес. – Танцами, например.

– Представляете, какие танцы без чувства ритма? – отчаявшись, прошептала Ася.

– А знаете что? – пианистка встрепенулась. – У нас с сентября будет работать виолончелист, Константин Петрович. У него недобор. Давайте запишем вашу дочь к нему. У нее крепкие ручки, а вдруг?

– Хороший педагог? – ожила Ася.

– Он раньше в филармонии работал, но почему-то ушел. Это будет его первый класс в музыкальной школе.

С букетом и в белых блузках они предстали перед Константином Петровичем после летних каникул. Маленький и взъерошенный виолончелист смотрел вокруг растерянно, будто собирался сбежать.

– Как зовут? – спросил он сухо.

– Ника Нехорошева, – отфутболила его неприязнь Никуся.

– Анастасия – ее мама. – Ася улыбнулась и протянула руку.

Смысл жизни неожиданно вспыхнул в одном глазу виолончелиста, и он припал к Асиной руке губами, ударяя ей в нос крепким перегаром:

– Костик. В смысле… Константин Петрович. Ну-с, какую музыку ты любишь? – обратился он к Нике.

– Никакую.

– Тогда я сыграю Шопена. Если тебе понравится, будешь исполнять его в седьмом классе на экзамене.

Костик взял виолончель, подстроил лады и заплакал на ней мягким баритоном. У Аси подкатил комок к горлу. Божий дар всегда пробивал ее на слезы. Никуся прислонилась к закрытому пианино, подперла щеку пухленьким кулачком и заснула. Очнулись все одновременно. Костик отложил инструмент и протянул смычок Никусе.

– Покажи мне, как я его держал?

– Вот так. – Ника взяла смычок, взъерошилась, согнулась, как Костик, и, закатив глаза, начала водить им по воздуху, копируя учителя в малейших движениях.

Ася с Костиком расхохотались.

– На сегодня все. Приходите в следующий раз. – Костик метнул искру, вновь целуя изящную Асину руку и пухлую Никину ладошку, которую она бесцеремонно подсунула ему под нос.

У Аси началась новая жизнь. Теперь она дважды в неделю по-черепашьи носила на своем хребте застегнутую в чопорный чехол побитую виолончель, которую Нике выдали из школьных запасников. Она полюбила этот инструмент какой-то поздней любовью седого монаха, заметившего из оконца своей кельи юную молочницу с босыми ногами. Она выходила из своего тела всякий раз, когда Никуся опускала смычок на струны и издавала рыдающее крещендо, «ля» или «ми» на одноименных струнах. Пока Константин Петрович учил ее только извлекать звук, и она делала это медитативно. И, как казалось Асе, крайне мудро.

– У девочки странный талант, – поделился с ней Костик. – Она абсолютно неритмична, совершенно не способна интонировать, но… как она умеет плакать, как умеет передавать печаль! Мне и самому интересно, что из этого выйдет.

У Костика с Никой сложился необъяснимый тандем. Они могли долго смотреть друг другу в глаза, могли мычать, могли водить рукой в воздухе, гладя несуществующего зверя, могли смеяться, а могли просто молча сидеть и смотреть в окно на осень, меняющую потертый дешевенький пуховик роскошью светлого соболя.

– Что чувствуешь? – спрашивал ее Костик.

– Запах канифоли, – отвечала она бесхитростно.

– А еще?

– Меняется время.

– Что грядет?

– Зима.

– Зимой на вокзале очень холодно, – вздыхал Костик.

– Ты кого-то встречаешь на вокзале? – в такие минуты Ника обращалась к Константину Петровичу на «ты», к его изумлению, это было приятно.

– Встречаю смерть.

– Ты видел ее в лицо?

– Пока нет.

– Как думаешь, она страшная?

– Не знаю. Думаю, она красивая.

– Сыграй про нее, пожалуйста.

Костик брал инструмент и восхитительным звуком играл свою версию смерти. Ника облокачивалась на закрытое пианино и засыпала.

– Как он сдаст первые экзамены? Он же ничему их не учит, – возмущалась в коридоре учительница по хору Вера Павловна. – Не продержится он у нас, закроют виолончельный класс.

Ася топталась за дверью с двумя пакетами «Дикси» в руках, дожидаясь конца урока и понимая, что Ника снова витала в облаках.

– Вера Ивановна, а почему Нику от хора освободили? – заискивающе спросила Ася.

– Как фамилия?

– Нехорошева.

Хористка подняла на Асю негодующую бровь.

– Да у нее вообще нет ни слуха, ни голоса. Ни-ка-ко-го! Как вас только в школу приняли? – Вера Павловна презрительно окинула Асю с головы до ног. – Где-то я вас раньше видела, мамочка…

Асю узнавали все реже и реже. Будучи все детство звенящей отличницей, сейчас она стала понимать обреченные взгляды мам ее непутевых ровесников. Никусины учителя отчитывали ее, выговаривали, угрожали наказанием, исключением из школы, обвиняли, бичевали. За всеми их словами стоял упрек: «Ну что же ты, мамаша! С кем же спуталась, как же ты вырастила такого ребенка!» Нехорошев в воспитание Ники не вмешивался. Он тоже не верил, что от него могло получиться такое странное существо, и мысленно винил во всем Асю, будто она что-то скрывала от него в момент, когда он был без памяти влюблен. Во всех Никиных выходках Ася брала огонь на себя, пыталась оставаться хорошей мамой. Они каждый день садились друг напротив друга, Ника с инструментом, Ася – с развернутым в ее сторону пюпитром. Ноты Никуся читать отказывалась, а потому Ася называла их словами и показывала, на какой струне и каким пальчиком зажать. Никуся мазала, Ася упорно добивалась чистоты звучания. Когда что-то получалось, она садилась за белую клавишную «Ямаху», купленную специально для этого случая, и играла сложный аккомпанемент. Никуся уставала, срывалась, кричала, Ася орала на нее в ответ. Хорошей быть никак не получалось.

Ночами Асе снился любимый сон: среди пшеничного поля она сама сидела за виолончелью в струящемся платье из кремового шифона и фантастическим Никусиным звуком играла не известную никому музыку. Затянутое пеленой небо аккомпанировало ей многоголосными арпеджио, ткань платья летела вслед за мелодией, сердце рвалось от тоски и блаженства. Она мечтала сидеть в зрительном зале лет пятнадцать спустя и видеть такую вот шифоновую Нику на сцене знаменитого концертного зала.

На первом же новогоднем экзамене ученики Константина Петровича, как ни странно, показали весьма приличный результат, и виолончелиста решили пока оставить в школе. На концерте для родителей Ася заливалась слезами умиления, видя, как первоклассники Костика копируют его манеру, как артистично взмахивают смычками, как уходят в себя и возвращаются в конце произведения из десяти нот очищенными от мирской суеты. Никуся тоже сложнейшим консерваторским вибрато выдала нехитрую пьеску про бабочку и сорвала овации взволнованных мам и бабушек, заполнивших небольшой зал. «Все не напрасно, – рассказывала Ася Нехорошеву вечером. – Вдруг это и есть настоящее? А остальное, чем живем мы, – пустое, привычное, наносное». Нехорошев вздыхал и устало произносил: «Ась, ну почему суп холодный?» – «Ты долго шел», – оправдывалась Ася. «Значит, нужно было подогреть еще раз», – резюмировал он.

Глава 28 Полтавская

Славочка все же взял билет на самолет в Ставрополь и сразу забронировал место на автобусный рейс до станицы Полтавской. Дарья Сергеевна хотела ехать с ним, но разболелась варикозная нога, и врачи категорически запретили ей перегрузки. Сайгонский тоже выражал опасение по поводу сомнительной поездки, однако Славочка настоял на одиночном путешествии. В бизнес-классе были только два пассажира, самолет разогнался, Славочка прочитал про себя «Отче наш» и загрустил. Тонкая стюардесса принесла ему кофе и плед, заглядывая в глаза и пытаясь найти хоть какую-то ответную вспышку, но тщетно. Он до сих пор винил себя в распаде трио и потере друга. Костик выполнил возложенную на него миссию. Ванесса долгие месяцы провела в его объятиях и начала значительно тоньше играть. Трио стало набирать популярность. Славочка сначала выдохнул, предложил Сайгонскому альтернативный свадьбе информационный повод – измену невесты с участником группы. Сайгонский рассказал эту новость репортеру газеты «Жизнь» Севе Брукину с пометкой «только между нами», и глянец вместе с желтыми передачками на ТВ запестрили фотографиями известного струнного ансамбля. Сначала Славочку это забавляло, но потом в коридорах консерватории он услышал за спиной шепоток «олень», а вскоре это стало его негласным обидным погонялом. Славочка занервничал, начал придираться ко всем на репетициях, орал на Костика, когда тот опаздывал, и даже устроил Ванессе сцену ревности.

– Ну, давай, – сказала она едко, подтягивая его к себе за галстук. – Давай, возьми меня! Не хочешь? Или не можешь?

Славочка отшвырнул Ванессу под совершенно истеричный и безумно обидный ее хохот, а наутро придавил Костика к стене в коридоре филармонии.

– Время 9:15, понимаешь, о чем я?

– Прости, Славик, опять препирался с Машкой, она ревнует, устраивает мне истерики каждую ночь. Просто не высыпаюсь.

– Мне надоело все, понял?

– Хорошо, я не буду опаздывать.

– Мне надоело, что ты трясешь мудями направо и налево, а меня при этом называют оленем.

– Слав, ну ты реально олень, это же была твоя, то есть наша общая затея. Что не так? Каждый получил желаемое…

Славочка в бессилии отпустил Костика и жесткой походкой направился в репзал. В этот раз все долго настраивались, подкручивали колки, просили Лидьвасильну дать «ля», канифолили смычки. Затем вступили. Шостакович, и без того нервный и болезненный, принял скандальный характер, Ванесса потеряла темп, у Костика упали ноты с пюпитра, но он продолжал играть по памяти, добавляя свои элементы.

– Здесь синкопа! – внезапно остановившись, заорал Славочка и ткнул смычком Костика в спину.

Костик поднял ноты и сунул их в лицо другу.

– Где, блин, синкопа, проснись! У Шостаковича нет синкопы. В отличие от твоей гребаной трактовки.

– Гребаная? Может, ты будешь сидеть по ночам и расписывать партии фортепиано на две чертовы скрипки и твою задротную виолончель?! – Славочка стал багровым. Лидьвасильна закрыла лицо руками.

– А почему бы и нет? Уж, думаешь, не справлюсь?

– Кто? Ты? И Ванессу трахнуть, и Машку, и партитуру расписать? Не треснешь?

– Может, тогда ты будешь трахать Ванессу? А заодно и Машку? Способен на это, маменькин сынок? – Костик, наверное, впервые в жизни орал.

– Алкаш чертов, если б не я, просил бы милостыню на помойке! – Славочка швырнул скрипку на деку рояля и вышел, расколов пинком хлипкую дверь на две неравные половинки.

На следующий день Костик не пришел на репетицию. Не было и Ванессы. У Славочки раскалывалась голова, но он надеялся: все будут в сборе и драма утихнет сама собой. Ванесса пришла на час позже, без инструмента, и сообщила, что уезжает на родину, что уже потребовала у Сайгонского рассчитать ее с учетом морального ущерба и форс-мажорных обстоятельств. Сайгонский сам набрал Славочку и тихо сказал:

– Не вини себя. Рано или поздно все бы и так закончилось. Отдохни и начинай готовить сольную программу.

Самолет покачался над желтеющими степями с прожилками рек и приземлился, подскакивая на нешлифованном асфальте, как на стиральной доске. Славочка незаметно перекрестился. Дорога к цели была нескончаемой. Автобус до Ставрополя как-то еще напоминал современные средства передвижения, а вот до станицы Полтавской пришлось ехать на старом оранжевом «Икарусе» с колото-резаными ранами дерматиновых кресел и таким запахом, будто выхлопная труба была направлена внутрь салона. На выпуклом пластике, отгораживающем кабину водителя, в прогибе стояла звезда восьмидесятых Сандра с воловьими бездонными глазами и крупными клипсами в ушах. В центре салона крепилась билетная касса с прорезью для монет и колесом вращения сбоку. Славочке показалось, что если и есть машина времени, то она должна выглядеть именно так. Повернул колесо, вылезла билетная лента, посмотрел номер, протянул Вселенной, и тебя отправили по этому коду в прошлое. Или в будущее. Рядом со Славочкой присела старуха, пахну`ло лекарствами и несвежей мочой. Ехать предстояло два часа. Славочка сжался. Автобус трясся, за окном скачками передвигался пейзаж. Среди пассажиров «Икаруса» в своем черном пиджаке и черной водолазке он выглядел белой вороной. Разношерстная толпа гурлила на забавном малорусском наречии, все чувствовали себя как дома, недоуменно озираясь на Славочку.

– Хороший автобус, да, хлопец? – заговорила старуха.

– Что? – испугался Славочка.

– Хороший автобус пустили по маршруту. Раньше все время «батоны» ходили, ноги некуда деть.

Славочка вспомнил, как в полусне: много лет назад колени упирались в чужую спину, а красномордый мужик, не выдержав, обернулся к Дарье Сергеевне: «Дебила своего укороти, шишку мне в копчике уже набил!» На что мама подняла глаза и страшным тоном отрезала: «Не нравится? Втяни спину в живот! Не то побежишь сейчас за автобусом вприпрыжку». Это была та же мутная дорога в Полтавскую, только с мамой и Катюшей. У Славочки навернулись слезы. Если бы Дарья Сергеевна сидела сейчас рядом – и старушечий запах не казался таким ядреным, и путь виделся бы намного короче.

– Куда едешь? – спросила старуха.

– В Полтавскую, – ответил Славочка.

– Раньше меня выйдешь. – Старуха отсекла последнюю надежду от нее избавиться. – Родственники там живут?

– Нет, я к Анне еду, ясновидящей. Она ведь там живет? – ответил Славочка отрывистым буратиньим голосом.

– Анна Скрябина? У которой Зинаида помощницей работала?

– Да!

– Померла давно.

– Как? – У Славочки внутри все рухнуло.

– Сильная она была целительница, много бед наших на себя взяла, не сдюжила. Мне вот тоже помогла, когда невестка разродиться не могла. Прямо держала меня за руку и говорила: «Чуешь, как по венам внук твой течет? К горлу твоему?» Я вдруг как закашлялась и выплюнула комок какой-то! И тут Нинка, невестка моя, и родила в соседней станице. Схватки-то у нее три дня были. А роддом закрыли на карантин тогда.

– А вместо нее кто-нибудь есть? – спросил Славочка.

– Дочь вроде бы принимает, – проскрипела старуха.

– Как к ней записаться?

– А чё записываться, иди и толкай пинком дверь. Кому она нужна-то, слабая она, силы материной нету. Так, зуб больной заговорит. Только из-за зуба кто к ней пойдет? Анальгин тяпнул и живи дальше, делов-то!

Славочка не заметил, как задремал, и это его спасло. Старуха всю дорогу что-то рассказывала хрипловатым голосом, ее слова вплетались в Славочкином сознании в красно-коричневый ковер, который висел на стене рядом с детской кроватью. Ребенком он все время выдергивал из общей канвы нелогичных узоров каких-то зверей, драконов, хищные лица упырей, лики восточных дев, верхушки шатров, купола мечетей, готические пики замков. В автобусе кто-то тихо мелодично запел казачью песню, голос подхватили с разных концов салона, и в Славочкин сон вплыло степное простонародье, также уместившееся на ковре между когтями драконов и оскалами чудовищ. Старуха запела прямо над ухом, как ни странно, точно попадая в ноты, ведя альтовую линию и по ходу импровизируя.

– Ну вот же, Костян, есть здесь синкопа, чё обиделся-то? – вскрикнул Славочка, и автобус резко замолчал.

– Простите, продолжайте, это я не вам, – начал оправдываться он. – Задремал, сон приснился…

– А ты подпевай, глядишь, приедем быстрее, – поддержала вонючая старуха. – Вишь, вспугнул всех!

Народ неодобрительно бурчал, Славочка съежился от своей инакости и неуместности. Он пересилил себя, вздохнул и в полной тишине приятным баритоном затянул песню, которую Дарья Сергеевна пела ему в моменты болезней.

– Черный во‑орон… Что же ты вьешься… Над мое-е-ею голово-о-ой…

Старуха подхватила, затем со всех сторон ручейками вплелись голоса, крепчая, набирая силу. Впереди басом загудел в микрофон водитель, и единение, охватившее салон, ударило Славочку под кадык. Он не мог сдерживать слез и с мокрым лицом продолжал петь, мечтая прижать к груди Дарью Сергеевну, обнять Костика, извиниться перед Ванессой и просить, просить у всех прощения до полного внутреннего освобождения. Катарсис случился незадолго до остановки. Славочка, уже всем родной, попрощался с мужчинами за руки, поцеловал старуху и вышел в прохладный сентябрьский вечер абсолютно счастливым. Остановка, как и прежде, была рядом с домом Степана. Но только теперь он стоял заколоченный, с клокастыми кустами сорняков на пожелтевшем огороде. Славочка пошел по забытой дороге интуитивно, ему казалось, что он обрел какую-то безусловную силу, которая никогда отныне его не покинет. Перед домом Анны остановился и зашелся крупными мурашками. Через открытую калитку просвечивал сад, тропинку и землю покрывала зеленая кожура грецких орехов, похожая на капсулы микроскопических инопланетных кораблей. В саду гуляла на вид пятилетняя девочка с глазами цвета ореховой кожуры. На ней было нелепое клетчатое пальто с круглым воротником, как те, что носил Славочка в свои дошкольные годы, судя по фотографиям в альбоме Дарьи Сергеевны.

– Привет, – попытался быть естественным Славочка. – Можно увидеть твою маму?

– Она в доме, – сказала девочка.

– Ты – внучка Анны?

– Я сама Анна.

– Очень приятно, можно я пройду?

– Ты останешься ночевать? – спросила она.

– Да нет, я сегодня же возвращаюсь обратно.

– Сегодня больше не будет автобусов. Тебе придется заночевать.

По Славочке вновь пробежали мурашки величиной с пресловутые грецкие орехи. Все это напомнило ему завязку какого-то фильма ужасов, когда потусторонний ребенок с космическими глазами говорит главному герою, что тот больше не уедет отсюда никуда. В дверь выглянула полная женщина и крикнула:

– Вы ко мне?

– Вы – дочь Анны? Добрый день!

– Да. Дочь Анны, мать Анны – это все я. Заходите.

Славочка вошел в знакомый дом и сел за тот же стол в сенях, где их с Дарьей Сергеевной давно встречала Зинаида. Он коротко, не вдаваясь в детали, рассказал о своем первом визите к целительнице.

– А что же вы от меня хотите? – спросила ее дочь.

– Я надеялся увидеть Анну. Она сказала мне, что если будет тяжело, то я могу снова к ней вернуться.

– Вам тяжело?

– Я никого не люблю. Ни женщин, ни мужчин. А они не любят меня.

– Вообще никого?

– Только маму, сестру, друга своего Костяна и его кота. И… девчонку одну. Из детства…

– Разве этого мало? Вы хотите семью, детей?

– Да, в общем-то, нет. Надо мною все… смеются, что я бесполый.

Дверь распахнулась, из дома в сени вышла сгорбленная пожилая женщина. Они схлестнулись глазами, и Славочка сразу ее узнал – Зинаида. Она тоже кивнула без удивления, будто виделись только вчера.

– Иди, Светка, это не твой клиент, – властно сказала она. – Я сама с ним побеседую. Принеси чай.

Светка вспыхнула и нервно дернулась, выдавая давнюю вражду с помощницей матери.

– Вернулся? – спросила Зинаида, когда за Светкой закрылась дверь.

– Вернулся.

– Она тебе не поможет, – подтвердила Зинаида слова старухи из автобуса. – Не передалось ей ничего. Вон кто кладезь, – кивнула она сквозь окно в сторону сада, где гуляла пятилетняя Анна. – Только я ее не дам на растерзание. Анюта себя спалила во славу людям, а этой я не позволю. Костьми лягу. Зря ты приехал.

– То есть ничего нельзя сделать? – Славочка совсем растерялся.

– А что ты хочешь? Вернуть боль в суставах? Возжелать женское тело? Хочешь иметь детей? Мотаться на молочную кухню? Ругаться с женой? Не спать ночами над кричащим ребенком, которому передастся твое заболевание? – Зинаида повышала голос на каждом вопросе. – Побойся бога! Анна и так расчистила твой путь к славе. Читаю я про тебя, гляжу телевизор! Чего тебе еще надо?

Славочка молчал. Со двора вернулась Анна-младшая, сняла пальто и села на табуретку, прижавшись к Зинаиде.

– Ему нужна помощь? – обратилась девочка к ней.

– Нет, ему и так хорошо, – отрезала Зинаида. – Намного лучше, чем нам всем.

Из дома вышла пухлая Светка с чайником и тарелкой бутербродов.

– Где ночевать будете? – спросила она, доставая из серванта сколотые чашки для гостей.

– Хотел сегодня уехать.

– Не на чем ехать, оставайтесь. Пять тысяч ночь.

– Как в пятизвездочном отеле, – ухмыльнулся Славочка.

– Тогда ночуй на дороге, – предложила Светка.

– Прекрати! – рявкнула на нее Зинаида. – Заплатишь две тысячи, хватит с нее, – обратилась она к Славочке.

– Тогда, мам Зин, идите ночевать к себе. У меня тут не постоялый двор, лишней койки нет.

– Я-то уйду, да только попробуй без меня развяжи язык.

– Ладно, ладно. Поспит да утром уедет, – пробурчала Светка.

За окном степь впитывала последнюю дольку красного солнца, Славочка почувствовал адскую усталость после бесконечного дня в дороге, Светка пошла стелить постель в небольшую келью, задернутую плотной занавеской. Славочке безумно захотелось принять душ, он зашел за Светкой в келью и спросил, где ванная комната. Она хмыкнула.

– Воды в доме нет, из колонки натаскай, погрей и мойся в корыте, если такой грязный. Или баньку затопить за отдельный прайс? Я составлю тебе компанию. – Глаза насмешливой Светки стали маслеными.

– Не надо. В Москве помоюсь, – ответил Славочка.

– А что, ты же лечиться приехал, как я поняла, вот я тебе лекарство в баньке и пропишу. – Она засмеялась, но вдруг осеклась. – А если серьезно, пять тысяч – и я к тебе дочку пришлю. Она умеет лечить, как мама моя. И всех ее клиентов помнит.

– В смысле – помнит?

– Да в прямом. Я родила ее в тот день, когда матушка умерла. Мне не говорили, пока я в роддоме лежала. Не поверишь, внешне Анюта на мужа моего похожа, а вот душа у нее бабушкина. И сила такая, что оторопь берет. Ведьмака она. Только Зинаида не позволяет ей на людей тратиться. А я считаю, если сила есть, то нужно ее использовать. Скольким могла бы уже помочь. Да и пуховик ей нужен зимний. В моем пальтишке детском гуляет, видел?

Славочка удивился. Если у Светки было такое же детское пальто, как у него, значит, они ровесники. Он представил ее в концертном зале, выходящей на сцену. Мысленно надел на нее бархатное платье Лидьвасильны, ее замшевые туфли… Заставил сделать поклон… И замотал головой. Она столь же не вписывалась в его привычную среду, как он сам – в мир пригородного ставропольского автобуса.

– Что уставился? Нравлюсь? – Светкины глаза смеялись.

Славочка отпрянул.

– Нет, просто задумался. – Он достал из кармана пиджака бумажник и вытянул пятитысячную купюру.

– Только не думай, что я такая плохая мать, ребенком своим торгую. Ты согласился – значит, соучастник. И маме Зине – ни слова. Проклянет.

Славочка лег, толком не умывшись и даже не почистив зубы. В окно кельи смотрел растущий беременный месяц, оставляя на одеяле полоску света. Голова тяжелела, перед глазами снова поплыл ковер из детства. В середине его разверзлась дыра, через нее атласной дорожкой плеснул лунный свет. По дорожке шла маленькая Анна с зелеными глазами и что-то шептала. Славочка вздрогнул и вскочил на кровати. Девочка сидела на краю постели и смотрела на него не по-детски. Ее радужки будто были раскрашены неоновым мятным фломастером.

– Ты был таким красивым, когда приезжал в первый раз, – сказала она. – У тебя было все впереди, – сказала она.

– А сейчас? – оторопел Славочка.

– А сейчас ты в зените.

– В смысле, я больше ничего не добьюсь?

– Ты уже не перепрыгнешь себя.

– Ты решишь мою проблему?

– У тебя нет проблемы. Тебя выбрали, ты выполнил свою миссию. Осталось дожить до старости и умереть.

– А что же твоя бабушка, что она отрезала от меня? – Славочка силился хоть что-то понять.

– Мирские заботы, лишние чувства, боль. Ты не был обременен болью, тебе неведомо, что значит делать свое дело, преодолевая муки, – по-взрослому вздыхая, сказала маленькая Анна.

– Я бы не смог играть такими пальцами, они не гнулись, – попытался оправдаться Славочка.

– Они просто хранили память о том страшном дне.

– Каком?

– Спроси у отца. – Анна встала и шагнула за занавеску, продолжая говорить, словно в пустоту. – Он гораздо ближе к тебе, чем твоя мать.

Славочка сидел в недоумении. Все казалось каким-то нелепым, будто он попал в дешевый спектакль провинциального театра, где ему отвели дурную роль.

Первый автобус уходил в шесть утра. Славочка пришел на остановку за полчаса, даже не позавтракав. Он мечтал быстрее уехать из этого бредового мира в свой – знакомый, логичный, со всеми удобствами цивилизации. На сей раз по маршруту шел упомянутый ранее «батон», в салоне сидело много подростков – видимо, ехали из своих маленьких поселений на учебу. Но Славочке было все равно. Он возвращался домой.

Глава 29 Носильщик

Костик бежал по перрону, ловко лавируя между пассажирами прибывшего из Самары поезда. Он как чертик выныривал из-под носа приезжих и заученной скороговоркой спрашивал: «Носильщик нужен? Дешевле официалов в два раза, надежнее в четыре!» Люди вздрагивали и, как правило, отказывали, но рублей двести за три-четыре утренних поезда он обычно зарабатывал. Скрыться от носильщиков РЖД удавалось не всегда. Пару раз его предупреждали, один раз наваляли вдвоем так, что в музыкалку он опоздал и на уроках сидел, прикрывая распухшую щеку мокрым платком. На вокзале ночевал сутки через двое – такой график установил себе сам, чтобы не надоедать Антону с Катюшей. У них ютился оставшееся время в коридоре съемной однокомнатной квартиры. Катя была беременна, и Антон недвусмысленно намекал Костику, что пора валить. Он же и пристроил последнего педагогом в музыкальную школу. Первую зарплату у Костика сперли на «Китай-городе» в переполненном вагоне метро. Вторую отдал Антону за хлеб и кров. На улице подморозило, виолончелиста трясло в легкой куртке и тряпичных кедах. На перрон, фыркая, подкатил состав из Бишкека. Костик ринулся в толпу, хотя понимал, что публика здесь небогатая, вещи тащат на своем горбу. Продираясь сквозь приезжих от дальнего вагона к вокзалу, он увидел гитарообразную женщину в голубом пуховике, которая волочила за собой чемодан без колеса.

– Носильщик нужен? Дешевле официалов…

– Костик! – воскликнула женщина.

– Лидьвасильна… – Костик был готов провалиться сквозь землю.

– Милый Костик! – Она остановилась, обняв его замерзшее лицо ладонями, и расцеловала в обе щеки. – Как я рада, что ты нашелся!

Костик схватил чемодан, Лидьвасильна взяла его под руку.

– Где ты живешь? – спросила она.

– Снимаю квартиру, – ответил он робко. – Работаю педагогом в музыкальной школе.

– Мне можешь не врать. От тебя пахнет бомжом.

– Лидьвасильн…

– Значит, так, я – совсем одна, мой муж умер, родители – в Бишкеке. С сегодняшнего дня ты живешь у меня.

Костик остановился и грязным кулаком размазал нахлынувшие слезы по щеке.

– Как хорошо, что вы не купили тот коричневый пуховик, – сказал он, пытаясь не разрыдаться. – Этот вам значительно лучше!

Она обняла его как ребенка и прижала к пышной груди. Мимо прошли двое вокзальных носильщиков в оранжевых жилетах и, обернувшись на Костика, смачно сплюнули.

– Я за котом. – Костик не поздоровался.

Машка, открыв дверь, отступила. Варфоломей, сломя голову, рванулся к хозяину со своим фирменным «маво-о-о!». Они не виделись три месяца. Костик схватил кота на руки и прогнулся назад под его весом. Машка вцепилась в Варфоломея и потянула на себя.

– Совсем идиот! Он с тобой по вокзалам будет шляться? Не отдам!

Костик крякнул и начал запихивать кота себе за пазуху, но не рассчитал. Кот набрал в весе, как пубертатный поросенок, и за дубленкой уместилась только его треть со стороны хвоста. Машка ухватила за передние лапы и рванула на себя. Варфоломей утробно завыл.

– Ты чем кормить его будешь, дебил? Ты себе на жратву заработать не можешь! – завопила Машка.

– Разберусь без тебя! – рявкнул Костик.

– Ты даже переноску не принес, козел! Как собрался его везти?

– Как всегда возил, так и сейчас повезу!

Варфоломей взвизгнул и, выворачиваясь, дугой прыгнул внутрь коридора, оттолкнувшись задними ногами от груди Костика и полоснув Машку передней растопыренной лапой по лицу. Машка завизжала, закрыла лицо руками и метнулась к огромному зеркалу в прихожей. На носу зияла рваная царапина, проступавшая все новыми капельками крови.

– Кретин, я же только курс биоревитализации сделала, пилинг фруктовый…

– А на хрена? Все равно ты – стерва, и никакой пилинг это не исправит. – Костик, не снимая ботинок, прорвался в комнату и залег на ковре рядом с диваном, выковыривая оттуда ошалевшего Варфоломея.

– Кс-кс-кс, иди, мой родной, к папе. У папы теперь есть теплая квартира, своя кровать, как в общежитии, папу теперь никто не выгонит, – приговаривал он, таща за лапу кота, силу сопротивления которого усугублял длинношерстный Машкин ковер.

Машка рыдала на пуфике в коридоре. Кровь размазалась по лицу вместе с тушью и слезами, испачкала ворот дольчегаббановской футболки. Костик с котом вышел мимо нее в раскрытую дверь и нажал кнопку лифта. Потом вернулся, сел на корточки рядом, не выпуская кота.

– Машуль, ну не реви. Купишь себе породистого, красивого. А этот бродяга, как и я. Ведь ты меня никогда не любила.

– Ты всю жизнь мне испортил! – Машка колотилась в истерике.

– Нет, Машуль, твою жизнь я лишь немного украсил. Вспомнишь на старости лет, будешь улыбаться. Ладно, лифт пришел.

Костик чмокнул рыдающую Машку в макушку и быстро нырнул в лифт, опасаясь, как бы не началась погоня. Машка осталась сидеть в коридоре своей квартиры с открытой настежь дверью и долго еще смотрела в одну точку на стене, чувствуя себя попользованной между делом и брошенной, как окурок мимо урны. Единственное любимое существо на земле было оторвано от ее сердца. Рядом без слез плакала желтоглазая Тося, одна из всего остального множества существ, которому ни Машкиной, ни чьей-либо еще любви в этом мире так и не досталось.

Глава 30 Отец

Славочка вернулся в Москву и запойно начал готовить сольную программу. Поездка в Полтавскую оставила в его душе незаживающую царапину, как у Машки на носу от когтей Варфоломея. Он несколько раз пытался завести разговор с Дарьей Сергеевной об отце, но она только отмахивалась:

– Ты ведь сам с ним жил все детство, не помнишь, что ли, какой он?

– Не помню, мам, в том-то и дело, – отвечал Славочка. – А зачем ты за него замуж вышла?

– Что вы все пристали ко мне, зачем-зачем! Жрать хотела, вот и вышла… Иди и возьми творожники со сметаной, пока не остыли…

Отец Славочки, единственный из всей семьи, остался жить в Н-ске. Катюша, после свадьбы с Антоном, ездила к нему каждые полгода и часто звонила. Дарья Сергеевна узнавала новости о муже только от нее. И каждый раз, не дослушав, обрывала: «Жив, и слава богу!» Славочка и вовсе забыл о его существовании.

– Если я приеду к папе, как ты думаешь, он меня не прогонит? – спрашивал брат Катюшу, держа в памяти слова маленькой Анны.

– Что ты, Слав, знаешь, как он гордится тобой. Он будет счастлив, езжай! Я бы с тобой заодно, но мне через месяц уже… сам знаешь… – отвечала Катюша, с гордостью поглаживая большой живот.

Перед Новым годом Славочка все-таки решился. Зачем-то первый раз в жизни соврал Дарье Сергеевне, что едет репетировать с мюнхенским оркестром. Купил дорогой портсигар и луивиттоновский органайзер – записную книжицу, хотя умом понимал, что отцу это абсолютно не нужно.

– Ну не везти же ему водку, – советовался он с Катюшей.

– Да, Слав, что бы ты ему ни подарил, он будет на седьмом небе, – успокаивала сестра.

Поезд приходил в пять утра. Славочка впервые вернулся в Н-ск после поступления в Гнесинку. Вокзал перекроили на новый лад – в стиле хай-тек. Он вышел на перрон и втянул горелый мазутный воздух. Заявиться к человеку в такую рань считалось беспардонным. Катюша предупредила отца, что Славочка приезжает сегодня-завтра, но точной даты она и сама не знала – брат купил билет в последний момент. Народу было мало, с поезда сошли человек семнадцать. Вместе с ними Славочка направился к мраморному гроту подземного перехода, раздумывая, где бы переждать пару-тройку часов.

– Сынок… – вдруг раздалось издалека.

Кто-то в толпе обернулся, но Славочка был погружен в свои мысли.

– Славик, сынок…

Славочка вздрогнул, развернулся и увидел долговязую фигуру в сером старомодном плаще, с букетом красных гвоздик. На бутоны ложились редкие снежинки.

– Пап?

– Как я рад, что пришел к первому поезду! Так боялся тебя пропустить! – Отец бросился к Славочке, но вдруг неловко остановился.

– Вот… гвоздики… других не было спозаранку. Ругаю себя, что не купил с вечера. Думал, а вдруг завянут. Сейчас, знаешь, везде обманывают…

– Пап! – Славочка взял из его трясущихся рук цветы. – Как я рад тебя видеть! Не ожидал, что ты будешь меня встречать.

Он еле уговорил отца поехать на такси, тот стеснялся и оправдывался: «Дорого. Сейчас дождемся автобуса, вжик – сорок минут – и дома!» По дороге неловко молчали. Славочка сидел на переднем сиденье и с удивлением разглядывал родной ему город, который казался потрепанным и явно был ему мал, как старая курточка из детства. На лестничной площадке пахло мусором. Отец долго не мог попасть ключом в замочную скважину. «Неужели с бодуна?» – мелькнуло у Славочки в голове, но, зажав собственные дрожащие руки в кулаки, понял: отец, как и он сам, страшно волнуется. В крохотной прихожей хрущевки нелепо потолкались. Славочка поймал себя на мысли, что долгое время они жили в этой квартире вчетвером с мамой и Катюшей. И ему не было тесно. Прошли на кухню.

– Пельмени, Слав? – Отец суетливо гремел кастрюлями.

– Пап, можно я посплю, в поезде всю ночь промучился. Тебе на работу?

– Нет, взял отгул.

– Давай тогда вздремнем пару часов.

Отец постелил на кровати, где когда-то сын спал вместе с Дарьей Сергеевной. Славочка вдохнул запах чистых, давно лежалых в шкафу простыней и моментально заснул. Отец сел рядом на стул и долго рассматривал его лицо, пытаясь найти черты, схожие с собственным отражением в зеркале. Он растерялся и не понимал, что должен испытывать при виде спящего взрослого мужчины, который являлся его продолжением, плотью от плоти, кровью от крови, но до которого с самого рождения ему, Юрию Васильевичу Клюеву, нельзя было дотянуться. Самим фактом своего существования Юрий Васильевич, как ему казалось, осквернял лик своего сына. Когда он родился и погрузневшая Дарья вынесла замотанный кулек из роддома, муж неуверенно произнес: «Валерий?» Он очень хотел назвать ребенка в честь летчика Чкалова. «Только через мой труп! – ответила жена. – Ярослав. Славочка. Точка». Имя «Славочка» казалось Юрию слишком женским, слюнявым, обтекаемым, но выбирать не приходилось. Когда он сказал об этом своему другу, шоферу Женьке, тот только крякнул: «Я б свою жену задушил за такое имя. Кем он у тебя будет? В балете прыгать? На скрипочке играть?» Жизнь выбрала второй вариант. Этот инструмент, как и сам Славочка, виделся отцу каким-то бесхребетным, ненадежным. Хотя Юрий с детства, не обучаясь музыке, играл на гитаре, и весь поселок знал его как бравого певуна, крепкого драчуна и любимца девок. Юрий долго вспоминал белокурую Зоиньку, ласковую продавщицу в продмаге, которая прижималась к его плечу теплой пуховой грудью и шептала:

– Будешь меня любить?

– Уже люблю, – отвечал он.

А потом увидел Дарью. Она жила в ближайшем городке, в десяти километрах от села, и частенько приезжала на танцы в кабине грузовика, завозившего мыло Зоиньке в продмаг. Что в ней было такого, кроме крутых бедер и тонкой талии? Ведь и у Зоиньки была талия и попа как спелая груша… Но Зоинька отдавала себя без остатка, а Дарья желала только брать. Властно, напористо, унижая, растаптывая, смешивая с жижей под резиновым сапогом в ноябрьскую распутицу. Юрия это заводило и будоражило, как и всех поселковых друзей. «Вот Дашка – это да-а-а! – прищелкивая языком, говорили они между собой. – Королевна. Не обуздать, не оседлать!» Юрий поставил цель – утереть нос друзьям и добиться-таки Дашкиного расположения. Он начал ездить в город, караулил ее у дома, подружился с мамой – высохшей и измученной женщиной с оранжевыми волосами, играл в шашки с отцом – богатырски сложенным добрым мужиком, заигрывал с братьями, но Дашка была непреклонна. Лишь однажды, когда на поселковых танцах сломался патефон и Юрия попросили сыграть на гитаре, она заметно потеплела. На него в тот вечер влюбленно смотрели все местные девчонки. Зоинька, как преданная овечка, сидела рядом и пугливыми глазами заглядывала в лицо: «Ведь я твоя, правда?» Дарья подошла королевской походкой и с вызовом спросила:

– Фокстрот?

– Напой-ка, – не растерялся Юрий.

Она звонким голосом напела рваный регтайм с трофейной пластинки, привезенной отцом. Юрий подхватил, его утолщенные в суставах пальцы неосознанно зажали нужные аккорды, правая рука побежала по струнам, выдавая знакомую мелодию. Дашка приподняла летящую юбку, крепкими и гладкими ногами начала отбивать ритм, к ней подбежал Вовка из соседнего поселка, и они, соединившись руками, ловко станцевали импровизированный Юрием фокстрот – под вой и аплодисменты собравшейся в круг молодежи.

Под конец разгоряченная и влажная Дашка подошла вплотную к Юрию и, игнорируя Зоиньку, сказала грудным и запыхавшимся голосом:

– Ну угодил, Юрочка, можешь теперь угостить меня мороженым!

Это была победа. Хотя до скромной свадьбы прошло еще полтора года, друзья на улице неизменно хлопали его по плечу и с завистью говорили: «Герой, Юрка!» За первый поцелуй он получил пощечину. Приобнять Дарью тоже оказалось непросто. Она вырывалась, обижалась, не разговаривала, сбивая жениха с толку. Однажды, когда ему удалось прижать ее к стене старого кинотеатра и добраться до груди, на ощупь схожей с резиновыми детскими мячами, она брезгливо отпрыгнула:

– Такими руками не трогай меня!

– Какими? – оторопел он.

– Узловатыми, некрасивыми.

– Да где ж я другие возьму?

– Вот вообще тогда не трогай!

Она снова влепила затрещину, и он проснулся. На часах было двенадцать дня, ноги затекли на маленьком диване, он замерз, пока спал, не прикрытый ни одеялом, ни пледом. Славочка гремел посудой на кухне.

– Пап, я котлеты с картошкой разогрел. Сам делал?

– Сам. – Отец зашел в кухню и снова засмущался.

Они сели, Юрий разлил столичной водки в бывалые стопки, Славочка достал подарки. Отец долго рассматривал портсигар и блокнот, гладил их подушечками узловатых пальцев, как слепой, а потом завернул в вафельное кухонное полотенце и отнес в сервант.

– Красиво, аж трогать жутко, – сказал он с придыханием.

– Пап, да просто пользуйся. Чего их беречь?

– Буду любоваться, тебя вспоминать.

– Зачем меня вспоминать, я – вот он! Захотел да и приехал в гости. – Славочка почувствовал, как неловко выглядит его бравада.

– Давай за встречу. – Отец поднял стопку, они чокнулись и выпили.

Стало легче, кровь потекла свободнее, стыд растворился сам собой.

– Я что-то подписать должен, Слав? – спросил отец, разделяя вилкой котлету на мелкие кусочки.

– Ты о чем? – Славочка делал то же самое.

– Ну ты ведь не просто так повидать меня приехал? Наверное, какую-то бумагу я как родитель должен подписать. Может, квартиру хочешь забрать или за границу уехать жить.

– Пап, ну ты кино насмотрелся. – Славочка отложил вилку. – Я просто так приехал. Веришь? Мы же с тобой ни разу в жизни не говорили по душам.

У отца навернулись слезы, он выпил еще стопку.

– Ну да, мать коршуном над тобой всегда кружила, я даже и подойти к тебе не мог.

– Ты любил ее когда-нибудь?

– Да она не давала себя любить. А потом уж и остыл совсем. – Отец достал пачку «Примы», но Славочка накрыл своей рукой его ладонь.

– Подожди, принесу нормальные.

Сходил в коридор, достал из кармана пальто коричневую коробку «Макинтоша». Оба закурили зеркальным жестом и схожим движением кисти.

– Красивые у тебя руки, Слава, а мои коряги мать никогда не любила. Брезговала, когда я к ней прикасался, – признался Юрий.

Славочка всегда помнил утолщенные первые фаланги отцовских пальцев со странными, будто мятыми ногтями, которые с годами еще больше огрубели и пожелтели от сигарет.

– А что с ними? Родился таким? – спросил он.

– Родился. Но, знаешь, это ведь непростая история.

– Расскажи… Только не пей больше.

Отец отодвинул бутылку, занервничал.

Перед глазами всплыла послевоенная детская картинка: он, тринадцатилетний, лежит на сундуке в горячке, рядом сидит бабушка Софья, гладит его по голове. За окном в огороде возится дед Федор, обрубками рук ниже локтя пытаясь удержать лопату, и смачно матерится. Дедова неуклюжесть и злоба выматывали семью. Особенно когда он пытался налить из огромной бутыли самогон, но не удерживал. И проливал часть мимо стакана. Бабушка бежала в кухню на отборный мат и кричала: «Надоел, старый черт, не мог меня позвать!» Дед сердито отвечал: «Дождешься вас, как же!» И, зажав стакан под мышкой, ловко опрокидывал самогон в рот. Этот жест у него получался лучше всего. А потом, хмельной, подобревший, ложился на топчан и чистым голосом затягивал долгую и нудную песню. Историю деда знал весь поселок. Его семью раскулачили в двадцатые годы прошлого века. Отряд красноармейцев нагрянул в поселение неожиданно, деревенские мужики вышли на улицу с вилами и лопатами, но сопротивление было молниеносно подавлено, всех расстреляли, «как курей». Стояла лютая зима, деду – лет сорок, он с парой товарищей умудрился бежать. Солдаты бросились за ними. Двоих расстреляли еще в погоне, а дед успел скрыться в лесу и провел там четверо суток, прячась в снегу. Вернулся домой исхудавший, с отмороженными пальцами рук. Выл и не узнавал никого, кроме жены. К этому времени весь дом был перевернут вверх дном, красноармейцы увели из сарая козу, унесли в холщовых мешках полтора десятка кур. Жена закрыла деда в подвале и позвала знахарку из крайнего деревенского дома.

– Началась гангрена. Рубить надо кисть, сгниет Федя за две недели, – сообщила она, осмотрев руки воющего соседа.

Трясясь всем телом, жена принесла топор. Деда связали, влили ему в рот полбутыли самогона. Когда он отрубился от страха и алкоголя, знахарка положила изуродованную руку на бревно и крикнула Софье: «Простыни неси, чего обмерла!» Эти два удара бабушке Софье снились до самой смерти. Кости хрустнули, как тонкие ветки, кровища залила весь подвал. Обрубки рук ее мужа пришлось собирать по частям, а осколки мелких костей долго еще встречались в бревенчатых стенах. Все, что раньше было частью деда, знахарка завязала в узелок и закопала во дворе, не по-русски пришептывая. Какими-то травами-муравами, молитвами и заговорами она умудрилась остановить деду кровь, а затем по дороге в Сибирь – деревню вскоре целиком отправили в ссылку – бинтовала деду огрызки рук. Он выл от боли несколько месяцев, но гангрену удалось остановить.

– Ну, помоги ему как-нибудь, – молила жена знахарку. – Избавь от боли.

– Могу только на десять поколений вперед раздать, – вздыхала знахарка.

– Раздай, ради бога, – стонал дед, ничего не соображая.

И она долго готовила какое-то зелье, смешивала из карманов травы, странные сушеные кусочки, сцеживала в него дедову сукровицу, заливала кипятком, приговаривала.

– А потом позвала дедова сына, отца моего десятилетнего, – хлопнул ладонью по столу Юрий Васильевич. – Надрезала его палец ножом и это варево на тряпочке прямо в открытую рану и приложила.

Славочка сидел оцепеневший, затаив дыхание. Надломленная котлета с картошкой давно остыла, в пачке «Макинтоша» осталась одна сигарета.

– И что дальше? – спросил он, содрогаясь от мурашек на спине.

– А дальше странная вещь произошла. У отца моего через месяц-другой начали ломить суставы на руках. А когда он женился на матушке моей, так оба сына – я и мой брат Севка – родились со странными ручками: все пальчики были в узлах, как ветки корявые.

– Ничего себе. А они у тебя болят? – спросил Славочка.

– Ну, бывает, когда понервничаю. Вот в молодости, когда понял, что Дашка меня не любит. Когда болоночка наша умерла. Когда Катюша вышла замуж, в Москву уехала, я сильно переживал – болели адски. Хороший хоть муж-то у нее? Не обижает?

– Антон? Да он друг мой, души в ней не чает, будь спокоен.

– Ну слава богу! – Отец снова разлил водку по стопкам. – Давай-ка доедай все с тарелки.

– Пап, а я-то думал, что они у меня из-за девчонки той болели. Ну нравилась мне в детстве.

– Да пойми еще, из-за чего. Может, и басня все это. Может, заболевание какое наследственное.

Они снова чокнулись.

– Может, эта Анна, ясновидящая, к которой меня мама возила, не от женщин тогда меня отрезала, а от этого родового наговора?

– Да кто знает, Слав! Меня вот никто никуда не возил, всю жизнь с такими руками – и ничего. Правда, я и не скрипач…

Они давно уже перешли на «Приму», сидели в густом сигаретном дыму, сварили пельмени, доели старое смородиновое варенье и прошлогодние карамельки. Две пустые бутылки из-под водки стояли под столом. Отец, осатаневший от одиночества, говорил, не умолкая. Славочка слушал и удивлялся: у них обоих – одинаковая ухмылка, одинаковые жесты, похожий тембр голоса.

– Спой, пап… – И отец запел таким же тихим баритоном, идеально попадая в ноты, делая паузы там, где Славочка и сам бы остановился. Он разошелся, шутил, отпускал острые замечания по поводу правительства, передразнивал политиков, изображал телеведущих с их провокационными вопросами. Славочка смеялся, ловя себя на том, что ничуть не стыдится компании отца, а даже наоборот – испытывает удовольствие от его юмора и артистизма.

– Пап, а давай я тебя в Москву перевезу. Куплю квартиру, хотя бы в одном городе станем жить…

– Не-е-е, сына, я там как рыба на суше. Здесь у меня и работа, и клиенты свои. Да и вообще, я счастлив. Даже не представляешь, как я счастлив! Не у каждого есть такие дети. Вы же мои дети, Слав! Мои родные. А не только ее…

Славочка ложился спать, одержимый мыслью, что будет ездить к отцу каждый месяц. А наутро они тепло простились у поезда, не чувствуя никакого смущения. Славочка махал из полупустого СВ-вагона, по-детски прижавшись щекой к окну, а отец стоял, растирая корявыми пальцами влажные щеки.

– Я приеду! – беззвучно кричал Славочка за толстым двойным стеклом.

И больше не приехал никогда…